Предисловие

ДИЗЕЛЬНЫЕ МИФЫ

Вселенная насчитывает множество миров. И если количество их в бескрайнем Универсуме не бесконечно, то лишь потому, что ограничено количество носителей: ведь мы говорим не о газовых гигантах, ледяных глыбах или выжженных каменных планетоидах.

Мы говорим о людях.

Каждый человек – уникален, и в его сознании находится собственная вселенная, сконструированная из тщательно отобранных фантазий, идей, мыслей и представлений об окружающей реальности и о самом себе.

Но иногда мирам становится тесно в одном человеке, они выплескиваются наружу (особенно у творческих личностей), сливаются с макрокосмосами других людей и формируют нечто самостоятельное, нечто, способное жить и развиваться.

И мы готовы познакомить вас с одним из таких миров. Разрешите представить: DiezelPunk – вымышленный кросс-медийный сеттинг, совмещающий в себе элементы дизельпанка и мифологии, созданной Говардом Лавкрафтом.

Много хитрых слов и непонятного сленга? Сейчас мы быстро разложим всё по полочкам.

Во-первых: что такое сеттинг? Окружение, среда, в которой происходит действие книги, фильма, настольной или компьютерной игры, комикса и даже картины или анекдота. В абсолюте, сеттинг – это набор законов, аспектов и условностей, описывающих определенный мир.

Кросс-медийность же – это отражение конкретного произведения в различных медийных форматах. Явление не новое, но бурное развитие оно получило в последние несколько десятилетий. Так, «Гамлет» шагнул со страниц рукописи на сцену театра, а со временем добрался до кино, мультипликации и даже до компьютерных игр. Популярные современные франшизы – Звездные войны, Warhammer, супергеройская вселенная Marvel – воплощены в таком количестве отражений, что не хватит пальцев пересчитать.

Идем дальше, дизельпанк (dieSelPunk) – это не просто узкий жанр, но и целая субкультура, основанная на эстетике, антураже, технологических решениях и других особенностях 30–60-х годов XX века. Ну а Говарду Филлипсу Лавкрафту, мы надеемся, вас представлять не нужно. Тем более что, хоть сам он уже в условной досягаемости, его миры находятся от нас не далее чем на расстоянии пары обычных кликов и всё менее банального умения читать.

Разница между названием сеттинга и жанром всего лишь в одну букву, заметили? Но что скрывается за маленькой вроде бы опечаткой в коротком слове?

DieZelPunk – это наша, некогда всем привычная Земля, на которую в 1939 году явились/вернулись ужасные (и не очень) древние Боги и их окружение – так называемые Мифы. Некоторые государства пытались сопротивляться, но потерпели поражение и были аннексированы. Другие страны заключили с Мифами союз, добровольно изменив под их влиянием собственную культуру и мировоззрение.

Земля оказалась поделена на политические единицы (во многом сохранившие границы прежних государств), каждая из которых поддерживается/контролируется одним или несколькими «мифическими» созданиями или их культом, если по каким-то причинам Древнее существо не может воплотиться самолично.

Мифологические создания постоянно грызутся между собой, часто используя в конфликтах информационные, политические, экономические и силовые ресурсы контролируемых ими социумов, культур и объединений. Мелкие столкновения, как часть большой войны, разгораются постоянно, но глобальный конфликт едва тлеет.

В результате пришествия Мифов технологическое развитие планеты резко поменяло свое направление. Атомная энергетика, транзисторы, генетическое конструирование, космические прорывы – эти и другие открытия, совершенные в нашей реальности после Второй мировой войны, не произошли. С другой стороны, Мифы принесли с собой необычные технологии, например, мистические и гравитационные.

Ктулху, Дагон, Йог-Сотот и Шаб-Ниггурат с нами. Ацтеки вернулись, а с ними и Кетцалькоатль. Повстанцы. Безумные ученые. Сектанты. Инопланетяне видов йит и ми-го. Часть моря контролируется глубоководными. Странные помеси людей и новоприбывших.

Всё это и многое другое и есть DiezelPunk!

Подробности можно прочесть на http://diezelpunk.ru, а мы вернемся к кросс-медийности.

Уже начата разработка компьютерной игры с рабочим названием Defence Initiative, действие которой происходит в 50-х годах вселенной DiezelPunk – во время второй волны пришествия мифических существ на Землю. Проект совмещает в себе глобальную стратегию и пошаговые тактические бои, являясь духовным наследником классических шедевров X–COM и Jagged Alliance.

Ну а книга, которую вы сейчас держите в руках, – одно из первых воплощений такого мира. Воплощение, пропущенное через фантазию и талант прекрасных авторов, которые вместе с создателями DiezelPunk рискнули ни мало ни много сформировать новую вселенную. А чтобы читателю проще было ориентироваться в причудливой россыпи текстов, мы придумали «реостат жанров», который можно увидеть в содержании. Ползунок указывает предпочтение той или иной стилистике в каждом из рассказов – от практически «чистого» дизельпанка через нуар в дистиллированные Мифы. Выбирайте!

Мы знаем, что делаем. Спасибо. Простите.

 

Дмитрий Висков

КРИЧАТЬ, УБИВАТЬ И ВЕСЕЛИТЬСЯ

Командир Эзельской бронебашенной батареи Силин докуривал последнюю сигарету, морщась при каждом новом залпе. В шкафу лежала еще дюжина пачек «Триумфа», но встать Силин не мог с прошлого вечера. На черном сукне его кителя кое-где проступила соль от высохшего пота.

Жутко раздражало радио. Отыграв бравурный марш, оно завело речь о сложной международной обстановке. А когда эта обстановка была простой? Больше маршей, больше! Под флейты и медь легче переносить дребезжание стаканов на полках.

Ожил коммутатор.

– Попадание подтверждаю, – доложили с дирижабля.

– Хорошо, – Силин переключился на связь с башнями, – теперь квадрат семнадцать-пятьдесят.

Снова на дирижабль:

– Контроль семнадцать-пятьдесят.

– Там эсминец «Проворный», командир.

Силин отключил связь и раздавил окурок в пепельнице. Одновременно загорелись кнопки сигналов с орудийных башен и дирижабля.

– Подтверждаю приказ. Семнадцать-пятьдесят, по готовности.

Пушки начали равномерно ухать, но в гул канонады вмешался щелкающий звук. Это пулеметы. Какофонию дополнила сирена тревоги. Вспышки и быстрые тени замелькали за бронестеклом окошка. Батарея атакована.

По коридору пробежали военморы, клацая затворами винтовок. Ворвался всколоченный дальнометрист: «Командир, по своим стреляем!»

– Нам раскрыли новые способы кричать, убивать и веселиться, а мы даже старых еще не распробовали.

– Что? – выдохнул дальнометрист, оседая у двери. Пистолетный выстрел слился с залпом батареи.

– По своим стреляем, по своим! – Силин швырнул ТТМ на стол.

Пулеметчик дирижабля садил из пулемета по черным фигуркам внизу, и попадал, попадал. Отстреляны уже две ленты, но нападавших словно и не убывало. Из окон казармы тоже стреляли. Черт, как же их много! А снизу уже не отвечали, хотя бронебашни исправно утюжили море.

Еще в гидроплане каперанг Романцев огласил официальную версию произошедшего: На Эзельской батарее Б-11 проводились учебные стрельбы, а эсминец «Проворный» попал под огонь из-за поломки навигационных приборов.

– Версия корявая, но соседей должна устроить, поскольку их суда не пострадали. Что же было на самом деле, нам предстоит узнать. – Романцев провел ладонью по седому бобрику, словно проверяя работу парикмахера.

– А какова неофициальная версия, товарищ каперанг? – вклинился каплей Белкин из флотской прокуратуры. Романцев взглянул на него так, будто Белкин только что материализовался из воздуха. Раздражал он, этот адмиральский сынок. Одет и причесан по уставу, только китель пошит в Доме Моды и парижским одеколоном разит на весь салон. Наверняка свингует вечерами под саксофоны.

– А неофициальная состоит в том, что дурак Силин накрыл огнем судоходный сектор в нейтральных водах. Он отстрелял четверть боезапаса, потом явились пловцы Балтфлота и застрелили его в собственном бункере. Вот, изучите внимательно.

Каперанг передал Белкину папку бумаг. «Впервые в комиссии?» – спросил Романцев, словно не знал ответа.

Так, перелистаем. Все листы одной фактуры, клавиша «Е» везде западает. Не икона, а новодел, тут к гадалке не ходить.

Белкин уже в который раз пытался поймать взгляд порученца Романцева, своего сокурсника Лехи Вахина, но тот отвечал взором сомнамбулы. Остальных членов комиссии Белкин знал по службе, приятельских отношений, правда, не завел. Но те кивнули, а Вахин сквозь тебя в иллюминатор смотрит. Что ж, придется изучать бумаги.

Выглядело так, будто к прилету комиссии на батарее провели генеральную уборку. Командно-дальномерный пост побелен, трава покрашена в зеленый, волны – в синий. Орудийные бронеколпаки начищены как пуговицы. Хотелось верить, до такого не дошло, но чисто выбритый старлей вызывал подозрения подобного рода.

Старлей по фамилии Постнов козырнул прибывшим и отрапортовал о том, что временно исполняет обязанности командира батареи. За последние двенадцать часов происшествий не было.

Полковник Романцев, глава комиссии, досадливо сморщился:

– Постнов? В списках комсостава батареи такой не значится.

– Я прибыл из Риги вчера вечером, вот назначение штаба округа, – старлей протянул бумагу. Романцев, не взглянув, передал ее Вахину.

– Выходит, личный состав находится под арестом?

– Так точно, товарищ каперанг.

– А кто будет отражать противника, если попрут? Всех выпустить, пусть несут службу пока. Офицеров, свободных от вахты, ко мне по одному. Вы, Белкин, допросите рядовой состав. Андриенко и Иецелниекс – общий осмотр. Доктор, найдете тела.

– Есть.

Каперанг удивленно посмотрел на Постнова, который всё еще стоял перед ним.

– Бегом!

Того сдуло с места.

– Остальные – шагом.

Вскоре зазвучали команды, расчеты побежали по местам. Батарейных, как выяснилось, не кормили со вчерашнего дня, так что поваров торопили с обедом. Белкин нашел дежурного по казарме белобрысого военмора с красными глазами. Вместе с ним обошел помещения и остановил свой выбор на каптерке: «Давай по одному на исповедь!»

Никто из допрошенных не знал о предстоящих стрельбах, не видел штурмовавших батарею пловцов. Те, кто был в бронебашнях и казармах, забаррикадировались, а экипаж дирижабля видел только силуэты. Загадкой представлялось вот что: как и на чем пловцы Балтфлота умудрились прибыть сюда уже через полчаса после начала обстрела и почему они не стреляли, после того как их обнаружили.

– Следующий! Фамилия, имя, отчество?

– Кадкин Денис Семенович.

– Не спал?

– Не спал, товарищ каплей.

Кадкин выглядел так, что можно было и не спрашивать.

– Во время учений где был?

– На своем номере, я заряжающий четвертого орудия.

Белкин сверился со списком. Всё так.

– Во сколько начались стрельбы?

– Около двадцати ноль-ноль, учения были внеплановые, никто не готовился.

– А закончили?

– Я не засекал, товарищ каплей, – военмор пожал плечами, – но около часа стреляли, думаю.

В открывшуюся дверь заглянул Вахин.

– Август, тебя каперанг требует.

– Ладно, потом продолжим, – Белкин хлопнул заряжающего по плечу.

Оказавшись снаружи, однокурсники переглянулись.

– Я думал, ты меня не узнал, – признался Белкин.

– Брось, просто каперангу бы не понравилось. Строг.

– А зачем я ему сейчас понадобился?

Вахин усмехнулся.

– Мне знать не положено, но ничего приятного не услышишь. Видел?

Август повернулся в указанную сторону. Со стороны Рижского залива в предзакатном небе ползли тяжелые дирижабли с истребителями в подвесках. В Швецию, похоже. И одного «Атланта» вполне достаточно, чтобы сровнять Стокгольм с землей, а тут целых пять.

– Слушай, где находится база пловцов Балтфлота?

Порученец резко остановился, снова став похожим на сомнамбулу.

– Вот это мне знать положено. Но не знаю. Странно.

– Странно, – согласился Белкин.

Вахин привел однокурсника в офицерскую столовую. Члены комиссии уже расположились за столом. Посреди скатерти стоял складной латунный восьминожник, явно привезенный Романцевым с собой, а не одолженный в «красном уголке» батареи.

– Товарищ каперанг, по вашему приказанию явился, – козырнул Белкин.

– Садитесь обедать.

Кроме Романцева и Вахина были также Иецелниекс, Андриенко, Постнов и еще два офицера, очевидно батарейных. Вместе с Белкиным – восемь человек. Из присутствовавших только доктор Кеосаян не участвовал в трапезе – возможно, он должен был наблюдать за состоянием участников транса.

Каперанг, на правах старшего, приподнял восьминожник и тут же опустил его на подставленные ладони. Свободной рукой он медленно налил внутрь морскую воду, отчего острые ножки вонзились в кожу восьмерых собравшихся.

Во рту появился вкус соли, как всегда во время коллективного транса. Август не верил в богов, хотя рационального объяснения происходящему не находил. В курсе прикладной теологии эта процедура вскользь описывалась, но практикумов почему-то не было. Когда-нибудь наука и это разберет на винтики. Кислородом дышали и до его открытия, а нынешний ритуал был когда-то детской игрой. Дети ошибались лишь в слове «вода», ставя в нем ударение на первый слог.

– Море волнуется раз.

Стало темно и шатко, только золотая фикса Романцева иногда вспыхивала как маяк. Водой был Вахин. Оказалось, что он специально учился этому.

– …волнуется два.

Соленая вода из восьминожника вымывала нутро и возвращалась обратно, свет внезапно блеснул и стремительно стал заполнять пространство, вдруг остановившись вокруг Августа белыми стенками прокуренной комнаты.

– …три.

– Попадание подтверждаю, – доложили с дирижабля.

– Хорошо, теперь квадрат семнадцать-пятьдесят.

Недоумение на лице усатого наводчика, эсминец «Проворный» в окружении всплесков от снарядов. «Командир, по своим стреляем!» Сдвоенный пулемет выплюнул отстрелянную ленту. Осколки событий, собранные сотрапезниками, Вахин складывал в безумный витраж. Наконец закончив, он разбил выстроенную картину в соленые брызги и стал смотреть на открывшийся за окном пейзаж. С порезанных рук капала морская вода.

– Всё.

Восьминожник кто-то убрал.

Августа трясло как в ознобе. Прочие участники трапезы тоже выглядели неважно.

– Следствие закончено, официальную версию события считаю подтвержденной. Благодарю за работу, всем отдыхать, – сказал Романцев и добавил, повернувшись к Кеосаяну: – Распорядитесь доставить сюда матрасы.

Белкин смотрел в потолок, испытывая припадок отвращения к своей работе. Собирать сведения, добывать информацию и никогда не знать результата, даже не иметь понятия, кто и как распорядится плодами его труда. Прежде казалось, что с этим можно примириться, но теперь погоны хотелось сорвать как перцовый пластырь.

Увиденное в трансе не только не подтверждало официальную версию, но порождало еще больше вопросов. Хваленые боевые пловцы не сумели проникнуть ни в башни, ни на контрольно-дальномерный пост, ни даже в казармы, при этом даже не пытались воспользоваться спецсредствами. А ходили легенды, будто они захватывают линкоры, идущие на полном ходу. Далее, кто же убил командира батареи, раз пловцы до него не добрались? Нужно бы осмотреть его тело, но доктор Кеосаян в трансе не участвовал. Почему? То, что видел доктор, полностью похоронило бы официальную версию, на которой настаивал каперанг, – вот единственное объяснение.

Вокруг храпели на пять голосов, кто-то скрипел во сне зубами. Застонал Вахин, которому пришлось труднее всех, он так и не приходил в сознание. Август повернулся к нему, бледному, бездвижному, положил руку на запястье – жив ли? Пульс прощупывался. Вахин, не открывая глаз, сжал кисть Белкина и стал постукивать по ней пальцем то легко, а то сильно прижимая. Морзянка, как тогда, на экзамене по диамату?

– …база пловцов в море…

Из темноты и страха своего забытья Вахин хотел донести не просьбу о спасении, не послание любимой, а именно это. Белкин постучал пальцем по запястью порученца, но, похоже, связь тут была односторонней.

– Доктор, вы здесь? – позвал Август.

– Здесь. Что у вас? – Темный силуэт шевельнулся в углу.

– Мне бы на воздух, но на ногах не стою. Поможете?

Кеосаян приблизился, поднял Августа на ноги.

– Держитесь за плечо, каплей.

На улице уже светлело. Они сели на скамейку у выхода. Доктор закурил, Белкин отказался от предложенной сигареты.

– Как вас по имени-отчеству?

– Артак Минасович. Зовите просто Артак.

– Я Август.

– Именины весь месяц отмечаете? – Доктор слегка подтолкнул Белкина плечом.

– Если бы! До конца сентября! Я вот что хотел спросить вас, Артак: как бы мне взглянуть на труп Силина? И если его не убили пловцы, то как он умер?

– Застрелился. Пороховой ожог вокруг раны на виске, вы понимаете.

Август согласно кивнул.

– А где морг? На труп всё же хочется взглянуть.

Кеосаян аккуратно положил недокуренную сигарету на раструб урны.

– Я мигом проверю, как там внутри, и сходим, ладно? Чуть подождите.

Но через минуту вместо доктора пришел Иецелниекс: «Каперанг вас требует немедленно!».

– Он без меня как без рук! – усмехнулся Август, поднимаясь.

В офицерской столовой уже зажгли свет, все были на ногах. Только Вахин по-прежнему лежал на своем матрасе. Заметив вошедших, Романцев велел батарейным офицерам удалиться. Что-то было не так, что-то изменилось. Доктор Кеосаян стоял возле Романцева с напряженным лицом, а здоровяк Иецелниекс загородил дверь.

Август снова посмотрел на Вахина, который по-прежнему выстукивал точки и тире кода Морзе: «…в море семнадцать-пятьдесят…» Каперанг, проследив за взглядом Белкина, резко нагнулся к порученцу и с хрустом сломал ему указательный палец.

– Да ты… – Август бросился на Романцева, но Иецелниекс мгновенно оказался между ними и отправил Белкина на пол резким тычком. Тяжелое колено придавило его к полу, выбив воздух из легких.

– Молчи и слушай! – Романцев уселся на стул.

– Просто из уважения к твоему отцу позволь мне объяснить кое-что. Думаю, ты в курсе, что СССР владеет Балтфлотом на паях с запредельными силами. Вижу – знаешь, хоть тебе и не положено. Отсюда и корабли, не требующие экипажа, и лучи смерти, и тяжелые дирижабли, которые по законам физики не должны бы летать, и прочие чудеса. Ты думал, это наши «кулибины» изобрели? Если бы! Но вот, понимаешь, какая штука: это ведь не только с Балтфлотом так, но с каждым военным округом, каждой воинской частью любого государства. Но мы огромная страна и пайщики везде разные. Следовательно, то, что для Древних всего лишь мелкая склока, для нас будет гражданской войной. Это понятно?

– Да, – прохрипел Август.

– Тогда присаживайся и слушай дальше. Отпусти его, Гунтис.

Белкин послушно вскарабкался на стул.

– То, что произошло здесь, на батарее, – очень серьезно, и твое частное расследование ставит под угрозу государственную безопасность. Силин действовал под влиянием «паутины Атлач-Нача», доктор нашел ее на спине трупа. Доктор, покажите ему!

Извлеченная из саквояжа пробирка служила тюрьмой существу, схожему более с пиявкой, чем с паутиной, только цвета белого. Тварь скручивалась в пружину и снова распрямлялась, силясь выдавить пробку. «Вырезал ее с куском мяса», – сообщил Кеосаян.

– Эта дрянь может вылезти откуда угодно, прилепляется к позвоночнику, и человек теряет волю, теряет способность ходить. Когда же Силин получил свободу, он застрелился как честный офицер и человек.

А в квадрате семнадцать-пятьдесят, по которому палила батарея, находится город глубоководных. Понимаешь, к чему я клоню? Мы, следственная комиссия Балтфлота, обязаны представить отчет как в Совнарком, так и Подводному Хозяину. Представь, что он узнает правду и тогда мы будем иметь вооруженный конфликт Балтфлота с Прибалтийским военным округом – вотчиной Атлач-Нача. Поэтому мы и подготовили два разных отчета.

Перед Августом легла пачка машинописных листов.

– Это для Совнаркома, и ты его подпишешь сейчас, – каперанг протянул Августу авторучку. Тот подписался на всех листах.

Романцев указал на бездвижного Вахина.

– А этот отчет для Подводного Хозяина, и упоминаний об Атлач-Нача там нет.

«Его придется подписать потом», – догадался Август.

Через час гидроплан оторвался от воды, но полетел не в Ленинград, а в сторону Швеции, как и вчерашние дирижабли. А вот и они – пять темных точек над темной водой. Вахина уложили в надувную шлюпку.

– Воинство Атлач-Нача с венденского аэродрома, – усмехнулся Романцев. Самолет заходил на приводнение, у пристегнутого к носилкам Вахина потекла слюна изо рта.

– Иван Сергеевич, разрешите вопрос?

Это было дерзким отклонением от устава, но каперанг бровью не повел – не до церемоний.

– Валяй!

– Вахин у вас который по счету порученец?

– Не считал. А это попытка оспорить то, что стоит повесить троих, чтоб спасти четверых?

Август усмехнулся.

– Силин застрелился как честный офицер и человек. Отчего же вы не застрелитесь?

– Есть такая профессия – родину защищать.

– Есть. Жаль, что вы ее не выбрали.

Иецелниекс приподнялся: «Разрешите мне?» Романцев махнул рукой, угощайся, мол. Но здоровенный прибалт замер, когда Белкин продемонстрировал ему пробирку с «паутиной Атлач-Нача». Сорвать крышку большим пальцем – секундное дело. Громила не спасовал бы и перед пулей, но перспектива стать марионеткой его напугала.

Хлоп, хлоп, хлоп. Романцев аплодировал.

– И когда ж успел?

– Когда шлюпку надували.

– Молоде-е-ц! Что будешь делать дальше?

Вот с планами было непонятно. А гидроплан несколько раз скакнул и приводнился. Андриенко обернулся, стягивая пилотский шлем, но так и застыл, увидев пробирку в руках Белкина.

– Мы в квадрате семнадцать-пятьдесят, не так ли? – спросил наконец Август.

– Именно так, – каперанг улыбнулся, чувствуя его растерянность.

– Тогда план такой: вы, господа, достаете Вахина из шлюпки и грузитесь в нее сами. Далее вы направляетесь куда пожелаете, а я с Вахиным улетаю.

Романцев по-прежнему улыбался.

– Не пойдет. Ты разумный человек, и откроешь пробирку лишь в самом крайнем случае, меня же устраивает и патовая ситуация.

Они готовы сидеть и часами ждать, пока Август утратит бдительность. Возможно, у кого-то из них есть оружие, они не задумываясь им воспользуются, выждав подходящий момент.

Тут в дверь салона гидроплана постучали снаружи. Это был даже не стук, а как если бы шлепали мокрой тряпкой. Из иллюминатора не разглядеть, кто там есть.

– Кого-нибудь ждете? – Август ощутил прилив адреналина. Кровь колотила в виски как в набатный колокол.

– Не возражаете, если я открою? – спросил Романцев. Внезапный переход на «вы» еще более настораживал.

– Откройте. Медленно, не загораживая мне остальных.

Каперанг, аккуратно выполняя инструкцию, откатил дверь вбок. Влетел ветер, на пол полетели брызги. А следом в салон гидроплана стали запрыгивать люди в черных водолазных костюмах, мгновенно заполнив свободное пространство, источая запах рыбы. Август от неожиданности едва не открыл пробирку.

Да ведь не костюмы это на них – вон, чешуйки, костяные наросты. Пловцы Балтфлота действительно не были людьми. Об их чешую разбивался любой скепсис.

Черные существа молча вытащили шлюпку наружу, громко плюхнув ее об воду. Дверь за ними захлопнулась. Несколько минут никто не проронил ни слова, будто это была минута молчания по Вахину.

– Что ж, каплей, однокашника ты не уберег, так, может, отдашь пробирку?

– Забирайте! – Август бросил стекляшку Романцеву, тот поймал ее в полете.

– Но где «паутина»?

Каперанг переводил взгляд с Белкина на пустую пробирку и обратно.

– Чувствуете, как отнимаются ноги? – спросил его Август.

– Что?

– Ноги. Она прилепляется к позвоночнику, и человек теряет волю и способность ходить. Так вы сказали. Поэтому и спрашиваю, можете ли вы еще подняться.

Каперанг налился краской и полез за спину рукой.

– Когда вы открывали дверь, я выпустил тварь вам на спину.

– Гунтис, убей его! – приказал Романцев Иецелниексу, но тот резко взял каперанга за затылок и подбородок и с хрустом свернул ему шею. Звук был тот же, что и тогда, когда сломали палец Вахина.

– Ты что сделал, кретин? – заорал Кеосаян. Тело каперанга сползло ему под ноги.

– Какой номер инструкции? – спокойно спросил Август у Иецелниекса.

– Номер четыре. «Любой военнослужащий, попавший под вражеский ментальный контроль, должен быть немедленно уничтожен». Но ты, каплей, сейчас тоже умрешь. Мучительно, без инструкции.

– Возражаю, – Белкин достал из кармана пробирку, на этот раз не пустую. Раздалась брань сразу на трех языках.

– Надо же, впервые и блеф и натс в одной руке!

Август взвесил пробирку в руке, оглядел всех в салоне.

– Гунтис, Артак Минасович… Андриенко, как вас? Борис? Прекрасно! Итак, предлагаю: мы взлетаем и направляемся в район эскадры моего отца, я покажу местоположение. Он тоже локальное божество, не Атлач-Нача или Подводный Хозяин, но про Роберта Андреевича Белкина, надеюсь, слышали? Контр-адмирал, а?

Все знали, все слышали. Никто не возражал.

– Официальная версия такова: каперанг Романцев действовал под влиянием «паутины», и Иецелниекс поступил строго в соответствии с инструкцией номер четыре.

– Но след «паутины»…

– Надеюсь, Артак Минасович не откажется вырезать кусочек плоти со спины бывшего начальника. Или остаются какие-то химические следы?

Кеосаян помотал головой и полез в саквояж за инструментами.

– Борис, взлетаем!

Гидроплан закрутил винты, точки над морем стали почти неразличимы, а потом пропали вовсе. Остались лишь бакланы и облака. И еще остались счета – за Вахина, за Силина и тех парней, что погибли на батарее. У нас хорошая память. Придет время – посчитаемся за всё.

 

Юрий и Татьяна Бурносовы

СВЕТЛЫЙ ПУТЬ

Режиссер аккуратно сложил вчерашнюю «Правду» и сунул ее в специальный держатель на стене. В огромном иллюминаторе был виден уползающий вдаль Ленинград, а чуть левее в небе – маневрирующее звено И-16 с красными звездами.

– Пока летают, – прогудел низкий голос, и режиссер оглянулся. В купе вошел пожилой полковник. Совершенно лысый, но с густыми пшеничными усами, на груди – медаль «XX лет РККА» и потертый орден Красного Знамени. Судя по возрасту и выправке, еще из царских, они все как-то выделялись из других краскомов…

– Колобанов, Илья Ильич, – представился тем временем полковник, протягивая руку с безукоризненными холеными ногтями.

– Александров, Григорий Васильевич.

– Вот и славно, – полковник сел напротив. Восьмиместная пассажирская кабина была пуста, из Ленинграда сегодня почти никто не летел в Москву. Впрочем, так оно и лучше, свободнее и спокойнее. – А я торопился, видите ли, и не успел на земле подготовиться. Пришлось в здешнем буфете, но не жалею. Отличный коньяк, а закуска у меня с собой всегда.

С этими словами Колобанов раскрыл небольшой кожаный саквояж и выставил на столик бутылку азербайджанского коньяка, а затем принялся выкладывать шпроты, копченую и докторскую колбасу, а сверх того даже бутылку кетчупа Ленинградского пищекомбината. Александров слыхал, что этот продукт весьма понравился товарищу Микояну после его визита в Америку, вот и пустили в производство. Раньше пробовать как-то не доводилось.

– Вы его на колбасу лейте, – тоном знатока посоветовал Колобанов, глядя, как попутчик читает этикетку. – А вы, простите, не тот ли Александров, что снимает кино?

– Тот самый, – улыбнулся режиссер, ставя бутылку на столик.

– Смотрел, смотрел! «Веселые ребята» – это ж ого-го! Утесов, да! А «Цирк»?! Как там – «Я из пушки в небо уйду!» И негритенок, негритенок… «Все вокруг спать должны, но не на работе», – довольно мелодично пропел Колобанов. – Рад знакомству. А сейчас в Москву? Что-то снимать, видимо, планируете? А что, если не секрет?

Александров помрачнел.

– Старая задумка, – сказал он, вынимая из ящичка в столе хрустальные стаканчики. – «Золушка».

– Простите, – удивился полковник, – но это же сказка?

– Это не та сказка. Это наша советская реальность. Обычная девушка становится передовиком производства… Впрочем, зачем я рассказываю, вам потом будет неинтересно смотреть.

– И то верно, – согласился Колобанов. – Давайте тогда выпьем за знакомство, нам еще лететь несколько часов. Если вам моя сухомятка не нравится, можно с кухни горячего заказать. У них гуляш, соляночка, я спрашивал.

– Обойдемся. Вы уж извините, что я не вношу свою лепту. Ничего не захватил, – развел руками Александров.

– Бросьте, – полковник разлил янтарный напиток по стаканчикам. – Ну, заискрится сила во взоре!

Они чокнулись и выпили. Сорокатонная махина К-7 летела на юг, пронзая облачный фронт. Иллюминатор словно молоком облили.

– Про силу во взоре… Это ведь Апухтин, если не ошибаюсь? – уточнил Григорий Васильевич, откусывая от политого кетчупом бутерброда. Вкусно. Микоян был прав.

– Да, он самый. Помню, в гимназии… – Полковник внезапно замолчал, потом мотнул головой и продолжил: – А, неважно… Скажите лучше, как вам самолет?

– Я уж третий раз лечу на нем. По-моему, прекрасный. Словно в поезде, даже лучше.

– А я вот впервые сподобился. Гениальнейший мастодонт. Не то что эти дирижабли… Жаль, шлепнули Калинина.

Режиссер не сразу понял, что речь идет не о всесоюзном старосте, а об авиаконструкторе Константине Калинине, которого и в самом деле расстреляли как врага народа. Кажется, в тридцать восьмом. Именно Калинин создал самолет, на котором они сейчас летели в Москву, но после катастрофы производство было законсервировано и вновь запущено лишь в тридцать девятом.

Колобанов задумчиво жевал, шевеля усами и глядя в иллюминатор. Внезапно белесая мгла снаружи растаяла, снова показалось ярко-голубое небо, и полковник вскрикнул:

– Смотрите! Смотрите!

Александров послушно приник к толстому стеклу и увидел, как в полусотне метров от них параллельно курсу самолета летит уродливый фосфоресцирующий клубок размером с полуторку. Вслед за клубком тянулись мириады тонких щупалец. Они мигали разноцветными огоньками, извивались и дрожали.

– Надеюсь, мы его не заинтересуем, – пробормотал полковник. – Три дня назад у нас в округе вот так ТБ летел… Он его в землю, ни за что все насмерть… Им же без разницы…

– Тс-с! – прошипел Александров, словно омерзительный спутник мог их услышать.

Клубок летел рядом еще около минуты, после чего резко обрушился вниз. Возможно, увидел нечто более любопытное, нежели самолет.

– Твою мать… – Полковник, бренча горлышком бутылки о края стаканчиков, снова разлил коньяк. – Никак не привыкну.

– Никто не привыкнет, – сказал Григорий Васильевич.

– У соседей такого сбить пробовали. Давно еще, в том году. Майор Грицевец, дважды Герой, за Испанию и Халхин-Гол.

– Получилось?

– Хрен. Майор в лепешку, а ему хоть бы хны. А потом всё начальство, вплоть до командующего ВВС округа, сняли, и с тех пор о них ни слуху ни духу. Самоуправство, дескать, нарушение договоренностей…

Махнув рукой, Колобанов осушил стаканчик.

– А главное, никто не знает, что им нужно. И весь материализм и эмпириокритицизм навернулся. И никто сделать ничего не может: Черчилль, Рузвельт, Муссолини, Лебрен, Франко, Гитлер, Сталин… Сильные мира сего, мать их. Вот где сильные! – Полковник громко постучал костяшками пальцев по стеклу иллюминатора. – Только не от мира сего они, эти сильные. «Се – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя», – громко процитировал полковник. – Вот только на служителей культа им тоже наплевать. Вы знаете, что еще в тридцать девятом патриарший местоблюститель Сергий выходил к ним с молебном?

– Откуда же мне знать… И что? Хотя я уже догадываюсь…

– Правильно догадываетесь. – Полковник тяжко вздохнул. – Съели.

На центральном аэродроме имени Фрунзе на Ходынке они с Колобановым распрощались, но всю дорогу до Ногинска режиссер вспоминал последние слова полковника, простые и точные.

Он сидел на заднем диване уютного темно-красного «Horch-853», подаренного в прошлом году «Мосфильму» германской студией «Olympia-Film GmbH» и врученного лично Лени Рифеншталь. Молчаливый водитель остановился лишь раз, чтобы подкачать колесо, и вскоре Григорий Васильевич уже был на ткацкой фабрике бывшей Глуховской мануфактуры, где и должны были снимать изрядную часть «Золушки».

Здесь уже бегал Кноблок, размахивая руками и ругая нерадивых рабочих.

– Станки будем расставлять вон там! Вон там! А эту стенку несите туда, туда! Да вон туда, чтоб вам лопнуть! Тьфу ты…

Обозлившийся художник-постановщик плюнул и отошел в сторону, присев на ящик.

– Борис, всё лютуешь?! – добродушно осведомился Александров. В привычной обстановке съемок, с запахом нагретого софитами воздуха, целлулоида, свежей древесины декораций он сразу почувствовал себя значительно спокойнее.

– Да невозможно работать. Почему у Охлопкова нормальные рабочие сцены, а здесь какие-то дегенераты?! Нет, я снова уйду в театр, Григорий Васильевич, это не мое. Не мое.

– Давай картину доснимем, а потом посмотрим, – режиссер похлопал Кноблока по плечу. – Сам ведь знаешь, чего мне стоило ее разморозить.

– Да я-то понимаю, но… – начал было Кноблок, но тут же замолчал, глядя куда-то за спину Александрову. Режиссер резко обернулся – так и есть, к ним шла Любовь.

– Ты опоздал, – решительно произнесла она, подойдя. Кноблок тут же куда-то испарился, на случай семейной ссоры.

– Прости, Люба, – сказал Григорий Васильевич виновато. – Вызвали в Смольный, сама понимаешь, я никак не мог… Вылетел на полдня позже. Тут всё равно еще ничего не готово.

– Однако я должна тут сидеть без дела и ждать! – Орлова сверкнула глазами и сердито принялась рыться в сумочке. Нашла пачку американских сигарет с верблюдом на желтоватой пачке, закурила, надув губы.

– Люба, – укоризненно произнес режиссер. – Это же Жданов. Я должен был проигнорировать встречу?

– Послушай, ты прекрасно знаешь, что Жданов – это уже совсем не тот Жданов. Эти ваши съезды, депутаты, аплодисменты, парады – всё осталось в прошлом, всё превратилось в пыль! Григорий, разве ты этого не видишь?! Сталин – Сталин!!! – вынужден советоваться с каким-то отвратительным кальмаром, чтобы…

– Тихо! – крикнул Григорий Васильевич так, что на него оглянулись рабочие-декораторы и возившийся с камерой оператор Петров. – Тихо… – сказал он уже спокойнее. – Ты же знаешь, что бывает за распространение. Да, они пришли. Однако НКВД, а теперь еще и НКГБ исправно работают. И что-то я не видел, чтобы они так уж часто вмешивались в их дела.

Он взял жену за руку, желая сказать что-то еще, объяснить ей, что так вести себя не следует, что всё вокруг, возможно, уже изменилось, но еще не стало окончательно другим. Орлова вывернулась и спросила:

– Мы сегодня начнем снимать?

– Непременно, – пообещал Александров. – Можешь гримироваться, Борис расставит декорации так, как ему нужно, и станем работать. Он как-то по-особенному хочет снять катушки.

– Меня интересуют совсем не катушки, – холодно сказала Орлова и ушла.

Не успел Григорий Васильевич переговорить с оператором, как его принялись донимать авторы песен к фильму. Вернее, донимал в основном один – Анатолий Д’Актиль, написавший знаменитый «Марш конников Буденного». Второй, Миша Вольпин, помалкивал. Он уже отсидел свое в заполярном лагере за то, что вместе с Эрдманом и Массом сочинял антисоветские басни, и теперь предпочитал не соваться с рацпредложениями, а делать, что скажут.

Впрочем, его это не касалось нисколько, ибо речь шла о главной песне, помпезно именовавшейся «Маршем энтузиастов». Текст к ней придумывал Д’Актиль.

– Мне не нравятся слова, – он сунул под нос Александрову листок с напечатанным текстом.

Григорий Васильевич прочел куплет, который давно уже знал наизусть.

– Что вам не нравится, Анатолий Адольфович?

– Здесь нет ничего о… ну, вы понимаете.

– Нас никто не обязывал и даже не просил, – сухо заметил режиссер.

– И тем не менее. Не мне вам рассказывать, что стало с Кумачом.

Александров поморщился. Лебедев-Кумач сгинул еще в тридцать девятом вместе с домом, в котором жил. Тогда же исчезла примерно треть улицы Горького и Центральный телеграф, которые чем-то не понравились одному из…

– Ваше идолопоклонство порой доходит до абсурда, – Григорий Васильевич бесцеремонно оттолкнул песенника. – У цензуры нет вопросов? Так не выдумывайте их сами себе на ровном месте. Видит бог, у меня достаточно других хлопот.

Бог, к сожалению, этого не увидел, и буквально через час хлопот у Александрова добавилось. Он сидел и пил чай с сушками, когда подбежал звукорежиссер Тимарцев и торопливо, негромко сообщил:

– Там к вам из НКГБ приехали… Старший майор со свитой.

Григорий Васильевич привстал, поставил тяжелый подстаканник на стол.

– Какой из себя?

– Высокий, костлявый, в кругленьких очках. Лысый, уши, как у нетопыря… Я его, кажется, где-то уже видел.

– Еще бы ты его не видел…

Александров быстро, одним большим глотком, допил чай и застегнул пиджак. Похоже, к ним пожаловал сам Семен Семенович Дукельский, председатель Комитета по делам кинематографии при СНК СССР. Человек жесткий, странный и непредсказуемый. Сменивший систему процентных отчислений от проката фильмов, получаемых творческими работниками, на твердые ставки. Почти не разбиравшийся в кино.

– Я пошел, – непонятно зачем прокомментировал очевидное Григорий Васильевич и услышал, как звукорежиссер тихонько сказал вслед:

– Ни пуха.

Дукельский стоял в цеху и с интересом разглядывал станки, декорации и светоустановки. Рядом мельтешил Д’Актиль с видом «Чего-изволите-с», но предкомитета на него внимания не обращал. Также поодаль маялись два молодых лейтенанта госбезопасности, один с черным кожаным портфелем в руках.

– А-а, товарищ Александров! – обрадованно воскликнул Дукельский, завидев режиссера, и быстро зашагал навстречу. Сунув вперед узкую горячую ладонь, он спросил:

– Уже снимаете?

– Нет, я только что из Ленинграда, был у товарища Жданова. Говорили о съемках документального фильма о Ленсовете…

– Что-то вроде вашего «Доклада товарища Сталина о проекте Конституции СССР на Чрезвычайном VIII съезде Советов»?

– Я пока не знаю. Мы, так сказать, обсудили общие моменты.

Только теперь Дукельский разжал руку, поправил очки и сказал:

– Хорошо. Я хотел поговорить с вами о весьма… хм-м… необычной вещи, товарищ Александров. К вам на съемки изъявил желание прибыть представитель… ну, вы понимаете, о чем я.

Дукельский внимательно посмотрел на режиссера своими круглыми глазами, такими же круглыми, как его очки. Как же он смахивает на местечкового провизора, подумал Григорий Васильевич… Если вдруг придется снимать кино из еврейской жизни, надо его пригласить. Хотя какое, к черту, кино из еврейской жизни и тем более приглашение… Отогнав дурные мысли, режиссер еще пару секунд помолчал и осторожно спросил:

– Разве у них есть интерес к нашему кинематографу?

– Никто не знает, товарищ Александров, к чему у них вообще есть интерес, – предкомитета при СНК выглядел крайне серьезным. Ну да, ну да, подумал режиссер, не шутить же он сюда прикатил. – Нам докладывают из Америки, там внимание еще более пристальное. Форд, Виктор Флеминг, который эти… «Летящие по ветру»? Кинг Видор, Капра, Дисней…

– Они что, смотрят фильмы?!

– Нет, – Дукельский вздохнул. – Они участвуют в производстве.

– Зачем?! – опешил Александров.

Режиссер вспомнил летящий рядом с огромным К-7 нелепый ком, за которым тащились шупальца. Нет, конечно, он видел фотографии и кинохронику. Не все они такие. Некоторые даже слегка человекоподобны, другие – такие, в сравнении с которыми в какой-то степени человекоподобен даже этот летающий ужас… Но зачем им кино?!

– Я не знаю, товарищ Александров, – сказал Дукельский, снова поправляя очки. Только сейчас режиссер заметил, каким усталым выглядит старший майор. – Он прибудет завтра утром. Хотя, если честно, это ни о чем не говорит – он может прибыть уже сегодня, а может вообще никогда не прибыть.

– Как… – Режиссер запнулся, словно подавился воздухом на вдохе. Дукельский терпеливо ждал, и режиссер сделал вторую попытку:

– Как вы с ними общаетесь?!

– Если бы я это знал, товарищ Александров.

Дукельский повернулся и бросил через плечо:

– Я не стану вам мешать. Пожалуйста, известите меня, когда представитель появится. Мы будем ночевать в районном отделе.

Чуть прихрамывая – видно, сказывались последствия не столь давней автокатастрофы, – старший майор направился к выходу, за ним поспешили молодые лейтенанты. Один то и дело с восхищением оглядывался на стоявшую у станков в полном гриме Орлову, готовую к съемке. Любовь в ответ лучезарно улыбнулась и помахала рукой – лейтенант обомлел окончательно.

– Что он хотел? – спросила актриса, когда муж подошел к ней.

Александров безжалостно выложил всё, что рассказал ему предкомитета по кинематографии. Орлова опешила, загасила очередную сигарету прямо о станину кинокамеры и сказала категорично:

– Я не смогу работать.

– Люба, тебя никто не спрашивает, сможешь ты работать или нет. Ты должна. И я говорю уже не о размороженном проекте, лежавшем под спудом два года. Это совсем иной уровень. Когда я летел сюда, рядом был один из них. Он мог шутя уничтожить самолет, просто так, ради своей прихоти. Но я долетел. Наша жизнь теперь – цепочка вот таких случайностей, как у муравья, который несет соломинку через Красную площадь во время парада. Каждую секунду на него может наступить сапог красноармейца, наехать колесо броневика или гусеница тяжелого пятибашенного танка. Но он всё равно несет соломинку в свой дом, не думая о том, что может случиться. А тот, кто на него в конце концов наступит, даже не заметит. Или сделает это нарочно, хотя муравей ни в чем перед ним не провинился.

Орлова выслушала его внимательно, и только сейчас Григорий Васильевич заметил, что слушала его не только супруга, но и художник-постановщик, и оператор, и актеры Тяпкина и Самойлов, и рабочие… Поэтому он отступил на шаг и громко продолжил:

– Работаем так, словно ничего не случилось! Я планирую снять сегодня несколько дублей, незачем зря терять время! Что там с ткачихами?

– Они в своем общежитии, – отозвался кто-то из съемочной группы, – ждут, пока позовем в цех.

– Так зовите! – сердито крикнул Александров. – Все по местам!

Слава богу, ни вечером, ни ночью Представитель не явился. Григорий Васильевич даже успел покемарить часа четыре в узком, похожем на гроб номере местной гостиницы. Жена спала еще меньше – открывая глаза в полусне, он видел, как она сидит на подоконнике и курит в форточку.

А с утра прибежал всё тот же подобострастный Д’Актиль и доложил, приседая от испуга и важности излагаемого:

– Он уже тут! Прямо в цеху!

– Беги к Дукельскому в райотдел, – велел Григорий Васильевич.

Он наскоро побрился, освежился одеколоном из пузырька с резиновой грушей и направился к цехам Глуховской ткацкой фабрики. Шел он неторопливо, аккуратно обходя оставшиеся после ночного дождя лужицы. В конце концов, они вечны. Час или два для них – даже не секунда. Его опоздание не будет замечено. А если будет, то ему откусят голову или сделают что-то куда более ужасное, но этого всё равно не избежать – если Представитель так решил.

Он сам не знал, что увидит в цеху. Пришедшие в мир выглядели слишком разными. Может быть, это окажется чем-то, на что и смотреть-то нельзя… Но всё оказалось значительно проще. В углу цеха, возле старой поржавевшей станины, расположилась туша размером с кашалота, каким его представлял Александров. Тускло поблескивающая в свете софитов, неравномерно пульсирующая, с одним огромным глазом темно-багрового цвета. Под ним, там, где могли быть рот или нос, кустились толстые жирные щупальца. Совсем не такие, как видел Григорий Васильевич у летающего монстра. Эти были короткие и постоянно шевелились, словно искали, кого бы схватить.

От Представителя исходил сильный, густой запах. Ничего земного в этом запахе не было, с большой натяжкой его можно назвать смесью запахов скотобойни и кондитерской. Смесью, где свежая кровь и содержимое кишечника нежно сочетались с корицей и кардамоном.

В цеху, как и следовало ожидать, не было никого, кроме Кноблока. Художник-постановщик в одиночку передвигал какой-то фанерный щит, отгораживающий ненужную для съемок часть цеха. Александров помог ему, шепотом спросив:

– Борис, ты тут давно?

– С полчаса… – шепнул тот в ответ. – Пришел, а оно сидит… Молчит.

– Что делать будем?

– Снимать, что еще.

– Так нет никого. Боятся, болезные. А вот что: положу-ка я им тройную оплату. Типа форс-мажор.

– Верно, Григорий Васильевич, – одобрил Кноблок. – Положи. Мне тоже, если что.

И ободряюще подмигнул. Александров улыбнулся в ответ, и тут Представитель издал звук, похожий на тот, что издает болотная трясина. Словно огромный пузырь метана вырвался откуда-то из глубины и обрел свободу.

– Эй! – закричал режиссер, не обращая внимания на Представителя. – Все на площадку! Где директор картины?! Где оператор?

Цех понемногу заполнялся членами съемочной группы, которым Александров объяснил насчет форс-мажора. Кое-кто обрадовался, но в целом энтузиазма на лицах он не увидел. Тем не менее почти все пришли, и Григорий Васильевич велел готовиться к съемке.

Дукельский с сопровождающими лейтенантами появился, когда Орлова – неграмотная деревенская девушка Таня Морозова – уже заняла свое место у станка. Настоящие ткачихи с фабрики, снимавшиеся в фильме, были здесь же. На Представителя они старались не смотреть и держались в целом неплохо, лишь некоторые мелко крестились, чего Александров попросил в кадре не делать.

Первый же дубль сделали отлично. Можно было не переснимать, Григорий Васильевич и не стал. Представитель всё так же сидел в углу, изредка отдуваясь и булькая. Его багровый зрак вращался в орбите совершенно бессистемно, кажется, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг. Один из мосфильмовских рабочих так обнаглел, что даже сел метрах в пяти от Представителя на корточки и закурил самокрутку.

Дукельский наблюдал за съемками, сложив руки на груди и напоминая адмирала, который ведет свой дредноут в последний бой. В перерыве между дублями он подошел к режиссеру и сказал:

– Нам нужно поговорить.

– Я весь внимание, – ответил Григорий Васильевич.

– Нет, вы не поняли. Нам нужно поговорить с Представителем.

– О чем?! Он сидит тихо, никого не трогает…

– …починяет примус, – закончил за него Дукельский. Заметив удивление Александрова, любезно пояснил:

– Это из одного романа… Булгаков, знаете такого? Он еще написал пьесу «Батум», про молодые годы Иосифа Виссарионовича. Но я опять не о том. Нам нужно решить вопрос о названии фильма.

– Название давно уже есть, – недоуменно сказал Александров. – «Золушка». Под него даже выпущены рекламные продукты – спички, духи…

– У товарища Сталина другое мнение. Он предлагает назвать картину «Светлый путь».

Режиссер нахмурился. Нет, безусловно, «Светлый путь» – хорошее название, а «Золушка», как ни крути, сползает к детской сказочке братьев Гримм. Или Шарля Перро?

– А при чем тут Представитель? – осведомился он.

– Притом, что новый фильм Чаплина, «Великий диктатор», вообще не выйдет, – тихо произнес предкомитета СНК. – Собственно, фильма уже нет как такового. И Чаплина… Чаплина тоже нет. Вы хотите повторить его судьбу?

– Нет, не думаю, – растерянно отозвался Григорий Васильевич.

– Тогда идемте.

На глазах у съемочной группы они подошли к лоснящейся туше, развалившейся в углу цеха. Она всё так же беспорядочно пульсировала, а багровый глаз вращался в разные стороны, пока неожиданно не остановился прямо на них.

– Приветствую тебя, о Древний, – почтительно и громко произнес старший майор госбезопасности. Александров знал, что в сложной, построенной на вражде и противоречиях, иерархии пришлых человеку разобраться было почти нереально. С самого начала установилось обращение «Древние», хотя сами они, казалось, не обращали на такие мелочи никакого внимания.

Вот и сейчас режиссер сомневался, что Представитель ответит или хоть как-то среагирует. Но влажный, хлюпающий голос, исходящий откуда-то из внутренностей туши, пробормотал:

– Я слушаю…

Дукельский отшатнулся. Видимо, он сам не ожидал ответа.

– Название… – пробормотал он нерешительно. – Вы прибыли… Я хотел уточнить насчет названия фильма… Мы снимаем фильм…

– Я знаю, – прохлюпал Представитель, и щупальца хищно заплясали. Запах скотобойни усилился, перекрывая ароматы кондитерской.

– Товарищ… Товарищ Сталин хотел бы назвать фильм «Светлый путь». Вы ничего не имеете против?

Представитель молчал. Угольно-черная плоть содрогалась, щупальца шевелились всё быстрее.

– Я председатель комитета по кинематографии при Совнаркоме, – совсем упавшим голосом произнес Дукельский.

– Подойди, – отозвался Представитель.

Старший майор сделал шаг, другой. Внезапно щупальца выстрелили вперед, оплели Дукельского и потащили к внезапно распахнувшемуся под багровым глазом круглому ротовому отверстию, усеянному игольчатыми оранжевыми зубами.

Один из верных лейтенантов бросился к Дукельскому, вытаскивая из кобуры пистолет, второй, уронив портфель, кинулся прочь из цеха. Сухо захлопали выстрелы, по бетонному полу цеха запрыгали латунные гильзы, но Представитель не обратил ни малейшего внимания на впивающиеся в его тело пули. Он подволок к себе слабо сопротивляющегося Дукельского и откусил ему голову.

Замерший без движения режиссер слышал, как хрустит череп на оранжевых зубах, сокрушающих его, словно конфету-«подушечку». Потом Представитель бессильно уронил безголовое, слабо подергивавшееся тело старшего майора и вперил взгляд единственного глаза в стрелявшего лейтенанта. Тот упал на колени, обхватил голову руками и принялся кататься по полу, истошно завывая. Глаза его вылезли из орбит, а потом выплеснулись наружу вместе с комковатым слизистым содержимым.

– Мама! – крикнул лейтенант и затих.

Тишина длилась пару секунд, после чего завизжала Орлова. Краем глаза Григорий Васильевич видел, как оператор зажал ей рот и потащил прочь, но Представитель не обращал на это никакого внимания. Он сделал еще несколько жевательных движений, удовлетворенно хлюпнул и прогудел:

– Подойди…

Несомненно, он обращался к Александрову.

Режиссер обернулся. Он увидел, что на него смотрят все собравшиеся: непрерывно крестящиеся ткачихи, почему-то упавший на колени поэт-песенник, мрачный Кноблок… Где-то под потолком пессимистично похрипывали старые фабричные вентиляторы.

– Иду, – сказал Григорий Васильевич.

Навстречу ему протянулось щупальце. Всего одно, и он сумел рассмотреть маленькие ярко-розовые рты, которыми была покрыта его поверхность. Нежные, и в то же время безумно опасные.

Щупальце обвило правую руку режиссера, легло поверх швейцарских часов «Омега», и всё тот же сырой голос велел:

– Иди. Снимай.

– А название?! – с трудом выдавил Григорий Васильевич.

– Названия не нужно. Снимай, – и щупальце, молниеносно освободив руку, подтолкнуло его к съемочной площадке.

Александров отступил, едва не споткнувшись о тело старшего майора Дукельского. Снова огляделся по сторонам и крикнул:

– Все по местам! Снимаем! Люба, к станку!

И услышал, как стукнула хлопушка и застрекотала кинокамера.

 

Владимир Березин

МОЛЕБЕН ОБ УРОЖАЕ

Сурганов сошел с поезда и стал искать подводу. Подводу, а что ж еще, другого транспорта тут отродясь не водилось.

Подводы не было, и пришлось идти к начальству.

Начальник станции сидел в обшарпанной комнате под двумя темными прямоугольниками на стене. Старые портреты сняли, а что вешать при новой власти – никто не сказал. Левый, очевидно, был портрет Ленина, а правый – Сталина.

Таков был раньше иконостас. Впрочем, иконы запретили давным-давно, а теперь запрет подтвержден новой властью.

Сурганов хорошо помнил, как у них в гарнизоне снимали такие же портреты. А большую статую вождя утопили в море. Белый Сталин смотрел из глубины на швартующиеся корабли Краснознаменного Тихоокеанского флота, пока этот флот существовал.

Теперь Советская власть кончилась, страной правил Общественный совет, вот уже пятый год издавая причудливые указы.

Сурганова демобилизовали с флота на особых условиях. Он догадывался, что так Общественный совет покупает свое спокойствие – там панически боялись военного переворота.

Военный переворот дочиста бы выкосил ту часть старой элиты, что сохранила власть. А она, эта элита, помнила, как всего несколько лет назад сама чистила армию. Она помнила расстрельные списки и всех этих способных, да сноровистых, что пошли по первой категории удобрять советскую землю.

Но еще все понимали, что военный переворот – это война, и война не с внешним и понятным врагом, к примеру, с японцами, к которым приклеилось слово «милитаристы», или с немцами, к которым прилипло итальянское «фашисты».

Теперь все были заедино, и в деревнях половина кастрюль была с клеймом «Рейнметалл». Японцы бурили нефть на Сахалине, но все рабочие были русскими.

Мир стал однородным, потому что война была бессмысленной. Разве на Кавказе, где огнем и мечом горцев приводили к новой вере.

Но по-настоящему воевать можно было только с пришедшими на землю богами нового времени, просочившимися изо всех щелей существами. Но воевать с ними было невозможно.

Их мало кто видел, поэтому слухи о новой сущности мира были особенно причудливы.

Пока Сурганов ехал в поезде, он наслушался всякого – и про то, что гигантская тварь сидит в Москве-реке под Кремлевской стеной, и про то, что раз в году, на Иванов день, по земле скачут на четырех конях египтяне, мстя христианам за казни египетские. Один египтянин с головой птицы, другой с головой жабы, третий – вовсе без головы, а у четвертого, хоть она и есть, но глядеть ему в лицо нельзя – сразу упадешь замертво.

И вот Сурганов ехал через всю страну, курил в окошко, а потом смотрел через дырочку в морозных узорах на пустое пространство у железной дороги. В стране вроде бы ничего не изменилось, но он понимал, что старый порядок сломался. Это было больше, чем завоевание – народу возвратили право на суеверие. Была отменена не только Советская власть, но и Церковь.

Всё вернулось не на сорок лет назад, а на тысячу. Не к царю, а к Перуну.

Всего три года понадобилось на то, чтобы к этому все привыкли.

Может, это лишь казалось бывшему капитану третьего ранга Сурганову, прижавшему лоб к вагонному стеклу.

Он посмотрел в глаза начальника станции жестко и спокойно, так, как он смотрел в перископ подводной лодки.

Сурганов смотрел в глаза начальника, а тот косился на его орден Красной Звезды, который, по сути, носить тоже не следовало бы.

– Чо надо? – хмуро сказал начальник станции.

– Нужен транспорт до Манихино.

– Нету.

И тогда Сурганов сунул ему под нос бумагу.

Начальник поежился и сам пошел распоряжаться.

Подвода привезла Сурганова прямо к крыльцу райсовета.

Сцена повторилась – только над председателем темнел на стене один прямоугольник, а не два.

– Я ветеран. – Сурганов посмотрел ему прямо в глаза. Он снова посмотрел так, как смотрел на японский авианосец в перекрестье сетки.

– Мне положено имение.

Председатель сразу сник.

Он засуетился и, не поднимая глаз, стал быстро-быстро теребить бумагу. Зрелище было отвратительное.

Председатель знал, что военным ветеранам положено имение по их выбору.

В право на имение, волей Древних, входили еще крепостные, двенадцать, если отставной воин был одинок, и двадцать четыре, если у него была семья.

Бумаги Сурганова были на двенадцать.

– У нас есть усадьба старого графа. Бывший колхоз «Коммунар». Там, правда, все разбежались, но не извольте беспокоиться. Простите, товари… добрый барин, но у вас… – Он ткнул Сурганова в китель, туда, где на черной ткани горел орден Красной Звезды.

Носить не только советские ордена, но и старые, с крестами и святыми, было запрещено.

Сурганов вынул из кармана другую бумагу и, не выпуская ее из рук, сунул под нос председателю.

– Читать здесь. Второй абзац.

Тот медленно повел глазами, шевеля губами в такт движению зрачков, и добрался, наконец, до строчки «Разрешается ношение любых знаков отличия».

Председатель склонился в поклоне.

Усадьба оказалась запущенной, но, к счастью, очень маленькой.

Барское хозяйство было во многом порушено, а колхозное не выстроено. Всё было, и дом, и флигели, и конюшня, но на всем лежала печать нищеты. А нищета – это не пустота, а заполненность пространства мерзкими нищенскими вещами.

В конюшне не было лошадей, а лишь гнилые доски. Во флигелях провалена крыша. Исправно действовал лишь громкоговоритель на столбе. Эти громкоговорители-колокольчики повесили всюду, чтобы с шести утра до полуночи говорить с народом. Но слов не хватало, и колокольчики хрипели старые песни, из которых вымарали слово «Бог» и прочие символы веры.

Новый дом Сурганова был невелик и сильно обшарпан. Но легкой жизни никто и не обещал, это он понял еще в поезде.

Он сам привел в порядок спальню графа на втором этаже. Мебели тут не было, кроме сломанного рояля и гигантской кровати под балдахином. Такую кровать не перетащишь в крестьянский дом – вот она и осталась.

Через день появилась челядь.

– Я капитан третьего ранга Сурганов, военный пенсионер. Волею божеств… – Голос его задрожал, как дрожал при каждом построении, когда он стоял перед строем краснофлотцев. Каждый из них тогда еще помнил прежнюю присягу, где всякий сын трудового народа звал ненависть и презрение трудящихся на свою голову, если он нарушит торжественную клятву. Они все нарушили присягу – а те, кто остался верен ей, превратились в прах и пепел; те, кто дрался с неведомыми существами, заполонившими мир, сейчас выпадают на землю летним дождем, их съели рыбы и расточили звери.

А оставшиеся выбрали жизнь, и теперь каждый час жизнь напоминала им о предательстве.

Их подводная лодка дралась с японцами в тридцать девятом и топила их авианосцы в сороковом, когда те вышли в море драться с древними божествами с именем своей Аматэрасу на устах.

И вот за это ему дарована земля посреди России и двенадцать рабов.

– Волею божеств, – продолжил он привычно. – Я ваш хозяин и судия. Будем жить честно и дружно, как и прежде. При мне всё будет, как при…

Он замялся, подбирая слова:

– Как при бабушках и дедушках.

Первой к руке подошла старуха, которая не очень понимала что к чему:

– Скажи, милок, а колхозы отменять будут?

Они-то и были – колхоз, бывший колхоз, который перевели в новую крепость. Но тут старуху толкнула в бок ее дочь и жарко зашептала ей что-то в ухо. Видимо то, что это новый барин.

Старуха упала на колени и чуть было не перекрестилась, но вовремя спохватилась.

Сурганов в тоске отвернулся.

Дни потянулись за днями, и он устроил свой быт и управление хозяйством по флотскому уставу.

Дело кое-как налаживалось. Главное теперь – не упустить урожай.

Пришла весна, то время, пока нет комаров, но солнце уже ощутимо пригревает землю.

Сурганов уходил в рощи неподалеку от усадьбы и валялся там на сухой прошлогодней траве.

Как-то он сидел, прислонившись к березе, и смотрел в белое майское небо – не было ни облачка.

Вдруг что-то изменилось в этом небе.

Плыли боевые дирижабли.

Они шли строем – три в первой группе, за ними еще два раза по три.

Даже снизу были видны круглые пятна на месте закрашенных звезд.

Там, во внешнем мире, продолжалась какая-то жизнь, вернее, смерть. Видимо, снова волновался Кавказ, и Общественный совет, верный воле новых богов, следовал ермоловским путем.

На следующий день он объезжал свои небольшие владения, как вдруг почувствовал неладное, и упал с лошади за секунду до того, как воздух разорвал выстрел.

Кавалерист из Сурганова был неважный, и упал он грузно и тяжело, но всё же успел откатиться в кусты. Наган его был слабым подспорьем против неизвестного врага, и Сурганов почел за благо притвориться мертвым. Кусты зашевелились, и, озираясь, перед ним появились двое подростков с берданкой наперевес.

С расширенными глазами они подбирались к кустам, и Сурганов без труда перехватил ружье за ствол, а потом пнул хозяина сапогом в живот.

Совсем мальчики. Мальчики, которые не умели убивать, но хотели убить.

– Ну?

– Мы не скажем ничего! – прошипел старший и гордо запрокинул подбородок. Он, видно, уже представлял себе героическую смерть и пытки.

Тогда Сурганов пальнул из нагана прямо у него над головой, так что пуля выбила из березы длинную щепу.

– Не надо, не надо, – заныл мальчик, и Сурганов увидел, что это действительно мальчик, жалкий и испуганный. Сурганов с тоской глядел на него.

– Как звать?

– Ваней.

– Вот что, Ваня. Я вас отпущу, но пусть сегодня старший придет ко мне. Ночью придет, говорить будем.

– А ты, значит, гражданин нача… а ты, барин, со стражей ждать будешь?

– Вот еще, делать мне больше нечего, – и Сурганов добавил, чуть помедлив: – Милость богам.

Хорошие, чистые мальчики. Им всегда сложнее перестроиться, чем взрослым. Наверное, они читали Гайдара, все эти «школы» и «эрвээс», они хотели подвигов и счастья для тех, кто останется после них. Бедные, бедные мальчики. Кто их послал на смерть?

Ночью к нему стукнули в дверь.

Мальчики сдержали слово. Не побоялся прийти даже тот, кто послал их на смерть.

Молодой человек, что явился к нему, был Сурганову знаком. Школьный учитель, молодой парень лет двадцати. Биография читалась у него на лице – комсомолец, учительский техникум, год или два работы в школе, и тут пришли Древние. Жизнь перевернулась, и что делать – непонятно.

– Садись, чайку попей, – Сурганов подвинул ему стакан.

Учитель нервничал, и хозяин стал опасаться, что он вдруг полезет за пазуху, вон как оттопыривается его пиджачок, и, неровен час, еще пальнет не глядя, да еще и сам себя заденет.

– Вот что, Николай Гаврилович, вы свой шпалер выложите, а то он вас слишком возбуждает, как матрос институтку, – Сурганов не удержался от присловья из своей прошлой жизни. Учитель помялся, посверкал глазами, но пистолет выложил – довольно большой для него «Тульский Токарев».

– Что делать будем?

– Мы будем драться!

– С кем, со мной? Ну со мной дело нехитрое. Вас я положу как утку, но ведь потом приедет Особое Совещание, и ваши ученики… Сколько их, кстати? Трое? Пятеро? И ваши ученики, согласно Уголовному Уложению, будут принесены в жертву.

Или ладно, вам удастся сделать дырку во мне, и опять приедет Особое Совещание; там будет три скучных человека – бывший секретарь райкома, бывший начальник райотдела НКВД и бывший районный прокурор, все как один присягнувшие Древним, и ваших мальчиков принесут в жертву на главной и единственной площади села, прямо у репродуктора, через который вы слушаете сводки и по субботам танцуете под «Рио-Риту».

Вот и всё. На этом течение истории закончится.

Что хотите-то?

– Такие, как вы продали Родину, – мрачно ответил учитель Николай.

Сурганов почесал голову. Пистолет Токарева лежал на столе и мрачно смотрел на него черным глазом. Он, казалось, не хотел вмешиваться в разговор людей, потому что считал себя существом высшей, металлической породы.

– Да. Но что делать. Это хорошо нам было драться с японцами – верите ли, Николай Гаврилович, во время торпедной атаки на японскую авианосную группу я был совершенно счастлив, потому что за мной была великая страна, маршал Ворошилов и товарищ Сталин. А теперь перед нами, вернее, за нами, но перед вами – чертова сила. И что нам делать?

Он так и сказал «нам», заметив, как учитель от этого нервно дернул шеей.

– Программа у вас есть? Связь с другими товарищами?

– Я не скажу вам ничего.

– Мне не скажете, но я-то буду лежать дохлый, как корабельная крыса, а вас эти скучные люди из Особого Совещания посадят в камеру и лишат сна. И вы скажете им всё, и даже не вспомните о ваших мальчиках. Вы и потом о них не вспомните, потому что просто сойдете с ума от боли. Теперь ведь нет тюрем, у нас всё гуманно.

– Вы – предатель. А еще орденоносец.

– Речь не обо мне, речь даже не о вас. Речь об этих мальчиках.

– Мы должны отдать жизнь за Родину.

– Жизнь, а не смерть. Можно взять и утопиться в реке перед барским домом с тем же успехом.

И вдруг Сурганов увидел в глазах учителя странный блеск надежды.

– А что вы предлагаете?

– Я вам ничего не предлагаю, – Сурганов печально вздохнул. – Я вам объясняю, что торопиться нужно лишь при ловле блох и иных прытких насекомых.

Он почувствовал, что надежда в учителе крепнет. Учитель стал верить в него не как в человека, а как в вестника иной силы, что может противостоять тому повороту, что случился два года назад. «Сейчас он сделает из меня бога, а это очень нехорошо», – подумал он.

– Вот что, Николай Гаврилович, сберегите мальчиков. Вы, дорогой товарищ (учитель снова дернул головой от этого обращения), сберегите мальчиков. Вы комсомолец?

– Да, я был членом КИМ.

– Так вот, я прошу вас, надо сберечь мальчиков. И давайте договоримся, что вы мне не рассказываете лишнего, и я вам ничего не болтаю.

* * *

Наутро Сурганов стал думать, к кому бы пойти за советом, и в конце концов отправился к бывшему попу. У избы священника пахло кислым. Батюшка, очевидно, гнал самогон.

Сурганов поздоровался и ступил внутрь через высокий порог.

Там он увидел запрещенные иконы.

– Не боитесь, батюшка?

– Да что мне, добрый барин, бояться. Семь бед – один ответ. Попадья моя уж пять лет на небесах, а моя жизнь в руце Божьей. Господь всемогущий, звери в лесах, скот на полях, птицы в небесах – всякая тварь в его воле.

– Крестите?

– Не без этого.

«Это хорошо, что он не боится. Он не боится, но и не лезет на рожон, как учитель-комсомолец. С ним я споюсь, его бы я взял замполитом, – подумал Сурганов. – Ведь мы воюем, даже подняв руки. Красноармеец воюет даже в плену, вот что. Дело-то наше безнадежное, большой земли для нас нет».

Он сел за стол со священником, и грязноватые стаканы наполнились жидкостью, чем-то похожей со стороны на березовый сок.

«Хорошо, что тут есть, по крайней мере, трое мужчин, не боящихся смерти, – думал Сурганов. – Это всё потому, что мы одинокие мужчины. Одиноким всегда проще. Надо прощупать доктора, тут есть еще доктор. Но мне сказали, что у доктора жена и две дочери. Что я скажу доктору? Что я вообще хочу?.. Если бы я знал».

Он спросил бывшего священника, который на поверку оказался не бывшим, о сельском враче, и тот нахмурился.

– Да, я знаю. Две дочери, – быстро сказал бывший капитан третьего ранга, и лицо священника просветлело.

Они понимали друг друга.

– Э, добрый барин…

– Зови меня просто Владимир Владимирович. Так раньше в книгах писали, у Чехова.

– Придет он сейчас, твой доктор. Ему дома пить неловко, а у меня можно.

Доктор пришел позже, чем они думали, усталый и с пятнами крови на правом рукаве. Причем пришел он вместе с учителем.

Доктор оказался философом. Ему явно не хватало собеседников.

– Очень важно – отсутствие майората, – после третьей сказал он. – В России наследство от папы-графа делилось между всеми сыновьями, а затем – между их сыновьями. А в Европе всё наследство – майорат – переходило к старшему сыну, а младшему доставался разве что кот и сапоги.

Доктор рассказывал, что видел фотографии прежних бар, что жили в усадьбе.

– Там видна разница – на самой обычной черно-белой фотографии. Дед – работяга, привыкший к лишениям, знающий не только, что такое управлять, но работать руками и жить впроголодь. Сын – управляющий имением, понимающий, что благосостояние семьи зависит от его деятельности, но в его глазах отсутствовал страх. То есть он знал, что по миру они ни при каком раскладе не пойдут и голодать не будут. И внук – лощеный парень, кокаиновый офицерик, привыкший получать всё, что захочет, по первому требованию и совершенно не думающий о том, как работать самому. Кстати, он и спустил таким трудом заработанные дедовы деньги, он смог бы драться с красными, как не смог бы с этими саламандрами.

Учитель заметил:

– Тут много мифологии. Мы тут как-то говорили о Горьком. Горький сказал нам всё о капиталистическом вырождении в своих пьесах Во втором, максимум в третьем поколении начинаются безобразия, и Васса уже не Железнова. Я заставляю детей читать Горького. Горький не запрещен.

– Вот за это и ниспосланы нам нечистые твари, – подытожил священник.

– Почему не предположить, что они нам ниспосланы за то, что вы барскую библиотеку сожгли. Ну, не вы, а все мы, конечно, – тут же поправился Сурганов. – И за то, что пьянство наше беспробудно, а уполномоченный Мильчин берет взятки?

– Неисповедимы пути Господни, – вздохнул священник. – Да и ты, ба… Владимир Владимирович, не свят. Вот скоро будет молебен об урожае. Знаешь, что это?

– Примерно.

– Не молитва это, а жертвоприношение, – вступил доктор. – Возьмут девчонку, да и скормят зверю.

– Помогает?

– Да когда как.

– Но только ведь всё равно скормят. А ты, барин, по своему уставу, должен присутствовать. Встанешь, поклонишься, да и возблагодаришь, – заметил священник. – Да я не упрекаю: что тебе, из револьвера палить? Да и то, Мильчин тебя в расход выведет, даже в город не повезет.

– Ну, он не один, – дернулся учитель, – не один…

– Вот вас вместе и кончат.

Сурганов жалел, что не принес еды. Его собеседники оказались куда более запасливы – у доктора в бауле обнаружилась домашняя колбаса, в мешке у учителя – кулек пряников, а батюшка вытащил кусок сала величиной с полено.

Расходились за полночь.

Сурганов вышел первый, но слышал, как доктор сказал остальным: «Одно хорошо, барин нам достался не заполошный, дай Бог каждому». Кто-то ответил: «Барин он и есть барин, хоть не воняет». Кажется, это был учитель.

Слух у Сурганова был и впрямь отменный – в лодке он на спор садился на место акустика.

Они потом сходились не раз, и было видно, что одиночество среди полей толкало их друг к другу.

Как-то доктор сказал:

– Если случится что, если кто узнает о наших мыслях, то мы не доживем до кары новых богов. Нас убьют прежде все эти бывшие колхозники, которых я лечу, а вы (он ткнул в учителя) натаскиваете в чтении и счете. Они, те, кто еще помнит царя, и те, кто прошел через раскулачивание. Они помнят страх и унижения, они помнят испытания бедностью. И они уничтожат нас ради мечты о простом и понятном мире. Нужно только чудо. Барклай, зима иль русский Бог.

Сурганов слушал это и угрюмо сопротивлялся. Чувство унижения было очень острым – ведь вся его жизнь прошла при Советской власти, но не власть ему было жалко, а то, что он обязан слушаться и следовать безумию новых обрядов, в которых мало смысла.

Не прошлых чинов и званий было ему жалко, а вменяемости мира.

Его крестьяне могли верить во что угодно – в то, что неведомая тварь под Кремлевской стеной ест детей, и в то, что хорошую погоду можно купить кровью девственницы.

Он помнил, как командиры тишком смеялись над тем, как комиссар дивизиона рассказывает, будто фашисты придумывают нам политические анекдоты. Так было и здесь, мифы о новых богах – всё равно что анекдоты.

Остроумным объяснениям мира нужен автор, а вот истории о том, что Ленин болел сифилисом, автор не нужен. И тем крестьянам, что убивали врачей во время холеры, – искусственный миф не нужен. А всё, что он видел вокруг, было именно неостроумными теориями. То есть они выглядели по-разному, но суть одна – замещение. Новыми богами просто заместили прежних народных комиссаров.

Все приспосабливались. «Кроме японцев, – вспомнил он. – Японцы не приспосабливались. Они были островной империей, и у них свои счеты с глубоководными. Японцы вывели флот и решили драться. Их зажали в клещи – с одной стороны наш Тихоокеанский флот, а с другой стороны – американцы. Союзники решили их топить, чтобы выслужиться перед новым инфернальным начальством, но японцам было плевать на мотивы».

Они шли на смерть, и им не нужны были компромиссы. Им озаряла путь великая Аматэрасу, и когда японские корабли стали превращаться в клубки света, их экипажи, видимо, были счастливы. Сурганову тогда, как и многим другим, дали орден, но никакой заслуги союзников в этой битве не было. Это были награды за послушание.

А теперь бывшему капитану третьего ранга послушание приелось.

В воскресенье назначен был молебен об урожае.

Пришли все жители, но Сурганов отметил, что священника не было.

«Храбро спрятался, – подумал он и тут же себя одернул. – У каждого свой путь».

На поле вынесли корчащийся мешок, и Сурганов догадался, что это и есть жертва.

Меж тем из города приехал уполномоченный.

Он приехал на немецком мотоцикле с коляской. Это был один из армейских мотоциклов, которые немцы поставляли всему свету, в том числе и в бывший СССР. За рулем «Цундапа» сидел рядовой милиционер, а в коляске с пулеметом – уполномоченный по сельскому хозяйству Мильчин.

«Дурацкая мода, – подумал Сурганов. – Ну, вот к чему ему пулемет?» А потом вспомнил выстрел на лесной дороге.

Еще из города привезли попа-расстригу.

Он был молод и вертляв, но умел читать нараспев.

Большего от него и не требовалось.

Крестьяне перетаптывались, и Сурганов с раздражением отметил, что многих обряд не пугает. Он ощутил, что действительно жизнь не меняется – они так же выходили на молебен, так же сходились на 1 мая и 7 ноября. И это было тем проще делать, потому что майские праздники были как бы Пасхой, ноябрьские были Покровом, а Рождество превратилось в новогоднюю пьянку.

«Что я хочу изменить, – лихорадочно думал Сурганов, – кого мне жаль? Они ж меня первого повесят на суку, если прискачет египтянин на бледном коне».

В отдалении, чтобы боги ничего не перепутали, встал поп-расстрига и принялся читать призывную молитву.

В руках у него был сокращенный «Некрономикон». Тонкая книжица в ледериновом переплете – такие были на флоте на каждом корабле. Вообще-то личному составу читать их запрещалось, только корабельным посредникам, но Сурганов как-то воспользовался своей властью и целую ночь читал священную книгу. Он не мог признаться себе в том, что страшно разочаровался.

В книге была какая-то галиматья, куда менее понятная, чем «Материализм и эмпириокритицизм». Правила обращения к древним богам, собрание молитв – но ходили слухи, что это «Некрономикон» не настоящий, а его пересказ для простых людей, чтобы они не смущались умом и сами додумывали величие новой власти.

«Служитель культа», именно «служитель культа», вспомнил Сурганов. Именно так официально назывался новый пономарь. Так же, впрочем, как и при прежней власти.

На горизонте, там, где пашня сходилась с небом, появилось какое-то марево.

Из него выделилась черная точка, которая росла, росла… И вот это уже не точка, а беспорядочная смесь десятков существ, будто сцепившихся в единый ком. Они безостановочно двигались, и если самые мелкие выпадали из этого клубка, то оттуда вытягивался чей-то рот и пожирал выпавшего.

Зрелище завораживало. Даже Сурганов, видевший, как военный флот идет навстречу гигантской многолапой твари, был поражен.

Гигантское колесо на мгновение скрылось в русле сухого ручья, но тут же появилось снова.

Крестьяне стояли с непокрытыми головами. Ветер шевелил растрепанные волосы стариков, дети притихли.

Только мешок на борозде дергался – жертва явно не видела, что происходит вокруг.

И Сурганов пошел вперед.

Сначала никто не понял, что произошло. Крестьяне особенно не вдавались в тонкости нового устава, пономарь всё еще смотрел в книгу. Спохватился только городской уполномоченный, да было уже поздно: Сурганов стоял перед существом иного мира.

Сперва он чувствовал себя глупо – пока он шел по пашне к этой блюющей смерти, ботинки вязли в земле. А упасть на последней, быть может, дороге не хотелось.

Но тут он вспомнил, как много лет назад, еще лейтенантом, пошел просить за своего матроса и двигался по набережной к командующему флотом. Точно, он шел просить за своих – без подобострастия, но признавая силу начальства.

И сейчас в своем латаном флотском кителе он приблизился к божеству.

«Без подобострастия», – еще раз вспомнил он и начал говорить.

Никакого особого способа разговора с начальством он не знал. Он не знал даже, поймут ли его, может ли это существо понимать.

Но прошлое вело его верно, и слова звучали четко: Сурганов говорил о том, что человеческая жертва нерациональна, мир логичен, а мудрость внешней силы в рациональном управлении. Он говорил, и вдруг сам поверил в свои слова, хотя в голову ему лез старый анекдот, который любил рассказывать начхим. В этом анекдоте по лесу ходил медведь со списком зверей на съедение. Звери плакали, но только один заяц пискнул, что несогласен. «Ну, – отвечал медведь, – тогда я тебя вычеркиваю».

И вот с каждым словом он всё больше понимал, что жертвоприношения, камлания и культ придуманы людьми и не имеют к желаниям и нуждам (если у них есть нужды) этих существ никакого отношения. «Мы сами придумали это всё, сообразно нашей дикости и страху, мы сами стали такими и придумали новых богов по образу и подобию своему, и вот сейчас предстоит проверить, так ли это». И вот сейчас, стоя на пашне посреди того, что было когда-то СССР, бывший капитан третьего ранга ждал ответа от булькающего и хлюпающего существа, что по-прежнему шевелилось своими составными частями.

Его оглушила тишина, как когда-то после аварийного погружения. Тогда личный состав в отсеках слушал, как дышит лодка. Теперь бывший капитан третьего ранга слушал, как дышит существо, в воле которого урожай и его, Сурганова, жизнь.

Существо перед ним вдруг выпустило щупальце и пошевелило им мешок с приготовленной жертвой. Мешок опять дернулся.

Потом щупальце перебралось к бывшему капитану и стало ощупывать Сурганова. От ног оно перебралось к кителю, тронуло орден и, наконец, легло на голову. Сурганов ожидал волны смрада и напрягся, чтобы не показать брезгливости. Но от щупальца почти не пахло, Сурганов ощутил только странный кислый дух, которым пахнет пустая бочка из-под кваса.

Щупальце сдвинулось на лоб, и Сурганов закрыл глаза. Он по-прежнему верил в простоту и логичность мира, даже если он управлялся седым стариком на облаках и его каждый год убиваемым сыном. А когда жители облаков были отменены и мир управлялся вождями, он всё равно был логичен. Он должен быть логичен, иначе какой же он тогда капитан.

Когда Сурганов открыл глаза, божество катилось прочь.

Крестьяне смотрели на бывшего капитана как на бога, и Сурганов видел, что у них вот-вот подогнутся колени.

Уполномоченный Мильчин застыл как статуя у своего мотоцикла – от страха он был белый, будто гипсовый.

Учитель разрезал мешок, и оттуда явилась мычащая девочка.

Заплаканная и некрасивая.

«Всё так, как и должно быть, – подумал Сурганов. – Теперь нужно разобраться с трактором, и урожай будет наш».

 

Олег Кожин

МЕНЬШЕЕ ЗЛО

Я не люблю государственные праздники. Для меня это не более чем часть рутинной работы. Очередной день никчемной, безрадостной жизни. Еще я не люблю «крыс», этих изворотливых услужливых лакеев. Будь моя воля, они давным-давно добывали бы ртуть в норильских рудниках. Говорят, каких-то три десятка лет назад выражение «штабная крыса» было ругательством. Я не помню, так ли это на самом деле, хотя и сам участвовал в необъяснимых и страшных событиях как раз в то время, когда они только-только явились нашему миру. Память всё чаще подводит меня. Подлое время уносит крупицы моих воспоминаний – так недобросовестный жилец прихватывает столовые приборы, покидая свое временное пристанище.

Возраст. Проклятый возраст. Иногда мне кажется, что он здесь не при чем, и я просто не хочу помнить того, что случилось со мной в том далеком августе, неподалеку от Диксона, бывшего тогда еще крохотным поселком, а не одним из крупнейших портов Независимой Сибири. Я стараюсь забыть то лето, навсегда вычеркнув его из жизни. Но эта особенность человеческого разума действует крайне избирательно, стирая только малозначительные события. А удивительное знакомство с одним из самых первых «крыс», память моя, к сожалению, всё еще хранит. Эти воспоминания, такие яркие и свежие, заставляют наполняться слезами мой единственный глаз. В такие минуты я стараюсь думать, что это всего лишь дождь, точно такой же, как сорок лет назад, в излучине безымянной реки, на cевере Красноярского края. Просто дождь. Даже если на небе при этом ни единой тучи.

* * *

Мое первое знакомство со жрецами Богов состоялось довольно рано. В начале сороковых они еще не успели плотно закрепиться в нашем мире, стать его неотъемлемой частью, из нежелательных эмигрантов превратившись в желанных гостей. Их адепты выглядели диковинными чудаками, неопасными сумасшедшими. Это сегодня, увидев молодого офицера, щеголяющего перед юными девушками стилизованным изображением Крысы на воротнике и фуражке, удивится разве что такой же темный деревенщина, каким я был в те годы.

Крыса. Кто, как не юркая, маленькая, вечно голодная тварь сможет прогрызться к самому центру Земли, где заточенное в каменном мешке божество медленно сходит с ума от одиночества и непроглядной темноты? Кто сообщит ему новости и вернется назад с очередным самоубийственным приказом, который тем не менее не подлежит обсуждению? Только Крыса.

Священное животное и символ Независимой Сибири.

Он и сам немного походил на крысу – майор НКВД Барух Иосифович Фишбейн, – такой же юркий, взъерошенный, с беспокойными черными глазами, блестящими за стеклами круглых, плотно прилегающих к лицу окуляров. Обрамленные толстой черной кожей линзы перечеркивали прямые линии, складывающиеся в непонятный непосвященному узор, фуражку с широкими полями венчала серебряная кокарда в виде поднявшегося на задних лапах грызуна, а на боку, там, где обычные офицеры носят кобуру, висели изящные ножны, с прямым самурайским клинком. И я, деревенский мальчишка восемнадцати лет от роду, едва призванный на службу в Красную Армию и впервые выбравшийся за пределы райцентра, таращился на него во все глаза.

Странное место, в которое нас, отделение из шести красноармейцев, доставил пожилой седоусый сержант по фамилии Гудзь, находилось примерно в десяти километрах от Диксона, в удобном изгибе не имеющей названия речушки. Ровное, похожее на столешницу плато, усеивали высокие юрты, между которыми бесцельно прохаживались аборигены – узкоглазые долгане с обветренными лицами. Даже в такую невероятно жаркую, по местным меркам, погоду (стояло никак не меньше двадцати градусов) их тела укутывали одежды из оленьих шкур. Никто не занимался делами, не чинил прохудившуюся одежду, не варил еду. В беспорядке валялись нарты, вокруг которых лежали зачастую даже не распряженные олени. В центре, неподалеку от огромного плоского камня, покрытого ярко-красным мхом, как попало стояли набитые шкурами мешки. Мрачные туземцы недовольно поглядывали на нас. Лишь маленькие сопливые дети вовсю сновали по стойбищу, играя с лохматыми дружелюбными лайками.

Посреди этой убогости и нищеты мы и встретились впервые с Барухом Фишбейном. Он вышел к нам навстречу, прямой, как линейка, гордо вздернув красивый мужественный подбородок, сложив за спиной холеные руки. Новенький, с иголочки китель, широкие галифе, черные хромовые сапоги. Все металлические детали формы, вплоть до украшенных пятиконечной звездой пуговиц, начищены до режущего глаз блеска. Идеальный офицер во плоти! Даже диковинные очки не портили, а изящно дополняли этот образ.

– Вот, Барух Иосифович, только шестеро, – широченная ладонь Гудзя махнула в сторону нашего помятого после дальней дороги отделения. – Сегодня из Красноярска прибыли. Больше не будет…

Несмотря на преимущество в росте и весе, сержант заметно нервничал. Оно и понятно, кому захочется исполнять роль «плохого гонца» перед майором НКВД?

– А что же, в самом Диксоне, как я понимаю, людей не нашлось? – Тонкие брови Фишбейна поползли вверх. – Сержант, у нас операция в завершающей стадии, а ты мне этих сопляков притаскиваешь? Или ты забыл, кого мы тут охраняем, а?

Шутливое настроение сменилось гневом со скоростью молнии. Даже не пытаясь скрыть недовольство, Фишбейн наступал на вдвое большего сержанта, заставляя того опасливо пятиться.

– Распоряжение председателя, Барух Иосифович! – оправдываясь, залопотал Гудзь. – Он ведь и этих давать не хотел, да…

Страшно. Я понял, на каком слове осекся сержант – «страшно»! Похоже, все здесь – плосколицые долгане, здоровенный украинец Гудзь, глава поселковой администрации – боялись этого человека. Более того, я и сам уже начал тревожиться. Что-то пряталось за всем этим лоском. Нет-нет, да проскальзывало за стеклами майорских окуляров нечто неуловимо неприятное.

– У нас с утра военное положение объявлено, каждый солдат на счету, – опережая новый язвительный вопрос, поспешил объясниться сержант. – Пять часов назад неизвестный корабль потопил ледокол «Александр Сибиряков». Судя по радиограммам – немецкий крейсер…

Отделение, жадно ловящее каждое слово, недоверчиво зароптало. Мыслимое ли дело – немцы вторглись в наши воды?! Более того – пустили ко дну мирный ледокол! Сразу стала понятной и нервозность Гудзя, и суетливая беготня в самом поселке. Каждого из нас одолевала только одна мысль – неужели и вправду война?

– И этот неизвестный корабль идет к Диксону… – Майор не спрашивал – утверждал. – Немцы, значит… что же, вполне ожидаемо.

Рука его поднялась на уровень груди, ухоженные длинные пальцы сложились в причудливую фигуру. Фишбейн глубоко вдохнул, зрачки его на мгновение закатились. Казалось, он прислушивается к чему-то важному.

– Помполит приказал покинуть судно. Горим. Прощайте, – чужим, каким-то неживым голосом прошептал майор.

Черные глаза распахнулись так резко, что часть бойцов, и, к стыду моему, я в том числе, испуганно отшатнулись. На мгновение, на один лишь краткий миг мне показалось, что за круглыми окулярами плавает, клубится и переливается всеми оттенками мрака первородный бесформенный хаос. Но нет. Юркие крысиные глазки товарища Фишбейна блеснули, и он произнес:

– Началось…

* * *

Сообщение о том, что к Диксону приближается немецкий крейсер, странным образом воодушевило майора. «Поступив в распоряжение», наше отделение так и не получило четких указаний, что же делать дальше. Фишбейн как будто забыл про нас, всецело отдавшись каким-то странным приготовлениям. Из походного шатра, в котором скрылся майор, доносились таинственные звуки, природа которых не поддавалась объяснению: гулкий рокот, звонкое стеклянное позвякивание, шуршащий скрежет, а иногда даже заунывные песнопения. Не прошло и десяти минут (всё это время отделение недоуменно переминалось на месте), как Барух Иосифович выбрался обратно, перекинув через плечо вместительный кожаный ранец с жестким каркасом.

– Гудзь, Смага! Выдвигаемся в поселок, немедленно.

Услышав свою фамилию, я вздрогнул. Такое внимание со стороны офицера совершенно не радовало, однако солдату должно не раздумывать, а подчиняться приказу, и я послушно поплелся следом. Быстро шагая через лагерь, Фишбейн на ходу раздавал приказы бойцам:

– Петренко! Связь держим, как я учил. По пустякам не тревожить, вызывать только в крайних случаях. Загорский! Новички на вас. Дайте отдохнуть, объясните задачи и пристройте к делу. Григорьев! Усилить караулы возле объектов, – Барух Иосифович мотнул головой, в сторону мешков со шкурами, которые, при ближайшем рассмотрении, оказались неподвижно сидящими людьми.

Человек десять, в мохнатых, бесформенных одеждах, увешанных сотнями разнообразных побрякушек и оберегов, украшенных лисьими и собольими хвостами. Мужчин – а среди сидящих определенно не было ни единой женщины, – кроме пола объединял лишь возраст. Все они были глубокими стариками. Разных национальностей, разных типажей. Разные узоры украшали их одежды. Но при этом присутствовала в них некая внутренняя схожесть, неясная, напитанная скрытой силой тревожность. Рассмотреть диковинных старцев подробнее мне не удалось. Так и получилось, что, отмаршировав десять километров от Диксона до странного стойбища, я мчался обратно, едва поспевая за командиром, оказавшимся весьма легким на ногу. Бегал Барух Иосифович, словно спортсмен-легкоатлет. Кожаный ранец, плотно прилегающий к прямой, как палка, спине, постоянно маячил шагах в двадцати впереди. Я изо всех сил старался догнать неутомимого майора, но лишь сильнее сбивал дыхание. Рядом, пыхтя, как помирающий без воды кит, тяжело топал сапожищами Гудзь. Покрасневшее от бега лицо сержанта в остальном оставалось невозмутимым. Он знал Фишбейна дольше моего и наверняка уже привык к подобным выходкам.

Долго выдерживать подобный темп не смог ни я, ни сержант. Спустя пару километров мы, не сговариваясь, перешли на шаг. Сразу, точно спиной почувствовав, что мы отстаем, сбавил скорость энкавэдэшник. Он бросил через плечо неодобрительный взгляд, однако понукать не стал. Но и дожидаться не стал тоже, пошел впереди, словно полководец маленькой армии. Я тут же засыпал сержанта вопросами, благо тот оказался настроен добродушно.

– Товарищ сержант, а зачем стариков там держат? – Я мотнул головой в сторону оставленного стойбища. – Нешто нас сюда из-за них пригнали?

– Этих-то? – Гудзь задумчиво почесал кончик сизого носа. – Так колдуны же, вот и стерегут. За ними чуть недоглядел – потом в два ковша не расхлебаешь.

Чего угодно ожидал я, только не такой глупости. Стало немного обидно, что сержант разговаривает со мной, как с ребенком.

– Шутите, товарищ сержант?

– И рад бы, братец. Рад бы… – Тяжелый вздох у сержанта получился очень даже натуральным. – Да только какие уж тут шутки. В июле их сюда пригнали, аккурат двадцать пятого дня. Как раз в субботник угодили. Этих десять человек, да пятнадцать бойцов охраны, да майор наш. А при ем, значит, бумага с самого верху, чтобы всяческую поддержку оказывали и прихоти выполняли. С тех пор и носимся с этой шайкой, как дурни с писаной торбой.

– И что ж, много народу с тех пор заколдовали? – Я решил поддержать шутку сержанта.

Тот, однако, юмора не оценил, угрюмо зыркнув на меня из-под седых бровей.

– Зря не веришь, паря. Оно, конечно, понятно – я сам попервой не очень-то верил. Бойцы, те, что с Фишбейном приехали, говорили, что колдунов этих со всего Союзу собирали – якутов, бурятов, карелов. Даже здесь, на месте уже, пару ненцев прихватили и одного долганина. Баяли, мол, даже самурая какого-то везли, да тот, паскуда косоглазая, себе шею скрутил по дороге. И, скажу я тебе… как тя звать-то?

– Макар, – отрекомендовался я. – Макар Смага.

– Так вот, скажу я тебе, Макар, большое благо, что Фишбейн их из поселка увел. Трех дней не прошло, как там, в излучине кочевье стало, туда они всем скопом и перебрались. А до тех пор в Диксоне такая чертовщина творилась, что не только в колдунов, в Господа бога уверуешь!

– Я атеист, – на всякий случай сказал я.

– Атеист, не атеист, а поваландаешься с этим жидом с мое, тоже во всякую чертовщину верить начнешь, – сержант смачно сплюнул, обозначив свое отношение к майору. – И еще тебе скажу, не к добру он на тебя глаз положил.

– Это почему не к добру?

– Да потому что он сам колдун, еще пострашнее тех, кого сторожит!

Не зная, как реагировать на упорство попутчика, я промолчал. Шутка, и в самом начале не казавшаяся смешной, начинала приедаться.

– Не веришь, значит? – сдвинув брови, Гудзь пытливо оглядел мое лицо. – Хорошо… А слышал, что он себе под нос бормотал, когда я ему про крейсер выдал?

– Что-то про помполита и пожар?

– Ага, оно самое. Так вот это, брат Макар, последняя радиограмма, которую мы приняли с тонущего «Александра Сибирякова». Слово в слово.

Что сказать на это, я решительно не представлял, ведь совершенно точно – майор узнал о потопленном ледоколе одновременно с нами. Видимо, недоумение на моем лице отразилось так явно, что Гудзь, выплюнув изжеванный ус, невесело хохотнул.

– Так-то, паря! Необычный он человек, Фишбейн наш. А временами так вовсе задумаешься – а человек ли? Знаешь, что он про тебя сказал? Разум, говорит, простой и чистый, прекрасно, мол, подойдет.

– Для чего подойдет? – Я глупо моргнул.

– Поди знай? Если так интересно, сам у него и спроси. А теперь давай-ка в галоп, а то наш лупоглазый уже зыркать начал.

И, оставив меня в глубочайшем смятении, сержант перешел на тяжелую трусцу.

– «Адмирал Шеер», по классификации – тяжелый крейсер. По факту – «карманный линкор». Две орудийные башни, на три ствола каждая. Три крупнокалиберных зенитных орудия. Два гидросамолета…

В кожаном ранце нашелся странной конструкции бинокль с незнакомыми мне пиктограммами, нанесенными прямо на линзы. Его товарищ Фишбейн сунул в мою руку. Сам же он следил за кораблем, слегка щурясь за стеклами своих удивительных очков. Прильнув к окулярам, я сперва отпрянул в испуге, настолько близкими и реальными показались фигуры немецких матросов. Но вскоре, с осторожностью повторив опыт, я восхищенно наблюдал, как снуют по далекому кораблю люди, точно находился на расстоянии вытянутой руки от них.

– Экипаж – чуть больше тысячи офицеров и матросов…

Характеристики линкора товарищ Фишбейн зачитывал, словно перед ним находилась подробная инструкция. И откуда только брались эти знания? Вообще, если верить Гудзю, так же безэмоционально майор мог выдать всю подноготную любого бойца нашего отделения, да и вообще любого служивого человека, с кем ему приходилось сталкиваться. И это чертовски пугало. Безобидный с виду, товарищ Фишбейн уже нагонял на меня неконтролируемую жуть. Первые робкие ростки беспокойства, взошедшие после разговора с сержантом, существенно подросли уже в Диксоне. Прибыв на место, мы, против ожидания, отправились не к главе поселковой администрации, а прямо к береговой батарее. Там майор достал из ранца старинную стеклянную чернильницу и принялся чертить на пушках странные символы, бормоча под нос неразборчивые слова. Он, как собака, обнюхивал орудия, ощупывал каждый миллиметр, чуть ли не пробовал их на зуб, заглянул даже в 158-миллиметровые жерла обеих пушек и что-то прошептал в бездонную смертоносную черноту. Оседлав стволы верхом и удерживая равновесие одними ногами, Фишбейн обмакивал кисточку в чернила и старательно вырисовывал чарующе-сложную узорчатую вязь.

Я всегда робел в его присутствии, но считал, что это обычная робость подчиненного перед высоким начальством. Когда же майор пояснил, что в чернильнице не краска, а кровь, и что значки, которые он чертит на пушках, нужны для улучшения технических характеристик орудий, я решил, что это, скорее, естественные опасения нормального, здорового человека, находящегося рядом с сумасшедшим. И только когда я увидел, как береговая батарея один за одним кладет снаряды прямехонько во франтовато гарцующий на волнах немецкий линкор, сама же при этом оставаясь неуязвимой, я начал испытывать к странному энкавэдэшнику уважение, круто замешанное на мистическом ужасе.

Я никогда раньше не видел тяжелый крейсер в атаке. Закованный в броню, «Адмирал Шеер» голодной акулой сновал вдоль берега, нещадно забрасывая крохотную батарею снарядами всех калибров. Серо-стальной клинок крейсерского носа мягко вспарывал волнующееся море, на две стороны раскидывая беспокойные волны. Даже незыблемый горизонт исполнял странные пляски, выкидывая такие финты, что к горлу сама собой подступала горькая рвота. Корабль оставался единственным островком стабильности в изменчивом водном мире.

«Адмирал Шеер» бил со всех стволов – привычно, уверенно, невозмутимо. Именно здесь я впервые ощутил, каков на вкус настоящий страх – горький, солоноватый, точно смесь пороха с кровью. Взметалась белесыми столбами вода, берег покрывался воронками, точно язвами, люди глохли от близких разрывов… но батарея держалась. Не просто держалась, а огрызалась так яростно, как огрызается маленький зверек, насмерть бьющийся с превосходящим его по силе врагом. Два парохода и крошечный сторожевик «Дежнев», силы которых не шли ни в какое сравнение с немцем, по-прежнему оставались на плаву, то и дело посылая в сторону «Шеера» ответные залпы. И я, сперва испуганно молившийся и проклинавший командира за то, что тот затащил меня в самое пекло, теперь с любопытством поглядывал на Баруха Фишбейна – он бесстрашно стоял в полный рост и пристально разглядывал немецкий корабль своими чудными очками…

Не знаю, как среди пушечной канонады можно услышать негромкий треск, однако Фишбейн услышал. Впервые с начала обстрела майор спрятался за укреплениями, присев на корточки. Растягивая горловину ранца, он тащил из него какой-то громоздкий прибор – тяжелую продолговатую коробку, длиной в три ладони. На черной металлической поверхности, изрисованной уже знакомыми мне угловатыми рунами, располагались непонятного назначения кнопки и тумблеры. Майор тут же принялся активно их выкручивать, что-то нашептывая в круглую решеточку внизу коробки. Со стороны могло показаться, что он тихо ругается себе под нос, но я уже понимал, что Фишбейн не из тех людей, что расходуют силы на бессмысленные действия. Каждое оброненное им слово имело вес и скрытый смысл, я чувствовал это, даже не понимая языка, на котором говорил майор. К тому же веяло от них какой-то жутью: гортанные звуки и ритмичные пощелкивания намекали, что язык этот предназначался не для человеческого горла.

Идущий от прибора неприятный шум то усиливался, то пропадал вовсе, то становился совсем уж нестерпимым. Но каково было мое удивление, когда трескучее шипение вдруг превратилось в глухой человеческий голос, идущий словно из-под земли. На сборах в Красноярске я, конечно же, видел радиопередатчики, да и здесь, в Диксоне, несколько раз посещал рубку связистов. Но даже предположить не мог, что радиостанция может быть такой маленькой, а между тем вот она – зажата в бледной руке товарища Фишбейна. Прикладывая маленькую радиостанцию к уху, майор отрывисто кричал в нее:

– Шаман, как слышите меня?! Шаман, прием! Рыба на связи!

– Рыба, это… ман… – голос то и дело прерывали громкие хлопки и резкий стрекот на заднем фоне. – …ас атакуют… дящие силы… тивника… Как… но?.. ием!

– Шаман, вас понял! Держитесь, помощь скоро будет! Конец связи!

Майор резко выкрутил тумблер, и прибор замолчал. Переваливаясь, точно раскормленный тюлень, к нам подполз Гудзь.

– Товарищ майор, что там у них происходит? Какие превосходящие силы противника? Откуда?!

– Боюсь, что наши подопечные пытаются сорвать операцию… – На холеном майорском лице не дрогнул ни единый мускул. – Только это сейчас не главная забота, товарищ Гудзь. Десант пошел…

Тонкий палец вытянулся вперед, словно целился в какую-то невидимую нам точку в океане. Я рискнул выглянуть из укрытия и увидел довольно зловещую картину. Отделившись от стального бока линкора, оставляя за собой густой шлейф жирного дыма, к берегу ползли три черные лодки. Формой своей десантные боты напоминали утюги, такие же тяжелые, неуклюжие и неповоротливые. Толстая броня, обнявшая корпус, похоже, способна с легкостью отразить не только пулю, но даже снаряд небольшого калибра. Фонтаны воды взметались опасно близко к их проклепанным бортам, но лодки упрямо шли на батарею. С помощью удивительного бинокля я без труда рассмотрел змеящиеся по ним диковинные узоры, наподобие тех, что с легкой руки товарища Фишбейна украсили береговые пушки. Мыслимо ли, чтобы обычная, сделанная на скорую руку, мазня краской давала машинам такую неуязвимость?! Теперь я понимал, что имел в виду сержант Гудзь, когда говорил про окружающую майора чертовщину!

Но даже такая дьявольская удача не может длиться вечно. Или, быть может, символы, начертанные майором, каким-то образом пересилили расписные борта десантных ботов. И вот один из залпов с берега достиг-таки цели. Черный «утюг» враз превратился в груду стремительно идущего ко дну металла. От грозной машины осталось лишь горящее маслянистое пятно, расползающееся по поверхности океана, но два других бота это не остановило. Точно черные гробы, они всплыли из беспросветных глубин холодного океана и неслись к нам, своим наплевательским отношением к смерти вселяя ужас в сердца обороняющихся.

Еще один снаряд попал в цель в нескольких метрах от берега; артиллеристы чудом успели навести пушку, расстреляв ближайшую лодку практически в упор. Взрыв сорвал с бота броню, бесстыдно обнажив голый каркас, но это уже ничего не меняло. Поднимая брызги, на воду рухнул откидной трап, и на берег в жутком молчании хлынул вражеский десант. Гораздо позже я понял, что на самом деле их было не так много, как казалось. Каждый «утюг» вмещал примерно шестьдесят человек. Часть из них погибла еще при высадке, так что к нашим укреплениям сейчас рвалось около полусотни бойцов. Боясь зацепить своих, на время умолк громогласный «Шеер». Запоздало и злобно, словно спохватившись, застрекотал наш единственный «Максим». Наши солдаты всё же, как мне казалось, находились в более выгодных условиях, и я понемногу успокаивался. И зря.

Второй бот благополучно достиг мелководья и лег на брюхо, распахнув огромную квадратную пасть. Сравнение оказалось таким метким, что мне даже почудился зловонный выдох, вылетевший из его наполненного гниющим мясом нутра. Сжимая винтовки до белизны костяшек, красноармейцы брали раскрывшийся проем под прицел в надежде уничтожить как можно больше врагов в момент их наивысшей уязвимости, но…

Но вместо похожих на муравьев матросов на берег шагнуло это. Вышедшее из десантной шлюпки существо мой язык по сей день отказывается называть человеком. Хотя, несомненно, именно человеком оно было раньше. Сегодня, когда происходящее в Германии давно уже не является секретом, вряд ли кого удивишь подобными созданиями, но тогда… О, тогда появление некроида потрясло нас безмерно!

Моего уха достиг испуганный вскрик – у кого-то из красноармейцев не выдержали нервы. Уродливое, штопанное нарочито грубыми нитками, мертвенно– бледное лицо чудовища само по себе являлось оружием массового поражения. Оно било солдат в самое уязвимое место – в душу, вселяя в нее подлую трусость. Пули защелкали по доспехам некроида, выбивая оранжевые искры. Существо оказалось довольно высоким – гораздо выше двух метров, – попасть в него не составляло труда. Некоторые из выстрелов находили щели между пластинами брони, и маленькие кусочки свинца с чавканьем впивались в мертвую плоть. Однако страшное создание, не обращая на них никакого внимания, упрямо шло вперед. Выйдя из воды, некроид широко расставил колоннообразные ноги, выводя из-за спины нечто, похожее на небольшую пушку о шести стволах. Еще до того, как механизм начал со свистом раскручиваться, я понял, что доспех жуткой твари – вовсе никакой не доспех. Кому придет в голову защищать то, что и так мертво? Удобный каркас, позволяющий с легкостью удерживать невероятных размеров пулемет, – вот что нес на себе двухметровый великан!

Грохочущий свинцовый ливень обрушился на наши укрепления. Пристыженно умолкли «трехлинейки». Поперхнувшись, затих и «Максим». Не дав стволам остыть, некроид выпустил еще одну длинную очередь – по рядам красноармейцев словно прошлась коса самой Смерти! Скрип камней под сапогами атакующих, истеричные крики раненых… Но вот из-за спины гиганта, как тараканы разбежались матросы в черных шинелях. Вновь торопливо защелкали «трехлинейки». Неподалеку глухо ухнула разорвавшаяся граната. Наступающую людскую волну уже не остановить. За пригнувшимися десантниками, неотвратимый, как тяжелый танк, как горный ледник, шел зловещий некроид. Пулемет в его обезображенных руках то и дело взревывал, доставая людей даже в укрытиях. Я попытался прицелиться в уродливую голову, на которой, точно тарелки со студнем, застыли два неподвижных остекленевших глаза, но был тут же бесцеремонно втянут обратно твердой майорской рукой.

– Стоять, боец! Родине твоя героическая смерть ни к чему, – голос у Фишбейна совершенно не соответствовал тому, что творилось на берегу. Будто не гибли с криками люди, не разрывались гранаты, не шагал уверенной поступью жуткий мертвый великан…

– Товарищ майор, да как же… – запротестовал я. Всё мое существо противилось вынужденной отсидке в укрытии, когда другие умирали под пулями.

– Разговорчики в строю! – прикрикнул Фишбейн. – Гудзь! Проследите за нашим юным другом, чтобы ему не вздумалось выпасть под пули раньше времени, иначе это может плохо закончиться…

С этими словами, не дожидаясь, пока сержант возьмет меня под опеку, Барух Иосифович вновь зарылся в ранец. Вскоре оттуда появился закупоренный деревянной пробкой пузырек, внутри которого изумрудно переливалась некая вязкая субстанция. Из стекла выдавливались пятиконечные звезды, но я сомневался, что это продукция советского стекольного завода. Бутылочка выглядела не просто старой, а прямо дышала древностью! Но не это заставило меня отшатнуться в испуге. Жидкость внутри склянки волновалась как-то неправильно… точно живое существо, она тянулась к пробке многочисленными ложноножками.

– Экие вы, люди, странные, – заметив мое беспокойство, деланно удивился майор. – Пять секунд назад грудью на пули бросался, а теперь зеленой водички испугался. Пей!

Он протянул пузырек, и я от страха вжался в стену укрепления. Глотать содержимое бутылочки мне совершенно не хотелось.

– Хотел узнать, что значит «разум простой»? Тогда пей, вот и узнаешь! – видя наше с сержантом замешательство, Фишбейн расхохотался. – Простой разум то примет, что сложный отторгнет. Пей, солдат, пей, от тебя сейчас наши жизни зависят…

– Рядовой Смага, это приказ! – рявкнул майор.

Я послушно опустошил склянку. Возможно, мне показалось, но странная субстанция оказалась у меня во рту задолго до того, как я поднес узкое горлышко к губам. Едва обжигающая жидкость достигла желудка, сердце мое сделало головокружительное сальто. Подобно птице, заточенной в клетке из ребер, оно забилось, пытаясь вырваться наружу, и, не получив такой возможности попросту разорвалось на части. И я… умер.

Тело отказывалось слушаться. Не только руки и ноги, – невозможно даже пошевелить пальцем. Аромат сырой земли забивал ноздри, мешал дышать. Похоже, я по-настоящему мертв. Мертв и похоронен сумасшедшим майором, отравившим меня. Из всех сил я рванулся вверх, вырываясь из могилы.

Первое, что меня поразило, – это невероятная тишина. Ни выстрелов, ни разрывов гранат, ни свиста разлетающихся осколков. Даже раненые не стонали, моля облегчить их страдания морфием или пулей. Неужели никого не осталось в живых? Или близко разорвавшийся снаряд контузил меня, погрузив в благословенное неведение? Может, прямо сейчас надо мной, сжимая штык-нож перепачканными кровью пальцами, склоняется немецкий солдат, желающий убедиться, что я мертв?

Я с трудом разлепил неподъемные веки и сразу же пожалел об этом. Глаза, распахнутые чудовищным усилием воли, открыли страшную картину. О сколько бы я отдал тогда, чтобы вновь оказаться в пахнущей землей темноте! Потрясенный глядел я на свои руки, окровавленные настолько, что казалось, это и есть их естественный цвет. Отдельные капли всё еще срывались с дрожащих пальцев, под ногтями образовались засохшие бордовые полумесяцы. Повсюду словно разлили цистерну с красной краской. И я бы мог убедить себя, что это именно краска… да, я почти уверен, что смог бы сделать это… если бы не растерзанные тела, бывшие некогда грозным десантом «Адмирала Шеера». Вырванные глотки, расколотые черепа, выпотрошенные животы, кольца сизых кишок… У моих ног лежал гигант-пулеметчик, разорванный пополам. Среди зловонных внутренностей копошились колонии белесых могильных червей. Меня едва не вырвало. Господь милосердный! Неужели всё это – дело моих рук?! За спиной громко щелкнул взводимый курок. За ним еще один. И еще.

– Отставить, товарищи бойцы! – раздался знакомый насмешливый голос. – Это что ж вы удумали, в собрата-красноармейца стрелять?!

Я резко обернулся. Да, они целились в меня. Все уцелевшие в этом кошмарном бою не сводили с меня стволы винтовок, подрагивающих в трясущихся руках. Сквозь рваный строй выживших ко мне протолкался Фишбейн. Даже в этой адской мясорубке он выглядел вполне пристойно. Не обращая внимания на взведенные курки, майор бесстрашно загородил меня щуплой спиной, скрыв заодно взгляды солдат, наполненные испугом и даже откровенным ужасом. Фишбейн бесцеремонно сжал мое лицо ладонями, оттягивая веки большими пальцами.

– Занятно, занятно… – бормотал он. – Рефлексы в норме. Рассудок, кажется, особых повреждений не получил… Неожиданно! Вот оно, преимущество простого, неизгаженного современной информацией разума! Вас, Макар, мне сама судьба послала! Помяните мои слова, вы еще детям своим будете об этом дне рассказывать! Да опустите вы оружие, в конце концов!

Последняя фраза относилась к насмерть перепуганным красноармейцам.

– Иванов – возьми свое звено, соберите оружие и боеприпасы убитых. Шевченко – подсчитайте потери гарнизона. Крестов, Яшинский, Гамов – обыщите-ка последний бот. Такие чудища, – майорский сапог брезгливо ткнул носком мертвую голову уродливого гиганта, – без погонщика шагу не ступят. И поторопитесь, время уходит. Через двадцать семь минут крейсер возобновит обстрел…

Мало-помалу уверенный тон Фишбейна привел остатки гарнизона в чувство. Его четкие приказы возвращали солдат в привычную колею. Я пытался вспомнить, что же произошло, но не мог. Люди разбегались в разные стороны, деловитые, собранные, на время выбросившие из головы жуткие подробности сегодняшнего боя. Я же остался стоять, боясь сглотнуть слюну, явственно ощущая в ней привкус крови. Чужой крови.

* * *

Последний пассажир десантного бота оказался немолодым, полноватым мужчиной. Грузное тело, седая голова с глубокими залысинами, одутловатое лицо. Круглые очки в металлической оправе сидят скорее на щеках, чем на переносице. Классический интеллигентишка. Но странный черный балахон с капюшоном делал незнакомца похожим на монаха. Мужчина стойко терпел неудобства – он стоял на коленях, в замок сцепив на затылке толстые пальцы. Отпечатки подошв на рясе и треснувшие очки красноречиво намекали, что с пленным не церемонились. Бойцы отыгрывались за пережитый ужас, и кто мог винить их за это?

– Мать честная, да это же сам барон фон Зеботтендорф! – взглянув пленному в лицо, энкавэдэшник присвистнул. – Какая честь для меня, господин барон! Я ожидал кого-нибудь из Туле, но вы?.. Отец-основатель собственной персоной? Мы ведь не виделись с того памятного собрания в Париже!

Стараясь сохранить остатки гордости, Зеботтендорф поклонился. С лица энкавэдэшника не сползала ослепительная хищная улыбка.

– Зачем вы здесь, Рудольф? Я слышал, вы окончательно перебрались в Стамбул? Что заставило вас променять нежный турецкий климат на неласковое северное лето?

– Вы же сами прекрасно знаете, Фишбейн, – по-русски немецкий барон говорил довольно хорошо, хоть и с еле заметным акцентом. – Не скрываясь, активно пользуетесь их дарами, – барон кивком указал на чудные очки своего собеседника. – Они идут. Скоро весь мир станет их площадкой для игр, а я хотел… я всего лишь…

Пытливый взгляд барона скользил по непроницаемой маске майорского лица, силясь хотя бы заглянуть за краешек, но тщетно. Зеботтендорф протяжно вздохнул, бесповоротно признав поражение.

– Германия уже не та, юноша… Большая часть граждан еще делает вид, что ничего не происходит, но чем дольше они поддерживают добровольное неведение, тем страшнее станет вынужденное прозрение. Туле не место в современной Германии, господин Фишбейн… Мне не место в современной Германии. Я бы с радостью подался в Турцию, но, боюсь, скоро там станет еще хуже, чем в моем многострадальном фатерлянде. Время сейчас такое… переломное. Все Знающие ищут новый приют, пытаются как-то устроиться в наступающем новом мире. Знаете, как много людей собирались воспользоваться вашим планом! Я, можно сказать, избавил вас от кучи проблем…

– Занятно, – в голосе майора впервые проскользнули нотки любопытства. – Я слишком открыто готовился?

– Когда по всей советской России начинают хватать хранителей Традиции, это наводит на определенные мысли даже таких старых маразматиков, как Эжен Жакоб…

– Не может быть! Старина Эли Стар тоже в деле?! – На этот раз улыбка майора получилась почти что натуральной.

– Был в деле, – многозначительно поправил барон. – Мои люди сняли его с поезда в пригороде Парижа. Старый дурень ехал собирать остатки своей ложи. Я предпочел не рисковать и избавился от него до того, как он превратился в угрозу, вроде Кроули…

– И Кроули?! Да уж, я тут в Сибири отстал от жизни… – Майор задумчиво почесал подбородок. – И что же Алистер? Тоже решил добраться до меня на поезде?

– Зря юродствуете, Фишбейн. Алистер Кроули еще сохранил влияние на некоторых лордов, не последних людей при дворе ее величества. Если бы не мои усилия, сейчас этот крохотный поселок утюжили бы бомбами два цеппелина. Чудовищная трагедия, сорвавшая арктическую экспедицию королевского географического общества… Какая, к дьяволу, Арктика, в начале осени? Я потерял шесть отличных агентов на той операции! Правда, Фишбейн, вы могли бы меня и поблагодарить…

– Не сумев отстоять свою родину, вы решили подмять Советский Союз, а теперь еще и требуете за это благодарностей? Ну и нахал же вы, господин барон!

– Полноте, голубчик, не делайте из меня дурака, – глаза барона дерзко блеснули из-за очков. – При чем здесь весь Союз? Вы прекрасно понимаете, что даже с его поддержкой ни вам, ни мне не отстоять такие территории. Богам наплевать на землю! Вы ведь для этого решили провести ритуал именно здесь, а не, скажем, в Подмосковье? Максимум ресурсов, минимум людей! Очень грамотный план, – разделить Сою…

Барон поперхнулся и с удивлением взирал на прямой самурайский клинок, торчащий из своего живота. Перетянутую кожаными ремнями рукоять крепко сжимал майор Фишбейн, сидящий рядом на корточках.

– Ни слова больше! Вы торопите события и смущаете умы моих солдат, барон, а этого делать никак нельзя, – сквозь зубы шипел Барух Иосифович, проворачивая лезвие в кишках побелевшего, как простыня, Зеботтендорфа. – Жаль, конечно, что мы расстаемся на такой ноте, но у меня нет выбора. Вы влезли на чужую территорию, Рудольф, и за это поплатились головой…

Зайдя за спину Зеботтендорфу, майор принялся пилить ему шею клинком: брызжущие кровью артерии, сухожилия, мясо, кости – до тех пор, пока седая голова барона не отделилась от тела. Держа ее на отлете, майор невозмутимо оглядел притихших солдат.

– По закону военного времени, – просто подытожил он, швыряя мертвую голову ближайшему красноармейцу. – Падаль эту – не хоронить. Керосином облить и сжечь для надежности.

Побледневший боец не удержал жуткий трофей. Точно сказочный колобок седая голова покатилась по грязи и остановилась, уткнувшись в хромовые сапоги майора. С криками бойцы, бросая оружие, разбежались в разные стороны, как можно дальше от кошмарного места. Потому что остекленевшие глаза вдруг моргнули и вполне осмысленно уставились на своего убийцу. Безвольно раскрытый рот шевельнулся:

– Ты не победил, юный Барух… В игре, что навязывают нам боги, не может быть иных победителей, нежели они сами…

Даже после того, как в глаз ей вонзился майорский клинок, голова продолжала говорить. Побледнел даже непробиваемый энкавэдэшник.

– Разум простой и незамутненный… разум простой и незамутненный… простой и незамутненный… разум простой…

От страха у меня отнялись ноги, и лишь поэтому я не побежал вслед за убегающими бойцами. Вынужденно стоял я, глядя, как Барух Фишбейн остервенело превращает останки баронской головы в кроваво-красное месиво. Меня вырвало. Рвота необычного ярко-изумрудного цвета разлилась амебой. Хотя глаза мои слезились, я мог бы поклясться, что эта странная клякса самостоятельно забралась в подставленный майором стеклянный пузырек со звездами. И, я совершенно уверен, – забравшись внутрь, она заняла гораздо больше места.

Обратный путь к стойбищу я провел в полусне-полузабытье, трясясь на шее усталой гнедой кобылки. В гарнизоне оказалось всего две лошади, и Фишбейн велел седлать обеих. Заниматься этим пришлось мне, так как подходить к энкавэдэшнику теперь не решался даже хмурый сержант Гудзь. До последнего надеялся я, что вторую лошадь майор возьмет про запас, но, как и следовало ожидать, надеждам не суждено было сбыться. Вскоре мы возвращались туда, где началась эта необъяснимая история и где, судя по всему, она должна была окончиться. После сегодняшних событий я не думал, что еще способен ужасаться. Однако картина, открывшаяся нам в стойбище, вселяла определенный ужас своей жестокостью. Охрана лагеря – почти два десятка солдат, лежали мертвые, застреленные, вспоротые штык-ножом, задушенные и даже просто растерзанные на части. Двое выживших катались в пыли, в необъяснимом приступе звериной жестокости пытаясь разорвать, искалечить… убить. Ломались с отвратительным хрустом кости, зубы вгрызались в плоть, скрюченные пальцы впивались ногтями в глаза. Неподалеку от борющихся полукругом расположились шаманы. Стойбище снималось с места, спешно собирая яранги, запрягая оленей, укладывая на нарты нехитрый скарб. Ему не было дела до того, что совсем рядом обезумевшие люди убивают друг друга. Я бросился разнимать несчастных, но майор меня вновь остановил.

– Отставить, Смага! Им вы уже не поможете. Наши дикие друзья изрядно потрудились над их мозгами. Оба ваших товарища сейчас героически гибнут под натиском «превосходящих сил противника». Отличная работа, коллеги! Простая и в то же время филигранная! Мои аплодисменты!

И он скупо поаплодировал, отчего шаманы заметно занервничали. Пресытившись нечеловеческой жестокостью, я отвернулся, чтобы не видеть последнюю схватку моих товарищей по оружию. Но слух всё равно доносил до меня всё происходящее в деталях и, что гораздо хуже, спокойный голос Баруха Фишбейна – звуки смертельной борьбы не мешали ему разговаривать с обряженными в шкуры колдунами.

– Ну что, старые вы сморчки, надеялись, что меня снарядом размажет? А я вот – уберегся! Или думали, что не успею я, да? А я успел! Я всегда успеваю, ясно? Всегда! А знаете, почему? Да потому что я любого из вас на двадцать ходов вперед просчитываю!

Хрипы сражающихся бойцов наконец-то затихли. По нестройным рядам шаманов пронеслись взволнованные восклицания на разных языках. Да, их было несоизмеримо больше. Да, они как-то сумели свести с ума подготовленную, хорошо обученную охрану. И все-таки они отчаянно боялись моего командира. Каждый из них быстро отводил глаза, едва лишь натыкался на необычные окуляры Фишбейна. Лишь один старик с длинными белесыми косами не прятал взгляда. К нему-то и направился майор, спешившийся, точно заправский кавалерист. Мне оставалось только следовать за ним. Казалось, Фишбейну совершенно плевать на опасливо-ненавидящие взгляды. Я же не мог отделаться от ощущения, что меня со всех сторон тыкают острыми иголками.

– Познакомься, Макар, сам ан оргыл ойун – первый большой шаман!

В голосе майора скользнуло уважение. Или мне просто показалось?

– Всю Якутию перерыли, пока его нашли! Три экспедиции загубили! Он, наверное, старше всех этих баранов вместе взятых, – майор широким жестом обвел столпившихся колдунов, – но такой же глупый. Или слишком упертый, чтобы признать, что в новом мире ему не место. Цепляется за свою жалкую жизнь, за глупые традиции и не понимает, что всё это давным-давно обесценилось…

Упиваясь своей речью, майор остановился в трех шагах от шаманов, я же подошел почти вплотную к ойуну. Его выцветшие глаза гипнотизировали меня, заставляли проваливаться в бездонные колодцы бессмертной Вечности. Всё глубже и глубже затягивали меня эти лишенные ярких красок омуты. Внезапно в глаз мой воткнулся длинный, расслоившийся от старости ноготь болезненного желтого цвета. И мне открылось небо.

Обретя небывалую легкость, разум мой воспарил над промерзшей северной землей, над крохотными людишками и могучими кораблями, над страстями и глупостями, выше самых высоких гор, прямо в услужливо распахнувшиеся небеса. Я пробивал облака и атмосферные слои, пугая птиц, я сбивал хрупкие метеорологические зонды и раздувшиеся от собственной важности цеппелины, и наконец вырвался за пределы земного притяжения, уносясь всё дальше, в самые пучины космического хаоса. Бесконечное, не имеющее формы ничто подмигивало мне мириадами звездных глаз, оплетало неосязаемыми черными тентаклями. Оно качало меня невесомыми конечностями, и ими же рвало на части, и, наигравшись, с силой запустило меня обратно. Вновь пробив атмосферу родной планеты, я без брызг и всплеска вошел в соленые океанические воды, земной эквивалент космоса, уменьшенный в бесконечное количество раз. Мимо меня невозмутимо проплывали невиданные уродливые твари, никогда не знавшие солнечного света. Даже в таком состоянии я содрогался при одном их виде! Но меня влекло дальше и дальше, в самые темные глубины и за их пределы. И достигнув беспросветного дна, я сверху проломил своды потаенных пещер, ворвавшись в адские каверны! Туда, где забытое всеми божество сходит с ума под топот, трубные гласы и адский танец своих прислужников. И радуясь незваному гостю, оно объяло меня всем своим существом, вобрало меня в себя без остатка! Оно переваривало мою душу целую вечность, а затем выплюнуло изувеченные останки обратно, и…

Внезапно всё кончилось. Шаман вынул палец и стряхнул на землю слизь, некогда бывшую моим глазом, и буднично кивнул. Только после этого в мою голову вонзилась боль. Раскаленным металлическим прутом она пробила череп от пустой глазницы до затылка, заволакивая реальность густым красным маревом. Мир уменьшился ровно наполовину. С горечью я осознал, что никогда больше не смогу видеть, как прежде. Но вместе с этим пришло ясное понимание процессов настолько глубоких, в сравнении с которым частичная потеря зрения казалась пустяком. Всё равно, как если бы я горевал по удаленному аппендиксу. Мой мозг разрывало от обилия информации, я чувствовал себя Одином, отдавшим глаз взамен вселенской мудрости, хотя еще минуту назад даже не подозревал о существовании этого мифического божества. Раздавленный тяжестью знаний, не в силах пошевелиться, я лежал на стылой земле и наблюдал за происходящим уцелевшим зрачком. Кажется, я кричал, но мои отчаянные вопли были не в силах помешать тому, что должно было случиться. Оставалось лишь смотреть. И содрогаться от ужаса.

– А ну-ка не балуй, старый! – Когда только в руке Фишбейна успела появиться знакомая «звездная» склянка? – Знаешь, что это такое? А?! Знаешь?!

В вопросе не было угрозы, однако шаманы резко попятились, когда Фишбейн слегка подцепил крышку ногтем большого пальца. Изумрудная субстанция внутри метнулась к узкому горлышку многочисленными тоненькими щупальцами, точно маленький спрут.

– Сегодня оно поело впервые за последние две тысячи лет и всё еще не насытилось! До заката этого дня вы сделаете то, ради чего я собрал вас здесь, или оно с радостью высосет ваши гнилые души!

Души! Теперь, к ужасу и отвращению своему, я знал, какой ужасной древней твари я был вместилищем, и какую страшную пищу получала она, пользуясь моим телом! Как никто другой понимал я испуг шаманов. Они не боялись смерти, но знали истинную ценность невидимой субстанции под названием душа.

Поединок взглядов длился недолго – ойун первым отвел глаза и, опираясь на посох, похромал к центру капища. Вслед за старым якутом поспешно двинулись остальные шаманы. Точно повинуясь неслышной команде, каждый из них занял свое место, а затем они вдруг склонили головы, в едином рывке потянувшись к земле… в землю… под землю. В самое сердце непроглядного мрака, где забытое божество уже целую вечность исступленно бьется о стены своей темницы. Над капищем поплыл низкий гудящий звук – это шаманы запели, не разжимая губ, одним лишь горлом. Всё стойбище потянулось к центру плато. Туда, где стоял ровный как стол валун, густо поросший бордовым лишайником.

Первой успела молодая женщина, с некрасивым плоским лицом и черными волосами, заплетенными в толстые косы. Запрокинув в небо подбородок, она обнажила немытую шею и даже не вздрогнула, когда тонкое лезвие костяного ножа, вспороло ей артерию. Хлынувшую на камень кровь жадно поглощал толстый ковер мха, ставший лишь самую чуточку ярче. Едва тело бездыханной куклой повалилось на древний, кощунственный алтарь, стойбище обезумело. Мужчины, женщины, старики, старухи, несмышленые чумазые дети, олени, подвывающие от нетерпения собаки и даже наши лошади – все они ринулись к сгорбленному узкоглазому старику. Живая масса превратилась в гигантское существо, размахивающее бесчисленным множеством конечностей. Она наползала на ойуна, подставляла уязвимые шеи, и сотни ее глаз, до предела распахнутых в чудовищном экстазе, отливали стеклом.

Не прекращая пения, шаманы оттаскивали трупы от жертвенного камня, не давая ему скрыться под грудой безжизненных тел. Старый якут работал не покладая рук, с монотонностью человека, который делает привычную рутинную работу. Откуда брались силы в этом тщедушном теле? Не могу сказать, сколько времени продолжалась эта кровавая резня, но, когда плато выстелил ковер из мертвецов, а возле камня остались стоять только закутанные в шкуры шаманы, солнце превратилось в пылающий, налитый кровью глаз, медленно закатывающийся под веко горизонта.

В воздухе стоял тяжелый запах дерьма и меди. Запах бойни. Земля подо мной мелко дрожала. Я чувствовал, как, впитываясь в мох, кровь проникает в ее тело. Уходит по запутанной переплетенной сети бесконечно длинных корневищ, бледных, как кожа покойника. Горячие от напитавшей их крови, они протачивали себе путь в вечной мерзлоте, ломали камни, раздвигали почву слой за слоем, уползая всё ниже и ниже, в такую темноту, какую не под силу вообразить никому из ныне живущих. Они плели путеводную нить, способную вывести бога в мир людей.

Им не хватало самой малости.

В отличие от обычных несчастных людей, шаманы действовали слаженно и организованно. По очереди подходя к ойуну, каждый из них бережно брал его за руку с ножом и сам проводил под своим подбородком смертельную красную линию. Истекающие кровью шаманы не падали наземь, а опускались спокойно и степенно, точно решив вздремнуть часок-другой перед дальней дорогой.

Тогда ойун впервые устремил взгляд в мою сторону. Медленно, словно легкий костяной ножик вдруг стал неподъемным, он приложил лезвие, странным образом оставшееся белоснежно-чистым, к левому уху. И так же медленно соединил его с правым широкой изогнутой дугой. На дряблой шее раскрылась уродливая багровая улыбка. Миг, и ее вырвало красным, горячим, исходящим еле заметными струйками пара, потоком. Однако шаман не упал. Даже не покачнулся. Кривой узловатый палец, покрывшийся быстро высыхающей коркой цвета ржавчины, поманил меня, призывая встать с колен, принять свою судьбу. И я бы пошел, изнемогая от боли и тяжести навалившихся знаний, я бы пополз к нему, цепляясь за мертвую землю обломками ногтей. Безропотно двинулся навстречу собственной гибели… Но в эту секунду прямо над ухом раздалось:

– Э, нет! Ты чего удумал, старый?!

Пережитый кошмар подтолкнул меня на самую грань безумия. Я совершенно забыл о майоре. Голос его, уверенный и властный, дрожал от плохо скрываемого страха. Не меня призывал уродливый старческий палец. Его – офицера НКВД Баруха Иосифовича Фишбейна.

– Не-ет… нет-нет-нет! – Барух неуверенно улыбался, часто мотая головой из стороны в сторону. – Не смей! Даже не смей, слышишь меня? Ты хоть понимаешь, в кого ты пальцем тычешь, падаль сушеная?!

Старик слышал. Но, кажется, слова Фишбейна мало заботили его. Не помешала даже смертельная рана в горле – беззубый рот раскрылся и отчетливо произнес:

– Эн аччыгый иэдээни таллын. Бар киниэхэгьэ. Ухьугуннар кинини!

Вслушиваясь в чужой говор, я внезапно осознал, что понимаю каждое слово:

– Ты выбрал меньшее зло. Так иди за ним. Разбуди его!

Похоже, майор тоже понимал плавный говор ойуна. Он закричал, отчаянно и обреченно. Но всё же пошел вперед, с трудом переставляя непослушные ноги, сопротивляясь каждому шагу. В бессвязных выкриках, перемежаемых всхлипами, я разобрал что-то о том, что он, Барух Фишбейн, самый верный и преданный слуга, что именно он должен стать правителем нового государства, что это несправедливо… Но обретенные знания говорили мне, что тот, к кому он взывал, совершенно иначе воспринимает справедливость. Оставалось лишь поражаться, как майор пропустил очевидное: разум будущего правителя будущей Независимой Сибири должен быть простым. Как, например, у недалекого сельского парня из-под Красноярска, коего угораздило оказаться не в то время, не в том месте. Только такой человек способен впустить в свое сознание рокочущего бога, не погибнув при этом.

Рыдающий майор против воли приближался к неподвижно застывшему ойуну. Глядя в его спину, сгорбившуюся в предчувствии беды, я осознал, насколько правильными и дальновидными были его расчеты. Старый мир, мой мир, умирал, ибо Древние боги понемногу захватывали его, исподволь перестраивая по своему извращенному вкусу. Призвать меньшее зло, не дожидаясь, пока страну захватит зло большее, – не самый плохой вариант. Это как выпрыгнуть из окна высотного дома, спасаясь от пожара. Всегда остается крошечная надежда, что ты выживешь.

Тем временем майор встал перед стариком-якутом, запрокинув голову, точно жертвенный олень. Из-под круглых очков текли бессильные слезы.

– Я! – закричал Фишбейн. – Это должен быть я!

И забулькал, подавившись собственной кровью. Мертвый ойун утешающе похлопал его по плечу.

– Бар киниэхэгьэ. Ступай за ним. В конце концов, ты всего лишь маленькая крыса. И ты сохранил самое ценное – свою бессмертную душу…

Еще раз обагрился древний алтарь. Тяжелые алые капли просочились сквозь мох, завершая путеводную нить. С оглушительным хрустом громадный камень развалился пополам. Из-под земли вырвалось бесформенное клубящееся марево, тут же поглотившее ойуна и его последнюю жертву. Перед тем как окончательно раствориться в облаке хаоса, Барух стянул через голову свои странные очки. Черные глаза так и остались плавать за толстыми линзами, точно неведомые рыбки в маленьких аквариумах, а в окружающий мир прицелились пустые глазницы. Мне казалось, что майор пытается запомнить это мгновение, запечатлеть его отсутствующей сетчаткой.

Изменчивое облако побагровело, как будто впитало в себя кровь всех принесенных в жертву существ. На мгновение, страшную долю секунды, оно приняло форму настолько чудовищную, что я, забывшись, закричал, будто надеясь отодвинуть неизбежное. Багровый туман вытянулся, превратившись в узкую полоску, похожую на копье… которое резко вошло в мою голову.

Земля задрожала под ногами. От древнего камня через капище потянулась громадная трещина. С каждой секундой она ширилась, раскрываясь точно лоно, готовое породить… кого? Я не хотел знать ответ на этот вопрос. Каким-то чудом я всё еще стоял на ногах, хотя под ними, на глубине, не достижимой простому смертному, ломались тектонические плиты, меняя привычный облик нашей планеты. Края трещины расходились всё дальше и дальше друг от друга. Старый мир отдалялся от нового. Реальность разделялась на завтра и сегодня, которое стремительно превращалось во вчера. Когда сгустившаяся темнота укутала противоположный край, на мое лицо упали первые капли, быстро перешедшие в сильный ливень.

Небо плакало.

Я не люблю государственные праздники. Особенно не люблю День повиновения. Для новых поколений этот день, когда в наш мир явился одноглазый юродивый, несущий весть о боге, простершем длань над северными землями, – настоящая веха не только в истории Независимой Сибири, но и всей планеты. Для меня же в этот день мир, в котором я жил и который любил, перестал существовать.

Нам грех жаловаться, если знать, что творится в других странах. Наше молодое государство отделено от территориальных претензий остатков бывшего Советского Союза естественной границей, именуемой ныне Большим Сибирским Разломом. С восточными соседями налажены довольно сносные взаимоотношения. Оно живет и процветает, прирастая природными богатствами, трудолюбивым народом и, конечно же, милостью бога, взявшего его под опеку. Пусть даже Независимая Сибирь всего лишь жалкий обломок некогда по-настоящему Великой державы. Но, может быть, я смотрю на мир глазами динозавра и времена Великих держав канули в Лету? У меня есть всё, о чем только способен мечтать смертный, однако пользоваться плодами своего положения мне не дано. Запертый в собственном теле. Выгнанный на задворки собственного сознания. Способный лишь плакать, осознавая свое бессилие, и радующийся, что хотя бы этого он не может у меня отнять.

Я, Макар Смага – бессменный правитель Независимой Сибири. Сельский паренек, так и не ставший никогда мужем, отцом и дедом. Первое воплощение обезумевшего древнего божества, обретшего, наконец, власть и свободу.

 

Сергей Игнатьев

МОСКВА – АТЛАНТИДА

Москва

На моем пути ночные фонари гасли один за другим, уступая рассвету. Синхронно с ними меркли их перевернутые двойники в лужах. Столицу накануне хорошенько промыло дождем.

Я свернул с Челищева на Клингера и пристроился на светофоре за хлебным фургоном.

Москва после дождя являла себя, как вышедшая из душа киноартистка – крутому детективу с постным лицом в западном фильме-нуар: сияющая, зовущая, жеманно укутавшаяся в низкие осенние тучи.

Город-монолит, ностальгическая красавица с веслом наперевес – Москва проступала из утренней мглы во влажном блеске аэростатов, мрачном величии министерских небоскребов, колоннад и статуй.

На проспектах было пустынно. Изредка попадались автофургоны, груженные молоком и хлебом, спешащие к открытию универсамов. Спешащие прочь из центра, загруженные под завязку пикапы ранних дачников. И спешащие в противоположном направлении, к центру, черно-лоснящиеся служебные авто с госномерами – вроде моей «Гидры».

Я миновал помпезное здание Дворца Советов, протыкающее статуей Ильича нависшие над столицей дождевые тучи. Ильич напоминал верзилу-баскетболиста, который хочет забросить трехочковый всему свету. У него не очень-то получилось.

Я ехал на работу. Рассветные лучи, мерцая на высоких окнах учреждений, пробуждая зелень в узких сквериках, вдыхали в город жизнь. Будили его ласковыми и теплыми касаниями. Раньше такое называли «бабьим летом». Теперь и зелени в Москве стало поменьше – уступила под натиском стекла, бетона и мрамора, да и само слово «баба», неуместный вульгаризм, похоронено обезличенным канцеляритом новой эпохи.

Я оставил «Гидру» на служебной стоянке, выходящей торцом на Альхазреда (бывшую Новослободскую).

Начал длинный пеший подъем по мраморной лестнице, в конце которой, обрамляя вращающиеся двери, пестрели с полсотни гербовых табличек. Но «нашей», Комитета Информации при Совете Министров СССР, – там не было. Специфика службы.

За столом у проходной коротала время с радиоприемником желтокожая мумия в похоронно-черных костюме и галстуке. На мне, к слову, был точно такой же костюм. Галстук повеселее, цветными ромбами – подарок матушки к выпуску из МГУ. Еще у меня, в отличие от мумии, не было медали за выслугу лет на лацкане.

– Доброго утречка, Август Порфирич!

– Рановато ты сегодня, Свиридов.

– Шеф вот разбудил.

– Армейцев с «Данвич вампайрс» смотрел вчера?

– Смотрел, да-а-а.

– Судью этого расстрелять мало – штанга ему там, ты подумай, а? Зато Славка Четверик-то, крученую плюху взял какую – шик! Золотой парень, скажи?

– Да не то слово!

Закуток проходной за стеклянным барьером выглядел искусственно вшитым в помпезный холл куском холостяцкой квартиры. Кроме упомянутого радио, еще кипятильник, холодильник, продавленное кресло, замусоленные ведомости, залитые чаем газетки, бутербродики, красочный календарь с певицей Алиной Лотаревой в модном образе жрицы Йог-Сотота (максимум косметики, минимум одежды).

Хотя всё выглядело безобидно, я знал: случись что, и стоит потрепанной мумии Порфиричу или его не менее потрепанным сменщикам разгрести эти свои кроссворды и ткнуть нужную кнопку – через полминуты тут будет половина Московского военного округа.

Вежливо кивнув старику, я миновал бесконечный холл, череду безымянных бюстов и автоматы с газированной водой и газетами. Каждый шаг по мрамору эхом отдавался от недостижимого потолка, расписанного воинами в «богатырках», ударниками стройки в выпуклых сварочных очках и осьминогоподобными жрецами Азатота и Ньярлатотепа.

Войдя в лифт, я заученным движением набрал нужные пять цифр.

Отправился в путешествие протяженностью в тридцать пять этажей.

В дороге я размышлял о том, что при всей неимоверной длине наших лестниц и коридоров верхушка КомИнфа неизменно поражает глаз своей тучностью. Просто какой-то парад толстяков. Как им это удается?

Я придумал только один вариант: когда заканчивается рабочий день, они не покидают здание. Не проходят через эти коридоры и лестницы. Они остаются. Вечерняя уборщица обходит кабинеты один за другим, сдувает их специальным насосом и убирает в шкаф. А рано поутру ее сменщица достает их из шкафа, надувает, налегая на рычаг насоса, смахивает мокрой тряпкой пыль с их благородных седин и сияющих плешей. Поправляет очки и узлы галстуков. И вот они уже сидят в своих креслах и готовы к работе – небрежным росчерком золотого пера подписывать бумаги; насупив брови, принимать телефонные звонки.

Над столом у шефа висело три портрета. Слева – председатель КомИнфа, основатель ведомства, справа – генеральный секретарь ЦК партии, по центру – черный прямоугольник в раме.

Наличие портрета Хранителя Союза, Зверя Миров и Брата Древних предусмотрено в высоких кабинетах негласным протоколом, но, по факту, фотосъемка строго запрещена, а художников-академиков не подпускают и подавно, как бы те не рвались запечатлеть для истории того, кто управляет судьбами страны. Человеческое сознание просто не в силах с этим справиться, не готово к восприятию его истинного облика.

В углу кабинета возвышался пыльный фикус. На столе у шефа лежала нетронутая стопка писчей бумаги и стоял белый телефон с золотым гербом на диске.

Шеф стоял у окна, любовался Москвой с высоты тридцати пяти этажей, поверх раскрытой канцелярской папки. Повернулся, кивнул мне:

– Садись. Кофе не предлагаю. У секретарши еще рабочий день не начался, а у меня, сам знаешь… вечно какая-то бурда получается.

– Отчего такая срочность, товарищ Кожухов?

Он хмыкнул, поправил очки. Подошел к столу, раскрыл передо мной папку:

– Ознакомься, Свиридов…

Я ознакомился. Личное дело гражданки Подольской Ульяны Тимофеевны, пропавшей без вести в августе сего года. Биографические сведения весьма скудны в силу возраста пропавшей. Моя ровесница – двадцать шесть. Не состояла. Не привлекалась. Образование высшее, ксенопсихолог. Работала в Москве, в Совинцентре (он же – «Пикмановский центр»). Фото. Сведения о родителях… Так…

– Профессор Подольский? – Я перевел взгляд с бумаг на шефа. – Дочь профессора Подольского пропала без вести?!

– Чуешь, чем попахивает?

– Почему дело оказалось у нас? Почему не у МГБ?

– А вот чем мы тут, по-твоему, занимаемся, Свиридов?

– Связью, – пошутил я.

Шеф не улыбнулся.

– Вот именно. А связи – решают… Ты, само собой, в курсе, над каким проектом работал Подольский?

Я кивнул.

Шеф покачал головой:

– А ведь не должен… По допуску не положено.

– Ведомство-то смежное, – я изобразил смущение. – Сами же говорите, связи решают, всякое такое.

– Что ж, тебе и карты в руки.

– Разрешите вопрос?

– Почему именно ты?

– Почему именно я? Ведь не мой профиль.

– Какие три самых важных качества в нашей работе, Свиридов?

– Горячее сердце, холодная голова и чистые руки?

– Почти… Железная задница, стальные нервы и на полную катушку раскрученная паранойя.

Шеф стащил с носа очки, устало потер отечные веки. Я сразу понял – ночь он провел тут, в своем кабинете. Без всяких насосов вечерней уборщицы.

– Задница и нервы дело наживное, – продолжал он. – А вот параноик ты, Свиридов, знатный. Поэтому хочу, чтоб этим занялся именно ты.

Я кивнул, вновь обратил взгляд к документам.

Я смотрел на фото.

Совсем не изменилась.

Как в день нашей первой встречи… Загорелая, в выцветшей футболке. Короткие шорты открывали длинные, поцарапанные лесной колючкой ноги. Выгоревшие на солнце волосы светлыми прядями ниспадали на спину и плечи, короткой челкой едва касаясь узких, чуть вздернутых, как бы в веселом удивлении, бровей. Глаза невероятной глубины меняли свой цвет от небесно-голубого до туманно-серого…

– Симпатичная, – сказал я, чтоб нарушить подозрительно затянувшуюся паузу.

– Смотри только, не влюбись.

– Постараюсь, товарищ Кожухов.

– Ты лучше не старайся. Ты просто найди мне эту девчонку. Надеюсь, не надо объяснять всю серьезность и прочее? Нам тут для полного счастья, в плюс к международному скандалу, только киднеппинга и обмена заложниками не хватало…

– Вас понял. Могу приступать?

– Иди. Отчета от тебя жду к пятнице.

На обратной дороге, в лифте, думал о том, какой я все-таки хороший сотрудник.

Едва приступив к выполнению задания, уже выполнил один из ключевых приказов шефа.

Я никак не мог влюбиться в Ульяну Подольскую.

Я был влюблен в нее уже десять лет. С тех пор, как мне едва стукнуло шестнадцать.

Москва – Пижва

Шеф почти не шутил, называя меня параноиком. Многие в КомИнфе, особенно, конечно «старая гвардия», посмеивались надо мной.

Мол, вы молодежь, перестраховщики, сколько можно оглядываться на Р’льех и Атлантический Агломерат? Лучше, вон, на китайцев гляньте… Кризис 39-го, мол, давно миновал, все эти Берлинские Усомнения и франко-тибетские распри… Экспансия выродилась в Интеграцию. Мы научились жить бок о бок. А на крайний случай у нас всегда есть чем угостить соседа – такую кузькину мать покажем, что у них тапочки от самого Нью-Ирама до самого Нью-Йорка отлетят…

Меня считали параноиком. А у меня просто собачий нюх. И я ему доверял.

Поэтому, выходя из кабинета шефа, точно знал, откуда начну поиски гражданки Подольской Ульяны Тимофеевны, дочки Того-Самого профессора Подольского.

О нем, конечно, не писали в газетах, не рассказывали по ТВ. Постарались замять. Умолчать. Сокрыть.

Но в нашем и смежных ведомствах этот умник стал настоящей звездой.

Робин Гуд Холодной войны, за голову которого шериф Ноттингемский не поскупился бы отдать всё свое шерифство с окнами на Лубянскую площадь.

Самая главная неудача отечественных спецслужб с тех пор, как Ильич прибыл в Питер на спецпоезде, снаряженном немецкими генштабистами.

Ну, положим, Ильич в итоге стал основателем нашего нового государства. Польза несомненная.

Но тех, кто упустил Подольского, – не могло оправдать ничто. Недоглядели. Прошляпили.

Дорога от Москвы до Пижвы обещала занять часов шесть, даже если прицепить к крыше «Гидры» мигалку и гнать по спецполосе. А мне не полагалось ни мигалки, ни спецполосы.

Я твердо пообещал себе не ударяться в лирику и прочую рефлексию. Дело, судя по всему, серьезное. Не время расслабляться. Но чем ближе была Пижва, тем сильнее одолевали воспоминания…

Мне тогда не исполнилось еще и шестнадцати. Учился я в «языковой» спецшколе, куда устроен был по родительской протекции. Отец мой уже тогда добился изрядных номенклатурных высот. Не таких, конечно, как дед в его годы, но всё же…

Меня они оба, без сомнения, видели в теперешнем моем возрасте – блестящим дипломатом, диктующим волю нашей великой страны где-нибудь в патриархальном Аркхеме с его академическим твидом и шелестом «нобелевских» монографий. Или в прогрессивном Иннсмуте, где запах тины из глубин мешается с ароматом уходящего к недостижимым высотам карьерного ковролина. Человеком семейным, обстоятельным и Имеющим Вес.

Вышло всё иначе. Дед умер, когда я учился на втором курсе МГУ. С отцом же мы не разговаривали уже… не помню сколько лет.

И кто знает – не послужило ли переломным моментом в моей биографии именно то дождливое, влажными туманами полное лето? Душный июль десятилетней выдержки, когда мы познакомились с Ульяной.

В тот год весь Союз бредил пищевыми водорослями. И теперь ту эпоху в школьных учебниках олицетворяет прежде всего несуразное, но впечатляющее урожайное число «миллион пудов» и популярная песенка в ритме чарльстона «царица морская хлорелла под солнцем сибирским созрела». Песенку эту и теперь, в наши дни, порой можно услышать в каком-нибудь «Голубом огоньке», в осовремененной версии исполнительницы Алины Лотаревой.

Для повышения урожайности к работам начали активно привлекать «наших» глубоководных, коих по итогам Экспансии оказалось ничуть не меньше, чем на Западе или даже в Китае.

Повсеместно вводились симбиотические хозяйства, так называемые «симхозы».

Одним из передовых симхозов стало «Зеленое добро» на реке Пижве.

Нам, «золотым» мальчикам и девочкам, будущим дипломатам и журналистам-международникам, предстояло пройти в нем летнюю практику, совмещая совершенствование языковых и дипломатических навыков с облагораживающим трудом на свежем воздухе. Так сказать, приобщиться к истокам, припасть к корням, хлебнуть без забелки.

Мы были первым поколением советских людей, выросшим в условиях стабильности, достатка и мира. Балованные дети небалованных родителей.

Бродить по чавкающей болотной грязи в резиновых сапогах по колено, отмахиваясь от комаров, бреднями загребать вонючую жижу – для нас это было в новинку. Но мы как-то справлялись. «Маргариту» московских коктейль-холлов в то лето мы заменяли «солнцедаром» из ближайшего продмага.

Там, в сарайчике-продмаге, пропахшем квашеной капустой и мороженой рыбой, мы и познакомились с Ульяной.

На мне был драный рабочий ватник и неизменные резиновые сапоги. В руке – предательски звякающая авоська. Пролетарий, отдыхающий от трудов праведных.

А она… Неуловимая, природная грация. Не тщательно отрепетированная азбука жестов артисток и манекенщиц, а что-то непринужденное; подростковая неловкость уживалась в ней с пластикой истинной женщины, нечто неизбывно манящее, прирожденное, искреннее. Вышедший на опушку олененок. В его движениях чувствуется несоразмерность, но стоит ему сорваться с места – свистящей стрелой, ветвистой молнией, – его ведет, им управляет сама природа.

Это была любовь с первого взгляда…

Прибыв на место, я не узнал Пижвы.

От всего симхоза осталось только гигантское мельничное колесо в камышах. Оно частью сгнило, частью поросло колониями мерзких лиловых грибов. Sic transit gloria mundi. Руководящий курс переменился: на смену пищевым водорослям пришли строительство плотин и поворот рек вспять. И уж там-то тоже понадобились специфические навыки глубоководных.

Колесо, впрочем, стояло тут еще до симхоза. Еще до Экспансии, до Пришествия. Колесо поскрипывало и стонало, содрогаясь от ветра. В доисторическом механизме продолжалась неустанная работа, хотя никому это не было нужно.

Жители крошечного приречного поселка давным-давно подались в города или на новые социалистические стройки.

Неужели чутье подвело меня?

Я бродил по заросшим фундаментам хозяйства. С косогора открывался вид на Пижву, извивающуюся между лесистых холмов. Отсюда даже виднелись жестяные крыши дачного товарищества. Именно в нем облюбовал себе в тот год летнюю резиденцию профессор Подольский. Уже профессор, но еще не лауреат. Ленинскую премию ему принесла работа, написанная под одной из тех крыш. Под какой именно – я не знал. Ульяна не приглашала меня к себе домой и с отцом не знакомила.

Так же, как я не знакомил ее со своими однокашниками. Мы довольствовались друг другом, и никого другого нам не надо было. Это была наша тайна. Тайна для двоих.

Впрочем, нет… Был в нашей камерной истории еще один примечательный персонаж.

Я увидел его издали. Он сидел на сгнивших мостках, там же, где и всегда. Сутулая фигура в выцветшей армейской плащ-палатке. Должно быть, так и задремал с удочкой.

Он был невероятно стар еще тогда, десять лет назад. В работах симхоза не участвовал по возрасту и всё свое время проводил тут же, на мостках, тогда еще довольно крепких, подремывая над удочкой. В своей общине он занимал некую почетную и необременительную должность. Старейшина? Жрец? Патриарх? Остальные глубоководные его уважительно сторонились.

В наших жизнях ему уготована роль посредника, молчаливого Заведующего нашим Тайным Телеграфом, равнодушного Гименея. Через него мы передавали отчаянные записки на вырванных из школьных тетрадей клетчатых листах, его лесная хижина, скрипящая и содрогающаяся от ветра, служила нам местом свиданий.

Пожалуй, будь он обычным стариком, всей истории это придало бы некий водевильный, пошловатый оттенок – эдакий старый колдун, безумный мельник, седой паромщик, соединяющий молодые сердца.

Но он не был человеком. В сущности, ему не было никакого дела до нас, как и до прочих представителей нашего вида. Меня это раздражало – я был глуп и молод. Однажды даже попытался поддеть старика, в самых вежливых выражениях, изображая школярское любопытство, намекнул – вот он, мол, постоянно ловит рыбу… Нет ли в этом чего-то противоестественного, намека на каннибализм?

Он незамедлительно и, по своему обыкновению, флегматично, парировал монологом насчет передовых хирургических испытаний, чинимых нашими учеными над обезьянами.

Он был в курсе всех важнейших московских, и союзных, и международных событий. Он никогда не покидал Пижвы, но радиопередачи и свежие газеты потреблял с неизменным азартом первооткрывателя. В такие минуты даже его рыбьи глаза оживали. В них появлялось что-то человеческое.

– Дедушка Тритон? – осторожно позвал я.

Он вздрогнул, чуть не выронив удочку, пошлепав со сна безгубым широким ртом, обернул ко мне лицо. На неярком осеннем солнце блеснули мелкие чешуйки. Выпуклые белесые глаза смотрели равнодушно.

Старик шевельнул жабрами, издал клокочущий горловой звук.

«Отвык от человеческой речи, – подумал я, – да и с кем ему тут разговаривать – с радио?»

– Помните меня?

Он безучастно глядел, не моргая.

«Забыл, – подумал я с грустью, – немудрено – кто я для него? Краткий эпизод в его невозможно долгой жизни – случайный человечий детеныш. Одно время я посылал ему открытки и даже получал на них ответы. Затем закрутили учеба, дела, служба… Я стал взрослым… Наверняка он забыл меня. Зря я вообще сюда приехал… Неужели я ошибся?»

Я размышлял в таком невеселом духе, а старик продолжал пялиться.

Затем он медленно отвернул голову. Вторично издал булькающий звук, изрек:

– А ты… помнишь?

Сперва я не понял. Затем проследил за его взглядом. В мутноватой реке дрогнул, пуская вокруг себя концентрические круги, и ярко блеснул поплавок.

Тот самый. Из бальзы, импортный, японский. Отлично сохранился.

Его, вместе с пригоршней других снастей, я выписал к первомайским праздникам, по специальному каталогу, истратив значительную часть своей стипендии. Отправил старику по почте. Тот ответствовал вежливой благодарностью, к письму приложив славную безделушку из белого металла – запонку, а может, фибулу, в национальном вкусе глубоководных. Безделушка вскоре потерялась при очередном переезде – с одной съемной квартиры на другую. Тогда я вовсю пытался избавиться от родительской опеки, а денег катастрофически не хватало.

Стало быть, и впрямь понравился ему поплавок… Стало быть, старик Тритон не забыл меня.

Глупо было рассчитывать на объятия и энергичные похлопывания по спине – это не в характере его народа. Но я отчего-то расчувствовался. Сам вид старика – оцепенелый, сонный и неизменный, несмотря на прошедшие годы. И руины позаброшенного симхоза… Поскрипывание сосен, жужжание последних осенних комаров – всё это растревожило меня. Я не знал, что сказать.

А потому сказал то, что занимало мои теперешние мысли:

– Беда, дедушка Тритон… Ульяна пропала.

Он вновь посмотрел на меня. Глаза его были пусты и безучастны, как всегда.

Пижва – Верденбрюк

Интуиция меня не подвела!

Ульяна оказалась куда более внимательной к старику, чем я. Может, потому что была женщиной. Может, в отличие от меня, так и не повзрослела? Не захотела взрослеть… Я ограничился парой открыток и набором рыболовных снастей. Она же посылала Тритону открытки из каждой новой поездки. Отец ее, до недавнего времени, был «невыездной», и тень мрачных тайн, доверенных ему государством, отчасти падала и на дочку. Выезд за границу ей был заказан… До недавнего времени.

По Союзу она ко времени нашего знакомства уже поколесила: страстная путешественница, завзятая туристка, судя по коллекции открыток, имевшейся у старика, – она продолжала странствовать. От Таллинна до Ташкента, от Коктебеля до Мурманска – и когда только успела?!

Верхняя карточка в пачке, которую вручил мне Тритон, изрядно отличалась от остальных.

Строгие вертикали готического шрифта, строгие вертикали древних крепостных стен и выглядывающего из-за них (строжайшего) готического шпиля; штамп с раскинувшей крылья хищной птицей, сжимающей в лапах обрамленный венком солнцеворот…

Город Верденбрюк, Нижняя Саксония, Великогерманский рейх.

Отправлено полторы недели назад.

И каким ветром тебя туда занесло?!

Всё, что заботило меня теперь, – заполучить у Кожухова командировочные и официальное прикрытие, не вдаваясь в подробности, как именно мне удалось выйти на след. В конце концов, у нас есть право не выдавать свои источники. Шеф на моем месте наверняка поступил бы так же.

* * *

Крамер начинал день с кофе, изрядно разбавленного киршем, заканчивал – шнапсом, слегка разбавленным пивом. Стуча клавишами архаического «ундервуда», воплощал на желтоватой канцелярской бумаге проникновенную любовную лирику, которую без успеха рассылал по местным издательствам. В теперешние годы в рейхе любовная лирика была не в чести. Арийцы погрязли в волнах западного «палпа» и «хардбойледа». Крамер получал отказ за отказом.

Окна его квартирки выходили на прореженный осенью садик. В прорехах ржавой листвы виднелись надгробия и кресты. Этажом ниже квартировала производившая их мастерская.

Работал Крамер в специальной лечебнице для душевнобольных, под патронажем Рейхсминистерства науки, воспитания и народного образования. Сюда со всей Германии стекались самые сложные случаи психозов и нервных расстройств, связанных с Мифами.

Товарищ Кожухов непременно подчеркнул бы, глядя поверх очков: «Местечко как раз для тебя, Свиридов».

С таким видом из окна и такой работой неудивительно, что Крамер постоянно искал случая убежать – то на дно бутылки, то в свои сентиментально-лирические литературные опыты.

Убежать «всерьез» у него бы всё равно не вышло.

МГБ заслало его сюда в те достопамятные дни, когда в рейхе еще были живы отголоски «Берлинского Усомнения», а кое-где могли отыскаться ставшие теперь историей проповедники чистоты крови и любители приложить линейку к чужому черепу.

С тех пор утекли реки кирша, разбавленного шнапсом. Германия изменилась, мир менялся с каждым днем, а Крамера всё не отзывали.

Он был рад мне: как радуется новым лицам отчаявшийся ждать спасения робинзон. Даже если новое лицо, которое он видит, – черно как ночь, густо раскрашено белилами, а в ноздри его приплюснутого носа вдета косточка.

– Ты хоть понимаешь, как сильно я рискую? – с безумной радостью вопрошал Крамер, выруливая на трассу.

Он сам забрал меня из Ганноверского аэропорта, куда я прибыл на восьмимоторном «Эрихе Цанне», в 6:30 по Москве.

Та срочность, с которой шеф выправил мне билеты, командировочные и прикрытие (чудесно спасшийся от простуды селекционер, отставший от советской делегации, ее ключевой участник на ежегодной сельскохозяйственной выставке), – напугала меня всерьез.

Мы с Крамером рисковали оба.

Наш контакт был частным и несанкционированным. Взаимоотношения МГБ и КомИнфа еще со сталинских времен были сродни отношениям гвардейцев кардинала и королевских мушкетеров в романах Дюма. Вроде бы и делаем одно дело, и присяга, и одна страна на всех – но друг друга никогда не переваривали.

На мои отношения с Крамером это не распространялось. Ведь мы вместе бродили по мелководью Пижвы, в драных ватниках и тесных резиновых сапогах, выгребая бреднем вонючую жижу. Вместе кормили комаров и травились «солнцедаром». Это было – настоящее. Всё остальное – просто политика, к черту ее.

В нарушение всяческой служебной этики и соблюдения секретности я выложил перед ним все карты.

– Гребаный ты же свет, – сказал Крамер с легким немецким акцентом. – Вот это поворот сюжета!

Ульяну он, конечно же, не помнил. Он давным-давно потерял порядок и счет своим женщинам, куда уж там до «моих». Зато про историю с Подольским был наслышан в подробностях.

– Ты в курсе, чем он занимался? – спросил Крамер, выворачивая руль.

Гнал он так, что меня вдавливало в пассажирское кресло. Двухместный спортивный болид, детище «Мерседес-Бенца», ярко-красный и ревущий, как истребитель, не очень вязался с «легендой» медика-энтузиаста, прозябающего в провинции в целях науки, воспитания и народного образования… Но Крамеру на это было плевать. Он давным-давно устал бояться.

Я кивнул:

– В общих чертах…

– В общих, – Крамер расхохотался. – Допуск у тебя не тот, чтоб быть в курсе. Что про него знаешь?

– Потомственный интеллигент, с отличием закончил физфак, защитил докторскую, четвертый по молодости действительный член Академии Наук, на момент избрания – тридцать пять лет. До недавнего времени возглавлял один из московских «ящиков». Активный участник, многообещающий специалист, орденоносец, лауреат… До недавнего времени.

– Ну… а дальше что?

– Известно что. Проникся враждебной идеологией. В один прекрасный день собрал манатки – да и дал дёру к условному противнику. Оставив, причем, молодую жену, третью по счету, несовершеннолетнего сына-школьника и…

– И?

– И Ульяну…

– Что у тебя с лицом, Свиридов? Что это за лицо такое, а?

– Понимаешь… Прошло десять лет. Жизнь изменилась. Всё изменилось. Работа, служба… Когда загремела по всей конторе эта история с побегом Подольского на Запад – я ведь не мог не подумать про Ульяну… Не мог не вспомнить! Но это всё было как будто на периферии зрения. Не в фокусе… Не знаю, как объяснить. Я просто-напросто забыл ее. И вспомнил, только когда увидел фото, в кабинете у шефа. Тогда я сразу вспомнил…

– С ума сойти. Ты ведешь себя сейчас, как мои персонажи. Я могу написать с тебя своего следующего героя, не против?

– Как там у тебя с твоими романами?

– Недавно познакомился с одной в ресторане. Собирается стать актрисой, поэтическая натура, – Крамер отпустил руль, сделал обеими руками неопределенный жест. – А какие глаза!

– Держи руль! – прошипел я. – Я не про книжки… Впрочем, ладно!

– Ладно-прохладно, – Крамер вывел свой ярко-красный болид из опасного пике. У меня отлегло от сердца. – Но вернемся к нашему профессору… Приходилось слышать про «Асбест-тринадцать»?

– Первый раз слышу.

– А говорил, «в курсе», – передразнил Крамер. – Говорил, «в общих чертах». Ничего-то ты не знаешь, малыш.

– Внимаю с нетерпением!

– Короче говоря, в те замечательные дни, когда мы с тобой со страшной силой бухали, отмечая свое поступление на тщательно выбранные кафедры, Большие Ребята договорились в Хельсинки об ограничении наступательных вооружений…

– Очень ценная информация. Мы, конечно, закладывали будь здоров, но столь значительное для истории событие я всё же умудрился не прощелкать.

– Не перебивай, малыш… По итогам переговоров был достигнут паритет между нами и дядей Сэмом. Уже потом в гонку включились китайцы, и, чую, огребем еще с ними геморроя себе на головы… Но это сейчас к делу не относится. Главное, что на следующие десять лет был обеспечен паритет. Относительное равновесие, которое очень одобрили наши друзья… – Крамер кивнул куда-то вверх. – Сверху… И снизу, в общем, тоже… И даже те, которые под водой… До недавнего времени паритет сохранялся. А потом наши, под руководством вдохновенного гения Подольского, запустили «Асбест-тринадцать».

– Что за напасть?

– Черные галеры! – будничным голосом сказал Крамер.

Я с силой впился ногтями в собственное колено.

Крамер оценивающе посмотрел на меня:

– Удивлен?

– Еще бы, блин, Крамер… Ты что, хочешь сказать, что…

Мой друг самодовольно кивнул:

– Всё верно. Не только у американцев нашлись подходы к нашим приятелям с оборотной стороны Луны. В мире яви ее не покажет ни один телескоп, но у нас нашлись свои контакты в Утаге и в предгорьях Хатег-Кла. В конце концов, у нас столько же прав на этот кусок «зеленого сыра», сколько и у дяди Сэма. Верно? Поэтому пусть уткнутся!

– Но ведь Хельсинкские договоренности…

– Зришь в корень! С этим, конечно, вышла промашка. Новый Ирам и Р’льех очень ревниво следят за соблюдением всех конвенций, к которым они приложили свои щупальца. Ребята страсть как не любят самодеятельности. А когда у них за спиной начинают обстряпывать делишки такого масштаба, и вовсе начинают кипятком писать. Ну… Я, впрочем, не уверен, что к ним применима эта аллегория. Собственно, есть ли у них чем…

– Крамер, прошу тебя!

– Да-да, я отвлекся, прости! Короче говоря, каким-то умникам в Генштабе пришло в голову, что было бы неплохо припрятать в рукаве джокера. Ну, так, на всякий случай. Особенно после того, что учудили китайцы…

– Перестраховщики, – с горечью процедил я, копируя интонацию Кожухова.

– Идиоты, – нарочито спокойно парировал Крамер. – Одно дело экспериментировать с вратами на Юггот, совсем другое – кокетничать с «лунатиками»…

– Так что же с ними случилось?

– Что-что… Вояки решили поэкспериментировать с антиматерией. Во главе проекта поставили Подольского. Он вроде бы даже добился некоторого успеха… Но кто ж знал, что он отчебучит?!

– Добились успеха в чем? Только не говори, пожалуйста, что они вышли на контакт с существами, населяющими Ту-сторону-Луны…

Крамер дал по тормозам, я чуть не впечатался носом в приборную панель.

Мой друг развернулся всем корпусом, вознеся брови в самом искреннем недоумении.

– А ты-то откуда знаешь? – спросил он.

Для более обстоятельного разговора Крамер свернул с дороги и притормозил у аккуратного двухэтажного домика, обсаженного липами.

– Как в старые добрые времена, Свиридов? Тут нам никто не помешает.

Гостиница называлась «Полярная звезда», на первом этаже обнаружился симпатичный ресторанчик на два зала. Дощатые столы, пара-тройка завсегдатаев, никакого внимания не обращающих ни на что, кроме донышка собственных пивных кружек.

Мы заняли столик в углу. Абажуры ламп были оклеены астрономическими картами. В мягком оранжевом свете зодиакальная фауна продолжала извечную гонку друг за дружкой – лебедь, хлопая крыльями, улепетывал от игривой медведицы, следом щелкал клешнями пучеглазый лобстер, вокруг них нарезали круги вооруженные игрушечными луками амуры с купидонами и прочие эроты.

Крамер не давал мне и рта раскрыть, пока мы не выпили по кружке светлого. Затем личным примером заставил прожевать колбаску, изрядно сдобренную горчицей. И только после этого, вальяжно раскурив сигарету, продолжил:

– Как я понимаю, отговаривать тебя ввязываться в эту историю с Подольским – бессмысленно?

Я подцепил вилкой квашеной капусты. Старательно хрустя, кивнул.

– Узнаю старину Свиридова. Легких путей не ищешь…

– Искал бы легких путей – занялся бы журналистикой.

– Был бы ты журналистом, не проворонил бы наиболее примечательный факт во всей этой истории.

– О чем ты?

– Синдром Картера – Уоррена. По его поводу тут, в рейхе, в последнее время все просто помешались. Каждая задрипанная желтая газетенка сочла своим долгом пригласить якобы эксперта… Ты бы видел, что они несут…

– Картер… Картер… что-то знакомое, это же…

– Да-да, Рэндольф Картер, тот самый, что вошел в поп-культуру с легкой руки своего коллеги Лавкрафта. Американский писатель. В детские годы открыл в себе дар провидения. Занимался прикладным сноходчеством. В первую мировую воевал во Французском легионе. Написал несколько романов, половину из них потом сжег. Я в свое время зачитывался этим парнем… Потом он завел дружбу с неким Харли Уорреном. Нашел единомышленника. С ним на пару они натворили делов – плато Лэнг, Неведомый Кадат, Целефаис… даже Зар!

– Всё это… – отпив из кружки, я развел руками. – Внушает…

– Всё это я вижу каждый день. У себя в клинике. Немцы – обстоятельная нация, Свиридов. При первом фюрере таких ребят, как Картер и Уоррен, заперли бы в подвале, приковали к железному столу, облепили бы датчиками и ставили на них эксперименты, как наши академики – на шимпанзе и собачках. Теперь же мы научились лечить их по самой передовой психоаналитической методе. Никаких холодных обертываний и электричества. Только доброе слово и терпение. Спасибо старине Зигмунду. Нам есть что противопоставить всем этим попыткам умотать в волшебную страну. Мы берем этих ребят, показываем им чернильные пятна, доказываем, что всё дело в том, что мама не купила им в свое время игрушечного пони, барабан и саблю. И отправляем обратно по домам. Все счастливы…

– Но…

– Но только синдром Картера – Уоррена в эту систему не укладывается. Через меня ежемесячно проходят десятки психов. Я всякого насмотрелся. Но раз в декаду обязательно попадается кто-то, кого не повернется язык назвать больным. Мизерный процент, но у всех у них сны и навязчивый бред совпадают вплоть до мелочей. Они как передатчики, настроенные на одну волну. Они понимают друг друга без слов. Их тянет друг к другу… Собственно, ради них я тут и торчу…

«Сказать ему или нет?» – подумал я.

И не решился.

– А осенью начался какой-то бум. Верденбрюк – маленький городок. Любой незнакомец, тем более иностранный гражданин, тут как на ладони. И вот появились четверо. Два француза, австриец, даже какой-то нефтяной турист из Техаса, в ковбойской шляпе, с во-о-от такой сигарой, вообрази себе! Тут, в Нижней Саксонии! Все утверждали, что услышали Зов, почувствовали необходимость сорваться с места, ехать сюда…

– Сюда – это, как я понимаю, к вашей психушке?

– Как передатчики, – повторил Крамер, отпив пива. – Настроенные на одну волну. Как знать… может, твоя подружка тоже поймала чей-то сигнал?

– Понимаю… Эта шумиха вокруг отца. Следователи… Неизбежные вопросы… Наружка… Стресс, нервы… Думаешь, это могло спровоцировать болезнь?

Крамер усмехнулся:

– А кто сказал, что «Картер – Уоррен» – это болезнь?

Следующие два дня я провел в «Полярной звезде». Сидел без дела. Соблюдал конспирацию. Маялся. Ждал.

Крамер тем временем наводил справки в городе.

Наконец, он объявился:

– У меня есть две новости…

– Начни с плохой!

– Мы упустили твою подругу. Вернее, не мы. Я упустил! Черт побери, я думал, что контролирую в этом городишке всё… Она ведь бродила у меня под самым носом… Несколько дней.

– Тебе удалось напасть на ее след?! Крамер, ты гений! Значит, будет и хорошая новость?

– Не хорошая, малыш, а отличная! Я точно знаю, куда она направилась. Ланс-дю-Руа, что в солнечном Лангедоке. Похоже, тебе предстоит еще немного прокатиться.

– Как это тебе удалось, распрекрасный ты мой дружище?!

– Маг не раскрывает своих секретов, – Крамер обхватил меня за плечи и хорошенько потряс. – Не теряй времени, лети за своей принцессой. Тебе лучше не медлить… Я, пожалуй, знаю, что ей понадобилось в этой деревеньке.

– Я отправляюсь сию же минуту. Но все-таки просвети меня немного.

– Дело в том, что Ланс-дю-Руа облюбовал для своей резиденции один наш одиозный экс-соотечественник. Некто Бушмин Ян Карлович. К нему она, судя по всему, и направилась.

– Ян-Сноходец? Этот художник, основатель секты, которого «Правда» до сих пор клеймит «бушминовщиной»?!

– У него были неплохие картины… Пока крыша не съехала окончательно по поводу Атлантиды. Жаль, что туда не выдают виз. И рейсовые теплоходы не ходят.

– Получается, что твоя версия с синдромом Картера – Уоррена…

– Да, Свиридов. Похоже, подтверждается. Мне жаль…

Я кивнул, раздумывая.

– Че-ерт побери, – дернул подбородком Крамер. – Ты даже не представляешь, как мне хочется поехать вместе с тобой! Плюнуть на всё. Сорваться. Поставить на карту… Как я рад, дружище, что ты заглянул в нашу глушь. Глоток свежего воздуха. Какой бы печальной ни была первопричина – для меня твой приезд так много значит… Надеюсь, у тебя всё получится.

Светлые глаза его на миг подернулись тоской. В них проступило всё – вид из окна на садик, заставленный надгробиями; дни-месяцы-годы, проведенные в лечебнице для душевнобольных, бесчисленные истории чужих кошмаров, которые ему пришлось выслушать, и кирш, смешанный со шнапсом, и все эти издательские отказы…

«СКАЖИ ЕМУ!!!» – истерически завопил внутренний голос.

Но я сдержался.

Я не мог рассказать об ЭТОМ даже лучшему другу. Даже тому, кто вывел меня на след девушки, которую я люблю. Девушки, с которой нас, возможно, связывает гораздо больше, чем я предполагал.

И если она направляется в общину к этому безумцу Бушмину, к Яну-Сноходцу… Неужели ее конечная цель – страна, в которую не выдают виз? Страна, в которую не ходят пароходы и поезда? Ее не найти на географических картах. Она дрейфует. Курсирует. Она где-то есть. Совершенно точно. За туманами, за ревом волн. Россыпи мерцающих огней на горизонте. Страна-мечта. Загадочная и непостижимая.

Но туда не ходят поезда, не летают самолеты. Туда не продают билетов.

И, насколько я знаю, оттуда не возвращаются.

Верденбрюк – Ланс-дю-Руа

Атлантида… Это не средоточие планетарной духовности и политико-административного ресурса, великий Р’льех. Не витающий в облаках Новый Ирам, летающий муравейник, населенный Чужаками, с его мешаниной извилистых трасс, высоких арок и ступенчатых террас. Не вампирские заповедники Восточной Европы, не исстари бунтующий Тибет, не подводный Атлантический Мегаполис-Агломерат, не закрытый Город Старцев в снегах Антарктиды… Не Москва, не Париж, не Нью-Йорк, не Токио.

Hic sunt dracones моих снов. Terra incognita моих мечтаний.

За размытой границей ойкумены, за цветной вьюгой, непроглядной мглой, состоящей из осколков моих грез.

Ее имя встречается на первых полосах газет и в колонках кроссвордов. На красочных афишах и в ресторанных меню. Она мелькает в чехарде киножурнала, предваряя очередную слезливую мелодраму или «круто сваренный» детектив.

Она есть.

Я ждал, что Лангедок встретит меня ленивым ярким солнцем, согревающим виноградники, кипарисы, черепичные крыши и плетеные кресла уличных кафе, играющим бликами на бирюзовой глади Средиземного моря – нежданно, и оттого тем более радостно выглядывающим из-за очередного поворота дороги…

Но я пропустил и сезон сбора винограда, и сезон сбора шампиньонов.

Теперь было время дождя.

Дождь-дождь-дождь. Его мелкие сердитые капли барабанили по лобовому стеклу такси, пасмурный водитель с обвислыми усами всю дорогу ворчал в такт им. Ругал дождь. Ругал Чужих, которые вредят туристическому бизнесу, переманивая богатых иностранцев в свои причудливые колонии. Ругал «месье Бушмин», единственную местную знаменитость, от которой столько ненужной шумихи и суеты. «Селебрити» предпочитали квартировать восточнее, в Сен-Тропе и Каннах. Но месье Бушмин превратил Ланс-дю-Руа в место паломничества для чудаков с деньгами и излишне развитой фантазией – со всего света.

В бушминской резиденции было шумно и многолюдно. Крытый дворик виллы, под черепичной крышей которого пряталась от дождя пестрая публика, напоминал деревенский рынок. Здесь выпивали и закусывали; гриль дымил, как набирающий ход паровоз, щекоча ноздри запахами копченостей. Праздная публика – в белых и полосатых теннисках и соломенных шляпах – с жадностью поглощала козий сыр и листья салата, мидий в беконе, ломала жадными пальцами багеты и бриоши, топила их в оливковом масле и виноградном уксусе…

Я разговорился с сухощавым старичком в светлом костюме и кепке блином. Он говорил по-русски в бесподобной «старорежимной» манере, сильно грассируя. У него были совершенно выдающихся размеров уши и нос и маленькие блестящие глазки-льдинки, которые так и впились в меня, едва я оказался в поле его зрения.

Узнав, что я работник ИТАР-ТАСС, сценарист кулинарного шоу (очередную корректировку «легенды» от Кожухова я заучивал уже в самолете), старичок в кепке потащил меня куда-то в глубь виллы, запутанными потайными ходами и галереями, заставленными вазами с розмарином.

Мы оказались на задах виллы. Дождевые капли барабанили по площадке для игры в петанк, разбегались кругами по заполняющему бассейн отражению непривычно хмурого южно-французского неба.

– Здесь, судагь, нам никто не помешает, – сказал старичок. – Сможем поговогить начистоту. Вы такой же жугнагист, как я пготник, вегно?

– Простите?

– Я вашего бгата чую за вегсту, молодой человек. Уж повегьте. Вы ведь из Контогы? Что вам тут понадобилось, к чегтовой матеги?!

– Месье Бушмин? – наконец-то дошло до меня. – А мне сказали, что вы в мастерской, работаете…

– Мне нынче не габотается. Ненавижу дождь. Дождь здесь большая гедкость. Вам надо было пгиезжать сюда летом… Не повегите, какая это кгасота… Но к чегту лигику! Пгошу вас уточнить цель вашего визита. В пготивном сгучае, боюсь, мне пгидется натгавить на вас своего готвейгега. Завегяю вас, это весьма злая и пгожогливая твагь.

– Охотно верю, месье Бушмин. Я здесь по частному делу.

– Вы думаете, я вам так пгосто повегю?

«Да пошел ты к черту, – со злостью подумал я, – мухомор старорежимный, у меня на все эти игры нет времени!»

– Я ищу девушку. Ее зовут Ульяна Подольская. Пару недель назад она приехала сюда из Германии…

Бушмин, не таясь, разглядывал меня своими глазками-льдинками. Изучал, будто ценный экземпляр бабочки, попавшейся ему в сачок.

В советской прессе писали, что он страстный энтомолог. Еще писали, что он буйнопомешанный алкоголик, склонный к половым излишествам и завербованный единовременно МИ6, ЦРУ и Моссад.

Наконец Бушмин закончил свои исследования:

– Я хочу показать вам кое-что, молодой человек. Идемте в дом.

На его творческую манеру, конечно, большое влияние оказали импрессионисты. Недаром он переехал из Союза именно сюда, во Францию.

Динамика штриха и яркость красок, сиюминутность впечатления…

Вот темная сказка русского леса – укутанный в снега ельник, алмазный блеск инея, дремлющие березы, проступающий сквозь серебряное кружево полный месяц…

А вот из холодной мглы, из дождливого морока подмосковной осени проступает одинокий созерцатель, кутающийся в пончо на дачной веранде, со стаканом в руке. Из-за багряно-золотого края леса надвигается армада свинцовых туч. Собака тыкается в ладонь хозяина носом, будто пытаясь приободрить его. В сухих чертах персонажа безошибочно узнается сам Ян-Сновидец…

А вот – что-то ностальгическое, яркое до боли в глазах – кудрявая зелень березняка мешается с черемуховой белизной, всё наполнено солнцем, кажется, сделай еще шаг – туда, за грань миров, за слой масла, преодолей твердое сопротивление холста, – и услышишь, как весело щелкают соловьи, почувствуешь на щеках тепло рассвета, на губах – сладость майской росы…

– Как вы это делаете? – прошептал я.

– Дальше, дальше, – он тянул меня в глубь мастерской.

Картины стояли в ряд – лицом к стене. Он принялся переворачивать их – одну за другой.

Я молча смотрел. Не мог вымолвить ни слова.

…Старинный городок, окруженный лесом. Дома – точно трухлявые пни, в которых проели многочисленные ходы трудолюбивые термиты. Дома-гнилушки. Над ними островерхая башня. Так и слышится – густое медное эхо колокола, отмеряющего счет дням такой краткой и хрупкой человечьей жизни.

…Гесперия – страна вечерней зари, где мешаются оттенки коралла и опала. Выступающая из причудливого танца облаков. Облака меняют форму, являя череду странных образов. Пугающих. Манящих. Гесперия – место, где начинает свой отсчет время. Куда влечет всех Избранных. Тех, кто обретается на дне, но тянется к свету…

«Да кто он такой вообще, этот Бушмин?!» – лихорадочно думал я.

Безумец, каким считают его на исторической родине?

Или на самом деле – скиталец по чужим мирам, как верят его многочисленные последователи?

Ян-Сноходец. Ян-Сновидец. Тот, что видел Яддит и сохранил рассудок. Тот, что вернулся из гурских областей целым. Одной ногой там, за гранью, другой здесь – в мире людей.

Тот, кем управляет Звездовей – он попытался изобразить его на очередной картине, – ветер звезд, играющий с осенними листьями. Подчиняющий себе дым камина, плетущий из него запутанную вязь своих бесконечных рукописей. Ветер, проходящий по траекториям планет, от яркой точки Фомальгаута, несущий поэтам и художникам тайны Югготских Грибов. Рассказывающий о цветах в сказочных садах Нитона. Он навевает сны. Он открывает правду.

А вот – Антарктика. Зловещий черный конус во льдах, среди свиста пурги и мельтешения снежинок. Хранящий на себе отпечаток тысячелетий. То, что таится под ним, в сердце льдов – внушает страх даже Древним. Оттуда, из хрустальных глубин, взирают на мир мертвые глаза.

А вот… Будто бы тот самый дом, в котором прошло и мое детство. Витая лестница. Окно, заложенное каменной плитой. Будто это я сам с детства мечтал заглянуть в него. Узнать, какую тайну оно хранит. Только тьма и пыль. Пыль и тьма… И когда рабочие, наконец, сняли эту плиту, они с криком бросились врассыпную. Я же увидел за ним то место, где бывал в своих снах.

Я сплю или брежу?

Это всё Бушмин, его картины… что за наваждение?!

Высокая стена, опоясывающая город-тайну. Стена, что поросла седым мхом. У ее подножия рассыпаются в клочья пены свинцовые волны. За ней скрыт город-сад. Там порхают с цветка на цветок птицы и пчелы. Звонкие ручьи там питают деревья, дарящие плоды удивительного вкуса. Но возможно ли отыскать в этой стене ворота?!

Крики чаек. Перезвон колоколов. Манящее чувство тревоги. Манящее предвкушение пути. Знакомый колокольный перезвон – я вновь слышу его, – исходящий со дна моря, из-под толщи воды. Из-под слоя ила.

– Атлантида, – сказал я, разлепив губы. – Ульяна направляется в Атлантиду, верно?

Бушмин кивнул.

– Я должен остановить ее! – прошептал я. – Я должен вернуть ее… Да, я почти забыл… Но как такое можно забыть? Я просто запутался, просто заблудился в собственных снах… На самом деле, я не могу без нее. Я люблю ее!

– В Атлантиду не выдают виз, молодой человек. Туда сложно достать билеты.

– Но ведь у нее получилось?

Он раскупорил бутылку коньяка, разлил по бокалам. Один протянул мне. Второй осушил залпом и сразу же наполнил вновь.

– Я вижу, как люди воспгинимают мои кагтины. Для одних это пгосто пгихоть, дань стилю, модная фантазия. Для дгугих – что-то большее. Возможность вегнуться. Вспомнить то, что уже пгиходилось видеть. Тепегь я знаю, вы тоже видели эти сны… Вы знаете, что это… Я помогу вам.

Ланс-дю-Руа – Сан-Андреас

Четвертый день штормило. Океан с ревом налетал на побережье. Разбивался грохочущим валом, пенными клочьями, на тысячи мельчайших капель. Ветер доносил их до меня.

Океан касался лица, холодил щеки. В такие мгновения казалось, что идет дождь.

Впереди, в конце пирса, в густом тумане, угадывался массивный силуэт чертового колеса. Там были аттракционы и кинотеатр, предназначенные под снос.

Людей не было. Какому идиоту придет в голову тащиться на океанскую набережную в такую непогоду? Только мне.

Я стоял возле закрытой лавки букиниста в самом начале пирса. Пялился в ее мутное, пыльное изнутри окошко.

Смотрел на ряды цветных книжных корешков. Штабеля и груды пыльных замшелых вселенных, которые ждут своего часа, чтобы проявить себя, явить себя через чью-нибудь незадачливую голову. Молчаливое кладбище невостребованных фантазий и грез. Какой в них толк теперь, когда сама жизнь легко переплюнет любой «фикшен».

В стекле мне мнилось собственное отражение. Двойник смотрел со скукой и отвращением.

– Интересуетесь букинистикой?

Я обернулся.

Свански появился как всегда – словно ниоткуда. Выплыл из тумана, под лоснящимся зонтом, в светлом плаще. Щегольская шляпа с перышком чуть набекрень. Вежливая улыбка магазинного манекена. Румяные щеки, белоснежные зубы, выразительные брови. Так выглядят преуспевающие американцы в журнальной рекламе.

– Вы опоздали.

– Срочные дела в посольстве.

– Вышло что-нибудь из нашей затеи?

– Вы, Свиридов, зациклились на работе. Это вредно для пищеварения. – Он постучал по окну книжной лавки пальцами, запакованными в черную перчаточную кожу. – Нет бы о литературе поболтать, о книгах… Как-то развеяться. Не хотите сходить в кино? Тут отличный зал неподалеку. Лучший поп-корн на побережье.

– Вы же знаете, я тороплюсь. Завтра истекает срок визы.

Свански склонил голову чуть набок, будто присматриваясь, будто прицениваясь. Прищурился. Стрельнул взглядом влево-вправо.

Напрасная предосторожность. Кому бы взбрело в голову потащиться на пирс в такую непогоду?

Хороший хозяин в такую погоду не выпустит на улицу пса. Но кто сказал, что наши хозяева – хорошие?

– Что ж, к делу, – Свански запустил руку в карман плаща, выудил на свет бумажный пакет. – Здесь материалы, о которых вы спрашивали. Все, что мне удалось накопать.

– Спасибо за помощь.

– Благодарите лучше ваше начальство. Они умеют быть убедительными.

– Вы, стало быть, навели справки?

– Чтобы вы не искали, приятель… Некоторые ребята в вашем ведомстве считают, что вы слегка перегнули палку.

– Для меня главное это найти, Свански. А там посмотрим.

– Вы затеяли серьезную игру, а?

– Похоже на то.

– Только не расшибите себе башку.

Приложив на прощание два пальца к шляпе, Свански уже уходил, истаивал в тумане. На миг задержался…

– Кстати, Свиридов… У меня к вам одна просьба. Пустячок… К делу не относится.

– Я вас слушаю.

Глаза его блеснули. На миг он превратился из манекена в человека:

– Когда доберетесь туда… Выпейте за мое здоровье. Коктейль с гребаным зонтиком и оливкой. С видом на все эти маринованные колоннады, черт бы их побрал. Я надеюсь, у них там найдется приличный бар? Один стаканчик, Свиридов… Вот и всё. Бывайте!

– Обязательно, – сказал я скрывшему собеседника туману. – Обязательно, старина.

Во мгле, что вилась над грохочущим океаном, мне мнились призраки утонувших кораблей, летучие голландцы, мертвые подводные лодки, узники бермудского треугольника. Мне мнилась Атлантида. Близкая, как никогда.

На пирсе не было ни души. Но в грохоте волн слышался чей-то ехидный смех.

Пакет, полученный от Свански, жег меня сквозь карман макинтоша, сквозь кожу перчатки. Тайное знание, обманом полученное у судьбы.

Кожухов наверняка решит, что я спятил…

Я брел по Сан-Андреасу, городу целлулоида, вермута и поп-корна. Манекены следили за мной через стекла витрин. Окна следили за мной – чужие и пыльные. Пыльные изнутри. Никому не приходило в голову протереть их, посмотреть, что творится за ними. Всем было плевать.

Пакет Свански. Какую прорву мрачных тайн скрывает он? Что стоит за этим знанием?

Там должно быть указано, как попасть в Атлантиду.

У меня всегда было плохо с воображением. Всегда любил понапридумывать, понакручивать от души… Они считали меня параноиком. Однокашники. Сокурсники. Коллеги. Шеф. И даже те, кто стоял над ним, дергая за ниточки.

А Ульяна? Наверняка и она тоже…

В завываниях ветра, гнавшего по мостовым сухие пальмовые листья, мне чудилась насмешка.

Мне чудилось, что за мной кто-то гонится. Что за мной следят.

Но я зашел слишком далеко, чтобы сворачивать.

Я добрался до дешевого мотеля на окраине. На самой границе города и пустыни.

Я чертовски устал, но боялся уснуть. Боялся вновь увидеть Атлантиду. И сойти с ума.

Залпом осушил стакан дрянного бурбона, закурил. У нас в КомИнфе это не приветствовалось – выпивка, сигареты. Эти парни сговаривались на шашлыках, как лучше поделить между собой мир. Пропустив по рюмочке коньяка, закусив лимонной долькой, во время охотничьего привала сговаривались, где развязать очередной локальный военный конфликт – маленький и победоносный. И при этом понавешали на всех тридцати пяти этажах небоскреба на Альхазредской таблички с перечеркнутой сигаретой.

Лицемеры.

Комитет Информации. Информации о ком? Чем мы занимаемся? Связью. Связями. Они и впрямь связали нас. По рукам и ногам. Опутали паутиной. Заткнули рты, запечатали уши, завязали глаза.

И после этого – называют меня параноиком? Смешно.

Я заперся на хлипкий замок. Включил телевизор. Какая-то доисторическая порнография. Сел на матрас. Он так и затрещал, так и заколыхался подо мной. Что они туда закачали? Впрочем, морской болезни у меня нет. А если и есть – самое время от нее излечиться.

Там, куда я направляюсь, это будет лишнее.

Я распечатал пакет Свански.

Вот он, мой путь заветный. Через слои эфира и магические заслоны. Через барьер, через меловой круг, отделяющий чистое от нечистого, человечье от Мифического, доступное от запретного. «Абракадабра» – забытое заклинание времен темного средневековья, охоты на ведьм, чумы и резни. Бормочи себе под нос, убавляя по букве. И тогда, быть может, спасешься. Но я не хочу спасаться.

Я хочу заступить за меловой круг. Хочу нарушить границу.

Там, за барьером – острые шпили протыкают закат. Там перешептываются утопающие в сумраке вековые рощи. Там не действуют земные законы. Там пролегает граница измерений.

Заскрипело окно.

Я вспомнил, как это было.

Тогда, в другой жизни, в другом времени. Когда я был ребенком.

Я забрел в самую чащу леса, возле старой дедовской дачи. В третьем поколении я принадлежу к номенклатуре. Потомственный госчиновник. Как скучно.

От скуки я и бежал. Туда, в самое сердце леса.

Я нашел этот старый дуб, продрался к нему через заросли орешника, настоящие джунгли.

Обугленное молнией, мертвое, сухое дерево. Растопырившее скрюченные ветви-пальцы. Истыканное ржавыми гвоздями. Кому это могло понадобиться? Мертвый дуб в чаще леса и ржавые гвозди. Прибитый над дуплом коровий череп и вырезанные на коре руны и то не произвели на меня такого впечатления, как эти гвозди.

Позднее я узнал те символы, что вырезаны были на коре.

Тот, кого мы не называем по имени. Тот, чьи портреты мы вешаем в своих кабинетах, – черный прямоугольник в вычурной раме. Или в раме строгой. Обрамление по вкусу хозяина. Только содержимое неизменно. Чернота. Пустота. Великое ничто.

Теперь мне казалось, что я вновь был у того дуба. Что я прибит к нему вместо коровьего черепа. Голой спиной чувствую его шершавую кору, изрезанную тайными письменами. Чувствую оплетающий его колючий мох. А череп кружит окрест, скалясь, наслаждаясь долгожданной свободой, уставил на меня пустые глазницы. Смеется.

Сан-Андреас – Кахимарро

Двое пытались вломиться через окно. Еще двое – через дверь.

Я перекатился через матрас, укрывшись за ахающим и стонущим телевизором, высадил в них две обоймы. Одну – в окно. Другую – в дверь.

Нас учили и этому, но я никогда не думал, что навыки пригодятся.

Они не собирались ничего спрашивать. Они пришли прикончить меня и забрать то, что передал мне Свански. Пора сваливать.

Я сел в «кадиллак», взятый напрокат еще в Сан-Андреасе. Боюсь, что не верну его вовремя. Боюсь, возникнут трудности с визой и возвращением в гостеприимные Штаты.

Впрочем, на кой мне сюда возвращаться?

Меня ждал чудесный край на морском берегу. Сверкающая твердыня, к которой ведет крутая лестница… Мраморные перила. Купола, башни… Место, где я бывал неоднократно – в моих снах.

Я несся через Штаты, сквозь закат, огненным потоком, вдоль владений Не-Спящих. Безумные огни реклам, музыка, блеск. Горький кофе галлонами. Остывшие яблочные паи из придорожных кафе – не выпуская руля, вприкуску. Извечное невозвращение в извечную не-родину.

Переплетение подземных ходов. Город-под-городом, куда не проникает солнечный свет. Свисающие со стен бледные корни. Копошение крыс под ногами. В свете фонаря выплывали символы, жирно выведенные по влажным стенам. Знакомые символы. От света фонаря оживают тени, заполошно скачут по потолку и полу, мельтешат, будто отплясывая дикарские танцы.

Холм на краю леса, старая водокачка, о которой ходила дурная молва. Говорили, в городке пропадают дети. Говорили, что где-то неподалеку нашли тело, которое так и не опознали.

Почтальон из Эйлсбери, красноносый пьяница, сказал, что я двигаюсь в правильном направлении. Он смеялся мне вслед, бормоча: «Йа! Шаб-Ниггурат! Козел с легионом младых!»

За краем горизонта мне мерещилось море и одинокий парус. Я вспоминал, я твердил про себя вновь и вновь, вжимая педаль газа в пол, древний девиз: «Уходим в море!»

Я бросил на перекрестке «кадиллак», из-под раскрытого капота которого валил густой черный дым. Дальше ехал на автобусе; в салоне не было ни одного человека – бледные лица в струпьях чешуи, из-под растянутых воротников свитеров алеют жаберные щели.

В том городке на побережье Флориды, в конечной точке моего путешествия, где я сошел с автобуса и увидел океан, – меня встретил звук гонгов, созывающий местных на их загадочные мистерии, на свершение их порочного тайного культа.

Я лавировал между лужами и рытвинами разбитой улицы. Как тень скользил между обшарпанных домов, пока ноги сами не принесли меня в темный глухой двор. Внезапно в окнах вспыхнул свет. Они смотрели на меня из окон – сотни мертвецов, пустоглазых и ухмыляющихся скелетов, любопытствующих, кто нарушил их покой? Кто осмелился потревожить?

Я поспел к торжествам. Среди шума и гомона, адского карнавала, брел наугад. Между стен, покоробленных грехом, по улицам, приютившим изначальное зло. Горожане колотили в гонги и барабаны, ярко светили факелы. С крыш пускали черных голубей.

Двое парней в баре, Сет Этвуд и второй, как же его… кажется, Эб… Они сказали, что я на правильном пути. Они дружелюбно махали мне вслед перепончатыми лапами: «Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн!»

В небесах или на земле таится она, страна, которой я грежу? Край, где тонут во мгле седые столетия.

Я закрываю глаза, и на оборотной стороне век отпечатываются, как обжигающие сетчатку отблески электрической лампы – цитадели, башни, вены рек, акварельные переливы чужого неба, тень птичьего крыла на лоскутном одеяле болот и лишайников. И в ушах звенит – отголосок колоколов.

– Берегись, милый мой, Сен-Тоудского звона, – пела из случайной радиоточки популярная советская певица Алина Лотарева. – Вспоминай иногда старикашку Тритона…

Очевидно, я схожу с ума. Над океаном разносится призывный клич, курлыканье птичьих стай, уходящих к югу. Что они ищут? Сплетение тополиных ветвей, усеянные цветом акаций тропы? Они уходят. Потом возвращаются. И только купола и башни в ледяной глубине, в толще воды, спят и видят сны о птичьих стаях. Сан-Андреас – Флорида. Кактусы, перекати-поле, горький кофе и черствые яблочные паи. Яддит. Гурские области. Целефаис. Зар. Я почти не спал, я сбился со счета – какой теперь день недели? Месяц? Год?

«Для любви не нужны доказательства, – говорил мне Крамер из зеркала заднего вида, – а героям предначертано умирать. Если они выживают – из них получаются самые скучные люди на свете…»

«Жизнь – одинокое дело, малыш, – белозубо ухмылялся Свански с экрана выключенного телевизора над стойкой придорожного магазинчика. – От этого не спасает ни Конституция Соединенных Штатов, ни полиция, ни священные узы брака, ни двойной бурбон. Только твое собственное сердце».

«Секгет счастья человеческого в том, чтоб ничего не желать для себя, – поучал Бушмин из расколотого зеркала в ванной комнате мотеля. – Тогда только душа твоя успокоится. Тогда начнешь находить хогошее даже там, где вовсе не ожидал найти…»

Нет, больше нет сил. Что они делают со мной?! Голова горит, полыхает, спасите меня, заберите отсюда, поддайте газу, двойной счетчик, шеф! Подальше отсюда, за границу миров – туда, где только шелест ледяных ветров и Полярная звезда, мерцающая на лиловом небосклоне. Только сизый туман и отголоски колокольного звона со дна морей, из тьмы и переплетения водорослей, где обитают лишь фосфоресцирующие пучеглазые гады – то глас Атлантиды! А за ней – колоннады и помпезные дворцы Москвы. Мраморные статуи – храбрых воинов в буденовках, ударников труда в выпуклых гогглах и осьминогоподобных жрецов Азатота и Нъярлатхотепа… Кто это – уж не мои ли родители смотрят на меня с укоризной? Во что я превратил свою жизнь? В погоню за глупой мечтой. Знаете, это же всё любовь. Она виновата. Вечный двигатель. Единственный смысл. Белка в колесе… А вы знаете, что у голландского премьера в портсигаре шишки?

Одной ногой я был здесь – в мире людей, другой – уже ТАМ.

Контрабандистам, которые согласились отвезти меня на Остров Свободы, я отдал оставшуюся наличность.

Всю дорогу, под лающий кашель дизельного движка они громко ругались по-испански, обсуждая трансляцию матча «Данвичевских вампиров» и «ЦэЭсКа Москоу».

Слава Четверик опять взял крученую. Мы выиграли по буллитам 4:2.

* * *

Его звали Чеви Хоторн. Некогда толстощекий сын чопорного фабриканта из Новой Англии, мальчик-колокольчик в бархатной матроске. Пареньку с детства не хватало острых ощущений.

Когда Эдгар Гувер попытался противостоять Экспансии, когда началась «охота на ведьм» и все эти попытки превратить Штаты в подобие Третьего рейха – Хоторн понял, что пришел его звездный час… К тому времени Германия превратилась в курируемую культистами периферию – сытую, буржуазную и ленивую, стальные шлемы доживали свой век на чердаках, «черные рубашки» отрастили пивные животы и устроились на диванах перед телевизорами – кажется, до скончания времен.

Гувер решил переиграть историю. Молодым американцам его прожекты пришлись не по душе. Они вышли на улицы. Хоторн был в первых рядах. Отец лишил его наследства, но это было уже неважно.

Хоторн зажил той жизнью, о которой мечтал с детства. Протестная журналистика, призывы к свержению строя, «горячие точки», пара-тройка военных конфликтов в странах, которые трудновато отыскать на глобусе, а их названия произнести – еще труднее; скандальные очерки, мировая известность, популярные артистки…

В конце концов он осел на Кубе. Мягкий климат, ром со льдом и мятой, рыбные места, ласковые мулатки – что еще нужно, чтобы встретить старость?

Но Хоторн не унимался.

Я и не представлял, что его что-то связывает с нашей Конторой.

Он встретил меня в порту. В солнечных очках на кривоватом, дважды поломанном носу. Небрежная седая поросль по щекам. Расхристанная гавайка, мятые шорты.

– Добро пожаловать в Кахимарро!

– Для меня большая честь познакомиться с вами, сэр.

– Еще раз назовешь меня сэр, и я тебе сломаю руку.

– Заметано.

– Слыхал, ты ищешь выходы на Атлантиду?

Я кивнул.

– Наверняка что-то личное? Не думаю, что русские ополоумели настолько, чтоб засылать на остров своего резидента.

Я промолчал.

– А ты не из разговорчивых, парень, да? Мне это нравится.

Он привел меня в бар возле самой кромки пляжа, под навесом из сухого тростника.

Мы пили за его счет, и Хоторн рассказывал про марлина весом в несколько центнеров, который тащил его по Карибскому морю много-много миль, пока, наконец, не сдался.

Мы пили крепчайший местный ром, смешанный со льдом, грейпфрутом и лимоном, разбавленный вишневым ликером.

Я был пьян. Хоторн был пьян. Подсевший к нам худощавый тип с залысинами, в мятой ковбойке, с обгоревшим лицом был вдвое пьянее нас обоих.

– Я тебя знаю, – сказал я ему. – Сукин сын, я сел тебе на хвост. Я тебя прищучил. Как ты мог? Да как ты мог вообще?! Бросить всё – бросить собственную жену, сына? Бросить Ульяну?! Предать страну – чем ты вообще думал, мать твою?

Тимофей Подольский – академик, лауреат, профессор – расхохотался мне в лицо и указал тлеющей сигарой куда-то в угол.

– Посмотри сам, дурень.

Хоторн крикнул бармену:

– Сделай погромче. Нам не слышно.

Черно-белый телевизор транслировал срочный выпуск новостей.

Заседание Конгресса, президент слагает с себя полномочия.

Журналисты уже придумали для этого название «Мунгейт».

Оказывается, американцы спелись с Лунными Тварями. Оказывается, еще с сороковых вели тайные переговоры.

Теперь они больше не могут молчать. Им посоветовали во всем сознаться. Они вняли совету.

Президент вынужден извиниться перед согражданами. Да, мы вам врали. Да, нам очень стыдно. Мы больше не будем. Полная прозрачность. Показать всё, что скрыто.

Новый этап переговоров по ограничению наступательных вооружений, конечно. Это давно назрело. Надеюсь, наши советские партнеры пойдут нам навстречу. Мы очень виноваты. Чем мы вообще думали, а?

– Республиканцы в заднице, – с удовольствием сказал Хоторн. – Ставлю ящик «Варадеро», что на следующих выборах победит демократ – этот черный парнишка, как его…

Подольский ударил с ним по рукам:

– Ничего не меняется, папаша, – сказал он. – Не-не-не… Попомни мои слова.

Я разделил их загорелые лапы своей ладонью, закрепляя пари.

Перед глазами плыло. Цветные круги, веселые шутихи. Я прикрыл глаза, потер переносицу, помассировал виски… Как же я устал.

– Как вы всё это обтяпали? – бормотал я себе под нос. – Что же вы за люди такие?

– Маги не выдают своих секретов, – наставительно покачал пальцем Подольский.

– Мы празднуем, – сказал мне Хоторн. – Моему другу дали третью золотую звезду.

– Когда только я ее получу? – махнул рукой Подольский, смахивая с барной стойки свою выпивку. – До Атлантиды почта ходит, сам знаешь как…

– Еще один дайкири для моего друга, – позвал Хоторн бармена.

– Вы просто безумные хренадолы, – сказал я.

– Полегче, сынок. Если хочешь получить мое отцовское благословение. Ведь ты же приехал за этим? Кожухов мне намекал, конечно, но я сперва не поверил…

– Ты старый облезлый хитрожопый чертяка, – перебил его Хоторн. – Вот ты кто. Я тебя обожаю.

– Многоходовка, – сказал Подольский. – Кто-то должен был подкинуть им липу, дать всему процессу закрутиться. Они давно корпели над проектом, не хватало только единственного недостающего звена. «Асбест-тринадцать». Мы дали им то, чего им так не хватало. Шестеренки закрутились… От радости они потеряли голову. А парни из Р’льеха и Ирама – можно называть их как угодно – адскими отродьями, головоногими уродами, жадными до власти упырями, – но дураками они никогда не были. Где мое пойло, наконец?

– Не налегай на выпивку, – посоветовал Хоторн, толкая к нему новый стакан. – Скоро в порт. Я сам вас отвезу.

– Я не сяду в эту твою ржавую развалину, ни за что на свете!

– У нас, может, и заправляют всякие кретины, – ответствовал Хоторн, – но уж по части автомобилей мы точно утерли вам нос, камрад.

– Брешешь ты всё, Чеви.

Портовые свистки пели над пиками мачт, верхушками пальм и остриями шпилей. Они пели ночи напролет, вспоминая с тоской сонную оцепенелость штиля и неистовость штормов.

Тайная музыка океана. Я слышал ее в своих снах, я слышал ее всегда – только не знал, что за корабли, приходящие на Землю из неведомых краев, подают мне эти сигналы?

Вечерняя звезда проступила надменно и чинно – брильянтовой заколкой на закатной парче. Она напомнила мне ту безделицу из белого металла, что прислал, благодаря за японские снасти, дедушка Тритон. Возможно, то был намек? Возможно, он уже тогда знал?

Когда пришла ночная тьма, свет звезды стал особенно ярок. Он слепил. Она была уже не тайным знаком – но навязчивым бредом. Чертила в моем воображении причудливые горы, пышные цветники, изящные дворцы.

Это моя родина шлет мне привет. Моя Атлантида.

В преданиях и предметах глухой старины, сокрытых густой пылью и мхом, мне видятся знаки непрерывности. Тайные письмена, что повествуют об измерениях, где минувшее – всё еще живо. Где обретается то, что навеки было сокрыто от нас. Всегда. Нетленно. Неизменно.

В закате, в увитых плющом ржавых фермах, в замшелых нагромождениях каменных руин, источенных дождями дольменах – еще слышен заблудившийся отзвук минувших эпох. Они не мертвы. Они просто спят. Цитадель, выстроенная из веков, в такие мгновения как никогда близка.

Ульяна встречала меня на пристани. В венке из белых цветов, в белоснежном платье, длинным подолом которого играл бриз. Раньше я не мог представить ее в подобном наряде, но здесь он был уместен. Куда уместнее моего мятого макинтоша, мятой шляпы, кругов под глазами и трехдневной щетины.

В первый вечер на Атлантиде я выпил за здоровье Свански. Коктейль с зонтиком и оливкой. Да, у них тут нашелся бар. Сколько угодно этого добра.

В первую ночь мне приснился сон. Впервые в нем не было самой Атлантиды.

Зато в нем был почтальон, который постучался в нашу с Ульяной дверь. Он принес телеграмму от товарища Кожухова:

«Отличная работа Параноик зпт горжусь тобой вскл всё идет по плану зпт жди инструкций тчк».

Проснувшись, я уткнулся носом в затылок Ульяны, обнял, прижал ее к себе. Она прошептала что-то в полусне.

– Слушай, а здесь есть телеграф? – спросил я одними губами.

Она спала.

У меня было такое чувство, что каким бы ни был ее ответ – это уже ничего не изменит.

Шестое чувство подсказывало.

 

Владимир Компаниец

КУКОЛКИ-МАЛЫШКИ

Могу ли я хоть кому-то поведать о том, что произошло со мной? Доверить другому человеку кошмар, свидетелем которого я стал, и тем самым, возможно, навлечь на него опасность? Если, конечно, произошедшее не плод моего воспаленного мозга, а реальность, такая же, как стоящая передо мной на столе печатная машинка, или початая бутылка виски, или лежащий в кармане пиджака «дерринджер» – смертоносный малыш, с никелированным стволом и черной обоймой, вмещающей пять патронов. Ну, что же, вскоре всё встанет на свои места, и истина, какой бы она ни была, предстанет передо мной во всей красе. А пока у меня еще есть время, я запишу всё, что со мной произошло. И если этот кошмар всего лишь плод моего воспаленного мозга, то записи станут ярким свидетельством моего безумия. Если же нет, если этой ночью со мной произойдет нечто ужасное, я искренне надеюсь, что записи попадут в руки человека смелого и решительного, который не побоится придать их огласке и передаст мою исповедь в газеты.

С чего же начать? Пожалуй, с того утреннего звонка…

Чуть больше месяца назад я был поднят с постели настойчивым звонком телефона.

– Мистер Воннегут? – осведомился незнакомый прокуренный голос.

– Да, – машинально ответил я.

– Это из полиции, – и прокашлявшись, на другом конце трубки продолжили: – Моя фамилия Дженкинс. Я звоню по поводу вашего начальника. Ваш телефон записан первым в его книжке…

– Что-то с мистером Гаррисоном? – встревоженно спросил я, сбрасывая остатки сна.

– Он найден мертвым, в своем доме.

– О боже! – выдохнул я.

– Мои соболезнования, – сказал полицейский и тут же вернулся к делу. – Вы не могли бы ответить на некоторые вопросы?

– Конечно, я готов помочь.

– Прекрасно. Тогда жду вас сегодня, после часа, в семнадцатом участке. Знаете, где это?

Я сказал, что хорошо знаю город, и, попрощавшись, положил трубку.

«Вот тебе и на, – подумал я, – похоже, удача сама идет в руки».

Смерть Гаррисона открывала мне перспективы, о которых я раньше мог только мечтать. Как его заместитель, я был первым претендентом на пост главы нью-йоркского отделения компании.

На подоконнике стоял стакан с остатками виски, я сделал небольшой глоток и снова потянулся к телефону: нужно предупредить членов правления о том, что в компании назрели кадровые перестановки.

Я бы не хотел, чтобы у того, кто прочтет эти записи, сложилось неправильное представление обо мне. Я совсем не тот прожженный карьерист, что готов идти по трупам для достижения своих целей. Боже упаси, ничего подобного! Просто, ну вы знаете, как это бывает: старик-начальник, который давным-давно стал свадебным генералом, и молодой перспективный заместитель, выполняющий всю его работу, в ожидании, когда же босс соизволит уйти на заслуженный отдых и дать дорогу молодым. Ведь молодым нужно жить, работать, заводить семью, а мир устроен так, что на всё это нужны деньги, и чем больше вы зарабатываете, тем крепче стоите на ногах и тем больше можете себе позволить.

Потратив около получаса на разговоры, я взглянул на часы. Стрелка уверенно приближалась к одиннадцати. Субботнее утро пролетает быстро. Я наконец слез с дивана и убрал остатки вчерашней попойки. По пятницам я иногда расслабляюсь в небольшой компании в баре у Шона. Иногда беру с собой бутылку виски и полночи допиваю, глядя, как светлеет небо за окном спальни. В общем, нормальная холостяцкая жизнь, иногда скрашенная визитами «ночных бабочек» или шумными вечеринками, на которых собираются такие же одиночки, чтобы доказать самим себе, что в жизни у них всё не хуже, чем у других.

Еще у меня была Керолайн. Конечно, это не поступок джентльмена – вспоминать ее имя в записях, которые наверняка попадут на глаза постороннему, но поскольку она занимает важное место в этой истории, я ничего скрывать не намерен. Да, мы с Керолайн любили друг друга, хотя она и была замужем. Ее муж, известный художник-авангардист, малевал всякую чушь, покрывая полотна несуразными черными пятнами поверх кроваво-красных разводов. Но эту мазню с радостью выставляли лучшие галереи Манхэттена, и за них он отгребал немало денег.

Керолайн была еще одной причиной, из-за которой я не сильно расстроился, узнав о том, что место моего начальника освободилось. Получив эту должность, я, наконец, смог бы предложить ей переехать ко мне, будучи уверенным, что теперь могу обеспечить ее не хуже супруга.

Приняв душ и перекусив на скорую руку, я вызвал такси и отправился на встречу в семнадцатый полицейский участок.

Справившись у офицера на входе, где найти детектива Дженкинса, я быстро нашел нужный кабинет и тихо постучал.

– Войдите! – прохрипел знакомый мне голос.

Я вошел и тут же оказался окутан клубами вонючего сигарного дыма.

Когда глаза привыкли к едкой вони, я разглядел сидящего за столом тучного мужчину в несвежей рубахе и мятом коричневом пиджаке. Галстук он не носил, но верхняя пуговица сорочки была застегнута. Если бы я не знал, что передо мной полицейский детектив, то принял бы его за деревенщину, приехавшего откуда-то с юга, из Техаса или Алабамы, посмотреть большой город.

Детектив, видно, только что покончил с обедом. Упаковка гамбургера и смятый стаканчик из-под картошки лежали на столе прямо поверх каких-то бумаг. Крошки хлеба и жирные пятна от кетчупа украшали лацканы его пиджака. В руке Дженкинс держал толстую сигару из тех, что обычно курят кубинцы-нелегалы.

– Мистер Воннегут? – осведомился он, вставая и протягивая мне руку.

– Да, – ответил я, без энтузиазма пожимая пухлую ладонь.

– Присаживайтесь!

Я присел на край стула напротив детектива.

Покопавшись немного под столом, Дженкинс одним махом сгреб лежащие на столешнице бумаги и отправил куда-то в одну из огромных тумб вместе с упаковкой от обеда.

– Итак, – начал он, доставая из внутреннего кармана истрепанный блокнот, – вы не замечали в последнее время странностей в поведении своего начальника?

Я честно попытался вспомнить причуды старика.

– Нет, – наконец ответил я. – Никаких. Нельзя же считать странностью его любовь к затертым теннисным туфлям, которые он носил, практически не снимая. В другой обуви у него болели мозоли.

Детектив улыбнулся.

– А от депрессии он не страдал? Или, может, здоровье барахлило?

– О здоровье вам лучше узнать у его семейного врача, – ответил я. – Что до депрессии, то у кого ее нет в наш сумасшедший век?

– Ну, хорошо, а не было ли у него врагов?

– Враги есть у всех, – я ответил фразой из одного популярного романа, но Дженкинс вряд ли его читал. Его маленькие глазки забегали, в них появилась заинтересованность.

– Нельзя ли подробней?

– Мистер Гаррисон был начальником отделения одной из крупнейших компаний во всех штатах, – сказал я. – Он решал кадровые вопросы, принимал на работу и увольнял людей. Возможно, кто-то остался обижен… Вы, видимо, не так меня поняли, я имел в виду лишь это.

– Ясно, ясно, – Дженкинс что-то отметил в блокноте. – Ну а с женщинами, у него недоразумений не было? Знаете, как говорят, седина в бороду…

Он всё больше и больше раздражал меня.

– Послушайте, – довольно резко сказал я, – я был его заместителем, и не более того. Если вас интересует грязное белье мистера Гаррисона, то лучше обратитесь к его друзьям, членам гольф-клуба, к его экономке!

– Их мы уже опросили, – ответил Дженкинс.

– Как он умер? – спросил я.

Детектив помолчал, будто решая для себя что-то, затем полез в тумбу и вынул квадратный лист фотокарточки. Положил передо мной.

Я всмотрелся.

С фотографии широко раскрытыми глазами на меня смотрел мистер Гаррисон, и только неестественная поза и заострившиеся черты лица говорили, что камера запечатлела мертвеца. И еще меня поразила улыбка. Мой мертвый босс улыбался. Совсем не так, как улыбался при жизни, одними краешками сухих губ. На фото Гаррисон улыбался широко, искренне, как не улыбался, наверное, со времен далекого детства.

– Это еще что? – Я отодвинул от себя карточку, словно платок больного чахоткой, настолько поразил меня вид улыбающегося мертвеца.

Дженкинс, похоже, внимательно следил за мной.

– Может, виски? Вы побледнели, – предложил он.

Я попросил воды. Воду он принес в картонном стаканчике.

– Что это? – спросил я, когда смог взять себя в руки.

– Мы и сами не знаем, – ответил детектив. – Коронер утверждает, что у старика откачали много крови. Но никаких порезов или ран, а также следов хирургического вмешательства он не выявил. Одно ясно – перед смертью он не страдал, раз улыбается во все оставшиеся зубы, – детектив ухмыльнулся, видно, посчитал свою шутку удачной.

Я промолчал.

– Спасибо, что пришли и ответили на вопросы. Будем держать вас в курсе. Наверное, у вас сейчас будет много дел, но если вы вдруг понадобитесь, я позвоню. – С этими словами Дженкинс протянул мне руку, давая понять, что разговор окончен.

Пошатываясь, я вышел из участка. День в самом разгаре. Теплый летний ветер со стороны океана нес стайки белоснежных облаков, подгоняя большой пассажирский дирижабль. Я невольно залюбовался плавными обводами серебристой сигары. Ветер донес гул двигателей. Эх, взять бы отпуск, рвануть в Европу. Для Керолайн можно оформить командировку… Но я прекрасно понимал, что теперь отпуска мне не видать долго. Мне нестерпимо захотелось увидеть любимую. Я посмотрел на часы: стрелки показывали начало третьего. До открытия очередной выставки ее мужа оставалось чуть больше часа. Надеясь, что увижу ее там, я поймал такси и, назвав адрес галереи, удобно устроился на заднем сиденье.

На дорогу ушло чуть больше времени, чем я предполагал, часть улиц была перегорожена – строили новый небоскреб. В последнее время население мегаполиса стремительно росло за счет эмигрантов из Европы.

Дорога впереди была запружена строительной техникой и грузовиками. Судя по ровным столбикам дыма, некоторые из них всё еще работали на паровых двигателях, и я подумал, что хваленый прогресс всё же не вездесущ, как о том рассказывают по радио. Проезжая мимо стройки, шофер прикрыл окно, отсекая едкие выхлопы, и в салоне стало жарко. Не хватало еще предстать взмокшим перед богемной тусовкой! Но машины такси, оказывается, недавно стали оборудовать кондиционерами, так что беру свои непроизнесенные слова по поводу прогресса обратно.

Вечером я ехал назад в том же такси. На моих губах всё еще вкус поцелуев Керолайн. Мне удалось не только увидеть любимую. Пока ее муж, напыщенный фанфарон, принимал поздравления по поводу успеха своей очередной мазни, мы завалились в одно из подсобных помещений, где в полной темноте минут десять путались в моем поясном ремне и резинках ее чулок. В общем, в тот день я всё же немного взмок.

О смерти Гаррисона мы не говорили. Не было времени. Поцеловав меня на прощанье и бросив привычное в этих случаях «Увидимся», – она растворилась в аромате модных в этом сезоне духов.

Приехав домой, я допил оставшийся виски и заснул глубоким сном без сновидений.

Разбудил меня телефонный звонок. Это уже начинает надоедать, подумал я.

Звонили из центрального офиса.

– Слушаю вас! – Я старался, чтобы голос мой был как можно более спокойным.

– Встречайте завтра в аэропорту. Рейс прибывает в девять, – вместо приветствия сказал мистер Челленджер, председатель совета директоров.

– Кого? – машинально спросил я.

– Нового управляющего отделением, – ответил тот и повесил трубку.

Я остался стоять с зажатым в руке телефоном.

Какого черта?! Произошедшее не укладывалось у меня в голове.

Будущее, еще вчера рисовавшееся в розовых тонах, быстро теряло четкость.

Надо ли говорить, что утро понедельника я встретил в самом отвратительном расположении духа. Не помогло даже присутствие Керолайн, приехавшей со мной на аэродром. Естественно, она была здесь не в качестве моей пассии, а как секретарь начальника отделения. И этим начальником был не я.

Моросивший с утра дождь не добавлял настроения. Рейс из Вашингтона задерживался на полчаса. Наконец с затянутого низкими облаками неба донесся ровный гул. Спустя четверть часа огромный восьмимоторный «Дуглас» тяжело опустился на мокрый бетон полосы. Вращаясь на холостом ходу, винты устало наматывали на лопасти насквозь промокший воздух.

Нам пришлось подождать минут десять. За это время большинство пассажиров уже прошли линию контроля, а новый начальник так и не появился. Наконец в рамке прохода возникла высокая фигура с большим чемоданом.

Мне сложно описать его сейчас, после всего произошедшего. Могу сказать только, что был он высок и черноволос. Тонкие черные усики оттеняли бледное вытянутое лицо. Если бы не эта бледность, я бы принял его за итальянца.

Он безошибочно признал в нас встречающих, подошел и отдал чемодан водителю. Мы представились. Он носил непримечательную фамилию Смит. Керолайн протянула ему руку, и он, вместо того чтобы ее пожать, наклонился и поцеловал с грациозным изяществом, свойственным представителям старой аристократии. В общем, так поцеловал, что это не показалось неуместным в зале ожидания промокшего аэропорта.

К своему неудовольствию, я заметил, что Керолайн – современная женщина, сторонница эмансипации – нисколько не возмущена этой выходкой. Скорее наоборот.

Когда мы отъехали от здания аэропорта, я осведомился, куда господин Смит намерен отправиться вначале – на квартиру или в офис. И выслушав в ответ что-то вроде «Сначала дело», велел шоферу ехать в контору.

В большом кабинете мистера Гаррисона нас встречали начальники отделов. Я представил им нового руководителя. После мы выслушали пространную речь о том, что наше отделение одно из самых перспективных, но некоторые трудности с поставкой энергоносителей с Ближнего Востока заставляют компанию идти на непопулярные меры, чтобы поддержать курс акций. И так далее и тому подобное. В общем, ничего нового мы не услышали и разошлись по кабинетам.

Зайдя к себе, я с нетерпением ждал, когда же этот выскочка позовет меня. В том, что он ничего не смыслит в делах нашего офиса, я ни секунды не сомневался. Но прошел час, и второй, подошло время обеда, а мой телефон так и не ожил. Тогда я принялся доделывать те распоряжения, которые мне оставил бывший начальник, ставший улыбающимся трупом в морге семнадцатого участка.

К моему удивлению, в тот день я так и не понадобился, как и на следующий, и через три дня. Я целыми днями просиживал в кабинете и каждую минуту ожидал звонка по внутреннему телефону. Но звонка не было.

В пятницу я не выдержал, и в конце дня сам отправился в приемную.

Когда я подошел к дверям, они внезапно распахнулись, и я нос к носу столкнулся с мистером Смитом. В одной руке он держал легкий плащ, второй – поддерживал под руку Керолайн. Мою Керолайн, рывшуюся в сумочке в поисках ключей от двери приемной.

– А вот и вы, мистер Воннегут! – улыбнулся Смит.

– Уже уходите? – спросил я. – Жаль! Я как раз хотел обратить ваше внимание на некоторые аспекты управления компанией.

Я нес всякую чушь, но он выслушал меня внимательно, после чего предложил:

– Мы с Керолайн собираемся поужинать, отметить мое назначение, так сказать. Столик заказан на шесть, думаю, мы могли бы продолжить наш разговор в ресторане. Если вы не против, конечно.

Керолайн, закрыв наконец дверь, одарила меня таким взглядом, что мне стало не по себе. Если я и собирался отказаться, то теперь сразу согласился, и мы спустились в холл. У меня не оставалось сомнений, что Смит решил отнять у меня не только законное повышение, но и любимую женщину. По дороге в ресторан я думал, что он наверняка попытается выставить меня перед Керолайн в неприглядном виде, и потому внутренне приготовился «держать удар». Но ничего подобного не произошло. Смит был вежлив и предупредителен. Разговор, однако, пошел у нас отнюдь не о делах компании.

Вначале беседовали о творчестве. И Смит, как оказалось, неплохо разбирался в современном искусстве. Затем поговорили о перспективах развития города, о слухах, передаваемых в газетах, об оккультизме. Тон задавала Керолайн.

– Недавно прочла статью о мифологии, – начала она. – Один профессор, не помню его фамилии, утверждает, что мифы всех народов на самом деле хранят истинную историю человечества.

– Не могу согласиться с этим, – сказал я. – На мой взгляд, мифы – это истории, с помощью которых древние люди объясняли явления природы, которые не могли понять. Или же то, что тревожило их психику. Достаточно вспомнить популярность, которую приобрел Фрейд, эксплуатируя миф о Сизифе.

– Вы правда так считаете? – спросил Смит.

Я поднял глаза, ожидая подвоха. Но, похоже, эта тема его искренне интересовала.

– Да, – с жаром ответил я.

– Ну что ж, возможно у вас еще будет возможность убедиться в обратном, – сказал Смит, улыбнувшись. – Что же до меня, то я нахожу все эти истории весьма интересными. Я побывал во многих удаленных уголках Земли, говорил с колдунами, шаманами и сторонниками тайных культов и теперь с уверенностью могу сказать, что в мифах куда больше смысла, чем в наших учебниках истории.

– Вы считаете, – усмехнулся я, – что история цивилизации с точки зрения науки выглядит более абсурдной, чем представления сторонников оккультного?

– История цивилизации нет, но что знает наука о бесчисленных веках и эпохах, предшествующих цивилизации?

Я не нашелся, что возразить.

– Меж тем именно мифы дают четкие ответы на вопросы, над которыми до сих пор ломают голову ученые, – продолжал Смит. – Откуда взялся человек? Для чего существует? Куда идет?

Выпитое шампанское ударило мне в голову, я не очень-то вежливо прервал его: – Ну и как мифы объясняют, например, смысл человеческого существования?

Он не обиделся, и увлеченный темой разговора, пожалуй, даже не заметил моей невольной грубости.

– По-разному. Например, шумеры утверждали, что боги создали людей для того, чтобы они добывали для них золото. Но их первичные мифы прошли сквозь горнило литературы и были переосмыслены уже в эпоху цивилизации. А вот племя акшуба, недавно найденное в джунглях Зеландии, сохранило более древний вариант мифа, согласно которому древние боги, страдая от голода, вывели людей для пищи, подобно тому, как сейчас люди разводят скот.

Мельком я увидел, как побледнела Керолайн, накалывая на вилку кусочек мяса.

– Голодные боги! Интересно, – сказал я. – Но, если следовать легендарной истории – истории с точки зрения мифов, получается, что человечество неоднократно стояло на краю гибели. Как же боги не умерли с голоду после уничтожения собственного стада?

– Вы же помните, в каждом поколении находились праведники или же просто «любимчики», которых успели предупредить. Кроме того, под поеданием, скорее всего, имеется в виду нечто более абстрактное, чем процесс физического заглатывания жертвы.

– Не очень-то понимаю, о чем вы, – признался я. – Ваши познания в данной области намного превосходят мои. Поясните.

– Вы, конечно, слышали о цепочках ДНК?

– Да, – я напряг память.

– Так вот, представьте себе, что энергии, содержащейся в одном фрагменте этой цепочки, хватит, чтобы обеспечить целый город.

– Да, – кивнул я, – если суметь добыть эту энергию, наша энергетическая компания окажется просто не нужна! – Я рассмеялся собственной шутке. Смит лишь вежливо улыбнулся.

– Но почему именно люди? ДНК животных, что не так высокоэнергетично?

– Думаю, дело в том, что людьми намного легче управлять, – ответил он. – Согласитесь, все усилия теории менеджмента вряд ли возымели бы успех среди стада обезьян?

– Точно подмечено!

– Вот потому древним богам и важно сохранить человечество от грядущих катастроф.

– Господа, у вас, что же, нет больше тем для разговора за столом? – раздраженно спросила Керолайн.

Теперь и Смит заметил, что нашей спутнице не по себе.

– Простите, если испугали вас этими ужасами, – с улыбкой сказал он. – Мистер Воннегут – интересный собеседник, и я увлекся разговором, забыв о даме.

Из ресторана мы вышли около половины десятого. Смит поймал для Керолайн такси, и она укатила, не сказав мне ни слова за истекший вечер. Я был раздосадован и зол. Но Смит, видимо, не замечал этого, потому предложил продолжить вечер у него в компании с бутылкой виски. Сам не знаю почему, я согласился.

Жил он рядом, в соседнем доме, так что вскоре я оказался у него в гостях. Помню, что меня поразило огромное количество разнообразных предметов в квартире, в которую он заселился совсем недавно, имея при себе всего один чемодан. Среди прочего я обратил внимание на полку, заставленную всевозможными статуэтками, собранными Смитом во время его путешествий. Каких только омерзительных фигурок здесь не было! Некоторые походили на пузатых уродцев, со щупальцами вместо лиц, некоторые напоминали маски дикарей Африки, часть из них я бы не взялся описать, так как они имели весьма причудливую форму. Среди этих страшилищ мое внимание привлекла коллекция фарфоровых куколок. Пять смешных пухлых карапузов – три девочки и два мальчика, выполненные из белоснежного фарфора и разряженные в шелк и бархат костюмов прошлого века, казались чуждыми среди этого нагромождения монстров. Но вскоре вернулся Смит с бутылкой отличного виски, и я позабыл спросить его о назначении куколок.

Мы просидели около часа, болтая о том о сем. В конце концов, стало совсем поздно, и я попрощался с хозяином. Когда я уже сел в такси, Смит наклонился и произнес доверительным тоном старого приятеля: «О работе не беспокойтесь. Всё идет как нужно. Держитесь меня и поймете, что руководство сделало правильный выбор. О Керолайн тоже не беспокойтесь. У меня на нее совсем другие планы. Лучше не вмешивайтесь».

Тогда, под действием алкоголя, я пропустил эти слова мимо ушей, мечтая лишь о том, что бы скорее уронить голову на подушку.

Со временем, я понял, что, во всяком случае, в отношении женщины Смит слукавил. С того вечера в ресторане Керолайн стала ко мне холодна. На мои звонки она старалась не отвечать, а затем и вовсе начала меня избегать. Я частенько видел, как она с боссом отправляется обедать или как они вместе садятся в машину после окончания рабочего дня. Я чувствовал себя брошенным и преданным. Тем более что о нашем разрыве тут же узнали сотрудники. Я ловил на себе сочувственные взгляды сослуживцев, и это злило меня еще больше. К тому же я жутко ревновал. И даже купил себе револьвер – карманный дерринджер, и сотню раз, заглушив душевную боль порцией виски, представлял себе, как разряжаю пистолет в своего начальника, пуля за пулей.

Наконец пришел тот день.

Был конец месяца. Лето бесповоротно сдавало свои позиции под натиском наступающей осени. Состояние увядающей природы тягостно сказывалось на моей расшатанной психике. Вечером сотрудники компании получали зарплату. Я надеялся, что, получив деньги, смогу развеяться на выходных и вернуть себя в нормальное состояние. Я собирался съездить в загородный дом, оставшийся мне от родителей, пройтись по друзьям детства, порыбачить. Но тут оказалось, что помимо зарплаты мне полагаются премиальные. Мне, который практически ничего не делал с той минуты, как в кабинете покойного Гаррисона воцарился долговязый мистер Смит, не нуждающийся в заместителях. Любой на моем месте обрадовался бы. Я же просто взбесился. Я расценил эти деньги как подачку. В моем воспаленном воображении премия превратилась в плату за то, что я отказался от Керолайн, уступив ее Смиту. В полном помешательстве я помчался домой к начальнику.

Возле двери его квартиры я остановился. Видимо, разум всё же взял верх над чувствами. Наверно, я так бы и ушел от его квартиры и ничего бы не произошло. Возможно, всё так и было бы. Но тут до моих ушей долетел звук. Звук, который я не спутал бы ни с чем. Громкий сладострастный стон… Последний раз я слышал такой в темной подсобке, на выставке картин мужа Керолайн. Не помня себя от бешенства, я одним ударом выбил входную дверь и буквально влетел в квартиру мистера Смита.

То, что предстало моим глазам, станет кошмаром до самого последнего дня, сколько бы их не осталось.

Обнаженная Керолайн лежала на полу комнаты, где недавно я пил виски с моим боссом. Тело женщины извивалось словно в порыве неудержимой страсти. Грудь вздымалась и резко опадала, глаза закрыты, будто во время сна или наркотического опьянения, на губах играла улыбка. Выбившиеся из прически волосы рассыпались по полу, и на этих волосах, вокруг головы Керолайн, восседали крохотные куклы, фарфоровые пупсы в шелковых нарядах. Изо рта каждой протянулся тонкий крошечный волосок-жгутик. Пять жгутиков входили в пупок лежащей на полу женщины, и в этом месте на животе выступило несколько капелек крови. Внутри жгутиков медленно передвигалась розоватая жидкость, словно молочный коктейль, поглощаемый куклами через трубочку-пуповину. Крик застрял у меня в горле. От ужаса я не мог пошевелиться, и только волосы на голове вдруг зажили своей жизнью, превратившись в подобие клубка червей.

Откуда-то сбоку качнулась тень. Это был Смит. Его бледное лицо, такое же, как фарфор улыбающихся кукольных личиков, нависло надо мной, заслоняя ужасную картину.

– Я же просил вас не вмешиваться! – прошипел он мне в ухо. – Вы не послушались, Воннегут. Теперь смотрите. Разве это не прекрасно? Может ли для мужчины что-то быть более возбуждающим, чем вид женской беспомощности? Смотрите! Смотрите же, как кормятся боги.

Керолайн снова застонала, и с ее губ сорвалось одноединственное слово. Я расслышал собственное имя, произнесенное с такой нежностью, какую еще никогда не слышал в ее голосе. В голове у меня помутилось, к горлу подступил комок. Чтобы не упасть, одной рукой я оперся о стену, второй схватился за сведенный спазмом живот и почувствовал холод металла в кармане брюк. Револьвер!

Меня словно холодной водой окатили. Дрожащими руками я выхватил оружие.

– Как грубо! – усмехнулся Смит. – Как грубо. Вас точно не стоит оставлять для нового мира.

Выстрелов я не слышал. Я только помню, как взрывались фонтанчики тьмы в том месте, где пули били в тело Смита. Внезапно мне почудилась, что изнутри его на меня уставилась тень. Что-то отдаленно похожее на одно из чудовищ, стоящих на полке в гостиной. Нечто невообразимо ужасное тянуло ко мне свои щупальца сквозь плоть существа, маскировавшегося под личиной человека.

Я бросился прочь из квартиры.

* * *

Холодный вечерний воздух постепенно вернул мне способность соображать. Первой мыслью, показавшейся мне нормальной, была мысль отправиться в полицию. Я тут же отбросил ее. Что я мог рассказать? Потом я решил, что мне нужно бежать. Сесть на дирижабль, добраться до Европы, но где-то, на самом краю сознания, я уже знал, что мне нигде не скрыться от этой твари. Я так и не знаю, убил ли я то, что было Смитом. Но если я и убил его, то та мерзость, тянувшаяся ко мне, точно никуда не делась. Она просто найдет себе нового шеф-повара, и всё повторится. Но сначала она найдет меня.

В общем, я никуда не пошел. Перезарядил револьвер и отправился на Лонг-Айленд, где среди старых буков стоит дом, старый дом моих родителей, где сейчас на исходе ночи я дописываю эту историю.

У меня мало времени. Где-то в вышине над островом гудят двигатели дирижабля, везущего из Европы новую порцию пищи для древних богов, но даже они не могут заглушить тихое постукивание фарфоровых ножек о камень ведущей к крыльцу дорожки.

Цок, цок, цок…

Пора доставать пистолет.

Цок, цок, цок…

Милые куколки, я жду вас.

В обойме пять патронов. Не промахнуться бы.

 

Сергей Леппе

ХОРОШИЕ МАНЕРЫ

Луга разливались вокруг пестрым зелено-желтым морем, и сколько бы я не вглядывался вдаль – всюду эта разноцветная картина. То там, то здесь из колышущегося поля выныривали небольшие деревеньки, и мой родной дом, фамильное поместье в Саффолке, точно так же качался на травяных волнах. Старый, печальный особняк, обросший плющом и зеленым мхом, изнутри покрылся пылью, наполнился гнетущей затхлостью, и сколько мы со слугами не старались привести его в чувство, всё было тщетно. Три года в нем жил только морщинистый сторож, старик из деревни. Шаркающей походкой он обходил комнаты, проверял – не забралась ли в дом лисица, нет ли за шкафом вора в черной маске, пришедшего за фамильным фарфором. Но что мог сделать этот угасающий трудяга с отчаявшимся домом, который решил, что его все оставили и самое время умереть.

Мы вычистили пыль и перекрасили гостиную – теперь она стала светло-салатовой, – освежили спальни и избавились от старых матрацев, выбили ковры. Даже спустились в подвал – выяснилось, что там завелся какой-то новый паразит, похожий на клубок спутанных щупалец. Он не подпускал нас к системе отопления и пытался напасть на молоденькую Пэгги, племянницу миссис Чедвик, кухарки.

Мы вооружились кто чем мог – лопатами, топорами, вилами. Я снял со стены в библиотеке саблю сэра Джеймса Шипли, моего деда, с которой он воевал в Индии во времена первой Империи. Но паразит оказался на удивление живучим: выхватил у одного из слуг лопату и буквально разорвал черенок пополам. Но все-таки мы его победили – спокойно, методично отрубая конечности и сжигая их во дворе, мы загнали его в угол, обсыпали хлористой известью и всю ночь дежурили с электрическими фонарями, следили, чтобы тварь не выбралась из-под груды белого порошка.

К утру дело было закончено – паразит издох, а его изъеденное тело было предано огню под радостные крики слуг и выстрелы из охотничьих ружей. Я посмотрел, как догорают остатки хвороста в нашем импровизированном кострище, как исчезают в нем последние намеки на подвальную тварь, надел свою черную кожаную куртку и прыгнул на мотоцикл – слуги вполне могли закончить уборку и без меня, тем более что до возвращения отца с материка у них был еще целый месяц. А меня ждал Лондон, уютное гнездышко на Стрэттон-стрит и Анна-Мария, моя дорогая жена.

Зелено-желтые поля, которым, казалось, не будет конца, постепенно кончились. Миновав небольшой лесок, я въехал в окрестности Брентвуда. В воздухе потянуло дымом лондонских заводов и угольных печей. Я остановился у обочины, достал из седельной сумки противогаз и натянул его. Дальше начинались грязные районы, жители которых не могут смыть копоть с кожи, а их дети или умирают при рождении, или влачат жалкое существование, задыхаясь и заливая в почерневшие от дыма глотки неразбавленный виски.

Я погнал скорее, чтобы не слишком задерживаться в пригородах, да и ездить в противогазе – не самое большое удовольствие. Золотистая торпеда топливного бака разрезала густой смог, двигатель рычал, словно большая опасная кошка, и я быстро домчал до Фильтров. Выполненные из желтого металла, высотой в несколько десятков ярдов, фильтры стояли передо мной словно огромные часовые, сверкающие в лучах прожекторов. Гладкие, блестящие машины направляли грязный воздух обратно во Внешний Лондон. Их установили после Великого Смога, когда королева не смогла разглядеть монумент Виктории с балкона своего дворца, а простые жители буквально захлебнулись в копоти.

Мощный поток воздуха, исходящий из турбин этих латунных великанов, чуть было не сбросил меня с дороги, но я выровнял руль и свернул в тоннель, проходящий под фильтрами и выведший меня на ту сторону, во Внутренний Лондон.

Там, на контрольно-пропускном пункте, полицейские остановили невесть откуда взявшийся грузовик и направляли его обратно в тоннель. Я довольно долго ждал, потому что полицейским пришлось разбирать ограждения, иначе громоздкий грузовик никак не мог развернуться, а пускать его задним ходом было бы крайне легкомысленно.

Наблюдая за этой суетой, я убрал противогаз обратно в сумку, пригладил волосы щеткой и повязал белоснежный шарф. Ко мне подбежал мальчишка лет девяти и протер мотоцикл мокрой тряпкой. Грязная вода стекла по бензобаку на асфальт. Мальчишка выхватил из-за пазухи полотенце и насухо вытер мой стремительный дизельный «Триумф».

– Благодарю, – сказал я и сунул ему в ладонь полшиллинга. Паренек, кланяясь, спрятался в какой-то комнатушке.

– Добрый вечер, сэр, – ко мне подошел один из дежурных. Ему приходилось кричать – ведь турбины буквально ревели, – извините, что заставили вас ждать.

– Добрый вечер, констебль, – ответил я, – это совершенно не важно, я никуда не спешу. Кроме того, вы выполняете свою работу.

Полицейский еле заметно улыбнулся и отодвинул часть ограждения:

– Проезжайте, сэр.

– Благодарю вас, констебль.

Я нырнул в теплый свет фонарей Внутреннего Лондона. Через несколько кварталов шум турбин стал практически неслышим, а воздух наполнился благоуханием осенних запахов. По тротуарам прохаживались богато одетые джентльмены, выгуливающие своих прекрасных леди. То тут, то там я видел знакомых и, не останавливаясь, махал им рукой. Они кивали в ответ.

Наконец я выехал в Мэйфейр, а там и до дома рукой подать. Его уже видно. Мощная железобетонная конструкция возвышалась на фоне низкорослых зданий Стрэттон-стрит. Это был первый тридцатиэтажный жилой дом в округе, но сейчас строились и другие, некоторые еще выше. Мы купили квартиру в нем пять лет назад – вернее, тогда это были еще не «мы», а «я». Я как раз собирался улетать из фамильного гнезда, и отец по своим каналам разузнал об этом доме еще до того, как заложили фундамент.

В доме всего десять квартир, но они очень удобны. Трехэтажные, фешенебельные апартаменты. Каждая квартира уникальна, например, нашу проектировал сам Маргитт, уже смертельно больной. В ней немного комнат, зато они большие и просторные, никакого сюрреализма Рене в нее не вложил – всё просто и удобно. Квартиры других жильцов тоже разрабатывали известные художники и архитекторы.

Увидев меня, привратник в красном пиджаке с позолоченными пуговицами приложил палец к козырьку фуражки и приказал отогнать мой мотоцикл в гараж.

– Благодарю вас, Ричард, – сказал я. Он открыл дверь, всё еще держа руку у фуражки. Я не стал вызывать лифт, а вбежал домой по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой. Мы жили на втором, а вернее – на четвертом этаже. Первые три занимала чета сэра Малькольма Уоллеса, одного из финансовых воротил Сити.

Анна-Мария встретила меня в воздушном белом платье и легких кожаных сандалиях. Она сразу поцеловала меня в губы и, смеясь, прогнала мыться в ванну, которая была уже полна теплой ароматной пены.

Когда я смыл дорожную пыль и, переодевшись в домашний костюм, вышел в гостиную, ужин был уже на столе, и Анна-Мария сидела на своем обычном месте, закинув голову и разглядывая что-то на противоположной стороне улицы. Я посмотрел на ее подбородок, на белую кожу, похожую на нежнейшую азиатскую ткань.

– Ты заметил, какую любопытную вещицу я приобрела? – сказала Анна-Мария. Моя жена любит прогуляться по здешним лавочкам – пожалуй, в мое отсутствие это ее единственное развлечение. Но новой вещицы я не заметил.

– Ну, вот же, смотри! – Анна-Мария выпорхнула из-за стола и, крутанувшись так, что ее юбка раздулась и приятно зашуршала, опустилась ко мне на колени.

– Вот! – Она указала на глубокий вырез на платье. Ах, вот она, обновка! Небольшое колье из зеленоватого металла с круглыми полосатыми камнями. Один из камней поворачивался туда же, куда в эту минуту смотрела Анна-Мария.

– Приятная вещица, и очень тебе идет, – сказал я. Впрочем, моей супруге всё идет.

– Забавная, правда? Говорят, его сделали глубоководные существа со дна Атлантики. Здорово? – и Анна-Мария заливисто засмеялась. Остановившись, она сказала с серьезным лицом:

– Без тебя тут была жуткая тоска. Заходили Уолфорды, водили меня по каким-то унылым вечеринкам. Элизабет приглашала в синематограф на картины с плохим концом. Братец Уилбор водил на скачки, и я проиграла десять фунтов – но это было даже занятно. А вчера, представляешь, я столкнулась в лифте с лордом Керрингтоном, а он со мной даже не поздоровался.

– Как это может быть? – удивился я. Старина Керрингтон – наш давний приятель, мы с ним знакомы тысячу лет, и это я, я подбил его купить квартиру рядом с нами. Он был джентльменом до мозга костей – неужели и он поддался этим новым хамским веяниям? Я встал.

– Так нельзя! – возмутился я. – Ведь что отличает нас от них? Что отличает джентльменов Внутреннего Лондона от народа с той стороны Фильтров? Огромные состояния? Нет, совершенно нет! Огромные состояния можно заработать и тут, и в Манчестере, и в Саффолке, и даже в самых грязных трущобах – везде можно сделать миллионы фунтов. Было бы желание! Знаешь, что нас отличает?

– Что же? – Анна-Мария подняла бокал, я налил ей немного вермута и положил маслину.

– Нас отличают хорошие манеры, только они. Культура и хорошие манеры. Убери культуру – и вся наша аристократия обернется пшиком, не более того, – я налил себе немного виски со льдом и выпил.

Анна-Мария опять засмеялась.

– Давай лучше танцевать! – Она подскочила к граммофону и поставила какую-то новомодную пластинку. Зазвучала труба, и Анна-Мария уже почти вытащила меня на середину комнаты – хотя я с удовольствием бы остался за столом и посмотрел, как танцует она, – но вдруг включилась и зашипела единственная безвкусная вещь в нашем доме, казенный радиоприемник. Имперские законы обязывали всех поставить именно такие, страшные серые коробки.

– Неужели уже девять часов? – спросила Анна-Мария. Я пожал плечами.

– Внимание, внимание! – сказало радио низким мужским голосом.

– Внимание, внимание! – добавило оно строгим женским голосом, напоминающим худшие годы моей жизни, проведенные во французской школе. Отец тогда вел длительные переговоры с каким-то парижским дельцом, а мне приходилось ошиваться с детьми тамошних буржуа и суровой мадемуазель Пуазон, с синими нарисованными бровями и длинной указкой, которой она не раз стучала по столу, а порой и по спинам нерадивых учеников. Несколько раз доставалось и мне за мелкие провинности. Радиоприемник тем не менее продолжал говорить:

– Прослушайте информационное сообщение Британского Имперского Радио, – сказал мужской голос, – сегодня в Букингемском дворце королева Британии Елизавета провела встречу на высшем уровне с главой Мексиканской Федерации Майя Тескатлипокой. Обсуждались важные вопросы международного сотрудничества в военной, торговой и ритуальной сфере.

– Всё еще идут поиски государственного преступника Джефри Френсиса Фишера, известного также как «архиепископ Кентерберийский», – подхватила строгая женщина, – свидетели видели его в Сассексе. Будьте бдительны.

Анна-Мария хихикнула и сказала:

– Я вчера беседовала с ним у Уолфордов. Бедняжка, он так похудел!

– Да уж, – ответил я, – всем уже надоела эта нелепая игра: «поймай архиепископа».

Радио между тем не унималось. Говорил мужчина:

– Министр экономики и финансов докладывает, что в этом году…

Министр экономики. Я еле-еле сдержался, чтобы не зевнуть.

– Цивилизация йитов сообщает, что где-то на территории Британских островов скрывается их нелегальный мигрант, Хтаат-кво. Его разыскивают специальные подразделения Скотленд-ярда.

– Не забывайте, уважаемые радиослушатели, что йиты могут перемещать свой разум в другие тела. Будьте предельно бдительны.

– К другим новостям. Житель Норфолка Джозеф Третт научил свою свинью Альберту читать по складам. Группа ученых из Кембриджа выехала на место события, чтобы постараться объяснить этот феномен.

– В связи с проведением ритуального шествия в честь Великого Цасогге завтра в Лондоне будут перекрыты следующие улицы…

Анна-Мария взяла меня за руку и потянула из гостиной. Я обнял ее за талию и прижал к себе. От нее веяло теплом и тонким запахом духов. Я очень соскучился по своей жене.

Среди ночи я проснулся. Казалось, что-то давило, сжимало меня. Я открыл глаза и долго лежал, пытаясь прийти в себя. По улицам проезжали редкие автомобили, желтые дорожки от их фар скользили по потолку и исчезали. Я не мог избавиться от какой-то непонятной тревожности и приподнялся.

Слева от меня, на помятой кровати, не было никого. Анна-Мария куда-то делась, и делась давно – с тех пор как я проснулся, я не услышал и шороха.

Я сел. В комнате было сумрачно, свет луны в нее почти не проникал, застревая в пушистых занавесках. Я пригляделся, увидел гардероб, круглое зеркало и… Что это за тень? Что это…

– Анна-Мария! – крикнул я. Она, не шевелясь, стояла в центре комнаты. В ночной сорочке, босиком. Ее темные волосы, не расчесанные после сна, спадали на плечи. Руки опущены и как-то безвольно висят.

– Милая! – Я подскочил к ней, дотронулся до спины, схватил ее за плечи и дернул – она не ответила. Она словно бы спала, но вроде бы и не спала. Не зная, что делать, я в ужасе подхватил ее и уложил на кровать, укрыл теплым одеялом, а сам лег рядом. Я ворочался около часа, но мысли о жене, лежащей рядом в каком-то полусне, не позволяли мне успокоиться. Я не мог решить – отхлестать ее по щекам, чтобы привести в чувство, вызвать доктора или просто оставить ее в покое. Я ушел в библиотеку и налил себе двойную порцию виски. Залпом выпил. Потом еще. И еще. Тревожность моя не прошла, но, к счастью, алкоголь победил ее, и вскоре я повалился на диван и отключился.

Утром я боялся просыпаться – вдруг ночные страхи окажутся не безумным сном, а явью, вдруг моя супруга и вправду, как сомнамбула, стояла посреди комнаты, не шевелясь и не моргая. Но Анна-Мария сама прыгнула ко мне на диван, весело засмеялась и защекотала мои подмышки.

– Вставай, лежебока! – прошептала она, словно ночью совершенно ничего не случилось. Может быть, мне всё это и в самом деле привиделось.

– Когда ты перебрался на диван? – спросила Анна-Мария. – Я не заметила…

– Гм… – Я прочистил глотку. Сухость во рту и легкая головная боль говорили о том, что, по крайней мере, виски мне не приснилось. Анна-Мария в это время нашла бокал и, понюхав его, покачала головой:

– Понятно. Сделаю тебе бодрящий коктейль.

Я подумал – а какая разница, произошло ли что-нибудь ночью или нет, схватил жену за плечи и притянул к себе. Она извернулась и выскользнула из моих рук, словно речная форель.

– Я голодная, как волчица! – сказала она. – Сейчас сделаю салат из свежих томатов.

– Оставь, пусть кухарка готовит, – сказал я, – поваляйся со мной.

– У слуг сегодня выходной, а я ужасно хочу есть! – и Анна-Мария упорхнула на кухню. – Ах да! – вспомнила она, проходя мимо бара. – Коктейль для моего маленького пушистика, а то у моего малыша болит головушка.

Не так уж и сильно она у меня болела, но я не стал останавливать супругу – бодрящий утренний коктейль у нее всегда выходил удачным. Анна-Мария взяла большой пивной бокал и начала колдовать около бара. Она налила туда, казалось, из всех бутылок подряд, достала из волос длинную деревянную шпильку и стала помешивать напиток, приближаясь ко мне какой-то особенной, кошачьей походкой. Я заметил, что она уже довольно давно встала и успела не только полностью привести себя в порядок и сделать элегантную прическу, но и переодеться в летнее платье и туфли. Я с нетерпением ожидал, когда же эта хищница доберется до меня. Приятно ощущать себя мышкой, если тебя преследует такая красивая и привлекательная кошка.

Вдруг Анна-Мария застыла. На лице – всё то же выражение тигрицы, но в таком окаменевшем виде оно вызывало скорее отвращение, чем какое-либо желание. Бокал с коктейлем выскользнул из ее пальцев и со стуком опрокинулся на ковер.

Я подскочил к ней – похмелье как рукой сняло – и сильно затряс за плечи. Я очень испугался: ночные страхи оказались реальностью, а если супруга второй раз впала в такое состояние, то дело не шуточное. Я даже отвесил ей оплеуху, но щека даже не покраснела, а Анна-Мария так и осталась стоять в нелепой позе. Я уложил ее на диван, а сам уселся рядом, в кресло. В чем же дело? Может, Анна-Мария принимает какие-то новые таблетки, которые вызывают такой вот странный побочный эффект? Я помчался наверх, в ее туалетную комнату и перевернул аптечку. Ничего нового.

Приходили Уолфорды… Может, они принесли что-нибудь такое? Что-нибудь запрещенное? Меделайн Уолфорд, вообще-то, любительница разного рода химических путешествий… Я обыскал вещи Анны-Марии, проверил под матрасом, в ее тумбочке, за ванной, даже лизнул несколько таблеток аспирина – вдруг это не он? Но нет, наркотиков нигде не оказалось. С одной стороны, это хорошо, и я укорял себя в том, что на мгновение перестал доверять любимой жене, а с другой стороны, так и осталось непонятно – что же с ней произошло?

Может, обострение какой-нибудь наследственной болезни?.. Но, насколько я знаю, в роду у Анны-Марии не было ни сумасшедших, ни даже хронических алкоголиков… Хотя она однажды упоминала кузена Даррелла, с которым играла в детстве, а я его ни разу не видел. Может быть, они держат его в каком-нибудь закрытом пансионе и не показывают из-за болезни?

Я сбежал вниз по лестнице, по пути проведав Анну-Марию – она всё так же лежала, – и позвонил леди Бэдингфилд, моей теще.

– Доброе утро, Лоуренс, – сказала она. Я поговорил с ней немного о всяких обычных глупостях, но так и не решился расспросить о возможных сумасшествиях в их древнем роду. И потом, я вспомнил кузена Даррелла, он все-таки был на нашей свадьбе, а жил он в Австралии и проворачивал какие-то сделки, связанные со шкурками кенгуру. Я попрощался с леди Бэдингфилд и пожелал ей хорошего дня.

Повесив трубку, я снова оказался во власти опасений и страха за мою дорогую жену. С ней никогда ничего подобного не случалось. За три года совместной жизни я видел ее разной – и грустной, и веселой, и спящей, и суетящейся, но таких странных симптомов – такого не было. Я нерешительно открыл записную книжку и начал искать букву джэй – нужно позвонить нашему домашнему врачу, доктору Джексону, поговорить с ним. Но как же боязно, как же не хочется осознавать, что это болезнь, а не просто усталость. Или сонливость. Или наркотики. Всё это было бы просто и легко – съездили бы с ней на воды, посетили массажиста…

Я уже набрал номер и услышал гудки, как неожиданный шорох заставил меня обернуться. В дверях стояла Анна-Мария, сладко потягиваясь. Я повесил трубку, невзирая на раздающееся оттуда «Алло, вас слушают!».

– Ах, как же славно я поспала! – сказала Анна-Мария, поправляя разлетевшиеся во все стороны черные кудри. – А что ты тут поделывал без меня, мой дорогой?

– Да вот, – я не знал, что говорить и как реагировать. Я показал рукой на телефон и сделал неопределенный жест.

– Понятно, – зевнула Анна-Мария и пошла на кухню, – я, кажется, собиралась делать салат и заснула.

Я кивнул и пошел следом. Нужно внимательно следить за ней. Если это странное, коматозное состояние можно назвать «припадком», то у нее уже было два припадка за минувшие двенадцать часов. Насколько я понимаю, это весьма скверно.

Но Анна-Мария вела себя как прежде, такая же легкая и воздушная, такая же беззаботная болтушка. Она заварила чай, чмокнула меня в нос и, напевая какую-то песню, стала мыть помидоры. Я расслабился, сел на табурет и выглянул в окно. День давно начался, а я и не заметил за этой тревожной суетой. Яркое солнце озаряло окрестности – все эти небольшие дома из красного кирпича, все эти парки и аллеи Внутреннего Лондона.

Я выдохнул и посмотрел на мою дорогую жену. Наверное, это и впрямь усталость. Она сосредоточенно резала томаты, и я поневоле залюбовался, как она не очень умело, но мило управляется с ножом, как она сдувает со лба постоянно спадающую прядь волос, как она… Что это?

Что это?

Она рубанула раз, другой и замерла, будто обмякла и вот-вот упадет. Помидоры, разрубленные острым ножом, сочились каким-то слишком густым, слишком красным соком. Это кровь! Я подхватил Анну-Марию и аккуратно положил на ковер. Она опять отключилась, перед этим отрубив себе кусочек пальца. Палец сильно кровоточил, уже испачкав и половик, и ее платье, и мой домашний костюм. Я снял галстук и кое-как замотал рану, посмотрел на бледное лицо жены, на ее нежную шею. Подумал, что надо расстегнуть ворот – но у нее не было ворота, только новый кулон, сделанный какими-то подводными…

Так вот в чем дело! Кулон! Наверняка он как-то влияет на мою супругу! Я взял нож и срезал с шеи это проклятое украшение, сделанное неизвестно кем, неизвестно для чего, и засунул его в карман. Сейчас подложу что-нибудь под голову Анны-Марии, а сам пойду в чулан, возьму молоток и разобью эти камни, этот зловещий вращающийся глаз.

Я вернулся к жене с диванной подушкой и уже наклонился, чтобы устроить бедную супругу поудобнее, как она очнулась и взглянула на меня глазами, полными страха. В них не было больше ничего – только страх, куда-то девалось и очарование, и ум моей дорогой жены. Она пронзительно завизжала и оттолкнула меня.

– Ты!.. – сказала она. – Ты хочешь меня убить! Убирайся! Убийца! Откуда эта кровь? Ты хочешь меня убить! – Она сотню раз повторила эту фразу, схватила с пола окровавленный нож и начала им махать во все стороны.

– Уйди от меня! – закричала она. – Убийца!

И как я не пытался ее уговорить, рассказать про приступ, про салат, про палец и томаты, она меня не слушала, продолжала визжать, называть меня убийцей и махать ножом.

Я понял, что это новый припадок. Я попытался отнять у нее нож и свалить на кушетку, а затем вызвать доктора Джексона. Он наверняка знает, что делать в таких случаях. Но Анна-Мария не подпускала меня к себе и чуть не разрубила мне руку, когда я хотел отобрать нож.

Тогда я отступил и, выставив ладонь вперед, сказал ей настолько хладнокровно, насколько мог:

– Успокойся, успокойся, я не подхожу к тебе и не трогаю тебя. Успокойся, успокойся, – Анна-Мария внимательно следила за каждым моим движением, готовая в любую минуту нанести удар. Я понял, что новый кулон ни при чем, и от этого мне стало еще страшнее – ведь я всё еще не знал причину этих странных событий и не знал, как поступить.

Неожиданно женщина прыгнула вперед и попыталась ткнуть меня ножом. Не знаю, почему. Должно быть, решила, что я всё равно на нее нападу рано или поздно. Я отпрыгнул за диван.

– Анна-Мария! Любимая моя!

Но она лишь зарычала в ответ. Я словно бы оказался в одной комнате с диким, обезумевшим зверем, но в то же время я понимал, что этот зверь – моя собственная жена. Любимая жена.

Я вбежал по лестнице на второй этаж, Анна-Мария бросилась за мной. Странное поведение для патологически испуганного существа – хотя, может, и наоборот, логичное. Я читал воспоминания людей, воевавших на фронте. Многие говорили, что ими двигал лишь страх, страх смерти.

Я спрятался за дверью в одной из гостевых спален и стал ждать – вдруг припадок пройдет сам собой. Ведь предыдущие, сонные, проходили сами. На всякий случай я достал кулон и раздавил его каблуком, хотя в этом и не было никакого смысла. Прошло несколько долгих минут, и вот я услышал свистящее дыхание прямо у себя под носом, с противоположной стороны тонкой двери. Анна-Мария, озираясь, вошла в комнату, выставив перед собой всё тот же кухонный нож со следами крови и томатов. Я решил напасть на нее сзади и отобрать оружие – всё становилось слишком опасным. Она себя не контролировала и могла кого-нибудь порезать.

Я наскочил и попытался удержать ее руки. Но она с нечеловеческой силой отбросила меня и сама прыгнула следом, целясь прямо в сердце. Я увернулся, а она как-то неловко врезалась в противоположную стену, обмякла и упала на пол. Я закричал:

– Анна-Мария! – и подскочил к ней. Я увидел свою дорогую жену с милым женственным лицом, но… но… но… Нож.

По платью Анны-Марии растекалось красное пятно. Каким-то непостижимым образом она напоролась на собственный нож. Я закричал и не помню, что еще делал, кажется, уговаривал ее не умирать, пытался как-то поднять и переложить, но всё было тщетно. Всё было тщетно. Она умерла.

Не помню, как я оказался в холле. Я был в мотоциклетной куртке, окровавленный нож я почему-то держал за пазухой. Подъехал лифт, я зашел и нажал какую-то кнопку. Лифтер куда-то делся – кажется, он должен тут быть. Я даже помню его – невысокий рыжий мальчишка из пригорода. Я всегда давал ему больше чаевых, чем следует, – и он всегда чрезмерно меня за это благодарил. Возможно, он просто приболел.

Лифт остановился, и двери открылись. Я оказался на последнем этаже. Передо мной стоял лорд Керрингтон в шерстяном пальто и цилиндре.

– Добрый вечер, милорд, – сказал я, хотя был совершенно не уверен в том, сколько времени.

Керрингтон, что-то буркнув, прошел в лифт и повернулся ко мне спиной. Лифт с шумом отправился вниз.

Я еще раз повторил про себя: «Керрингтон, что-то буркнув…»

Вспомнилась вчерашняя новостная передача. Было в ней что-то важное, касающееся непосредственно меня. Архиепископ? Нет, не архиепископ. Перекрытие дорог? Нет, не оно. Цивилизация йитов разыскивает своего нелегального мигранта… Стоп.

«Не забывайте, уважаемые радиослушатели, что йиты могут перемещать…» – вот оно! Перемещать! Свой! Разум!

Я вытащил из-за пазухи нож и крепко сжал его в руке. Это никакой не лорд Керрингтон! Старина Керрингтон никогда, никогда не забыл бы хорошие манеры, он бы поздоровался со мной ма-ши-наль-но!

Это проклятый йит! И бедняжка Анна-Мария его заподозрила. И он понял это. И он, тварь внеземная, заколдовал мою дорогую, мою любимую жену!

Я занес нож и приготовился к удару. Умри же ты, умри, тварь!

Внезапно Керрингтон повернулся, и я увидел красные глаза без зрачков, которые буквально буравили меня. Я попытался нанести удар, но руки не слушались. Светящиеся точки глаз приближались, и я вжался в пол. Они выжигали меня изнутри, эти красные глаза. Я не мог шевелиться, не мог убежать. Они выжигали меня изнутри…

 

Мария Чурсина, Ольга Казакова

СМЕРТЬ ОТРАЖЕНИЯ

Тонкая струйка дыма потянулась к вытяжке, чтобы выползти наружу и раствориться в бетонно-сером небе вместе с гудками автомобилей и жирным дымом фабрик. Джейсон стряхнул пепел с сигареты в заплеванную раковину, снова затянулся и выдохнул, глядя на тоненькую струйку дыма. В воздухе плавало позднее утро, разбавленное желтым светом лампы. Позднее утро, сдобренное по самое «не могу» сигаретным дымом, бессвязными мыслями и словом «хватит», что на самой высокой ноте.

Мысли, неповоротливые, как потравленные крысы, маялись в тяжелой от недосыпа голове. Нужно же было так набраться, чтобы не суметь даже заснуть, чтобы сидеть на крышке унитаза и думать, пока боль не сдавит затылок, а потом еще и еще, и еще немножко, самую капельку, которой так не хватает до полного безумия.

– Отлично, детектив, – хрипло сказал Джейсон сам себе, по старой привычке называя себя детективом. – У тебя нет жены, работы тоже нет – и кого в этом обвинить, кроме себя самого?

Он со злостью впечатал окурок в край раковины, там уже была добрая дюжина таких же следов, и бездумно потянулся к карману за следующей сигаретой. Отдернул руку.

– Черт.

В мутном зеркале отражение – чье-то небритое лицо, перекошенное то ли похмельем, то ли пьяными слезами. Руки, желтые от никотина, горечь во рту, горький туман у пыльной вытяжки. Вьется там змеей, никак не хочет убираться вон. Кажется, из вытяжки торчат рыжие тараканьи усы.

Потешаются, гадкие насекомые.

И серое утро заползает в ванную, отодвигая оборванную душевую занавеску.

– Черт, черт, черт, – бормотал Джейсон, силясь оторвать взгляд от лица в зеркале.

Тараканы из вентиляции насмешливо шевелили усами. Секунду он думал о том, чтобы раскроить себе голову о край раковины, но рассмотрел там темное пятно, потер пальцем. Пятно не стиралось.

Джейсон встал, тяжело опираясь на унитазный бачок. Поглядел на растянутую на животе майку, всю в желто-серых пятнах неясного происхождения. Стоило сказать себе что-нибудь одобрительное. Ну, что-то вроде «расклеился ты, старик, пора бы уже и…». Слова спутались в больной голове.

Вода из крана пошла рыжеватая, страшно, предсмертно захрипели трубы. Джейсон криво усмехнулся себе в зеркало и выдавил на трясущуюся ладонь горсть пены для бритья.

Нет, она не выглядела побитой жизнью. Горькие морщины на переносице не в счет: Джейсон бегло оценил женщину, которая зашла к нему в квартиру. Весьма ухоженная, разве что лицо покрыто тенью муки и тоски.

– Детектив Ходж? – уточнила она, брезгливо оглянувшись по сторонам.

– Проходите, – Джейсон старался дышать в сторону и отодвинулся, давая клиентке войти в гостиную.

Вообще-то эти три недели в перерывах между работой, которая подворачивалась донельзя редко, он пытался привести свое жилище в божеский вид, вынося мусор по пять раз на дню. Но чище не становилось. Хотя по комнатам теперь можно было пройтись и не вступить случайно ни в грязную тарелку, ни в кучу одежды, в которой, судя по всему, уже начинала зарождаться и эволюционировать жизнь.

– Мне говорили, что вы можете взяться за мое дело. – Женщина нашла свободное кресло и села, сбросив оттуда куртку Джейсона. – Меня зовут Сьюзен Линнет. Понимаете, я обращалась уже ко многим, но они отказывали. По их мнению, мое дело не такое уж важное, чтобы браться за него. Сейчас все заняты этими сумасшествиями в городе.

Ее лицо приняло плаксивое выражение, и леди стала расправлять на коленях узкую юбку, пряча намокшие глаза. Джейсон понял, что от него ожидают ответа.

– Ну, для начала мне нужно знать подробности, – сказал он как можно более веско.

Не в его положении разбрасываться работой. Ведь те, кто мог себе позволить услуги детектива, вряд ли явятся к нему. Им не понравилась бы его квартирка не в самом престижном районе Нью-Йорка вместо кабинета с кожаным креслом и дубовым столом, да и основательно потрепанный вид самого Джейсона заставлял морщиться даже продавцов в магазинах. С тех пор как он подал объявление в газету, к нему обратились всего три человека.

Бабушка с белым пухом вместо волос попросила найти сбежавшего пса и едва не огрела детектива клюкой, когда он привел это злобное животное к ее дому недостаточно почтительно.

– Со своими правнуками будешь так обращаться! – каркнула она и захлопнула перед носом Джейсона дверь, а ему оставалось только радоваться, что взял предоплату.

Потом пришла девушка в простеньком платье и, пряча глаза, попросила детектива проследить за ее дружком, который стал слишком часто пропадать по вечерам. Брать с нее больше двадцати долларов Джейсону не позволила совесть. Кстати, дружок ее – склизкий тип, таскающий спортивную куртку, как будто она из чистого золота, – и правда завел себе роман на стороне.

Третий случай Джейсону и вовсе не хотелось вспоминать. Так что перебивался он кое-как. Все сбережения детектив благополучно спустил во время своего трехмесячного загула, да, все те деньги, которые они с Дженни копили на небольшой домик в пригороде. Так что новая клиентка, хоть и норовила подкинуть ему неприятностей, была как нельзя кстати.

– Так что у вас случилось? – терпеливо повторил Джейсон, хотя затылок уже отяжелел и начал ныть, как в предчувствии грозы.

Женщина всхлипнула. Он осторожно присел на подлокотник дивана и как можно незаметнее пошарил рукой по тумбочке. Где-то тут он бросил пачку таблеток доктора Нолана. О, как ему пригодилась бы сейчас парочка радиоактивных капсул. С этой дамой, похоже, придется помаяться головной болью. А, черт! Он же оставил таблетки на кухне.

– Мой сын. Понимаете, он… С ним случилось ужасное. Моя кровиночка, моя деточка! Что же это делается, мистер Ходж? Что же сотворилось с нашим миром?

Джейсон схватился за голову – и вовсе не фигурально.

– Так что случилось с вашим сыном, мэм? Я никак не разберу. – Наверное, вышло излишне резко, впрочем, Джейсон решил не извиняться. – Он пропал? Его похитили и требуют выкуп? Он погиб?

Сьюзен встрепенулась и выпрямила спину, строгая и властная, как учительница в начальной школе. Как будто и не рыдала только что, скрючившись в кресле. Губы поджались в тонкую линию.

– Как вы можете такое говорить? – Голос звенел, как надтреснутое стекло. – Мой сын жив. И с ним всё будет хорошо. Вам нужно только узнать, что случилось с ним в школе.

– В школе? – хрипло повторил Джейсон, чтобы хоть так скрасить затянувшуюся паузу. О да, собак он уже искал, за неверными женихами следил, осталось только разобраться в детских ссорах. Захотелось курить.

– Конечно, – доверительно прошептала она, склоняясь вперед. – Я думаю, дело именно в школе. Мой мальчик в последнее время стал очень молчаливым, замкнутым. А ведь раньше мы с ним секретничали по вечерам. К тому же он постоянно пропадает куда-то после школы! Хорошо бы, как раньше, ну, пошел гулять с приятелями. Нет же, теперь бродит где-то один. Вот что с ним происходит? – Она сложила руки в молитвенном жесте и глазами, полными слез, уставилась в стену за спиной Джейсона. Он догадался, что там, на старых посеревших обоях она разглядывает сцены своего идиллического прошлого. – Простите, мне нужно успокоиться.

Секунд тридцать Джейсон ей не мешал. Потом ему стало скучно, начало крутить желудок, да и затылок отчаянно ломило.

– Так, значит, в школе с ним что-то произошло. Мне нужен адрес школы, имя вашего сына. Ну, вы понимаете… И я сразу же примусь за дело.

Сьюзен его будто и не слышала.

– Мэм? – сделал он еще одну попытку.

Она словно очнулась.

– Да-да. Конечно.

Джейсон прислонился плечом к стене дома, ближе других стоящего к школе, и курил. Руки у него тряслись, приходилось прикладывать немало усилий, чтобы не ломать сигареты. Он не смотрел в сторону школы, не мог. Он уже попытался, и его чуть не стошнило от горьких мыслей о Дженни. И вот теперь он уговаривал себя.

Ведь эта школа была даже не похожа на ту, которая погребла под своей стеной его жену. Рука дернулась, и сигарета сломалась. Тихо чертыхнувшись, детектив бросил ее на землю и начал доставать из пачки другую. Пачка едва не выскальзывала из трясущихся рук.

– Мистер! Эй, мистер! – послышался мальчишеский голос совсем близко. – Мистер, вам плохо?

Джейсон опустил глаза. Рядом с ним стоял мальчик лет двенадцати с рюкзачком. Видимо, шел в школу. Детектив попытался улыбнуться ему, но получилось плохо. Мышцы лица стянуло, и Джейсон боялся, что вместо улыбки вышла безобразная гримаса. Пачка сигарет наконец-то упала. Детектив неловко ее поднял.

– Нет, мальчик, со мной всё в порядке. Просто я немного простудился. Да, простудился. – Он натужно покашлял в кулак. – Ты учишься в этой школе?

– Да, мистер. – Взгляд школьника был настороженным. – Мистер, вам бы домой пойти.

– Нет, нет. – Джейсон с трудом запихал пачку с сигаретами в карман пиджака. – А скажи, мальчик, ты не знаешь Седрика Линнета? Он тоже учится в этой школе.

– Нет, он, наверное, из другого класса. Ну, я пойду, мистер. А то опоздаю на урок.

Детектив посмотрел вслед убегающему мальчику. Школа. Эта школа совсем не похожа на ту. Можно даже представить, что это не школа, а просто дом. Да, безликий серый дом с кучей детишек. Он отвел глаза от школы и увидел еще одного мальчика, идущего на занятия. Тот был немного старше первого. Детектив полез рукой во внутренний карман пиджака и достал фотографию, которую дала ему миссис Линнет. Да, определенно это тот самый мальчик.

На фотографии лицо у Седрика было немного напуганное, губы плотно сжаты. У мальчика, идущего сейчас в школу, лицо не выражало ничего. Детектив спрятал фотографию и снова вытащил уже порядком помятую пачку с сигаретами.

По-хорошему надо было зайти в школу до занятий и расспросить обо всем учителей, но он так долго собирался с духом. Впрочем, учителей можно расспросить и после уроков.

Рядом пробежала стайка школьников. Джейсон поглубже надвинул шляпу на глаза. Солнце, каким бы бледным оно ни было, слепило, в глаза как будто швырнули горсть песка. Детектив снова закурил, оглядывая пустой школьный двор.

Мимо проехала машина, оставив за собой черный шлейф выхлопов. Детектив почувствовал ощутимые уколы в печени, поморщился, убрал многострадальную пачку с сигаретами и достал таблетки. Радиоактивные пилюли доктора Нолана. На пять процентов больше радия! Пожалуй, фирма доктора Нолана – единственная, которая продолжает выпускать такие после Пришествия. Детектив положил таблетку на язык и проглотил. Запить было нечем, и, похоже, таблетка прилипла к пищеводу. Джейсон с силой сглотнул несколько раз, но это не помогло. Он снова закурил.

Через несколько часов началась большая перемена, и школьники высыпали во двор. Мальчики гоняли мяч и просто носились друг за другом. Джейсон вошел во двор школы и приблизился к стайке мальчишек, которые возбужденно что-то друг другу кричали. Его тут же заметили и замолчали настороженно.

– Здравствуйте, мальчики, – детектив вымученно улыбнулся, – я детектив Джейсон Ходж. Вы знаете что-нибудь о Седрике Линнете?

Мальчики помотали головами. Детектив подходил еще к нескольким группам школьников, но ничего не узнал. От таблетки, прилипшей к пищеводу, по нутру расползалась изжога. Прямо к нему по земле покатился мяч, серый и лохматый от пыли и ударов. Джейсон остановил его ногой.

– Мистер! Пинайте сюда!

Джейсон поднял мяч и подошел к мальчишкам.

– Эй, парни! Слышали что-нибудь о Седрике Линнете? – спросил детектив, уже слабо надеясь на положительный ответ.

– Да, он учится в нашем классе, – ответил самый высокий мальчик.

– А в последнее время вы не заметили в нем ничего странного? Может, он стал вести себя необычно? – Детектив взвесил мяч в руке. Когда-то у него был такой же.

– Он зазнался! – наперебой заговорили мальчишки. – Учится, учится. Стал любимцем учителей! Ябеда! И водиться с нами перестал!

– Совсем перестал? – осторожно спросил детектив.

– Даже говорить с нами не хочет! – воскликнул высокий мальчик.

– Эй! – послышалось сзади.

Детектив обернулся и увидел, что ему навстречу спешит сухой, лысый мужчина с длинной указкой в руках. Судя по всему, учитель.

– Эй, вы! Вы что здесь забыли? Убирайтесь! – кричал мужчина, брызгая слюной.

– Я детек… – начал было Джейсон, но ему не дали договорить.

– А ну прочь, оборванец! – Учитель уже размахивал указкой, будто та была саблей, почти задевая Джейсона.

Детектив бросил мяч школьникам и поспешил уйти. Получить по спине палкой не хотелось. Вслед ему неслись крики мужчины. Что же, разговор с учителями отменяется, остается только ждать, пока Седрик пойдет домой.

К обеду тучи над городом сошлись еще плотнее, и из них посыпался мелкий противный дождь. Джейсон скрылся от него в ближайшем к школе магазинчике, долго бродил мимо прилавков, пока молоденькая продавщица не начала поглядывать на него с подозрением. Пришлось снова выйти в притихший город, сбросивший сразу последние листья с деревьев. Детектив повыше поднял воротник пиджака, пытаясь укрыть шею от слабого, но прохладного ветра и ледяных капель. Долго тянулся последний урок. Джейсон согревал руки дыханием, глядя через дорогу на желтые окна школы, и представлял, как за одним из них тоскует Седрик. Но детектив тосковал еще больше, поскольку вид школы, несмотря на все ухищрения и самовнушение, угнетал его. Будь его воля, Джейсон бы давно ушел оттуда.

Наконец грянул звонок. Из дверей посыпалась детвора в одинаковых форменных костюмчиках. Детектив напряг зрение, чтобы не пропустить объект наблюдения. Мимо него с радостным гиканьем проскочили те самые парни, которые на большой перемене играли в мяч. Седрик не появлялся, и Джейсон стал опасаться, что просто-напросто не разглядел его среди других детей.

Когда школьный двор опустел, детектив машинально выдернул из пачки очередную сигарету и тут же швырнул ее на асфальт, пытаясь справиться с нахлынувшим раздражением. Надо же так глупо проколоться! Теперь осталось только идти домой и, если совсем не повезет, выслушивать по телефону горестные вздохи Сьюзен. Придется ей сказать, что он так и не узнал, куда после школы пропадает ее сын.

Джейсон растер сигарету носком ботинка, поднял глаза и увидел Седрика, который неторопливо спускался со школьного крыльца. Сумка в опущенной руке парня болталась и била его по коленям. Он как будто не замечал этого и разглядывал ступеньки, по которым брел.

– Что же с тобой произошло, дружище? – пробормотал Джейсон себе под нос, позабыв о пораженческих мыслях. В нем вдруг вспыхнул азарт, пусть и небольшой.

Седрик задержался у пустой клумбы, пнул какой-то камешек и зашагал дальше. Оглянувшись по сторонам – улица оставалась почти пустынной, – Джейсон направился вслед за мальчиком.

Он останавливался то у витрины магазина, то возле продавца газет, каждый раз ожидая, что Седрик кинет случайный взгляд через плечо. Но тот не обернулся ни разу.

Сновали мимо прохожие, кто-то задевал его плечом или портфелем.

– Эй, парень, смотри куда идешь!

Он не отвечал. Сунув газету под мышку, Джейсон ускорил шаг, забросив всякую осторожность. Теперь он буквально чуял, что здесь что-то не так. Ох, очень даже не так! Спина мальчишки замаячила так близко, что детектив смог разглядеть оторванный хлястик на куртке и пятно от чернил.

Район, где они оказались, был далек от домашнего адреса Седрика. Что мальчишка может делать здесь один? Новые друзья? Когда и как он мог их завести? Подруга? Да нет, вроде бы еще рано. В голову Джейсона полезли уже совсем отвратительные мысли, когда Седрик повернул в очередной переулок.

Джейсон выждал с полминуты, когда сутулый силуэт почти скрылся в тени арки, и направился следом. На кирпичной кладке белой краской было выведено неприличное слово. Под ногами шуршал мусор, да и пахло тут не розами. Сидевшие на краю тротуара пьяницы проводили Джейсона скучающими взглядами.

Выходя из арки, детектив увидел, как Седрик взбирается по лестнице ко входу обычной для этого района пятиэтажки. Его школьная куртка мелькнула в дверном проеме и канула в темноту. Джейсон, пыхтя от натуги, бросился следом.

Он успел в последнюю секунду, когда за спиной мальчишки захлопнулась дверь на втором этаже, но детектив разглядел его куртку. Он постоял на ступеньках, тяжело втягивая спертый воздух. Огляделся по сторонам.

Обычный подъезд: сбитые ступеньки, потеки на потолке, запах кошатины. Как бы выяснить, кто проживает в этой квартире?

На верхней лестничной площадке раздалась шаркающая поступь. Джейсон невольно отпрянул: по лестнице вниз брела старушка, нащупывая каждую ступеньку палкой. Она остановилась и воззрилась на детектива глазами, полными ненависти.

– А ты чего тут забыл? А ну пошел вон! – И угрожающе подняла костыль, на который опиралась при ходьбе.

Джейсон сделал еще шаг назад.

– Простите, мэм. Уж не знаю, что вы обо мне подумали, но я ищу тут своего давнего друга. Раньше он жил в этой квартире.

Взгляд бабушки немедленно уперся в дверь, за которой скрылся Седрик. Обшитая дешевым дерматином, она производила угнетающее впечатление, как и всё вокруг.

– А у твоего друга есть имя? – прокаркала старуха.

Джейсон развел руками.

– Э-э, его фамилия Смит. Да, Смит. Вы случайно не знаете, он всё еще живет тут? Просто не хочется тревожить людей из-за…

Он не договорил. Клюка ударилась о ступеньку с силой метеорита.

– Нет здесь никакого Смита. Так что катись-ка ты отсюда. Здесь уже давно живут мистер и миссис Адамсон, и это всем известно. Не вздумай тут ничего вынюхивать, ясно?

Увернувшись от ее палки, Джейсон поторопился вниз. Теперь он должен выяснить, что же это за мистер и миссис Адамсон живут здесь. Кое-какие связи в полиции у детектива еще остались.

* * *

Детектив шел домой. Было поздно, один за другим загорались фонари. Он вымотался сегодня, как не выматывался уже давно, с тех пор, как его выгнали из полиции за пьянство. Начал ныть висок, покалывало печень, а желудок казался озером кислоты, сжигающим нутро.

Надо запивать эти пилюли. Сейчас он придет домой и выпьет столько воды, сколько вытечет из крана. Отчаянно хотелось виски. От этого могли бы помочь таблетки или сигареты, но детектив теперь опасался глотать пилюли, не запивая, а сигареты кончились. Дома была еще одна пачка. Что-то теплое капнуло на верхнюю губу. Джейсон провел рукой. На ладони осталась красная полоска. Похоже, у него пошла носом кровь, но пока несильно. В последнее время это уже случалось несколько раз, но кровь быстро останавливалась сама, так что детектив не беспокоился.

Быстро темнело, и всё ярче светили фонари. Джейсона кто-то толкнул плечом, он потерял равновесие, чуть не упал, но схватился за фонарный столб и огляделся. Мимо него шли люди, сзади проезжали, отчаянно дымя, автомобили, но взгляд детектива не задерживался на них, они казались ему безликим фоном, как темное небо над головой или дорожные плиты. Взгляд остановился на стене дома, заклеенной плакатами. С плакатов на Джейсона смотрел улыбающийся мужчина лет пятидесяти в белом халате и с пачкой радиоактивных пилюль на раскрытой ладони.

«Покупайте радиоактивные пилюли доктора Нолана! Они укрепят ваше здоровье и поднимут жизненный тонус!» – кричала реклама. Но Джейсон смотрел только на лицо. Детектив слышал об этом человеке.

Когда прошла истерика после Пришествия и все немного успокоились, стали таинственно исчезать люди. Люди исчезали нечасто, как будто внезапно испарялись. Их искали, но никого не нашли. Беда случилась с доктором Ноланом, когда эти исчезновения еще только начались. Нолан, тогда просто талантливый врач, вернулся домой. Но дома не было. Пропало целое здание со всеми людьми в нем. Остался только фундамент и подвальные помещения. Это происшествие до сих пор считалось самым массовым и совершенно необъяснимым исчезновением.

Джейсон прекрасно понимал состояние Нолана. Ведь вместе с домом пропали невеста доктора и его сестра, о которой он заботился со смерти родителей. Детектив очень уважал Нолана. За то, что он не опустил руки, за то, что нашел в себе силы жить дальше и всего через месяц открыл собственное дело. В основном из уважения к силе духа этого человека, детектив и начал пить его пилюли.

Джейсон отвернулся от плакатов. Надо идти домой, выпить побольше воды и решить, как же проникнуть в злосчастную фирму, где, как он выяснил, работали мистер и миссис Адамсон. Сегодня он попытался еще раз попасть к ним в квартиру, но не вышло – ни на звонки, ни на стук в дверь никто не отозвался.

* * *

На следующее утро он стоял под окнами фирмы и докуривал сигарету. Джейсон волновался, но руки уже не тряслись как вчера. Он даже побрился утром, но кое-где осталась щетина, а щеки были в нескольких местах заклеены пластырем. Рубашку он надел самую чистую из имеющихся, но толком разгладить ее так и не сумел. Детектив знал, что выглядит не самым лучшим образом, только надеялся, что его не выгонят сразу.

Он докурил сигарету, бросил ее под ноги и окинул взглядом здание фирмы. Десятиэтажное, серое, громоздкое, оно, между тем, казалось приземистым на фоне соседних небоскребов.

Джейсон поправил шляпу и решительно вошел внутрь. За дверью оказалось просторное помещение, освещенное желтым светом ламп. Пол его покрывал узор из черно-белых плиток, стены и потолок же были серовато-желтыми с простой лепниной.

Навстречу детективу поднялся охранник.

– Сэр, – охранник окинул Джейсона взглядом. – Что вы хотели?

– Я родственник мистера Адамсона, – начал Джейсон рассказывать легенду, точно уверенный в эту секунду, что его просто-напросто выгонят взашей. – Он попросил меня прийти и проконсультировать по одному вопросу.

– Подождите, пожалуйста, – ответил охранник, вытянув вперед руку с открытой ладонью к детективу. – Я сейчас уточню.

Он поднял трубку телефона, стоявшего на столике рядом, и начал крутить диск. С минуту слышались гудки.

– Алло, мистер Холлингтон? – заговорил в трубку охранник. – Это Сэм. Тут пришел человек, утверждает, что родственник мистера Адамсона… хорошо, мистер Холлингтон.

Джейсон приготовился к тому, что его вежливо попросят уйти.

– Подождите здесь, сэр, – сказал охранник. – Сейчас подойдет мистер Холлингтон и проводит вас.

Детектив изумленно посмотрел на охранника. Джейсон совершенно не ожидал, что такая слабая легенда сработает. Единственное, на что он надеялся, так это на то, что вызовут мистера Адамсона и Джейсон сможет поговорить с ним. Или узнать, когда кончается его смена и подкараулить уже на улице.

Вскоре подошел Холлингтон, высокий мужчина с лошадиным лицом и седеющими висками. Он был в дорогом пиджачном костюме и до блеска начищенных ботинках. На галстуке красовался золотой зажим, ярко сверкнувший в свете ламп и приковавший взгляд детектива.

– Здравствуйте, мистер… – начал Холлингтон.

– Ходж. Моя фамилия – Ходж, сэр, – представился Джейсон, прикоснувшись пальцами к полям шляпы.

– Очень приятно. Я – Бонифэйс Холлингтон. Вы родственник мистера Адамсона? – с сомнением спросил Холлингтон.

– Мы троюродные братья. И мы не виделись несколько лет, и вот теперь я приехал к нему… – поспешил пояснить детектив.

– Вот оно что. – Холлингтон приподнял подбородок. – Что же, идемте за мной.

Они поднялись на лифте на пятый этаж, прошли мимо нескольких кабинетов. Мистер Холлингтон толкнул очередную дверь, пропустил Джейсона вперед. Это было небольшое помещение без окна, вдоль стен стояли громоздкие шкафы, под завязку забитые разнообразными папками и бухгалтерскими книгами. Здесь же нашелся и стол, заваленный бумагами и канцелярскими принадлежностями.

– Похоже, мистер Адамсон вышел, – заметил Холлингтон. – Но он должен скоро вернуться, я думаю. Подождем.

Джейсон посмотрел на мистера Холлингтона, отметив для себя, что у того какой-то рыбий взгляд. Но вниманием детектива уже завладела большая бухгалтерская книга на столе Адамсона, разломленная где-то посередине. Джейсон подошел к ней, отодвинув стул, и вчитался.

В книге было полно разных цифр, фамилий. Внимание привлекло какое-то название, взятое в кавычки. «Астлан и Ко» – прочитал Джейсон, перелистнул пару страниц и увидел, что фирма упоминается еще в нескольких местах. На ее счет отсылались и невероятно большие суммы, и суммы в несколько долларов безо всяких пояснений. Джейсон нахмурился, пытаясь понять, что его смущает.

Неожиданно распахнулась дверь, на пороге показался мистер Адамсон. В следующее мгновение мир померк, а через секунду, когда Джейсон снова смог видеть, он обнаружил себя с окровавленным пресс-папье в руке. У его ног лежал Холлингтон с проломленным черепом. Мистера Адамсона в кабинете не было.

– Кто-нибудь! – слышались истеричные крики в коридоре. – Полицию! Вызовите полицию! Какой-то ненормальный убил босса!

Джейсон сидел на тюремной койке, уперев локти в колени и низко опустив голову. Сил не было даже на то, чтобы думать. Взгляд бездумно оглаживал узоры из щербинок на каменном полу. Раздались шаги, но детектив не поднял головы, чтобы посмотреть, кто это. Шаги замерли у его камеры.

– Эй… – позвал Джейсона тихий, но очень знакомый голос. Детектив как будто не слышал. – Джейсон… Джейсон Ходж!

Детектив с трудом поднял голову и наконец-то увидел посетителя. Это был грузный мужчина, совершенно седой и с усами-щеточкой. Одет в простую белую рубашку и брюки на подтяжках. Мужчина стоял в коридоре и держался за прутья обеими руками. Его глаза, темные и живые, внимательно следили за каждым движением Джейсона. Детектив узнал его. Тод О’Хара, бывший напарник.

– Привет, старый лис, – поприветствовал посетителя Джейсон. – Ты совсем поседел.

– Ты тоже изменился, – грустно проговорил его собеседник. – Весь мир изменился…

Джейсон молча смотрел на старого друга, подмечая новые черты, которых раньше не было: полнота, нервное облизывание губ, небольшие мешки под глазами.

– Ты, наверное, даже не знаешь толком ничего, раз сунулся туда, – продолжал Тод, не дождавшись ответа. – Ты не интересовался новостями с тех пор, как тебя уволили?

– Некогда было, – скривился Джейсон. – Я пил.

– Но бросил, – задумчиво проговорил Тод. – Почему?

– Однажды, когда я долго пил и не мог напиться… Я посмотрел на себя в зеркало… – Джейсон прижал ладони к щекам и вискам, начал мять пальцами лицо. – А на меня из зеркала смотрел кто угодно, но не я… Это был даже не человек. – Джейсон с болью и отвращением глядел в пустоту. – Вот тогда… тогда я понял, что так нельзя. Если я такой попаду на тот свет, Дженни меня испугается. – Джейсон запустил пальцы в волосы.

– Ты всё еще ее любишь? – с горькой улыбкой спросил Тод.

– Да. – Джейсон положил руки обратно на колени, а на пол посыпались волосы. На голове остались две проплешины там, где руки детектива прижимались к голове. Он изумленно посмотрел на свои кисти – между пальцами остались целые прядки.

– Ты заболел? – с тревогой спросил Тод.

– Нет, я здоров, – ответил Джейсон, отряхивая руки. – Нервы, наверное. Так на чем мы остановились?

– На том, что многое изменилось за то время, пока ты пил. – Взгляд Тода всё еще был встревоженный. – Стали чаще пропадать люди, появилась повальная мода на жертвоприношения. Митинги протеста. Целые районы города, куда лучше не заходить. И эти трущобы…

– Рузвельт еще президент? – перебил его Джейсон.

– Умер недавно. Теперь наш президент – Герберт Гувер. Говорят, что Рузвельт хотел объединить весь мир под флагом Америки. Подумать только, каким мог бы стать ми…

– А Армстронг всё еще поет? – Джейсон задумчиво отрывал от головы прядки волос. Они отделялись легко и без боли.

– Да, всё так же.

– Значит, всё как обычно? – Джейсон смотрел, как его волосы падают на пол.

– Ты меня вообще слушаешь? – Тод пристально смотрел на детектива.

– Очень внимательно. – Джейсон собрал волосы на затылке в горсть, они отделились от головы так же легко. – Зачем ты пришел?

– Сказать тебе, что ты везучий сукин сын, – проворчал Тод. – Если бы мы уже давно не копали под ту фирму и не завели по пухлому делу на многих ее сотрудников, сидеть бы тебе сейчас в ожидании смертного приговора. К тому же я замолвил за тобой словечко, так что ты теперь мой должник.

– Меня отпустят? – Джейсон посмотрел на собеседника.

– Пока нет. Но скоро. Нас заинтересовало то, что ты накопал. Посидишь здесь, пока мы не уточним кое-что.

Джейсон попытался улыбнуться, но вышла гримаса. Они молча смотрели друг на друга.

– Я рад, что ты бросил пить, – наконец-то нарушил повисшую тишину Тод.

– Дженни это не вернет… – Джейсон вырывал оставшиеся на голове пучки волос.

– Ее уже ничего не вернет, но, уверен, она счастлива на небесах и ждет тебя там.

– Это я виноват. Если бы я не отпустил ее в тот день…

– Погибло бы много детишек. И этого она бы никогда не простила ни тебе, ни себе, – жестко ответил Тод. – Никто не виноват в ее смерти, это судьба.

Джейсон спрятал лицо в руках. Между пальцами у него всё еще торчали волосы.

– Уходи, – глухо проговорил он. – Только оставь мне чего-нибудь покурить… и мои пилюли.

– Завязывал бы ты с этими пилюлями, – проворчал Тод. – Не зря их практически перестали выпускать. Сигарет я тебе оставлю, но никаких пилюль.

– Ладно, – ответил Джейсон. – И спички.

Детектив подошел к решетке и забрал протянутые старым другом пачки. После чего вернулся на кушетку, закурил, больше ни на что не обращая внимания. Он даже не заметил, как ушел Тод.

В камере пахло сыростью, к тому же, как показалось Джейсону, до него здесь кого-то вырвало. Вдалеке то и дело хлопали дверью, слышались голоса, но слов он не разбирал. Докурив всю пачку до конца, детектив лег на койку и, поглядев немного в пыльный потолок, не заметил, как заснул.

Его выпустили на следующий день. Звеня ключами, прикрепленными на поясе, молодой парень в форме выдал Джейсону его зажигалку, бумажник и початую пачку пилюль.

– Распорядились вас выпустить, – хмуро буркнул полицейский. – Уж не знаю, за какие заслуги. Надеюсь, не убьете там еще кого-нибудь.

Джейсон хотел ответить ему что-нибудь резкое, но в горле было так сухо и противно, что он закашлялся и, всё еще кашляя, вышел из полицейского участка.

Небо снова затянуло тяжелыми тучами. Город, напоенный выхлопными газами, вертел свою извечную карусель вокруг – просто очередной день. Возле крыльца, облокотившись на разбитые перила, Джейсона ждал Тод. Он курил, выпуская в низкое небо аккуратные колечки дыма. И не обернулся, когда Джейсон, тяжело дыша, остановился на последней ступеньке. Только сказал:

– Ну что ж, раз ты отдохнул, нужно кое о чем поболтать. – Он раздавил окурок о перила. – Прогуляемся?

Они свернули в чахлый парк. Опавшие листья посерели от затяжного мелкого дождя. Тод шел на полшага впереди, заложив руки за спину. Джейсон топал сзади, втянув голову в плечи, словно так на нее упало бы меньше холодных капель. Его подташнивало.

– Видишь ли, какая штука, – начал Тод, привычно растягивая слова. – Уж не знаю, каким образом, но так вышло, что ты за пару дней сделал то, чем наш отдел занимался три чертовых месяца. Никогда не замечал за тобой подобной прыти.

Джейсон нахмурился, разглядывая плечо бывшего напарника. Привычный ход мыслей сбился с дороги и теперь плелся по ухабам обочины. Джейсон ничего не мог понять. Весь отдел полицейского участка занимался несчастным мальчишкой Седриком? Мир почти что пошатнулся.

– Ты что имеешь в виду? – прохрипел он.

– А то и имею. Бухгалтерскую книгу с записями о некой фирме «Астлан и Ко» помнишь?

Джейсон неопределенно мотнул головой. Впрочем, Тод всё равно этого не видел.

– Так вот, на счет этой фирмы постоянно поступают деньги. То бухгалтер по фамилии Адамсон переведет туда половину месячного дохода своей компании, то обычный мальчишка отнесет центы, выданные ему на булочку. Нужно рассказывать дальше или ты сам уже догадался, старый ты прохвост? – Тод обернулся к нему и подмигнул.

Джейсону вдруг сделалось жарко. Жар хлынул снизу вверх, сразу же затопив шею и лицо. Он достал из кармана смятый носовой платок и принялся им обмахиваться.

– Продолжай.

– Как скажешь, – выдохнул Тод, сосредоточенно поджимая губы. Длинные капли дождя висли на почерневших ветках деревьев и падали, вдребезги разбиваясь об асфальт. – После трех месяцев работы мы вышли на несколько компаний, куда переводились деньги. А благодаря тебе мы смогли обнаружить связь этих фирм и контор именно с «Астлан и Ко». И вот теперь осталось сделать последний шаг. Нам уже дали добро сверху.

Он крутанулся на месте, отчего распахнулись полы плаща.

– Конечно, ты считал, что я вызволил тебя из-за решетки исключительно из дружеских чувств.

Джейсон хмыкнул. Таков уж был Тод, его бывший напарник – сколько не узнавай его, а всё равно преподнесет сюрприз, когда не ждешь.

– Я так не считал. Выкладывай уже, чего ты хочешь.

Тод щелкнул пальцами.

– Есть одна просьба. Продолжи-ка ты свое расследование.

Дождь как будто стал сильнее, особо крупные капли катились Джейсону за шиворот, тот морщился и тряс головой, как недовольная птица. Тод же, казалось, и вовсе не замечал дождя.

– Скажем так, – он театрально развел руками, как будто собирался сыграть трагедию Шекспира. – Гонимый жаждой истины ты сбежал из тюрьмы и тут же отправился выяснять, что же это за компания, в которую стекаются деньги со всего города.

Джейсон хотел что-то сказать, но поперхнулся.

– Я должен пробраться в эту фирму? – прокашлявшись, сказал он. – И под каким предлогом?

– Под любым. Они тебя уже знают. Знают, кто ты и чем занимаешься, так что сил на конспирацию тебе тратить не придется. Просто притворись, что ты изображаешь из себя электрика. За свою жизнь не беспокойся – полиция прибудет тогда, когда нужно.

– Они меня знают, – угрюмо повторил Джейсон, покатав последнее слово на языке, как радиоактивную пилюлю. Никакого вкуса.

– Ну да. Ты же не думаешь, что они подстроили убийство Холлингтона просто ради развлечения.

Джейсон стоял перед высоким зданием, глядя в уже светящиеся окна. Серое небо повисло так низко, что казалось, вот-вот – и оно обвалится на крыши домов. Дождь не прекращался, сыпал и сыпал, как будто кто-то изрешетил небо из любимого револьвера.

Детектив с трудом сглотнул. Тошнотворный привкус во рту и тошнота так и не исчезли. Джейсону захотелось развернуться и пойти прочь отсюда; серое здание, протыкающее крышей облака, вызывало в душе смутную тревогу. Он со свистом выдохнул и пошел вверх по тщательно выметенной лестнице.

Внутри желтый свет был настолько ярок, что у него заболели глаза. Щурясь и отчаянно запинаясь, Джейсон проковылял к стойке охранника. Тот смотрел на него угрожающе, но не произнес ни слова.

– Послушайте, мистер, – начал детектив заплетающимся языком. Он говорил так, словно выхлебал бутылку виски, хотя был совершенно трезв. Как никогда трезв. – Я водопроводчик, меня вызвали починить раковину на третьем этаже. Можно пройти?

Пока Джейсон понимал, что беспросветно заврался – ведь должен быть у водопроводчика хоть чемоданчик с инструментами, – охранник молча смотрел на него.

Глаза кое-как привыкли к свету, и Джейсон исподтишка огляделся вокруг. Мимо сновали какие-то люди. Странно было то, что они почти не болтали между собой, никто не смеялся, не стоял у окна, обсуждая с приятелем вчерашний поход в кино.

«Корпоративная этика», – мелькнула мысль в голове у детектива.

Охранник мрачно кивнул.

Джейсон, не чуя ног под собой, зашагал по блестящему полу.

«Где же у них лестница?»

Он хотел спросить об этом у проходившей мимо женщины, но только и успел, что открыть рот, неловко приподнимая руку. Та безучастно прошла мимо, стуча тонкими каблучками.

– Ну хорошо, – пробурчал Джейсон себе под нос, начиная сердиться. – Я найду кто тут главный в вашей чертовой компании.

На третий этаж он поднялся в лифте, в компании двух чопорно одетых мужчин и совсем молоденькой девушки. Все трое не обратили никакого внимания на Джейсона и безучастно разбрелись по своим делам, стоило только дверям лифта открыться.

Детектив прошел по коридору, рассматривая одинаковые двери, на которых не было табличек. Но одна все-таки отличалась – она была металлической. Дверь оказалась не запертой. Из-за нее дохнуло холодом и каким-то больничным запахом.

Он вошел. Вытянутое гулкое помещение было почти пустым. Оно напоминало то ли операционную, то ли лабораторию, вдалеке виднелись металлические столы. Навстречу Джейсону вышел человек. В сильном свете ламп детектив не сразу понял, кто перед ним. Сутулая невысокая фигура.

Перед детективом стоял Седрик.

– Парень, ты как здесь оказался? – хрипло выдал Джейсон, дергая себя за ворот рубашки – тот начал вдруг душить.

Он не услышал шагов за спиной, только призрачный строй муравьев пробежал по позвоночнику. Удар пришелся по голове. Мгновение Джейсон размышлял, что же произошло, потом темнота накрыла весь мир вокруг.

Джейсону снился тот день, когда умерла его жена. Это был первый день, когда в Нью-Йорке появились Мифы. Их тогда приняли почему-то за японцев и начали обстреливать с дирижабля, который уже неделю висел над городом. Потом в небе появились три истребителя и присоединились к обстрелу. Пострадало несколько зданий, прежде чем поступил приказ прекратить всё это.

Джейсон не видел, как падала стена школы, которая погребла под собой его жену, но ему это часто снилось. Вот и сейчас он видел, как Дженни уводит детей, они несутся мимо нее, крича, кто от страха, кто за компанию, а она показывает им, куда бежать. На женщину падает тень. Учительница поднимает глаза. Медленно, мучительно медленно опускается стена. Дженни так же медленно открывает рот, расширяются ее зрачки…

Детектив застонал, дернулся и проснулся. Еще ни разу он не видел конец этого сна. Детектив открыл глаза и пожалел, что не поспал подольше. Он находился в просторном помещении без окон. Джейсон сидел примерно посередине, привязанный к стулу. Само помещение было заполнено людьми разного возраста, пола, социального статуса, была даже парочка негров. Но их объединяло то, что все они стояли совершенно неподвижно, с пустым взглядом.

Футах в десяти от себя детектив увидел большой металлический куб примерно семь на семь футов. На одной из сторон куба виднелось несколько шкал, рычагов, кнопок, лампочек и даже микрофон. В микрофон что-то неразборчиво бубнил совершенно седой мужчина в белом халате, крутя одновременно ручку. Лица мужчины детектив не видел, поскольку тот стоял к Джейсону спиной.

Мужчина что-то сказал в микрофон, после чего нажал несколько кнопочек, отчего лампочки на приборе потухли, и повернулся к детективу. На лице у мужчины в белом халате залегло несколько глубоких морщин – на лбу и у губ, под глазами у него были мешки, но сами глаза оказались живыми, внимательными. Незнакомец окинул детектива взглядом и улыбнулся.

– Мистер Джейсон Ходж, – медленно проговорил он, будто смакуя каждое слово. Глаза оставались серьезными. – Вы проснулись раньше, чем я ожидал.

– Кто вы? – прохрипел детектив. Во рту было сухо, как в пустыне.

– Почему вас выпустили из тюрьмы? – спросил незнакомец, не обращая на вопрос Джейсона никакого внимания.

– Я сам ушел, – осклабился Джейсон.

– Занятно, – мужчина всё так же пристально глядел на детектива.

– Кто эти люди? – Джейсон не терял надежды вытянуть как можно больше информации, а заодно потянуть время. Он надеялся, что жучок, который поставил Тод, еще при нем и полиция скоро ворвется сюда.

– Мои марионетки. – Мужчина облизал губы. – Я управляю ими с помощью этого пульта, – он указал на куб за своей спиной.

– Как… – выдохнул детектив, подаваясь вперед. Веревка тут же врезалась в грудь и руки, скрипнул стул.

– О, это очень хороший вопрос. – Незнакомец облизал губы, улыбнулся. Его глаза забегали по людям, стоявшим вокруг. – Мне поставляют органы. Уж не знаю, чьи. Если их правильно вживить в мозг человека, то при помощи определенных манипуляций можно им управлять.

– Как мистером Холлингтоном и мистером Адамсом? – Детектив прищурился.

– О, да! – Глаза мужчины запылали восторгом. – Как хорошо, что вы понимаете. Кстати, из-за вас мне пришлось пожертвовать ценной марионеткой. Глупое стечение обстоятельств. Им было приказано убить того из них, кто к приходу другого уже некоторое время будет в кабинете. Как назло, мистер Адамсон отошел в туалет. Жаль. Им бы я пожертвовал гораздо легче. – Незнакомец нахмурился.

– Я тогда на секунду потерял сознание, – припомнил детектив. – Неужели вы можете управлять людьми даже без вживления… органов?

– Ценой жизни марионетки. – Мужчина стал заламывать руки. – Как сложно было заманить сюда мистера Холлингтона! Вы, пронырливый детектив! Из-за вас мне придется многое переделывать!

Джейсона насторожили эти резкие перепады настроения. Что-то было с этим человеком не в порядке.

– Зачем вы это делаете? – спросил детектив и испугался, не зная, как отреагирует мужчина на подобный вопрос.

– Если я сделаю всё, что они просят… если я сделаю… – Глаза человека лихорадочно забегали, а руки мелко затряслись. – Они вернут мне мою невесту… и сестренку… и мою маленькую Мисди… – Мужчина заплакал, а его пальцы начали поглаживать воздух, будто там была голова какого-то небольшого животного, вроде кошки или собаки.

И детектив узнал его. Доктор Нолан. Это его он видел на плакатах, это его пилюли он пил, это он потерял невесту и сестру вместе с домом и поседел в один день. Джейсон понял, что доктор Нолан сошел с ума. Наверное, он сошел с ума давно, в тот день, когда вернулся в дом, которого уже не было.

Тут Джейсон по-настоящему испугался.

– К-кто это – они? – с трудом выговорил детектив.

– Они, – просто сказал Нолан. – И они не называются. Я даже не знаю, как они выглядят. Они лишь говорят мне, что делать, по телефону. Но это не важно! Важно то, что они вернут мне мою маленькую Мисди, если я всё сделаю…

Доктор снова начал плакать. Джейсон уже не знал, что ему можно сказать, что спросить. В голове было пусто. Вскоре доктор перестал плакать и стал совершенно серьезным.

– Мистер Джейсон Ходж, – проговорил Нолан, и Джейсона прошиб холодный пот. – Вы доставили мне много неприятностей. Сначала взялись следить за этим мальчиком, потом сунулись к мистеру Холлингтону и, в конце концов, сбежали из тюрьмы и принялись снова разнюхивать.

– Вы знали, что я слежу за мальчиком? – выдохнул Джейсон.

– О, да! С самого начала. – Глаза Нолана засияли каким-то детским восторгом, а в голосе появились визгливые нотки. – И знаете, кто вас сдал? Мать этого мальчика! Тем же вечером рассказала ему, что наняла детектива! Хотела испугать мальчика, чтобы он всё ей рассказал. – Доктор хихикнул. – Только Седрик теперь ничего не боится. Он вообще ничего не чувствует. И уже никогда не почувствует!

Если бы у Джейсона остался хоть один волосок на голове, то он непременно встал бы дыбом. Страх комком подкатил к горлу.

– За… зачем вам этот мальчик? – с трудом произнес детектив. – Зачем…

– Вы слишком любопытны, мистер Джейсон Ходж. – Нолан поморщился. – Этот мальчик нам нужен, как и некоторые другие дети. Мои хозяева хотят устроить в скором времени несколько взрывов в школах, больницах и тому подобных местах, а для этого им нужны дети. Дети же такие милые, маленькие, их ни за что не заподозрят.

Джейсон зажмурился. Он снова увидел, как падает стена школы. Только теперь не было Дженни. Дети стояли и с ужасом смотрели вверх.

– Мы знаем о вас кое-что, детектив, – голос доктора доносился будто сквозь вату. – Например, то, что вы работали в полиции до кризиса. А еще мы можем узнать больше. У меня есть несколько знакомых в полиции. Не высшие чины, но мы над этим работаем. Так вот, мистер Джейсон Ходж, я хочу предложить вам сделку. Вы настырный, везучий и пронырливый. Нам нужны такие люди. Если вы будете работать на нас, то получите всё, что хотите. В противном случае мы убьем ваших родных. У вас же есть родственники, жена?

– Дженни… – едва слышно выдохнул детектив, но его услышали.

– Вот именно, мистер Джейсон Ходж. Подумайте о Дженни. – Доктор оскалился в каком-то диком восторге. – Вашей любимой и ненаглядной Дженни. Вы же не хотите, чтобы с ней что-то случилось, а?

Детектив молча смотрел на Нолана. И этим человеком он восхищался, уважал его?

– Что вы решили, мистер Джейсон Ходж? – сухо спросил доктор, когда молчание затянулось.

– Я… – Детектив поперхнулся и закашлялся.

Он кашлял и кашлял, не в силах остановиться. От кашля на глазах выступили слезы. Нолан ждал. Внезапно дверь в помещении распахнулась, и внутрь вбежали несколько полицейских.

– Всем лечь лицом на пол! – закричал Тод, вбежавший в их числе. – Вы арестованы! На пол! Немедленно!

Доктор метнулся к своему кубу. Джейсон понял, что Нолан собирается включить механизм и отдать марионеткам очередной приказ. Детектив привстал вместе со стулом насколько позволяли веревки и прыгнул вперед. Он ударился плечом о ноги доктора и повалил его на пол. Барахтаясь, Нолан оглянулся посмотреть, кто сбил его с ног. Лицо доктора исказила гримаса ярости, он достал из-под халата револьвер и выстрелил в детектива в упор.

Джейсон еще успел заметить, как к ним подбегают полицейские, прежде чем мир полностью выцвел и погрузился во тьму.

 

Сергей Крикун

МВЕРЗКОЕ ДЕЛО

0

Покидая паб, Уильям Хастингс был так пьян, что еще немного, и воздух вокруг его рта и ноздрей начал бы клубиться, подобно мареву.

Билл размахивал руками, отбиваясь от воздуха, что мешал ему видеть, чертыхался и упорно брел вперед. «Интересно, у меня в глазах плывет или это всё чертов туман?» – вертелось в голове, подобно карусели. Всё стало ясно, когда Хастингс споткнулся и плюхнулся в лужу.

Полундра! Взмахнув руками, словно веслами, Билл выкатился на сушу, бранясь, как и полагается настоящему матросу – смачно: он проклинал извилистые переулки («Сски-блттть-нннхуй иббчий ЛАБИРИНТ!»), он поливал нечистотами своего домовладельца («Ннщий пдддор крсномоооордй хххли н кпииить кнуру НАД ПАББМ?!»), он крутил непристойные фигуры из пальцев туману, как если бы у воздуха были мозги («Не вздух чловешшьский а ЧРНЬЯ МЛАФЬЯ!»). Стенам из камня было всё равно, еврей-домовладелец жил далековато, а вот мгла…

В последнее время туман в Нью-Йорке вел себя крайне странно. Репортеры даже вспомнили о лондонской трагедии, когда дьявольский гибрид смога и тумана несколько сократил численность столицы Англии, ведь небо Большого Яблока укутал настоящий саван. «Кто-то хочет похоронить наш город!» – трезвонил свежий заголовок «The New York Times».

Возможно, крики пьяницы стали последней каплей, и туман обиделся.

Хастингс сделал несколько заплетающихся шагов вперед и наконец-то понял – это не обман зрения, в глазах не просто двоится, он и правда ничего не видит. Билл обернулся – серая мгла, видимость нулевая; посмотрел вперед – исчез последний фонарь: на глазах у Хастингса его поглотила призрачная дымка. Этого просто не могло быть!

Версии происходящего проносились в голове вереницей: «Фашисты? Секретное оружие? Так быстро?! Нет-нет-нет, не может быть! Плохая выпивка! Да! Меня отравили!»

Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но услышал отчетливый звук крыльев – будто к нему приближается огромная летучая мышь, а складки крыльев хлопают друг о друга.

И не успел Хастингс сменить причину для крика, как в горло ему ударила смоляная струя.

1

Билл Хастингс стал первым в длинной цепочке загадочных убийств. А я оказался неудачником, которому попалось это дело. Я и не представлял, что меня ждет поездочка в самый что ни на есть ад.

Джеремайя Дункель, первый детектив Департамента полиции Нью-Йорка. Честь имею. Если бы вы видели меня сейчас, то знали бы, что я кланяюсь. Но вряд ли моя галантность скрыла бы трехдневную щетину, синяки под глазами, помятости на пальто и пятно кетчупа на пиджаке.

Помню кабинет шефа, вентилятор, устало гонявший пылинки в воздухе цвета мочи, кэпа Бротигана за массивным дубовым столом. Его блестящая лысина и напомаженные усы сойдут со мной в могилу. Возможно, это будет последнее, что вспыхнет перед моим внутренним взором.

Гиблое дело, ребята, но я в самом деле был женат на работе – ни жены, ни детей. Моя идеальная, преданная любовница. Может, поэтому я бросался на каждое новое дело с жадностью девственника, который впервые увидел, что находится между ног у всех девочек.

Но самым вкусным для меня были дела, связанные с ночными мверзями, и шеф это прекрасно знал. Я недолюбливал этих тварей, и до сих пор не примирился с тем, что они давно стали частью повседневности. Добавили в нее мазков черным.

– Джерри, это дело – то, что надо! Всё, как ты любишь – сыро и непрожарено! С налетом мверзятинки, – хихикнул кэп, и комок жевательного табака переместился у него за щекой. Гадкая привычка. Никогда ее не понимал. Лучше уж сигареты. Кстати, курить мне тогда хотелось невероятно, и я топтался на месте, как школьник, который хочет «пи-пи».

Стив Бротиган чавкнул жвачкой и продолжил:

– Ни черта не понятно. Свидетелей – ноль. Из улик – только труп. Если это можно так назвать…

– Стиви, можно и не расшаркиваться.

Он ухмыльнулся и махнул на меня рукой.

– Ладно. Езжай на пересечение Мохок роуд и Джаспер эвенью – тебя уже заждались.

Старый пройдоха.

На ходу напяливаю шляпу и сую в зубы сигарету.

Нутром чую, меня ждет скверный денек.

10:22 a. m.

Вот я и на месте. Мой верный «Понтиак» подрулил к обочине и выпустил облако черного дыма, растворившееся в утренних лучах. Недалеко припарковались полицейские машины – блестящие черно-белые жуки на фоне закопченных кирпичных стен. Включенные мигалки, желтые ограничительные ленты у входа в узенькую подворотню, и, естественно, толпа зевак. Тупые морды, разинутые рты, из которых вот-вот сорвется капелька слюны… Так и хочется схватить каждого из них и проорать: «Иди дрочи на картинки в «Плейбое», мудак сраный! Или у тебя стоит на мертвечину?!»

Ну да ладно. Еще воспитателем заделаться не хватало.

Отталкиваю этот сброд, пробиваюсь к нашим ребятам, маячащим в сумраке проулка.

– Дункель!

Толстяк Полхаус подскочил ко мне с диким лицом.

– Что тут у нас, Пит?

– Чертовщина какая-то. Убийство – это верняк. Но…

– Что «но»?

– Тело, Джерри. Его, можно сказать, и нет.

Я уставился на Полхауса. Что он несет? Пожимаю плечами.

– Ладно, показывай.

Полхаус махнул рукой на парочку криминалистов, Майка и Роя – парни сидели на корточках возле… Что за ерунда?

Я подошел поближе. На земле валялась одежда, из которой торчали бледные складки материала посветлей, явно непромокаемого: он был измазан черной субстанцией, с виду напоминавшей мазут, но вместо того, чтобы впитаться, жидкость собралась на поверхности ткани черными блестящими горошинами. Шутки местной шантрапы – вот на что это было похоже. Я присел возле Роя.

– Не говори мне, что это человеческая кожа.

Рой повернул ко мне усталое, изможденное лицо.

– В точку, Джерри. Еще совсем свежая. Работали словно… каким-то растворителем, что ли… Тело испарилось, Джерри. Нам оставили только кожу. И она практически невредима. Я не думаю, что это дело рук человека.

– Твое любимое блюдо, приятель, – подал голос Майк, сверкнув щербатой улыбкой.

– Да уж. Что-то еще?

– Труп нашли четверо мальцов по пути в школу. Они ничего не знают, ничего не видели – из-за мглы хрен что рассмотришь. Один из них говорит, что видел, как в тумане что-то мелькнуло, когда они уже подходили к трупу – будто вверх от него поднялась черная занавеска.

Бред. Раньше можно было бы покрутить пальцем у виска и забыть. Но современному человеку не привыкать. С приходом богов реальность истончилась, стала совсем призрачной, а жизнь превратилась в поток сознания больного ума – в любой момент можно было ожидать новых сюрпризов. Неудивительно, что открылось так много новых домов для умалишенных…

Прорвемся.

Я подымаюсь, поправляю пальто и закуриваю, щелчком отправив спичку в толпу зевак. Не буду изобретать велосипед. Отдаю приказы, собираю крупицы фактов, в достоверности которых не приходится сомневаться. Пора действовать.

Обдав парковщика выхлопными газами, перед Государственной Службой Космической Словесности притормозил дребезжащий «Понтиак Силвер Стрик». Хлопнула дверца, и на свет Божий явился Джеремайя Дункель.

Сверкнув перед роботом-привратником удостоверением детектива, Дункель влетел в зал и прошествовал напрямую к окошку ресепшена.

– Мверзи, мне нужен переводчик для мверзей, – сказал Джерри и принялся жевать нижнюю губу – ему до безумия хотелось курить.

В него впилась пара раскосых глаз, настолько жгучих, что у детектива зашевелились волосы на макушке.

– Дункель… Как же ты мне надоел… Тебя послать или сам отвянешь?

Дункель скривился в усмешке. Все вокруг знали, что при виде Туры Сатаны у него начиналась гипертония. Из-за смешанных кровей и буйного нрава у Туры было много недоброжелателей. Как они не понимали, что если кого-то и считать символом надежд этого континента, так именно ее? Немного японка, немного шайен, немного шотландка, немного ирландка, и всё самое лучшее со всего мира соединилось, родив эту женщину. Смоляные глаза с ресницами невероятной длины, смелый макияж, великолепная фигура… Идеальный объект желаний.

Тура пощелкала пальцами перед его глазами:

– Совсем поехал? Есть кто дома?

Детектив заморгал. Черт, слава Ноденсу, хоть не на грудь таращился. А грудь у Туры была уж точно от дьявола, убийственная – сворачивала шеи покруче всяких там ассасинов.

– Прости, Турочка, солнце, задумался, – сверкнул улыбкой Дункель.

– Дункель, ты еще больший тормоз, чем я думала. Тебя нужно отловить и набить на лбу «переводчики – не прямо, а направо».

– Э-э-э… Мозги совсем не варят. Пардон.

– Кретин.

Он крутнулся на месте и помчал в нужном направлении. Каблуки громко стучали по мраморному полу, а спину жег взгляд Туры. Ну конечно, он помчался прямо к ней! Он всегда бежал прямиком к ее окошку. В следующий раз он непременно пригласит ее на чашечку кофе. Хотя нет, «на кофе» можно понять превратно. На концерт «Шальной братвы»? Нет, увидит его с контрабасом на сцене и подумает, что он хочет зарисоваться – совсем нескромно. Сводит ее в кино! Да! Как раз не за горами премьера «Человек-волк: история о разбитом сердце». Главное, пробиться сквозь ее защиту и не получить по морде. Крутая девочка, ничего не скажешь… А вот и нужное окошко.

– Чем могу быть полезен? – ухмыльнулась ему лысая рожа в очках.

Уродец Мортимер, Ктулху бы побрал. Джерри скривился и поежился – он не мог не обращать внимания на ужасные прыщи, прятавшиеся в усах клерка.

– Неважно себя чувствуете, господин Дункель? В прошлый раз вам тоже нездоровилось, – всё так же лыбясь, проворковал Мортимер.

– Да, Морти, не очень. Мне нужен синхронный переводчик для ночных мверзей.

– Бумаги?

– В порядке. – Джерри достал из кармана измочаленные листы и просунул их в щель под стеклом. – Извини, не было возможности возиться с папкой.

Бормоча что-то про «подтереться», Мортимер расправил накладную, дунул на штамп и грохнул по бедной бумажке.

13:12 p. m.

Закуриваю. Пепельница у входа в Бюро щетинится окурками моих сигарет. Стою, прислонившись к стене. Взгляд лениво плавает по выпуклостям и впадинам моего любимого Понти – так я называю свою колымагу. Наверное, мог бы таращиться на нее вечно – таращиться и медитировать с сигаретой в зубах. Хотя лучше бы я сейчас сидел дома напротив кровати и медитировал на задницу Туры.

Итак, заберу этого мастера мверзейших словес, и в Крайслер-билдинг, к моим «друзьям» – разговоры говорить. Ночные мверзи настояли на том, чтобы переговоры между ними и людьми проводились через их старшин, а эти крылатые твари прятались в штабе. Крайслер… Помню, как я надрался, когда узнал, что мэр О’Двайр подарил это прекрасное здание мверзям.

Очень надеюсь, они что-то знают. Не приведи Ноденс, чтобы эти твари оказались виновны… Тогда нам всем крышка.

Ребята в Бюро не спешат. Ясное дело, важные птицы – без них сейчас никуда. Если этот мудак не появится в течение десяти минут, придется открывать новую пачку. Руки буквально чешутся – спичит взять в руки четырехструнного друга и дать волю пальцам, отпустить вожжи фантазии. Или еще лучше: мы с ребятами, все вместе, на сцене «Дохлого Джонни», а публика ловит каждый звук… Почему они копаются так долго? Уже и плюху от Туры получил, и радио послушал, и помечтал, и покурил, покурил, а потом еще раз покурил… Эта работа меня угробит.

Как раз на мысли о гробах скрипнула дверь, и на улицу вышел пижон в черном – широкополая шляпа, длинное пальто, пояс развевается позади, лакированные туфли. Переводчики всегда походили на гробовщиков.

Он остановился и принялся озираться вокруг.

– Эй, Мак!

Парень перестал вертеть головой и, как марионетка, повернулся на месте. Тощий, как скелет, и совсем еще молодой. Безупречно белая рубашка, черно-синий галстук с приятным золотистым отливом. Стильный пижон!

– Детектив Дункель?

– Точно.

– Владимир Щекавица.

– Щекав… Это польская фамилия?

– Украинская, – скривился франт.

– Коммунист?

Щекавица уставился на меня, словно я выплеснул ему в лицо стакан холодной воды. Я засмеялся.

– Расслабься, парень, просто шучу. Топлю лед, сечешь?

Щекавица выдавил подобие улыбки. Надменный олух. Но он мне нравился. Сработаемся.

Когда мы подходили к машине, я услышал, как изнутри надрывается рация. Подскочив к двери, я ввалился внутрь.

– Дункель слушает.

Щекавица пялился на меня, как на неизвестное науке животное.

– Еду, – буркнул я и щелкнул переключателем. Повернулся к переводчику. – Щек, придется нам покататься. Кстати, Владимир… Сокращенно будет Влад?

– Да.

– Так же Дракулу звали. Ты, случаем, не из Карпат будешь?

2

Сверкали мигалки, выл гудок – старенький «Понтиак» мчался лабиринтами Бруклина что было мочи. Хмурые чернокожие провожали Дункеля тяжелым взглядом.

Притормозив возле Проспект-Парка со стороны Оушен-авеню, детектив выскочил на улицу. Владимир тоже вылез из машины.

– Я с вами.

Дункель смерил его взглядом и пожал плечами.

– Как знаешь. Под ногами не путаться, глупых вопросов не задавать. Усек?

– Усек, – сказал Владимир и положил в рот пластинку жвачки «Риглис». Хмыкнув, Дункель закурил и, махнув Владимиру – мол, за мной, – двинулся в сторону неизбежного сборища зевак.

Желтая лента окружала площадь в пять квадратных метров под большим развесистым дубом. Знакомые лица мрачно смотрели на темный силуэт на земле. Подойдя ближе, Дункель устало вздохнул: на траве растянулись вещи, явно принадлежавшие молоденькой девочке; из одежды серыми змеями торчала кожа ног, рук. Волосы веером рассыпались вокруг лица, походившего на непропеченный блин. Жидкость на темной коже поблескивала черным бисером.

– М-да, – сказал Дункель.

– М-да, – отозвался Полхаус и промокнул платком вспотевший лоб.

Дункель выпустил дым и поднял голову.

– Есть какие-то новые зацепки?

– Нет, Джерри… Не знаю, имеет ли это хоть какое-то значение, но тело… точнее, труп… мать твою, как называть это?! – Он ткнул пальцем в нечто, похожее на сдувшуюся резиновую куклу.

– Неважно. Расслабься. Пускай будет тело, один хрен.

– Тело. Ладно… – Полхаус глубоко вдохнул и выдохнул, явно пытаясь взять себя в руки. – Короче, на тело напоролась парочка влюбленных. Зовут их… – Он заглянул в блокнот, – Мэри Энн Пинкертон и Дэвид Смизерс, двадцать один и двадцать три года. В парке стоял туман, и они решили, что романтичней ничего быть не может. В самом укромном, по их мнению, месте они нашли тело, – Полхаус снова вздохнул, – Мэрджори Хоуп, семнадцать лет. Девчушка прогуливала школу, потому что ее пригласил на свидание, – быстрый взгляд в блокнот, – Тимоти Бэст, школьный ловелас номер один. На свиданку не дошла.

– Бэста допросили?

– Да, но у него железное алиби.

– Насколько железное?

– В это время он сидел в кабинете школьного директора – его застукали в туалете с какой-то соплюшкой на пару классов его младше. Догадайся, чем они занимались.

– Ясно. А результаты анализов черной херни на теле Хастингса?

– Это мазут.

– Мазут, – хмыкнул Дункель и раздавил сигарету. Щекавица неодобрительно глянул вниз.

– Лучше и не скажешь, Джерри, – кивнул Полхаус.

– Что-то еще?

Полхаус полистал блокнот.

– Нет.

Детектив вздохнул и с кислой миной осмотрелся. Заметив Роя с Майком, он подошел к ним. Через минуту он подошел к Щекавице – тот всё еще стоял возле останков Мэрджори Хоуп.

– Ладно, Дракула, поехали. Не будем терять времени.

Детектив и переводчик подошли к желтой ленте. Дункель посмотрел на зевак – жадные глаза, открытые рты. Кое-кто притащил фотоаппараты. В самой гуще народа противно заиграли на флейте – словно музицировал сумасшедший. Ни стыда, ни совести.

Детектив поднял ленту, пропустил переводчика и двинул через толпу. Пару раз «случайно» ткнул кого-то под ребра. Улыбнулся, когда в ответ донеслось удивленное хрюканье.

Впереди послышался ропот, кто-то завизжал.

Всё произошло молниеносно.

Щекавица остановился как вкопанный, а потом зашипел, пригнулся, сделал шаг назад. Дункель увидел, как дернулась голова парня, услышал, как хрустнули позвонки. Кто-то поднял Владимира над землей – Джерри не мог рассмотреть нападавшего, его полностью скрыло развевающееся пальто Щекавицы. Переводчик дернулся еще раз, и еще, и еще. Шипение перешло в бульканье.

Народ заорал и бросился врассыпную. Похожий на козла паренек с большими зубами в панике рванул прямо на Дункеля, и тот вырубил его локтем. Положил руку на кобуру, палец рванул застежку.

Послышался хруст, словно кто-то прошелся стекловатой по барабанной перепонке, и, отделившись от тела, голова Щекавицы подпрыгнула над толпой. Шляпа переводчика сорвалась и ударилась в грудь Дункеля. В воздух взметнулись русые волосы. Там, вверху, голова и зависла – подбородок бедняги держала рука незнакомца.

Пистолет выскользнул из кобуры.

– С дороги! С ДОРОГИ, ТВОЮ МАТЬ!!! – послышались вопли полицейских.

На землю упало мертвое тело, и неизвестный метнул голову в Дункеля. Не раздумывая, детектив прыгнул вбок и услышал за спиной удар и крик – кому-то не повезло.

Но женщине с передником в цветочек повезло еще меньше. Сбитая с толку, Ирма Пев бежала куда глаза глядят. Словно животное во время пожара, она мчалась вперед и даже не заметила причины всей неразберихи. Споткнувшись о труп несчастного Влада, она упала. Пытаясь подняться, она глянула вверх и увидела над собой существо из ночных кошмаров.

Когда-то оно было Стивеном Хобблсом, молочником, который жил по соседству. Ирма недолюбливала его за то, что, как ей казалось, он сливал часть молока себе. Но как бы то ни было белая жидкость ему не помогла – лицо над клетчатой рубашкой стало совершенно черным. Не коричневым, не серым, не желтым – угольно-черным. Краем глаза она заметила в толпе лыбящуюся рожу мерзкого карлика. Недоросль держала в руках бурдюк и хихикала.

Детектив прицелился.

– ВАШУ Ж МАТЬ!!! ПРОЧЬ ОТ ТРУПА!!! ЭТО ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА!!! – визжал Полхаус. Очевидно, толпа хлынула в переулок.

Не-Стивен пошел вперед и…

Щелкнул взведенный курок.

…наступил Ирме на спину. Женщина успела только хрипнуть – нога прожгла одежду и утонула в плоти, раздавив сердце и часть легких.

Грянул выстрел. Не-Стивен дернулся. И еще выстрел, и еще. Послышались «бах! бах!» откуда-то из-за спины – стреляли другие копы. Дункель с матами бросился на землю. Где-то послышался человеческий крик.

«Будет скандал», – вздохнул Дункель и тут же поразился тому, что думает о проблемах с прессой так некстати.

Содрогаясь от пуль, существо, когда-то бывшее человеком, шагнуло вперед, еще шаг, сорвалось на бег. Кто-то попал по ногам, и Не-Стивен грохнул оземь всего в паре метров от Дункеля. Выгнувшись подобно змее, черный молочник поднял над землей свой изувеченный торс, разорвал на груди рубаху, от натуги стиснутые зубы разлетелись на осколки, и грудная клетка лопнула, словно ребристый пузырь.

Детектив среагировал молниеносно – черная жижа окатила бы вонючим фонтаном место, где он лежал всего секунду назад. Не-Стивен превратился в дымящуюся груду плоти и костей. И она не двигалась.

– Сучий потрох, – прохрипел Дункель.

Я достал сигарету, оперся о бок верного Понти и закурил. Подошел бледный, как смерть, Полхаус.

– Джерри…

– Они затоптали труп девочки.

– Да.

– Слышал твои вопли.

Полхаус потупился. Мне его жалко.

– Пит, дружище, не время киснуть, – у меня в голове мелькнула интересная мысль. – Мне нужен прогноз погоды. И что мы знаем о погибших?

– Досье уже нашли и везут сюда.

Хоть одно хорошо. За пятнадцать минут ожиданий я выкурил три сигареты, еще раз осмотрел останки бедняжки Мэрджори, тела женщины и Влада – по бычку на каждую жизнь. Аминь.

А вот и Полхаус, сует мне листы. Приступим…

Имя: Ирма Пев. Что-то мне это напоминает. Поразмыслить на досуге.

Возраст: 44 года. Домохозяйка. Мать пятерых детей. Муж: Вальдемар Пев, эмигрант.

Тут и думать-то нечего – случайная жертва.

Имя: Владимир Щекавица. Бедный Дракула. Не то место, не то время.

Возраст: 28. Член международного клуба переводчиков «Night Gaunt Flies». Автор многочисленных трудов по переводу Пнакотических рукописей и трактатов о «мверзком» языке. Подался в полевые переводчики для изучения быта мверзей. Сегодня должен был состояться его первый поход в Крайслер-билдинг.

Дьявол, двадцать восемь лет! Эти русые волосы и вывернутая челюсть мне запомнятся надолго. Молодняк, хлипкий интеллигентишка до мозга костей (или даже от мозга костей), но он закрыл собой меня, копа, который должен был быть гарантом его безопасности! Печально всё это.

Имя: Стивен Хобблс.

Возраст: 38 лет. Молочник. Семьи нет. Соседи отзываются о нем, как о прекрасном человеке. А в том, что от него осталось, и человека не сразу признаешь…

И всё же я удивлен тем, что практически никто не пострадал. Да, два человека погибли, три ранены (два – шальными пулями офицеров полиции), но при таких-то обстоятельствах!.. Это просто чудо. Как и то, что я до сих пор жив. Метили в меня, я в этом уверен.

– Мои парни тут поспрашивали… – бормочет Полхаус, заглядывая в бумажки. – Госпожа Пев пыталась оклеветать Хобблса за то, что он отказался спать с ней – может, это и есть… м-мотив? – Кадык Полхауса задергался вверх-вниз. Всё еще под впечатлением, бедняга.

– Ерунда, стечение обстоятельств. К тому же зачем Хобблсу понадобился Щекавица? Его здесь вообще не должно было быть! Да и вообще, какого лысого Хобблс превратился в черную херь?!

Взять себя в руки. Стискиваю зубы.

– Не знаю, Джерри.

Для одного дня это уж слишком.

– Ладно, Пит. Опросите свидетелей. Попытайтесь нащупать связь между Щекавицей, мверзями и Хобблсом. Сдайте на анализ останки девочки, плоти Хобблса и той черной бурды. Заодно проведите полный анализ крови Щекавицы. И узнайте чертову погоду.

3

Три дня спустя, 18:12 p. m.

Только что вернулся из Аркхема – мотался в Мискатоникский университет, рылся в архивах. Вот уж никогда бы не подумал, что заделаюсь книжным червем. Конечно, и раньше приходилось закапываться в пыльную макулатуру, но это… Голова гудит, мысли сталкиваются и грохочут, словно танки, буравя извилины моего мозга.

И всё из-за вещества, обнаруженного в мазутной «крови» Хобблса. Два дня назад Полхаус принес мне результаты анализов, в которых наши лабораторные крысы вынюхали эту… эту ерунду. Ее химическая структура показалась мне чертовски знакомой – что-то из того, что объясняли нам на учениях, когда настало время полной мировой реформы после пришествия богов… Вчера мне удалось отловить профессора Варда, показал ему распечатку. Он тщательно пытался скрыть потрясение от увиденного и упирался до последнего. Пришлось дать старому прохвосту под дых, и голубчик выложил всё как на духу.

Каждый день начинался с сообщения о пропавшем человеке. А то и не одном. И трупы, куда же без них… Только если бы нормальные трупы! Ошметки, опознаем только по одежде. Из Службы Космической Словесности сообщили, что доступных переводчиков у них нет. И всё. Дальше – ни шагу. Бьешься, словно комар о стекло.

А еще этот долбанный туман! Метеорологи локти кусают, а что за хрень над городом зависла, сказать не могут. Собираются туда какой-то зонд запускать, пробу брать. Скоро эта туча закроет солнце и будем жить, словно морлоки! «Возможно, смог… Возможно, чрезмерное скопление серы в атмосфере… Возможно…» Возможно, завтра кого-то из вас будут совком собирать!

С ума сойти. В полиции работают одни идиоты! Даже сводку погоды, нормальную сводку погоды раздобыть невозможно!

Этот кретинизм и вынудил меня последовать указаниям Варда и смотаться в Аркхем – слабая, но единственная зацепка. Полдня мудохался, прежде чем меня пустили в их закрома и дали полистать «Некрономикон». Честное слово, даже от самого занюханного бомжа пахнет лучше, чем от этого дряхлого томины. И что же я узнал? Субстанция, оказывается, повторяет контуры сигиллы Ньярлатотепа. Чудесно. Превосходно. Меня чуть не разворотило от тщетности поисков. Когда вставал из-за стола, еле сдержался, чтобы не огреть по голове молодчика в желтой хламиде, подскочившего забрать их вонючее сокровище. Наверное, хорошо, что они прячут эту книженцию – засмердела бы им всю библиотеку.

Надо расслабиться. Усталость подобно туману скрывает от меня разгадку преступлений. Однако воображение подкидывает картины измученных и изуродованных жертв – картины того, что осталось «за кадром», того, как они умерли.

Я притормаживаю возле метро.

Встряхнув головой, чтобы отогнать видения, я вылезаю из машины. Вокруг суетится народ, шныряют взад-вперед курьеры, тарахтят дизельные колымаги… Подымаю глаза чуть выше – свинцовое небо почти полностью укутал смог; кверху тянутся черные струйки дыма и растворяются в сером мареве. Качаю головой. Когда люди наконец-то поймут? Наверное, тогда, когда не смогут дышать.

В мою сторону тарахтит мотороллер, выплевывая черные клубы дыма. За рулем сидит какой-то карлик. Я отворачиваюсь от него и спускаюсь в метро.

Стены подземки пестрели афишами «Разбитого сердца» – с них на прохожих взирал поникший Лон Чейни мл., Король Боли.

Люди серым потоком тянулись наружу и столь же невзрачным ручьем сливались вниз, в метро – словно болотная жижа в сточную канаву. Детектив еле тащился, низко надвинув шляпу.

Дункель поморщился: закопченный перрон походил на чистилище. Ну, на худой конец, на преддверье ада. Народ толпился в ожидании поезда, глаза таращились в пустоту, в газеты; непроницаемые лица – чем не грешники, ожидающие лодку с Хароном? Только четверка лихих парней в кепках набок и кожаных куртках нараспашку громко обсуждала какую-то «сучку Люси», что они с ней вчера проделали, как ей это понравилось, и громко ржали – всё им было нипочем, им было весело. Дункель пошел прямо на них.

– Разрешите пройти, – сказал он и врезал под ребра одному из хохотунчиков. Тот рухнул на колени, задыхаясь. Чистой воды случайность.

– Простите, ради бога, – кинул Дункель и зашагал в другой конец перрона. Вдогонку орали благим матом и грозились его найти. Сволочи. Трусы. Жаль, что не бросились доказывать его неправоту – он бы продемонстрировал им всю глубину своего сожаления.

Настроение заметно улучшилось. Правда, ненадолго – в конце перрона стоял ночной мверзь.

Тварь была в темном длинном пальто, из-под которого торчали костлявые ноги с длинными когтями и шипастый хвост. Под тканью на спине, словно ворох гигантских червей, шевелились крылья. На голову мверзь нахлобучил широкополую шляпу, но смотрелась она нелепо – по бокам торчали загнутые внутрь рога. Маскировка, мягко говоря, так себе – не удивительно, что в радиусе трех метров возле чудовища было пусто. Тварь буквально лучилась флюидами зла. Дункель мечтал о том времени, когда полиции с национальной гвардией дадут приказ очистить город от этих паразитов.

Еще пару месяцев назад они разгуливали по городу голышом. Вот так, выходишь на улицу, а тебе навстречу идет это, подходит поближе и начинает щекотать. Просто так. Якобы им это нравится. Люди с ума сходили от ужаса. Мэр О’Двайр попытался договориться с тварями о маскировке и о том, чтобы людей не трогали. Об этом много писали в прессе, и как же удивилась общественность, узнав, что к пожеланиям О’Двайра прислушались, и отныне мверзи будут появляться на людях только в человеческой одежде…

Тварь на платформе стояла на месте, но не без движения: она поворачивала из стороны в сторону рогатую безликую голову, шевелила крыльями и медленно-медленно водила из стороны в сторону хвостом. Казалось, будто мверзь пребывает где-то под водой, и потоки шевелят его конечностями. Может, это течение существует, только течение не водное, а течение ауры зла и ужаса, которая витала вокруг этого существа?

Превозмогая тошноту, Дункель подошел чуть ближе. Как же он их ненавидел! Это была неконтролируемая, необъяснимая ненависть, таящаяся глубоко внутри его натуры. Так жертва ненавидит хищника – будь у газели такая возможность, она бы задрала насмерть всех волков, перегрызла шеи всем охотникам. Но при взгляде на массивные когти, кривые блестящие рога и мощный хвост детектив почувствовал что-то вроде уважения.

Мверзь повернулся в его сторону. Невозможно было прочесть выражение на голове, у которой нет лица, – нет глаз, нет носа, нет рта, – но Дункель нутром чувствовал, что его изучают, ощупывают невидимыми, неизвестными ему органами чувств.

С воем из туннеля выскочил поезд и, пшикая газами, с грохотом замер на месте. Платформу укутал густой запах соляры.

Детектив шагнул в вагон, двери с грохотом закрылись, и поезд тронулся. В голове у Джеремайи промелькнул образ шоггота, которого им как-то демонстрировали на учениях. На глазах у изумленных зрителей в вакуумной колбе бурлил сгусток мускулов. Мышечная масса, строение которой изумило биологическую элиту планеты. Шоггот. Существо без мозга, но обладающее зловещим, необъяснимым разумом, способным повелеть телу принять любую форму. И пускай Дункель терпеть не мог новомодный дизель, он был благодарен судьбе за то, что О’Двайр забраковал проект двигателей на шогготной тяге. Массивные фильтры пропускали вонь от отработанных газов, а работа мощных вытяжек добавляла к стоимости проезда несколько центов, но черт с ним. Заигрывание с мирным шогготом в тысячу раз опасней игр с мирным атомом.

Прежде чем поезд скрылся во мраке туннеля, в окне промелькнула одинокая фигура мверзя – казалось, подводное изваяние всё еще смотрело на Дункеля.

Низкое звучание густой басовой линии пронизало Джеремайю до мозга костей – плавные волны подымали в его нутре приятные волны, которые, словно гребенка, прочесывали его естество, поглаживая сами цепочки ДНК. Он сам порождал эти ощущения, пощипывая струны, прижимая их, отпуская, позволив свободно дребезжать над грифом контрабаса.

Публика в «Дохлом Джонни» собралась разнообразная. Кто-то пришел сюда, как обычно – выпить, покушать или просто пообщаться с друзьями. Но кое-кто пришел специально на «Шальную братву», и сейчас они подсели ближе, подошли к сцене или просто повернули головы к источнику звука – выступление началось.

К Дункелю присоединились его товарищи: Макс Базука, соло-гитара; Джонни Джем, ритм-гитара; Эдди Даммер, саксофон; Стив Кингпин, труба; Бенни Бонг, барабаны. Словно призраки, не издав ни звука, взяли они инструменты, заняли свои места и замерли, как статуи. Джеремайя закончил фирменное соло, и сдетонировала бомба под маркой «Шальная братва».

Впервые за три долгих дня утомительного расследования Дункель не думал о работе. Его мозг и тело полностью переключились на другую задачу – они растворились в мощном звуковом потоке, словно таблетка аспирина в стакане холодной воды. Когда они с ребятами играли, как большой музыкальный автомат из плоти, крови, дерева и пластика с железом, он чувствовал себя почти счастливым.

Стиви надул щеки, и труба зашлась визгом, улюлюканьем и плачем, которые передразнивали закольцованное, монотонное скрипение ритм-гитары. Эдди набрал воздуха в легкие, и он рванул вверх через трахею, ко рту и к мундштуку – оживший сакс заорал, перекрикивая Джонни и перебраниваясь со Стиви, впиваясь в мозг и требуя внимания только к себе, себе одному. Гитара Макса летала вокруг этой какофонии, подобно шершню, выискивая слабые места в стене звука и вгрызаясь в них с остервенением бешеной собаки. Бенни с Джерри были словно сторонними наблюдателями, а барабаны с басом – ареной для этой перебранки, срывающейся в дружные пляски на могилах предков и нападки на невинных слушателей, которые добровольно подвергали себя пытке авангардным джазом.

И вот, когда Джерри с улыбкой осматривал загипнотизированные лица толпы садо-мазохистов, собравшихся перед миниатюрной сценой, прожектор выхватил из полумрака молочно-белое лицо, от красоты которого у Джерри перехватило дыхание и он едва не сбился с ритма – Тура! Ее раскосые глаза смотрели прямо на него, она улыбалась и кивала головой в рваный такт их музыки. На ней были обтягивающие черные джинсы, тяжелые ботинки и черная майка; бедра плавно покачивались, волосы извивались шелковистыми змеями.

Концерт они отыграли, как обычно – как боги.

Ребята удалились за сцену. Оставив инструменты, они вернулсь в зал за обещанным Харпером, владельцем «Дохлого Джонни», угощением. Тура ждала его возле стойки.

– Сюрприз-сюрприз! – улыбнулся Дункель.

– Значит, слухи не врут, – ухмыльнулась в ответ Тура.

– Слухи?

– Да, я не один раз слышала, что наш бравый кретин играет в джаз-бэнде. Услышала с улицы вашу какофонию, решила заглянуть и узнать, в чем тут дело. К слову, такому тормозу, как ты, к лицу контрабас – такая же большая дура, как и ты, – она подмигнула.

– Думаю, нам полагается выпить за сплетников, – не растерялся Джерри.

Выпивка развязала языки им обоим, и несколько коктейлей спустя Джерри знал не только то, что Тура когда-то работала мверзким переводчиком в Сан-Франциско, но и то, каков на вкус ее остренький язычок. И никакого Лона Чейни. Они подкалывали друг друга, трепались обо всем на свете, ни о чем конкретно, просто отдыхали.

«Братва» рассредоточилась по бару, болтая с друзьями и молоденькими цыпочками, которые были не только смазливыми, но и неплохо разбирались в музыке. Вот только Эдди трепался с неприятного вида коротышкой: карлик показывал ему необычную флейту и поил темным вином из красивой резной бутылки цвета слоновой кости. Остальные же в основном употребляли писк сезона – виски «Дизельгайст».

– М-да, дизель нынче в моде, – буркнул Дункель, гоняя кубики льда в стакане с золотистой жидкостью.

– И что? Застрял в прошлом веке, профессор?

Джерри улыбнулся.

– Профессору надоела вонь соляры. Собираешься на работу, выходишь на улицу, вдыхаешь полной грудью утренний воздух и… Разве можно дышать этой гадостью?

– Есть люди, которые балдеют от запаха солярки, – хохотнула Тура.

– Ну, это извращенцы. Нарики. Что они скажут, если не смогут дышать на этой планете вообще?

– Вот уж не думала, что наш тормоз заделался главным экологом Большого Яб…

Она не договорила – сзади подошел Эдди, без лишних церемоний схватил ее за волосы и грохнул лицом о барную стойку. Дункелю показалось, что он расслышал звук сломавшейся кости. Потеряв сознание, Тура повалилась на землю. Кто-то рядом испуганно ойкнул. Люди отступили назад.

Джерри вмиг вскочил и заехал Эдди кулаком в челюсть. Она хрустнула и так и осталась свернутой набок. Согнув ногу в колене, Эдди поднял ее на уровень своей груди и резко выпрямил. Подошва врезалась Дункелю в живот, и, пролетев пару метров, он упал на мужчину средних лет, который сидел за столиком и наблюдал за происходящим. Вдвоем они опрокинули стол и покатились по полу.

Не дав Дункелю опомниться, Эдди подскочил к нему и пнул в пах. Джерри всхлипнул и скрутился в позу эмбриона.

Откуда-то появился Стив и огрел саксофониста стулом с барной стойки. Удар пришелся в темечко, но Эдди лишь слегка согнулся, а потом лягнул Стива, и тот упал на спину. Затем саксофонист подошел к опрокинутому столу, поднял его над головой, но тут из-за стены опешивших посетителей вынырнул Гондзо, бармен – в руках он сжимал бейсбольную биту по прозвищу Секир-Башка. Гондзо стукнул нападавшего по коленям, и тот, смешно дернув ногами, увлекаемый назад дубовым столом, грохнулся на землю. Стол разлетелся на части.

– Эдди! Ты совсем охренел?! – заорал Гондзо. Он всё еще надеялся образумить сумасшедшего музыканта.

Вместо ответа саксофонист схватил ножку стола, качнувшись, встал на ноги и всадил деревяшку в Гондзо. С неприятным хлопком она прорвала ткань и кожу на груди бармена. Гондзо заорал, но схватил ножку обеими руками, выдернул ее, и рана тут же заполнилась кровью. Побледнев, он упал на колени. А потом повалился вперед и замер.

Рука Джерри метнулась к отвороту пиджака, но он вспомнил, что оставил пушку в подсобке. За секунду, что ему потребовалась для этого, Эдди был уже рядом. В руке у него была Секир-Башка, он незамедлительно пустил ее в ход.

Удары сыпались на ребра, руки, ноги, голову – глухое тук, тук, тук. Дункель пытался подняться, но в тот же миг точный удар сбивал его с ног. Он кричал на Эдди, но тот лишь пыхтел и продолжал обрабатывать товарища по группе. Казалось, он хочет превратить Джерри в фарш. Боль была невыносимой. Каждый удар взрывался в мозгу детектива россыпью фейерверков. Сознание Дункеля грозило покинуть его в любую секунду.

Наконец саксофонист отшвырнул Секир-Башку, схватил Джерри за шею и бросил в окно. Брызнули стеклянные осколки.

Детектив вылетел на улицу, прокатился пару метров и замер. Соображать не получалось. Тело превратилось в один большой нерв по имени «боль».

Эдди выскочил следом. Глаза его налились тьмой. Рот открылся, и его вырвало черной жидкостью. Вечерний воздух наполнился перегарной вонью.

Я не мог сопротивляться. Асфальт приятно холодил разбитые места. На мне не осталось живого места, я превратился в одну сплошную гематому.

Повернув голову, я заметил, что Эдди изменился, что он идет ко мне, а в дверях бара появилась Тура. В руках у нее был дробовик Гондзо: бармен держал оружие под стойкой – просто так, на всякий случай.

Грянул выстрел, и грудь Эдди взорвалась. На белой рубашке, там, где мгновение назад болтался индейский талисман, появилось кровавое месиво, истекающее неестественно черной кровью. Эдди не обратил на это и малейшего внимания – он просто шел ко мне. В руке у него блеснул осколок стекла.

Меня хотят зарезать, как свинью.

Рядом кто-то захихикал. Скосив глаза, я увидел, как под фонарем, в паре метров от меня, стоит тот самый коротышка из бара – рыбьи глаза, мерзкий широкий рот, тройной подбородок, белая кожа… Эта жаба таращилась на меня и посмеивалась.

В ночи хлопнули крылья, и, словно огромная пиявка, на спине у Эдди оказался мверзь. Я не верил своим глазам.

Тощие лапы твари держали жертву мертвой хваткой. Мверзь обхватил Эдди за шею и, выгнувшись, пронзил его голову рогами. Потянув назад, он оторвал ее у меня на глазах: я видел, как лопнула кожа, как брызнули фонтанчики крови, как растягиваются и рвутся мускулы, слышал, как треснули позвонки… Затем из-за спины чудовища вырвался его хвост и вспорол Эдди живот. На асфальт плеснули кольца серых дымящихся внутренностей. Человек рухнул на свои кишки. От того, как чавкнуло, меня передернул рвотный рефлекс, отозвавшийся болью во всем теле.

Обогнув побоище, ко мне подошла Тура и, поворотившись к ночному мверзю, защелкала языком, зашипела, словно змея… Чудовище ответило ей тихим перестуком когтей по земле – клук-клук-клок.

Их переговоры длились примерно с минуту. Я был не в силах удивляться, не в силах что-то сделать – мог только лежать и смотреть. Мне не было страшно, мне было всё равно.

– Дшелли, – Тура еле говорила. Скорее всего, сломана челюсть. Голос казался мне бесконечно далеким. – Ноденс ждет нас.

Мое угасающее сознание успело уловить какое-то движение – на свет вышли несколько фигур в серых пальто; на лица, которых нет, низко надвинуты шляпы, но им, к сожалению, не скрыть рога. Один из монстров подошел к нашему спасителю и подал ему сверток одежды. Я замечаю, что пара мверзей держит карлика – он извивается в их руках, подобно опарышу-переростку. Боюсь представить, что его ждет.

Боль в моей голове взрывается неземными красками.

Занавес.

4

Дункель почувствовал, что ему разрывают лицо. Когти прошли сквозь плоть, задели кость, отчего внутри головы раздался мерзкий скрежет.

Детектив заорал и подскочил, словно на пружинке. Но боль свела судорогой лицевые мускулы, и крик сразу перешел в хрип. Джерри со стоном откинулся обратно. Всего лишь сон…

Стоп, минуточку… Откинулся? Куда это он откинулся?! Дункель распахнул глаза.

Полицейская машина. Утро. Рядом с закрытыми глазами сидела Тура. Ее лицо напухло и расцвело синяками: нос превратился в лиловую картофелину, губы растрескались, челюсть увеличилась чуть ли не в два раза – перелом. Черная майка разорвана в нескольких местах. Но грудь мерно вздымалась и опускалась, в дыхании не слышалось подозрительных хрипов.

И нахлынули смутные воспоминания, подобные горячечному бреду.

Толпа мверзей… их с Турой тела, колышущиеся в море из переплетенных когтистых лап ночных мверзей… визжащий от ужаса и боли коротышка, тело которого постепенно разрушали под немыслимыми пытками, его разбухшая, истекающая бледными соками голова… кошмарное жужжание, заполнившее собой всю Вселенную…

Полчища мверзей заполонили собой всё вокруг – за их телами не видно ничего. Лишь сотни и сотни шипастых хвостов-кнутов, тощих конечностей и грозных рогов на безликих головах. Оставалось лишь догадываться, где они находятся. Густой воздух пропитан чужеродным, едва уловимым запахом сотен, возможно и тысяч загадочных тварей, словно шагнувших в этот мир прямиком из ада.

Дункель судорожно сглотнул, когда его заглушило самое страшное, произошедшее в те несколько… часов? дней?..

Воспоминание о том, как что-то вторглось в его разум.

В кромешной, необъятной тьме шумел далекий прибой. Шимесахс, старший над мверзями, двигался в потемках, пробираясь между валунов каменистого островка – тень среди теней. Он взмахнул крыльями и начал длинный, изнурительный полет, и длился он долгие столетия. То, что можно было назвать его рассудком, рассыпалось на части, но мверзь продолжал полет. Нужно исполнить долг, нужно донести весть, иначе наказание будет страшнее смерти.

Но он достиг цели.

Сквозь черноту едва проступали очертания исполинской раковины и морщинистого старика, что восседал на перламутровом троне, подобно нерушимой статуе. Выбивая искры, у раковины топтались дьявольские кони, и вода трескалась под их копытами.

Когда ночной мверзь подлетел ближе, его голова взорвалась с легким хлопком. Останки верной твари посыпались вниз, на язык Ноденса, который виднелся в приоткрытом рту. Телепатическая связь между человеком и божеством вспыхнула красной нитью. Жертва была не напрасной.

Идол ожил.

Словно кто-то приоткрыл дверь в самой далекой, давно забытой части космоса, и нечто невообразимое зашептало сквозь щель времен и пространств. Оно ворвалось в череп детектива без приглашения и лишних церемоний, уничтожая на своем пути все препятствия, как топор, брошенный в ящик с грампластинками. Серый сгусток чужеродного присутствия расползался по мозгам Дункеля, подобно раку, подчиняя остатки воли, перехватывая управление на себя, непрестанно рыская, прыгая, вынюхивая, засасывая остатки разума, – оно что-то разведывало.

НОДЕНС.

НОДЕНС.

НОДЕНС!

Имя бога взорвалось в голове детектива и расцвело уродливым грибом.

Только когда Дункель разобрал, что рядом кричит Тура, он понял, что его горло тоже разрывает вопль ужаса.

В голове детектива пронеслось всё, что он слышал о Ноденсе. Существо за пределами человеческого восприятия, один из Старших богов, повелитель мверзей, извечный соперник Ньярлатотепа, ползучего хаоса, великий и страстный охотник – для него не имеет значения, кто его добыча, самое главное – это азарт, сумасшествие и кураж охоты.

Легенды, досужие легенды, вымысел повернутых на Древней религии бабок, вроде Блаватской, и ненормальных культистов, оскверняющих христианские храмы забавы ради, – вот как он думал раньше.

А теперь оно было в его голове – бегало, резвилось, искало что-то, известное лишь ему одному. Нашло, уцепилось, потянуло, и Дункель взвыл, когда тревоги и мучения последних дней выплыли на поверхность и превратились в одну гигантскую мысль-гибрид.

Детектив почувствовал, что его личность трещит по швам. Еще немножко, и чужое присутствие раздавит его мозг в розоватую кашицу.

НЬЯРЛАТОТЕП – выплыло на поверхность его истерзанной памяти.

В то же мгновение Ноденс отступил.

Удивительно, но Дункель почувствовал, как божество сверкнуло перед его мысленным взором подобием благодарности. Сознание отпустили, и он провалился в блаженное забвение.

Было всё это на самом деле? Или он сошел с ума? В поисках ответа Дункель посмотрел на Туру и с радостью увидел, что она открыла глаза.

– Т-тр… – просипел он, прокашлялся. – Тура, ты в порядке?

Она провела рукой перед лицом и отрицательно покачала головой, кивнула вниз и соединила большой и указательный пальцы – «ОК». Не может говорить, но с телом порядок. Придется самому разбираться, что происходит, подумал Дункель.

Он распахнул дверцу автомобиля и попытался подняться. Тут же подскочили два копа.

– Детектив Дункель, сэр, при всем уважении, вам лучше оставаться в машине! – выпалил один из них.

– Что, мать вашу, творится? – выдавил Дункель. – Где мы?

– Мы возле Крайслер-билдинг, сэр, – подал голос второй.

Тем временем город превратился в растревоженный муравейник.

Сначала огромная туча над городом заслонила солнце, окутав Нью-Йорк непроницаемым саваном тьмы. От самого тумана практически ничего не осталось, и фантазеры твердили, что видели, как хлопья призрачной дымки подымаются вверх и прилепляются к черному облаку, что сама туча – разумна, что она двигается против ветра, полностью по своему усмотрению, и эта мысль ширилась, подобно чуме. Черное облако закрепилось на верхушке Крайслер-билдинг и оставалось там.

Вскоре из недр тучи послышались звуки, похожие на свист тысяч флейт, которые агонизировали в слюнявых ртах армии умственно отсталых музыкантов.

Потом сошли с ума мверзи. Нью-йоркцы замирали на месте от ужаса – никогда они еще не видели этих тварей в таком количестве, никогда не догадывались об их истинной численности: крылатые твари выныривали из-под груд мусора, срывали с себя лохмотья и выпрыгивали из окон заброшенных домов, в которых, как оказалось, кто-то все-таки жил.

Длинными вереницами тянулись ночные мверзи по воздуху к Крайслеру. Одни приземлялись да так и оставались внизу, запрокинув головы вверх, другие заходили внутрь и залетали в окна.

Возле штаба их уже поджидали толпы отчаянных репортеров: собравшись для фотоотчета о разумном тумане, который окутал верхушку Крайслер-билдинг, терзаемые концертом невидимых флейтистов, они получили двойную сенсацию!

Мверзей озарили вспышки фотоаппаратов, репортеры ликовали! Некоторым тварям пришлось усмирять назойливость папарацци щелчками грозных хвостов.

А что же жители Большого Яблока? Кто-то равнодушно пожимал плечами и занимался своими делами, делая вид, что ничего особенного не происходит – пеленки сами не постираются, отчеты сами не напишутся! Кто-то взбирался на крыши домов и писал гениальные картины или творил бездарную мазню. Кто-то собирал самое необходимое и бежал из города в надежде на то, что мверзи в других городах не обезумели…

Одно было ясно: что бы не происходило на самом деле, человек здесь был лишним.

Опершись на плечо молодого копа, Дункель вылез из машины. Они качнулись, едва не рухнув на мостовую, но подскочил другой полицейский. То, что шептало ему из древнейшей пещеры за пределами Вселенной, готовилось к парадному выходу – он чувствовал его сметающий всё на своем пути гнев. Туча над Крайслером была плевком в лицо Ноденса.

От облака отделились крохотные точки. Они собирались маленькими стайками и залетали в Крайслер-билдинг. Дункель прищурился, чтобы рассмотреть их получше, но без толку.

– Бинокль в бардачке не завалялся? – обратился он к одному из копов и закашлялся.

– Нет, сэр.

– Как я здесь оказался?

– Сэр, вас принесли мверзи. Мы вызвали медиков, они уже в пути.

Дункель кивнул, и в тот же миг земля содрогнулась. Издалека послышались адское ржание, топот копыт и такой скрежет, словно скрипели зубы тысячи Кинг-Конгов.

«Дверь отворилась», – подумал Дункель. Он оперся одной рукой на крышу автомобиля и оттолкнул одного из державших его копов.

– Солдатик, принеси-ка нам стулья из того кафе. Сейчас будет представление.

Вторженцы в Крайслер были подобны пиратам – они брали здание на абордаж. Словно стая саранчи, продирались они внутрь и усеивали стены, пол; большинство продолжало рваться вперед. На первый взгляд они были похожи на летающие чернильные пятна: форма постоянно менялась, перестраиваясь на лету, – было невозможно понять, где у них передние, а где задние конечности, что из них хвост, а что – голова. Порой в мельтешении форм показывалось что-то вроде жестких кустистых отростков, которыми существа пытались нащупать опору. И если бы не целенаправленные действия, можно было бы усомниться в их разумности – разве у летающего сгустка дыма или у нефтяного пятна, что расползается по поверхности океана, есть мозги?

Ночные мверзи отреагировали молниеносно. Бросив собратьям телепатический сигнал тревоги, они ринулись на противника. Подмога неслась вверх, ломая перекрытия между этажами. Здание дрожало, протестовало краху своих внутренностей, но покорялось. Существа продирались наверх, разрывая дыры в полу когтями, рогами и собственными телами. Телепатическое измерение шло волнами от их переговоров и яростных призывов – мверзи звали собратьев на верхний этаж Крайслер-билдинг.

В то утро многие люди почувствовали в голове кошмарное, тревожное жужжание, полное смысла, какого человеческий разум был не в силах принять. Одни сошли с ума, другие очнулись и поняли, что могут читать мысли других людей. В домах для умалишенных начались мятежи.

В запредельных далях били копытами черные жеребцы. Их ржание эхом прокатывалось на необъятных просторах.

Всколыхнулись седые волосы, толщиной с канат. Пушечными выстрелами грянули суставы. Воздух с шипением ворвался в гигантские ноздри и понесся вниз, чтобы наполнить древние легкие необъятных размеров. Открылись глаза, и вспыхнули во тьме две голубые звезды.

С медлительностью гиганта Ноденс поднял руку – когти высекли о раковину сноп искр – и стиснул в кулаке вожжи, сшитые из кожи давно вымерших животных. Демонические кони заржали в предвкушении, а в их глазах разгорелось ослепительное пламя; черная грива взвилась вверх и забурлила, словно водоросли в час бури, и волосы Бога неохотно затрепетали от неведомого течения, заструились у него за спиной. С методичностью опытного бойца проверил он снаряжение и надел доспехи, выкованные кузнецами Кадата, положил подле себя копья с остриями, закаленными в подземельях длиннорукими слепцами, живущими в пещерах под холодным Ленгом.

Вкус верного Шимесахса и разум одного человечишки рассказал ему всё, что было известно о противнике и его посланниках.

Ноденс, Древнейший из Старших, знал, кто это, еще миллиард лет назад.

Ньярлатотеп, ползучий хаос. Крадущийся хаос. Трусливая плесень на лике Вселенной.

Лицо старика скрутилось и сморщилось, нос изогнулся еще круче, а губы растрескались, выстрелив пылью, словно чудовищных размеров гриб-пороховик. Крайслер-билдинг затрясся от призрачных вибраций.

Из глубин исполина исторгся лающий хохот – он ждал этой охоты целую вечность.

Мельтешили полчища мверзей, сдерживая напор амебных существ. Из недр здания послышался сводящий с ума скрежещущий звук, и крылатые слуги Ноденса бросились врассыпную – приближался их повелитель.

Мимо бойцов пронесся ледяной сгусток колоссальной энергии, и те мверзи, что находились на его пути, попадали на пол в припадке эйфории. Зловещие черные пятна рассыпались в прах и унеслись прочь в порыве невесть откуда налетевшего ветра.

Взвыли невидимые флейтисты, выдавая такую какофонию, что люди внизу заткнули уши и невольно зажмурились. Поверхность облака забурлила, и те из репортеров, что рискнули открыть глаза, засверкали вспышками фотоаппаратов. Из глубин Крайслера ухнуло еще одним толчком, и послышался невообразимый визг и ржание сумасшедших лошадей.

– Еклмн, что это было?! – охнул молодой коп справа от Дункеля.

Второй полицейский подошел к детективу с бутылкой виски, ведерком со льдом и четырьмя стаканами, которые он позаимствовал в баре через дорогу.

– Любезный Винсент, это рухнул последний оплот атеизма.

Из машины вышла Тура и налила себе полстакана виски, и на глазах обалдевших мужчин вмиг его осушила. На ее лице не дрогнул ни один мускул.

Пространство внутри Крайслер-билдинг исказилось, и стены рванули прочь друг от друга. Воздух пошел волнами, засиял дьявольской радугой, и с потоком мутной жижи Вселенная изрыгнула в Нью-Йорк нечто древнее самой планеты.

Ноденс взял в руку трезубец, взвесил его, поднял голову над изрытой морщинами, но вздыбленной мускулами грудью, и осмотрел свое войско. Удовлетворенно кивнув, старик послал им телепатический приказ наступать. В ту же секунду мверзи бросились в окна строения и, взмахнув костлявыми крыльями, взмыли вверх. Один за другим они исчезали в черном тумане.

Хлестнули вожжи, и жеребцы-демоны сорвались с места. К счастью собравшихся внизу зевак и репортеров, появление бога они не заметили – слишком плотным был туманный занавес. Громадным призраком пронесся Ноденс по Крайслеру и, обретши неземную плоть, ворвался в гущу тумана, не причинив постройке ни малейшего вреда. А снизу и вовсе были видны лишь бурлящие облака, которые окружали одно из самых высоких зданий Нью-Йорка.

Бог летел к сердцу тучи. В непроницаемом тумане порой мелькали дерущиеся пятна хаоса и мверзи. Оглушительно звучали потусторонние флейты. Чернильные пятна облепили Ноденса, словно медузы с того света, но божественная плоть оказалась им не по зубам, и вот они уже стекают вниз зловонными потоками мазута. Конная упряжка рвала нападавших зубами и сминала копытами в чавкающее ничто.

Мверзи окружили своего властелина, отбиваясь от сгустков хаоса. Многие из них пали, облепленные адскими медузами, – сгустками мазутных пятен летели они вниз как гигантский черный дождь. Одна из таких «капель» раздавила Берни Смитсона, фотокорреспондента «Дэйли Ньюс» и забрызгала месивом из кишок, сукровицы и мазута еще с дюжину незадачливых журналистов. Люди бросились врассыпную. Даже копы попрятались в машину.

И только Джеремайя с Турой потягивали виски и любовались самым странным зрелищем в их жизни.

И вот из тумана появились доселе невидимые музыканты. Ими оказались закутанные в длинные хламиды антропоморфные существа, которые выстроились в две шеренги, уходящие в глубь тучи. При виде Ноденса они вынули флейты из складок ветоши и, подняв их над головой на манер мечей, бросились на божество. Большинство музыкантов так и не достигли цели: ночные мверзи набрасывались на них и тут же разрывали на части. В их лапах оставались одни лишь лохмотья – казалось, флейтисты были сотканы из самого тумана.

Те из них, кто прорвался через первую линию обороны, гибли под копытами жеребцов и от мощных, рубящих ударов Старшего бога – со слабым хлопком они повисали на трезубце рваным тряпьем.

Однако сразу же ткань наполнялась новыми сгустками тьмы и бросалась в атаку. Некоторым из них удалось опутать самых неповоротливых мверзей, и крылатые твари камнем летели вниз. Самые удачливые падали на крыши ближайших зданий и продолжали бороться.

– Дункель!

Я с трудом поворачиваю голову и хмыкаю. Что я вижу! Из джипа, словно заправский коммандос, выскакивает Полхаус. С ног до головы он увешан всевозможными боеприпасами – лимонки, винтовки, пулеметные ленты… Клоун.

Замечаю, что из джипа торчит дюжина таких же ряженых молодчиков, а над кабиной возвышается станковый пулемет. Из-за угла выруливает еще парочка таких же машин с еще более пестрым экипажем.

– Пит, – устало хмыкаю я. – Какой же ты идиот…

– Джерри?.. – Он смотрит на меня, словно ребенок, которого собираются отшлепать. Потом замечает виски в моей руке и хмурится. – Джерри, ты что, напился?

– Пит, кто отдал приказ? Зачем вы здесь?

– Я подумал… – бормочет он, и его взгляд перемещается на Туру. Она приветствует его поднятым стаканом.

– Не думай. Получается не очень.

Как по заказу, Полхаус краснеет до кончиков волос.

– Пит, мы здесь ничем не поможем. Тащите себе по стулу. Ах да, захватите стаканы и зонтик – дождь покапывает.

Мне пофигу, что они будут делать. Пускай засунут себе эту никчемную браваду в задницу. Я намерен досмотреть представление.

Пробиваясь сквозь полчища врагов и волны враждебной энергии, Ноденс вел свою армию в самую гущу тьмы. Жеребцы-демоны заходились неземным ржанием, раковина сотрясалась от постоянных ударов, ревели инфернальные флейты, но Старший бог упорно прокладывал дорогу вперед. Ночные мверзи роились вокруг, отбиваясь от неприятеля со стоическим упорством.

Проломив заслон из сотен флейтистов, Ноденс достиг цели.

Из тумана проступили антропоморфные очертания гигантского силуэта, зависшего в центре клубящейся воронки. В пропитанном мазутом воздухе громоздилось переплетение мышечных тканей, внутренностей и костей, украденных у жителей Нью-Йорка.

В самом центре существа работал гигантский насос, сотканный из тысяч человеческих сердец. Ядро пульсировало; швы его фонтанировали многочисленными струйками черной жидкости. Из дыр сердцевины выползали белесые карлики и тут же залезали обратно, чтобы вынырнуть из других отверстий – их жабьи рты издавали тошнотворное хихиканье, слышимое даже над царившей вокруг какофонией битвы. Подобно опарышам, ползали они по ребристой поверхности.

Презрев законы природы, парящий кадавр жил.

То, что могло быть головой этого кошмара, пошевелилось. Заскрипели десятки человеческих челюстей – этот скрежет сводил с ума. Из глубоких недр Ползущего Хаоса струился враждебный взгляд. Ноденс скорее почувствовал, чем увидел – Ньярлатотеп мгновенно узнал его.

Старик поднял трезубец, замахнулся и метнул его в извечного противника.

Из тумана вырвались комки призрачного тряпья, облепили трезубец и унесли его прочь.

Ноденс удовлетворенно прищурился – охотник радовался, что веселье не закончилось так быстро.

Хлестнув вожжами, Старший вошел в пике и поднял со дна раковины одно из копий. Подбросив его в руке, он крякнул – словно треснуло с десяток черепичных крыш – и метнул во второй раз. Металл рассек воздух с пронзительным свистом.

Ноденс присвистнул, и на лету в оружие вцепилась армада мверзей. Со стороны могло показаться, что несется громадная черная молния. Нахлынувшие было флейтисты отлетали от него, как мухи от окна.

За миг до того, как копье врезалось в черное сердце, из нутра Ньярлатотепа хлынули карлики и соткали из своих тел толстый щит. Гигантская конструкция содрогнулась от ударной силы и взревела. Вниз посыпались мертвые тела коротышек.

Ядро не пострадало.

Бессмертный охотник зычно расхохотался, развернул упряжку и скрылся в тумане. Вот она – настоящая охота, настоящее веселье! Верные мверзи бросились за ним.

Через несколько секунд старик появился с противоположной стороны тумана. Адская свита из тощих крылатых существ расцвела вокруг него, подобно черному цветку. В руке гиганта поблескивало копье. Раковина неслась к Ньярлатотепу на полном ходу. Лошади надрывно храпели – казалось, вот-вот из раздутых ноздрей брызнет пламя. Борода и длинные волосы Ноденса развивались за ним серым шлейфом. Глаза старика сияли подобно арктическим льдам.

То, что жило внутри богохульного каркаса из ворованной плоти, издало грозный стрекот. Туман вокруг него начал сгущаться, окутывая тело мазутным покрывалом – оно затвердевало на глазах, превращаясь в подобие черного глянцевого хитина.

Но было слишком поздно.

Старик поднялся в раковине и, упершись ногами в свой трон, ухватил копье обеими руками. Лошади врезались в то, что могло быть животом. Вниз полетели куски мяса и костей.

Ноденс поразил Затаившийся Хаос в самое сердце. Старший налег на копье со всей силой, и оно проткнуло черную плоть. Наконечник медленно показался с другой стороны. Сердце дернулось раз, два, и швы не выдержали.

Небеса содрогнулись от громогласной песни триумфа.

Медленно, как во сне, конструкция распадалась на части.

5

Я очнулся оттого, что рядом на мостовую грохнулся кусок гнили. Рядом лежали опрокинутые стулья, два копа и Полхаус. Тура сидела рядом в позе лотоса и, глянув на меня, снова посмотрела вверх. Удивительно! Оказывается, я тоже прилег отдохнуть: разбросавший ноги-руки во все стороны, человек-рухлядь по имени Джеремайя Дункель был похож на сломанную игрушку. Наверное. Слава Ноденсу, я не видел.

Кажется, там, над нами, что-то случилось, и я просто отключился…

Словно в подтверждение моих мыслей, в небесах что-то хлопнуло, и в метрах двадцати от меня на асфальт шлепнулся сгусток непонятной черной массы. Кажется, из него торчало изувеченное крыло мверзя. Что, черт возьми, происходит?

И только теперь до меня дошло, как тихо вокруг. Рокот вверху не в счет. В ушах звенит, как в то июльское утро десять лет назад, когда немец по имени Калигари взорвал бомбу-глушилку посреди Мэдисон-авеню.

Приподняв голову, я увидел то, о чем догадался мгновением раньше, – вся толпа журналюг валялась на земле, как и мы. Кое-кто шевелился или сидел, озираясь вокруг ошалелыми глазами. В паре метров от меня развалился Пит.

– Эй, Полхаус!

Толстяк не пошевелился.

– Полхаус, мать твою!!!

Мне показалось, или он слегка поморщил носом?

Я дотянулся до валявшегося рядом стакана и без лишних раздумий запустил им в лоб Полхауса.

Он мигом открыл глаза, и словно по сигналу, из тучи заскрежетало так, будто там трахались гигантские сверчки. В нос ударил запах желчи, и я едва успел приподняться над землей, как меня стошнило. Рядом захлюпало на мостовую содержимое желудка Полхауса.

В паре метров от нас на землю грохнулись несколько обнаженных коротышек. Их головы разлетелись, как спелые арбузы; во все стороны брызнули внутренности. Вот что называется разбиться всмятку.

– Что это было? – пробубнил Полхаус, вытирая рот.

– Мне без разницы, но нужно сваливать. А то следующая партия этого жабьего дождика прихлопнет нас. Что разлегся?

Тура подошла к нему и довольно грубо ткнула ногой в бок. Полхаус заморгал так, будто она достала ремень и собирается его выпороть.

– Что не ясно?! – рявкнул я. – Будите ребят, тормошите, кого успеете, и драпаем отсюда!

Кто-то из копов орал в мегафон, кто-то просто методично будил всех подряд и приказывал тормошить остальных. Число разбуженных росло в геометрической прогрессии. Большинство послушались остатков разума и побрели прочь – толпа зомби с фотоаппаратами, болтающимися на их шеях, словно петли повешенных; с треногами для камер на плечах, они напоминали толпу Иисусов.

Издали могло показаться, что идут не репортеры, а линчеватели. Вот только их оружие чуть не погубило своих хозяев. Среди журналюг я заметил молодого прохвоста по имени Кларк Кент – как-то раз я поймал его за тем, что он метил телефонные будки надписью «ЭТА КАБИНА ЗАРЕЗЕРВИРОВАНА ЗА КЛАРКОМ КЕНТОМ». Тот еще кент.

Дальше началось полное сумасшествие. Будто и так было мало. С неба полетели останки… я не знаю, что это было… казалось, будто там, вверху, распотрошили стадо бронтозавров. Ленты кишок, похожих на внутренности Годзиллы, падали адским конфетти. И вот когда первые шматки этого месива грохнулись о землю, похоронив с десяток людей, народ бросился врассыпную.

Извиваясь, словно ящерица, скрипя зубами от боли, я пополз к полицейской машине. Тура подскочила ко мне и затолкала на заднее сиденье, а потом оббежала машину и заскочила с противоположной стороны. Два копа смотрели в небо, вцепившись в приборную доску.

– Ребята, уносим ноги!!! НОГИ УНОСИМ!!!

Из последних сил я застучал по спинке переднего сиденья. Парень за баранкой очнулся и повернул замок зажигания.

Тачка сорвалась с места.

6

По приказу О’Двайра расследование свернули. Да и какое может быть расследование, если вся ворованная плоть обнаружилась в гигантской туче над городом? Кого сажать на нары?..

Я выздоравливал долго и мучительно. Ко мне приходили, наверное, сотни репортеров, – я просто утратил им счет. Я начал коллекционировать газетные вырезки, которые имели какое-либо отношение к делу с туманом:

Ужас Крайслер-билдинг! Десятки убитых!

Свидетельства с места происшествия! Величайшее преступление против человечества раскрыто! Бунты в домах умалишенных! Официальное заявление мэра О’Двайра и шефа полиции Стивена Бротигана! Продолжение на стр. 2

«New York Nightly News»

Тайна тумана-убийцы раскрыта!

Нью-Йорк стал ареной битвы богов!

Отчет чудом выживших очевидцев и эксклюзивное интервью с Джеремайей Дункелем, первым детективом… Продолжение на стр. 2

«New York Midnight Sun»

Ньярлатотеп или происки русских?

Что же случилось на самом деле? Кто виновник страшных событий, посеявших панику на улицах нашего славного города?

Несмотря на давление городских властей, мы продолжаем рассказывать нашим читателям правду и только правду о событиях 6 октября. В прошлом номере мы показали вам фотографии гигантских внутренностей, упавших с неба. Но правду ли говорит детектив Дункель? Являются ли они частью сорвавшегося плана Ньярлатотепа? Или же истина намного прозаичней и мы стали свидетелями краха очередной выходки «красных»? Продолжение на стр. 2

«New York Post Mortem»

Джеремайя Дункель: «Во всем виноват мазут!»

Беседа со скандально известным детективом Дункелем о Битве Богов, о его неоднозначных взглядах на дизельный двигатель. Страница 8

«New York NecroNews»

* * *

Да-а-а, некоторые из моих интервью наделали много шума, и я только рад – может, мои слова заставят народ хоть немного задуматься над тем, что по-настоящему важно – жизнь на Земле или бабки.

А еще ко мне довольно часто наведывались сослуживцы, в особенности Полхаус и кэп Бротиган. Но чаще всего ко мне приходила Тура.

В отличие от меня, она легко отделалась – перелом нижней челюсти, синяки да несколько зубов. Очень скоро она вернула себе тот неотразимый вид, запомнившийся мне с нашей первой встречи. И я не мог нарадоваться, когда понял, что мы стали парой. Когда я выписался из больницы, мы в первый же вечер сходили на «Человека-волка» – его всё еще показывали в долларовом кинотеатре в самой заднице Бронкса.

Это были замечательные деньки. Омрачало их лишь то, что неизвестно по чьему приказу ко мне приставили двух мверзей. Словно телохранители, они следовали за мной в своих несуразных пальто и шляпах, из которых торчали рога. Когда я заходил в какое-то помещение – домой, на работу, в кафе, – они маячили у входа, терпеливо меня дожидаясь. Тура пыталась с ними поговорить, а их ответ всегда был одним и тем же: «Так нужно». Ну а рассчитывать на то, что благодарность Ноденса иссякнет и эти двое отвалят, не приходилось.

Через некоторое время Тура ушла от меня. Я до сих пор не знаю, почему. Возможно, два моих «друга» слишком сильно давили на ее психику, а она не хотела мне в этом признаться. Возможно, ее бесила моя работа. Может, ее не устраивал я сам… Или же она просто заскучала – такие крутые барышни, как она, с половиной земного шара в крови, не сидят на месте. В один прекрасный день, пока я был в отлучке, она собрала свои спартанские пожитки и пропала. В Бюро тоже никто ничего не знал – заявление об увольнении она написала еще за несколько недель до этого.

Я грустил, но недолго. В конце концов со мной осталась моя бессменная любовница – моя работа.

И два мверзя в придачу.

 

Тимур Алиев

ДРЕВНИЙ ЗАКОН

Я заприметил их еще в самолете. Две девушки и парень. В летних полуспортивных костюмах (у девушек юбки-солнце вместо брюк) из белоснежного хлопчатобумажного полотна, сквозь которое кокетливо просвечивало что-то красное с блеском.

Интерес эта компания вызывала не только у меня. На них глазел весь салон. Такое случается, когда в толпе совсем незнакомых людей вдруг окажется группка старых друзей. Они общаются на одном языке, перешучиваются между собой, а остальные завистливо поглядывают на них.

Вот и я с начала полета не мог оторвать взгляд от этой троицы. Светловолосые, загорелые, похожие друг на друга словно близнецы-тройняшки. Их хотелось сравнить с щенками-двухлетками. В пересчете на человеческий возраст им было лет по девятнадцать-двадцать, не больше. Уже не дети, но еще и не взрослые – отчего во всех движениях присутствует здоровая эгоистичная самоуверенность.

Я любовался ими со сдержанным удовольствием. Как они прохаживаются между рядами, как потягиваются в тесных креслах, как размашистыми жестами подзывают стюардесс, заказывая напитки, орешки, шоколадки, что-то еще – юношеский метаболизм сжигал всю эту ужасную дрянь без остатка.

Гибкие спортивные фигуры, широкие плечи пловцов – им удивительно это шло, не портило даже девушек. Не утонченная анемичность хрупких фарфоровых барышень, а упругая стать резиновых розовощеких кукляшек. Эдакая своеобразная красота спортсменок. При этом полное превосходство мышц над мозгом. Их поступки читались не просто как открытая книга, а как букварь с картинками…

При подлете к Грозному мягкий женский голос объявил температуру на земле: «плюс тридцать три». Мои соседи сдержанно охнули. После восемнадцати в Питере такая жара казалась чрезмерной.

У меня не было багажа, и я вышел из широких стеклянных дверей аэровокзала первым. И сразу окунулся в плотную мешанину из зазывных выкриков таксистов, всепроникающей грозненской желтой пыли и испепеляющего всё живое полуденного солнца.

В Пулково, откуда я вылетал еще утром, тоже стояла ясная погода. Но питерское солнце против грозненского всё равно что бледный желток диетического магазинного яйца против густо-оранжевого слитка из яйца домашнего.

Отделываясь кивком головы от назойливых предложений «подвезти», я пересек площадь, по короткой лестнице спустился к парковке. Дизель с облупившимся бампером стоял на условленном месте, ключи нашлись в бардачке. Я завел машину, дождался, пока прогреется мерно загудевшая турбина, и выехал со стоянки.

За выездным шлагбаумом нашлись мои давешние попутчики. Девушки выглядели слегка потерянными, а раскрасневшийся парень настойчиво убеждал в чем-то обступивших его «бомбил». С огромными рюкзаками за плечами троица выглядела жалко и нелепо – перед древней магией равнодушных таксистов спасовали даже их молодость и задор. Мне они напомнили выброшенных на берег рыб, что в тщетной попытке выжить растерянно разевают рты и шевелят плавниками.

Заложив круг, я объехал эту живописную «композицию» и, краем уха уловив слово «Кезеной», остановился за их спинами. Дважды коротко посигналил, привлекая внимание.

– Эй, вы едете на озеро Кезеной? Могу подвезти…

Парень мазнул искоса оценивающим взглядом по потрепанному дизелю, по мне, сделал вид, что не услышал. Однако остался напряжен, значит, ждет продолжения. Неожиданно заговорила одна из девушек. Повернулась в мою сторону, широко улыбнулась, зубы крупные, белые, сразу расцвела, знает цену своей улыбки.

– А я вас видела в самолете!

О, оказывается, мой интерес не остался незамеченным! И как это я прошляпил?.. Видимо, что-то на лице выдало мое замешательство, поскольку девушка снова улыбнулась – уже лукаво. Мое смущение ее явно позабавило. И окончательно растопило тот ледок, что существует между двумя только что познакомившимися, но сразу понравившимися друг другу людьми.

– Представляете, таксисты пугают нас каким-то абреком и не хотят везти!

Я поперхнулся и закашлялся:

– Ну… они правы. Абрек Вара и впрямь бич горных краев. Правда, все ездят и ничего.

– Вот и мы им то же самое сказали. А они свое заладили…

– Вопрос цены, – я усмехнулся.

– Но ведь они даже не намекнули, – удивилась девушка.

– Э-э, плохо ж вы знаете их психологию. Разве можно к таксисту подходить первому? Ведь он тут же превращается в хозяина положения. И теперь уже вам придется упрашивать его. И обещать любые деньги.

Собравшиеся кучкой таксисты хмуро смотрели на меня. Вряд ли они услышали мои не самые приятные для них слова, но подозревали, что я отбиваю клиентуру. И, в общем-то, были правы.

– Если вы только что прилетели, откуда у вас машина? – вмешался в разговор парень. Вторая девушка оставалась его безмолвной тенью. Она прижалась к нему, просунув свою ручку сквозь его локоть. Похоже, их связывал не просто дружеский интерес.

– У племянника попросил. Он живет в Грозном, а я хочу на пару дней съездить в горы на Кезеной. Родные места, давно не был.

Парень нехотя кивнул, мол, верю. Первая девушка умоляюще погладила его ладошкой по руке.

– Петя, ну чего ты, товарищ сам предлагает помощь.

Тот как будто и не услышал девушку и снова обратился ко мне:

– И сколько возьмете?

Я развел руками:

– Недорого. Интересную беседу: кто вы, откуда, зачем? Знаете пословицу: «В дороге хороший попутчик стоит целого коня»?

Девушка захлопала в ладоши:

– Ой, я не слышала. Это, наверное, чеченская, да?

– Не знаю, – расхохотался я. – Только что придумалось… Кстати, а вы в курсе, что озеро в пограничной зоне? Пропуска у вас есть?

Парень похлопал рукой по оттопыренному карману спортивной куртки. Я показал ему большой палец, дескать, молодец, предусмотрительный, и сделал приглашающий жест – садитесь. Сумки («оборудование», – пояснил он, заметив мой заинтересованный взгляд) парень закинул в багажник, сам сел на заднее сиденье, вначале подсадив не отпускавшую его руку девушку. Другая, в пику парню, что злился на нее из-за меня, плюхнулась рядом со мной. Тонкая ткань юбки вспорхнула, обнажив стройные, в меру мускулистые ножки. Я с трудом отвел взгляд, нажал на педаль. Под мрачные взоры таксистов мы тронулись…

Поймав «зеленую волну» на светофорах, мы проскочили Грозный за полчаса и помчались по свежеасфальтированной трассе в Веденский район… Открытые окна не спасали от июльской жары. Косматый пылающий диск высоко в небе плевался раскаленными протуберанцами. Горячий воздух обжигал мою бледную кожу, больше привыкшую к хмари под названием «питерская погода».

Державший со мной дистанцию Петр и вторая девушка со стандартным именем (Лена? Ира? Света? – оно просочилось сквозь мою память, как пескарик через крупноячеистый невод) сдержанно и невнятно переговаривались сзади. Зато вторая девушка пыталась разболтать меня. Сразу протянула неожиданно узкую ладошку – у спортсменок они обычно как лопаты, – представилась Марианной.

– Экзотичное имя! – похвалил я и снова уставился на дорогу.

Несколько раз Марианна бросала на меня выжидательные взгляды, но я молчал, упорно вглядываясь в набегавшее шоссе, будто опасаясь увидеть на гладком асфальте какой-то подвох. Наконец она не выдержала.

– Вы же просили историю, да? А почему словно воды в рот набрали?

– Мужчины дважды не просят, – отшутился я. – Тем более – женщин.

Она слегка покраснела от двусмысленности шутки, однако быстро справилась со смущением, искренне засмеялась.

– Мы – дайверы. Ставим рекорды на всех глубоководных озерах мира. Байкал, Онега, Ладога, Иссык-Куль – это у нас. Танганьика, Большое Невольничье озеро… – принялась перечислять она, загибая зачем-то пальцы. – …за границей. Да! Мы и на Кавказе уже бывали. Голубое озеро возле Нальчика, знаете?

– Знаю, – кивнул я. – Но раз вы дайверы, то, значит, антропозооморфы?

– Конечно, – Марианна как будто обрадовалась вопросу. Она опустила высокий ворот своей куртки, слегка обнажив верх груди, и, повернув голову, я увидел, что кожа на ее теле отливает серебристо-алым. Именно она и просвечивала сквозь полупрозрачную ткань. Чешуйчатый покров поднимался откуда-то снизу и выглядывал наружу в области шеи, скрывая, насколько мне известно, жаберные щели.

– Разве обычный человек может выдержать давление на глубине? Или не дышать часами? – с гордостью добавила она.

Глубоководы – метисы, дети людей и глубоководных. В СССР они редкость среди антропозооморфов, чаще их можно встретить на побережьях Атлантического или Тихого океанов, но мне самому не раз приходилось с ними сталкиваться. В Питере на Большой Морской они для себя целый клуб открыли, и я туда пару раз захаживал, пока они «несвоим» вход не перекрыли, получив в итоге прозвище «сектантов». Однако, чтобы не разочаровывать девушку, я скорчил пораженную гримасу. Мое вытянутое лицо ее вполне удовлетворило, она довольно хмыкнула и вновь подняла воротник.

– А вы так и не назвали свое имя. Вы местный, да? Не похожи.

– Зовут Адам, с ударением на первый слог. Родился здесь, потом уехал. Живу и работаю в Питере. Аспирант, пишу кандидатскую диссертацию.

– О-о… А о чем ваша диссертация?

Я слегка замялся – а стоит ли говорить? Хотя почему нет?..

– Не поверите. О глубоководных…

– Ой! – Девушка пару секунд смотрела на меня округлившимися глазами, затем отвернулась к окну и надолго замолчала, словно прикусив язык.

– Что-то случилось? – наконец поинтересовался я, не дождавшись продолжения.

Она мотнула головой, кончиками собранных в хвост волос задев меня по лицу.

– Нет-нет, – быстро произнесла она, причем дважды. Для обычного отрицания хватило бы и одного «нет». Обиделась, дурочка. Решила, что я ними из-за диссертации, а не из-за ее красивых ножек… Не желая терять наметившийся было контакт, я не стал давить на нее. Рано или поздно она заговорит первой.

Тем временем мы проскочили многолюдное Шали, и дорога круто пошла на подъем. Под колесами мелькнул мост над узкой пенистой речушкой, на горизонте пошли волнами черно-зеленые, густо покрытые лесом горы. Здесь заканчивались равнинные районы. И это чувствовалось. Посвежел даже воздух.

Мои пассажиры как-то подобрались. Петр тревожно смотрел в окно, на крутые склоны ущелья, по дну которого катил наш дизель. От парня исходил резкий запах страха. Удивительно, но девушки боялись гораздо меньше него.

– Кажется, будто кто-то следит за мной, – прервав молчание, пожаловалась Марианна, слегка поеживаясь.

Не отрывая взгляд от дороги, я кивнул.

– Здесь места для засады очень удобные. За каждым поворотом может притаиться абрек.

– Какая дикость, в конце двадцатого века и разбойники, откуда они берутся? – с визгливой ноткой в голосе вдруг выдала Света-Лена-Ира. Истерит не от испуга, подумал я, искренне возмущена.

– Абрек не просто человек. Он – социальная функция. Когда государство не справляется со своими обязанностями, появляются вот такие мстители. Следствие и суд в одном лице. Как олицетворение социальной справедливости. Как неизбежная общественная флуктуация… – попытался объяснить я.

– Человек субъективен и потому всегда будет несправедлив, – отмахнулась девушка. – Но всегда можно воззвать к высшей справедливости!

Я покачал головой:

– Если вы говорите про божественную справедливость, то это слишком отдаленная перспектива. Человек всегда хочет здесь и сейчас. Ад как наказание или рай как поощрение его тоже устраивают. Но только после воздаяния в этой жизни…

Света-Лена-Ира прервала меня с улыбкой превосходства:

– Я говорю о другой справедливости. О справедливости Древних. Мы, глубоководы, потомки одного из них, и всегда можем воззвать к Нему и попросить справедливости и для себя, и для других.

Ну, конечно, кто о чем, а фанатики о своем. Таким людям возражать бесполезно, но, глядя в ее торжественное лицо, я не удержался:

– Помню-помню… Древний закон как договор между людьми и Древними. Мол, вы чтите их, они покровительствуют вам… Всё давно в прошлом. Древние близки к людям лишь теоретически. Фактически же им нет дела до людских тревог. Смысл существования для них – борьба между собой, а их дети – всего лишь инструменты… Они вроде тех же абреков, только на своем уровне…

Заметив, что меня не поняли, я пояснил:

– Абрек – единоличник, он ищет справедливости непосредственно для себя… При этом обычно ни с кем не считается.

Девушка замерла от возмущения – столь бесцеремонно, с ее точки зрения, сравнивать Древних с абреками. Подбородок ее заострился, губы сложились в знак равенства, совсем не похожий на рыбий ротик Марианны. Тщетно я ждал от нее резких слов, ответ последовал с другой стороны. С заднего сиденья раздался язвительный голос Петра:

– А мне казалось, вы сочувствуете абрекам…

Я пожал плечами.

– Всё зависит от того, под каким углом смотреть. Те абреки, что жили в прошлом, вроде знаменитого Зелимхана, считаются борцами за народное счастье. Типа робингуды… А абрекам из настоящего в этом самом настоящем власти обычно лепят ярлык «разбойников». Только люди зовут их иначе… – Я увидел скептическую улыбку на лице Петра и резко добавил: – Не будь у абреков гена волка, в поисках справедливости они подались бы в правозащитники или в диссиденты. Как люди в больших городах…

– Ген волка?! Они что… антропозооморфы?.. Как и мы? – испуганно пискнула Марианна.

– Ага, – подтвердил я. – Только глубоководы – гибриды, а они – оборотни…

Лица моих пассажиров разом побледнели. В зеркальце заднего вида я заметил, как Петр откинулся на спинку сиденья – из него словно выкачали воздух. Марианна – сбоку от меня – напротив, скорчилась, превратившись в большой вопросительный знак, на лбу выступила испарина… Судя по всему, перепугались искренне. Хоть и молодые, но знают, что вервольфы и глубоководы – семя разных Древних, и потому первый никогда не пощадит второго, если встретит его на пустынной дороге. Когда отцы враждуют, дети не могут стоять в стороне…

– Вряд ли нам что-то грозит. Мы почти миновали опасную зону… – Я говорил, желая успокоить молодых людей. Мне не хотелось путешествовать вместе с впавшими в панику пассажирами. Дурак, завелся из-за пары глупых фраз, перегнул палку с откровенностью… Но и Петр тоже хорош, не задень он меня не к месту своей улыбкой, и я бы промолчал про природу абреков. Пугать и его, и девчонок мне было совсем не с руки.

Машину тряхнуло на колдобине, и я замолчал, сосредоточившись на разбитой частыми камнепадами дороге. Справа пробегали спрятавшиеся в густой зелени белые домики Ведено. Мои пассажиры остались наедине со своими мыслями и быстро успокоились. К тому же пугавший их лес отступил, мы вырвались из тесноты ущелья и стремительно накатывали на последнюю четверть нашего путешествия к озеру.

Марианна вдруг ахнула. Я ее хорошо понимал. Каждый, кто впервые ехал по «царской» дороге – из Харачоя на озеро Кезеной, – испытывал это чувство, когда оказывался перед исполинской горной грядой. Уходящая за горизонт бесконечная змейка серпантина, опоясывающая целый хребет. Колпак неба, накрывающий вас густой синевой, – огромный, бескрайний, взглядом не охватить.

– А вот теперь приготовьтесь, – сцепив зубы, скомандовал я своим пассажирам и бросился на штурм хребта. Старенький дизель выл и рычал на особо крутых подъемах, захлебываясь кашлем на поворотах, но глотал километры – пополам со всё той же пылью из-под колес. С упорством заведенной часовой пружины я наматывал по серпантину виток за витком.

Мои пассажиры, прячась от вездесущей пыли, уже покрывшей машину плотным желтым ковром, задраили окна и прилипли к ним лицами, стараясь разглядеть, как глубоко внизу, в ущелье, бежит бурный поток, похожий отсюда на блестящую змейку.

Мне же было не до горных красот. Запутавшаяся в скалах дорога требовала полной собранности. На одном из особо крутых поворотов заросли мушмулы, словно присевший в полупоклоне человек, цепляли своими ветвями-конечностями дорогу, и мне пришлось вцепиться в руль, выкручивая его двумя руками и старательно огибая препятствие.

Не услышанный из-за визга тормозов внезапный хлопок (будто камень ударил в днище) остался бы где-то вне пределов моего внимания, не поведи машину вбок. Лопнуло колесо?! Дизель понесло прямо на каменную стену, и прежде чем врезаться в нее, я успел порадоваться, что мы летим в скалу, а не в другую сторону, где только прозрачный воздух стал бы препятствием от того, чтобы сорваться в бездонную пропасть.

Центробежной силой меня притиснуло к рулю, грудь сдавило. Выталкивая из легких воздух, я то ли выкрикнул, то ли выхрипнул – «все из машины». Вытянутый до предела «ручник» помочь ничем не мог. Дизель развернуло на сто восемьдесят градусов, а меня выкинуло наружу из распахнувшейся дверцы.

Несколько минут я пролежал, прокручивая в голове аварию и даже не пытаясь подняться. А затем до меня донесся резкий животный запах и послышались мягкие, едва различимые шаги.

Не меняя положения тела, я приоткрыл глаза и сквозь щелочки увидел, как приближаются ко мне ноги в черных чувяках.

Мягкие чувяки из сыромятной кожи. Без подошв и каблуков. Обувь, для которой грубые городские тротуары хуже наждака, но в которой так удобно передвигаться по мягкому лесному дерну, оставаясь неслышимым и незаметным. Обувь для настоящего абрека.

Ноги остановились возле моего лица, чуть ли не касаясь его. Я различал каждую трещинку, каждую царапинку на потрепанной коже чувяков. Удивительным образом их обладатель застыл на носках, словно завис в па лезгинки. Мне почему-то представилось, что внутри этой удобной обувки находится не нога, а волчья лапа, оттого и кажется, будто человек стоит на цыпочках.

Медленно-медленно я повернул голову, скосил глаз… и замер, увидев черный зрачок дула охотничьего карабина. Абрек, а теперь не оставалось сомнений, что это он и что именно он устроил на нас засаду, держал меня на мушке. На мое счастье, слева что-то зашуршало, и ноги в чувяках изменили свое положение, оборотившись носками в ту сторону. Я тут же выбросил вперед руки, ухватил абрека за лодыжки и дернул на себя.

Разбойник оказался ловким и стремительным как кошка. Упав на спину, он быстро перекатился на бок, уходя от меня. Я ухитрился схватить его за кисть, в которой он зажимал винтовку, и, вывернув ее, заставил абрека выронить оружие. А следом на помощь пришел Петр. Он обрушился на абрека неожиданно даже для меня, зафиксировав его тело в профессиональном борцовском захвате. Никакая звериная гибкость не могла бы помочь оборотню вырваться из мощных рук дайвера.

Мне оставалось лишь поочередно связать разбойнику вначале ноги, затем руки брючным ремнем.

Отдуваясь и отплевываясь от набившихся в рот пыли и мелких камешков, потные и раскрасневшиеся, мы сидели, привалившись спинами к нагретому за день валуну. Оглядывались, подсчитывали трофеи и потери.

Девчонок трясло. Всё еще расширенными от ужаса глазами они смотрели то на машину, то на лежащее посредине дороги тело абрека. Петр внешне казался совершенно спокойным, однако от него исходила волна адреналина.

Чудо, но никто из нас серьезно не пострадал. Дайверы оказались людьми на удивление дисциплинированными – по моему приказу прыгнули все. И все сумели удержаться на той узкой полоске земли между скалой и пропастью, что называлась дорогой. Царапины, ссадины и ушибы в счет не шли. Хуже всех дела обстояли у меня – локоть горел, словно его смазали скипидаром. Я закатал рукав – синяк стремительно расползался по руке, захватывая предплечье.

– До свадьбы заживет! – сказал я, глядя на Марианну, и подмигнул ей. Она смущенно отвернулась, что-то зашептала прислонившейся к ее плечу подруге.

Дизелю досталось больше, чем нам. Машина разбилась в хлам. Колеса – одно лопнувшее, абрек стрелял по нему, – «косолапили» так, что не оставалось сомнений – полетела ось. Если с покалеченным боком ездить еще можно, то без колес – никак.

– Кажется, я поцарапал машину. Боюсь, племянник будет недоволен, – попытался пошутить я, надеясь поднять настроение спутников. Но вместо них отозвался лежащий ничком в пыли абрек. Его длинная непечатная тирада на чеченском вызвала неподдельный интерес Петра.

– А что, что он сказал?

– Лучше не знать, – пояснил я. – Здесь дамы.

Затем я встал, подошел к абреку и, поддев его ногой, перевернул на спину, чем заслужил еще одну порцию ругательств.

Абрек оказался невысоким, худощавым, причем скорее щуплым, чем жилистым, человеком. Заношенный овчинный бешмет без газырей, чабанская папаха из свалявшейся шерсти, вытертый ремень – его одежда явно нуждалась в химчистке. Черты лица почти не просматривались – настолько он зарос черной неряшливой бородой. Из-под низко надвинутой мохнатой шапки злобно зыркали глаза.

Ситуация складывалась аховая – на руках у нас имелся разбойник, держащий в страхе всю округу, а сами мы забрели от цивилизации настолько далеко, насколько это возможно в современном мире.

– Дальше двигаемся на своих двоих, – подчеркнуто бодро прокомментировал я. – Выбор небольшой: вернуться или идти дальше. Если обратно – то будем спускаться, что удобно, хотя и далеко. Если вперед – придется подниматься. Зато до поста осталось совсем чуть-чуть.

– Странно, что он напал один и в человеческом облике, – неожиданно отозвался Петр. – Да еще почти возле заставы.

– Ничего странного, – возразил я, – абреки те же берсерки, в бою свои силы не соразмеряют… А место для засады самое козырное – ведь никто не ждет нападения так близко от пограничников… Ну и оборачиваться днем для организма вервольфа очень опасно. – Я подхватил с земли исцарапанный карабин с расколотым и скрепленным железной скобой прикладом и повесил его на плечо. – Предлагаю идти вперед. Абрека понесу сам.

Света-Лена-Ира ахнула:

– Хотите взять его с собой?!

– А что, отпустить? Пусть и дальше абречествует?.. Или… антропозооморфы любят сами кончать своих врагов?.. – Я скинул винтовку с плеча и сделал вид, что хочу протянуть ее девушке. Та испуганно отшатнулась.

Вмешался Петр:

– Адам прав, мы должны сдать абрека в милицию. Они сами разберутся…

О как! Мой каменный друг впервые назвал меня по имени. Доверие крепнет…

Дайверы повытаскивали из машины свои громоздкие рюкзаки, я внахлест перекинул через себя связанные руки абрека, и мы двинулись вверх по серпантину. На наше счастье, дорога не имела ответвлений, так что заблудиться мы не могли…

На машине оставшийся путь занял бы минут пятнадцать, но пешком мы ковыляли битый час. Поначалу Петр предлагал мне поменяться грузом, я отшучивался:

– Он, хотя и сильный, но легкий. Ничего, донесу!

Первой сдалась Света-Лена-Ира, за ней Марианна. Скинув со спин баулы, они с трудом переставляли ноги, временами упираясь в колени руками, и часто устраивали привалы. Едва взвалив на себя рюкзаки девушек, Петр тут же перестал предлагать мне помощь. Я его понимал. Глубоководы чувствуют себя прекрасно только в воде, горы – не их стихия.

Я же ощущал себя героем Фенимора Купера или Майна Рида. Эдаким пионером в диких краях, спасающим раненого товарища. Заходящее солнце светило мне в затылок, жгло обожженную шею. Ссадины чесались и зудели от забившейся в них пыли. От абрека шел невыносимый смрад. Подумать только – менее суток назад я прохаживался по затянутой в камень набережной Мойки и любовался Казанским собором, а сегодня бреду по горной тропе и несу на спине оборотня-убийцу.

Мои легкие горели, чертовски хотелось пить – вот и забылось детство, когда такие восхождения приходилось совершать по несколько раз на день. Сейчас же мне нестерпимо хотелось сбросить с плеч этот невыносимый груз – куда угодно, хоть в пропасть. Однако что-то толкало меня дальше…

До поста, что расположился на самом гребне перевала, оставалось не более двухсот шагов, когда мои силы иссякли окончательно. Едва в пределах видимости показался перегораживающий дорогу угольник-шлагбаум из массивных труб, а возле выкрашенного в примитивный зеленый цвет домика охраны засуетилось несколько камуфлированных фигурок, я скомандовал – «девчонки, машите руками, пускай видят, что мы свои». И тут же моя нога ступила на булыжник и подвернулась. Груз за спиной мешал мне извернуться и не упасть. Как подрубленный, я рухнул на обочину, завалившись вбок и слегка назад, и от резкой боли в травмированном локте потерял сознание…

Очнулся я на узкой жесткой кушетке и под неприятно шуршащей накрахмаленной простыней. В низкое оконце светила сытая луна – белая и ноздреватая, словно круг овечьего сыра. Не вставая, я осмотрелся. Крохотная комнатка примерно два на три метра, беленые стены, ширма в углу, стол у окна – похоже, это медчасть.

Я осмотрел себя. Локоть перевязан мягким бинтом, ссадины и порезы, промытые и смазанные вонючей, видимо, дезинфицирующей дрянью, слегка зудели.

Механические ходики на столе слабо фосфоресцировали, показывая четверть двенадцатого. Это сколько же времени я провалялся без сознания?

Я присел на кушетке, попытался встать. Получилось с первого раза – нога ныла, но терпимо, фиксирующая повязка на лодыжке приглушала любую боль.

Дверь оказалась незапертой, я вышел и сразу окунулся в прохладный аромат ночи, полной цветочных запахов и пронзительных трелей цикад. Луна отражалась в зеркале озера лампой дневного света, превращая окружающий пейзаж в нереально-фантастический. Тощие деревца отбрасывали резкие многорукие тени.

Домик санитарной части притулился у небольшой рощицы, вдали от остальных строений погранзаставы. Ближе всех ко мне египетской пирамидой высилось здание базы олимпийского резерва – озеро Кезеной, хотя и располагалось на приграничной территории, служило местом сбора для команды страны по гребле. Строители слепо скопировали форму существовавшего прежде на этом же месте языческого зиккурата. Напоминавшие соты ряды круглых оконцев во фронтальной части строения усиливали его сходство с таинственным культовым сооружением.

Даже в этот поздний час парочка сот-окон мерцала неярким светом. Я двинулся к зданию базы.

И примерно на полпути столкнулся с Марианной. Девушка переоделась в цветастый сарафан, распустила волосы, а ее глаза, подсвеченные луной, словно испускали загадочное голубоватое сияние.

Мое бесшумное появление напугало девушку. Она шла, глядя себе под ноги, и, наткнувшись на меня, рефлекторно отшатнулась в сторону. Мне пришлось подхватить ее, чтобы она не упала. Марианну колотило, словно в лихорадке, через нечаянные объятия дрожь ее тела передалась и мне.

– Ой! Как хорошо, что это вы. Тут кто-то так страшно кричал и выл.

– Наверное, какие-то ночные птицы. Их крики порой очень пронзительны и напоминают вой хищников, – тоном ведущего из телепередачи про животных попытался успокоить ее.

Отчасти мне это удалось. Она перестала трястись и высвободилась из моих рук, тут же перейдя на прежний кокетливый тон:

– А я шла проведать вас. Врач сказал, что вколол обезболивающее, и вы вряд ли встанете до утра. А вы уже на ногах.

– Разве можно спать в такую ночь? – Я обвел рукой местность. Банальный прием, но всегда действует. Вот и Марианна поддакнула.

– А пойдемте к озеру, – предложила она, и я согласился.

Осторожно ступая по скрытым в густой траве кочкам, мы медленно сошли вниз, присели на еще теплые камни у самого берега. Марианна опустила в воду руку, тихонько плескала, пытаясь поймать лунный блик.

– Вы знаете местную легенду? – спросил я, прерывая молчание. – Про озеро?

– Нет, – тряхнула волосами она. – А расскажите…

Я уселся плотнее на камне.

– Тогда слушайте. Когда-то на месте озера стояло село. Ни большое, ни маленькое, обычное село, и люди в нем жили ни плохие, ни хорошие, а…

– Обычные, – подсказала Марианна.

– …точно, обычные. Так вот, в одну дождливую ночь в село пришел странник, старик. Он стучался в каждый дом и просился на постой, но никто не пускал его. И только живущая на самом краю села вдова с сыном сжалилась над стариком и приютила у себя. А наутро, уходя, старик сказал вдове – бери своего сына и беги отсюда, не оглядываясь. И был так страшен его вид и так грозен голос, что бедная женщина, связав свои пожитки в узелок, бросилась прочь. Однако женское любопытство… – я посмотрел на девушку, она улыбнулась, – …пересилило. Не послушалась совета женщина, оглянулась… И увидела, как старик ударяет кулаком по скале, а оттуда бьет бурный поток, затопляя всё село. Вода поднималась всё выше и выше, сам старик стоял в ней по пояс, но из домов никто не показывался. Женщина перепугалась и побежала что было сил, и остановилась вместе с сыном только на вершине горы. Когда же она решилась посмотреть вниз, то там расстилалась водная гладь. Так и появилось озеро Кезеной… И сейчас с глубины иногда слышатся стоны людей. Легенда гласит, что они всё еще живут там.

Вдалеке закричал козодой, и Марианна вздрогнула.

– Если завтра увидите кого-то из них на дне, передавайте привет, – подмигнул я ей.

– Ну и шутки у вас черные, – ее передернуло. – После таких страшилок и погружаться не хочется.

– А и не надо. Откажитесь, пока не поздно. Пусть ваши товарищи делают, что хотят. Но не вы, – я взял руку Марианны в свою, она не отняла ее. – Ну… что скажете?

Она отрицательно замотала головой.

– Нет-нет… Я не могу, я должна… И готово уже всё… Да и почему?..

Она запнулась и замолчала. Я молчал тоже. Мы сидели и просто смотрели на маслянисто-черную воду, в глубине которой тонули отраженные звезды.

– А что стало с женщиной? – шепотом вдруг спросила Марианна.

Я не сразу понял, о ком речь, потом сообразил, пожал плечами:

– У нее всё было хорошо. Она вырастила отличного сына. Он родил и вырастил своих сыновей. А их дети – своих…

– Стойте, стойте! – перебила меня Марианна. – Не продолжайте, я сама хочу досказать… И так у них рождались и рождались сыновья, пока на свет не появились вы. Я права? Вы – потомок того самого мальчика? – Марианна повернула ко мне лицо, дождалась моего кивка, торжествующе засмеялась. – Я сразу это поняла. Потому вы такой добрый и отзывчивый… А вот Петр думает про вас иначе.

– И что именно он думает?

– Он уверен, что вы из КГБ и ловили абрека на нас – как на живца… Мы с ним даже поругались из-за этого.

– Значит, вы так не думаете? – слегка усмехаясь, спросил я.

Она высунула язык:

– Не-а. Вы подошли потому, что вам я понравилась. Девушки такие вещи чувствуют. Правильно?

Ее лицо оказалось совсем близко. Я даже видел трещинки на сочных, словно спелая вишня, губах.

– Да, – сказал я и поцеловал ее в уголок рта. Ее губы были теплые и сухие. А еще они почему-то пахли горьким шоколадом.

Наш поцелуй длился ровно секунду, а уже в следующую она отпрянула от меня и вскочила на ноги.

– Слишком поздно. Петр будет ругаться, что я до сих пор не сплю. Мы же начинаем на рассвете… Спокойной ночи! И не провожайте меня, хорошо?

Она скрылась среди высоких трав, и потревоженные ее шагами ночные бабочки взвились в небо. А я остался сидеть на камне у берега древнего-древнего озера…

Ночью поспать мне так и не пришлось. Утро я встретил на том же месте. Едва заалевшая полоска принялась теснить понемногу светлеющее небо, как я уже сидел на большом валуне. Дайверы появились через полчаса, когда солнечный диск наполовину выбрался из-за линии горизонта, совпадавшей с ломаной кривой обступивших озеро горных хребтов.

Словно в последний раз в жизни я смотрел и не мог насмотреться на эту сказочную картинку: огромное небо, травянистые склоны, сбегающие к густо-синему овалу с бежевой каемкой берега. От воды холодной испариной поднимался легкий туман. Казалось, безмятежностью пропитан сам воздух.

Дайверы показались с той стороны озера, где отвесный склон врезался прямо в прозрачные воды. Серебристые с алым отливом силуэтики выстроились у самого края обрыва. Одежды на них не было совсем, спортивные фигуры ничто не прикрывало, женские выпуклости виднелись как на ладони. Мужские – тоже, но меня они мало интересовали.

Глубоководы ни в масках, ни в ластах в принципе не нуждались, однако я заметил на спинах «моих» те самые огромные рюкзаки – как утверждал Петр, с оборудованием для регистрации погружения. Закрепив рюкзаки ремнями на уровне плеч и талии, дайверы снова выровнялись в линию. Я махнул им рукой, мне ответила лишь Марианна. Петр, кажется, даже не смотрел в мою сторону. Про Свету-Лену-Иру и упоминать не стоило.

Мгновение, три фигурки разом наклонились над обрывом… и полетели в воду, красиво перевернулись в воздухе, идеально, почти без брызг, вошли в озерную гладь. Круги разошлись на несколько метров, еще с полминуты я наблюдал легкую рябь, затем всё успокоилось. Мне оставалось ждать, по моим прикидкам, не более получаса.

По наручным часам я засек время, сел на валун верхом, сжал в зубах травинку. Нервы, нервы…

Я почти угадал. Чертовы глубоководные твари появились через двадцать восемь минут. Огромными летучими рыбами они выпрыгнули из озера, красивыми размашистыми гребками стали приближаться к тому берегу, где стоял я.

Место выбиралось мной не случайно. Сразу от пляжа начинался пологий склон – самый удобный путь наверх. А значит, дайверы никак не могли миновать его.

Они вышли из воды, не скрывая своих обнаженных прелестей. Прозрачные капли стекали по бронзовой чешуйчатой коже, сливаясь в причудливый орнамент. Я видел радость на их лицах. Они оживленно переговаривались – как тогда, в самолете, – и были настолько поглощены собой, что даже не смотрели на берег, на меня.

В другом месте их встречал бы помощник с полотенцами, сухой одеждой и кружкой чая. На Кезеное же у них был только я. А я готовил им совсем иную встречу.

Дождавшись, пока они ступят на сушу и отойдут от озера на несколько шагов, я взял в руки карабин и нажал на спусковой крючок. Пуля ушла в «молоко», вернее, в воду. Всё правильно – я и не метился куда-то конкретно. Моей целью было привлечь их внимание. И мне это удалось.

Гулкий звук далеко разнесся над озером. Петр дернулся первым, уставился на ружье в моих руках – то самое, с разбитым прикладом. Карабин абрека Вары.

Я сделал приглашающий жест, и уже сам Вара вышел из-за валуна, поигрывая в руке пистолетом Макарова. Еще вчера он украшал бок начальника местной милиции, но ночью перешел к новому хозяину. Крики главного местного милиционера и вой перекинувшегося абрека и слышала Марианна.

Дайверы застыли на берегу как античные статуи.

– На какое время установлен таймер взрывателей? – спросил я у Петра, не давая ему опомниться.

– Ч-что?.. – пораженно отозвался парень.

– Я спрашиваю, когда сработает ваша «хлопушка»?

– Адам, я вас не понимаю, – Петр сориентировался почти мгновенно. Растерянность и испуг на его лице сменились актерским недоумением – дескать, о чем это вы? Боком, по-боксерски, он медленно начал придвигаться ко мне.

Пришлось передернуть затвор, чтоб он успокоился.

– Петр, вижу, вы не верите, что я выстрелю. Надеюсь, по поводу моего брата нет сомнений?

Вара за его спиной, отрезая отход к озеру, отчетливо хмыкнул, на корявом русском выцедил:

– Пуст идет. Я ему башка стрелят буду.

Девушки вздрогнули. Петр остановился, не дурак, понял, когда не следует геройствовать. Вообще, он умный, почти вычислил меня. Не сообразил только, что никакой я не кэгэбэшник, а совсем наоборот. И что абрек, схваченный мной на глазах надежных свидетелей, не цель, а мой сообщник. И пропуск в закрытую зону. Наша с Варой бессонная ночь обернулась вечным сном для нескольких десятков пограничников и милиционеров – одних вервольф загрыз на боевом посту, других задушил подушкой в собственной постели. Я искренне жалел этих ни в чем не повинных бедолаг, но, как говорится, – «ничего личного». Увы, большие дела без большой крови не обходятся.

Зато теперь дайверы находились в полной нашей власти. Наступало время пошлого финального монолога.

– Петр, я знаю всё. Только что под видом оборудования вы опустили на дно связку шумовых шашек, чтобы разбудить живущего в озере Древнего… Последнего из непроснувшихся. Нет-нет, не отрицайте очевидного… Вы – настоящие потомки своего Древнего Отца. Исколесили целый мир в его поисках. Будь у меня такие дети, я гордился бы ими… Правда, вы забыли поблагодарить одного человека…

Произнося эти слова, я посмеивался, нарочно издевательски кривил губы.

Но Петр слушал меня с непроницаемым лицом. Фанатики они такие. Чем ближе провал, тем непреклоннее воля. Однако и он не удержался:

– Кого именно?

– Как кого? – изображая обиженного ребенка, я надул губы. – А меня?.. Разве не я прислал анонимку в ваш якобы дайверский клуб с указанием места заточения Древнего?

Петр пошатнулся и едва удержался на ногах. Кажется, я пробил его броню окончательно. Выпрямившись и пытаясь принять равнодушный вид, он рассуждал вслух:

– Я не понимаю. Вы называете абрека братом, так?.. Это логично. Все глубоководы – братья и сестры по крови, оборотни – видимо, тоже. Но между собой глубоководы и оборотни – смертельные враги. Зачем тогда вы помогаете нам?

Вот когда я захохотал. Мне казалось, от моего смеха дрожат горы. Ведь Петр задал вопрос, ответ на который жег мне душу не одно столетие.

– Идиоты! Я использовал вас втемную, чтобы выманить Его. Вы ждете Его пробуждения, чтобы поклониться Ему, а я – чтобы уничтожить Его…

Петр презрительно усмехнулся:

– Вы надеетесь убить Отца из этой пукалки?! – Он указал на карабин в моих руках. – Вы – сумасшедший?

Я молча покачал головой и указал на склоны. Тысячи людей выстраивались на гребне окружающих долину хребтов. Разные – молодые и старые, в бешметах и черкесках, в простых рубахах и цивильных костюмах, – но их объединяло зажатое в руках оружие. Отнятые у солдат калаши и пулеметы, охотничьи ружья и ментовские пээмы. Мне показалось даже, что мелькнул силуэт длинноствольного кремневого ружья времен имама Шамиля… Эти люди пришли сюда по моему зову – после того, как рухнули пограничные заслоны… Я мысленно вздохнул – эх, если бы такое оружие было у нас много лет назад!..

Первой не выдержала Марианна.

– Но ведь Отец пощадил вашего предка! Вы же сами рассказывали!..

– Милая Мари, не стоит верить легендам… Ты решила, что это история про доброго странника и злых людей? Нет! Она про то, как несколько веков назад Древний пришел в наш мир в личине старика, а моя мать совершила ошибку, впустив его. Мой народ пытался отбросить его обратно во Внешние Миры, но не смог. Древний убил всех, кроме меня, однако и сам оказался в плену, затаился, спрятался под толщей воды… С тех пор нет мне покоя. Я обязан исправить ошибку моей матери.

– Вы?! Вашей матери?!

Я дурашливо поклонился:

– Ага… Ведь я – тот самый мальчик… Просто я вырос. И рос очень долго.

Горящий взгляд Марианны, который она бросила на меня, мог бы заставить покаяться Иуду, но только не меня. Я страдал дольше него.

– Не смотри так, милая девочка! – выкрикнул я. – Ведь я просил тебя отказаться от этой глупой затеи… Скажи честно, как ты оказалась среди безумцев и фанатиков? Ты же не такая, как они, ты – живая!.. Пойми: когда Древний придет в наш мир, он начнет уничтожать!

– Неправда! Наш Отец добр ко всем добрым, – возразила она со слезами на глазах. – Он уничтожает только плохих. А мир нуждается в очищении! Вы же сами сказали, что при Его пришествии погибли только злые, а добрые спаслись!.. Примите Его, и Он пощадит вас… Древний закон хранит нас!

– О, молодежь! – Я закатил глаза, не отводя, однако, взгляд от дайверов. – Сколько бед принесли людям глупые идеалисты, жаждавшие их спасения!.. Древний закон придумали Древние, чтобы держать нас в повиновении, чтобы использовать, когда им захочется. Им нет дела до наших забот. Древние живут вне понятий Добра и Зла. Для них существуют только «свои» и «чужие»…

Меня перебили сразу обе девушки.

– Вы врете, вы всё врете! Вы хотите убить нашего Отца по приказу вашего! – яростно сжимая кулачки, кричала мне дрожащая Марианна.

– Вы противоречите сами себе. То говорите, что вами движет личная обида, то прикрываетесь спасением человечества. Где логика? – щуря глаза, невозмутимо цедила Света-Лена-Ира.

В словах обеих была доля истины. Марианна права в исторической перспективе – когда-то мы и впрямь воевали в интересах нашего Отца. Но сейчас я мстил за тех, кто не выжил в той битве… Правой могла оказаться и Света-Лена-Ира – если моя месть свершится, то многие будут спасены. Но так уж устроена жизнь. Порой тот, кто искренне хочет счастья всем, приводит их на тропу гибели, а тот, кто думает только о себе, выручает остальных…

Бу-бумс! Землю под ногами ощутимо тряхнуло, меня повело в сторону. Ровная гладь озера пошла рябью, далекие вершины раздвоились на несколько секунд, задрожав, словно в лихорадке… А вот и взрыв! Большой-большой сюрприз для моих глубоководных «друзей»…

– Что это? – пораженно спросил Петр. Нет, он и впрямь умница. Сразу сообразил, что мое спокойствие в то время, когда мир раскачивается и трещит по швам, неспроста.

– Это тринитротолуол, – с издевкой ответил я. – Нам с братом показалось, что Древний стал глуховат к старости и может не услышать вашу «хлопушку», вот мы и заменили шумовые шашки на толовые… Надеюсь, теперь он не проснется никогда. А если и уцелеет, то мы сумеем встретить его «достойно» в любой личине.

Глухое «бу-бумс» раздалось еще раз. А затем пришла очередь третьего, самого мощного взрыва.

И тут Марианна, прямо с места, немыслимым броском, извернувшись даже не по-рыбьи, а по-змеиному, бросилась в воду. Хотела ли она предупредить Древнего или умереть вместе с ним, я не знаю. Но ни я, ни Вара не успели среагировать на ее стремительный полет. Тело девушки пронзило поверхность озера, которую словно кожу дрожащего от холода человека покрывала мурашками мелкая рябь, и ушло на глубину.

А следом удивился уже я. Сразу три воронки образовались на некогда зеркальной глади озера. Уровень воды стремительно понижался, обнажая затопленные до сих пор и давным-давно не видевшие дневного света скалистые берега.

Я сразу понял – взрывы повредили плотину, сдерживавшую втекающие в Кезеной реки, и через несколько течей вода устремилась из озера, словно из ванны, со дна которой вытащили затычку.

Водовороты были столь яростны, что одним из них наверх вынесло Марианну. Всё такую же прекрасную, отливающую алым с серебром чешуи. Оказавшись на воздухе, Марианна вскрикнула, судорожно забилась. Но в ее глазах уже застыл смертельный холод безысходности, ее снова закружило водоворотом, понесло. Сила стихии была слишком велика, и она погрузилась в пучину.

При виде Марианны Петр словно потерял голову. Не обращая внимания на оружие в наших руках, он рванулся следом. Однако в этот раз Вара оказался начеку и выстрелил навскидку, от бедра. Пуля попала Петру в сердце, когда до воды ему оставался лишь один шаг. Уже мертвым он рухнул в озеро, Света-Лена– Ира бросилась за ним, успела подхватить тело, обняла и зарыдала. Так вдвоем они и ушли под воду. Вара снова поднял пистолет, но я дал знак – «оставь». Водовороты неуклонно расширялись, смыкаясь между собой.

И я даже не увидел, а вначале ощутил и лишь потом услышал, как где-то глубоко внизу заворочался то ли раненый, то ли разбуженный Древний, исторгнув вопль, от которого задрожала каждая клеточка моего тела. Мне хотелось спрятаться, зарыться в землю, закрыться, но не существовало такой заглушки для ушей, что могла бы спасти от этой всепроникающей мощи. Только перетерпеть, только не сдаться, не стать на колени.

Я поднял вверх руку, и как только из наполовину опустевшего озера показалось что-то огромное, черное, стоглавое и тысячепастное, резко кинул ее вниз, давая сигнал «огонь» всем тем, кто ждал своего часа на вершинах гор.

Тысячи выстрелов слились в один, калеча Древнего, дробя и разрывая его тело в клочья, восстанавливая не высшую и не божественную, а абречью, единственно правильную, справедливость. Я жал на спусковой крючок, дергал затвор и снова жал до тех пор, пока в магазине оставались патроны.

Промахнуться по этой громадине было невозможно, пули все до одной летели в цель. Некоторые рикошетили от бронированной шкуры, высекая искры и каменное крошево. Другие вырывали куски твердой, будто порода, плоти – словно Древний за столетия заточения в горах и сам превратился в живую скалу.

Один из осколков пронесся в нескольких сантиметрах от моего уха. Я услышал нарастающий свист, почувствовал стремительное дуновение, и камень с неприятным хлюпающим звуком острой гранью снес голову стоящему чуть позади меня абреку. Его тело мешковато осело на землю, пистолет по-прежнему был зажат в руке. Я наклонился, с трудом выдрал «Макаров» из судорожно скрюченных пальцев, снова принялся палить в монстра.

Но Древний не собирался погибать. Гигантское тело метр за метром выпрастывалось из водяной воронки, врастало в небо черным грибом. Казалось, оно заполняет собой всё свободное пространство. Под его напором шатались скалы, с неба падали увлеченные им за собой огромные валуны, визжащих от страха и возбуждения людей раскидывало по склонам словно спички.

Расстреляв все патроны, я отбросил в сторону бесполезный пистолет и скинул с себя одежду, стараясь не думать об опасности дневного морфоза. Даже для вервольфа со стажем в сотни лет всегда существует риск уйти от человека и не стать волком, если заниматься превращением не в ночь полнолуния. Но у меня не оставалось выбора. Час последней битвы пробил.

Сняв с пояса бедного Вары кинжал, для лучшего контакта я сжал его обеими руками, «высасывая» из железа силу, нужную мне для морфоза. Я вычистил свой разум почти от всего человеческого, я представил себя зверем, Зверем с большой буквы, существом с одними инстинктами, чья цель – убивать всё, что движется… И почти физически ощутил, как сгибается мой позвоночник, укорачиваются конечности, твердеет кожа, прорастая жестким волосом, выдвигается вперед мощная челюсть и прорезаются острые клыки. В последнюю секунду окончательного превращения я отступил на пару шагов, обеспечивая себе пространство для разбега, и прыгнул вверх и вперед, кувыркнувшись через голову. Приземлился я уже на четыре ноги, чтобы в одно движение оттолкнуться снова и, взмыв в воздух, вцепиться мощными челюстями в нависшее надо мной щупальце монстра.

Я терзал его плоть последним оставшимся у меня оружием – клыками и когтями, и жалел только о том, что они не алмазные. Я жалел, что не могу еще глубже вгрызться в этот ненавистный камень, через кровь и слюну впрыскивая в него яд застарелой ненависти.

Мои когти ломались, клыки крошились, истирая челюсти до кровавого мяса, и последняя надежда грозилась покинуть меня навсегда, когда Древний вдруг содрогнулся. И я скорее понял, чем увидел или услышал, – мои люди пришли следом за мной. Огромным шевелящимся роем они облепили тело монстра, выискивая уязвимые места, царапая, кусая и жаля всюду, куда только могли дотянуться.

Один муравей никому не страшен, но если муравьев много, они способны закусать до смерти любого хищника. И Древний понял это на своей шкуре. Он завыл так страшно, как еще никто и никогда на земле. Его тело содрогалось в конвульсиях, сгибалось и разгибалось, тщетно стараясь сбросить с себя ненавистных врагов, билось об острые каменные берега, раня себя еще сильнее, и, наконец, замерло, чтобы в следующую секунду рухнуть вниз, в конусообразный провал бывшего горного озера, сквозь раскрывшееся дно которого уже проступала чернильная темнота вечноледяных Внешних Миров.

Мы не сумели уничтожить Древнего, но заставили его отступить. Он уходил, убегал во Внешние Миры, увлекая за собой и нас, мстителей. Людей, творивших собственную справедливость и погибших за нее… А заодно спасших еще очень многих.

И следом за нами рушилось, переставало существовать то, чем когда-то мы так дорожили, – озеро, окружавшая его горная цепь и даже весь скалистый кряж. И в этом была логика – свой маленький мирок мы «забирали» с собой. В мире, где правят Древние законы разделения на «своих» и «чужих», нас быть не должно…

 

Карина Шаинян

ЛОЙ КРАТОНГ

Я всегда был трусом.

Я провел жизнь за маской лояльности всем, кого считал важнее себя. Я очень старался.

Не отворачивайся. Смотри на меня. Не отводи глаза – иначе я исчезну. Достоин ли я твоего взгляда? Я буду стараться, я стану таким, каким тебе нужно. Я знаю, ты любишь кровь. Ты любишь ночные кошмары и невыносимый черный ужас, что затапливает мозг, превращая людей в завывающих животных. Это занимает твой извращенный ум и радует ледяное сердце. Ты получишь всё это. Я принес тебе дары.

Они разорвут твою жадную глотку.

1. Как сделать кратонг дома

Нужна плавучая основа. В Сиаме берут куски пальмовых стволов. А я обойдусь жестяной канистрой из-под машинного масла. Так даже лучше: не надо выдалбливать емкость под начинку.

Я набрал на бульваре кожистых кленовых листьев, коричневых, в багровых и желтых прожилках. От них пахнет мазутом и тоской. Взял ветки сухой полыни, растущей на пустыре у завода. Это мои орхидеи, это мой жасмин. Оставшаяся со дня рожденья оплывшая свечка, скотч и зубочистки, чтобы соединить всё в одно. Он почти прекрасен своей ломкой болезненной красотой, мой кратонг, разукрашенный крошечный плотик, дар духам воды.

Можно выйти на кухню и посмотреть в темное окно. Главное, не включать свет, чтобы отражение не заглянуло тебе в глаза. На прицепленном к окну градуснике – ноль. Ветер швыряет в стекло горсти воды пополам со снегом, и сквозь них мало что видно: мертвые окна небоскреба напротив, кусок чернильной тьмы на месте парка, тусклый огонек под брюхом дирижабля у причальной башни.

Не хочу думать о тех, кто скользит сейчас по ущельям улиц.

Круглое, молочно-белое пятно вместо луны. Лой Кратонг, праздник духов воды, отмечают в ноябрьское полнолуние. Я опоздал на месяц, но надеюсь, что полная луна в этом деле важнее, чем время года. Всё равно здесь никогда не будет так тепло, как в Сиаме.

Я набираю воды в ванну, всю в страшных черных сколах эмали и ржавых потеках. Медный кран извергает воду презрительными плевками, и сырую комнату заполняет пар. Это мой пляж, это мое море.

По уже ненужной привычке бросаю одежду в корзину с грязным бельем. Вода прохладная, и по телу бегут мурашки. Так себе тело – тощее, бледное и сутулое, слабое тело горожанина с вялым брюшком. Но всё же мне жаль его.

Я вожу кратонг по воде, пахнущей металлом. Тихо гужу под нос.

– Ш-ш-ш… ш-ш-ш…

Это волны набегают на берег.

– Ну ты и псих, приятель, – говорю я себе. Голос гулко отдается от кафельных стен. – Натуральный псих.

– Ш-ш-ш… – говорю я и смеюсь. От смеха перехватывает горло.

Понятия не имею, что со мной случилось. Не знаю ничего, что объяснило бы: почему я сижу в остывающей ванне, с кратонгом, покачивающимся между коленями, и таким лицом, будто в моей жизни не было ни одного радостного дня.

Впрочем, если подумать, я знаю не так уж мало. Например:

2. Ивонн и собака

Ивонн такая маленькая, что ее едва видно под рюкзаком, с которым она прошла половину Сиама. Волосы Ивонн, едва прикрытые беретом, – цвета шелковых коконов, глаза – зеленые, а на загорелых щеках – бесконечно нежный румянец и чуть-чуть веснушек. Губы Ивонн красные, будто искусанные солнцем, а на голени – небольшой шрам.

Рюкзак Ивонн набит взрывчаткой.

Собака приходит ближе к полуночи, когда в Ленивой бухте уже напиваются вовсю. На веранде ходит по рукам набитый льдом, лимонами и водкой шейкер. Кто-то поставил пластинку с «Summer Time». Жизнь проста, думаю я. Жизнь проста. Мы вернем себе лето. Внизу на пляже танцуют две близняшки из Норвегии – я так и не узнал их имена. Дымные костры, отгоняющие москитов, светятся в песке, как багровые глаза. Нам страшно, и поэтому мы веселимся.

Собака, крупная откормленная дворняга, поднимается на веранду, неодобрительно смотрит на шумную толпу и ложится под дверью туалета. Через секунду дверь распахивается, на пороге появляется Ивонн, видит собаку и с визгом отпрыгивает назад.

Всё мужское население Ленивой бухты бросается на помощь. На собаку кричат и машут палкой. Лек садится перед собакой на корточки и убедительно трясет у нее под носом рогаткой. Дворняга жмурится и отворачивается. Лек, ругнувшись, исчезает в лабиринте, ведущем к его дому.

Ивонн сидит на унитазе и тихо плачет. Она боится собак. Видеть, как по щекам Ивонн текут слезы, совершенно невыносимо. Локо бросает через собаку наполненный шейкер и стакан.

Как же так, думаю я, как же так – откуда взялась эта женщина, которая не боится ничего – не боится даже бояться собак? Такая храбрая. Такая хрупкая. Что я почувствую, если обниму ее – так крепко, как только смогу? Эта мысль почти нестерпима.

Ивонн пьет и плачет, поджимая ноги. Я отворачиваюсь. За освещенным пятном веранды, раскрашенной Локо во все цвета радуги, – море, и тьма, и звезды. Луна еще не взошла. Вдоль перил выстроились в ряд основы под кратонги, растрепанные, с торчащими волокнами, похожие на мохнатые зеленые чаши. Мы ждали Ивонн, чтобы закончить. Теперь мы положим в кратонги начинку, а потом украсим их цветами, листьями и благовонными палочками, теми, что горят даже в воде. Если доктор Чак не ошибся – кратонги успеют пропитаться водой, утонуть и уйти на глубину до того, как огонь доберется до их нутра.

И тут Лек возвращается, а в руках у него – очень большое и очень старое ружье.

Я начинаю с Ивонн, потому что помню: правда всегда не одна. Я мечтал всю жизнь отгонять от Ивонн собак. Нам повезло: моя мечта прожила всего два дня. Я надеюсь, что тот, кому мы посвятили свой Лой Кратонг, не сумел забрать ее, как хотел забрать я, – мне не остается ничего, кроме надежды. Я хотел присвоить Ивонн, поглотить ее, сделать своей частью. Своей мучительно недостающей, давно потерянной частью. Я знаю этот голод. Я хотел бы обвить ее щупальцами, чтобы без остатка впитать ее сладкий страх. Кто здесь говорит о любви?

Я всё еще надеюсь, что милосердие Будды бесконечно, а Ивонн – мертва.

3. Я узнаю, что пора в Сиам

На утренних улицах темно, как в ледяном аду. Сырые вчерашние газеты льнут к ногам, когда я почти подбегаю к светофору. От жирного дыма, валящего из дверей сиамской закусочной, сводит желудок. Светофор никак не переключится; поток машин харкает выхлопами. В подворотне – разбитый фургон. Тощие фигуры на бордюре – у одного на коленях бонго; ладони лениво отбивают сбитый ритм, подхватывают, поддерживают саксофон соседа. Пар поднимается над стаканчиками с кофе.

Я уже опаздываю, а эти на бордюре никуда не торопятся. Я завидую им. Я тоже хочу вдыхать воздух дальней дороги. Тоже хочу нацепить непроницаемые темные очки. Не стесняться безденежья и уметь махнуть на край света с несколькими монетами в кармане, не заботясь о том, что со мной будет. По-братски обнимать за плечи бледных барышень в беретах. Курить траву, не задумываясь, кто именно может заглянуть в мой распахнутый разум и чем это для меня закончится. Не бояться ночных кошмаров. Слушать джаз так, будто ничего важнее нет в этой жизни…

– Я весь разбит… – слышу я. – Эти?.. – слышу я. – Не болтай чепухи. Вот Сатчмо – бог. Диззи – бог…

– Осень, брат… Пора в Сиам.

Они смеются над чем-то, чего мне никогда не понять. Я отвожу глаза и тороплюсь пройти мимо этих бородатых парней в черных свитерах и сандалиях на босу ногу. Я не знаю, чьи глаза смотрят сейчас из люка, кому молится благопристойная старушка, что идет навстречу. Я не с ними. Я не такой.

Я тоже думаю, что Сатчмо – бог, но никогда не скажу об этом вслух. Нет, я не боюсь наказания; не думаю, что правительству есть дело до любителей джаза – я не параноик. Безобидные бродяги. Ничего запрещенного – но немного неприлично. Жизнь такая, какая она есть; глупо протестовать, если ты старше двадцати. Я боюсь удивленно приподнятых бровей и сочувственной усмешки, – а потом все отворачиваются и продолжают разговор, чтобы замять неловкость. Я радар. Я самый чуткий нос в городе. Я всегда знаю, как принято.

Здание редакции сглатывает меня, как устрицу.

Вы в детстве швыряли из окон гнилые помидоры? Это весело и страшно, пугающе весело и страшно до нервного смеха. Не важно, в кого, – лишь бы попасть. Не важно, зачем… Просто за то, что они – взрослые. Они непостижимы и заняты своим, они велики, они говорят тебе, что делать, что ты не смеешь судить об их делах. Их власть безгранична, они проникают в твои ночные кошмары – и там продолжают поучать тебя, и отвергать тебя, и связывать тебя по рукам и ногам. И ты подчиняешься. Ты опускаешь глаза и краснеешь, а то и снимаешь штаны, чтобы покорно подставить зад под отцовский ремень. Ты знаешь, что это не самое худшее, есть вещи и пострашнее. А потом ты идешь к черному ходу зеленной лавки, где стоят одуряюще вонючие мусорные баки…

Вот что изобрел доктор Чак – гнилые помидоры. Глупо, бессмысленно, неприлично. Но как же мы веселились в тот Лой Кратонг, как же мы веселились…

4. Доктор Чак получает награду

Некто доктор Чак получил государственную премию за изобретение бомб, способных взрываться на большой глубине. Теперь нас будут бояться еще больше. Взрывная волна резонирует с излучением мозга – поистине ужасающий эффект. Какой именно – предстоит узнать мне. А потом описать как можно патриотичнее и красочнее. Натурализм не помешает – наши читатели это любят. Немного справедливого недовольства – тоже…

Редактор глядит, как на приеме у дантиста.

– Почему бы не послать кого-нибудь из научного отдела? – спрашиваю я.

Шеф барабанит пальцами по столу. В глаза мне он не смотрит.

– Понимаешь, ты – человек наблюдательный. И к тому же – деликатный, лояльный…

Ну конечно. Я всегда помню, что правд больше, чем одна, и даже больше, чем две, и выбирать между ними – дело неблагодарное: обязательно будут обиженные. Так учил меня отец. Я был его глазами, его ушами. Я приносил ему новости – и в награду иногда он замечал меня, выныривая из бесконечного кошмара воспоминаний. Я не знаю, что именно случилось в той стычке на берегу тихоокеанского острова. Я даже не уверен, на чьей стороне он воевал – и так, оказывается, бывает. Не смей судить, говорил он. Ты не знаешь, что чувствуют люди. Главное – не задеть ничьи чувства, ни в коем случае не задеть ничьи чувства.

Читатели никогда не пишут мне писем.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Шеф отводит глаза.

– Ходят слухи, что наши старые друзья им недовольны.

Лицо шефа вдруг неудержимо скашивает набок; лампа под потолком раскачивается, мигает и загорается вновь гнусным желтым светом. Привет от старых друзей. Очень старых…

Не представляю, кто на самом деле управляет компанией, которой принадлежит наша газетенка. Не уверен, что хочу это знать.

Доктор Чак – зануда с козлиной бородкой. Недоволен репортерами, недоволен премией – отвлекает от работы. Скорее всего, так и было задумано, знаете ли, вы сегодня с утра уже второй, а дело стоит. Суть изобретения? Пожалуйста… Стенографирую всё подряд – в научном отделе потом разберутся. Ноющий голос усыпляет; чтобы отвлечься, рассеянно шарю глазами по заваленному всякой хренью столу – такое ощущение, что я попал в комикс. Сейчас Чак сверкнет очками и скажет, что собирается завоевать мир. Из-под замысловатого переплетения медных трубок торчит конверт от пластинки, испещренный карандашными заметками. Чуть вытягиваю его, чтобы прочесть надпись. Луи Армстронг. Ну конечно.

– Сатчмо – бог, – внезапно говорю я и беру конверт в руки. Доктор Чак умолкает, будто сбитый на лету. Моргает, глядя на меня сквозь толстые стекла. У доктора белесые ресницы и красные веки. Он смотрит на меня, как на робота, внезапно заговорившего человеческим голосом.

– Извините, – говорит наконец доктор Чак, – но меня ждет работа.

С готовностью встаю. Я уже прочел и запомнил адрес и дату, записанные карандашом.

Я радар. Я вижу, где спрятана настоящая новость. Доктор Чак, несчастный ты зануда, полколонки в разделе научных новостей, – скоро ты станешь героем разоблачений на первых полосах самых крупных газет.

А может, я просто поверил, что мне тоже пора в Сиам.

Лязгает железной пастью лифт. Посланникам великих сил незачем таиться, они знают, что мне не уйти. Я и не пытаюсь. Я только выдергиваю пробку из слива ванны, и вода с журчанием устремляется по трубам в реку и дальше, дальше… Я внимательно прочел интервью доктора Чака. Я побывал в его разгромленной лаборатории и, притворяясь нищим меломаном, утащил несколько конвертов со смертельными дисками внутри. Я знаю, как действует взрывная волна.

Боги вездесущи – так воспользуемся этим, чтобы рассмеяться посреди вечности между освобождением и расплатой. Рассмеяться прямо в глаза, сводящие с ума. Смотри на меня. Я существую. Это мои кошмары и мой страх. Ты можешь поглотить меня или отвергнуть – но сейчас я говорю о том, что есть, и ты ничего не можешь поделать. Если нет ничего, кроме отчаяния и гнилых помидоров – сойдут и они.

Потому что я должен быть свободен, чтобы слышать свой джаз.

5. Третья палуба

Я счастливчик. Третий класс дирижабля забит битком, о лавках не стоит и мечтать – пассажиры спят вповалку на полу. Но мне удалось захватить место у стены. Мне даже виден кусочек иллюминатора, а в нем – бурые комья облаков далеко внизу и близкое, темное, прозрачное небо, пронзенное звездами. Первые несколько часов я не могу оторвать от него глаз, а потом засыпаю.

Прага. Мощные насосы гонят гелий в подсевший пузырь. Несколько пассажиров выходят; на их месте появляются новые – бледные и вялые, будто не спавшие много ночей. Расстилают коврики, достают баулы. По душному брюху дирижабля расползается неистребимый запах чеснока.

Стамбул. Трое полицейских в фесках обходят палубу, цепко вглядываясь в пассажиров. Им не нравится компания битников, расположившихся неподалеку от меня. Документы проверяют мучительно долго; вылет задерживается. Наконец турки выходят, и я облегченно перевожу дух. Подозрительные парни – те самые, кого я подслушал случайно на перекрестке. Я еще не знаю, что это значит, но чувствую: нам по пути…

Тегеран. Двое в белоснежных балахонах хватают кого-то под руки и волокут прочь. Тот отбивается, и длинноволосый парик соскальзывает с чисто выбритой головы. Борода сползает грязными мертвыми клочьями, открывая твердое узкоглазое лицо. Из-за пояса джинсов выбивается оранжевое, и кто-то громко ахает. Переодетый монах выпрямляется и смотрит на иранцев с сочувствием.

– Оставьте страх, – говорит он. – Милосердие Будды бесконечно.

Его бьют по лицу. Я отворачиваюсь и встречаюсь глазами с одним из битников.

– Меня зовут Локо, – говорит он, когда дирижабль наконец берет курс на Дели. Я киваю. – Я видел, как ты заходил к Чаку. Не бойся, – он хлопает меня по плечу, – индусы не станут искать… Там, кстати, должен подсесть один из наших.

Я киваю снова. О монахе мы не говорим. Наверное, Локо думает, что я понимаю и так. Правильно думает. Мне не нужны подробности – я и без того знаю, что – неприлично, а что – попросту опасно и пахнет бунтом. Милосердие – из второго.

Мне страшно. Чем дальше на восток, тем темнее лица и ярче глаза. Тем беспомощней я себя чувствую. Тем сильнее ощущаю никогда не оставляющий меня в покое яростный взгляд отца, потерявшего разум где-то там… там, куда я лечу.

Стоит ли того статья на первой полосе, думаю я. За иллюминатором – прозрачное небо. За ним – черная бесконечность, из которой пришли те, кто заменил нам взрослых.

Дели. Бангкок. Переполненный поезд. Ржавый паром сыто рыгает черным битумным дымом, вспарывая Сиамский залив. Горячий белый песок набивается в сандалии. К склону горы, нависшей над морем, лепятся хижины, цветные, как детские рисунки. От воды пахнет водорослями и немного – нефтью. Это Ленивая бухта. Я на месте.

Потом на небо взбирается луна, и безо всякого календаря становится понятно, что до Лой Кратонга осталось совсем немного.

Кратонг качается передо мной, как неуклюжий перегруженный паром, что вот-вот отчалит от материка. Я уплыву на нем далеко, очень далеко. Но прежде чем чиркнуть спичкой, я слушаю ночь. Я жду бесконечно долго. И наконец слышу, как тишину рвет на части грохот мотора. Я почти вижу, как люди в капюшонах торопятся к подъезду. Это за мной.

Кратонг покачивается передо мной на мелких волнах, поднятых жалким дрожащим телом, и первая спичка гаснет еще до того, как я успеваю поднести ее к запалу. Пальцы трясутся, когда я подношу вторую. Я не могу тянуть с этим долго – иначе они успеют подняться по лестнице прежде, чем…

Я всегда был трусом.

6. Джо смотрит на воду, а вода – на Джо

Джангадатт родился в Дели, вырос в Дели, работает в Дели. Вода – это то, что течет из-под крана. То, что течет в канавах, – тоже вода, но какой самоубийца намочит в ней хотя бы руку? Море потрясает Джо. От веранды Ленивой бухты до него – десять шагов в отлив. Джо целыми днями плещется на мелководье, пока Ивонн не рассказывает ему, что купаться можно и ночью.

Где здесь я? Сижу на веранде и смотрю. Я боюсь лишний раз открыть рот, чтоб меня не раскусили. В одной руке у меня пиво, другой я похлопываю по бонго. Уже понятно, что здесь происходит, но я всегда лоялен к людям, которые принимают меня за своего. Поэтому я сижу на веранде и пью пиво, а до того – раскладывал по кратонгам то, что привезла Ивонн в своем рюкзаке. Привет от доктора Чака. Стенограмма интервью у меня с собой; наверное, я могу разобраться в ней и понять, что именно произойдет дальше. Но зачем мне подробности? В раковине валяются испачканные взрывчаткой ножи, которыми мы нарезали пластинки. Настоящие пластинки – можно поставить одну в проигрыватель и услышать Сатчмо, или Диззи, или Дюка. А можно прицепить ее к плавучей основе, поджечь запал и отправить в море. На одном из ножей – мои отпечатки пальцев. Теперь я террорист. Теперь я хуже того монаха, которого сняли с дирижабля.

Но я всегда помню, что правд больше, чем одна.

Например: войти в море ночью – самоубийство. Например: ни разу не искупаться ночью – всё равно, что не жить…

Джо смотрит на темную воду, а вода смотрит на Джо. Луна еще не созрела, но вода уже голодна. Мы не успеваем, просто не успеваем ничего понять, когда Джо медленно подносит руки к щекам и впивается в них ногтями. Зато я успеваю схватить за руку Ивонн, когда она бросается к телу Джо, качающемуся вниз лицом на мелких волнах.

Понимаете, я умирал от одной мысли о том, что кто-то заметит ее так же, как я.

И вот: в одной руке у меня пиво, под другой – бонго, а на щеках горят кровавые царапины, оставленные Ивонн. Такие же, как на мертвом лице Джо. Он тоже не хотел, чтоб его забирали, но сумел дотянуться только до себя.

Вдоль пляжа загораются огни – сиамцы выходят на берег, чтобы отдать волнам подношения. Ветер доносит запах жареной рыбы и карри. Кто-то перебирает струны гитары. Я задумываюсь: знают ли они, кто заменил добрых духов воды? Догадываются ли, что цветы и благовония – жалкий мусор для того, кто больше не спит в глубине? Я прислушиваюсь к звукам, летящим над водой, и понимаю, что – да. Лой Кратонг – день, когда ты смотришь на воду, а вода смотрит на тебя… и если ужас, таящийся в бездне, захочет – он заберет тебя.

Власть кошмара безгранична. Но на перилах веранды Ленивой бухты стоят кратонги, украшенные орхидеями, и жасмином, и бутонами лотоса, кратонги, начиненные глубоководной взрывчаткой доктора Чака. Мы ждем полуночи, чтоб принести свои дары, и я жду вместе со всеми. Мне не обязательно дожидаться конца, чтобы закончить статью. Я уже знаю, чем всё закончится. Одного из нас уже нет, и вслед за ним скоро отправятся другие.

Я еще могу вымыть нож и успеть на паром – а остальное разузнать завтра в местной полиции. Пусть я задену чувства людей, которые принимают меня за своего, если сбегу сейчас, – правд ведь всегда больше, чем одна, и, наверное, я волен выбирать.

Но моя ладонь отстукивает на бонго собственный ритм, и это пугает меня больше, чем безумная идея доктора Чака.

Первая строчка никак не шла. Я не знал, с чего начать, я боялся, что выйдет не так, мучительно не так. И тогда я решил начать с правды и ею же закончить.

Памяти Ивонн. Джо. Локо. Доктора Чака. Памяти всех тех, кто верил, что милосердие Будды бесконечно. Я люблю вас. Простите меня. Это всё, что я могу для вас сделать.

Я успел. Я видел своими глазами, как типографские машины с чавканьем выплевывали газетные листы со статьей – моей статьей о том, случилось в Сиаме. Я никто. Люди не сомневаются в моей лояльности. Я мог подсунуть в макет, что угодно, – никто не усомнился: всё, что я делаю, одобрено начальством. Просто – одобрено.

Пятая спичка? Шестая? Рябь в ванне наконец успокаивается, пламя ровное и чистое; оно почти не дрожит, когда я подношу огонек к запалу. Я снова успел.

7. Ружью не обязательно стрелять

Мы ждем полуночи. Мы ждем, когда на небе созреет луна и приманит того, кто всего лишь взглянул на Джо. Мы собираемся устроить ему веселую ночь. Мы курим и смеемся, глядя на кратонги, хотя один из нас уже мертв.

Одна из норвежек ставит пластинку. Труба заполняет густой и холодный воздух, будто согревает его.

– Сатчмо – бог, – говорит Локо, и мы смеемся.

Мы со смехом встаем и со смехом разбираем кратонги, и, смеясь, спускаемся к воде. Свист ветра в ушах заглушает музыку. Теплая волна захлестывает колени, и пальцы ног, замерзшие в сандалиях, начинает покалывать. Даже в Сиаме ноябрь – холодный месяц. Ветер гонит во тьму косяки кратонгов и стаи бумажных фонариков – море и небо едины в этот день, слиты в одну черноту, исколотую огнями. Что ж, пора добавить свои.

Ветер срывает пламя спичек, волна захлестывает запалы. Я выпускаю кратонг из рук, и течение тут же гонит его прочь от берега. Бросаюсь следом; отлив бьет под колени, и чудится, что полная огней темнота надвигается на меня стремительно, как поезд. Кажется, я кричу. Локо хватает меня за руку, тащит назад. Я чувствую под ногами песок – и снова и снова пытаюсь поджечь запал…

А потом мы долго стоим на берегу, пытаясь разглядеть среди множества огней – свои. Не знаю, о чем думают другие; я думаю о Джо, раздирающем ногтями щеки, и мне хочется уйти. Но я мучительно боюсь удивленно вскинутых бровей и сочувственных улыбок. Я всегда был трусом. Я остаюсь на берегу вместе с другими ждать, пока сработает взрывчатка, и холодные щупальца ужаса копошатся под моим черепом.

А потом море встает дыбом. Клубящаяся тьма надвигается на нас, поглощая огни один за другим, и я становлюсь легким и прозрачным, как мыльный пузырь. Я больше не чую ног. Я кричу, я вою от ужаса, распялив рот в невозможной гримасе, я чувствую, как лопаются сосуды – в глазах, сердце, мозге, – и чувствую самым краем себя, вбитым с рождения инстинктом, чернейшей из своих глубин, сердцем своей всепоглощающей трусости: он видит меня, и он доволен. Наконец-то он доволен. Я визжу, заходясь от воплей. Может быть, он позволит нам просто умереть, думает та часть меня, которая всегда была лояльна… и тут Ивонн с хохотом бросается в воду. Она задирает голову туда, где раньше было небо, а теперь – только хлюпающая тьма, трясет сбитыми кулаками и смеется. Она смеется.

Рядом оказывается Лек, и в руках у него ружье, то самое, которым он еще вчера пугал собаку – а та отворачивалась, жмурилась и вздыхала в унисон всхлипываниям Ивонн, но не уходила, пока Джо не подхватил ее под толстое брюхо и не вынес на пляж. Ствол пляшет, целясь в черноту, заполонившую мир, и челюсть Лека дергается в такт. Он не успевает выстрелить – волна накатывает на него и обволакивает, и дергает за руку. Я снова ору, глядя на кровавые клочья там, где только что было его плечо.

Я всё еще ору, но успеваю схватить ружье. Я ощущаю пальцами узорные серебряные накладки. Это очень старое оружие. Оно из тех времен, когда Будда был милосерден, а люди не боялись темноты. Его деревянный приклад отполирован сотнями прикосновений.

Этим прикладом я бью Ивонн по голове.

Кажется, я бесконечно долго смотрю на черную струйку крови, стекающую по нежному лбу. Прозрачные, бешеные глаза Ивонн темнеют, она оседает, и я подхватываю ее на руки. Прости, Ивонн – я не знал, как еще могу защитить тебя. Я пячусь, удерживая ее на руках, ноги вязнут в мокром песке, легкие заливает невыносимым запахом, которому нет названия – он древнее любого из языков, древнее моря и неба. Я оступаюсь, падаю на колени и снова захлебываюсь воплем, но теперь я могу чувствовать свое лицо. Я ощущаю, как задирается в оскале верхняя губа. Я животное, у которого отбирают добычу. Я наклоняюсь над Ивонн и пронзительно ору на то, что движется на меня из тьмы.

Но озверевшие волны сильнее меня и моя трусость сильнее меня. Вот что будет с теми, кто смеет спорить: он посмотрит на тебя и отшвырнет, и тебя не станет, и это хуже смерти и хуже того, что сейчас происходит с Ивонн. Не делай так. Не отводи глаз. Я буду стараться, я стану таким, каким тебе нужно.

То, что скрыто волнами, по сравнению с этим почти не страшно.

Всё кончено, но я не помню, как и когда. Подо мной мокрый песок; надо мной – разъяренные лица сиамцев. Насупленный полицейский протискивается сквозь толпу. Мне не до них. Я готов взломать свой череп, чтоб избавиться от того, что узнал о себе; я хочу распылить это знание по миру. Я слушаю джаз в своей голове и думаю о том, как сделать кратонг дома.

Между Ленивой бухтой и ванной в моей квартире – удостоверение журналиста в руках инспектора, маленького и тонкого, как кукла. Пачка показаний. Нет, офицер, я не сумасшедший террорист, я командированный репортер уважаемой газеты. Нет, меня не интересует, что с ними стало, – достаточно того, что они справедливо наказаны. Не важно, кем, мысленно добавляю я, глядя в непроницаемое лицо сиамца, и тот едва уловимо кивает. Ближайшим дирижаблем? Полностью с вами согласен, офицер. Конвой необязателен – я абсолютно лоялен… впрочем, как скажете, офицер. Конечно, у меня нет возражений против нижней палубы.

Я счастливчик: мне удалось захватить кусочек скамьи. Дели. Тегеран. Стамбул. Прага. Дом. Колонка на стене ванной тихо хлюпает, всасывая топливо.

Над кратонгом вьется дымок, чуть едкий, но не противный, почти даже приятный. Кленовый лист чуть обуглился с краю. Запал уже не погасить. Остается только ждать, пока огонек доберется до взрывчатки. Я устаю ждать и начинаю плакать, а потом – смеяться, а потом – снова плакать. Вода становится соленой от слез, и кратонг качает на волнах, когда я обхватываю колени.

В открытую форточку доносится звук трубы, густой, сочный звук, черный, как тропическая ночь. Кто-то слушает в ночи джаз, кто-то не боится жалоб соседей и косых взглядов. Это Сатчмо, конечно, Сатчмо, никто во всем мире не играет так, как он. И откуда у него такой звук? Чей дух снизошел на него в трущобах Нового Орлеана? Кого мы, смеясь, называли своим богом?

Но милосердие Будды бесконечно, поэтому додумать эту мысль до конца я не успеваю.

 

Иван Колесник, Денис Поздняков

ПАССАЖИР

Майор Маркес

За опрятным, подтянутым, как будто застывшим по команде «Смирно!» столом сидел и читал газету майор Маркес – невысокий, жесткий, с выскобленной до синевы тяжелой челюстью, злым взглядом.

Уныло крякнули висевшие на стене казенные ходики.

Резко оторвавшись от чтения, майор посмотрел на часы и хлестко швырнул газету об стол. Маркес не любил, когда к нему опаздывали, тем более на двадцать минут. Через два часа он должен быть с докладом у полковника, предварительно разобравшись в причине потери группы захвата #5L.

В дверь нервно постучали.

– Войдите, – рявкнул майор и прихлопнул газету ладонью, словно бы она могла куда-то уползти.

– Координатор группы #5L капитан Серов прибыл! – бормоча на ходу, в кабинет протиснулся бледный координатор. – Прошу прощения за опоздание, я лишь недавно… пришел в себя. Контакт был непростым. Ситуация и того…

– Приступаем, капитан, у нас мало времени, – майор оглушил координатора взглядом, и тот ненадолго перестает трястись.

– Слушаюсь! – криво козырнул Серов.

У дальней стены кабинета приткнулась парочка гипнолож – удобных мягких кресел, позволяющих обмениваться телепатическими посланиями даже людям, лишенным экстрасенсорных способностей. Таким как майор Маркес. Задняя часть устройств топорщилась шлангами, шестернями и тягами, а бархатная обивка была исписана совершенно непонятными, но уже ставшими привычными для майора рунами.

Пока майор устраивался в кресле, координатор дрожащими руками наливал «Смысл» – густую, чуть мутноватую жидкость, усиливающую эффективность телепатических устройств.

Скривившись, майор поднял тяжелый ребристый стакан. Принюхался. От сколотых краев исходил знакомый запах – только вчера в стаканы разливали нечто совершенно иное. Маркес мысленно поднял крепость напитка до сорока… нет, лучше до шестидесяти градусов, и резко загасил его одним мощным глотком.

Координатор, трепеща кадыком, сглотнул свою порцию «Смысла». Он был напуган, в его дергающемся глазе, мелкой испарине, дрожащих узких ладошках майор явственно читал: «Трибунал! Единый, помилуй, трибунал!»

– Поехали, капитан! – снова рявкнул Маркес, и его рык вогнал Серова в кресло, как будто оно внезапно ускорилось до десятка G.

– Конечно, конечно…

Понемногу проявлялись образы, формируемые сознанием другого человека. Сначала легкое головокружение… глубокий вдох… на секунду задержать дыхание… В голову майора проникли мысли координатора. Страх, возбуждение, нетерпение… Еще один глубокий вдох…

Капитан Серов

– Телепатический доклад о событиях 15 сентября текущего года. Капитан Серов, координатор-телепат, личный номер 517657t, контртеррористическая группа #5L, командир группы капитан Василис.

Краткие вводные данные: 14 сентября в 16:57 от телепата службы безопасности туристического воздушного лайнера «Титан», бортовой номер 1543, поступил сигнал бедствия – неопознанные личности из числа пассажиров и обслуживающего персонала предприняли попытку захвата мостика, машинного отделения и пассажирских палуб. Связь практически мгновенно прервалась. Предположительно, бортовой телепат убит выстрелом в голову. Последующие попытки связаться оказались безуспешными. Попытки наладить контакт с роботами и бортовым оборудованием посредством SUM’а также не увенчались успехом. Телепатическое сканирование предполагаемого местоположения объекта не дало результатов. 9 разведывательных аппаратов в течение двадцати одного часа прочесывали местность, но установить визуальный контакт удалось лишь 15 сентября в 14:44. Дирижабль сменил курс и двигался на север вопреки заданному маршруту. При попытке установить связь с бортом разведсамолет #20054 был сбит неустановленным оружием. На перехват направлена контртеррористическая группа #5L, находившаяся поблизости от места происшествия.

В 15:24 группа #5L установила с объектом визуальный контакт.

Приступаю к передаче телепатических данных лейтенанта Пайтона, личный номер 871597t, боевой телепат, категория 7.

Предположительное время до высадки на объект: плюс 15 минут.

Лейтенант Пайтон

– Капитан, связь со штабом установлена, дают разрешение на захват. Приоритет – освобождение ключевого заложника, пассажира первого класса. Я уже передаю его визуальные данные группе. По возможности минимизировать потери среди гражданских.

Капитан смотрит на «Титан», поворачивается – во взгляде тоска. Но он хороший солдат и крайне религиозен, приказ должен быть выполнен, во имя Единого! Или кому там поклоняется капитан?

– Спасибо, лейтенант, – командир направляется в десантный блок к личному составу.

Иду к обзорному иллюминатору, чтобы передать визуальные данные дирижабля.

С такого расстояния чудовищная туша «Титана» придает новый смысл фразе «захватывает дух». Многосекционный баллон длиной чуть больше километра напоминает акулу, надутую гелием через огромную соломинку, воспарившую и теперь лениво раздвигающую на своем пути облака. Обтекаемая гондола изысканно-простых форм с сотнями иллюминаторов устроилась на стальном брюхе, как объевшаяся рыба-прилипала. Она вмещает тысячу пассажиров, три сотни человек обслуживающего персонала, несколько бассейнов, теннисные корты, кинотеатры, рестораны… Я стараюсь не превращать свои впечатления в рекламный проспект, но сознание координатора в моей голове продолжает: «тридцать четыре двигателя приводят в движение эту громадину. Несмотря на свои размеры, дирижабль способен развить скорость до ста восьмидесяти километров в час».

Это первый запуск «Титана» – он должен был совершить трансатлантический перелет. На борту, по данным диспетчера, девятьсот восемьдесят семь пассажиров и двести десять человек экипажа. А спасти нужно лишь одного, остальными можно пожертвовать. Как несправедливо… Быстро подавляю свои чувства. За такие мысли можно попасть под трибунал. Чувствую укоризненный смешок координатора в сознании.

Необходимо просканировать дирижабль на присутствие живых существ. Пока далеко, но еще пять сотен метров и… Сосредоточиваюсь уже отсюда. Пытаюсь направить мысль в рубку, затем в огромную залу, расположенную в центре гондолы, затем снова в рубку. Когда-нибудь прокачусь на таком дирижабле… Легкое ощущение полета – никакой тебе болтанки десантного рейдера, заботливая прислуга, танцующие девочки. Или взять с собой жену?

Мысленный приказ координатора отрывает от приятных мечтаний – вышли на расстояние сканирования.

Сосредоточиваюсь на рубке. Тишина и пустота. Перевожу внимание на каюты экипажа – ни отблеска сознания живого существа. Настраиваюсь на залу…

Теряю сознание.

Майор Маркес

– Твою-то мать! – Переданные ощущения, конечно, слабее натуральных, но подавляющая сознание вспышка в голове лейтенанта Пайтона заставила майора Маркеса сжаться в кресле. – Что это было, капитан?

– Лейтенант Пайтон потерял сознание. Судя по всему, не выдержал контакта с телепатическим блоком террористов.

– Да он же t-7! – заорал майор. – Кто же тогда у них?

– Предположительно, телепатический щит был усилен каким-то незнакомым нам ритуалом. Спустя сорок минут мне удалось достучаться до лейтенанта и снова наладить устойчивое соединение. Готов продолжать передачу…

– Продолжайте, капитан.

Лейтенант Пайтон

Под щекой мягкие ворсинки ковра… Где я? Почему на полу? Напился и упал в коридоре? Жена будет в ярости… Почему у меня дома ковер? Должен быть гладкий паркетный пол. Странно. Какие-то хлопки в отдалении…

О Единый! Выстрелы!

Медленно открываю глаза. Ресницам что-то мешает. Отодвигаюсь – это цилиндрик отстрелянной гильзы, на веке чувствуется ожог.

Кто-то пытается прорваться в мое сознание. Слабый голос в голове что-то шепчет… Приказывает проснуться…

Меня переворачивают на спину и тащат куда-то спиной вперед, ухватив за разгрузочный жилет. Впереди маячат тени. Кто это? Никак не разобрать, перед глазами пелена. Поворачиваю голову и вижу перекошенное лицо сержанта Борче. Он тянет меня одной рукой, что-то кричит, но я не понимаю слов.

Я жив! Воспоминания вспышкой озаряют сознание. Телепатический блок такой силы?

– Очнись, очнись! Телепат сдох. Их телепат сдох. Чувствуешь сигнал? Тебя вырубило. Тут творится хрен знает что. Гребаные идиоты призвали сюда хрен знает кого!

Слабый шепот в голове превращается в мысли координатора. Я полностью открываю сознание.

– Борче, я в порядке. Связь со штабом установлена. Где командир?

Сержант рывком поднимает меня на ноги.

– Борче, где командир?

– Потом! Всё потом! Почти все наши мертвы. В рубку! Нам надо в рубку.

Поворачиваю голову – вижу сзади одинокого рядового Трентона, прикрывающего нас. Это всё, что осталось от пятой группы? Чувствую координатора – тот, если обстановка позволяет, требует считать данные с Борче.

– Борче, штаб требует считать с тебя данные… – Борче понимающе смотрит на меня и молча кивает на открытую дверь в какую-то то ли каюту, то ли подсобку.

– Эй! – кричит Борче рядовому. – Мы уединимся в каюте! Стой тут, кричи если что. Мы на пять минут.

– Зачем? – обалдело спрашивает Трентон.

– Вырастет – узнаешь, – глупо смеется Борче и заходит за мной в подсобное помещение. Садимся на пол. Я высвобождаю из нагрудного кармана блок гипноскопа, подключаю его к свисающим из рюкзака шлангам. Разматываю и кидаю Борче сетку проводов, он привычно опутывает ими голову… из левого уха сержанта течет кровь.

Последним из бронированной капсулы появляется шприц со «Смыслом». Инъекционно, в шею. Бам! Глаза Борче почти сразу мутнеют. Я сосредоточиваюсь, пытаясь наладить трехсторонний контакт.

Борче полностью расслабляется, и его память льется в мой мозг, а через него – в мозг координатора.

Сержант Борче

Группа уже в дирижабле, развернута в боевое построение. Борче и рядовой Трентон тащат потерявшего сознание Пайтона позади всех. Борче ругается, Трентон – это его первая подобная операция – тихо и без фанатизма молится Единому.

Никакого сопротивления. Группа отмеряет короткими перебежками пустые коридоры, по двое преодолевая повороты, по трое – развилки. Двери кают распахнуты, и яркие настенные светильники щедро наливают в них густые рваные тени. Стены увешаны поддельными фотографиями с изображениями божеств и связанных с ними сюжетов.

Впереди главная зала, и напряжение уже саднит в горле, рвет с языка крик.

Контакт! Выстрелы, крики, разлетающиеся в брызги светильники. Короткие очереди на подавление.

Борче закидывает Пайтона в ближайшую каюту, оставляет с ним Трентона и бросается ко входу в залу.

Двери встречают его разбитым стеклом и лаем приказов.

Он помнит инструктаж, планы и фотографии интерьера «Титана», но сейчас видит только глубину пространства и пришпиленные к ней дерганые картонки людей. Передний план уже залег, лупит вслепую, прижатый к перевернутым кругляшам – столы, алюминиевые обеденные столы! – мазками рикошетирующих пуль.

Бьют сверху и Борче – двадцать-два, двадцать-два – короткими очередями прижимает одну из картонок к перилам – так это балкон! – а другую перегибает пополам.

И вдруг наступает тишина. Взяв под контроль вскипевший адреналин, Борче медленно отыгрывает ситуацию назад и понимает, что по ним почти не стреляли – так, пара десятков револьверных хлопков. Захватившие «Титан» практически не вооружены. Естественно! Оружие на борту могло быть только у команды, да и какое там оружие, малокалиберные пугачи – пьяных разгонять.

Борче заходит в залу. Два этажа, грандиозная сопля люстры качается над танцевальной площадкой. В дальнем углу театральная сцена.

Капитан Василис уже идет через залу, короткими взмахами рук рассылая бойцов по углам и проходам. С балкона к командиру тащат вялое стонущее тело – кто-то из противников выжил и сейчас ему предстоит говорить.

Что-то свалено на танцплощадке, какие-то неровные кучи. Борче уже знает что это, но упрямо идет вперед. Тела. Огромная танцплощадка устлана телами, сотнями тел.

– Медик! – кричит Борче, и полноватый капрал Донц вразвалочку направляется к трупам, вытаскивая из подсумка какие-то инструменты, нашептывая под нос рабочий речитатив.

– Забиты чем-то очень острым, сержант, – доносится до Борче через десять секунд. – Все – по горлу. На удивление мало крови. Я бы сказал, преступно мало крови… Твою мать!

Ошарашенный капрал Донц спрыгивает с танцевальной площадки и идет к Борче, на ходу что-то изучая. Это колба с раствором, и он медленно меняет цвет.

– Вы не поверите, сержант, но это было жертвоприношение…

– Ты идиот? Сразу понятно, что…

– Да, но это было жертвоприношение Единому!

– Единому?! Капитан! – Борче не может в это поверить. Он ищет глазами командира – тот с не меньшим удивлением уставился на пленника. Руки капитана что-то нащупывают в портупее.

– Да, сержант. Это была официальная гекатомба, – продолжает Донц, а Борче наблюдает, как капитан Василис вытаскивает короткий массивный револьвер и приставляет его к голове пленника. – Это была правительственная акция. Разрешенный ритуал! Это…

Слова капрала прерывает выстрел. Вся группа мгновенно вскидывает оружие, но не понимает, на кого его наводить.

– Чего уставились? – Командир пересекает залу, всё еще держа в руке дымящийся пистолет. Задумчивое выражение на его лице медленно трансформируется в угрюмую решимость. – У нас каждый человек на счету, мы не можем вешать на себя заботу о пленнике. Янис, Китс – ко мне. Остальные – держать периметр.

Двое рядовых бегут к командиру, и он что-то объясняет им на ходу, они потрясенно замедляются, потом снова ускоряют шаг.

Борче понимает: что-то произошло. Уже. Что-то уже пошло не так и нужно срочно взять ситуацию под контроль, задать правильный вопрос…

– Во имя Великого! – доносится вдруг из хода, ведущего к рубке, и блокирующие это направление бойцы группы начинают простреливать коридор.

Капитан Василис, рядовые Янис и Китс устремляются на помощь – они ближе всех. Добежав, Василис приставляет пистолет к незащищенному шлемом уху ближайшего бойца. Выстрел перебивает ремешок каски, срывает ее с головы оперативника – она как суповая миска летит в сторону, расплескивая красный борщ… нет, не борщ…

– Во имя Великого! – С этим криком Янис и Китс дырявят очередями своих.

Лейтенант Пайтон

– Что за… – На секунду прерываю трансляцию и не могу поверить в то, что только что видел глазами Борче. – Что происходит?!

Майор Маркес

– Что за бред! – Майор ударил кулаком по подлокотнику кресла.

– Извините, майор… Я тоже не очень понимаю, что происходит. – Капитан Серов нервно провел руками по лицу. – Разрешите продолжить доклад.

Лейтенант Пайтон

– Дальше! Времени нет, – хрипит Борче.

Сержант Борче

Борче бежит к проходу. Дыхание сбито, и «двадцать-уфх-два» получается слишком длинным. Оружие дергает, сержант пытается компенсировать отдачу и кладет очередь ниже, попадая Янису сзади в бедро. Янис орет и заваливается назад, рефлекторно выжимая спусковой крючок, нашпиговывая спину и шею Китса плакированным металлом.

Василис дважды стреляет в Борче из револьвера, и сержант не столько чувствует, сколько слышит, как пулю разрывает о рифленую поверхность бронированного налокотника и осколок рикошетит в незащищенную жилетом подмышку.

Между тем остальные бойцы группы вроде бы разобрались, в кого стрелять, но их бывший командир уже в коридоре. Из прохода вываливаются какие-то люди, вооруженные чуть ли не ножками от стульев. Они бегут и падают, бойцы группы стреляют одиночными, размеренно, как в тире.

– Граната!

Черт! Ну не в дирижабле же…

Взрывная волна срывает одежду с разлетающихся тел.

Выход в коридор завален телами. Борче добивает кого-то стонущего, осторожно выглядывает. В последний миг он видит, что Василис бежит к высокому человеку в длинной мантии. Сержант с удивлением узнает в нем того единственного пассажира первого класса, которого они обязательно должны спасти.

Человек поворачивается и смотрит прямо в глаза Борче. В его глазах – бездна.

Лейтенант Пайтон

Он смотрит не в глаза Борче, он смотрит в глаза мне! Я кричу, и телепатическая связь обрывается. Мне кажется, я слышу, как у меня в голове кричит координатор.

Майор Маркес

– Это еще что за тварь? – зарычал майор и сразу же понял, что выглядит глупо в глазах подчиненного. – Продолжайте, капитан.

Лейтенант Пайтон

– Пошли. – Борче срывает с головы провода гипноскопа. – Остальное расскажу по дороге.

Борче помогает мне встать. Я еще очень слаб – последствия ментального удара. И я всё еще помню бездну, в которую заглянул, смотря в глаза «тому» человеку.

Мы, пошатываясь, выходим из каюты, и там меня подхватывает рядовой Трентон.

– Борче, что происходит? – шепчу я. – Где командир?

– Там же, где остальные ребята, – на том свете. Тут такая бойня была! – задыхается Борче. – Пошли. Нам нужно в рубку. Наши уже должны быть там.

– Наши? – Я понял, что координатор удивлен. – Ты сейчас сказал, что все наши погибли…

Из коридора справа выскакивают люди, и я, не видя на них знакомой военной формы, засаживаю ближайшему очередь в грудь. Выжившие откатываются за угол.

– Во имя Единого! – орет Борче.

– Во имя Единого! – орут из-за угла.

– Ах ты, блин. – Борче склоняется над тем, в кого я стрелял. – Мужик? Мужик?! Проклятье! Хорошо стреляешь, Пайтон. Это и были «наши».

Из-за угла появляются выжившие, и я наконец-то могу их нормально рассмотреть. На них хламиды культистов Единого. В руках – столовые ножи и самодельные дубинки, у одного пожарный топор.

До рубки осталось совсем немного, и я слышу звуки жесточайшей, с наматыванием кишок на кулаки драки. Драки, когда побежденный умоляет о пощаде, а победитель продолжает его убивать. Культисты убегают к рубке.

– Они что, накормили Единого всеми теми людьми? Эти трупы на танцплощадке… – Трентон прислоняет меня к стене.

– Да! Точнее, нет. Они хотели накормить Единого, но накормили кого-то еще. Сколько раз я говорил: «Не корми то, что не сможешь съесть сам!» – Из-под бронежилета Борче по ногам и на пол льется кровь.

– Но зачем? Зачем кормить Единого?

– Откуда я знаю?! Может быть, правительство замаливает грехи. Может быть, нас ждет конец света. Так или иначе, но вместо Единого пришел Великий. И его последователи почему-то оказались среди тех, кто проводил ритуал. Естественно, они передрались с единовцами, которые хотели загнать Великого назад.

– Проклятье. Так ведь Василис… – Я только сейчас вспоминаю, кому он поклонялся.

– Ага. И Янис, и Китс. Они не могли поступить иначе. К ним пришел их Бог!

Шум бойни в рубке внезапно стихает.

– Пойдем, выясним, кто победил. – Борче смотрит в глубь коридора. – Последователи Великого пытались посадить «Титан». А единовцы им, естественно, мешали…

Внезапно дирижабль вздрагивает. Пол, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, наклоняется. Я падаю, цепляюсь за Борче, сзади на нас налетает Трентон. Мы кубарем летим под уклон, проваливаемся в распахнутую дверь рубки.

Дирижабль падает. Рулевой пульт уничтожен – только что по нему остервенело долбили топором. Рубка забита изувеченными людьми – они рвали друг друга голыми руками, когда у них ломались дубины и ножи. Среди трупов и высокий культист в мантии, тот, с бездной в глазах. Но у него нет головы, и потому я не знаю, какие у него сейчас глаза.

Мы скатываемся на панорамное окно, поверх сползших на него трупов, и я вижу в щели между ними быстро приближающуюся землю. Еще сорок, а может быть, тридцать секунд…

Трентон выкапывается из-под тел, помогает мне сесть, подходит к Борче. Я наблюдаю, как сержант достает пистолет, и начинаю понимать… но мое оружие еще в кобуре, а Борче устало вздыхает и стреляет рядовому в лицо. Потом он поворачивается ко мне.

– Помнишь, я смотрел Борче в глаза? – говорит он не своим голосом. – На самом деле, я смотрел в глаза тебе.

В глазах Борче бездна. В моей голове кричит координатор.

Майор Маркес

Майор Маркес сидел, глубоко вогнав ногти в подлокотники кресла. Напротив майора удивленно моргал капитан Серов, координатор группы #5L.

Майор выдохнул, вежливо улыбнулся, встал. Посмотрел отсутствующим взглядом в окно, сел за письменный стол и взял телефонную трубку:

– Передайте полковнику, что телепатическая фиксация мною получена. Дело не требует отлагательств. Полковник должен лично принять участие в сессии телепатической передачи. Я незамедлительно отправляюсь. Подготовьте машину через десять минут.

Майор повесил трубку. Снова улыбнулся.

– Идите, Серов, вы свободны. Спасибо.

В глазах майора – бездна.

 

Анна Дербенева

СОЛОВЬИ В КЛЕТКЕ НЕ ПОЮТ

Глупая маленькая дрянь.

Хайден поежился – терпеть не мог полисменов. Но тут уж как повезет, и прямо сейчас в полицейском участке номер четырнадцать, что на сжатой в тисках пробок Блум-стрит, царил хаос. Поджарые легавые в стильной черной форме сновали с кипами бумаг, слева здоровенный слизняк надиктовывал интервью для радио, а поодаль, в клетушке у стены, тосковали задержанные, которых вот-вот уведут в лучевую тюрьму. Вон и бирки на шеях – два скрещенных луча. Оттуда не сбежать. Один из преступников, сползший с лавки на пол, вдруг поднял грязную косматую голову и посмотрел на Хайдена. Тот сглотнул, но пару секунд взгляда не отводил. А потом все-таки не выдержал, уставился на шнурки своих высоких, давненько не чищенных ботинок.

И вздрогнул – растяпа-коп бухнул на стол по соседству пачку желтоватой писчей бумаги. Хайден задыхался в таких местах: казалось, из помещения откачали кислород и наполнили его смогом, наркотическим полусном и тоскливой безнадегой.

Снова этот взгляд. Он кожей почувствовал, как два ясных синих глаза буравят его без зазрения совести. Оглянулся – ну вот, так и есть. На кресле у окна деловито вертелась девчушка лет семи-восьми. Ее легкомысленное малиновое платье с оборками, коричневые сандалии с пряжками и высокий хвостик, прыгающий от движений головы, составляли резкий контраст с этим гиблым местом. Позади нее за окном, аккурат между строящимся небоскребом и высоченной редакцией Дейли-Гипнос, ползло брюхо здоровенного дирижабля; того и гляди, зацепится такелажем за голую арматуру. Небо хмурилось, грохотало вдалеке. Не к добру.

Вот маленькая дрянь. Что уставилась? Ждала бы своего слизняка. Хайден быстро огляделся, но, слава Древним, тот даже не дернулся. Закончив с репортером, йит развернулся, задев пару стульев, и пополз к девчушке, оставляя на истоптанном полу клейкий след. За этот след, собственно, их и называли слизнями.

У себя дома. Очень тихо.

Слизень прошелся рядом, подошва его тела издала негромкие звуки, похожие на чавканье. Йит притормозил и вытянул шею, голова в окружении шевелящихся отростков медленно приблизилась к лицу парня, заставив того влипнуть в стену, и совсем по-человечески качнулась из стороны в сторону. Видимо, это должно подчеркнуть неодобрение. Заметив такой интерес, репортер тотчас подскочил к Хайдену и сунул под нос шипящий микрофон.

– Можно поинтересоваться, – затрещал репортер, поправляя синий галстук, в тон модному пиджаку, – как вас угораздило, мистер? Почему не оказали помощи джентльмену и позволили свершиться хладнокровному убийству? Прохожие заявляют, что вы видели, что происходит, и отдавали себе отчет в этом… судя хотя бы по тому, что вас стошнило.

– Ничего я не видел, – буркнул Хайден и покосился на полисмена рядом, – у меня зрение плохое. И вообще, я после болезни, вот и тошнит.

Пожилой коп вздохнул, вписал данные его ментального паспорта в толстенный журнал и вернул карточку с личными данными.

– Свободны, Ниссен. Из города до выяснения обстоятельств выбираться запрещено. Уяснили?

Чего тут не уяснить.

Подвинув репортера и стараясь не касаться йит даже краем оборванной грязной одежды, Хайден Ниссен спокойно покинул участок. Никто не провожал взглядом худощавого парня неопрятного вида и ужасных манер. У всех были более важные дела.

Улица встретила пыльным ветром и прохладой – так и есть, вот-вот польется дождь. Отросшие до плеч волосы трепал ветер, а мысли в голове гуляли не самые веселые. А если полиция передаст данные убийства в Инквизицию? Слава Древним, его случайная роль в этом грязном деле не так велика, но лишнее внимание тоже ни к чему. Можно, конечно, и удрать. Но куда? Вон в Атлантиде, глядишь, Инквизиция не достанет: свободная зона, им даже летучие города не указ. Или в СССР, но, если верить газетам, те края до того роботизированы, что Раст заскучает. Говорят, еще недавно в той далекой холодной стране умирали от непосильных работ и голода крестьяне, а потом Старшие продали им партию шогготов. Но и шогготам быстро надоело работать за идеи, и вот тогда Новый Ирам собрал русским со товарищи первую дюжину «самоваров», примитивных роботов с множеством функций сообразно типу работ. Вскоре в СССР научились делать лучших роботов и уже много лет работали над человекоподобными. Тут Раст уж точно обзавидовался, но тем он и хорош, что не дает волю чувствам.

Хайден заглянул в бакалею, затем в булочную и поспешил к припаркованному у парка Орандж автомобилю. Раздолбанный серебристый «Кер-дизель-3» с царапинами на покатых крыльях был не так прост, содержимое его капота Хайден перебирал сам и точно знал, на что способно это железное сердце.

Если размышлять здраво, лучше бежать сразу в Тибет, у людей там хотя бы власть. Зыбкая, правда – оттого, что никем не признанная. Глупости всё это, ну к каким повстанцам ты убежишь, ведь давно известно – везде хорошо, где нас нет.

Дождь обошел Болота стороной.

Раст торчал над вентиляционным отверстием точно памятник, и еще издали можно было подумать, что на одном из холмов вместо культурных сортов злаков вырос робот. Если знать, что внутрь холма уходит эскалатор, пусть изрядно проржавевший, то становится не по себе. Если знать еще и то, что там, внизу – заброшенная пятнадцать лет назад станция метро, наполовину заваленная динамитным взрывом и подтопленная болотцем, делается еще хуже.

Хайдену повезло, что он нашел это место. Окраина города, но совсем не такая, как, например, Респиратор – крупный промышленный район, когда-то вынесенный за город, потому что роза ветров там удачная, а то, что сизые осадки падают на пару соседних городков, никого не волновало. Респиратор получил свое название как раз от масок, которые рабочие не снимали никогда. Для того чтобы не отрывать людей, выносливых шогготов и их полукровок от работы, в это адское жерло завозили воздух в баллонах, громадные дирижабли лавировали между труб и спускали на платформы всё жизненно необходимое. Подъезды к району перекрывали грузовые роботы, а люди там работали безвылазно. Говорят, когда рабочие выезжали в положенный отпуск или хотя бы на время покидали Респиратор, многие поначалу не могли свыкнуться и падали в обморок, надышавшись более или менее чистого воздуха.

Заброшенной же станцией метро давненько не интересовались – когда выяснилось, что место для целого куска ветки было выбрано неудачное, а деньги уже отмыты, виновных отыскали на пути к Европе. Парочку воротил преподнесли ночным призракам в качестве маленького презента, а прочих сдали ми-го, чтобы неповадно было. До сих пор леди и джентльмены мрачно шутили на светских раутах, что же с беднягами сделали – где разрезали, где сшили.

Хайден любил свои болота, но надолго задерживаться в этих краях тоже не собирался. Расту нужно хотя бы раз в три месяца проходить профилактику, а на станцию с соответствующим оборудованием тишком не попадешь, и роботу ох как не хотелось каждый раз лезть в доступные только искусственным интеллектам информационные частоты Шума только потому, что его хозяин не выносит Великие расы. Примерно настолько же, насколько Раст порой не выносил своего хозяина.

Хайден знал толк в роботах. И своего он собрал из барахла на свалке, чем, конечно, гордился. Кое-что пришлось докупить в Черных Доках – контрабандном рынке техники, каждый раз возникавшем на новом месте, чтобы имевшиеся там части роботов и прочие заинтересованные личности не подняли в Шуме скандал.

Ему нравилась идея сделать из «самовара» подобие человека. Только о человечности у Хайдена были свои понятия. Расту намеренно сохранили волю и чувства, и он не совсем понимал, зачем хозяину устрашающее чучело, похожее на двухметрового человека, торсом впаянное в платформу на шагающих шасси. Его не старались очеловечить до хотя бы малейших понятий о красоте, напротив. Если не любишь самих людей, можно играть с их подобием в куклы. Шарнирные манипуляторы Раста были похожи на сломанные руки, срощенные неправильно, «лицо» устрашало топорностью.

Робот скрылся в люке, грузно зашагал вниз по металлической лестнице. Хайден оглянулся пару раз – мельком и скорее по привычке, и нырнул следом.

– Знаешь, что сегодня в городе летало? – прокричал он в холодную тишину эскалаторного спуска. – Твоя конфетка!

Раст любил дирижабли.

Летучие корабли на магитронных дизельных ускорителях тоже, но они изрядно шумели, а робот ценил тишину. Потому дирижабли, а в особенности – типа «Андерскай». Вертикальный взлет, сверхлегкая конструкция на основе сплавов дагония и алюминия и стильный цвет, чаще всего – металлик. Если нечем было заняться, Раст обычно уединялся с Компьютером на бывшей платформе, а теперь – площадке для тренировок. Так ее прозвал хозяин, но на деле никогда там не тренировал ничего, а только пил крепкие жидкости, от которых наутро страдал. Хайден собрал компьютер, еще когда учился в Мегаполис-Университете, на первых курсах, после смерти брата. От старшего брата, Хантера Ниссена, остались только ночные кошмары да газетная вырезка, приклеенная к колонне.

Хайден никому никогда не говорил, зачем ему понадобилась здоровенная ламповая машина, что занимала добрую треть немного захламленной платформы, но всегда что-то паял и чинил в ее механизмах. Кабели питания пришлось заменить на автономный дизельный генератор и периодически кормить его магитронной светожидкостью, она быстро портилась, но по-другому пока не получалось. Если компьютер работал, Раст устраивался рядом за деревянным столом и мастерил фигурки цеппелинов.

– Ты говорил, у тебя закончилась жесть? – Хайден заглянул через его плечо на фигурки размером с ладонь, миниатюрные копии моделей «Андерскай».

Робот кивнул.

– И краска?

Снова кивок. Иных средств общения – кроме Шума, который был не более чем радиоволной, – ему не оставили. С другой стороны, под землей радиосигналы не в ходу, и это было неудобно. Но со временем робот и человек привыкли, обходясь жестами и словесными приказами Хайдена.

– Отлично, завтра идем за покупками. Свари мне кофе, я буду у себя.

Хозяин жил в странной хибаре из деревянного хлама, на следующей платформе. Нужно было пройти тоннель и задавить неуклюжими шасси пару-тройку юрких крыс. Само собой, кофе остывал, и в привычку человека вошло швыряться чем попало в удаляющегося робота. Иногда это были жестянки из-под консервов, накануне купленных на поверхности, и тогда робот вытягивал манипулятор, подбирал банку и прикидывал, хватит ли ее на пару гондол. Но в последнее время материалов не осталось, и Раст обрадовался возможности «подышать воздухом».

Ярмарка раскинулась на одном из заброшенных складов в районе Красных Шатров. Развалы торговцев перемежались с ткацкими рядами, на которых яркие оранжево-красные отрезы ловко маскировали детали для роботов, сине-зеленые – разномастную экзотическую живность, желтые цвета призывали любителей покопаться в мелочевке блошиных рядов, а прочие вовсе ничего не значили.

Хайден припарковался и вытащил из своего «Кер-дизеля» чемодан с наклейками разных стран – еще отцовский. Раст грузно вывалился с заднего сиденья и зашагал прямиком к желтым развалам. Новые руки ему в этом месяце не светили, но в глазах робота было только привычное равнодушие.

– Ну что, железяка, – сказал Хайден, – мне бы прикупить еще деталей. Ты как?

– Почти всё нашел, хозяин, – отозвался Раст. – Оплати и пойдем.

Тут их и отыскала девочка.

Она снова выглядела нелепо и ярко, словно цветок на свалке. С этим дурацким хвостиком, точь-в-точь как в участке на Блум-стрит.

– Смотрит так, будто вы знакомы, – заметил Раст.

– А то не знаю… – Хайден осекся и поджал губы.

– Чего тебе? – бросил девочке.

– А с кем ты разговариваешь? – Нахалка проигнорировала вопрос.

– Ни с кем. Заблудилась?

– Да.

– Что ты вообще забыла в таком районе? Одна здесь ходишь?

– Нет, я с Й`ит-Архш-е, – старательно выговорила девочка, – только он ушел куда-то. Ну и ладно! Не хочу обратно в приют.

– Ты живешь в приюте? – Сердце Хайдена дрогнуло, он сам вырос в одном из приютов и знал, что там не так весело, как завлекают плакаты спонсоров на благотворительных вечерах.

И всё же он огляделся – на всякий случай, прежде чем спросить:

– Так чего ты хочешь от меня?

– Возьми меня к себе, – быстро сказала девочка и выставила указательный пальчик до того, как в ответ возмутились. – Всего на один денек! Хочу побыть с настоящим человеком, а не…

Спаси ребенка хоть на день! От этих монстров, что распоряжаются жизнями людей, прикрываясь фальшивой добродетелью. Но разве ты сам не…

– Нашла у кого гостевать.

– Пожалуйста, что тебе стоит! – заныла девчонка. – Возьми меня с собой, я не стану мешать, обещаю!

– А не сдать ли тебя в полицию?

– Ты не любишь полисменов. И потом, если отдашь меня полиции – возьму и скажу им…

– Пошли, Раст, – отвернулся парень.

– Скажу им про Шум! – топнула девочка ногой.

В спину Хайдена вонзилось холодное лезвие страха.

Дома было тихо, лишь по забросанной чертежами платформе шуршала мышь. Девочка храбро раздавила мышь ногой, из-под светло-коричневой туфельки вытекла густая кровь, замарала бумаги.

– Раст, кофе, – глухо приказал Хайден.

Робот послушно зашагал в тоннель. В его манипуляторе позвякивали жестяные банки.

Глаза девочки пожирали компьютер. Наконец она задумчиво произнесла:

– Нет, это ни при чем.

– Кто ты? – пробормотал Хайден.

– Меня зовут Оли.

Как будто это исчерпывающий ответ. Но девочке была безразлична вежливость.

– Ты показался мне интересным, – заметила она. – Тогда, на Бойме-стрит, ты стоял и смотрел на убийцу, оставившего жертву умирать у стены. Странно ты себя повел.

– Пусть люди сами разбираются со своими делами.

– При чем тут это? Ты не жалуешь гибридов, верно? Но ведь они тебе не сделали дурного. Не они заперли тебя здесь. Кто это?

Быстрым шагом Оли подошла к старой колонне и ткнула пальцем на прикрепленную к ней газетную вырезку.

– Тебя не касается, – прорычал Хайден.

Оли задрожала и опустила голову. Тусклый свет, озарявший подземелье, словно отступил от нее, ореол темноты сгущался у очертаний хрупкого силуэта.

– Уходи отсюда, – Хайден услышал свой голос как будто со стороны.

– Это ты убил его? – Детское удивление рвануло воздух. – Как смеешь ты называть себя гражданином, или это и есть право человека разобраться со своими проблемами?

– Что? Да как ты… маленькая…

Крик ужаса застрял в его глотке. Девочка шла навстречу.

– Кто? Кто я, по-твоему?

Глаза ее закатились, словно шары, упавшие в лузу бильярдного стола. Рот приоткрылся, с нижней губы тягучей нитью повисла слюна.

– Раст! – позвал Хайден пересохшими губами. – Раст.

Глазницы девочки расширились, и два отвратительных бурых отростка, похожих на щупальца улитки, вынесли глазные яблоки навстречу человеку.

В глубине тоннеля глухо шагал робот.

Оли иногда брали с собой в город, и девочка считала такие дни праздниками. Почти всю жизнь она провела в приюте Веспер-шира. Название, собственно, носил особняк, который богатый предприниматель, меценат и авиатор, основал совместно с йит.

В мире все теперь связаны, ничего удивительного, что Великие расы объединились с человечеством. Говорят, раньше всё было совсем иначе. Но если бы не доверие к Древним, которое прививалось с раннего детства, разве смогла бы она научиться доверять миру там, за воротами приюта?

Вряд ли. И вряд ли отважилась бы подойти к преступнику, который позволил умереть человеку на улице.

Она знала, что значит смерть, и никогда не жалела о том, что с ней сделали, это была малая плата за жизнь. В лаборатории ми-го ей пересадили некоторые органы йит, чтобы она могла побороть тяжелую человеческую болезнь. На такую операцию разрешение давал шеф полиции лично, ведь дело было даже не в том, что все гибриды состояли на особом учете.

Согласно представлениям Великой расы Оли была очень важной персоной. Именно так. Не каждая девочка ее возраста может обладать настолько ярким даром. Оли была на редкость сильным телепатом. Иногда ее услугами пользовалась та же полиция, и кстати, еще они угощали ее печеньем. В приюте, по правде сказать, печенья не допросишься – человеческие врачи убедили йит, что сладкое вредно для зубов.

Глаза давно привыкли к темноте, но темнота никогда не пугала Оли.

– Ты всё врешь! – кричал Хайден. Его лицо сильно побледнело, словно выцвело. – Копы отказались браться за это дело, но я знаю, что шогготская Корпорация занималась проектами Шума. Это они убили моего брата!

– Хантер был слабым Чтецом Шума, – полу-йит шагнула вперед, щупальца качнулись в такт, – но там, на ярмарке, я поняла, как ты общаешься со своим роботом. Удивительно… Твой брат и мечтать не смел о подобном, верно? Но ты предал, позволил Корпорации забрать его, чтобы самому выжить. Только что ты называешь жизнью?

– Это не так. Я не предавал. Ты врешь…

– Не выносишь гибридов, хотя сам не лучше. Понимаю твои мотивы, Чтец. Только ведь ты опасен для Корпораций, рано или поздно они найдут тебя. Шум закрыт для людей, это закон.

– Ты меня учить будешь, уродка?!

Щупальца вжались в глазницы, как если бы по ним хлопнули рукой. Девочка всхлипнула и бросилась по газетам и чертежам к выходу. Каблучки застучали по эскалатору.

Хайден смотрел вслед, пока она не исчезла во мраке, и лишь когда хлопнула крышка люка, человек словно очнулся, с шумом втянул тяжелый, застоявшийся воздух и тяжело осел на пол.

– Кофе, хозяин, – сказал Раст.

* * *

Приют Веспер-шира находился в получасе езды от центра города, но местность вокруг совсем не похожа на городские джунгли. Только плывущие над кронами деревьев цеппелины напоминали о деловой жизни неподалеку. Сумерки поедали цвета, меркли пышные клумбы с яркими ирисами, темнели деревья. Тускнеющий шар солнца неумолимо катился куда-то к Респиратору.

Тяжелые, с фигурной ковкой ворота перед Хайденом наглядно давали понять, что здесь чужих не ждут. Крепления ворот уходили в высоченный забор, полностью увитый диким виноградом. Судя по приближающемуся гулу по ту сторону, вахту несли роботы.

Хайден забрался в машину и вцепился в руль.

Глупая уродка. Что ты можешь понимать…

Ночь не принесла покоя здешним местам. Один за другим к воротам подъезжали шикарные автомобили, хромированные детали загадочно блестели в свете фонарей. Стекла водителей опускались, роботы считывали протянутые карты, и ворота распахивались. Вдалеке, у парадного входа в замок, из автомобилей выбирались элегантно одетые люди, запах первоклассных сигар и дорогих парфюмов доносился даже на расстоянии.

Хайден вышел из машины, прокрался вдоль забора и подошел к воротам.

«Считано, ваша карта, сэр», – гласила программа примитивного бочкообразного робота на гусеничном ходу.

– Считано, ваша карта, сэр, – почти мгновенно повторил робот вслух и протянул карту очередному гостю.

– Я собираюсь пожертвовать этому приюту много денег, приятель, – возвестил явно нетрезвый водитель, пряча карту в нагрудный карман, – так что заслуживаю фразы вроде «приятного вечера»!

«Приятного вечера», – гласила программа.

– Приятного вечера, – послушно повторил робот.

Автомобиль рванул с места, подняв тучу пыли.

Хайден одернул полы старого черного пиджака, смахнул пыль с брюк, подошел к роботу вплотную и протянул ему кусок фанеры размером с ладонь.

«Сэр, вам нельзя здесь находиться…»

– Сэр, вам…

– Считано, ваша карта, сэр, – ровным голосом произнес Хайден.

Робот уставился на кусок фанеры.

– Считано, ваша карта, сэр.

– Благодарю.

Он уверенно зашагал вперед, нервно приглаживая волосы руками. Но ветер уничтожал любые попытки выглядеть хотя бы чуточку прилично.

Машин прибывало, на крыльце гостей встречали двое служителей приюта, и соваться через парадный вход равносильно самоубийству.

За окнами, в освещенном электрическим светом холле, разодетые в пух и прах богачи вели светские беседы под музыку джазового оркестра. Красные помады девиц, откровенные платья, залитые лаком прически. Модные костюмы мужчин, скучные разговоры о политике и приключениях бомонда за границей.

Незваный гость долго шел от этого праздника в тени вдоль замка, опираясь рукой о стену, и мысли были не очень радужные. Возможно, потому, что карман оттягивал пистолет.

Дикий виноград был визитной карточкой приюта, большая часть стен была скрыта под изумрудным ковром. Жаль, что он вырос в месте, совершенно не похожем на это.

– Привет, Хайден, – раздалось сверху.

Он поднял голову и уставился на заспанную растрепанную девчушку, что перегнулась через балкон и всматривалась в лицо гостя, словно не веря своим глазам.

– А я всё жду, когда ты придешь. Погоди, сейчас найду ботинки и спущусь.

Хайден прислонился спиной к холодной стене. На лицо упали мелкие капли дождя. Прошло всего несколько минут, когда девочка наконец открыла дверь черного хода в пяти метрах впереди. Светлая ночная рубашка болталась на худом тельце как балахон. Оли вздрогнула от прохлады дождя, но сразу бросилась навстречу.

И обвила руками молодого человека.

Хайден распахнул глаза.

– Только не надо меня трогать, – предупредил он, разводя ее руки в стороны.

– Извини, – потупилась девочка и отошла на шаг.

– Я пришел, чтобы сказать…

– Ты пришел меня убить.

– Снова телепатия?

– Для этого она не нужна. Будто и так не понятно.

– Отлично, – только и смог выговорить парень.

– Ты пробрался сюда, несмотря на роботов? Здорово! Но я в тебе и не сомневалась.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Ты разучился общаться с людьми, – рассмеялась девочка.

– Кто здесь человек?

– Не я. Только… разве ты считаешь, что сам можешь называться человеком?

– Что ты хочешь сказать?

– Ты предал единственного родного человека, Чтец Шума, ты можешь общаться только с роботами, да и над теми издеваешься. Так что говорит о твоей человечности? У твоего Раста ее наверняка больше.

– Если он такое услышит, его стошнит.

– Послушай меня, только пять минут, мистер Ниссен. Потом решишь, доставать ли свой устаревший пистолет модели «Арроу».

– Откуда ты знаешь модель? Хотя – без разницы. Знаешь, почти всегда ты говоришь совсем не как маленькая девочка.

– Мне тридцать один год, Хайден Ниссен. Пора бы поумнеть.

– Что ты такое?..

– Кровь и органы йит намного увеличивают время жизни. И стареем мы медленнее, чем это происходит у людей. Мозг большей частью человеческий, так что я понимаю настроения и мотивы, и часто – даже чувства, которые есть человеческая болезнь от незнания. Поэтому мне давно нужен такой, как ты.

– Зачем?

– Ты можешь говорить с машинами. Множество дверей открывает власть над роботами. Можно вершить смелые дела!

– Пока Корпорации не засекут и не сдадут ми-го.

– Твой брат ошибся, не сдав тебя ми-го. Радуйся! Тебе подарили жизнь! Забудь о Корпорациях, Хайден. И вытащи меня отсюда.

– Тебе не нравится приют?

– Не нравится. Распорядок, дисциплина… Мне скучно, Чтец. К тому же у меня с ми-го свои счеты. Скажем так, они увлеклись, перекраивая меня.

– Я бы на твоем месте не жаловался.

– Почему? – Глаза девочки, синие, глубокие, смотрели с нескрываемым интересом.

– Ты… симпатичная.

 

Дмитрий Дзыговбродский

НОЧНОЕ ЛИБЕРТАНГО

Седьмой палец на левой руке болел нестерпимо.

Остальные болели тоже, но этот выделялся особо.

Не помогли ни темно-серые таблетки, купленные за полдоллара в привокзальной аптеке, ни простейшее заклинание, которому Астор научился при дворе Глааки. Таблетки оставили только горькое послевкусие. А заклинание пятого тома «Откровений Глааки» пропало втуне, ничуть не уменьшив боль в суставах. Зато вывернуло наизнанку – Астор еще с полчаса отплевывался мутной желчью. Умения Древних плохо давались людям, что бы ни рассказывали адепты Глааки – тем более что Астор никогда не был прилежным учеником в чем-то ином, кроме музыки. Да и вполне возможно, что на «подарок» заклинания подействовать не могли. Не действовали же они на «загадочную бутылку».

Всё, что касалось Древних, было неизменно и непостижимо – и людям оставалось только смириться. Без возможности повлиять или изменить. Этот мир больше не принадлежал человеческой расе. И то, как люди вплотную подобрались к пределу, за которым они бы могли всерьез конкурировать с силами природы, осталось в далеком и туманном прошлом. Только старые запрещенные исторические книги напоминали сухими строками о победах и поражениях, успехах и неудачах – о долгом пути человечества к роли хозяев этого мира. О пути, который уткнулся в тупик – в пришествие Древних.

Рио встретило Астора дождем и удушливым запахом гниющей рыбы, когда он вытерпел последние километры монотонного перестука железной дороги и спрыгнул на глинистую насыпь. Музыкант без сожаления покинул старый рассохшийся товарный вагон, стены которого не защищали даже от ветра, что уж говорить о бесконечном и однообразном ливне. Ненастье преследовало Астора от самых границ Бразилии – без молний и даже без грома. Просто бесконечная занавесь дождя – сырая одежда, хлюпающие башмаки, разваливающиеся в пальцах галеты, промокший чехол бандонеона, даже бензиновая зажигалка не с первого раза рождала крохотный огонек.

Астор устал от дождя.

Всё прочее утомило тоже. Но дождь изливался из низкого неба здесь и сейчас. А прочее было далеко – за двумя границами, одним океаном и тремя годами.

Он устал от болей в суставах левой кисти. В каждом пальце по семь фаланг – и как на удивление мучительно и долго может болеть каждый палец. Даже странно – темно-зеленая с синими прожилками кожа, морщинистые бородавки, окруженные серыми кожистыми кольцами, плотные перепонки между последними фалангами – кисть более всего походила на часть тела глубоководных, но при этом жутко не любила сырость и дождь. А на севере, там, где дожди давно стали редкостью и посреди континента расползлась Среднеамериканская пустыня – резиденция Хастура, – левая рука беспокоила редко. Но здесь, в царстве бесконечного дождя и сырых ветров, она одаривала болью каждую минуту, не позволяя забыть о «подарке» Глааки любимому музыканту.

В какой-то степени Древний поступил милосердно, когда Астор попросил отлучить его от двора. Мог бы просто превратить в слугу – зомби, налитого от края до края ядом, – и выпустить на волю, бесконечно бродить вдоль русла Северна в компании таких же неприкаянных, озлобленных – и вечно живых. А вместо этого Глааки просто отпустил музыканта.

Ну, почти просто…

И теперь Астор старался не смотреть на левую руку. Был бы чуть смелее – отрезал. А так приходится терпеть. Тем более что музыкант не был уверен, что не отрастет вновь. Он уже видел подобное и знал, что от «милости» Древних так просто отказаться нельзя.

День уже почти закончился. Над горизонтом сквозь лохматые, изорванные ветром тучи проглядывалось мутно-оранжевое пятно. Солнце уходило за далекие зубчатые, изъеденные дождями скалы.

Пора искать место для ночлега. С десятипалой рукой не стоило ждать радушного приюта в людских гостиницах, и Астор направился в анклав тритонов, дальних родственников глубоководных. Больше, чем тварей Древних, в большинстве мест, где бывал музыкант, люди ненавидели Измененных – таких как Астор. Достаточно крохотной «печати», чтобы стать изгоем. Открыто показывать ненависть к Древним или к их слугам было опасно. Зато совершенно безнаказанно можно травить Измененных.

Чем обыватели и пользовались.

Иногда Астору казалось, что человечество сполна заслужило всё то, что с ним произошло.

Нет, это бессмысленные философствования.

Им легко и приятно предаваться на берегах Северна. Но не здесь. В этих краях он должен поучаствовать в одном безумии, а также найти жену и вытащить ее. Как уже помог сыну. Из той спасательной операции Астор вышел с «загадочной бутылкой» и присягой Глааки. Сейчас вряд ли выйдет дешевле.

Древние неохотно отпускали тех, кто попадал к ним. Астору это чем-то напоминало коллекционирование – когда-то в детстве у него был целый альбом марок. Отец работал на почте и приносил конверты, которые так и не нашли адресата, и Астор засиживался допоздна под лампой, длинным тонким пинцетом аккуратно отделяя яркую марку от серой и грубой почтовой бумаги. У него скопилось почти полтысячи картинок из разных стран мира. И он так же, как и Древние, не хотел меняться, не желал дарить или продавать – каждая марка была особой, каждая уникальной.

Утром Астор должен найти неизвестных ему людей – похоже, они относились к тем типам, которых с удовольствием избивает полиция, если поймает. Хотя с большим удовольствием их отдают адептам Древних. Потому что если у будущих партнеров Астора хоть что-то получается, гнев Древних падает на всех вокруг – и виновных, и непричастных. OLA давно уже известна по всему континенту. И если они решили подпортить настроение Апхум-Зхаху, Астор ничего не имел против. Музыкант нужен им, они нужны ему. Всё честно.

Точнее, им нужна только его рука. Десять многосуставчатых длинных пальцев, покрытых влажной, липкой темно-зеленой кожей.

Вербовщик OLA нашел его сам, когда Астор только интересовался, как попасть к Стене Смеха. Есть люди, которые ведут учет всех неприкаянных и озлобленных. Наверное, где-то, в земном филиале ада, есть толстый гроссбух, куда записывают имена. Сотни, тысячи имен. И Астор явно оказался на одной из первых страниц.

Человечек, который вышел на музыканта, выглядел жалко – кривой рот, тщедушное тельце, бегающие, гноящиеся глазки, переломанная жизнь. Но то, что он предложил, музыканта заинтересовало – оно почти что совпадало с тем, чего хотел и сам музыкант.

Иногда звезды сходятся, и некого благодарить, кроме слепого случая.

И теперь Астор не спеша прогуливался по набережной Рио, искоса поглядывая на гору Корковаду, точнее, на яростный столб серого пламени, уходящий в низкое грозовое небо. Святилище Апхум-Зхаха, покровителя и владыки этих мест. Там на горе, за храмом – Стена Смеха. Там же где-то цель его будущих компаньонов из OLA. Там сырой морской ветер уносит в горы смех его жены.

И неважно, что она ушла от него много лет назад, избрав служение Древним. Сын напомнил о долге отцу, встав под удар. И теперь, когда младший член семьи свободен и будет жить дальше настоящей жизнью, главе семейства необходимо помочь Диане исправить ее ошибку. Иначе зачем всё? Единожды создав семью, ты вовеки отвечаешь за всех. Можно спрятаться за цинизмом и прагматизмом. А можно просто быть мужем и отцом, и неважно, сколько лет и километров разделяют.

Ремень бандонеона больно резал плечо – рубаха пропиталась влагой даже под кожаной курткой и натирала кожу. Пять килограммов – это немало, даже если привык к ним за целую жизнь. Но без инструмента Астор себя не представлял.

Издалека порыв ветра принес протяжные звуки tango nuevo. Как весточка из прошлого. Музыка заглянула откуда-то с холмов, где жили люди. Но Астор упрямо уходил в прибрежные переулки анклава слуг Древних, выискивая в сырости и грязи ночлежку тритонов. Не хотелось оставлять смертельный след в местах, где проживают люди. А выродков Древних не жалко.

Низкое каменное здание с вязью нечеловеческого языка на вывеске Астор заметил через десять минут блуждания по разбитым тротуарам. Узкие бойницы окон, неровная кладка стен, грубый деревянный настил крыши – владельцы явно не беспокоились о красоте и эстетике.

Тритон, облокотившийся о стойку администратора, минуты две мрачно разглядывал Астора. И музыкант прекрасно его понимал – странное дело, когда человек собирается провести ночь в заведении другого биологического вида. Странно и подозрительно.

И только когда Астор протянул деньги левой рукой, тритон шумно выдохнул, пробулькал что-то среднее между приветствием и «добро пожаловать», протянул камень-ключ. Такое тритон понять мог – Измененный это почти «свой», его так же ненавидят люди из города, его так же осенила благодать Древнего.

На втором этаже, поднявшись по лестнице с широкими, скользкими ступеньками, Астор подошел к пятой по счету двери. Приложил камень к выемке замка, а затем с усилием надавил на дверь – с протяжным, сырым скрипом она распахнулась. Что ж, убранство номера оказалось вполне сносным. Музыкант ожидал кое-чего и похуже, зная, насколько равнодушны тритоны к уюту и удобству на суше. Зато он видел их города под водой – вот где раскрывалась в полной мере нечеловеческая эстетика тритонов и глубоководных.

За узким окном тусклый свет вечера окончательно рассеялся. И понемногу номер заполняла сырая тьма. Приглушенное сияние светильников не справлялось с подступающей ночью.

Значит, пора подготовиться.

Астор, натужно вздохнув, приподнял край кровати и вытянул ее на середину комнаты – ножки прочертили светлые полосы по темному дереву пола. Из рюкзака музыкант достал продолговатый свинцовый футляр и, раскрыв его, взял в левую руку темно-серебристый мелок.

Человек на коленях обполз кровать, аккуратно вычерчивая границу. Тонкая линия из мела и кобальта должна остановить Тень, удержать ее на расстоянии. А там наступит утро…

Ритуал стал привычным за многие-многие годы – и мелок сточился больше чем наполовину. Осталось чуть больше трети. Астор никогда не задумывался, что будет, когда он закончится.

Будет то, что будет.

Тень обретет свободу. Ну, или Астор умудрится продать «загадочную бутылку» дешевле, чем он ее купил – загадочное и нерушимое условие, чтобы избавиться от опасного имущества.

Повесил бандонеон на спинку кровати. Из рюкзака достал галеты и промасленный бумажный сверток с кусочками бекона. Следом появились две фляги – побольше и поменьше. Стоило подумать раньше об ужине и зайти в какую-нибудь тратторию. Но, пока искал место для ночлега, слишком уж приблизился вечер. А это не лучшая идея – ждать Тень на уличных просторах.

К маленькой фляге, в которой плескалось старое виски, Астор так и не притронулся – хоть и продрог, но алкоголя совсем не хотелось. Запил скромный ужин несколькими глотками из фляги побольше и уселся, поджав ноги, на кровать. Выходить за пределы кобальтовой границы не стоило – Тень могла появиться в любую минуту, свет дня давно уступил место мутному мраку ночи.

В ночлежке тритонов царила тишина. То ли стены были слишком толстыми, чтобы пропускать посторонние звуки, то ли постояльцев мало было, то ли они вершили свои темные, нечеловеческие дела тихо и незаметно.

Астор потянулся к бандонеону. Вытащил инструмент из чехла и проверил, не сильно ли он промок. Слава богам, сырость так и не смогла пробраться через плотную кожу чехла. Музыканту хорошо известно, что может дождь сделать с тонким, идеально настроенным инструментом. Астор давно уже нормально не играл – с тех самых пор, как покинул обитель Глааки. Десятипалая рука слушалась плохо – лишние пальцы мешались, перепонки не давали свободы.

Бандонеон скучал по хозяину. Но Астор только тихо и затейливо матерился, пытаясь сыграть простейшую мелодию. Десять пальцев – слишком много для человека. Тут обычные пять нужно тренировать годами, чтобы они слушались от и до. А эти чужие, семифаланговые отростки, казалось, издевались, не подчиняясь, не успевая, промахиваясь.

Дар Глааки оказался жестокой шуткой. Зато для слуг Древних Астор стал почти своим – осененный вниманием одного из богов.

Номер наполняла полночная тишина, в углах скапливались клубящиеся полуживые тени. Астор вспоминал те счастливые годы, когда у него были две обычные руки, были живы родители, он учился играть на бандонеоне, дома звучали грустные, ностальгические танго Карлоса Гарделя, а из «Коттон-Клуба» по соседству доносились мелодии Дюка Эллингтона и Кэба Кэллоуэя. До пришествия Древних еще оставались долгие годы. И Астор еще успевал два чудесных лета отыграть в ансамбле Анибала Тройло…

– Мечтаеш-ш-ш-ш-шь…

Астор вздрогнул. Прямо перед ним за тонкой кобальтовой чертой приплясывала Тень. И когда только успела выбраться из тягучего мрака, что скопился в углах комнаты?

– Что ты знаешь о мечтах?

– Ш-ш-ш-то я знаю о мечтах-х-х-х, – полувыдохнуло-полупрошипело существо. – Когда я поглощ-щ-щ-щ-у тебя, меш-ш-ш-шты станут моими. И уш-ш-ш-ш-шнаю.

– А если я продам бутылку?

– Продаш-ш-шь? Такш-ш-ш-ше, как твой сын Эстебан?

В шепелявом голосе Тени промелькнуло неприкрытое злорадство.

– И кому ш-ш-ше? Найдеш-ш-шь дурака?

– Найду.

– Не найдеш-ш-шь. Таких дураков, как ты, не ош-ш-шталось.

Тень противно захихикала.

– Ш-ш-ш-ш-ш-то может быть дешевле медного грош-ш-ш-а? Скаш-ш-ши, му-ш-ш-шикант.

Астор не ответил. Тень и не ждала ответа – она знала, что права. Астор избавил Эстебана от «загадочной бутылки», перекупив ее – единственный способ отделаться от проклятого подарка с клеймом Хастура на донышке. Иначе она всегда возвращалась к владельцу. Дари ее, выбрасывай в пучину или пропасть, плавь в домне или лаве вулкана, пусть тебя обдерут до нитки грабители – «загадочная бутылка» наутро оказывалась рядом. Только честная торговля – купить дешевле, чем предыдущий владелец. Но любой вменяемый человек держался бы от вещи Древних как можно дальше. Да и не знал Астор валюты, которая оказалась бы дешевле той стертой монетки, которой он спас Эстебана. И так ее поиски сложились в два года, десятки разговоров с антикварами, учеными и просто знатоками древностей, три аудиенции у Древних и бесчисленные лишения.

Что дешевле медного гроша?

У «загадочной бутылки» было две особенности. Никто не мог прозреть, что она такое и для чего, даже древние существа. И она дарила бессмертие – владелец не мог погибнуть никоим образом. Астор уже испробовал два раза на себе ее силу – во время осеннего безумия Глааки и однажды в Нью-Йорке, когда его пытались банально прирезать в переулке. Выжить после удара Древнего – за это много можно отдать. Ради этого Эстебан и перекупил ее – в надежде спасти мать.

Теперь Астор знал настоящую цену защиты.

Тень.

Она приходит каждую ночь, выползает из темноты, выбирается из сумрака темных комнат, шкафов и подвалов. Уродливое, жестокое создание, как будто собранное из лоскутков плоти, костей и сухожилий самых разных существ. У нее нет лица, даже лапы с короткими кривыми когтями не похожи одна на другую. Она ковыляет и царапает костяными наростами пол. Тень постоянно голодна, Тень каждую ночь начеку, Тень больше всего желает освободиться, поглотив хозяина «загадочной бутылки» и став им. Астор даже не хотел представлять, что будет, когда эта бессмертная тварь по ночам сможет разгуливать где угодно.

Сын, чтобы спастись от нее, ушел к Глааки и проводил все ночи в зеркальной комнате, где никогда не было тьмы и теней. И чтобы освободить его – и от Глааки, и от «загадочной бутылки», – Астору пришлось отдать всё.

Он был известен, он был свободен. Его аранжировки популярны в Мадриде и Париже, Стокгольме и Вене. Он шел против канонов – когда все играли четырехдольные размеры, Астор развивал трехдольные. Когда все опасались слишком уж вольно экспериментировать, Астор рисковал с диатоническими гармониями.

И когда пришло время – он тоже рискнул. Променял спокойную жизнь известного музыканта на призрачную надежду спасти родных. С сыном всё получилось – осталась жена.

– Хорош-ш-ш-ш-о закрылш-ш-ш-шся, – вынесла вердикт Тень, усевшись на корточки. Она обошла вокруг кровати, исследовав каждый миллиметр еле видимой кобальтовой линии. – Как вш-ш-ш-шегда.

Астор чуть улыбнулся.

– Ты интере-ш-ш-ш-ный. Первый, кто не сбеш-ш-ш-ал под крылыш-ш-ш-ко к Древним. Но вш-ш-ше равно, ты ош-ш-ш-ибеш-ш-шься.

– Не сейчас и не здесь, – качнул головой Астор.

– Не ш-ш-шдесь, – согласилась Тень. – Но ш-ш-ш-шкоро.

Оглянувшись кругом, она прищелкнула обрубком языка – и все лампы погасли. Но Астор всё равно ее ясно видел – вокруг тела твари легким туманом колыхалось зеленоватое свечение, незаметное при свете, но хорошо различимое в полной тьме. И всё сильнее наливалась похожим свечением тонкая полоска вокруг кровати. Утром это место станет смертельно опасным. Астор не знал, почему кобальт так реагирует на присутствие Тени, но постепенно он станет излучать настолько смертоносно и мощно, что в этой комнате еще десятилетия будут умирать постояльцы от лучевой болезни – в муках и боли, в язвах по всему телу и с кровавой рвотой. Именно потому Астор никогда не останавливался в человеческих жилищах – люди не должны платить за его проклятие. А ублюдки Древних пусть мрут.

Тень отодвинулась подальше от кобальтовой линии.

– Неуютно ш-ш-шдесь становится, – пожаловалось существо. – Пойду я.

– Иди, – согласился Астор. – Тень, знай свое место.

– Давай, муш-ш-ш-ыкант, ш-ш-ш-пи, выш-ш-ш-шипайся. Завш-штра увидим-ш-ш-шся.

И пропала.

Канула в окружающую тьму.

Астор не сомневался, что стоит ему сейчас выйти за очерченную границу, создание мигом выползет обратно. Но свет включать ему было не нужно, в туалет он сходил еще при вечернем сумраке, скромного ужина вполне хватило. А больше дел и не было.

Разве что…

Музыкант осторожно взял в руки бандонеон. Попробовал сыграть первые аккорды либертанго – любимой мелодии, им же и сочиненной когда-то на далеком берегу Кубы, где ветер приносит запах пряностей, перемешанный с морской солью, где его будущее только начиналось и было ярким, как восход солнца над океаном.

Но пальцы левой руки не слушались, мешали друг другу, задевали за лишние кнопки, и вместо гармонии получался уродливый набор атональных звуков. Всё же десять – это на пять больше, чем нужно.

Астор поморщился, бережно положил инструмент в футляр. И улегся на левый бок, обняв плоскую, жестковатую подушку. Седьмой палец всё так же болел и, похоже, упрямо решил не давать покоя Астору даже ночью. Чтобы отвлечься, музыкант задумался о завтрашнем дне – попробовал наметить план действий, когда окажется на вершине Корковаду…

И незаметно уснул.

Утро прошло в поисках хижины на пляже Ипанема – там музыканта должны ожидать неведомые компаньоны. Безлюдное место – только группы тритонов бродили по песку, выискивая выброшенных морем крабов. Иногда создания Древних заходили в воду, но практически сразу же выбирались обратно – крабов было достаточно и на суше. Сегодня волны еле-еле нарушали бесконечную гладь океана. Солнце почти выбралось из-за бесконечного щита туч, но всё равно выглядело размытым пятном в тяжелой, влажной дымке.

Есть не хотелось – два глотка из маленькой фляжки немного согрели кровь. Астор догадывался, что из этой авантюры вряд ли выберется живым, и потому внутри всё болезненно сжималось. Хотя, казалось бы, давно уж должен был привыкнуть, что всё не вечно. Особенно для него.

Странное зрелище. Город людей – и ни одного человека на пляже. Хотя рукой подать до людских кварталов. Анклав тритонов остался далеко за спиной. Астор долго бродил по берегу, но кроме слуг Древних ему так никто и не встретился.

Город смирился, город пообвыкся. Люди приняли правила новой жизни, если это можно назвать жизнью. Так что неудивительно, что парни из OLA решили встряхнуть местных. Насколько Астор слышал, там, где они появлялись, обыватели выходили из тупой спячки жвачных животных и вспоминали, что их когда-то звали людьми.

Казалось, пляж тянулся в бесконечность – Астор уже потерял счет шагам по сырому, зыбкому песку. Тем удивительнее оказалось обнаружить несколько приземистых рыбачьих хижин за песчаными дюнами. Астор остановился чуть передохнуть – ноги в полной мере оценили долгую прогулку по пляжу.

У самого первого домика, на веранде под ветхой деревянной крышей, расположились двое мужчин. Кривоногий столик возносил над полом темно-зеленую бутыль, горку нарезанных овощей на плоском блюде, половину головки сыра да продолговатую хлебину с надломленной горбушкой. Это выглядело настолько живописно и аппетитно, что у Астора забурчало в животе. Догадавшись, что, скорее всего, это и есть цель его пляжного путешествия, музыкант зашагал прямо к ним. Если это и не те, кто нужен, то хотя бы можно узнать, кто и где еще обретается в окрестностях.

Заприметив Астора, один из мужчин приподнялся и неспешно вышел навстречу, небрежно положив руку на пояс совсем-совсем рядом с крупной рукоятью то ли кинжала, то ли просто длинного ножа. Остановился в нескольких шагах и спокойно разглядывал. Темная длинноватая челка падала на глаза, и парень пару раз нетерпеливо поправил ее рукой. Темно-карие глаза смотрели пронзительно и немного устало – в глубине таилась почти затухшая озлобленность и тлела неприкаянность. Узкие губы по виду не были способны на открытую улыбку. Задержав взгляд на десятипалой руке Астора, парень удовлетворенно кивнул и протянул узкую ладонь.

– Меня зовут Уго. Вы Астор, – он не спрашивал, а утверждал.

– Астор, – согласился с улыбкой музыкант. – Давно меня ждете?

– Два дня. Решили с братом немного расслабиться. Да разве в этом городе получится? – Уго махнул рукой. – Унылое место.

– Когда-то было повеселее…

– Когда-то. Не сейчас.

Брат Уго притащил третий шаткий стул. И Астор осторожно уселся – дерево протестующе заскрипело, но выдержало.

– Не бойтесь, – криво ухмыльнулся Уго. – Эти стулья закалены морской солью и ветрами. Ну и временем.

– А как зовут вашего брата?

– Зовите его Молчун.

– Просто Молчун?

– Он к прозвищу привык больше, чем к имени.

Тот утвердительно промычал. И Астор понял, что Молчун попросту немой. Вопроса по поводу странного прозвища не возникло. А о причинах немоты Астор благоразумно расспрашивать не стал.

А то всякое бывает. Например, как у него.

Кто-то может руку сам себе случайно топором отмахнуть, кому-то мачете срубят, а кто-то и с Глааки пересечется на берегах туманного Альбиона. Пути потерь разные, но вспоминать о них всегда неприятно.

Поздний завтрак проходил в безмятежном молчании. Музыкант не подгонял Уго – придет время, сам расскажет что и как. В конце концов, им всем нужно было оказаться на вершине Корковаду. Только братьям надо попасть в сам храм Апхум-Зхаха, Астору же нужно обойти сооружение и выйти на сторону горы, противоположную Рио. Там, за отвесным обрывом, – Стена Смеха.

Ухватив бутыль за узкое горлышко, Уго махнул рукой Астору:

– Пойдем, посидим на берегу. Молчун, проверь наш подарочек Древнему. Через пару часов отправляемся.

Волны неслышно и плавно набегали на серебристый песок пляжа. Крохотные раковины то подкатывались к пенистой полоске, то убегали от нее в глубины. На этом участке пляжа не было тритонов, даже запах тухлой рыбы и гниющих водорослей пропал, сменившись соленой свежестью.

– Хорошо здесь, – пробормотал Астор, усаживаясь на успевший прогреться песок. Вроде и солнца не особо видно, а заднице тепло.

– Хорошо, – согласился Уго. Глотнул из бутыли, протянул музыканту.

Астор хотел отказаться, но потом задумался – а придется ли еще пить вино. Если попасть под длань Апхум-Зхаху, и пепла не останется. И неизвестно, поможет ли «загадочная бутылка» в этот раз. Вопрос в силе ее создавшего: больше она или меньше, чем у Холодного Пламени.

Вино оказалось приятным и легким. Полутона муската и сладость чернослива. Не удержавшись, Астор еще пару раз глотнул, прежде чем передать бутыль Уго.

– Ха! Вот это правильно! – одобрительно воскликнул парень. – Надо радоваться, надо жить, пока можешь.

Выпив, он ткнул бутыль в руки Астора.

– Давай еще!

– Нет. Пока хватит. Сделаем дело, можно будет…

– Не будет, – покачал головой Уго.

– Уверен?

– Ага. Не вернемся.

Астор повернулся к нему и пристально посмотрел в глаза:

– А теперь рассказывай подробно.

К подножию Корковаду они подошли, когда вечер вот-вот должен был захватить город и горы, небо и волны. Солнце цеплялось за вершины далеких скал. Предчувствие грядущего было с привкусом крови.

Перед входом на железнодорожную станцию бродили четверо «опаленных», верных слуг Апхум-Зхаха. Когда-то они были людьми, но отказались от всего человеческого ради служения Древнему. Что им обещано и на что они надеялись, Астор не знал. Обнаженные, безволосые тела «опаленных» покрывал неровный сероватый узор – то ли иней, то ли пепел. Белесые, как будто обваренные кипятком глаза слепо обозревали окружающее пространство, но при этом замечали намного больше и видели намного дальше, чем глаза обычного человека. «Опаленные» охраняли единственный путь к вершине. В принципе, этого было и не нужно – ни один человек в здравом уме не стал бы лезть к храму Апхум-Зхаха. Не жаловал Древний человеческую расу, хоть и расположил святилище над человеческим городом. Только его слуги могли находиться вблизи столба Холодного Пламени. Пусть даже сам Апхум-Зхах обретался не в этом мире.

Уго и Молчун вышли, не скрываясь. И просительно сняли шляпы, подходя к тварям. Сейчас два брата более всего были похожи на затюканных крестьян из глубинки – длинные волосы, опаленная солнцем кожа, сгорбленные плечи. Судя по всему, «опаленные» решили так же. И сильно удивились, когда в руках у людей появились длинные ножи.

Но удивлялись они недолго.

Молчун аккуратно плюнул на голову одного из «опаленных» и пару раз пнул под ребра другого. Затем аккуратно вытер лезвие об одежду убитых.

На задумчивый взгляд Астора Уго пояснил:

– Есть за что. Не этих лично, а вообще.

Музыкант пожал плечами. У каждого свои счеты.

Молчун уверенно направился к небольшому поезду. И, чуть повозившись с замками, скрылся в кабине машиниста.

– Пойдем, Астор, – крикнул Уго. – Надо поторопиться.

Музыкант задержался около бронзовой таблички с цифрами 1884. Разве думали швейцарские инженеры, построившие уникальную дорогу с зубчатым сцеплением, что по ней когда-то будут подниматься только твари Древних, а людям дорога к вершине Корковаду будет заказана? И что вместо фигуры Христа Искупителя в низкие облака будет уходить колонна Холодного Пламени.

Поезд, поскрипывая, медленно двинулся вверх – крутой подъем да четыре километра впереди обещали, по крайней мере, минут двадцать обзорной экскурсии. Астор жадно всматривался в пейзаж, пока еще озаряемый умирающим солнцем.

Красивый город. Даже сейчас.

А ведь Астор успел его увидеть до пришествия Древних.

Темнел сырой и мрачный анклав тритонов. Ярко выделялись верхние районы, где проживали обеспеченные жители. Между ними яркими заплатками расстилались крыши жилищ простых людей. Именно по ним и придется удар, если у братьев всё получится, если те, кто разработал операцию, не ошиблись в предположениях.

Что будет, если пьянице дать понюхать вина? Особенно, если пьяница – гурман, способный различать оттенки и купаж, год и даже настроение винодела. Смешайте по капле тысячи вин, соберите в один сосуд – и чтобы было там на один глоток. Отдайте алкоголику, пусть выпьет, а потом покажите, что совсем рядом, в двух шагах целый винный погреб. Пей, хоть залейся.

Сможет пьяница удержаться? Даже если разумом понимает, что нельзя, что вне установленных правил.

Вот скоро Астор и увидит.

Поезд дернулся и остановился. Музыкант и не заметил, что они уже поднялись почти на вершину. Осталось преодолеть двести двадцать три ступеньки – и перед паломниками останутся только ворота храма. Испытание не для каждого. Особенно для тритонов – им и так тяжеловато вдалеке от водоемов.

Пока поднимались, Астор в вечерних сумерках рассматривал окрестности. Вон пляж Ипанема, где он еще утром оставлял следы на влажном песке. Чуть дальше пляж Копакабана, где он купался подростком. В полумраке на фоне слабо светящихся волн выделялся темный профиль горы Сахарная голова. А рядом с ней в ярких огнях по набережной раскинулось озеро Родригу де Фрейташ.

Когда-то он влюбился в этот город.

Сейчас он готов его оплакать.

Ступеньки. Одна за другой – по секунде на каждую. Удивительное чувство – шагами отмерять последние минуты жизни. После того что рассказал ему Уго, Астор нисколько не сомневался, чем всё закончится. Они всего лишь будут первыми, прежде чем Апхум-Зхах спустится с горы в засыпающий город. Музыкант искоса глянул на спутников, мерно вышагивающих рядом – неприкаянных, озлобленных. У таких всё получится – теперь он был уверен.

Две сотни секунд спустя трое мужчин стояли перед тяжелыми каменными дверями храма. Иссиня-черный обсидиан отражал изломанной поверхностью свет ламп. На вершине никого не было. Даже ветер избегал этого места. В столбе Холодного Пламени не ощущалось жизни – Древний был далеко.

Массивные ручки створок искрились тускло светящимся серебром – по нему изредка пробегали юркие огненные искорки-змейки. Пришла пора и Астору стать полезным. Точнее, теперь нужна его рука.

– Ты уверен, что меня не испепелит? – хрипло поинтересовался Астор.

– Да. Тот глубоководный, с которым я пообщался, сказал, что открыть дверь могут только создания Древних. А твоя рука…

– О да, моя рука… Если не сработает, что делать будем?

– Сработает!

– Уго, а если глубоководный соврал?

Парень зло ухмыльнулся, в полутьме его улыбка сверкнула, как далекая зарница:

– Не соврал. Азотная кислота да по маленькой капельке в течение многих часов… Это очень и очень больно, Астор…

– Если больно, тогда проверим. Только как бы это не оказалось покруче кислоты.

Музыкант помедлил мгновение, а затем резко ухватился за ручку и потянул створку на себя. С протяжным вздохом двери распахнулись. Причем обе створки вырвались из неподвижности одновременно, хотя по логике должна прийти в движение только одна. Астор давно уже не удивлялся странностям во всем, что касалось Древних. Иногда казалось, что им нравится издеваться над причинностью, ставить с ног на голову физические законы.

Промозглая тьма храма выплеснулась наружу.

Астор даже чуть отшатнулся – казалось, что воздух за дверьми тягучий, как кисель, и холодный, как иней в раннем декабре. Но всё равно шагнул внутрь раньше братьев. Чего ему-то бояться?

Посреди круглого пустого помещения стоял постамент из грубого камня – серебристые и розовые прожилки пробегали по неровной поверхности. Более всего порода походила на гранит. Из центра росла тяжелая колонна изменчивого серого пламени, выходящая через отверстие в крыше. Удивительно, но свет от серебряного огня не распространялся – наоборот, чем ближе к Холодному Пламени, тем гуще становилась темнота, как будто колонна притягивала ее к себе.

Стояла непередаваемая тишина – вязкая, бесконечная, затягивающая. Даже звуки шагов пропадали чуть раньше, чем за стенами храма. И удивляла пустота – никаких предметов мебели, никаких украшений, никаких рисунков или барельефов на стенах. Только массивный камень посреди и колонна Холодного Пламени.

Апхум-Зхаху не нужны лишние украшательства.

А вот что ему нужно…

Уго подошел поближе к камню, склонил голову и всмотрелся в сверкающее пламя.

– Брат, готов?

Молчун утвердительно промычал, нашаривая что-то в рюкзаке. В руках Уго держал две стеклянные банки, заполненные до краев темно-красной жидкостью. Точно такие же появились и в руках его брата.

Астор знал, что будет дальше. Уго ему всё доступно и подробно объяснил. Музыкант обошел алтарь и замерших братьев и вышел через незаметный проем на террасу – единственный путь на обратную сторону горы. У каждого своя цель.

Астору нужно найти Стену Смеха.

А братьям…

Братья всколыхнут Бразилию. Они напомнят людям, что, сколько ни служи Древним, сколько ни мирись с ними, – они всё равно остаются дикими чудовищами из далеких времен, чужими и чуждыми любому живому существу. И если другие виды смирились и стали верными слугами, то людям стоит побороться – у человечества есть возможность победить.

Астор заторопился.

Он знал, что секунды истекают. Братья не будут ждать всю ночь. Да и скоро из окружающей Тьмы вынырнет Тень, а здесь музыканту не спрятаться за кобальтовым кругом.

Астор добежал до края и свесился через перила, высматривая Стену Смеха. Она начиналась сразу за террасой. И понял, почему Глааки так смеялся, отпуская его. Астор ярко-ярко вспомнил те минуты – в ужасающе громком смехе сотрясалась жирная туша слизняка, а металлические шипы скрежетали при каждом приступе беспричинного веселья. Отсмеявшись, Глааки милостиво отпустил Астора.

Милостиво…

Всё бессмысленно.

Через гору вниз шла отвесная стена. И от низа до верха ее заполняли человеческие лица – улыбающиеся, смеющиеся, гримасничающие, насмехающиеся, посмеивающиеся.

На лицах – от первого и до тысячного, миллионного, миллиардного – застыло счастье. И никакие гримасы не могли его согнать. Смех и счастье.

Не было никакой надежды найти среди сонма лиц родные черты. Астор в растерянности замер. Путешествие в тысячи миль завершилось просто и бессмысленно.

Издалека донесся звук разбившегося стекла. По спине Астора пробежали мурашки. Он понял, что случилось. Братья разбили на алтаре четыре банки. А в них хранились образцы крови тысяч и тысяч человек – по капле собранные за последний год. Приманка для пьяницы, дразнилка для жестокого древнего чудовища – попробовать на вкус жизни тысяч людей, но так и не сожрать их. Для любого Древнего это изощренное издевательство.

Внезапно Астор почувствовал, что за спиной кто-то есть, но оборачиваться не стал. Всё ясно – у ребят получилось. Скорее всего, Уго и Молчуна нет. А теперь пришла очередь и самого Астора. Мысленно музыкант попрощался с ребятами.

И когда медленно, миллиметр за миллиметром, музыканта стало пожирать призрачное пламя Апхум-Зхаха, он не стал сдерживаться и закричал. Он выплескивал боль и одиночество последних лет в крике – освобождаясь, разлетаясь невесомыми частичками пепла.

Он кричал до тех пор, пока оставались легкие и гортань.

А затем наступила тьма.

Чтобы смениться болью и существованием.

Рядом удивленно потрескивал столб серого пламени – и низкие тучи испуганно разбегались прочь.

И снова пламя, боль и забвение.

И новое рождение.

Астор с трудом улыбнулся. Хотел бы издевательски, но сил не осталось. Умирать трудно – особенно, если приходится встретить смерть дважды за такое короткое время. Колонна пламени придвинулась вплотную, и Астор подготовился к очередной пытке.

Но ничего не произошло.

Только голос. Он как будто со всех сторон приближался к Астору – окутывал его, заглядывал через плечо и бросал слова прямо в лицо:

– Покажи это, смертный.

В негромком голосе перемешались сотни звуков – потрескивание догорающих костей, шуршание пепла, в который превращается плоть, хрип сгорающих заживо и визг тех, кто увидел пламя близко-близко. И нечеловеческая их гармония складывалась в слова:

– Покажи.

Астор не стал делать вид, что не понимает, и протянул на вытянутой левой руке «загадочную бутылку».

– Забавная штука, – голос немного подрагивал. – Две «печати» двух старых врагов. Слизняк Глааки до сих пор делает жалкие подарки. А вот Хастур удивил. Отдай, человечек.

– Не могу, – честно ответил Астор.

– Хочешь еще помучиться? – Колонна серого огня придвинулась поближе, и музыкант ощутил тот дикий холод, что исходил от нее.

– Я восстану из пепла.

– И я сожгу тебя снова, человечек. Сколько ты выдержишь, пока не сойдешь с ума? Пять раз, десять, сто? Отдай.

– Я могу только продать.

– Ты торгуешься со мной, человечек? – Холодный смех пробежал порывом ветра.

– Я продаю тебе эту штуку. За свою жизнь.

Холодное Пламя качнулось – казалось, что Апхум-Зхах задумался.

– Твоя жизнь не стоит и медного гроша, человечек. Изделие моего собрата стоит несравнимо дороже. Я принимаю твое предложение.

Древний за долю секунды сместился. И рука Астора вместе с бутылкой погрузилась в столб огня. Он даже не успел закричать от бешеной боли, как Апхум-Зхах исчез.

Пропала «загадочная бутылка».

И мгновенно исчезла боль в суставах левой руки.

Не удержавшись, Астор упал на колени, опершись обеими руками в гранитные плиты террасы. И не веря своим глазам, смотрел вниз. На руки.

Точнее, на левую. С пятью человеческими пальцами, с морщинистой, чуть грязноватой кожей, с черными жесткими волосками на ней, с давно не стриженными ногтями.

Что это?

Подарок?

Неожиданная милость Древнего?

Или он решил лишить жалкого человечка всех «даров» своих собратьев-чудовищ. Знал бы он, что это за дары и чего они стоят.

Ноги не держали – слишком много боли за последние несколько минут. Но всё еще не закончено. Он пришел сюда вытащить Диану – и не отступит. Если он сам не может найти ее, пусть она услышит его и отзовется. А там он снова совершит невозможное – у него, похоже, неплохо это получается.

Перебросив с плеча футляр, Астор уселся у ограждения, прислонившись спиной к холодному влажному камню. Небо очистилось – тучи испуганно разбегались там, где прошло Холодное Пламя. И полная луна освещала вершину Корковаду. Астор обрадовался, что Рио находится с другой стороны горы и ему не придется видеть то, что сейчас там начнется.

Но больше всего ему было интересно, что случится, когда из сумрака и тьмы, из потустороннего ужаса и ночного страха выползет Тень. Чтобы сожрать, растворить в себе, наполниться новым хозяином «загадочной бутылки».

И какой из древних ужасов окажется сильнее.

А пока еще оставалось время и луна давала достаточно света, музыкант слабыми руками достал из футляра бандонеон. Пристроил на колене, вдохнул жизнь в инструмент плавным движением плеч, вслушался в чистый и ясный звук.

Клавиши под пальцами привычно, радостно отозвались – как будто все эти годы только и ждали, когда их коснется человеческая кожа, а не морщинистая серо-зеленая шкура рептилии.

И Астор заиграл. За все годы, за всю жизнь – ту, что была, и ту, что осталась.

Ночное либертанго.

 

Татьяна Томах

СЕРДЦЕ РОЗЫ

Колокольчик звякает, хлопает дверь, скрипит половица.

Кто-то стоит возле двери, но кто – Роза не может разобрать. Ни звука, ни движения, ни вздоха. Но кто-то есть в кромешной темноте.

И прежде чем темнота дрогнет и заговорит, Роза, задохнувшись от ужаса, понимает, что это не человек.

И понимает, что сейчас темнота хлынет ей в глаза, уши и горло, навсегда лишая способности видеть, слышать, говорить и понимать…

* * *

– А маски-то зачем? – спросил в первый раз Иозеф.

– Ну… Кому охота, чтобы все видели его лицо? – важно объяснил приятель, его провожатый на тот день.

– А я?

– Ты новенький, чтобы тебя как раз все запомнили. Вступишь в братство – получишь маску.

Иозеф поежился, вспомнив, как неловко и даже жутко ему было среди безмолвной толпы в бесформенных балахонах и масках. Единственному – с открытым человеческим лицом. Будто голому на людной городской площади.

– Я подумал, маска – это чтобы когда они станут резать жертву на своем алтаре, кровь на лицо не попадала. Ну и чтобы не видно было, кто режет…

Приятель хмыкнул.

И Иозеф, содрогнувшись, подумал, что его дурацкая шутка, сказанная для бравады, вполне может быть правдой…

* * *

Шелковый шнур удавкой обвил тонкую шею, узел царапнул нежную кожу. Девушка ахнула, руки метнулись к горлу.

– Что? – сердито спросила Роза.

– Может, не на…

– Надо, – отрезала Роза. Отвела в сторону неуверенные ладошки, как вялые лапки пойманной, насмерть перепуганной птицы. Уперлась пальцем в острый позвонок под изгибом шеи, другую руку положила на горло. Хрупкие косточки ключиц, ознобная испуганная дрожь, быстрый бег пульса под теплой кожей.

«Такая тонкая шея, – вдруг подумала Роза. – Тонкий голосок, тонкие пальчики, никогда не знавшие работы. Нежная балованная куколка. Фарфоровый ангелок».

Ненависть вдруг рухнула на нее, как чернота после взорвавшейся лампочки.

Ненависть к обласканным жизнью куклам, которые только и делали, что хлопали ясными глазками, никогда не зная темноты, страха, нищеты, одиночества. Принимая как должное всё счастье мира, высыпанное к их ногам в праздничных упаковочных кулечках. Любящие и богатые родители, теплый дом, роскошные наряды, балы и поклонники. Солнечные дни и звездные ночи. Им даже не приходило в голову кого-то благодарить за это. И они даже не думали, что такие как Роза, продали бы душу хотя бы за один день… за один час такой жизни…

А теперь эта жизнь была в сильных Розиных руках. Тонкая шея, пойманная шелковой петлей, горячий пульс под ладонью…

Роза усмехнулась и затянула шнур…

Она опомнилась в последний миг. Будто свет включили в затопленной ночью комнате.

Отвела дрогнувшие руки, чуть не выронила шнурок. Отступила – подальше от смятого страхом дыхания, теплой беспомощной шеи…

– Что? – напряженно спросила девушка. – Всё?

– Всё, – проворчала Роза, пряча за сосредоточенным перебором узелков на шнуре свой страх и дрожь. – Иди, милая. Одевайся и иди. Замерзла? Холодный день. Паршивое лето.

– Папа говорит, следующее будет холоднее, – вокруг шеи с мягким шелестом обернулся газовый шарфик, зашуршал плащ.

– Куда уж холоднее, – хмыкнула Роза. – Хотя если твой папа говорит… Извини, что я тебя застудила. Но сама понимаешь, какое ожерелье без точной мерки…

Роза бормотала, перебирала узелки на шнуре, отступала мелкими шажками в глубь магазина. «Иди, – думала она, – уходи отсюда скорее, дура». И с досадой слушала, как топчется у порога девушка.

– Родителям поклон и лучшие пожелания, – поторопила она посетительницу.

– Передам. Роза… – голос девушки запнулся.

По спине Розы прокатились одна за другой две ознобные волны – ледяная и горячая.

«Заметила, – с ужасом подумала она. – Всё заметила». И Роза враз почувствовала запах мокрого камня и ржавчины. Запах тюрьмы, где ей придется провести остаток жизни.

– …оно будет такое, как ты говорила?

– Что? – непослушными губами переспросила Роза.

– Ожерелье. Ты говорила, как серебряный дождь. Что оно будет стекать с моих плеч, как дождь. И я буду в нем похожа на фею?

– Да. Будешь.

– А жемчуг?

– Что?

– Роза, я ведь сегодня просила тебя добавить жемчуг! Ты что, забыла?

– Да. То есть нет. Конечно.

– Папа говорит, сейчас модны морские мотивы.

– Да. То есть, если твой папа говорит, то…

– А как тогда дождь?

– Где дождь?

– Ну, Роза, – голос девушки стал капризным. – Как тогда я буду похожа на фею, если жемчуг?

– Будешь.

– Точно?

– Точно. На фею. Эту… морскую. С мотивами. Гидру… Э… Афродиту.

– О, – впечатлилась девушка. – Хорошо. Мне нравится. Мой жених никого больше не будет замечать, кроме меня? И гости?

– Что?

– Ты в прошлый раз говорила.

– Да, конечно. Раз я говорила, он не будет.

– Спасибо, Роза!

Звякнул колокольчик, хлопнула дверь.

«Дура, – подумала ей вслед Роза с облегчением, – какая дура». Перевела дыхание, разжала судорожно сведенные пальцы. Ощупала поочередно – правой рукой левую, потом наоборот. Будто чужие. Где-то… в запрещенных теперь книгах говорилось – пусть левая рука твоя не знает, что делает правая. «Это значит, – объяснял когда-то любопытной девочке отец Петр, – не хвались добрыми делами. Даже перед собой».

«А если недобрыми? – подумала Роза. – Если ты дал волю своей руке, если поверил ей, отпустил бесконтрольно, а она решила убить? Если вдруг оказывается, что ты не знаешь, чего на самом деле хотят твои руки?»

Роза спрятала ладони под мышками. Прижала локтями к бокам.

Будто так можно было остановить то, что они хотели сделать…

* * *

– А может, – робко предположил Иозеф, – не обязательно именно человека?

Приятель хмыкнул.

– Ну, скажем, – смутившись под его взглядом, продолжил Иозеф, – собаку бродячую… или кота… какого не жалко?

Он сглотнул, с трудом представляя себя перерезающим горло пушистому ни в чем неповинному коту… собственно, блохастого и плешивого ему тоже было бы жалко…

Приятель расхохотался.

– Еще хомячка предложи. Или рыбку.

Рыбку Иозеф бы, наверное, смог. Смотря какую. Мороженую. Разевающих рты на прилавках свежевыловленных карпов ему тоже было жалко. Но это он говорить не стал. Только подумал, что, кажется, со страху ввязался совсем не туда, куда ему было нужно…

* * *

Он дарил ей цветы.

Первое время Роза слышала шепотки за спиной – странно, они все, что ли, считали ее еще и глухой? Или как раз хотели, чтобы она услышала?

Мол, зачем ей цветы? Этой-то? У нас и нормальных девушек хватает. И симпатичных, и молоденьких, и с приданым к тому же. Молодому доктору всякая будет рада. В наше-то смутное время – самая нужная профессия. Математики стреляются, не умея примирить ум с исказившейся действительностью и сломанной логикой; банкиры выкидываются из окон, пугаясь новой волны кризиса; а врачи нужны будут всегда и всем. И спятившим ученым, и склонным к суициду финансистам, и простым людям, у которых в голове не мировые проблемы, а вполне обычные – как сохранить свой дом и накормить семью. А потому сходить с ума и кидаться с крыш им некогда.

…Лилии с густым пряно-сладким запахом, фиалки с тонким ароматом весны и леса, нежные чайные розы…

Сегодня утром – хризантема, пушистая хрупкая звезда, пахнущая прохладой и дождем…

Роза гладила тонкие крылышки лепестков и дышала. Свежестью, спокойствием, осенней красотой, улыбкой доктора, которая оставалась в цветах, подаренных им. Роза совершенно точно знала, что он улыбается, когда говорит: «Доброе утро, Роза» и протягивает ей букет. Потом он уходил, а цветы и улыбка оставались. Каждый раз, проходя мимо вазы и трогая мимоходом нежные лепестки, Роза улыбалась в ответ.

Может, именно эта улыбка и не давала ей сойти с ума.

Может, только она остановила ее руку, сжавшуюся на петле шелкового шнура…

* * *

После обеда пришла Лизка. Принесла заразительный хрипловатый смех, звонкий цокот каблучков, хрустящее шуршание широких юбок, густые запахи сладких духов, табака, кофе, свежих булочек и дождя.

– Мечи, хозяйка, угощение на стол, всё скуплю! – объявила она, с размаху шлепая на прилавок сумочку.

– Выбирай, – предложила Роза, обводя витрины широким жестом и невольно заражаясь улыбкой и бодростью.

Лизка была как песня – звонкая и душевная. Иногда плясовая, бесшабашно-веселая со звоном монист, перестуком кастаньет, пожаром алых юбок; иногда печально-надрывная, как рыдание гитарного романса; иногда хохочущая, как перестук перченых частушек. Но всегда искренняя. И всегда ей хотелось подпевать.

– Эх, – Лизка цокала каблучками вдоль витрин. – И правда, всё бы взяла. Эх.

– Бери. Я еще наплету.

– Ты чудное чудо, Розка. И как это ты всё умудряешься делать?

Вопрос, от которого Роза всегда сжималась.

– …И правда, вы это сами делали, милочка? Да? О-очень интересно, как… – и Роза почти чувствует, как любопытный взгляд ощупывает ее лицо. Скользкий и холодный, как медуза.

Первые посетительницы.

Две дамы с шуршащими зонтиками от солнца. Жена и теща мэра.

До сих пор, спустя несколько лет, Роза помнит их шаги вдоль витрин, мелкий жеманный перестук каблучков, украдкие перешептывания и смешки. Жадные любопытные взгляды.

«Маленький городок, – уговаривала себя Роза, стараясь держаться спокойно и уверенно. – И мало развлечений. Пусть. Сегодня я их развлеку. А завтра им станет со мной скучно, и ко мне придут хорошие клиентки».

– Вы будете это покупать? – спросила она, когда посетительницы направились к выходу.

– О… что? – смутилась дама помоложе. Жена мэра. – Пожалуй… э… я хотела подумать. Ну, ладно, заверните. Вы можете завернуть? – Она разжала ладонь и протянула браслет Розе.

– Конечно. – Роза была сама вежливость. Глупо ведь предполагать, что жена мэра хотела украсть бисерный с жемчужинами браслет? И еще глупее заявлять об этом вслух.

Кажется, именно жена мэра после этого распустила слух, что Роза колдунья. Впрочем, торговле это ничуть не повредило. Наоборот.

А Лизка умудрялась задавать этот вопрос так, что Роза не сжималась, а раскрывалась на ее слова. Распускала лепестки навстречу – не холодному скользкому любопытству, а искреннему Лизкиному восхищению.

– Возьму вот это ожерелье, бирюзовое. И красное с серьгами. На кораллы похоже, с ума сойти, как красиво! А если к синему платью…

– Морские мотивы, – пробормотала Роза.

– Что?

– Наш мэр говорит, что сейчас модны морские мотивы.

– Откуда этому плешивому пню знать про моды? – изумилась Лизка.

– А мода тут ни при чем, – ответила Роза и замолчала, зябко обняв себя за плечи. Ей стало холодно. И, кажется, страшно. Она не разрешала себе бояться. Снова и снова, просыпаясь утром в мокрой от пота рубашке, заставляла себя забыть сны и страхи. Вышвыривала их из дневной жизни, как блохастого надоедливого кота. И делала вид, что не замечает, как он продолжает орать и скрестись под дверью.

А сейчас дверь внезапно открылась, дунуло ледяным сквозняком, кот процокал острыми когтями по полу и потерся шершавым боком о лодыжку. Роза содрогнулась.

– Ты уезжаешь? – спросила она.

Лизка вздохнула почему-то с виноватой интонацией, и вдруг, решительно шагнув к Розе, крепко и быстро обняла ее, окутав облаком сладких духов, цветочного шампуня и табака.

Роза замерла. Много лет никто не обнимал ее так. Много лет никто вообще ее не обнимал. Она стояла в теплом кольце Лизкиных рук и чувствовала, как постепенно истаивает холодное равнодушное спокойствие, в которое Роза, как в панцирь, так ловко пряталась эти годы. Ото всех и от всего. Еще немного – и панцирь растворится, и Роза останется беззащитной. Голой и уязвимой. И для того страха, который сейчас домашним котом ластился у ног, не решаясь пока обернуться хищником покрупнее. А когда обернется – сожрет свою хозяйку заживо.

А Лизка растопит панцирь, разомкнет объятия и уйдет. Оставит Розу одну.

Они все уходят.

Роза дернулась, высвобождаясь.

– А поехали со мной? – неожиданно предложила Лизка, ничуть не обидевшись. – Помогу тебе собраться. Днем раньше, днем позже. А?

– Куда?

– Ну… – Лизка смутилась. – Куда-нибудь.

– Думаешь, от этого можно убежать?

Она хотела добавить – я уже пыталась, но ничего не вышло. Но промолчала. В Лизкином молчании и так была растерянность. Не убивай чужую веру, даже если она ошибочна. До тех пор, пока не сможешь дать взамен другую. Кажется, отец Петр так когда-то говорил. Или кто-то другой? У Розы не было ничего взамен Лизкиной неуверенной надежды.

– Булочник сегодня уехал, – сказала Лизка. – Всей семьей. И бабка Шая со своими котами. Половина города пустая.

Роза опять промолчала. Не стала говорить, что они уезжают не потому, что знают, куда. Просто надеются убежать.

– Вот, гляди, я успела еще купить свежих булочек. И пирог с яблоками. Я тебе оставлю половину. Бери-бери, куда мне всё это тащить с собой…

Роза слушала, как затихает перезвон колокольчиков после ухода Лизки.

Сдерживалась, чтобы не побежать следом. Куда я ей, такая обуза, подумала она. Это здесь, в лавке, я королева. Знакомые стены, каждую ступеньку узнаю по голосу, каждая бусинка – на своем месте.

А ведь я могла бы ей всё рассказать, подумала Роза. Как отцу Петру в исповедальне. Уткнуться лбом в темное гладкое дерево, закрыть глаза…

Отец мой, мое сердце почернело от ненависти и страха.

Я ослепла в десять. Слишком рано, чтобы смириться с потерей. Слишком поздно, чтобы забыть, что потеряла. Я до сих пор вижу цветные сны, а просыпаясь, открываю глаза в темноту, в которой теперь навсегда утоплена моя жизнь.

Мой отец ушел через год, наверное, ему было невыносимо видеть, как милый ребенок превращается в угрюмого истерика. Мама продержалась чуть дольше. Я мешала ей, неудобная колючая обуза для нового счастья. Они оставили меня одну в моей темноте. Те, кому я верила безоговорочно. Я их возненавидела. Я желала им смерти. Медленной и мучительной, в одиночестве и темноте. Как у меня. Когда я узнала, что это желание исполнилось и мой отец утонул, запертый в каюте прогулочного кораблика, я рассмеялась. И только потом заплакала, когда вспомнила, как он сажал меня маленькую себе на шею, а я гладила его щеки, шершавые от щетины.

А когда через несколько лет нищеты, отчаяния и темноты я научилась снова жить, прежний мир рухнул. Я узнала, что еще более беспомощна и слепа, чем считала раньше.

– Дитя, – сказал бы отец Петр и, наверное, утер бы слезы с Розиных щек твердой ладонью, – мы все слепы и беспомощны. И только в своей самонадеянности иногда думаем, что это не так.

– Но ведь даже в этом случае я больше слепа, чем другие.

– И это не так, дитя. Ищи свет не снаружи, а в своем сердце, Роза.

– В моем сердце страх и темнота.

– Такой союз, дитя, рождает только чудовищ.

– Знаю. Я сегодня чуть не убила девушку. Дочь нашего мэра. И теперь боюсь еще больше, отец мой. Не только тех чудовищ, что снаружи, но и тех, что в моем сердце…

Роза не знала, что ответил бы на это отец Петр, принесенный в жертву морю в самые первые месяцы, когда стало понятно, что ни старые боги, ни их служители не могут защитить своих детей от новых страшных богов. Сердце отца Петра было съедено рыбами и чайками, которые не искали в нем ни света, ни доброты, а только пищу…

* * *

Вечером пошел дождь.

Сперва накрапывал, робко царапался в окно, как заблудившийся кот, а потом враз хлынул грохочущим водопадом, сердито и гулко застучал по крыше. Не стеснительный гость, который просится переночевать, а наглый захватчик, грохочущий кулаком в окно, собираясь вломиться и вышвырнуть хозяев из уютного тепла.

Роза не вытерпела, приоткрыла дверь. Постояла на пороге, слушая грохот избиваемой мостовой и плеск разбивающихся вдребезги луж. Смахнула со щек дождевые капли. Ладонь пахла морем.

Дождь был соленым.

– Хозяйка, позвольте!

Грохочущая стена расступилась, выпуская промокших насквозь, отфыркивающихся мужчин.

– Проходите, проходите.

– Добрый вечер, Роза! – сказал доктор, улыбаясь сквозь шум дождя и запах мокрых плащей и зонтов.

– Недобрый, – буркнул мэр, отряхиваясь на пороге, как пес. – Морская вода и ветер. Видали? Море у города.

– Говорят, уже Оструду затопило, – добавил аптекарь. Шумно высморкался и закомкал платок в карман плаща.

– Много болтают, – проворчал мэр.

– А что – не так?

– Ну, затопило, – неохотно признал мэр. – Но хочу отметить, что официально еще ничего не…

– А не надо официально, – предложил доктор. – Надо как на самом деле.

– Проходите, – пригласила Роза. – Я сделаю вам горячего чаю.

– Спасительница! – восхитился мэр. – Еще бы двойной виски туда…

– Тут не трактир, – напомнил доктор.

– А, ну да. Но я ведь мэр? Я ведь здесь еще мэр, да? Официально?

– Совершенно официально.

– Виски нет, – ответила Роза. – Я принесу вам коньяк.

– Спасительница! – хором сказали трое гостей.

Роза, улыбаясь, ушла на кухню. Расставила на подносе чашки, прислушалась.

– Хочу отметить, что официально еще ничего не объявлено, – приглушенно бубнил мэр. – Поэтому строго конфиденциально, но в целях предотвращения паники…

– Что?! – воскликнул аптекарь. – С завтрашнего дня? Все полномочия?

– Тс-с. А, впрочем, всё равно, в завтрашних газетах и совершенно официально… Давайте выпьем, а? – Мэр звякнул бутылкой о стакан; коньяк забулькал в узком горлышке.

– Вы думаете, панику предотвратит известие о том, что мэром вместо вас будет этот… это… – Доктор замялся перед последним словом.

– Ну а что? Как будто так раньше не бывало, право! Во-первых, официально объявляется, что мэры, губернаторы, а также прочее условно выборное руководство теперь совершенно официально назначается оттуда.

– Вы тычете пальцем в пол.

– Тьфу ты. То есть я имел в виду противоположное направление. Но, по сути, вы же понимаете…

– Да, по сути, так оно всегда и было, – согласился доктор.

– Вот об этом я и говорю, – подтвердил мэр. – Э, мне показалось, или вы сейчас сказали что-то противозаконное, что-то… э… как бы смахивающее на клевету, распространение которой в наше смутное время…

– Не я, а мы сказали, – поправил доктор.

– Я молчал, – торопливо уточнил аптекарь.

– Ну и ладно, – мэр снова звякнул стаканом. – Поскольку я пока неофициально, но уже неофициальное лицо, то строго конфиденциально мне лично не возбраняется… Так, о чем это я… Одним словом, давайте выпьем!

– За нового мэра? – предположил доктор.

– Стойте, – перебил аптекарь дрогнувшим голосом. – Вы… это правда? Но он же… он же не человек…

Роза застыла, чуть не пролив кипяток мимо чашки. Затаила дыхание, слушая тишину за стенкой и жадные захлебывающиеся глотки мэра.

– Ну и что, – через некоторое время очень спокойно сказал доктор, – а когда это было препятствием для назначения чиновников?

* * *

Он забыл зонтик.

Роза потрогала изогнутую ручку, улыбнулась, представив сильные пальцы доктора, обнимающие гладкое дерево. Будто дотронулась до его ладони. И вздрогнула, когда в дверь стукнули.

– Дождь закончился, – сказала Роза.

Доктор рассеянно взял зонтик, коснувшись руки Розы. Как будто обжег огнем.

– Роза, – сказал он. – Роза…

И вдруг взял ее ладонь в свои, выронив зонтик.

– Ты хочешь уехать отсюда вместе со мной?

«Да что же это за проклятье, – подумала Роза, с трудом удерживаясь от крика, слез, отчаянной истерики… – Почему именно сегодня они все…»

– Нет, – очень спокойно ответила она.

– Ты… – Он растерялся. – Ну да, ты права, глупо бежать. Я тоже так думал, но мне казалось, что ты хотела бы… Ты права. От этого никуда не убежишь. Надо учиться жить в том мире, который нам дан. Тот, который мы, в сущности, сами выбрали и сделали таким… Ты права. Ты храбрая, чудесная, мужественная женщина, Роза, и я…

«Я трусиха, – подумала Роза, надеясь, что он не заметит, как ее трясет в ознобе. – Если бы ты знал, как мне страшно… Если бы ты знал, какая я на самом деле…»

– …Прости, если сейчас неподходящее время. Но это наше время и другого не будет. Понимаешь? Роза, я хотел… Я… в общем, не такой уж и подарок. Зануда, люблю читать, варю отвратительный кофе… Но… Роза, ты выйдешь за меня замуж?

Роза замерла, не решаясь даже вздохнуть.

Всего одно слово.

Всего одно движение, чтобы шагнуть к нему в объятия. Воспользоваться минутным благородным порывом, мимолетным чувством жалости, подогретым опасностью, страхом и коньяком. Порывом, в котором доктор будет раскаиваться уже наутро.

Один шаг, чтобы сделать то, что она всегда хотела. И чтобы сломать доктору жизнь.

Роза устояла.

Вырвала руку, отступила, еле удержавшись на дрожащих ногах. Ответила громко, чтобы нельзя было передумать, сделать вид, что оговорилась.

– Нет.

Теперь уже два шага и невидимая, но очень прочная стена. Из Розиного спокойного, твердого и чуть удивленного «нет».

Он помолчал. Пожал плечами, шелестя плащом. Сказал холодновато, тщательно сдерживая обиду:

– Извини, Роза. Кажется, из нас двоих слепец – я. Я не хотел тебя обидеть или задеть. Я… неважно. Забудь этот вечер. Всё будет, как раньше, если ты, конечно, хочешь. То есть ты всегда можешь на меня рассчитывать. Если тебе что-то понадобится. Доброй ночи.

Он подобрал зонтик и ушел, аккуратно прикрыв дверь. Шагая быстро и не глядя под ноги, шлепая прямо по лужам.

Когда, вдоволь наплакавшись в промокшую насквозь подушку, Роза, наконец, уснула, у нее уже не было сил бояться сна, который преследовал ее в последнее время.

Потому что не могло быть ничего хуже того, что Роза сделала со своей жизнью этим вечером. Разве только то, что она не сделала.

Поэтому, когда сон все-таки пришел, Роза почти не испугалась…

* * *

Колокольчик звякает, хлопает дверь, скрипит половица.

Кто-то стоит возле двери, но кто – Роза не может разобрать. Ни звука, ни движения, ни вздоха. Но кто-то есть в кромешной темноте.

И прежде чем темнота дрогнет и заговорит, Роза, задохнувшись от ужаса, понимает, что это не человек.

И понимает, что сейчас темнота хлынет ей в глаза, уши и горло, навсегда лишая способности видеть, слышать, говорить и понимать…

Она так и стояла, онемев, оглохнув и ослепнув. Пока не услышала тонкий голос:

– Боишься?

Странная интонация, бесцветная, механическая – будто говорящий читает вопрос по бумажке, на чужом языке, не понимая смысла слов.

«А какая разница?» – подумала Роза. Страх добрался до критической точки, красной отметки на манометре, за которой котел уже или остывает, или взрывается. И спросила:

– Ты кто?

– Поводырь.

– Что?

– Не знаешь? Когда кто-то слепой и не знает куда идти…

– Я знаю, – перебила Роза.

– Конечно. Ты знаешь.

Скрип половицы. Легкий шаг. Шелест одежды.

Кто-то маленький и ловкий. Девочка?

– Ты знаешь, как быть слепой?

– Что? – растерянно переспросила Роза.

– Я тоже. Чтобы стать хорошим поводырем, нужно знать, как это – быть слепым. Иначе не понимаешь разницу между зрячими и слепыми. Не знаешь, кого нужно вести. И куда. Эти бусики у тебя продаются?

В последней фразе, наконец, мелькнула живая интонация. Маленькая девочка, которой интересно.

– Да, – запнувшись, ответила Роза.

– Я посмотрю?

– Конечно.

Ни дыхания, ни звука шагов. Только шелест и звяканье перебираемых в чьих-то пальцах бусинок и камней.

– Мне нравится. Что это?

Роза, собравшись с духом, опасаясь наткнуться рукой на чужую руку – или не руку? – тронула украшение, упавшее перед ней на прилавок.

– Парные браслеты, – сказала она.

– Что?

– Ну, – Роза смутилась. – Предполагается, что их носят, ну… два человека. И что они чувствуют, ну как бы видят друг друга, когда эти браслеты на них. Глупости. Суеверия.

Она осеклась. Не было ничего глупее говорить про суеверия тому, что стояло сейчас перед ней.

– Я возьму один, – сказало существо с голосом девочки. – Спасибо.

– Они парные, – повторила Роза.

– Я знаю.

У двери опять скрипнула половица. Будто девочка – или не девочка – только что шептавшая почти в самое ухо Розе, в один миг перелетела к порогу.

– Разве ты приходила не за… не ко мне?

– Тебе нужен поводырь? Ты куда-то хочешь идти?

– Я, наверное… Я не знаю.

– Тогда я тем более. Поводырь может отвести слепого только тогда, когда тот скажет, куда ему надо. Иначе это уже будет не поводырь, да?

– Отец Петр? – неуверенно позвала Роза, вдруг узнав этот голос.

Звякнул колокольчик, хлопнула дверь.

Роза осталась одна.

* * *

– Мы ждем, тебя, Иосиф, – напомнил магистр. Под его взглядом было неуютно и зябко. Иозеф поежился.

– Да, я… конечно…

– Тебе помочь выбрать первую жертву?

– Нет, я уже… то есть почти…

Он облизал пересохшие губы. Черные блестящие глаза с непонятным выражением смотрели из щелей белой маски.

«Они видят, как я боюсь», – подумал Иозеф.

Это было несправедливо. Сперва страх перед чудовищами загнал его в это проклятое братство. Мир рушился, прежние законы ломались. Нужно было отшвырнуть старых богов, которые оказались бессильны защитить от перемен, и просить помощи у новых. Самим не выстоять. Слабые человечки никогда не могли одни – слишком непонятный, смертельно опасный, страшный мир. А новым богам нужна жертва. Как иначе? С прежними была та же история. Но там хоть понятно, священники с мудрыми лицами всё объясняли толком – что и как делать, как пройтись по самому краешку опасной трясины человеческой жизни. Как не оступиться, не утонуть. Вешки для ориентировки, лаги для устойчивости, сотни рук, готовых поддержать, если споткнешься. А тут, раз – и новая трясина. Ни разу не хоженая. И никто толком не знает, как и что. Только братство это треклятое сказало – знаем, иди с нами. Верной дорогой пойдем, товарищ, аккурат мимо болота.

И теперь, кажется, не та трясина, что пугала, а та, что в прорезях белой маски великого магистра. А Иозеф балансирует перед этой трясиной на топкой кочке. И назад ходу нет, и вперед…

* * *

Из булочной снова пахло свежей выпечкой. Хлебопек из затопленной Оструды обживал брошенный дом. Яблочных пирогов пока не было, но нежнейшие слойки с корицей и клубничным вареньем таяли во рту.

По утрам мимо Розиного магазина топали рыбаки в резиновых сапогах к новому причалу, пахнущему свежими досками и водорослями. Возле пристани открылся рыбный рынок, где торговали только что выловленными треской, сельдью, мидиями, устрицами, креветками. Выбирая себе ужин, Роза заодно выслушивала новости.

Море остановилось – и очень удачно, затопив только городские трущобные окраины, которые и так давно пора было снести. Вроде бы, «там, которые эти» договорились на своем уровне и определили новые границы, в том числе воды и суши. При слове «там» говорившие, как и бывший мэр, всё время путали направление, указывая то вниз, то наверх – одним словом, в какие-то недосягаемые для простого человека глубины или выси. В целом, что происходит на этих глубинах, как и то, кто сидит сейчас в кабинете мэра, их мало интересовало.

– И-и, милая, – сказала тонкоголосая старушка, аккуратно заворачивая в газетный лист истекающую жиром сельдь. – Налогов бы не повышали. И жить не мешали. А мы уж тут как-нибудь сами. Пусть даже себе воруют помаленьку, – заговорщическим шепотом разрешила она. – Как обычно. А что у них «там» за морды и щупальца, это ихнее дело. Верно говорю, а?

Очевидцы, общавшиеся с новым мэром, говорили всякое. И про облако чернейшей тьмы, где иногда вспыхивают десятки глаз и клубятся сотни гибких лап, рук и щупалец разного оттенка – в зависимости от настроения главы администрации. И про нелепую тварь вроде гигантского кальмара с крыльями. Обделенные фантазией скупо описывали обыкновенного человека о двух ногах и руках, в сером с искрой костюме и при галстуке. Но, видно, врали, потому что человек этот выходил то худым, то толстым, хромым то на правую, то на левую ногу, и непременно с разноцветными глазами. Правда, сходились все описатели лица городской власти на том, что новый мэр уж всяко лучше прежнего. Во-первых, еще ни разу не повысил коммунальные платежи, во-вторых, так и не подписал подготовленный предшественником приказ о запрете продажи пива после заката. Поклон ему низкий, батюшке. После заката ведь самое то насчет пива – а когда еще, не в обед же, посреди рабочего дня?

Девочку, которая приходила к Розе в магазин – то ли во сне, то ли наяву, – никто не видел. Как и отца Петра.

Роза несколько раз перебрала украшения на витринах, но второго браслета из пары так и не нашла.

А как-то, задумчиво теребя в пальцах оставшийся браслет, Роза вдруг почувствовала… нет, не так – увидела… Перед ее слепыми глазами мелькнула невнятная вязь цветных ниточек и пятен. Роза испуганно вскрикнула, браслет свалился на пол, на глаза упала привычная темнота.

Она долго не могла прикоснуться к украшению. Потом решилась.

Первый восторг, сдобренный счастливым смехом, слезами и обрывками полузабытых молитв, скоро прошел.

То, что Роза видела, дотрагиваясь до тонкой бисерной косички, было скорее галлюцинациями, чем какими-то осмысленными понятными картинами. Пульсирующие нити, размытые фигуры, яркие вспышки – мир, преломленный цветными стеклышками калейдоскопа.

Но всё же эти яркие цвета, которые уже много лет Роза видела только во снах, были настолько притягательны, что она сидела часами, судорожно сжимая в пальцах бисерную ленточку. Путеводную нить в потерянный мир красок и света. А со временем Роза с удивлением стала разбирать, что эти нити и образы содержат в себе эмоции. Переплетаясь и сталкиваясь, они разыгрывали перед изумленной Розой целые спектакли, полные бурями чувств. А еще чуть позже, вглядываясь пристальнее, Роза вдруг различила за мешаниной цветных пятен человеческие лица и фигуры. Вот бывший мэр сидит в спальне в полосатом халате и фланелевом ночном колпаке, опрокидывает в себя рюмку за рюмкой. И жгучая ядовито-зеленая тоска, разъедающая его сердце, с каждым глотком будто мутнеет, становится болотной теплой жижей, противной на вид, но вполне терпимой на ощупь… Вот мэрова дочка меряет перед зеркалом свадебное платье, светится ярко-синим восторгом. А вот аптекарь, ее жених… с тревожной алой нитью посреди груди, как с рваной глубокой раной, разрезающей его пополам…

* * *

– Жертва, – со вкусом сказал магистр. – Знаешь смысл этого слова?

– Да… то есть я…

– Только то, что дорого тебе самому. Только такая жертва достойна бога. Иная – оскорбительна. Авраам принес в жертву любимого сына своего, Исаака, и рука его не дрогнула.

– Но ведь… – Иозеф запнулся, смущенный напоминанием о запретной книге. Верно, магистр привел это как известный пример, годный потому, что суть принесения в жертву одинакова, независимо от бога. Каждому подай самое лучшее, что у тебя есть. Иначе какая это жертва, если отдашь то, что тебе самому не нужно. Эдак получится помойка, а не жертвенник.

– Но ведь бог отвел его руку? В последний миг? – всё же возразил Иозеф, решив, что, раз суть он понял верно, детали можно и уточнить.

– Но мог бы и не отвести, – сказал магистр.

Иозеф молча согласился с магистром… И верно – мог бы.

А этот точно не отведет, понял Иозеф, снова ежась под ледяным взглядом из-под маски. Подразумевая и самого магистра и его бога, который теперь, получается, должен был стать богом Иозефа…

* * *

– Что это?! – завопила жена бывшего мэра. Дочка вскрикнула в унисон.

– Что? – испугалась Роза.

– Это! – Украшение отшвырнули на прилавок. Как ядовитую змею.

– Ожерелье, – сердито сказала Роза, ощупывая вязь бусинок. Что им не так, привередам? – Свадебное ожерелье.

– Да?! – взвилась опять мэрова супруга. И сквозь ее вопль с трудом пробился слабый голос дочери:

– Тогда почему оно черное, Роза?

«О! – ужаснулась Роза. – Надеюсь, они не шутят. – Она внимательно гладила дрожащими пальцами маленькие бисеринки. – Черные? Я перепутала коробки?!»

– Простите, – пробормотала она виновато. – Досадная ошибка. Это не то ожерелье. Это для другой заказчицы. Ваше будет готово завтра к утру.

– Ах, – с облегчением вздохнула невеста аптекаря. – А можно посмотреть?

– Извините, работа на открытых нитках, всё рассыплется, если я вам понесу. Завтра утром.

– А говорила – сегодня, – упрекнула жена мэра. – Как насчет неустойки, милочка?

– Мама, в городе такое творится, а ты…

– Ладно, еще обсудим.

– Конечно, – покладисто согласилась Роза, торопясь выпроводить посетительниц.

Такое с ней было впервые. Перепутать цвет. Да вот же, они даже отличаются на ощупь – белые чуть шершавее, теплее, черные – гладкие, холодные. Как она могла?..

* * *

Свадьба удалась.

Невеста была восхитительна. Ожерелье, стоившее Розе бессонной ночи, обвивало гибкую шею невесты тончайшим сверкающим кружевом, спускалось прихотливыми узорами по груди, обнимало плечи серебристым дождем, невесомой морской пеной, в которой проблескивали жемчужины.

– Богиня! – шептали восхищенные гости. – Морская дева…

Жених смотрел на будущую жену покрасневшими и влажными от слез глазами.

– Морские мотивы, – объяснял соседу взволнованный отец невесты, – такая мода в этом сезоне. Ну, вы понимаете…

– Добрый день, Роза. Пойдем, я провожу тебя к столу.

У нее перехватило горло от его голоса.

Молча кивнув, она легонько оперлась о подставленную руку. Строго говоря, поводырь ей теперь был больше не нужен. Недавно, перебирая старые украшения, Роза открыла еще одну интересную особенность нового зрения. Сосредоточившись и вспомнив какую-нибудь свою работу, Роза могла видеть глазами ее владельца. Острота восприятия зависела, видимо, от расстояния и от того, надета вещь на хозяине или нет. Впрочем, эта возможность Розу несколько смущала и она старалась не злоупотреблять, опасаясь случайно увидеть что-то, не предназначенное для чужого взгляда.

Сейчас же она спокойно смотрела счастливыми глазами невесты на веселящихся гостей, наслаждалась фейерверком ярких цветов – праздничных платьев, букетов, затейливо украшенных блюд, веселых лиц… Забывая пить и есть, напивалась допьяна светом и праздником, которого была лишена столько лет…

– Роза, ты не заболела? – забеспокоился доктор, заглядывая в ее лицо. – Съешь хотя бы салат.

Он был моложе, чем Роза его представляла. И хорошо, что она раньше не видела его глаз – взволнованных и нежных, потому что тогда было бы стократ сложнее сказать ему «нет».

В любом случае, сейчас он задавал ей совсем другие вопросы. А те, на которые Роза уже ответила, не повторяют дважды.

Второй тост попытался сказать отец невесты.

– Хочу отметить, что поскольку я уже официально неофициальное лицо, хочу конфиденциально, то есть совершенно неофициально заявить…

Супруга дернула его за фрак, бывший мэр покачнулся и, прежде чем упасть обратно в кресло, успел воскликнуть:

– Одним словом, давайте выпьем!

Роза задержалась дольше других. Жена бывшего мэра вместо неустойки пожелала заказать для себя переделку первого, черного ожерелья. Следовало снять мерки и чуть переплести узор, расширив шею и грудь.

Возле крыльца Розу ждал доктор.

– Темно и скользко, – немного смущенно сказал он, забывая, что темнота не имеет для Розы никакого значения. – Я провожу тебя.

Дотрагиваясь легонько до полоски браслета, Роза смогла разглядеть его лицо – взволнованное и напряженное. Словно он что-то собирался сказать, но не решался. Роза смутилась – получалось, что она украдкой подглядывает за ним, – и выпустила скользкую змейку браслета в карман.

И тут их догнал истошный крик из покинутого дома. Подхватив Розу под локоть, доктор бросился вместе с ней обратно.

Кричала жена мэра. Она сидела на полу, раскинув юбки, как нищенка, собирающая подаяние. Супруг цеплялся за ее плечо, то ли опираясь, то ли поддерживая.

Причиной крика была записка. Комканая, драная и почему-то влажная, будто залитая слезами. И совершенно невнятная. Что-то про жертву, алтарь, полнолуние и городские катакомбы.

– В комнате разгром, – всхлипнув, пролепетала женщина, и Роза не узнала ее голос – испуганный и жалкий. – Разорванное платье. Обрывки ожерелья. Где моя дочь?

Она вцепилась в руку Розы, и на ту в один миг накатила удушливая волна чужого страха и беспомощности. Расплата за новое зрение. Задыхаясь от жалости и сочувствия к женщине, которую она раньше ненавидела, Роза осторожно высвободилась из ее объятий и с трудом перевела дыхание.

– Так, – сказал доктор, щелкая саквояжем, с которым не расставался даже в гостях, – возьмите, пятнадцать капель на рюмку воды. Оставьте жену в покое, сударь, и вызовите полицию.

– Вы что, не знаете? – ужаснулся бывший мэр. – Вы не знаете, что они все тоже… ну, э… одним словом, если неофициально…

– Неофициально не надо, – перебил доктор. – Просто вызывайте. Роза, ты останешься здесь, возьми этот пузырек, накапай на вату, и в случае обморока… Я попробую их догнать, нельзя терять время.

– Стойте, – сказала Роза. – Я знаю, где они.

Он ничего не спросил. Только иногда бросал на ее лицо внимательные взгляды. И поддерживал за локоть, когда Роза поскальзывалась на камнях. И делал вид, будто не замечает, что теперь она его ведет.

Несколько ниток ожерелья еще держалось на шее юной жены аптекаря. Роза смотрела сразу как бы двумя зрениями – глазами испуганной девушки, которую тащили где-то впереди со связанными руками, и себе под ноги, пытаясь определить верное направление в каменных коридорах городских катакомб. Привычка к многолетней слепоте осложняла это занятие. Поэтому, наверное, Роза и не заметила засаду, поджидавшую их за поворотом…

Выкрутив руки, их протащили по узкому проходу, втолкнули в низкую комнату-пещеру и со скрежетом захлопнули дверь.

– Роза, ты не ушиблась? – взволнованно спросил доктор, на ощупь двигаясь к ней вдоль стены.

– Никаких окон, камень, железная дверь. И засов с той стороны, – пробормотала Роза, чуть не плача. Как глупо – всё видеть и ничего не уметь сделать.

– Роза, – забеспокоился доктор, неловко падая рядом с девушкой. Его руки тоже были туго связаны за спиной. – Не бойся. Не плачь. Невыносимо, когда ты плачешь. Мы выберемся. Я сейчас что-нибудь приду…

Он неловко повернулся и вдруг встретил губами теплый рот Розы…

– Наверное, – пробормотала дрогнувшим голосом Роза, отстранившись, – нас тоже решили принести в жертву?

– Определенно, – согласился доктор, счастливо улыбаясь. – Роза, может, я покажусь занудой, но мне это важно. Это потому что мы возможно скоро умрем? Или потому что у меня сейчас связаны руки? Или ты, наконец, в меня влюбилась?

– Да.

– Что да? То есть я не против связывания рук. Я знаю, что это некоторым нравится. Бывает хуже – ну, наручники, плетки, ошейники. У моего коллеги, психиатра, были пациенты… То есть я хотел сказать, что ничего страшного, если это тебе нравится. Мне это не очень понятно, но если ты очень хочешь…

– Нет.

– Что, извини? Я потерял нить.

– Я не люблю ошейники, – всхлипнув, сказала Роза.

– Ну и хорошо, – обрадовался доктор. – Тогда что… Почему ты плачешь? Что не так?

– Кроме того, что нас скоро убьют? – улыбаясь сквозь слезы, уточнила Роза.

– Ну… Да. Кроме этого.

– Вот именно поэтому.

– Наверное, я в твоем присутствии глупею, но я опять не понял.

Роза объяснила, нежно поцеловав его в уголок рта.

– Потому что я уже не успею испортить тебе жизнь…

Он некоторое время молчал, а потом объявил – рассерженно и счастливо:

– Роза, ты в самом деле совсем слепа. В некоторых вопросах. Я преподнес тебе свое сердце на блюдечке, увитое гирляндами и букетами, а ты поблагодарила за цветы, но не заметила главное.

– Надо было выбрать кого-нибудь более сообразительного и уже вооруженного столовыми приборами, – фыркнула она.

– Угодить на вилку дочери булочника? – возмутился доктор. – Нет уж, может, я привередничаю, но свое сердце я не согласен отдавать на десерт кому попало.

Роза хотела ответить ему насчет своего сердца, но не успела.

Дверь распахнулась, и пленников поволокли в глубь катакомб одетые в белые балахоны и маски дюжие стражники.

* * *

На черном плоском камне лежала связанная девушка. В свете факелов ее лицо казалось совсем бледным и испуганным. У подножия камня плескалась вода.

– Полнолуние, – сказал магистр. – И прилив. Самое время.

– Я не буду, – тихо повторил один из служителей в одинаковых балахонах и масках. Вывернулся из рук своих товарищей, стащил маску и с отчаянием, будто прыгая в холодную воду, посмотрел на девушку. Она ахнула.

– Я не буду, вы меня не заставите. Отпустите ее. Лучше пусть меня сожрет этот ваш… как его там…

– Прекратим балаган, – выдохнул магистр сквозь зубы.

Повернулся к пленникам, подхватил Розу за локоть, увлек в сторону. Зашептал, склоняясь к самому уху, жарко и доверительно:

– Милая Роза, не дергайся, разумеется, я тебя знаю. Кто тебя не знает в этом городе? Объясню. Правила таковы, что жертву убивает неофит. Невинный – невинного. Иначе ничего не выйдет.

– Чьи правила? – спросила Роза. Но ее не услышали.

– Хуже того, случится катастрофа. Абсолютная и всеобъемлющая. Понимаешь?

– Нет.

– И не надо. Представь, что ты подманила голодного льва куском мяса и, вместо того чтобы убить его в сердце первым выстрелом, мажешь и царапаешь ему бок. А тут не лев, Роза.

– Что?

– Слышишь этот гул из моря, в глубине? Слышишь? Роза, дитя, я позвал именно тебя… нет, не так, ты сама пришла сегодня к нам, не понимая сама, зачем. Роза, у тебя ведь есть то, чего ты хотела бы больше всего? Заветное желание? Оно исполнится. Здесь и сейчас, и только здесь и сейчас, никогда больше у тебя не будет такой возможности. Потому что при этом, Роза, высвобождается такая сила, которой хватит на что угодно… Всё, что ты хочешь, и много больше…

Его голос шептал, уговаривал, убеждал. С трудом вырываясь из завораживающей вязкой паутины, Роза подумала, что чуть раньше она бы поверила ему. Пошла следом. Как слепец за поводырем.

Страх и темнота рождают чудовищ, говорил отец Петр. Хуже, подумала Роза. Они еще приманивают чудовищ. Не твоих, новорожденных, которых ты сможешь, в конце концов, распознать и одолеть. А чужих, незнакомых, опасных. Поводырей, которые, пользуясь твоей слепотой, поведут туда, куда нужно им, а не тебе. В еще большую темноту. В еще более глубокий страх. В слепоту. Чтобы ты уже не смог больше выпустить их руку. Чтобы покорно шел следом.

Роза опомнилась, вдруг заметив, что ее пальцы, сжатые чужой ладонью, сомкнулись на гладкой удобной рукояти.

– Я помогу, – доверительно шепнул магистр.

– Нет! – крикнула Роза, вырывая руку в последнюю минуту.

Нож ударил о камень. Алтарь раскололся. Плеснули волны, взвыл ветер. Позже братья рассказывали друг другу, что видели черную тень, взлетевшую над алтарем, в один миг погасившую факелы и фонари и утащившую жертву с собой, во мрак.

Роза вскрикнула – при ударе с руки сорвалась полоска чудесного браслета, и темнота упала на Розу, как и на всех остальных. Только для нее – навсегда. Браслет улетел куда-то на алтарь, в обломки, будто Роза сознательно принесла в жертву то, что ей было дороже всего. Не только вновь обретенное зрение. Свет, ясность и возможность самой выбирать дорогу. Без поводырей. А еще возможность по-другому ответить на вопрос доктора, если он когда-нибудь снова задаст его.

Беспомощно шаря по холодному боку алтаря, Роза плакала. А потом в ее дрожащую руку вцепилась такая же дрожащая рука. Рука девушки, которую Роза когда-то давно, в другой, слепой жизни, так ненавидела, что чуть не убила.

– Пойдем отсюда скорее, – сказала ей Роза. – Пока никто не видит.

– Я тоже ничего не вижу, – пожаловалась неудавшаяся жертва. А потом задала совершенно нелепый вопрос: – А ты? Куда идти?

– Сейчас посмотрим, – уверенно ответила Роза, сжимая дрожащую ладонь девушки.

И только после того, как сделала первый шаг в темноте наугад, сообразила, что она, на самом деле, может видеть. Что надо было просто открыть глаза. Что она просто раньше стояла, зажмурившись. Наверное, со страху.

Почему зрение не исчезло с утратой чудесного браслета, Роза решила подумать потом. Может быть, боги, которых здесь призывали и которым приносили жертвы, воспринимали само жертвоприношение как-то по-другому, не так, как считало братство с магистром во главе. Но сейчас некогда об этом размышлять.

В сутолоке испуганных, внезапно ослепших людей Роза отыскала доктора и аптекаря.

Они вчетвером выбрались из толпы, держа друг друга за руки. Следом за Розой послушно нырнули в боковой коридор.

– Я вас поведу, – сказала она, останавливаясь на минуту, чтобы перевести дыхание. – Я буду сегодня вашим поводырем. Но чтобы вы не шли за мной совсем слепо, послушайте правила для жизни… для движения в темноте. Держитесь друг за друга, вместе всегда проще, особенно если теряешь равновесие. Запоминайте обратную дорогу, чтобы можно было вернуться, если потеряетесь или ошибетесь. Зрение – только одно из пяти чувств, у вас остается еще четыре. Используйте их.

– Всё? – спросил доктор.

– Еще по мелочи. А главное – не слушайте чужих советов.

– Иосиф, Иосиф, – услышала Роза укоряющий вздох.

«Ну вот, – подумала она, – сейчас начнутся упреки, что всё из-за него, и мы не двинемся с места».

– А ты бы правда умер вместо меня? – спросила девушка.

– Да, – почти без запинки ответил он.

– О, – восхищенно и благодарно выдохнула та в ответ.

– Ты не поводырь, – вдруг сказал доктор.

– Что? – удивилась Роза.

– Поводырь ведет слепых из одной темноты в другую. А ты поведешь нас, временно ослепших, из темноты на свет. Где мы сможем видеть.

– Не знаю насчет кофе, – вздохнула Роза, – но ты всё же зануда.

– А я предупреждал.

Роза улыбнулась совершенно нелепой сейчас улыбкой – безмятежной и счастливой. Какой не позволяла себе уже много лет. Подумаешь, в темноте всё равно никто не видел ее лица…

 

Валерия Калужская

ИСТОРИЯ ЛИЗЫ И РЭЙНАРДА ХАННИГАНОВ, записанная со слов самой Лизы Ханниган

Лиза – это я. В смысле, я – Лиза Ханниган, это мое имя. А Рэйнард Ханниган – мой родной брат, точнее, брат-близнец, а не муж, как кто-то говорил. Наверное, это потому, что мы совсем не похожи друг на друга, но это всё из-за того, что… Ладно, лучше начать по порядку.

Я – Лиза Ханниган, а Рэйнард Ханниган – мой брат-близнец. Мы родились здесь, в столице, где-то на нижних уровнях проклятого Ист-Энда, знаете, там, где сплошные фабрики и заводы? На верхних уровнях, говорят, даже и жить неплохо, там ветер и дождь, там чище, но снизу, скажу я вам, настоящая преисподняя. Всё сплошь кирпичные стены, ржавый металл, грязные стекла, мусор и вечная смесь пара, тумана и дыма с этих заводов, и фабрик, и, как говорят, и ритуалов всяких, которые творят незаконно в заброшенных домах. Вот этот-то смог и есть самое худшее. Дышать им, конечно, невозможно, но дыхание – это же еще не единственное, брат говорил, всё впитывается через кожу, поэтому и люди там… ну, разные. Уроды, проще говоря. А уж что за твари водятся в темных подвалах, я и рассказывать не буду: всё равно не поверите. В общем, не очень-то уютное местечко для счастливого детства, скажу я вам, но выбора нам никто не давал.

Наши родители там и работали, на одном из заводов. Точно не знаю, отец как-то начал мне объяснять, что они там делают, но я всё равно ничего не поняла. Рэйнард, наверное, понял, он всегда соображал лучше меня, ну а я просто знаю, что какой-то завод – и всё. Мне, вообще-то, и не так интересно это было, скажу я вам.

Так вот, родились мы похожими, как две капли воды. Лицами, в смысле. Мама говорила, что когда мы спеленатые лежали в колыбели, она нас и не различала даже, и дело тут не только в респираторах. Но если распеленать, то, конечно, сразу видно было, кто где. В смысле, у меня же руки не было, левой. Не совсем, конечно, предплечье было, а дальше – ничего, ладошек нам три штуки на двоих досталось. Брат мне потом объяснял, что это из-за того, что родители прожили всю жизнь в своем проклятом Ист-Энде, и через их кожу впитывался этот смог. Не знаю, наверное, так и есть, брат у меня всегда много знал.

Родители наши, Агата и Лэйк Ханниганы, погибли, когда нам было по шесть лет. Что-то там, на заводе, у них случилось, магическое. Я не знаю, что там на самом деле произошло, но не могу поверить в то, что такое могло случиться, если механизм из строя вышел. В общем, скажу я вам, выглядело это всё странно, и завод разрушился чуть ли не по кирпичикам. Я уже плохо помню, что там было и как, но не взрыв это был, честное слово. И светилось, и мерцало причудливо, и дыму разного было больше, чем обычно. Да что там говорить… Ритуалы. Точно. Я их и сейчас-то не понимаю и боюсь, а уж тогда, в шесть лет, и подавно. Вот Рэйнард, наверное, лучше всё понял, да и вам бы объяснил.

Так вот, после того как родители погибли, нас с братом отправили в приют. Вот тут нам и повезло, и не повезло разом. Это как посмотреть. Потому как оставили бы нас где-то в проклятом Ист-Энде, и всё пошло бы иначе, но всю жизнь ходить с респиратором – это то еще счастье, скажу я вам. Я маму в лицо за шесть лет видела трижды, когда она респиратор переодевала, а папу – так и вообще ни разу, наверное, он при нас не переодевался никогда. Я иногда думаю, как они вообще друг в друга влюбились, если даже лица толком и не увидеть за этими респираторами?.. Ладно папа, он хоть рыжий был, как и мы с братом, мы же ирландцы, а вот мама из толпы рабочих с завода ничем не выделялась…

Вы меня простите, что отвлекаюсь постоянно, но я так давно тут сижу, и всё это время ни с кем не разговаривала, вот и несу всякие глупости, никак наболтаться не могу! Рэйнард бы, конечно, всё лучше объяснил… Так на чем я остановилась?

Отправили нас с братом в приют, на самую окраину Лондона, почти за городом, можно сказать. После проклятого Ист-Энда это место просто сказкой казалось, чисто там и тихо, и смога нет – ну просто красота, скажу я вам! Вокруг зелень, трава, деревца и синее-синее небо! Когда я целый день без респиратора проходила, подумала, что вот уж везение так везение, в таком месте оказаться! Назывался он «Сиротский Приют Умывающихся Слезами Сестер-культисток Шаб-Ниггурат».

В шесть лет это и не название, а так, просто буквы какие-то. Откуда нам, детишкам, знать, что это такое? Приют и приют. Кормят, спать укладывают, до обеда – уроки, после обеда – работа всякая: за садом следили, на кухне помогали, стирали в прачечной. С братом видеться разрешали каждый день, хоть мальчики и девочки по отдельности жили – мне большего и не надо было!

Сестры-культистки эти, конечно, мне сразу немного чудными показались, но я в Ист-Энде такого насмотрелась, что особо не удивлялась и не раздумывала. Лица они закрывали и ритуалы всякие по ночам проводили в Храме и на заднем дворе, вот и все необычности. Сейчас многие ритуалы проводят, а лица… мало ли, что им Шаб-Ниггурат приказывает. Они нас, конечно, учили всему о Темной Козе Лесов с Тысячей Младых, но не настаивали, вот я большую часть мимо ушей и пропускала.

Правда, боялась я сестер-культисток немного. У них имен не было, все просто «сестры-культистки», так мы к ним обращались. Или повернется она к тебе, вроде слушает, а лица-то не видно, и не знаешь, какое у нее выражение, что там она себе думает и слышит ли тебя вообще. А из-за их костюмов с закрытыми лицами все голоса звучали одинаково, глухо так, поэтому я даже и не знаю, сколько сестер-культисток в приюте было, кто-то уходил, кто-то приходил. Может, они каждый день новые были, а может, одни и те же. Сестры-культистки не были злые, заботились о нас. В целом, неплохо там было, в приюте, скажу я вам.

А когда нам по десять лет исполнилось, всё и началось. Иногда после обеда нас не работать отправляли, а к сестрам-культисткам в Храм. В обычное время никого из детей в этот Храм не пускали, только с сестрами-культистками, вместо работы. По-разному бывало, то каждый день нас туда таскают, то на месяц вообще о нас забудут. Мне нравилось туда ходить, это вам не посуду мыть и не грядки копать. Сиди себе спокойно или лежи, слушай песни сестер-культисток, руками двигай, как скажут. Главное, глаза не открывать.

Мне, скажу я вам, страшно любопытно было, что же с нами там творили такое, но глаза я так и не открыла. Потому что Джипси Партридж однажды исчезла. Ее так же увели вместо работы в Храм, а через полчаса вдруг вопль страшный раздался.

Скажу я вам, никогда я такого вопля не слышала. Человек так кричать не может. Я знаю, как девочки в приюте от страха визжали, когда мышь увидят или паука. Когда страшно, я и сама вскрикнуть могу… От боли еще ревут иногда, тоже бывает. Но тот вопль – он ни на что похож не был. Как будто ужас, и еще ужас, и в сотню раз больше ужаса, и вся боль мира – вот что это за звук был. Я тогда, помню, в саду была, репу полола, и когда этот вопль услышала, вся задрожала, и эти самые сорняки из руки посыпались. Я даже голову поднять боялась, так и сидела на грядке, глядела в землю и не шевелилась. Не знаю, сколько времени я так просидела – может минуту, а может, два часа. А всё потому, что в этом вопле, от которого у меня волосы дыбом встали, я узнала голос Джипси Партридж. Почти невозможно было узнать, этот крик даже на человеческий похож не был, но Джипси была моей самой близкой подружкой, поэтому я, наверное, и догадалась, почувствовала, что это она кричала.

А вечером Джипси в спальню не вернулась. Я два дня терпела, а потом спросила у одной из сестер-культисток, куда Джипси пропала. «Она открыла глаза», – вот что мне ответили, и я больше ничего не спрашивала. И стоило только подумать в Храме о том, чтобы глаза открыть, как в ушах сразу звенеть начинало – вспоминала я тот ужасный крик – и скажу я вам, всё любопытство тут же и пропадало.

Когда я бывала в Храме, то чувствовала: у меня внутри что-то начало меняться. Если поначалу меня в Храм водили, я просто высиживала там нужное время, думая о своем, и всё, то теперь, понемногу, я начала видеть разное. Странные это картины были, немного страшные, а главное, туманные, неясные. Я никак понять не могла, чего же я боюсь, если даже объяснить не могу, что вижу. Но стоило только сестрам-культисткам начать вокруг меня свои ритуалы делать, как я словно засыпала, и в голове у себя видела непостижимые места и смутных загадочных существ, всё такое мрачное и… как бы это сказать? Угрожающее. Как будто я муравей, а человек надо мной ногу занес. Раздавит и не заметит.

Рэйнард рассказывал, что тоже видит всякие картины, но я не знаю, такие же они были или нет. Мы так и не сумели друг другу описать то, что видели, а ведь мы близнецы, друг друга с полуслова понимали. А то и без слов. А тут – никак. Как будто наш разум нас же и спасал, и мы забывали большую часть того, что увидели в Храме, а потому только размытые тягостные ощущения и оставались.

А потом еще кое-что начало меняться. Кое-что – это моя левая рука. Я говорила уже, что родилась с культей, запястья и всего остального у меня не было, а тут вдруг стала я замечать на конце руки какие-то наросты, как будто что-то из-под кожи пробивается. Вот тут-то я забеспокоилась и кинулась к сестре-культистке, которая у нас вроде врача была. Думала, что заболела чем-то или покалечилась, хотя боли не было. А сестра-культистка мою руку посмотрела и объяснила, что всё в порядке, волноваться не надо, а только если вдруг что-то изменится, то сразу к ней бежать. Я сказала, боли не было? Это поначалу боли не было! А потом до того невыносимо стало, скажу я вам, что я выла по ночам и подушку грызла, и не плакала только потому, что уже нечем было, слезы закончились. А эти наросты под моей кожей, они всё разрастались, увеличивались и двигались иногда. Это меня сильнее всего и пугало, что они сами по себе двигаются! И в один день они кожу прорвали и вылезли наружу.

Видите эти щупальца? Вот это они и есть. Вы лучше не присматривайтесь, я сама-то не сразу привыкла, хотя сейчас всё уже зажило, не так отвратительно. А тогда еще и кровь сочилась, и слизь какая-то, и вообще… Плохо, скажу я вам, это выглядело. Зато не было у меня ладони – а вместо нее выросли щупальца.

Я тогда подумала, что это всё из-за проклятого Ист-Энда и его ядовитого смога, который мама кожей впитывала. Там и не такие чудики попадались.

И стала я замечать, что Рэйнард тоже меняется. Только я-то явно преобразилась, слепым нужно быть, чтобы щупалец не увидеть, а с братом моим не так было. Только я, наверное, и могла уловить эти перемены, до того они были незаметные. Вроде черты лица те же – а человек другой. Выражение лица другое. Взгляд другой. Я снаружи менялась, а он где-то внутри. Правда, потом это и внешне проявилось, так медленно, что и не заметишь, а только с каждым днем мы всё меньше и меньше друг на друга походили. Думаю, не будь меня рядом, никто бы и не заметил, что Рэйнард так меняется. Вот поэтому-то мы раньше были как две капли воды, а теперь совсем не похожи, даже как будто и не родня.

Но главное у брата, конечно, не снаружи, а все-таки внутри было. Где-то там, в мозгах, всё менялось. Он о чем-то непонятном говорить начал. Я его с самого детства не всегда понимала, он умнее меня был и разбирался в таких вещах, в которых я совсем терялась, но тут дело было не в этом. Сидят, например, на лавочке в саду Айзек Белмонт и Мелани Хаммонд, болтают, ничего такого удивительного или особенного, даже за руки не держатся. А Рэйнард вдруг говорит: «Она ему нравится». Как, спрашиваю его, узнал, откуда? А брат в ответ: «Чувствую». А через неделю Айзек и Мелани уже и за руки держатся, и яблоками друг друга кормят. Я сначала думала, что Рэйнард просто так меня дразнит. Подумаешь, сказал ему Айзек, что влюбился в Мелани, а брат и решил подшутить. Но только чем дальше, тем больше брат такого рассказывал, что объяснить уже не получалось. То про старших ребят, которые с нами и не общались никогда, а то и про сестер-культисток. Глянул на одну как-то и говорит мне: «У нее сын был, но умер из-за этого культа. А она всё равно здесь. Я так чувствую». Уж, наверное, это не она сама ему шепнула! А брат не врал, это я всегда чувствовала, скажу я вам, мы же все-таки близнецы.

Я вам всё за пять минут рассказала, но на самом деле, это целых пять лет длилось. С того времени, когда я у себя с рукой неправильности заметила, до того, как у меня предплечье щупальцами обросло, а Рэйнард стал сам на себя не похож, а главное, стал «чувствовать», что у людей в головах.

Но такое со всеми нами там творилось. У Бекки Холбрук, моей второй подружки, глаза стали белые-белые, как молоко, а губы сморщились и стали до того тонкие, что их и не видно было, зубы постоянно торчали, будто она всегда скалится. А у Саймона Крайтона, который мне нравился… В общем, перестал он мне нравиться, скажу я вам. Кажется, только у моего брата больше изменений внутри, чем снаружи было. Но мы не задумывались, отчего это и почему. Просто так было, и всё.

А однажды Рэйнард меня увел в дальний уголок сада, усадил на траву и начал рассказывать, что он «почувствовал». Я ему сразу поверила, не только потому, что он никогда не врал, но на самом деле я и сама что-то такое подозревала, в глубине души догадывалась.

Что все изменения эти – из-за Храма и сестер-культисток.

Еще Рэйнард рассказал, что это только начало. И если всё будет продолжаться дальше, то я тоже стану сестрой-культисткой. Это мне уже не понравилось.

Против самих-то сестер-культисток я ничего не имела, но проходить всю жизнь с закрытым лицом, да еще и неизвестно что на этом лице – это то еще счастье, скажу я вам. Я бы и в Ист-Энде так ходила в респираторе, но если уж я оттуда вырвалась, то не собиралась так глупо всё заканчивать.

И мы решили убежать.

Это я первая придумала, но я и подумать не могла, что Рэйнард согласится! Брат мой всегда был правильнее, чем я, запреты никогда не нарушал, старших слушался. А тут вдруг – сбежать из приюта! Но сейчас я думаю, может быть, он не всё мне рассказал, что сам «почувствовал»? Если я должна была стать сестрой-культисткой, то кем же он? Братьев-культистов я никогда не видела…

Угадывать можно без конца, но правда в том, что мы улизнули. Сговорились, встретились ночью на крыльце – и сбежали. Это просто было, сестры-культистки по ночам собирались для ритуалов на заднем дворе, так что мы прямо через главные ворота вышли, и вперед по дороге. Не знаю, когда нас хватились, и хватились ли, но на всякий случай мы первую неделю прятались днем, а выходили только после заката. У нас с собой было немного еды, так что можно было не беспокоиться. А потом мы как-то и забыли о приюте, нас так никто и не нашел.

А ночевали мы в трущобах, прямо на улице. Знаете, что хорошо в трущобах? Там всюду люди, на каждом свободном клочке улицы люди, а поэтому всегда тепло. От людей тепло, прямо жарко. Кто-то гуляет, кто-то работает, кто-то живет – и весь этот человеческий суп вокруг тебя постоянно варится, ни секунды одиночества и покоя. Мы неплохо устроились, между красным кирпичным домом и старым сараем собрали себе какое-то гнездо и жили там. Правда, когда еда из приюта закончилась, надо было что-то решать. Рэйнард пытался работу найти, но вы сами знаете, это еще сложнее, чем все магические ритуалы за раз. Иногда нам удавалось что-то заработать, но денег хватало разве что на пару ужинов, и то скудных.

Сейчас мне терять уже нечего, так что могу честно рассказать: я начала подворовывать. Точнее, воровали мы вместе, но это я придумала. Рэйнард, он не такой, он сам никогда бы не стал. Он честный и правильный всегда был. Даже когда я заработать хотела… ну… как девушка… он мне строго-настрого запретил. Сказал, что лучше сам с голоду подохнет, но мне этим заниматься не даст. Только поэтому в те времена, когда совсем туго приходилось, мы воровали. Вот тут я добрым словом вспомнила приют и культ Шаб-Ниггурат, потому что щупальца мне очень помогали в этом деле, скажу я вам! Это же совсем не то, что ладонью в карман залезть! Одно маленькое щупальце никто и не заметит, а кошелек уже у меня! Рэйнарду гораздо хуже удавалось, он слишком порядочным был, но зато всегда следил, чтобы нас не поймали. Он же «чувствовал», понимаете, да? Так мы всё лето и прожили, а в начале августа мне удалось устроиться на нормальную работу, посудомойкой в бар. Платили там, конечно, копейки, зато можно было забирать с кухни еду, так что, когда листья на деревьях начали желтеть, мы уже неплохо жили.

А как осень пришла, стало холодать, и оказалось, что в трущобах не так много людей, как я думала! По ночам совсем плохо, холодно, и надо было что-то придумывать. Но денег на жилье нам бы точно не хватило, даже на крохотную комнатушку. И тогда брат меня за руку взял и просто по улице повел. Сказал ему довериться, а я ему и так доверяла больше всех на свете. А он шел такой сосредоточенный, серьезный, вел меня куда-то, мы уже из трущоб ушли, почти до самого Вест-Энда добрались. А это такой район, скажу я вам, нас бы оттуда вышвырнули только за то, что одежда была не очень чистая и модная! Ну да вы знаете, конечно. Так вот, где-то на окраине Вест-Энда Рэйнард вдруг остановился и говорит: «Теперь мы здесь жить будем».

Я сначала думала, что пошутил он. Стоим мы перед здоровенным таким домом, у нас весь приют был меньше, чем эта громадина. Нам всех наших денег хватило бы разве что на один камень из фундамента, да и то вряд ли. Но Рэйнард уверенно в ворота зашел, через сад прошагал и заднюю дверь открыл, а я за ним прошмыгнула.

Вот так мы и оказались в доме Виктора… Как его там, я фамилию и не запомнила, немецкая, что ли, какая-то? Брат постоянно говорил, что это смешно и что есть книжка про доктора Виктора, с похожей немецкой фамилией, но я эту книжку не читала, так что шутки не поняла. Брат понемногу об этом докторе Викторе рассказывал, то, что «почувствовал», что уж тут правда, а что – нет, я знать не могу. Хотя Рэйнард, брат мой, никогда не врал, так что всё правда, наверное.

В общем, этот доктор Виктор сын богатых родителей и тоже сирота, как мы. Только он постарше нас, правда, примерно раза в четыре. Дом этот ему от родителей достался вместе с наследством, да только доктору Виктору деньги нужны не были, ему только наука была интересна. Целыми днями он в своей лаборатории пропадал, даже спал там, выходил только за едой, да и то не каждый день. Так понемногу он друзей растерял, а потом и слуг выгнал, так что когда мы с Рэйнардом его нашли, жил он в своем огромном доме совсем один.

И мы стали жить с ним. Точнее, он о нашем существовании даже не догадывался, брат за этим следил внимательно. Я этого доктора Виктора и не видела-то ни разу, даже не знаю, как он выглядел. А то если бы он нас заметил и выгнал, замерзли бы мы на улице до смерти, и никакие щупальца бы не помогли, скажу я вам! Заняли мы пару самых дальних от лаборатории комнат, устроились там хорошенько, о большем и мечтать не могли.

Я говорила, что мы воровали, и вы, наверное, думаете, что мы что-то из дома доктора Виктора брали, но это не так! Ни единой нитки я там не тронула, а даже наоборот, мы иногда доктору незаметно еду на кухню подкладывали, когда он совсем с головой в свои эксперименты уходил, а то он бы с голоду умер. Доктор этот, когда чем-то занят был, ничего вокруг не замечал, скажу я вам, ни дня, ни ночи, даже если бы я у него сплясала перед носом – и то, думается мне, бровью бы не повел! Мы, кстати, и за фюллером его следили, а то доктору же не до таких мелочей было. А то крысы и кошки в округе уже закончились, а в таком огромном доме и фюллер здоровый, скажу я вам, так что, если бы не мы, то быть доктору Виктору следующим. Но Рэйнард лишние щупальца пообрубал, и фюллер нас больше не беспокоил. Так что мы, выходит, доктору даже пользу приносили.

Так вот, жили мы в доме доктора Виктора, не мешали друг другу. Я всё так же работала в ресторане и хозяйством занималась, а Рэйнард подрабатывал от случая к случаю, а в свободное время сидел под дверью лаборатории доктора и как будто прислушивался. Я потом догадалась, что ему так проще «чувствовать» было, когда он ближе находился.

Как-то брат взялся рассказывать о том, что он там у доктора Виктора «почувствовал», но я мало что поняла. Рэйнард сказал, что доктор науку с магией мешает – это вроде ясно. То есть я, конечно, и не подозреваю даже, как можно науку и магию вместе соединить, но сама идея понятна. А вот дальше глупости какие-то начались, скажу я вам. Рэйнард сказал, что доктор Виктор хочет Богов уничтожить. Мол, они на нас влияют, а это плохо.

Вот это-то мне и не ясно. Солнце на небе тоже светит, на нас как-то влияет, но с ним же не борется никто? Солнце есть, и Боги есть. Это моему уму непостижимо было совершенно. Брат что-то объяснял, но, по-моему, всё равно глупость какая-то получается.

Так мы зиму и прожили втроем: я, брат и доктор Виктор в своей лаборатории. А когда дело к весне пошло, снег таять начал, всё и началось.

Рэйнард однажды от лаборатории доктора вернулся хмурый какой-то, задумчивый, губы кусал, лоб морщил. Я его не расспрашивала, захочет – сам расскажет. Он долго мне ничего не говорил, неделю, а то и две. Потом обмолвился коротко, мол, доктор Виктор большой эксперимент готовит, опасный, вот брат и сомневается, не случится ли чего плохого.

Я только плечами пожала, я-то в этих экспериментах ни капли не понимала, но все-таки и мне волнительно стало. Раз Рэйнард не находил себе места, значит, и правда что-то нехорошее затевалось. Я несколько раз брату предлагала, давай уйдем из дома этого, на улице уже теплее, как-нибудь выкрутимся, но он головой качал и просил подождать. Я и ждала, а что оставалось? Но, скажу я вам, с каждым днем мне всё тревожнее делалось.

Рэйнард ходил мрачный, как туча, и, в конце концов, сказал мне, что решил: «Ты, Лиза, уходи, а я останусь. Если у доктора что-то пойдет не так, я должен быть рядом» – вот что он сказал тогда, слово в слово. Я запомнила. Вот таким был Рэйнард, не мог доктора одного оставить, несмотря на то, что он нам никто и зовут никак.

Да только как я могла уйти, если мой брат остается?! Мы же с Рэйнардом близнецы, друг друга без слов понимали. Никак нельзя мне убегать. И я осталась в доме доктора Виктора.

Вот двадцать первого апреля всё и случилось. Доктор Виктор несколько дней до того готовился, даже из дома надолго уходил, брат говорил, что за покупками для своего эксперимента, который будто бы прогонит Богов. Только Рэйнард так говорил об этом, что я чувствовала, что брат в успех этого эксперимента не верил. Знаете, с тоской так говорил, с печалью. Пожалуй, он уже тогда по-своему «почувствовал» или просто догадался, чем всё кончится, только мне говорить не хотел, чтобы не расстраивать. И в тот самый день, двадцать первого апреля, пытался меня куда-нибудь из дома отослать, но я тоже не совсем уж глупая, так что не ушла.

К вечеру доктор Виктор вернулся, заперся в лаборатории и начал готовиться. Рэйнард мне велел сидеть в нашей комнате. Я спорить не стала, так и сделала. Брат меня обнял, сказал грустно: «Посмотрим, чем меня наградил культ. Аи, Шаб-Ниггурат!» – и ушел к лаборатории.

Я в другом крыле дома была, но все-таки слышала кое-что. Шум негромкий, но гулкий, как будто какой-то большой и тяжелый механизм работает – сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, разгоняясь. Затем доктор Виктор начал что-то кричать, но я слов не разобрала. Но, знаете, он не так кричал, словно бы от страха, или боли, или еще чего неприятного. Скорее, наоборот, скажу я вам, радостно он кричал, и ритмично, словно бы песню пел или стихи читал. Я так думаю, это какой-то ритуал был, брат же рассказывал, что доктор науку с магией соединяет.

Мне жутковато сделалось. Такое чувство появилось неприятное, словно кто-то за спиной стоит и на меня смотрит. И сколько я ни оглядывалась, сколько из комнаты в комнату не ходила – никуда это чувство не девалось. Я уже и спиной к стенам прижималась, а всё равно как будто кто-то подглядывает, а я не вижу, кто.

Затем еще хуже стало: словно темнота какая-то в доме появилась. Смотрю перед собой, а вижу чуть дальше собственного носа. На улицу выглядываю – сумерки там, каждое деревце в саду рассмотреть можно. А в комнате свет включен, только лампа как будто сквозь закопченное стекло светит, тускло, бледно, да еще и мигает. А доктор всё свои стихи выкрикивает.

А потом мне дышать стало тяжелее, и щупальца мои будто свинцом налились, руки не поднять. Стою, к стене прижавшись, воздух хватаю, как рыба на берегу, и рукой шевельнуть не могу.

И слышу шорохи. Или шепоты. Звуки какие-то в голове. И вдруг вспоминать стала те картинки, что видела, когда сестры-культистки меня в Храм водили. Полгода я и не думала о них, а тут вдруг одна за одной пошли. И всё кошмарнее и кошмарнее с каждой секундой, скажу я вам… И никуда они не уходили, не удалось мне их забыть, как бы я ни хотела.

Я хотела рассказать, что видела и слышала, да вот беда, слов не хватает. Я даже брату объяснить не смогла, да и он мне тоже. Думаю, для того, что мы там себе в голове видели, вообще слов человеческих не существует. Это что-то не отсюда, не из этого мира, поэтому и не объяснишь.

И когда я эти звуки услышала, и картинки в голове у меня завертелись, я совсем перепугалась, хотела бежать к брату и уводить его из этого дома. Плевать мне стало и на холод, и на бедность, и на доктора, только бы живыми остаться.

Кое-как я от стены оторвалась, меня трясло, словно в лихорадке. И вдруг слышу: изменилось что-то. Доктор всё свои стихи кричит, только теперь не радостно, а что-то другое у него в голосе слышится. Страх там был, и отчаянье. И с каждой секундой всё больше и больше.

Знаете, что я тогда вспомнила? Вопль Джипси Партридж.

Я к лаборатории кинулась, чтобы брата скорее увести, и пока по коридору бежала, голос его услышала. Как будто он тоже какие-то стихи ритуальные читал. Ни слова разобрать не могла, бежала, сама напугана была, и кровь у меня в ушах стучала так, что я и топота своего бы не заметила.

Только всё равно я не успела. Накрыло меня словно волной холодной, всё вокруг в темноту погрузилось, и я там же в коридоре упала, чувств лишилась.

А очнулась уже здесь. Говорят, повезло мне, что я живая и в своем уме осталась, но это как посмотреть, скажу я вам. Лучше бы я там умерла сразу, в этом проклятом доме доктора Виктора.

Потому что теперь они говорят, что это я их убила: доктора и своего брата. Они сначала думали, что он не брат мне, а муж, потому что мы совсем не похожи, но это потому что… Да я рассказала уже. Вот она вам, вся история Лизы и Рэйнарда Ханниганов.

Потому что теперь они говорят, что мы вместе запрещенные ритуалы проводили, и что-то не так пошло, а я убежала, и поэтому Рэйнард и доктор погибли, но я бы так никогда со своим братом не поступила! Я так думаю, что доктору задуманное не удалось, а брат мой попытался всё исправить, но не смог. А может, и смог, раз я жива осталась.

Но мне, скажу я вам, это не интересно. Даже если я всё это суду расскажу, даже если мне поверят, даже если выпустят из тюрьмы – как я дальше жить буду? Неужели я смогу без брата?

Неужели смогу, если каждую ночь, как только закрываю глаза, я слышу шорохи, и шепоты, и страшные нечеловеческие вопли, и вижу непонятные и угрожающие картины из Храма Умывающихся Слезами Сестер-культисток Шаб-Ниггурат?!