Я не люблю государственные праздники. Для меня это не более чем часть рутинной работы. Очередной день никчемной, безрадостной жизни. Еще я не люблю «крыс», этих изворотливых услужливых лакеев. Будь моя воля, они давным-давно добывали бы ртуть в норильских рудниках. Говорят, каких-то три десятка лет назад выражение «штабная крыса» было ругательством. Я не помню, так ли это на самом деле, хотя и сам участвовал в необъяснимых и страшных событиях как раз в то время, когда они только-только явились нашему миру. Память всё чаще подводит меня. Подлое время уносит крупицы моих воспоминаний – так недобросовестный жилец прихватывает столовые приборы, покидая свое временное пристанище.

Возраст. Проклятый возраст. Иногда мне кажется, что он здесь не при чем, и я просто не хочу помнить того, что случилось со мной в том далеком августе, неподалеку от Диксона, бывшего тогда еще крохотным поселком, а не одним из крупнейших портов Независимой Сибири. Я стараюсь забыть то лето, навсегда вычеркнув его из жизни. Но эта особенность человеческого разума действует крайне избирательно, стирая только малозначительные события. А удивительное знакомство с одним из самых первых «крыс», память моя, к сожалению, всё еще хранит. Эти воспоминания, такие яркие и свежие, заставляют наполняться слезами мой единственный глаз. В такие минуты я стараюсь думать, что это всего лишь дождь, точно такой же, как сорок лет назад, в излучине безымянной реки, на cевере Красноярского края. Просто дождь. Даже если на небе при этом ни единой тучи.

* * *

Мое первое знакомство со жрецами Богов состоялось довольно рано. В начале сороковых они еще не успели плотно закрепиться в нашем мире, стать его неотъемлемой частью, из нежелательных эмигрантов превратившись в желанных гостей. Их адепты выглядели диковинными чудаками, неопасными сумасшедшими. Это сегодня, увидев молодого офицера, щеголяющего перед юными девушками стилизованным изображением Крысы на воротнике и фуражке, удивится разве что такой же темный деревенщина, каким я был в те годы.

Крыса. Кто, как не юркая, маленькая, вечно голодная тварь сможет прогрызться к самому центру Земли, где заточенное в каменном мешке божество медленно сходит с ума от одиночества и непроглядной темноты? Кто сообщит ему новости и вернется назад с очередным самоубийственным приказом, который тем не менее не подлежит обсуждению? Только Крыса.

Священное животное и символ Независимой Сибири.

Он и сам немного походил на крысу – майор НКВД Барух Иосифович Фишбейн, – такой же юркий, взъерошенный, с беспокойными черными глазами, блестящими за стеклами круглых, плотно прилегающих к лицу окуляров. Обрамленные толстой черной кожей линзы перечеркивали прямые линии, складывающиеся в непонятный непосвященному узор, фуражку с широкими полями венчала серебряная кокарда в виде поднявшегося на задних лапах грызуна, а на боку, там, где обычные офицеры носят кобуру, висели изящные ножны, с прямым самурайским клинком. И я, деревенский мальчишка восемнадцати лет от роду, едва призванный на службу в Красную Армию и впервые выбравшийся за пределы райцентра, таращился на него во все глаза.

Странное место, в которое нас, отделение из шести красноармейцев, доставил пожилой седоусый сержант по фамилии Гудзь, находилось примерно в десяти километрах от Диксона, в удобном изгибе не имеющей названия речушки. Ровное, похожее на столешницу плато, усеивали высокие юрты, между которыми бесцельно прохаживались аборигены – узкоглазые долгане с обветренными лицами. Даже в такую невероятно жаркую, по местным меркам, погоду (стояло никак не меньше двадцати градусов) их тела укутывали одежды из оленьих шкур. Никто не занимался делами, не чинил прохудившуюся одежду, не варил еду. В беспорядке валялись нарты, вокруг которых лежали зачастую даже не распряженные олени. В центре, неподалеку от огромного плоского камня, покрытого ярко-красным мхом, как попало стояли набитые шкурами мешки. Мрачные туземцы недовольно поглядывали на нас. Лишь маленькие сопливые дети вовсю сновали по стойбищу, играя с лохматыми дружелюбными лайками.

Посреди этой убогости и нищеты мы и встретились впервые с Барухом Фишбейном. Он вышел к нам навстречу, прямой, как линейка, гордо вздернув красивый мужественный подбородок, сложив за спиной холеные руки. Новенький, с иголочки китель, широкие галифе, черные хромовые сапоги. Все металлические детали формы, вплоть до украшенных пятиконечной звездой пуговиц, начищены до режущего глаз блеска. Идеальный офицер во плоти! Даже диковинные очки не портили, а изящно дополняли этот образ.

– Вот, Барух Иосифович, только шестеро, – широченная ладонь Гудзя махнула в сторону нашего помятого после дальней дороги отделения. – Сегодня из Красноярска прибыли. Больше не будет…

Несмотря на преимущество в росте и весе, сержант заметно нервничал. Оно и понятно, кому захочется исполнять роль «плохого гонца» перед майором НКВД?

– А что же, в самом Диксоне, как я понимаю, людей не нашлось? – Тонкие брови Фишбейна поползли вверх. – Сержант, у нас операция в завершающей стадии, а ты мне этих сопляков притаскиваешь? Или ты забыл, кого мы тут охраняем, а?

Шутливое настроение сменилось гневом со скоростью молнии. Даже не пытаясь скрыть недовольство, Фишбейн наступал на вдвое большего сержанта, заставляя того опасливо пятиться.

– Распоряжение председателя, Барух Иосифович! – оправдываясь, залопотал Гудзь. – Он ведь и этих давать не хотел, да…

Страшно. Я понял, на каком слове осекся сержант – «страшно»! Похоже, все здесь – плосколицые долгане, здоровенный украинец Гудзь, глава поселковой администрации – боялись этого человека. Более того, я и сам уже начал тревожиться. Что-то пряталось за всем этим лоском. Нет-нет, да проскальзывало за стеклами майорских окуляров нечто неуловимо неприятное.

– У нас с утра военное положение объявлено, каждый солдат на счету, – опережая новый язвительный вопрос, поспешил объясниться сержант. – Пять часов назад неизвестный корабль потопил ледокол «Александр Сибиряков». Судя по радиограммам – немецкий крейсер…

Отделение, жадно ловящее каждое слово, недоверчиво зароптало. Мыслимое ли дело – немцы вторглись в наши воды?! Более того – пустили ко дну мирный ледокол! Сразу стала понятной и нервозность Гудзя, и суетливая беготня в самом поселке. Каждого из нас одолевала только одна мысль – неужели и вправду война?

– И этот неизвестный корабль идет к Диксону… – Майор не спрашивал – утверждал. – Немцы, значит… что же, вполне ожидаемо.

Рука его поднялась на уровень груди, ухоженные длинные пальцы сложились в причудливую фигуру. Фишбейн глубоко вдохнул, зрачки его на мгновение закатились. Казалось, он прислушивается к чему-то важному.

– Помполит приказал покинуть судно. Горим. Прощайте, – чужим, каким-то неживым голосом прошептал майор.

Черные глаза распахнулись так резко, что часть бойцов, и, к стыду моему, я в том числе, испуганно отшатнулись. На мгновение, на один лишь краткий миг мне показалось, что за круглыми окулярами плавает, клубится и переливается всеми оттенками мрака первородный бесформенный хаос. Но нет. Юркие крысиные глазки товарища Фишбейна блеснули, и он произнес:

– Началось…

* * *

Сообщение о том, что к Диксону приближается немецкий крейсер, странным образом воодушевило майора. «Поступив в распоряжение», наше отделение так и не получило четких указаний, что же делать дальше. Фишбейн как будто забыл про нас, всецело отдавшись каким-то странным приготовлениям. Из походного шатра, в котором скрылся майор, доносились таинственные звуки, природа которых не поддавалась объяснению: гулкий рокот, звонкое стеклянное позвякивание, шуршащий скрежет, а иногда даже заунывные песнопения. Не прошло и десяти минут (всё это время отделение недоуменно переминалось на месте), как Барух Иосифович выбрался обратно, перекинув через плечо вместительный кожаный ранец с жестким каркасом.

– Гудзь, Смага! Выдвигаемся в поселок, немедленно.

Услышав свою фамилию, я вздрогнул. Такое внимание со стороны офицера совершенно не радовало, однако солдату должно не раздумывать, а подчиняться приказу, и я послушно поплелся следом. Быстро шагая через лагерь, Фишбейн на ходу раздавал приказы бойцам:

– Петренко! Связь держим, как я учил. По пустякам не тревожить, вызывать только в крайних случаях. Загорский! Новички на вас. Дайте отдохнуть, объясните задачи и пристройте к делу. Григорьев! Усилить караулы возле объектов, – Барух Иосифович мотнул головой, в сторону мешков со шкурами, которые, при ближайшем рассмотрении, оказались неподвижно сидящими людьми.

Человек десять, в мохнатых, бесформенных одеждах, увешанных сотнями разнообразных побрякушек и оберегов, украшенных лисьими и собольими хвостами. Мужчин – а среди сидящих определенно не было ни единой женщины, – кроме пола объединял лишь возраст. Все они были глубокими стариками. Разных национальностей, разных типажей. Разные узоры украшали их одежды. Но при этом присутствовала в них некая внутренняя схожесть, неясная, напитанная скрытой силой тревожность. Рассмотреть диковинных старцев подробнее мне не удалось. Так и получилось, что, отмаршировав десять километров от Диксона до странного стойбища, я мчался обратно, едва поспевая за командиром, оказавшимся весьма легким на ногу. Бегал Барух Иосифович, словно спортсмен-легкоатлет. Кожаный ранец, плотно прилегающий к прямой, как палка, спине, постоянно маячил шагах в двадцати впереди. Я изо всех сил старался догнать неутомимого майора, но лишь сильнее сбивал дыхание. Рядом, пыхтя, как помирающий без воды кит, тяжело топал сапожищами Гудзь. Покрасневшее от бега лицо сержанта в остальном оставалось невозмутимым. Он знал Фишбейна дольше моего и наверняка уже привык к подобным выходкам.

Долго выдерживать подобный темп не смог ни я, ни сержант. Спустя пару километров мы, не сговариваясь, перешли на шаг. Сразу, точно спиной почувствовав, что мы отстаем, сбавил скорость энкавэдэшник. Он бросил через плечо неодобрительный взгляд, однако понукать не стал. Но и дожидаться не стал тоже, пошел впереди, словно полководец маленькой армии. Я тут же засыпал сержанта вопросами, благо тот оказался настроен добродушно.

– Товарищ сержант, а зачем стариков там держат? – Я мотнул головой в сторону оставленного стойбища. – Нешто нас сюда из-за них пригнали?

– Этих-то? – Гудзь задумчиво почесал кончик сизого носа. – Так колдуны же, вот и стерегут. За ними чуть недоглядел – потом в два ковша не расхлебаешь.

Чего угодно ожидал я, только не такой глупости. Стало немного обидно, что сержант разговаривает со мной, как с ребенком.

– Шутите, товарищ сержант?

– И рад бы, братец. Рад бы… – Тяжелый вздох у сержанта получился очень даже натуральным. – Да только какие уж тут шутки. В июле их сюда пригнали, аккурат двадцать пятого дня. Как раз в субботник угодили. Этих десять человек, да пятнадцать бойцов охраны, да майор наш. А при ем, значит, бумага с самого верху, чтобы всяческую поддержку оказывали и прихоти выполняли. С тех пор и носимся с этой шайкой, как дурни с писаной торбой.

– И что ж, много народу с тех пор заколдовали? – Я решил поддержать шутку сержанта.

Тот, однако, юмора не оценил, угрюмо зыркнув на меня из-под седых бровей.

– Зря не веришь, паря. Оно, конечно, понятно – я сам попервой не очень-то верил. Бойцы, те, что с Фишбейном приехали, говорили, что колдунов этих со всего Союзу собирали – якутов, бурятов, карелов. Даже здесь, на месте уже, пару ненцев прихватили и одного долганина. Баяли, мол, даже самурая какого-то везли, да тот, паскуда косоглазая, себе шею скрутил по дороге. И, скажу я тебе… как тя звать-то?

– Макар, – отрекомендовался я. – Макар Смага.

– Так вот, скажу я тебе, Макар, большое благо, что Фишбейн их из поселка увел. Трех дней не прошло, как там, в излучине кочевье стало, туда они всем скопом и перебрались. А до тех пор в Диксоне такая чертовщина творилась, что не только в колдунов, в Господа бога уверуешь!

– Я атеист, – на всякий случай сказал я.

– Атеист, не атеист, а поваландаешься с этим жидом с мое, тоже во всякую чертовщину верить начнешь, – сержант смачно сплюнул, обозначив свое отношение к майору. – И еще тебе скажу, не к добру он на тебя глаз положил.

– Это почему не к добру?

– Да потому что он сам колдун, еще пострашнее тех, кого сторожит!

Не зная, как реагировать на упорство попутчика, я промолчал. Шутка, и в самом начале не казавшаяся смешной, начинала приедаться.

– Не веришь, значит? – сдвинув брови, Гудзь пытливо оглядел мое лицо. – Хорошо… А слышал, что он себе под нос бормотал, когда я ему про крейсер выдал?

– Что-то про помполита и пожар?

– Ага, оно самое. Так вот это, брат Макар, последняя радиограмма, которую мы приняли с тонущего «Александра Сибирякова». Слово в слово.

Что сказать на это, я решительно не представлял, ведь совершенно точно – майор узнал о потопленном ледоколе одновременно с нами. Видимо, недоумение на моем лице отразилось так явно, что Гудзь, выплюнув изжеванный ус, невесело хохотнул.

– Так-то, паря! Необычный он человек, Фишбейн наш. А временами так вовсе задумаешься – а человек ли? Знаешь, что он про тебя сказал? Разум, говорит, простой и чистый, прекрасно, мол, подойдет.

– Для чего подойдет? – Я глупо моргнул.

– Поди знай? Если так интересно, сам у него и спроси. А теперь давай-ка в галоп, а то наш лупоглазый уже зыркать начал.

И, оставив меня в глубочайшем смятении, сержант перешел на тяжелую трусцу.

– «Адмирал Шеер», по классификации – тяжелый крейсер. По факту – «карманный линкор». Две орудийные башни, на три ствола каждая. Три крупнокалиберных зенитных орудия. Два гидросамолета…

В кожаном ранце нашелся странной конструкции бинокль с незнакомыми мне пиктограммами, нанесенными прямо на линзы. Его товарищ Фишбейн сунул в мою руку. Сам же он следил за кораблем, слегка щурясь за стеклами своих удивительных очков. Прильнув к окулярам, я сперва отпрянул в испуге, настолько близкими и реальными показались фигуры немецких матросов. Но вскоре, с осторожностью повторив опыт, я восхищенно наблюдал, как снуют по далекому кораблю люди, точно находился на расстоянии вытянутой руки от них.

– Экипаж – чуть больше тысячи офицеров и матросов…

Характеристики линкора товарищ Фишбейн зачитывал, словно перед ним находилась подробная инструкция. И откуда только брались эти знания? Вообще, если верить Гудзю, так же безэмоционально майор мог выдать всю подноготную любого бойца нашего отделения, да и вообще любого служивого человека, с кем ему приходилось сталкиваться. И это чертовски пугало. Безобидный с виду, товарищ Фишбейн уже нагонял на меня неконтролируемую жуть. Первые робкие ростки беспокойства, взошедшие после разговора с сержантом, существенно подросли уже в Диксоне. Прибыв на место, мы, против ожидания, отправились не к главе поселковой администрации, а прямо к береговой батарее. Там майор достал из ранца старинную стеклянную чернильницу и принялся чертить на пушках странные символы, бормоча под нос неразборчивые слова. Он, как собака, обнюхивал орудия, ощупывал каждый миллиметр, чуть ли не пробовал их на зуб, заглянул даже в 158-миллиметровые жерла обеих пушек и что-то прошептал в бездонную смертоносную черноту. Оседлав стволы верхом и удерживая равновесие одними ногами, Фишбейн обмакивал кисточку в чернила и старательно вырисовывал чарующе-сложную узорчатую вязь.

Я всегда робел в его присутствии, но считал, что это обычная робость подчиненного перед высоким начальством. Когда же майор пояснил, что в чернильнице не краска, а кровь, и что значки, которые он чертит на пушках, нужны для улучшения технических характеристик орудий, я решил, что это, скорее, естественные опасения нормального, здорового человека, находящегося рядом с сумасшедшим. И только когда я увидел, как береговая батарея один за одним кладет снаряды прямехонько во франтовато гарцующий на волнах немецкий линкор, сама же при этом оставаясь неуязвимой, я начал испытывать к странному энкавэдэшнику уважение, круто замешанное на мистическом ужасе.

Я никогда раньше не видел тяжелый крейсер в атаке. Закованный в броню, «Адмирал Шеер» голодной акулой сновал вдоль берега, нещадно забрасывая крохотную батарею снарядами всех калибров. Серо-стальной клинок крейсерского носа мягко вспарывал волнующееся море, на две стороны раскидывая беспокойные волны. Даже незыблемый горизонт исполнял странные пляски, выкидывая такие финты, что к горлу сама собой подступала горькая рвота. Корабль оставался единственным островком стабильности в изменчивом водном мире.

«Адмирал Шеер» бил со всех стволов – привычно, уверенно, невозмутимо. Именно здесь я впервые ощутил, каков на вкус настоящий страх – горький, солоноватый, точно смесь пороха с кровью. Взметалась белесыми столбами вода, берег покрывался воронками, точно язвами, люди глохли от близких разрывов… но батарея держалась. Не просто держалась, а огрызалась так яростно, как огрызается маленький зверек, насмерть бьющийся с превосходящим его по силе врагом. Два парохода и крошечный сторожевик «Дежнев», силы которых не шли ни в какое сравнение с немцем, по-прежнему оставались на плаву, то и дело посылая в сторону «Шеера» ответные залпы. И я, сперва испуганно молившийся и проклинавший командира за то, что тот затащил меня в самое пекло, теперь с любопытством поглядывал на Баруха Фишбейна – он бесстрашно стоял в полный рост и пристально разглядывал немецкий корабль своими чудными очками…

Не знаю, как среди пушечной канонады можно услышать негромкий треск, однако Фишбейн услышал. Впервые с начала обстрела майор спрятался за укреплениями, присев на корточки. Растягивая горловину ранца, он тащил из него какой-то громоздкий прибор – тяжелую продолговатую коробку, длиной в три ладони. На черной металлической поверхности, изрисованной уже знакомыми мне угловатыми рунами, располагались непонятного назначения кнопки и тумблеры. Майор тут же принялся активно их выкручивать, что-то нашептывая в круглую решеточку внизу коробки. Со стороны могло показаться, что он тихо ругается себе под нос, но я уже понимал, что Фишбейн не из тех людей, что расходуют силы на бессмысленные действия. Каждое оброненное им слово имело вес и скрытый смысл, я чувствовал это, даже не понимая языка, на котором говорил майор. К тому же веяло от них какой-то жутью: гортанные звуки и ритмичные пощелкивания намекали, что язык этот предназначался не для человеческого горла.

Идущий от прибора неприятный шум то усиливался, то пропадал вовсе, то становился совсем уж нестерпимым. Но каково было мое удивление, когда трескучее шипение вдруг превратилось в глухой человеческий голос, идущий словно из-под земли. На сборах в Красноярске я, конечно же, видел радиопередатчики, да и здесь, в Диксоне, несколько раз посещал рубку связистов. Но даже предположить не мог, что радиостанция может быть такой маленькой, а между тем вот она – зажата в бледной руке товарища Фишбейна. Прикладывая маленькую радиостанцию к уху, майор отрывисто кричал в нее:

– Шаман, как слышите меня?! Шаман, прием! Рыба на связи!

– Рыба, это… ман… – голос то и дело прерывали громкие хлопки и резкий стрекот на заднем фоне. – …ас атакуют… дящие силы… тивника… Как… но?.. ием!

– Шаман, вас понял! Держитесь, помощь скоро будет! Конец связи!

Майор резко выкрутил тумблер, и прибор замолчал. Переваливаясь, точно раскормленный тюлень, к нам подполз Гудзь.

– Товарищ майор, что там у них происходит? Какие превосходящие силы противника? Откуда?!

– Боюсь, что наши подопечные пытаются сорвать операцию… – На холеном майорском лице не дрогнул ни единый мускул. – Только это сейчас не главная забота, товарищ Гудзь. Десант пошел…

Тонкий палец вытянулся вперед, словно целился в какую-то невидимую нам точку в океане. Я рискнул выглянуть из укрытия и увидел довольно зловещую картину. Отделившись от стального бока линкора, оставляя за собой густой шлейф жирного дыма, к берегу ползли три черные лодки. Формой своей десантные боты напоминали утюги, такие же тяжелые, неуклюжие и неповоротливые. Толстая броня, обнявшая корпус, похоже, способна с легкостью отразить не только пулю, но даже снаряд небольшого калибра. Фонтаны воды взметались опасно близко к их проклепанным бортам, но лодки упрямо шли на батарею. С помощью удивительного бинокля я без труда рассмотрел змеящиеся по ним диковинные узоры, наподобие тех, что с легкой руки товарища Фишбейна украсили береговые пушки. Мыслимо ли, чтобы обычная, сделанная на скорую руку, мазня краской давала машинам такую неуязвимость?! Теперь я понимал, что имел в виду сержант Гудзь, когда говорил про окружающую майора чертовщину!

Но даже такая дьявольская удача не может длиться вечно. Или, быть может, символы, начертанные майором, каким-то образом пересилили расписные борта десантных ботов. И вот один из залпов с берега достиг-таки цели. Черный «утюг» враз превратился в груду стремительно идущего ко дну металла. От грозной машины осталось лишь горящее маслянистое пятно, расползающееся по поверхности океана, но два других бота это не остановило. Точно черные гробы, они всплыли из беспросветных глубин холодного океана и неслись к нам, своим наплевательским отношением к смерти вселяя ужас в сердца обороняющихся.

Еще один снаряд попал в цель в нескольких метрах от берега; артиллеристы чудом успели навести пушку, расстреляв ближайшую лодку практически в упор. Взрыв сорвал с бота броню, бесстыдно обнажив голый каркас, но это уже ничего не меняло. Поднимая брызги, на воду рухнул откидной трап, и на берег в жутком молчании хлынул вражеский десант. Гораздо позже я понял, что на самом деле их было не так много, как казалось. Каждый «утюг» вмещал примерно шестьдесят человек. Часть из них погибла еще при высадке, так что к нашим укреплениям сейчас рвалось около полусотни бойцов. Боясь зацепить своих, на время умолк громогласный «Шеер». Запоздало и злобно, словно спохватившись, застрекотал наш единственный «Максим». Наши солдаты всё же, как мне казалось, находились в более выгодных условиях, и я понемногу успокаивался. И зря.

Второй бот благополучно достиг мелководья и лег на брюхо, распахнув огромную квадратную пасть. Сравнение оказалось таким метким, что мне даже почудился зловонный выдох, вылетевший из его наполненного гниющим мясом нутра. Сжимая винтовки до белизны костяшек, красноармейцы брали раскрывшийся проем под прицел в надежде уничтожить как можно больше врагов в момент их наивысшей уязвимости, но…

Но вместо похожих на муравьев матросов на берег шагнуло это. Вышедшее из десантной шлюпки существо мой язык по сей день отказывается называть человеком. Хотя, несомненно, именно человеком оно было раньше. Сегодня, когда происходящее в Германии давно уже не является секретом, вряд ли кого удивишь подобными созданиями, но тогда… О, тогда появление некроида потрясло нас безмерно!

Моего уха достиг испуганный вскрик – у кого-то из красноармейцев не выдержали нервы. Уродливое, штопанное нарочито грубыми нитками, мертвенно– бледное лицо чудовища само по себе являлось оружием массового поражения. Оно било солдат в самое уязвимое место – в душу, вселяя в нее подлую трусость. Пули защелкали по доспехам некроида, выбивая оранжевые искры. Существо оказалось довольно высоким – гораздо выше двух метров, – попасть в него не составляло труда. Некоторые из выстрелов находили щели между пластинами брони, и маленькие кусочки свинца с чавканьем впивались в мертвую плоть. Однако страшное создание, не обращая на них никакого внимания, упрямо шло вперед. Выйдя из воды, некроид широко расставил колоннообразные ноги, выводя из-за спины нечто, похожее на небольшую пушку о шести стволах. Еще до того, как механизм начал со свистом раскручиваться, я понял, что доспех жуткой твари – вовсе никакой не доспех. Кому придет в голову защищать то, что и так мертво? Удобный каркас, позволяющий с легкостью удерживать невероятных размеров пулемет, – вот что нес на себе двухметровый великан!

Грохочущий свинцовый ливень обрушился на наши укрепления. Пристыженно умолкли «трехлинейки». Поперхнувшись, затих и «Максим». Не дав стволам остыть, некроид выпустил еще одну длинную очередь – по рядам красноармейцев словно прошлась коса самой Смерти! Скрип камней под сапогами атакующих, истеричные крики раненых… Но вот из-за спины гиганта, как тараканы разбежались матросы в черных шинелях. Вновь торопливо защелкали «трехлинейки». Неподалеку глухо ухнула разорвавшаяся граната. Наступающую людскую волну уже не остановить. За пригнувшимися десантниками, неотвратимый, как тяжелый танк, как горный ледник, шел зловещий некроид. Пулемет в его обезображенных руках то и дело взревывал, доставая людей даже в укрытиях. Я попытался прицелиться в уродливую голову, на которой, точно тарелки со студнем, застыли два неподвижных остекленевших глаза, но был тут же бесцеремонно втянут обратно твердой майорской рукой.

– Стоять, боец! Родине твоя героическая смерть ни к чему, – голос у Фишбейна совершенно не соответствовал тому, что творилось на берегу. Будто не гибли с криками люди, не разрывались гранаты, не шагал уверенной поступью жуткий мертвый великан…

– Товарищ майор, да как же… – запротестовал я. Всё мое существо противилось вынужденной отсидке в укрытии, когда другие умирали под пулями.

– Разговорчики в строю! – прикрикнул Фишбейн. – Гудзь! Проследите за нашим юным другом, чтобы ему не вздумалось выпасть под пули раньше времени, иначе это может плохо закончиться…

С этими словами, не дожидаясь, пока сержант возьмет меня под опеку, Барух Иосифович вновь зарылся в ранец. Вскоре оттуда появился закупоренный деревянной пробкой пузырек, внутри которого изумрудно переливалась некая вязкая субстанция. Из стекла выдавливались пятиконечные звезды, но я сомневался, что это продукция советского стекольного завода. Бутылочка выглядела не просто старой, а прямо дышала древностью! Но не это заставило меня отшатнуться в испуге. Жидкость внутри склянки волновалась как-то неправильно… точно живое существо, она тянулась к пробке многочисленными ложноножками.

– Экие вы, люди, странные, – заметив мое беспокойство, деланно удивился майор. – Пять секунд назад грудью на пули бросался, а теперь зеленой водички испугался. Пей!

Он протянул пузырек, и я от страха вжался в стену укрепления. Глотать содержимое бутылочки мне совершенно не хотелось.

– Хотел узнать, что значит «разум простой»? Тогда пей, вот и узнаешь! – видя наше с сержантом замешательство, Фишбейн расхохотался. – Простой разум то примет, что сложный отторгнет. Пей, солдат, пей, от тебя сейчас наши жизни зависят…

– Рядовой Смага, это приказ! – рявкнул майор.

Я послушно опустошил склянку. Возможно, мне показалось, но странная субстанция оказалась у меня во рту задолго до того, как я поднес узкое горлышко к губам. Едва обжигающая жидкость достигла желудка, сердце мое сделало головокружительное сальто. Подобно птице, заточенной в клетке из ребер, оно забилось, пытаясь вырваться наружу, и, не получив такой возможности попросту разорвалось на части. И я… умер.

Тело отказывалось слушаться. Не только руки и ноги, – невозможно даже пошевелить пальцем. Аромат сырой земли забивал ноздри, мешал дышать. Похоже, я по-настоящему мертв. Мертв и похоронен сумасшедшим майором, отравившим меня. Из всех сил я рванулся вверх, вырываясь из могилы.

Первое, что меня поразило, – это невероятная тишина. Ни выстрелов, ни разрывов гранат, ни свиста разлетающихся осколков. Даже раненые не стонали, моля облегчить их страдания морфием или пулей. Неужели никого не осталось в живых? Или близко разорвавшийся снаряд контузил меня, погрузив в благословенное неведение? Может, прямо сейчас надо мной, сжимая штык-нож перепачканными кровью пальцами, склоняется немецкий солдат, желающий убедиться, что я мертв?

Я с трудом разлепил неподъемные веки и сразу же пожалел об этом. Глаза, распахнутые чудовищным усилием воли, открыли страшную картину. О сколько бы я отдал тогда, чтобы вновь оказаться в пахнущей землей темноте! Потрясенный глядел я на свои руки, окровавленные настолько, что казалось, это и есть их естественный цвет. Отдельные капли всё еще срывались с дрожащих пальцев, под ногтями образовались засохшие бордовые полумесяцы. Повсюду словно разлили цистерну с красной краской. И я бы мог убедить себя, что это именно краска… да, я почти уверен, что смог бы сделать это… если бы не растерзанные тела, бывшие некогда грозным десантом «Адмирала Шеера». Вырванные глотки, расколотые черепа, выпотрошенные животы, кольца сизых кишок… У моих ног лежал гигант-пулеметчик, разорванный пополам. Среди зловонных внутренностей копошились колонии белесых могильных червей. Меня едва не вырвало. Господь милосердный! Неужели всё это – дело моих рук?! За спиной громко щелкнул взводимый курок. За ним еще один. И еще.

– Отставить, товарищи бойцы! – раздался знакомый насмешливый голос. – Это что ж вы удумали, в собрата-красноармейца стрелять?!

Я резко обернулся. Да, они целились в меня. Все уцелевшие в этом кошмарном бою не сводили с меня стволы винтовок, подрагивающих в трясущихся руках. Сквозь рваный строй выживших ко мне протолкался Фишбейн. Даже в этой адской мясорубке он выглядел вполне пристойно. Не обращая внимания на взведенные курки, майор бесстрашно загородил меня щуплой спиной, скрыв заодно взгляды солдат, наполненные испугом и даже откровенным ужасом. Фишбейн бесцеремонно сжал мое лицо ладонями, оттягивая веки большими пальцами.

– Занятно, занятно… – бормотал он. – Рефлексы в норме. Рассудок, кажется, особых повреждений не получил… Неожиданно! Вот оно, преимущество простого, неизгаженного современной информацией разума! Вас, Макар, мне сама судьба послала! Помяните мои слова, вы еще детям своим будете об этом дне рассказывать! Да опустите вы оружие, в конце концов!

Последняя фраза относилась к насмерть перепуганным красноармейцам.

– Иванов – возьми свое звено, соберите оружие и боеприпасы убитых. Шевченко – подсчитайте потери гарнизона. Крестов, Яшинский, Гамов – обыщите-ка последний бот. Такие чудища, – майорский сапог брезгливо ткнул носком мертвую голову уродливого гиганта, – без погонщика шагу не ступят. И поторопитесь, время уходит. Через двадцать семь минут крейсер возобновит обстрел…

Мало-помалу уверенный тон Фишбейна привел остатки гарнизона в чувство. Его четкие приказы возвращали солдат в привычную колею. Я пытался вспомнить, что же произошло, но не мог. Люди разбегались в разные стороны, деловитые, собранные, на время выбросившие из головы жуткие подробности сегодняшнего боя. Я же остался стоять, боясь сглотнуть слюну, явственно ощущая в ней привкус крови. Чужой крови.

* * *

Последний пассажир десантного бота оказался немолодым, полноватым мужчиной. Грузное тело, седая голова с глубокими залысинами, одутловатое лицо. Круглые очки в металлической оправе сидят скорее на щеках, чем на переносице. Классический интеллигентишка. Но странный черный балахон с капюшоном делал незнакомца похожим на монаха. Мужчина стойко терпел неудобства – он стоял на коленях, в замок сцепив на затылке толстые пальцы. Отпечатки подошв на рясе и треснувшие очки красноречиво намекали, что с пленным не церемонились. Бойцы отыгрывались за пережитый ужас, и кто мог винить их за это?

– Мать честная, да это же сам барон фон Зеботтендорф! – взглянув пленному в лицо, энкавэдэшник присвистнул. – Какая честь для меня, господин барон! Я ожидал кого-нибудь из Туле, но вы?.. Отец-основатель собственной персоной? Мы ведь не виделись с того памятного собрания в Париже!

Стараясь сохранить остатки гордости, Зеботтендорф поклонился. С лица энкавэдэшника не сползала ослепительная хищная улыбка.

– Зачем вы здесь, Рудольф? Я слышал, вы окончательно перебрались в Стамбул? Что заставило вас променять нежный турецкий климат на неласковое северное лето?

– Вы же сами прекрасно знаете, Фишбейн, – по-русски немецкий барон говорил довольно хорошо, хоть и с еле заметным акцентом. – Не скрываясь, активно пользуетесь их дарами, – барон кивком указал на чудные очки своего собеседника. – Они идут. Скоро весь мир станет их площадкой для игр, а я хотел… я всего лишь…

Пытливый взгляд барона скользил по непроницаемой маске майорского лица, силясь хотя бы заглянуть за краешек, но тщетно. Зеботтендорф протяжно вздохнул, бесповоротно признав поражение.

– Германия уже не та, юноша… Большая часть граждан еще делает вид, что ничего не происходит, но чем дольше они поддерживают добровольное неведение, тем страшнее станет вынужденное прозрение. Туле не место в современной Германии, господин Фишбейн… Мне не место в современной Германии. Я бы с радостью подался в Турцию, но, боюсь, скоро там станет еще хуже, чем в моем многострадальном фатерлянде. Время сейчас такое… переломное. Все Знающие ищут новый приют, пытаются как-то устроиться в наступающем новом мире. Знаете, как много людей собирались воспользоваться вашим планом! Я, можно сказать, избавил вас от кучи проблем…

– Занятно, – в голосе майора впервые проскользнули нотки любопытства. – Я слишком открыто готовился?

– Когда по всей советской России начинают хватать хранителей Традиции, это наводит на определенные мысли даже таких старых маразматиков, как Эжен Жакоб…

– Не может быть! Старина Эли Стар тоже в деле?! – На этот раз улыбка майора получилась почти что натуральной.

– Был в деле, – многозначительно поправил барон. – Мои люди сняли его с поезда в пригороде Парижа. Старый дурень ехал собирать остатки своей ложи. Я предпочел не рисковать и избавился от него до того, как он превратился в угрозу, вроде Кроули…

– И Кроули?! Да уж, я тут в Сибири отстал от жизни… – Майор задумчиво почесал подбородок. – И что же Алистер? Тоже решил добраться до меня на поезде?

– Зря юродствуете, Фишбейн. Алистер Кроули еще сохранил влияние на некоторых лордов, не последних людей при дворе ее величества. Если бы не мои усилия, сейчас этот крохотный поселок утюжили бы бомбами два цеппелина. Чудовищная трагедия, сорвавшая арктическую экспедицию королевского географического общества… Какая, к дьяволу, Арктика, в начале осени? Я потерял шесть отличных агентов на той операции! Правда, Фишбейн, вы могли бы меня и поблагодарить…

– Не сумев отстоять свою родину, вы решили подмять Советский Союз, а теперь еще и требуете за это благодарностей? Ну и нахал же вы, господин барон!

– Полноте, голубчик, не делайте из меня дурака, – глаза барона дерзко блеснули из-за очков. – При чем здесь весь Союз? Вы прекрасно понимаете, что даже с его поддержкой ни вам, ни мне не отстоять такие территории. Богам наплевать на землю! Вы ведь для этого решили провести ритуал именно здесь, а не, скажем, в Подмосковье? Максимум ресурсов, минимум людей! Очень грамотный план, – разделить Сою…

Барон поперхнулся и с удивлением взирал на прямой самурайский клинок, торчащий из своего живота. Перетянутую кожаными ремнями рукоять крепко сжимал майор Фишбейн, сидящий рядом на корточках.

– Ни слова больше! Вы торопите события и смущаете умы моих солдат, барон, а этого делать никак нельзя, – сквозь зубы шипел Барух Иосифович, проворачивая лезвие в кишках побелевшего, как простыня, Зеботтендорфа. – Жаль, конечно, что мы расстаемся на такой ноте, но у меня нет выбора. Вы влезли на чужую территорию, Рудольф, и за это поплатились головой…

Зайдя за спину Зеботтендорфу, майор принялся пилить ему шею клинком: брызжущие кровью артерии, сухожилия, мясо, кости – до тех пор, пока седая голова барона не отделилась от тела. Держа ее на отлете, майор невозмутимо оглядел притихших солдат.

– По закону военного времени, – просто подытожил он, швыряя мертвую голову ближайшему красноармейцу. – Падаль эту – не хоронить. Керосином облить и сжечь для надежности.

Побледневший боец не удержал жуткий трофей. Точно сказочный колобок седая голова покатилась по грязи и остановилась, уткнувшись в хромовые сапоги майора. С криками бойцы, бросая оружие, разбежались в разные стороны, как можно дальше от кошмарного места. Потому что остекленевшие глаза вдруг моргнули и вполне осмысленно уставились на своего убийцу. Безвольно раскрытый рот шевельнулся:

– Ты не победил, юный Барух… В игре, что навязывают нам боги, не может быть иных победителей, нежели они сами…

Даже после того, как в глаз ей вонзился майорский клинок, голова продолжала говорить. Побледнел даже непробиваемый энкавэдэшник.

– Разум простой и незамутненный… разум простой и незамутненный… простой и незамутненный… разум простой…

От страха у меня отнялись ноги, и лишь поэтому я не побежал вслед за убегающими бойцами. Вынужденно стоял я, глядя, как Барух Фишбейн остервенело превращает останки баронской головы в кроваво-красное месиво. Меня вырвало. Рвота необычного ярко-изумрудного цвета разлилась амебой. Хотя глаза мои слезились, я мог бы поклясться, что эта странная клякса самостоятельно забралась в подставленный майором стеклянный пузырек со звездами. И, я совершенно уверен, – забравшись внутрь, она заняла гораздо больше места.

Обратный путь к стойбищу я провел в полусне-полузабытье, трясясь на шее усталой гнедой кобылки. В гарнизоне оказалось всего две лошади, и Фишбейн велел седлать обеих. Заниматься этим пришлось мне, так как подходить к энкавэдэшнику теперь не решался даже хмурый сержант Гудзь. До последнего надеялся я, что вторую лошадь майор возьмет про запас, но, как и следовало ожидать, надеждам не суждено было сбыться. Вскоре мы возвращались туда, где началась эта необъяснимая история и где, судя по всему, она должна была окончиться. После сегодняшних событий я не думал, что еще способен ужасаться. Однако картина, открывшаяся нам в стойбище, вселяла определенный ужас своей жестокостью. Охрана лагеря – почти два десятка солдат, лежали мертвые, застреленные, вспоротые штык-ножом, задушенные и даже просто растерзанные на части. Двое выживших катались в пыли, в необъяснимом приступе звериной жестокости пытаясь разорвать, искалечить… убить. Ломались с отвратительным хрустом кости, зубы вгрызались в плоть, скрюченные пальцы впивались ногтями в глаза. Неподалеку от борющихся полукругом расположились шаманы. Стойбище снималось с места, спешно собирая яранги, запрягая оленей, укладывая на нарты нехитрый скарб. Ему не было дела до того, что совсем рядом обезумевшие люди убивают друг друга. Я бросился разнимать несчастных, но майор меня вновь остановил.

– Отставить, Смага! Им вы уже не поможете. Наши дикие друзья изрядно потрудились над их мозгами. Оба ваших товарища сейчас героически гибнут под натиском «превосходящих сил противника». Отличная работа, коллеги! Простая и в то же время филигранная! Мои аплодисменты!

И он скупо поаплодировал, отчего шаманы заметно занервничали. Пресытившись нечеловеческой жестокостью, я отвернулся, чтобы не видеть последнюю схватку моих товарищей по оружию. Но слух всё равно доносил до меня всё происходящее в деталях и, что гораздо хуже, спокойный голос Баруха Фишбейна – звуки смертельной борьбы не мешали ему разговаривать с обряженными в шкуры колдунами.

– Ну что, старые вы сморчки, надеялись, что меня снарядом размажет? А я вот – уберегся! Или думали, что не успею я, да? А я успел! Я всегда успеваю, ясно? Всегда! А знаете, почему? Да потому что я любого из вас на двадцать ходов вперед просчитываю!

Хрипы сражающихся бойцов наконец-то затихли. По нестройным рядам шаманов пронеслись взволнованные восклицания на разных языках. Да, их было несоизмеримо больше. Да, они как-то сумели свести с ума подготовленную, хорошо обученную охрану. И все-таки они отчаянно боялись моего командира. Каждый из них быстро отводил глаза, едва лишь натыкался на необычные окуляры Фишбейна. Лишь один старик с длинными белесыми косами не прятал взгляда. К нему-то и направился майор, спешившийся, точно заправский кавалерист. Мне оставалось только следовать за ним. Казалось, Фишбейну совершенно плевать на опасливо-ненавидящие взгляды. Я же не мог отделаться от ощущения, что меня со всех сторон тыкают острыми иголками.

– Познакомься, Макар, сам ан оргыл ойун – первый большой шаман!

В голосе майора скользнуло уважение. Или мне просто показалось?

– Всю Якутию перерыли, пока его нашли! Три экспедиции загубили! Он, наверное, старше всех этих баранов вместе взятых, – майор широким жестом обвел столпившихся колдунов, – но такой же глупый. Или слишком упертый, чтобы признать, что в новом мире ему не место. Цепляется за свою жалкую жизнь, за глупые традиции и не понимает, что всё это давным-давно обесценилось…

Упиваясь своей речью, майор остановился в трех шагах от шаманов, я же подошел почти вплотную к ойуну. Его выцветшие глаза гипнотизировали меня, заставляли проваливаться в бездонные колодцы бессмертной Вечности. Всё глубже и глубже затягивали меня эти лишенные ярких красок омуты. Внезапно в глаз мой воткнулся длинный, расслоившийся от старости ноготь болезненного желтого цвета. И мне открылось небо.

Обретя небывалую легкость, разум мой воспарил над промерзшей северной землей, над крохотными людишками и могучими кораблями, над страстями и глупостями, выше самых высоких гор, прямо в услужливо распахнувшиеся небеса. Я пробивал облака и атмосферные слои, пугая птиц, я сбивал хрупкие метеорологические зонды и раздувшиеся от собственной важности цеппелины, и наконец вырвался за пределы земного притяжения, уносясь всё дальше, в самые пучины космического хаоса. Бесконечное, не имеющее формы ничто подмигивало мне мириадами звездных глаз, оплетало неосязаемыми черными тентаклями. Оно качало меня невесомыми конечностями, и ими же рвало на части, и, наигравшись, с силой запустило меня обратно. Вновь пробив атмосферу родной планеты, я без брызг и всплеска вошел в соленые океанические воды, земной эквивалент космоса, уменьшенный в бесконечное количество раз. Мимо меня невозмутимо проплывали невиданные уродливые твари, никогда не знавшие солнечного света. Даже в таком состоянии я содрогался при одном их виде! Но меня влекло дальше и дальше, в самые темные глубины и за их пределы. И достигнув беспросветного дна, я сверху проломил своды потаенных пещер, ворвавшись в адские каверны! Туда, где забытое всеми божество сходит с ума под топот, трубные гласы и адский танец своих прислужников. И радуясь незваному гостю, оно объяло меня всем своим существом, вобрало меня в себя без остатка! Оно переваривало мою душу целую вечность, а затем выплюнуло изувеченные останки обратно, и…

Внезапно всё кончилось. Шаман вынул палец и стряхнул на землю слизь, некогда бывшую моим глазом, и буднично кивнул. Только после этого в мою голову вонзилась боль. Раскаленным металлическим прутом она пробила череп от пустой глазницы до затылка, заволакивая реальность густым красным маревом. Мир уменьшился ровно наполовину. С горечью я осознал, что никогда больше не смогу видеть, как прежде. Но вместе с этим пришло ясное понимание процессов настолько глубоких, в сравнении с которым частичная потеря зрения казалась пустяком. Всё равно, как если бы я горевал по удаленному аппендиксу. Мой мозг разрывало от обилия информации, я чувствовал себя Одином, отдавшим глаз взамен вселенской мудрости, хотя еще минуту назад даже не подозревал о существовании этого мифического божества. Раздавленный тяжестью знаний, не в силах пошевелиться, я лежал на стылой земле и наблюдал за происходящим уцелевшим зрачком. Кажется, я кричал, но мои отчаянные вопли были не в силах помешать тому, что должно было случиться. Оставалось лишь смотреть. И содрогаться от ужаса.

– А ну-ка не балуй, старый! – Когда только в руке Фишбейна успела появиться знакомая «звездная» склянка? – Знаешь, что это такое? А?! Знаешь?!

В вопросе не было угрозы, однако шаманы резко попятились, когда Фишбейн слегка подцепил крышку ногтем большого пальца. Изумрудная субстанция внутри метнулась к узкому горлышку многочисленными тоненькими щупальцами, точно маленький спрут.

– Сегодня оно поело впервые за последние две тысячи лет и всё еще не насытилось! До заката этого дня вы сделаете то, ради чего я собрал вас здесь, или оно с радостью высосет ваши гнилые души!

Души! Теперь, к ужасу и отвращению своему, я знал, какой ужасной древней твари я был вместилищем, и какую страшную пищу получала она, пользуясь моим телом! Как никто другой понимал я испуг шаманов. Они не боялись смерти, но знали истинную ценность невидимой субстанции под названием душа.

Поединок взглядов длился недолго – ойун первым отвел глаза и, опираясь на посох, похромал к центру капища. Вслед за старым якутом поспешно двинулись остальные шаманы. Точно повинуясь неслышной команде, каждый из них занял свое место, а затем они вдруг склонили головы, в едином рывке потянувшись к земле… в землю… под землю. В самое сердце непроглядного мрака, где забытое божество уже целую вечность исступленно бьется о стены своей темницы. Над капищем поплыл низкий гудящий звук – это шаманы запели, не разжимая губ, одним лишь горлом. Всё стойбище потянулось к центру плато. Туда, где стоял ровный как стол валун, густо поросший бордовым лишайником.

Первой успела молодая женщина, с некрасивым плоским лицом и черными волосами, заплетенными в толстые косы. Запрокинув в небо подбородок, она обнажила немытую шею и даже не вздрогнула, когда тонкое лезвие костяного ножа, вспороло ей артерию. Хлынувшую на камень кровь жадно поглощал толстый ковер мха, ставший лишь самую чуточку ярче. Едва тело бездыханной куклой повалилось на древний, кощунственный алтарь, стойбище обезумело. Мужчины, женщины, старики, старухи, несмышленые чумазые дети, олени, подвывающие от нетерпения собаки и даже наши лошади – все они ринулись к сгорбленному узкоглазому старику. Живая масса превратилась в гигантское существо, размахивающее бесчисленным множеством конечностей. Она наползала на ойуна, подставляла уязвимые шеи, и сотни ее глаз, до предела распахнутых в чудовищном экстазе, отливали стеклом.

Не прекращая пения, шаманы оттаскивали трупы от жертвенного камня, не давая ему скрыться под грудой безжизненных тел. Старый якут работал не покладая рук, с монотонностью человека, который делает привычную рутинную работу. Откуда брались силы в этом тщедушном теле? Не могу сказать, сколько времени продолжалась эта кровавая резня, но, когда плато выстелил ковер из мертвецов, а возле камня остались стоять только закутанные в шкуры шаманы, солнце превратилось в пылающий, налитый кровью глаз, медленно закатывающийся под веко горизонта.

В воздухе стоял тяжелый запах дерьма и меди. Запах бойни. Земля подо мной мелко дрожала. Я чувствовал, как, впитываясь в мох, кровь проникает в ее тело. Уходит по запутанной переплетенной сети бесконечно длинных корневищ, бледных, как кожа покойника. Горячие от напитавшей их крови, они протачивали себе путь в вечной мерзлоте, ломали камни, раздвигали почву слой за слоем, уползая всё ниже и ниже, в такую темноту, какую не под силу вообразить никому из ныне живущих. Они плели путеводную нить, способную вывести бога в мир людей.

Им не хватало самой малости.

В отличие от обычных несчастных людей, шаманы действовали слаженно и организованно. По очереди подходя к ойуну, каждый из них бережно брал его за руку с ножом и сам проводил под своим подбородком смертельную красную линию. Истекающие кровью шаманы не падали наземь, а опускались спокойно и степенно, точно решив вздремнуть часок-другой перед дальней дорогой.

Тогда ойун впервые устремил взгляд в мою сторону. Медленно, словно легкий костяной ножик вдруг стал неподъемным, он приложил лезвие, странным образом оставшееся белоснежно-чистым, к левому уху. И так же медленно соединил его с правым широкой изогнутой дугой. На дряблой шее раскрылась уродливая багровая улыбка. Миг, и ее вырвало красным, горячим, исходящим еле заметными струйками пара, потоком. Однако шаман не упал. Даже не покачнулся. Кривой узловатый палец, покрывшийся быстро высыхающей коркой цвета ржавчины, поманил меня, призывая встать с колен, принять свою судьбу. И я бы пошел, изнемогая от боли и тяжести навалившихся знаний, я бы пополз к нему, цепляясь за мертвую землю обломками ногтей. Безропотно двинулся навстречу собственной гибели… Но в эту секунду прямо над ухом раздалось:

– Э, нет! Ты чего удумал, старый?!

Пережитый кошмар подтолкнул меня на самую грань безумия. Я совершенно забыл о майоре. Голос его, уверенный и властный, дрожал от плохо скрываемого страха. Не меня призывал уродливый старческий палец. Его – офицера НКВД Баруха Иосифовича Фишбейна.

– Не-ет… нет-нет-нет! – Барух неуверенно улыбался, часто мотая головой из стороны в сторону. – Не смей! Даже не смей, слышишь меня? Ты хоть понимаешь, в кого ты пальцем тычешь, падаль сушеная?!

Старик слышал. Но, кажется, слова Фишбейна мало заботили его. Не помешала даже смертельная рана в горле – беззубый рот раскрылся и отчетливо произнес:

– Эн аччыгый иэдээни таллын. Бар киниэхэгьэ. Ухьугуннар кинини!

Вслушиваясь в чужой говор, я внезапно осознал, что понимаю каждое слово:

– Ты выбрал меньшее зло. Так иди за ним. Разбуди его!

Похоже, майор тоже понимал плавный говор ойуна. Он закричал, отчаянно и обреченно. Но всё же пошел вперед, с трудом переставляя непослушные ноги, сопротивляясь каждому шагу. В бессвязных выкриках, перемежаемых всхлипами, я разобрал что-то о том, что он, Барух Фишбейн, самый верный и преданный слуга, что именно он должен стать правителем нового государства, что это несправедливо… Но обретенные знания говорили мне, что тот, к кому он взывал, совершенно иначе воспринимает справедливость. Оставалось лишь поражаться, как майор пропустил очевидное: разум будущего правителя будущей Независимой Сибири должен быть простым. Как, например, у недалекого сельского парня из-под Красноярска, коего угораздило оказаться не в то время, не в том месте. Только такой человек способен впустить в свое сознание рокочущего бога, не погибнув при этом.

Рыдающий майор против воли приближался к неподвижно застывшему ойуну. Глядя в его спину, сгорбившуюся в предчувствии беды, я осознал, насколько правильными и дальновидными были его расчеты. Старый мир, мой мир, умирал, ибо Древние боги понемногу захватывали его, исподволь перестраивая по своему извращенному вкусу. Призвать меньшее зло, не дожидаясь, пока страну захватит зло большее, – не самый плохой вариант. Это как выпрыгнуть из окна высотного дома, спасаясь от пожара. Всегда остается крошечная надежда, что ты выживешь.

Тем временем майор встал перед стариком-якутом, запрокинув голову, точно жертвенный олень. Из-под круглых очков текли бессильные слезы.

– Я! – закричал Фишбейн. – Это должен быть я!

И забулькал, подавившись собственной кровью. Мертвый ойун утешающе похлопал его по плечу.

– Бар киниэхэгьэ. Ступай за ним. В конце концов, ты всего лишь маленькая крыса. И ты сохранил самое ценное – свою бессмертную душу…

Еще раз обагрился древний алтарь. Тяжелые алые капли просочились сквозь мох, завершая путеводную нить. С оглушительным хрустом громадный камень развалился пополам. Из-под земли вырвалось бесформенное клубящееся марево, тут же поглотившее ойуна и его последнюю жертву. Перед тем как окончательно раствориться в облаке хаоса, Барух стянул через голову свои странные очки. Черные глаза так и остались плавать за толстыми линзами, точно неведомые рыбки в маленьких аквариумах, а в окружающий мир прицелились пустые глазницы. Мне казалось, что майор пытается запомнить это мгновение, запечатлеть его отсутствующей сетчаткой.

Изменчивое облако побагровело, как будто впитало в себя кровь всех принесенных в жертву существ. На мгновение, страшную долю секунды, оно приняло форму настолько чудовищную, что я, забывшись, закричал, будто надеясь отодвинуть неизбежное. Багровый туман вытянулся, превратившись в узкую полоску, похожую на копье… которое резко вошло в мою голову.

Земля задрожала под ногами. От древнего камня через капище потянулась громадная трещина. С каждой секундой она ширилась, раскрываясь точно лоно, готовое породить… кого? Я не хотел знать ответ на этот вопрос. Каким-то чудом я всё еще стоял на ногах, хотя под ними, на глубине, не достижимой простому смертному, ломались тектонические плиты, меняя привычный облик нашей планеты. Края трещины расходились всё дальше и дальше друг от друга. Старый мир отдалялся от нового. Реальность разделялась на завтра и сегодня, которое стремительно превращалось во вчера. Когда сгустившаяся темнота укутала противоположный край, на мое лицо упали первые капли, быстро перешедшие в сильный ливень.

Небо плакало.

Я не люблю государственные праздники. Особенно не люблю День повиновения. Для новых поколений этот день, когда в наш мир явился одноглазый юродивый, несущий весть о боге, простершем длань над северными землями, – настоящая веха не только в истории Независимой Сибири, но и всей планеты. Для меня же в этот день мир, в котором я жил и который любил, перестал существовать.

Нам грех жаловаться, если знать, что творится в других странах. Наше молодое государство отделено от территориальных претензий остатков бывшего Советского Союза естественной границей, именуемой ныне Большим Сибирским Разломом. С восточными соседями налажены довольно сносные взаимоотношения. Оно живет и процветает, прирастая природными богатствами, трудолюбивым народом и, конечно же, милостью бога, взявшего его под опеку. Пусть даже Независимая Сибирь всего лишь жалкий обломок некогда по-настоящему Великой державы. Но, может быть, я смотрю на мир глазами динозавра и времена Великих держав канули в Лету? У меня есть всё, о чем только способен мечтать смертный, однако пользоваться плодами своего положения мне не дано. Запертый в собственном теле. Выгнанный на задворки собственного сознания. Способный лишь плакать, осознавая свое бессилие, и радующийся, что хотя бы этого он не может у меня отнять.

Я, Макар Смага – бессменный правитель Независимой Сибири. Сельский паренек, так и не ставший никогда мужем, отцом и дедом. Первое воплощение обезумевшего древнего божества, обретшего, наконец, власть и свободу.