г. Москва, Восточное Измайлово

Я вышел к обочине и поднял руку. Отсюда, от супермаркета на углу 5-й Парковой и Первомайской, до дома ехать от силы пять минут, но уже вечерело, накрапывал летний дождик, и вызывать такси ради такой короткой поездки мне бы и в голову не пришло. Да и зачем ждать такси битый час, когда на любом перекрестке Москвы какой-нибудь бомбила остановится если не мгновенно, то через пять минут наверняка.

Ждать не пришлось — припаркованный метрах в десяти вишневый «Хюндай Аксент» мигнул фарами. Так и есть — бомбила ждет пассажиров, разбегающихся под июльским дождем. Я махнул рукой еще раз, и «хюндай» подъехал ближе. В стремительно надвигающихся сумерках вишневый цвет на глазах превращался в цвет запекшейся крови.

Я сел в машину, мельком взглянув на полноватого лысеющего водилу:

— На 11-ю Парковую, ближе к Щелчку, пожалуйста.

Машина тронулась и покатила по Первомайской улице по трамвайным путям. Я накинул ремень безопасности, щелкнув замком.

— Зачем пристегиваешься? — спросил бомбила. — Недалеко же.

— А у меня жена все время не пристегивается. Я ей напоминаю и сам пристегиваюсь. Вот так и привык.

Водила притормозил у пересечения с 9-й Парковой — возле метро всегда толчея.

— На 11-й налево, — напомнил я.

— Знаю.

Мы подъехали к перекрестку с 11-й Парковой и остановились на стоп-линии. За прошедшие пять минут небо плотно затянуло тучами, но уличные фонари не спешили включаться. По лобовому стеклу тихими пальцами постукивал дождь. На другой стороне перекрестка у остановки стоял трамвай. На светофоре мигал зеленый.

Было 22:10, 23 июля.

Водитель повернул налево.

* * *

— А что случилось потом? — участливо спрашивает психолог.

Вопрос логичный, но ответить на него я не могу.

— Не помню.

Я зачем-то снимаю очки, и осенние листья за окном расплываются, как акварельные краски багрового цвета. Цвета крови. Интересно, где теперь очки, что были на мне в момент аварии? Мне их никто так и не вернул.

— Совсем ничего не помните? — Психолог делает пометку в блокноте.

В этом есть определенная ирония. В кино аварии всегда показывают драматично — вот на ничего не подозревающих пассажиров сбоку налетает грузовик. Машина, вылетевшая на встречную полосу, отчаянно тормозит, и визг тормозов смешивается с криками. В ожидании неизбежного удара люди закрывают лица руками.

Но это в кино. Я же просто ехал по Первомайской и болтал с водителем. А потом — без всякого перерыва — скорая помощь. Или сон о ней. Вопросы. Имя. Фамилия. Я отвечаю или нет? Я ищу телефон, но это случилось до скорой помощи. Где-то во тьме. Жена скажет мне потом, что из разбитой машины я звонил семь раз:

— Привет! Я попал в аварию. Я живой. Был пристегнут.

Она что-то отвечает, но время прыгает, как заевшая пластинка, и я звоню ей в первый раз:

— Привет! Я попал в аварию. Я живой. Был пристегнут.

— Ты мне это уже говорил, — отвечает она. Нет, не отвечает. Не успевает ответить, потому что время снова прыгает, я сбрасываю звонок и звоню ей в первый раз.

Потом я своими глазами видел распечатку от сотового оператора. Семь звонков, каждый длительностью секунд по десять. Семь раз отмеренная и один раз отрезанная реальность. Провал во времени, и вот я уже на каталке в больничном коридоре. Ночь пепельного цвета. Только в больничных коридорах ночь бывает такого особенного оттенка.

Я поворачиваю голову и вижу рядом еще одну каталку. На ней лежит девушка.

— Я из другой машины, — говорит она. — В джипе нас было четверо.

Ага. Значит, джип…

* * *

— Ну сами смотрите, — лейтенант раскатывает передо мной длинную полосу миллиметровой бумаги; я уже и не помню, когда в последний раз видел такую. На бумаге — Первомайская улица в миниатюре. Под линейку прочерчены тротуары, выделены остановки, указаны номера домов. Два маленьких прямоугольника у обочины. Стрелочками подписаны расстояния. Вот этот прямоугольник — вишневый «Хюндай Аксент». А вот этот — джип. Здоровенный, наверно. На миллиметровке не поймешь. Где-то внутри него, невидимые внутри оранжевых миллиметровых клеточек, вповалку лежат четверо непристегнутых пострадавших. Девушка за рулем — ныне известная мне, как Девушка-На-Каталке — три месяца назад получила права. От «Хюндай Аксента» до точки столкновения тянется аккуратно нарисованная стрелка, помеченная числом «12». Машину отбросило на 12 метров — вместе со мной и Бомбилой. 12 метров, которые я не помню.

— А вот тут объяснения, — показывает мне лейтенант. Он сидит в самом углу унылой комнаты на втором этаже районного отделения ГИБДД. Мне в глаза бросается «Приложение к справке о ДТП». Имена с пометкой возле каждого. На выбор: «Пострадавший (повреждение здоровья)» или «Погибший (смерть)». Надо поставить галочку или прочерк.

Никогда не видел более наглядного объяснения скоротечности человеческой жизни. Я переворачиваю страницы.

Есть что-то удивительное в том, как одну и ту же историю рассказывают несколько человек. Каждый со своей колокольни, защищая собственные интересы. «Нет, я не превышала скорости». «Я начал совершать маневр». «Откуда ни возьмись, из-за трамвая вынырнула машина».

Я пропустил эти мгновения моей жизни, но сразу несколько рассказчиков с казенных страниц протокола рассказывают мне мою историю. И я вижу ее, как в замедленном 3D-киновоспроизведении.

Бомбила останавливается на перекрестке, встречный поток иссякает. Трамвай, стоящий за перекрестком, закрывает обзор, но водитель решает, что, пока из трамвая будут выходить пассажиры, навстречу никто не поедет. Он поворачивает руль влево и давит на газ.

Навстречу ему по Первомайке едет джип с девушкой за рулем. Девушкой-На-Каталке она станет позже, но здесь, на страницах протокола, все уже случилось, и она ничего не может изменить. Она едет на зеленый свет, оставляя трамвай слева, дорога пуста, и она выезжает на перекресток в тот самый момент, когда Бомбила на вишневом «Хюндай Аксенте» появляется из-за трамвая, как торпеда, идущая наперерез подводной лодке.

Джип ударяет «хюндай» в переднюю правую дверь. Дверь пассажира. За ней — за тонким стеклом — сижу я, но протоколу плевать на то, кто сидит в машинах. Все галочки в графе «пострадавшие» подсчитаны. В этот момент каждый из нас — лишь пометка в нужной графе. Интересно, успевает ли девушка из джипа меня увидеть?

От удара обе машины отбрасывает к обочине — прямо по невидимой стрелке, начерченной на миллиметровой бумаге. Ровно на 12 метров.

Кто-то первым вызывает скорую, а потом…

* * *

— Так что было потом? — участливо спрашивает меня психолог. Кажется, это уже происходило. Время скачет, как заевшая пластинка. Снова и снова…

Я не знаю, что ответить на этот раз, и отворачиваюсь к окну. Там темно и воет метель. Где-то там, во тьме, люди спешат по предновогодним делам, ловят машины, садятся к незнакомым водителям и поворачивают налево.

— Потом я оказался в больнице, — отвечаю я…

* * *

Я лежу на спине. Никогда не думал, что можно так долго лежать на спине. Когда грудина ломается, грудная клетка становится похожей на покосившуюся птичью клетку из ребер, и ее лучше не задевать, а то птица-сердце внутри не выдержит.

— Давай покажу, как вставать самому, — говорит молодой парень в белом халате с бицепсами вдвое больше моих. Говорит, что раньше служил в ВДВ. Мой физиотерапевт.

— Смотри, — говорит вэдэвэшник, — к изножью кровати я привязываю ремень. Ты берешь обеими руками за другой конец ремня и осторожно тащишь, как будто канат перетягиваешь. Садишься и дальше сам встаешь на ноги. Давай пробуй.

Я пробую. Птица в покосившейся клетке внутри меня начинает биться о ребра и кричать.

— Давай-давай, — приободряет вэдэвэшник. — Сейчас уже можно.

Я снова подтягиваюсь и думаю о Бомбиле. О человеке, который повернул налево и отправил меня и еще четверых человек в больницу, а сам остался невредим. О том, по милости которого я сжимаю ремень…

* * *

— Так кто виноват в аварии? — Голос психолога возвращает меня в кабинет.

Пока я лежал в больнице, мне тоже хотелось это узнать. Услышать, как кто-то произнесет это вслух. Я не прочь посмотреть на Бомбилу — на этот раз не мельком, как тогда, когда я садился в его машину, а глаза в глаза. Но Бомбила не смотрит на меня. Он стоит спиной…

* * *

…Он стоит спиной ко мне и к Девушке-На-Каталке. Только теперь она уже не на каталке, а с костылем.

Я впервые в суде. Даже интересно.

Правосудие сегодня представляет женщина лет сорока с резким голосом классной руководительницы, и она только что сказала Бомбиле, что ему крупно повезло — все пострадавшие остались живы, получив травмы средней тяжести. Так эксперты называют разбитые головы, сломанные ребра и неспособность передвигаться без костылей. Тюрьма Бомбиле не грозит.

— Что бы вы хотели сказать суду? — спрашивает девушку Правосудие.

— Я бы отобрала у него права, — тихо говорит Девушка-На-Каталке, вставая и опираясь на костыль.

Правосудие кивает ей головой, и девушка садится.

— Что бы вы хотели сказать суду? — Теперь вопрос обращен ко мне.

Я встаю и несколько секунд не знаю, что сказать. Мне все еще мерещится галочка в «Приложении к Справке о ДТП» напротив моего имени.

Потом я вспоминаю про ремень, привязанный к изножью кровати, и спрашиваю:

— Почему вы не пришли навестить пострадавших?

— А я не знал, что кто-то попал в больницу, — говорит Бомбила, не поворачивая головы, как нашкодивший школьник. Я знаю, что это ложь. Лейтенант показывал мне протокол со списком больниц, куда направили потерпевших. Внизу страницы стояла подпись Бомбилы.

* * *

— А почему вы спросили об этом? — интересуется психолог. — Вы бы хотели его видеть в больнице?

За окном по металлическому подоконнику уныло барабанит апрельская капель, а солнечные лучи окрашивают стены кабинета в цвет рыжей миллиметровой бумаги.

Может быть, я не хотел бы снова видеть Бомбилу, но я бы хотел, чтобы он увидел ремень, привязанный к изножью кровати. И чтобы он увидел, как в палату к девушке приносят костыли. Но он не может этого увидеть, потому что…

* * *

…потому что Бомбила стоит к нам спиной, сверкая лысеющим затылком. Я сажусь, и Правосудие говорит о смягчающих обстоятельствах — вину признал, в содеянном раскаялся, имеет несовершеннолетнего ребенка 17 лет.

— …назначить административное наказание в виде штрафа в доход государства, — объявляет Правосудие и закрывает папку.

Через минуту я стою с девушкой из джипа в коридоре суда. Она говорит, что помнит меня. Для нее уже я — Мужчина-На-Каталке.

Бомбила идет мимо нас, торопится, словно не замечая. Я снова вижу его в профиль. Он проходит, не поворачивая головы в нашу сторону.

Птица-сердце где-то внутри клетки ударяется о прутья, и я снова оказываюсь в кабинете у психолога.

Он что-то записывает. О чем я ему только что рассказывал? Ах да…

* * *

Утро. Я сижу на пассажирском сиденье, пристегнут. Жена за рулем — она везет меня в поликлинику на амбулаторный осмотр к хирургу.

Мы выезжаем на первый перекресток, и я знаю, что сейчас в нас врежется машина. Джип, например. Прямо в переднюю правую дверцу.

Я задерживаю дыхание и сжимаю ремень безопасности так же, как сжимал ремень в больнице.

Мы проезжаем второй перекресток — горит зеленый свет. Я жду удара. Если это произошло однажды, это может случиться еще раз. Например, прямо сейчас, прямо здесь.

Мы выезжаем на следующий перекресток, и жена осторожно поворачивает машину влево. Я начинаю кричать.

* * *

— Я снова приехал к вам на метро, — говорю я.

Психолог записывает. Со лба у него стекают капли пота — кондиционер в кабинете не работает, и летняя жара донимает нас обоих.

— Опять? — спрашивает он. — Мы с вами столько раз обсуждали, что вам нужно взглянуть в лицо своему страху. Вы не сможете сделать это в метро.

Я молчу и думаю о тех, кто боится ездить на метро. У всех свои недостатки. Я вот боюсь садиться в машины к незнакомцам и поворачивать налево.

— Вы говорите, в годовщину аварии планируете сидеть дома? — спрашивает психолог. Я киваю. — Ну так вот, — продолжает он, — вы должны будете в тот день не прятаться, а выйти в тот самый час на то самое место и сесть в первую же остановившуюся машину.

Я говорю, что не могу этого сделать. Я объясняю это спокойно и уверенно, как вэдэвэшник объяснял мне, как встать с кровати с помощью ремня. Говорю, что у меня прогресс. Я уже могу ездить на машине на небольшие расстояния вместе с женой. Что даже пробовал сесть в такси, но потом выходил через несколько кварталов. Опасность слишком очевидна, чтобы ею пренебрегать.

Психолог непреклонен:

— Считайте это экзаменом. В тот же день. В то же время. На том же перекрестке. Останавливайте первую машину, садитесь на пассажирское сиденье — и вперед! Сами увидите — вам сразу станет легче! Нужно закрыть эту страницу своей жизни и двигаться дальше.

Когда он говорит о страницах, я думаю о толстой папке с заголовком «Административный материал» с торчащим из нее краем миллиметровой бумаги. Вспоминаю, какой ровной и безопасной кажется на бумаге Первомайская улица. Думаю о летнем вечере, когда солнце только-только село, и начинает стремительно темнеть.

Я думаю об этом и понимаю, что уже стою на перекрестке Первомайской и 5-й Парковой. 22 часа. 23 июля. Я медленно поднимаю руку.

* * *

Пару минут никто не останавливается, рука начинает уставать, но потом возле меня резко тормозит черная запыленная машина — в сумерках я даже не успеваю рассмотреть модель.

Стремительно, чтобы не успеть передумать, я сажусь на пассажирское кресло, бормочу адрес, захлопываю дверцу и судорожно начинаю дергать ремень безопасности. Водитель не ждет, пока я пристегнусь, и стартует. Все бомбилы так поступают. Все до единого.

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох, плавно вытягиваю ремень и защелкиваю его.

— Зачем пристегиваешься? — спрашивает водитель.

Я поворачиваю голову и вижу Бомбилу в профиль. Человека, который год назад повернул налево.

Этого не может быть. И конечно, это возможно. Я видел в протоколе его адрес — он живет в этом районе и, значит, так же «бомбит», только уже на другой машине. Тот вишневый «хюндай» не подлежал восстановлению.

— Остановите… — говорю я. Думаю, что говорю, потому что на самом деле не издаю ни звука. Надо будет рассказать об этом психологу.

Бомбила ничем не выказывает, узнал ли он меня или нет, и проезжает перекресток с 7-й Парковой на мигающий желтый. Доезжает до 9-й Парковой и притормаживает, пропуская пешеходов. По лобовому стеклу начинает барабанить дождь.

Я сбрасываю с себя оцепенение и на этот раз действительно говорю вслух:

— Я выйду тут.

Пытаюсь отцепить ремень безопасности, но пряжку ремня заклинило. Пока я тщетно стараюсь освободиться, загорается зеленый, и Бомбила трогает с места по трамвайным путям:

— Зачем выходить? Недалеко же.

Он поворачивает голову, и я впервые смотрю ему прямо в глаза. Бомбила узнает меня и улыбается. Он смеется надо мной. Потому что машина, в которой я еду, больше не черная — потоки дождя превращают ее поверхность в темно-вишневую. Потому что я не помню имен Психолога, Лейтенанта, Девушки-на-Каталке, Вэдэвэшника и Правосудия — я еще не встретил их. Потому что это не годовщина аварии. Это сама авария.

Бомбила успевает прилично разогнаться и на 11-й Парковой, не притормаживая на стоп-линии, начинает резкий поворот налево.

Он не должен повернуть. Куда угодно, только не туда.

Непослушный замок ремня безопасности раскрывается, я бросаю тело влево, хватаю обеими руками руль и выворачиваю его вправо.

Водитель кричит, и я понимаю, что это не Бомбила. Даже отдаленно не похож — пожилой мужчина с бородкой. Его черная «хонда» делает неуклюжий рывок вправо, и я понимаю, что нас несет прямо на переполненную людьми автобусную остановку за перекрестком.

Я хочу, чтобы время остановилось здесь и сейчас, и оно останавливается.

Было 22:10, 23 июля.