Небо никак не прояснялось. Стояла с утра над городом пасмурно-бледная пелена с редкими бесполезными голубоватыми просветами. Точно так же, смурно и серо, было на душе у Антона. Уж за полдень перевалило, а он всё бродил и бродил по настороженно притихшему, ошеломлённому внезапными событиями городу. Над разлапистой Знаменской башней полоскался на ветерке бело-сине-красный флаг. Такие же штандарты, но чуть поменьше, висели по бокам арки ворот. И весь центр города, почти каждый дом был украшен полосатым трёхцветьем. Навстречу нет-нет да появлялись нарядные, богато одетые люди. Фраки, костюмы, парадные чиновничьи мундиры ещё недавних времён. Некоторые франты шли под ручку с разодетыми в шёлк и кружева дамами в модных лёгких туфельках-босоножках, которые до войны считались высшим шиком. Было чудно. Казалось, что и эти флаги, и эти одежды навсегда исчезли из жизни ярославцев.

У гостиницы «Бристоль» на афишной тумбе и на стене у парадного подъезда висели уже знакомые Антону листки с воззванием и приказом. Но люди не задерживались здесь. Может, не считали нужным, может, читали более бегло, чем полуграмотные обитатели предместий. А может, уже отучены.

Навстречу и попутно то и дело сновали вооружённые люди — офицеры, отряды добровольцев, милиционеры. Добровольцы старательно и неумело печатали шаг, покачивая винтовочными штыками. У многих, как и у Витьки, на винтовках не было ремней, и они болтались за худыми, сутулыми спинами на чём попало: на бельевых верёвках, тесьмах, поясках. Те, другие, которых Антон видел утром на Сенной, были куда более собранны и сноровисты. «Значит, у них одни — для боя, а другие — эти вот, вроде Витьки — резерв, что ли… Так. Но куда их ведут?» — размышлял Антон. Шли они в разных направлениях, но, судя по всему, оказаться должны были на набережных — Волжской и Которосльной. Зачем? Ох, посмотреть бы, что они там делают… Но это было затруднительно. На подходе к Стрелке, ещё у Соборной площади, Антон увидел плотное оцепление и повернул обратно. Не было прохода по улицам и переулкам к Волге. Повсюду стояли хмурые, неразговорчивые, грубые милиционеры, и обычным горожанам хода не было. Дворы, как успел заметить Антон, тоже были перекрыты, и в них постоянно околачивались какие-то подозрительные люди в гражданском. Каморин знал здесь тайные лазейки, но рисковать среди бела дня было слишком опасно. Пропускались только офицеры и организованные отряды добровольцев. Губернаторский переулок был даже перегорожен самодельным шлагбаумом — деревянным брусом, к концу которого было ловко прилажено тележное колесо на ступице. Когда подходил очередной отряд, конец бруса с грохотом откатывали к тротуару. Добровольцы под командой офицера добросовестно маршировали дальше, а милиционеры поспешно закатывали брус опять поперёк улицы, отгоняя увязавшихся за добровольцами гомонящих мальчишек руганью, пинками и затрещинами.

Только за Мякушинским съездом, у водокачки, Антону вместе с другими любопытными удалось выйти к реке. Здесь было пока свободно и пусто. Только вдалеке, у пристаней, шла какая-то суета и работа. Слышался стук лопат и ломов.

— Что делают-то? — недоуменно спросил Антон у худого длинноволосого мужчины с испитой усталостью в глазах.

— А не видишь? Укрепляют… Бруствер делают, окопы. Оборона, брат, не фунт изюму… А ребятки-то недовольны. Мы, говорят, воевать записывались, а не лопатой чертомелить! Да у них разговор короткий… Без позиций много не навоюешь, это да. Город в крепость превратить хотят, во как! — посмеиваясь, ответил он.

Но тут к зевакам с набережной выскочил милицейский разъезд. У Антона упало сердце. «Сейчас начнётся…» — с тоской подумал он и даже зажмурился.

— Расходитесь! Расходитесь, нечего глазеть! — строго прикрикнул старший, осаживая коня.

— Давайте-давайте! По домам! Шагом марш! — проворчал второй милиционер, заводя коня в тыл собравшимся.

— Отставить, ребята… Погодите, — раздался низкий звучный голос. Со стороны Мякушинского съезда к ним приближался невысокий, плечистый, плотный, тугой, как накачанный мяч, бородатый старик в военной форме. Антон тут же узнал в нём Петра Петровича Карпова, отставного генерала, шумного и непоседливого человека. Милиционеры вытянулись и козырнули. Тот расплылся в добродушной, дедовской улыбке.

— Здравствуйте, здравствуйте, ребята… Что ж это вы людей почём зря гоняете? Они, может, помочь хотят, а вы… Нехорошо, — и укоризненно покачал головой.

— Приказ, господин генерал, — спокойно пожал плечами старший.

— Приказ — это свято. Тут спору нет, — отмахнул широкой ладонью Карпов. — Но и к людям надо с пониманием. Так я говорю? — и испытующе заглянул в лицо длинноволосому. Тот кивнул и чуть отступил.

— Вот то-то! — поднял Карпов толстый, волосатый указательный палец с протабаченным ногтем. — Вы, друзья мои, я смотрю, люди молодые, умные, образованные… Так? — и глянул теперь на Антона. Пришлось кивнуть и ему.

— Ну, это же прекрасно! Вы же видите, что происходит в городе! А город ждёт — не дождётся вашей помощи! Нам как хлеб, как воздух нужны совестливые, созидательные, любящие Россию люди! Так помогите нам, не бросайте в трудный час! — эти трескучие слова прозвучали в устах генерала запросто, по-домашнему.

— Да мы готовы, ваше превосходительство, — заискивающе улыбнулся длинноволосый. — Так ведь гонят отовсюду, не пускают…

— Ну так военное положение, не взыщите. А чем вы хотели бы помочь? Если языком, то это не требуется. Вот кто вы по профессии? — прищурился Карпов.

— Профессия у меня редкая, господин генерал. Большевики отмахивались. Я геодезист.

— Геодезист?! — радостно присел Карпов и развёл руками, как для объятия. — Дорогой вы мой! — шагнул к нему и крепко встряхнул за плечи. — Да вы самый бесценный для нас человек! Нам сейчас на укреплениях такие специалисты во как нужны! — и он полоснул по бороде ребром ладони. — А вы прибедняетесь! Эх, молодёжь… Так, никуда не уходите. Поедете со мной. Ну а вы, мой юный друг? — обратился он к Антону. — Чем порадуете?

— Да я… — сдавленно начал было Каморин, но Карпов перебил.

— Реалист? — спросил он, взглянув на бляху Антонова ремня. — Какой класс?

— Шестой закончил. Но ни экзаменов, ни выпуска… — пробормотал Антон.

— В технике разбираетесь? Обязаны! В автомобилях, например? Двигатели, трансмиссии, шасси? Ну? Отвечайте генералу!

— Ну… Кое-что знаю… Но я никогда… — промямлил Антон.

— Ничего! Идите-ка, голубчик, на Лебедевский завод, тут как раз недалеко. Мы там организуем большие работы по ремонту грузовиков. Нужны позарез! Будет вам и экзамен, и выпуск, и великолепная практика! Вот вам бумажка, — Карпов извлёк из кармана записную книжку в кожаном переплёте, черкнул карандашом, вырвал листок и протянул Антону. — Скажете, от генерала Карпова. Шагайте! Ну а вы? — оглядел он остальных. — Чем послужите новой власти?

— Да мы… всё больше неучёные, — ответил за всех какой-то увалень деревенского вида.

— Я по торговой части, — сознался мужчина лет тридцати, в сапогах и потёртом жилете.

— А я семинарист… Недоученный, — рассмеялся низенький молодой человек с бородкой. — Нам бы в добровольцы, что ли… Всё при деле… — несмело проговорил он.

— Какая скромность! — воздел руки к небу Карпов. — Да вы молодцы! Молодцы! Настоящие люди! Такими не бросаются! А вы тут слоны слоняете. Вот вам… Вам и вам, — он быстро черкал в книжке, вырывал листки и раздавал людям. — Пойдёте к гимназии Корсунской, там у нас штаб. Спросите штабс-капитана Полехина. Он всё устроит. Без очереди. От генерала Карпова. Но и вы, друзья, не слоняйтесь долго! В добровольцы! Или на укрепления! Работы полно! Без вас никак, ну не мне же, в самом деле, на седьмом десятке лопатой махать! Ждём, господа! Ждём!

— Господин генерал, — подал голос длинноволосый геодезист. — А вот Перхуров этот… Что за человек? Узнать бы…

— Перхуров? — значительно нахмурился Карпов. — О-о! — и снова воздел указательный палец. — Полковник артиллерии! От-личнейший боевой офицер! Герой войны! Георгиевский кавалер! Прекрасный командир, но ему нужна наша помощь, наше участие. Дело наше общее, друзья. Мы ждём! Ярославль ждёт вашей воли! До встречи на боевых позициях!

И, увлекая за локоть геодезиста, зашагал к съезду. Там его ждала пролётка. Милицейский разъезд, погарцевав для вида в сторонке, ускакал в сторону пристаней.

Люди в лёгком недоумении расходились.

— Ишь ты… Помолодел! Ожил… — ворчали одни.

— Хитрый старый чёрт! Языкатый, — качали головами другие.

Вертели в руках карповские бумажки. Многие, оглядевшись, тут же выбрасывали их.

— Да пошли они со своей войной! Звали мы их, что ли? Сами налезли, сами и воюйте, ядрён-ть!

— А я пойду! — отмахнул кулаком семинарист. — Семь бед — один ответ… Чего сидеть-то?

— Давай-давай! Пули дураков любят, — лениво подколол его деревенский.

Антон аккуратно сложил свой листок и сунул в карман. Сгодится. На память. От генеральской болтовни вдруг разболелась голова. И ужасно хотелось спать. Эх, домой бы… Но тут же представлялись тревожные и вопросительные глаза Даши. Что он скажет ей, что ответит? Как быть? Что делать?

Ответов у него не было, а мысль о побеге из города казалась позорной, шкурной и бабьей. Нет. Этого не будет. И Антон наугад шагал по растревоженному городу. Прохожих на Пробойной улице было мало. Вид у всех был хмурый и недоумевающий. Во дворе богатого особняка шло веселье под гармошку. У окон валялась сломанная мебель и груды бумаг — всё, что осталось от какого-то советского учреждения. Из комнат слышались нетрезвые возгласы и хохот. Такие сборища новой властью, видимо, не возбранялись. Антон свернул на Варваринскую улицу и вдруг остановился, как вкопанный. «Георгиевский кавалер…» — вспомнил он слова Карпова о Перхурове. И тут же возник перед его глазами тот высокий узкий офицер в окне гимназии Корсунской. С георгиевским крестом на груди. Он? Наверное, он… Мать честная! И Антон прислонился к углу ближайшего дома, чтобы смирить заколотившееся сердце. Это же Погодин! Тот самый Погодин, которого так испугалась Дашка тогда, на углу Семёновской площади! Только тогда он был сутул, нестрижен и в штатском…

По спине пробежали мурашки, и Антон вдруг затрясся. Погодин… Перхуров! Вот, значит, кто они! Бедная Дашка и в самом деле чудом не погибла. Заговорщики! Что-то такое Антон подозревал, но никак не связывал случившееся в городе с Дашиной историей. А оно — вон что. Сам Перхуров… Глядишь, и Виктор Иванович, этот змеиный глаз, тоже объявится. Если ещё не объявился. Сейчас же к Дашке! Скорее к ней! А он-то, идиот, бродит тут, как дерьмо в проруби, давно бы догадаться! Ну, дурак!

Сжав кулаки и прибавив ходу, Антон зашагал вверх по Варваринской. Скорей! Скорей… Уже миновалась Екатерининская улица, уже желтел впереди Волковский театр, как вдруг путь Антона преградила толпа на тротуарах и проезжей части. Люди толклись, вставали на мыски, подпрыгивали, тянули шеи в сторону Театральной площади.

— Вон, вон! Идут! Ведут! — понеслось над головами.

От площади, двигалось невесёлое шествие. Впереди выступали двое гражданских с винтовками наперевес. Сердитых. С жёсткими хмурыми лицами. За ними беспорядочно, растянуто брели полтора десятка мужчин. Оборванных. Избитых. Некоторые были ранены, и на самодельных — из разодранных рубах — повязках виднелись кровавые пятна. Их поддерживали под руки, не давали упасть. Лица у всех были черны и подавлены, спины сутулы. Лишь трое-четверо из них держались молодцами. Не опуская голов, они смело и прямо глядели на зевак. И тёмные, запавшие глаза были спокойны и чуть презрительны. У Антона ёкнуло и упало сердце, когда среди них он узнал Виталия Щукина, отцовского приятеля. Щукин часто бывал у них в доме тогда, до октября. А потом, кажется, заседал в городском Совете. Оба глаза у Щукина были подбиты, нос кровоточил. На лице застыла злая усмешка. Две искорки почти невидных глаз скользнули по лицу Антона, чуть дрогнул рот, но Щукин не обернулся. Следом за ним, поддерживая согнутого в дугу парня с перевязанным предплечьем, шёл Андрей Ваверняк, партийный вожак рабочих речного порта, невысокий, плотный, неунывающий хохол из Николаева. Когда-то смешливые, острые и искрящиеся глаза его теперь застыли и освинцовели. Были и другие, которых Антон мельком встречал в городе, но не знал их имён. Шли тяжело, крепко — до желваков — сцепив зубы. И беспорядочное шарканье шагов было безнадёжным и угнетающим.

— Ишь, идут-то… Прямо как каторжные… — озадаченно присвистнул кто-то.

— А что ж! Похозяйничали — и будет. Пора и ответ держать, — рассудительно ответили ему.

— Да кто? Кого это? Куда их? — подпрыгивал и выглядывал из-за плеч любопытный коротышка.

— А не узнаёшь? Большевики это. Доигрались, дяденьки. Крепко ж им досталось!

— Осадить! Осадить на тротуар! — раздался резкий металлический голос. — Дорогу! Дорогу арестованным!

Толпящиеся на проезжей части отхлынули, и процессия поплелась дальше, к Пробойной улице. По бокам, с обеих сторон, её конвоировали четыре милиционера с винтовками. Замыкали шествие ещё двое штатских с маузерами в руках. Командовал колонной бледный, остролицый офицер с георгиевской ленточкой, которая, как шеврон, была нашита на левом рукаве. Он шёл поодаль, жевал травинку и покрикивал на толпу.

— Куда ж их повели-то? В Волге, что ли, топить? — слышались недоуменные возгласы.

— А похоже на то! Не хотят на эту мразь патроны тратить… И поделом! Довели страну до ручки, бандиты краснопузые, мать их… — злобно донеслось до Антона.

Но таких было мало. Большинство зевак молчало. Вздыхая и качая головами, люди угрюмо глядели вслед уходящей колонне. Странно, но на какой-то миг Антон и в себе ощутил раздражение против этих несчастных арестантов. Сдали город! С такой лёгкостью сдали! Где ж ваши отряды и дружины? Схлынули? Стушевались? Сдрапали? Позор! Но тут же устыдился этих чувств. Нет. Всё наверняка гораздо сложнее. Он просто чего-то не знает. Да и чёрт их разберёт! У него Дашка. Скорее к ней. Домой. Она там одна. Мало ли что…

Что могло случиться с Дашей, да и с ним самим, Антон не знал толком. Даже догадки были сейчас невозможны. Ясно было одно. Их прежнее существование было опрокинуто. Вверх дном. Решительно и грубо. И теперь всё нужно начинать заново. Или приспосабливаться к новой обстановке, в которой ни бельмеса пока не ясно, или бежать из города. К отцу, в Москву. Но с какой, собственно, стати он должен бежать из родного города? Подумаешь, белые! Неизвестно ещё, чем всё это у них кончится. Ни в их воззваниях, ни в выступлении Савинова, ни в показных призывах Карпова Антон не услышал никакой определённости. Они лишь звали ярославцев на свою сторону. Значит, положение у них очень шаткое. Пересидеть бы хоть пару дней, пока прояснится. Дашку бы только отправить куда-нибудь подальше из города, от этого кощея Перхурова и его змеиноглазого приятеля. Но красные-то хороши! Разгильдяи. И предатели…

Сжимая кулаки и ругательно шевеля губами, Антон вышел на Большую Линию, что вела от Семёновской площади мимо театра к монастырю и Которосли и ошеломлённо застыл в толпе зевак, услышав громкие, грозные, лязгающие звуки.

Впереди загадочной и шумной колонны рысью скакал на неуклюжей лошадке офицер с раскрасневшимся лицом и длинным вздёрнутым носом. В правой руке у него был белый флажок, и он размахивал им, подавая какие-то сигналы. А вслед за ним с оглушительным воем, скрежетом и лязгом катилось, подрагивая, серо-зелёное клёпаное чудище, похожее на гигантского древесного клопа. Грохоча металлическими зубастыми колёсами, чудище тряслось и содрогалось на булыжнике мостовой и трамвайных рельсах. Три тупых пулемётных рыла с ленивой злобой глядели из башенок. Портик водителя спереди был приоткрыт, и за ним виделось усердное копошение и мелькание. Бронеавтомобиль прогрохотал мимо, и вслед прокатили три грузовика. Военных, американских. С открытыми кабинами, кургузыми, коробчатыми кузовами и гремящими цепями. Первая и вторая машины были доверху нагружены строительным хламом — досками, брёвнами, длинными кусками рельс, обрезками труб, битым кирпичом. А в третьей ехали добровольцы. Молодые. В гражданском. Одни сидели, прислоняясь к борту и зажав коленями винтовки, другие стояли. Скорость была безопасной, и их лишь потряхивало. Надвигалось, кажется, и впрямь что-то интересное, и Антон, пораздумав, решил узнать, что же затеяли перхуровцы. Колонна уже пропала из виду в стороне Богоявленской площади, а по Большой Линии всё шагали и шагали любопытные горожане. Тут и там сновали и визжали пронырливые мальчишки.

— К мосту, к мосту поехали! Баррикаду делать будут!

— Слышь, баррикаду! Айда к мосту!

— Ага! Так тебя и пустили!

— А мы — в обход!

Перед площадью уже стояло оцепление, и попасть на неё было трудно. Угадав среди милиционеров старшего, Антон, недолго думая, подошёл к нему.

— Мне в штаб надо. Я от генерала Карпова, — твёрдо и чуть небрежно проговорил он, протягивая записку. — В добровольцы…

— Ещё один… — даже не прочитав, сморщился, как от зубной боли, милиционер. — Куда вас, недорослей, чёрт несёт, дома не сидится, под пули лезете… Ладно. Федюхин, пропусти! Но смотри, там опасно! Без глупостей! — и выразительно погрозил Антону кулаком.

Дальше оцепления не было, и Антон, дойдя до гимназии Корсунской, осторожно проскочил мимо. Впереди уже виднелась длинная металлическая ферма Американского моста через Которосль. Там, кормой к мосту, стоял броневик, и добровольцы поспешно сбрасывали с грузовиков строительный мусор. Завал у моста понемногу разрастался. Вдруг над самым ухом Каморина что-то резко взревело, и тут же мощный толчок выдернул землю из-под его ног. В ушах тонко зазвенело, а перед глазами поплыла тёмно-зелёная рябь. Проморгавшись и чуть опомнившись, Антон осознал, что лежит поперёк тротуара, уткнувшись головой в пыльный ствол старого клёна. Сглотнул. Уши чуть прочистились, но в них по-прежнему звенело и свербило. Он сел, прислонился к клёну, нащупал картуз и нахлобучил на гудящую голову. Напротив, через улицу, у белой стены монастыря, земля была уродливо взрыта, дымилась, и комья её валялись повсюду вокруг. А на самой стене появились глубокие красные отметины.

— Б-бумм! — грохнуло у самого моста. Мелькнул султан дыма и вывороченной земли.

— Пу-бухх! — долетело издали, со стороны Вахрамеевской мельницы.

Больно отдалось в ушах, и Антон, застонав, закрыл их ладонями. Гудящая и звенящая голова отказывалась соображать. Стреляют… Откуда? Из-за Которосли? Кто? И зачем? Дурак, нашёл о чём думать… Домой, пока не ухлопали тут!

В голове как будто прояснилось. Но она кружилась, и уши были словно залиты водой. Антон медленно поднялся с земли, распрямился. Идти можно. Потихоньку. И пошёл. Но не домой. А к берегу Которосли. Поперёк дороги был брошен один из грузовиков. Из радиатора с шипением валил пар. На сиденье, на полу, на подножке и на земле темнели кровавые кляксы. Сам шофёр, бледно-серый и осунувшийся, как труп, лежал на траве у обочины. Но, кажется, дышал. Нос был разбит. Кровь шла и из ушей.

— Ба-бах! — ударило сзади, и Антона крепко толкнуло в спину воздухом. Он обернулся. Рвануло где-то в монастыре, там дымилось, и со стены у этого места была сорвана лемеховая кровля. Справа послышались глухие, сдавленные голоса. У правой обочины, в тени грузовика, сидели пятеро добровольцев. Держались за головы. Двое мучились рвотными спазмами. Один трясся. Двое других были отрешены и заторможены. Винтовки лежали тут же на траве.

— Н-ничего… — сквозь стук зубов выдавил трясущийся. — С-сейчас н-наши… Тоже дадут… С б-броневика…

— А толку? Пушка у нас не той системы… Далеко не выстрелишь… — с длинными паузами ответил отрешённый. — Не дай Бог — атака… Вот тут и запоём Лазаря…

— Домой… Домой надо… — простонал один из «тошнотиков».

— Чёрт, Супонин идёт… Встали, встали, ребята…

— Вольно, вольно! — махнул рукой подошедший офицер. — Кто может стоять, держать винтовку и хоть чуть-чуть соображать — быстро на баррикаду! Возможна атака с той стороны! Остальным сидеть, приходить в себя.

Последние слова Супонина заглушил звучный удар, и высокий столб воды взметнулся в Которосли у самого моста. Баррикаду и застывших на ней с винтовками добровольцев щедро обдало брызгами. Трое контуженных тяжело поднялись, взяли винтовки и поплелись на баррикаду. Офицер, казалось, был удивлён. Он внимательно поглядел им вслед и чуть покачал головой. Не по себе стало и Антону. Еле живы, а геройствуют. Чего ради?

— А ты что? Тебя не касается? — обернулся офицер к Антону. Это был тот самый носатик, который командовал колонной. — Где твоя винтовка?

— Нет пока… — развёл руками Антон. А что было делать? Попался…

— Как нет? Доброволец? — вытаращился на него Супонин. Казалось, он сейчас выколет Антону глаз своим длинным маслёночным носом.

— Н-нет… Не успел ещё… — пролепетал Каморин.

— А чего бродишь тут, дурило? Проваливай! Быстро! — звонко рявкнул прямо ему в лицо Супонин. Антону даже с его заложенными ушами это показалось оглушительным. Но офицер вдруг замер, скосил глаза в сторону реки и чутко прислушался.

— Ложись! — внезапно крикнул он и сделал Каморину мастерскую хулиганскую подсечку. Взмахнув руками, Каморин грохнулся наземь. Рядом упал Супонин. Тут же над ними режуще взвыло, сильно тряхнуло, и метрах в пятнадцати, у угловой башни монастыря, чёрно взметнулась земля. Над головами раздался короткий свист, и в борт грузовика что-то хрустко врезалось. Офицер вскочил, отряхнулся, поднял фуражку и толкнул Антона. Тот медленно встал.

— Понял? — опять рявкнул Супонин. — Бегом отсюда! Живо! — и, развернув его за плечи, дал ощутимого тычка в спину. — Бегом! Стрелять буду!

Антон нехотя побежал. Каждый шаг тупо отдавался в голове и поднимал в глазах тёмные волны. Только в маленьком узком прогончике, ведущем в сторону Большой Рождественской, он прислонился к забору и, крепко сжав руками виски, опустился на корточки. В голове, и без того больной, путались, рвались, перемешивались впечатления последних минут. Страха не было. Лишь тупое ошеломление и неприятное, недоброе удивление. И тоска. Чёрная, тошнотворная тоска, от которой замирало сердце и не хотелось жить. Слишком дёшево стоила она, его жизнь. Ничего не стоила. Он и раньше понимал это, но с особой чёткостью ощутил только сейчас, под снарядами и осколками.

Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад. Навстречу, сгоняя толпу к тротуару, прогремела в сторону Всполья пожарная команда с бочками и помпами. Антон поднял глаза и оторопел. Над Вспольем непроглядным фронтом поднимался чёрный дым. Посвежевший ветерок доносил яростный гулкий треск большого пожара. И висел в воздухе, как реденький снежок, серый пепел. В сочетании с орудийной пальбой на Которосли это зрелище было чудовищным и невыносимым. И приступ липкого, безнадёжного ужаса холодно сковал Антона с ног до головы. Далеко ли? Дунет ветер посильнее — и всё тут за одну ночь выгорит. И что? И куда? И как жить? Но тушат же… Вон, поехали. С версту дотуда… Может, и обойдётся ещё. Но что делать? Господи, что делать-то?

Еле переставляя ноги, в жутком, мурашечном оцепенении, как в кошмарном сне, добрёл Каморин до своего дома в Даниловском переулке. Постучал, ожидая увидеть насмерть перепуганную Дашку. «Ей-то что сказать? Что?» — мучительно билось в голове.

Даша открыла калитку. Одета она была в свою блузку с кружевными рукавчиками и длинную юбку, но всё наспех, без оглядки. Вот и обуться не успела, босиком выскочила. Но не испугана, нет. Встревожена только.

Антон шагнул во двор. Даша задвинула засов и, вскрикнув, бросилась ему на шею.

— Антон… Что там? Как там? Я уж чего-чего не передумала! Там стреляют, тут горит… Где ж тебя носило-то? Ой! Да ты испачкался… И нос кровит! — и, качая головой, отступила от него, пристально оглядывая.

— Дашка… Дашка… — простонал Антон, и сквозь заложенные уши собственный голос показался ему чужим. — Всё плохо, Дашка. Всё очень, очень плохо…

— Плохо, Антон, — кивнула она головой и вытерла рукавом глаза. — Пойдём в дом.

— Всполье… — бормотал, как спросонья, Антон. — Всполье горит, вот что страшно. А стреляют — это ничего… Это на Которосли, далеко пока…

— Антон, — робко позвала Даша. — А у нас…

И осеклась.

— Гость у вас, — раздался звучный, сто лет не слышанный, но единственный на свете голос. — Далеко, говоришь? Лиха беда начало…

И в сени шагнул отец Антона, Василий Андреевич Каморин. Он был всё таким же — рослым, подвижным, налитым недюжинной кузнечной силой и добро улыбчивым. Но глаза не смеялись. Хмуро, тревожно и устало глядели они из-под воспалённых век. Всегда круглое, широкое лицо осунулось и побледнело, нос заострился и вытянулся. Густые и лежавшие ранее копной тёмно-русые волосы были коротко острижены, и круглая голова бледно просвечивала в них. В усах обильно проглядывала стальная седина. В свои сорок два года он казался старше и строже. Раньше отец сильно сутулился, но не придавал этому значения. Рабочему человеку, говорил он, выправка ни к чему. Но теперь он весь будто подобрался, подтянулся, выпрямился. В его жизни определённо что-то изменилось. Что — нельзя было понять.

— Отец… Ты… — пробормотал ошеломлённый Антон, утыкаясь в пропахший махоркой, травой и паровозным дымом отцовский пиджак. — Ты… Да как ты здесь? В городе белые, а ты…

— А я — чтоб ты знал. В городе и красные есть, Антоха, — невесело улыбнулся Василий Андреевич. — Я уж третий день здесь. Вот только сегодня до дома дошёл. А мне тут Дашка занятные истории рассказывает. Про Погодина, который Перхуров. Про Виктора Иваныча, который на самом деле Савинков. Тот ещё похлеще Перхурова будет, контра номер один. Спаслись вы, ребята, чудом, но радоваться пока нечему. Всё, кажется, ещё впереди. А вот ты откуда? Чумазый, да вроде и побитый, а? — прищурясь, оглядел он сына. — Где лазил? Признавайся.

Антон, вздохнув, с неохотой рассказал отцу и Даше, что видел в городе, как оказался на оцепленной Которосльной набережной и встретился с белым офицером Супониным. О Перхурове говорить было уже нечего: Даша всё знала от отца.

— Ну, что под обстрел полез, это дурак, конечно. Впрочем, не ругаю, — и Василий Андреевич сделал великодушный жест. — Сам таким же был, знаю, каково это… Супонин, говоришь? М-да-а… Меня чуть в расход не пустил, а тебе, видишь, жизнь спас… Ну и ну! — и глотнул остывшего морковного чаю из кружки. Сидели они тут с Дашкой, видимо, долго.

— Как так — в расход? — вытаращился Антон.

— А так… Пулей. Хотел я им помешать, ребята. Не вышло. А теперь туго будет. Ох, туго. Хреновые дела, скажу я вам, — махнул рукой отец.

— Да как? Как же вы допустили? — негодовал Антон. — И гляди, идут ведь к ним! Хорошо идут!

— А так, Антоха, — горько покачал головой Василий Андреевич. — Допустили вот. Слабые слишком были. А они, видишь, силу показали. Вот люди к силе-то и потянулись. Да и как не потянуться: безнадёга кругом, бескормица. И работы нет. Обнищали, оголодали. И обозлились, чего таить… Не хочу пугать вас, но плохо будет всем, — он оглядел Антона и Дашу и опустил глаза.

— Всем? И своим? — распахнула на него Даша свои серые глаза.

— Всем, Дашенька. Это война, — вздохнул Василий Андреевич. — Не так уж силён и страшен этот Перхуров. Страшно вот что. Глядите, — и, взяв со стола нож, он принялся чертить на скатерти круги. — Вот Перхуров с его башибузуками, — и очертил маленький кружок. — Вот с тысячу одураченных людей, которые за них воюют, — и обвёл этот кружок кругом побольше. — А вот весь наш город, — и, насколько хватило руки, провёл он огромный круг по всему столу. — Десятки тысяч безоружных, ни в чём не виноватых людей. Как вы. Как все… Выходит, за вашими спинами эти гады прячутся. Но мы их всё равно разобьём. Они и так уже трупы, от них и от живых-то мертвечиной за версту разит.

Антон с сомнением покачал головой.

— Ты башкой-то не мотай. Всё не хуже меня понимаешь. И люди быстро раскумекают, не дурее тебя. Но мы-то! Какие же мы ещё лопухи! — сокрушённо схватился за виски Василий Андреевич. — Учить нас ещё и учить! Мы-то всех этих контриков чуть не под честное слово отпускали! Ничего. Теперь умнее будем. Попомнят, сволочи! Ишь, повылезли! Ничего, дайте срок! — последние слова отец произнёс глухо и злобно, сквозь сжатые зубы, и от души пристукнул кулаком по столу. Аж самовар подпрыгнул. Жалобно звякнули кружки с чаем. Антон ошеломлённо потряс головой. Василий Андреевич тяжело вздохнул и перевёл дух.

— Вы, ребята, не очень-то смотрите… Злой я, — тихо проговорил он. — Это ничего, это нужно. Я хочу, чтоб вы знали. Через два-три дня здесь будет мясорубка, и вам тут делать нечего. Вас я выведу отсюда. За Которосль. Там наши.

— А что будет с городом, дядя Вася? С людьми? — подала робкий голос Даша. — О людях-то подумали?

— Вот я и думаю о людях. О вас, — раздражённо, скороговоркой, проговорил отец. — А вы в благородство играете. Не время, ребята. И не место. Полетят сюда снаряды — поздно будет одумываться!

— Так надо ж людей вострить, отец! — резко и отчаянно развёл руками Антон. — Чтобы уходили из города!

Отец выразительно посмотрел на сына и постучал пальцем по лбу.

— Ты, сынок, туго соображаешь. Вострить надо, да кто слушать-то станет? А то ещё и сдадут…куда следует. Засуетятся только, когда гром грянет. Проверено. Так что, ребята, не дурите, собирайтесь — и пошли. Пока не поздно. Артиллерия не выбирает, кого бить. Вот и думайте.

— А чего мне думать? — выпрямился Антон и решительно сжал губы. — Ты бы на моём месте ушёл? Сбежал бы? Нет, папа. Я остаюсь. Забирай Дашку — ей и впрямь не надо здесь. А я останусь. Ты от них не бегал, так и мне не с руки подличать.

Отец вздрогнул и заморгал. Озадаченно.

— То есть как это — забирай? — раздался тонкий возмущённый Дашкин голосок. — Я что — кукла? Это что ещё такое?

Антон ошалело обернулся к ней. А Василий Андреевич, вскочил и нервно заходил по комнате.

— Вот вы, значит, как! Ого! — тряс он головой и ерошил стриженые волосы. — Вот так раз! Ох, и всыпал бы я вам… Да поймите, поймите же, черти полосатые, дурачьё, вы же погибнете здесь! Погибнете и никому не поможете! Ну что, вот что вы здесь будете делать, когда мы из пушек начнём садить? Всерьёз? По всему городу? Ну?

— Не знаю, — тихо и упрямо проговорил Антон. — Но я никуда отсюда не уйду. Это мой город. И пусть твои горе-вояки хорошо подумают, по кому они тут будут садить из пушек, — и медленно поднялся из-за стола.

— Дурак ты! — вскричал отец и топнул ногой. — Не подумают они! Потери будут считать потом. Если вообще будут! Это война, и благородничать тут никто не станет. А ты дурак. Дурак, — и отец, зло улыбнувшись, развёл руками.

— Твоё воспитание, папа, — пожал плечами Антон.

Отец, сжав губы, отвернулся к окну. И замолк. Запас увещевающих слов у него иссяк и, видимо, очень хотелось перейти на другие — ругательные. Но Василий Андреевич не дал себе такой воли. Просто стоял у окна и молчал под сотрясающий гул канонады с Которосли.

— Дашка, — повернулся Антон, понимая, что от отца он больше ничего не услышит. — А ты… Ты зря. Ты иди. С отцом. Тебе и впрямь незачем рисковать-то. Тут ведь вон что… — и Антон мельком покосился на отца. — Он же прав. Если по уму. Это по совести мы с ним не сойдёмся, а по уму — уходить тебе надо…

— Что я слышу! — горько и ехидно покачал головой отец, повернувшись к ним. — Умные речи Антона Каморина! Во диковина-то! Давай, Дашутка, решайся. Мне его не переупрямить, силы не те уже. А глядя на тебя и он, может, одумается…

— Мы… — тихо выговорила Даша и запнулась. — Мы останемся, дядя Вася. Я Антона не брошу. Пусть будет, что будет… — она резко вздохнула и зажмурилась. Антон, поглупев лицом, глядел на неё с ошеломлением, восхищением и благодарностью. Взял и крепко сжал её узкую тёплую ладошку. Даша смущённо улыбнулась.

— Папа, мы понимаем, но… — тихо начал было Антон.

— Да ни черта вы не понимаете, — сварливо оборвал его отец. Помолчал, покусал губы и вновь заговорил, будто бы оправдываясь и призывая ребят в союзники. — Очень хочется ошибиться… Очень хочется. Но плохо всё, ребятки. Очень хреново. Нет у нас сейчас сил взять и выбить их из города. И негде взять пока. А те, что есть… — он скривился и махнул рукой. — В общем, дрянь пока дело. Историю учили? Помните, как города измором брали? Вот что-то похожее пока и будет. Силой вас увести не могу, но прошу вас: решайтесь. Времени мало. А в вас… — и Василий Андреевич тяжко вздохнул. — В вас и жизнь моя и смысл её, кажется… Иначе зачем бы всё это было начинать? А, ладно. Мне пора.

— Погоди, — осторожно взял отца за локоть Антон. — Ну куда ты сейчас пойдёшь? Пережди до сумерек, всё легче…

— Не легче. В сумерках бдительность обостряется. Тоже мне, разведчик, — съехидничал Василий Андреевич. — И ждут меня. Дисциплина, ничего не попишешь…

— Так ты теперь, значит… — пристально взглянул на него Антон.

— Да. Служу в Красной армии, — коротко улыбнулся отец. — Ну, до скорой встречи. И думайте, ребята. Думайте.

Антон и Даша так и стояли, взявшись за руки. Василий Андреевич обнял их одной охапкой, поцеловал в макушки.

— Черти вы мои, черти… Всё. Счастливо. Не провожать. Это приказ.

И исчез. Бесшумно. Не скрипнула дверь. Не стукнул засов. Судя по всему, он ушёл огородом, через забор. А Даша и Антон, не разнимая рук, стояли и молчали. Грохнул гулко, раскатисто у Которосли снаряд. Звякнуло в окнах. Загудело на чердаке. Вздрогнули. Глянули друг на друга ошеломлённо и растерянно.

— Антон… Это правда? Мы правда можем погибнуть? — прошептала Даша.

Антон через силу кивнул и заглянул ей в глаза. Тревожные и испуганные.

— Дашка, но ты-то что? Тебе-то зачем? Почему ты с ним не ушла?

Девушка вздрогнула и заморгала. Повлажнели глаза. Намокли ресницы.

— Я, Антон, думала…что мы вместе теперь. Мы заодно. Где ты, там и я. Что бы ни было… Я думала, у нас с тобой так. А ты… — и дрогнули её бледные припухлые губы.

— Дашка… Дашка… — сухим и дрожащим голосом твердил Антон, мягко и крепко обнимая её. И — вот удивительно! — от её нежного тепла он успокаивался. Унималась нервная дрожь, прибавлялось сил. — Дашенька…

Долгого, чувственного поцелуя у них сразу не получилось. С громким чмоком сорвались губы. Посмотрели они друг на друга смущённо и рассмеялись бесшумно. И опять потянулись, прижались, прильнули друг к другу. Яростно стучали на стене ходики. Бешено, часто и, казалось, всё ближе и ближе, рвались в городе снаряды. Трясся и стонал дом. Не смолкала отдалённая пулемётная и винтовочная стрельба. А они так и стояли посреди комнаты, слившись воедино. Вздрагивали, разнимались на миг — и снова тонули друг в друге. Так было не страшно. Так — хоть сейчас умереть.