Прогулка была мрачной. Тёмно-серое небо не светлело даже сейчас, в полдень. Воздух не освежал: щедро напитанный пылью, гарью и дымом, он щекочуще оседал в носу и горле, а после подолгу напоминал о себе приступами надсадного удушливого кашля. Перхуров жалел уже, что вышел, но и в кабинете оставаться более не мог. Нервы были на пределе, и амплитуда его хождений взад-вперёд по трескучему паркету всё увеличивалась. Становилось тесно.

А сегодня день не задался с самого утра. Специальная связь — эстафета по волжским пристаням — донесла: в Муроме разгромлен и уничтожен отряд Григорьева — Сахарова. Выступив восьмого июля, они продержались всего сутки. Эта новость была убийственной. Теперь оборона Ярославля может затянуться на неопределённое время. До подкрепления из Рыбинска. В успехе Рыбинской операции Перхуров ни минутой не сомневался ещё вчера. Там всё подготовлено. Там Савинков… Но теперь одолевали тягостные вопросы и предчувствия. Как они? Где? Почему до сих пор никаких вестей? Из Мурома, который у чёрта на куличках, уже сообщили, а Рыбинск молчит, хотя до него здесь рукой подать… Эта неизвестность кого угодно доведёт до остервенения. Всё рушится на глазах, а он, Перхуров, заперт в Ярославле, ничего не знает и ничего не может предпринять! Скорее бы уж. Любая — пусть даже самая скверная — ясность всё же лучше этих проклятых загадочных потёмок!

Медленно, чуть пришаркивая сапогами, заметно сутулясь и попыхивая папиросой, бродил полковник по двору. На улицу Перхуров выходил только в самых экстренных случаях. Там было неуютно и неприятно. Он чувствовал себя инородным и нежеланным в этом городе. Ярославль был ему чужд и враждебен. На его улицах и площадях по спине полковника всегда бежал колючий липкий холодок, будто кто-то неотрывно и злобно глядел ему в спину.

И только здесь, в штабе, Перхуров был относительно спокоен. События последних часов досаждали и раздражали, но не настолько, чтобы потерять присутствие духа. Вот только эти проклятые, навязшие в ушах, расстрельные залпы… Они и раньше тревожили слух и заставляли хмуриться, но теперь, казалось, звучали чаще и настойчивее. Вряд ли их стало больше. Просто он стал чаще обращать на них внимание. Он стал уставать. И это был весьма недобрый знак.

Перхуров докурил и намеревался уже свернуть за угол здания, как вдруг оттуда навстречу ему выскочила растрёпанная, заплаканная женщина с мокрым, распухшим, перекошенным лицом. Платок сбился на затылок, и светло-русые волосы свалялись в бесформенную копну. Серая кофта была растянута, сдвинута набок, и из-под неё выглядывала, махрясь по краю, застиранная нижняя сорочка. Измятая, пропылённая юбка висела на исхудавшем теле, как на огородном пугале. Громко и гулко стуча деревянными подошвами туфель, она, раскинув руки, неуклюже подбежала к Перхурову, бухнулась с разбегу на колени и схватила его за сапог. Дыхание женщины было частым, беспорядочным, истеричным, и постоянно сбивалось на всхлипы, вскрики и стоны. Александр Петрович оцепенел в нерешительности. Застыл и выскочивший вслед за женщиной караульный.

— Батюшка! Благодетель! Ваше благородие! — завыла она так, что у полковника защемило под вздохом. — Не губи! Христом-Богом… Всеми святыми! Не сироти! Нет! Нет у меня никого больше! Не губи!

— Как… Что… Эт-то что ещё такое? — покраснев, гневно выговорил Перхуров. — Кто пропустил?

— Виноват, господин полковник, — растерянно заоправдывался караульный. — Она как налетит… Как налетит, я и опешил… Ну, не стрелять же в бабу, в самом деле…

— Христом-Богом! Господин полковник! Пожалейте, не губите детей, грех это! — уже тише скулила женщина, порываясь поцеловать сапог Перхурова.

— А ну, прекрати! — отчаянно рявкнул Перхуров. — Встань! Да вставай же, кому говорят! Ну-ка, успокойся!

Но женщина ещё сильнее забилась в рыданиях. Ни слова больше не говоря, Перхуров, подхватив под локти, выпрямил её и отрывисто, лёгким касанием, хлестнул её два раза по щекам. Она дёрнулась, вскрикнула, но замолкла, еле справляясь с дыханием.

— Так. А теперь говори. Зачем пришла? О чём просишь? Ну? — вперил он жёсткий взгляд ей в глаза. Было ей на вид лет под сорок, лицо тонкое, измученное, в ранних морщинах. Усталые, исплаканные, водянистые глаза, мокрые тёмные припухлости под ними. Перхурову вспомнилась вдруг жена, такая же измученная и измождённая. И кольнуло что-то в сердце. Господи, жива ли? Вряд ли…

— Дети у меня… Два сына… О-о-ох! — тяжело, на срыве голоса, простонала она, и от этого почти животного возгласа Перхурову стало совсем не по себе. — Ой, не могу… Взяли их! Солдаты ваши… Говорят, дом чужой разоряли…

— Мародёрство? — скользнул по ней глазами Перхуров. — Так чего же ты хочешь, мамаша? Это преступление. На войне за него расстрел. Всё правильно, — и пожал плечами.

— Пощадите их, ваше благородие… — тоненько протянула женщина, и крупные слёзы заструились по её впалым бледным щекам. — Помилосердствуйте! Глупые они, несмышлённые… Да не со зла они! С голодухи… Помираем мы тут, ваше благородие… Сжальтесь, не губите!

— Так-так. И сколько лет вашим несмышлёнышам? — ухмыльнулся Перхуров. Он знал, что детей патрули обычно не задерживают.

— О-ой, ваше благородие… Да одному пятнадцати нет ещё, а другому шестнадцатый идёт! Да как же таких маленьких-то, неужто рука не дрогнет? Пожалейте, господин полковник!

— Чёрт-те что! — ругнулся Перхуров, уже не чувствуя в себе прежней твёрдости. Что изменится, если он ей сейчас откажет? Кому станет легче от этих двух — нет, трёх! — явно лишних смертей? Зачем они ему? А там, в Екатеринославе, дочь и сын… Кто знает, может, и смилуется судьба над ними? От этой мысли перехватило вдруг дыхание, и Перхуров нервно прокашлялся.

— Фамилия? — тихо спросил он.

— А? — вздрогнула женщина. — Лундины мы. Лундины… Иван и Егор. Христом-Богом вас… Христом-Богом…

— Слышал? — обратился он к караульному. — Быстро. Обоих сюда. Ну, смотри мне! — и погрозил пальцем женщине.

— Ведут, господин полковник… Уже ведут, — доложил, вытаращив глаза, караульный, вернувшись от угла.

— Кого?! Куда?! — сдавленно выкрикнула женщина и осеклась.

Мрачная процессия медленно выходила из-за угла. Пятеро босых, оборванных, перепачканных гарью и пылью мужчин с синяками и кровоподтёками на лицах брели гуськом, сутулясь и спотыкаясь. Связанные за спинами руки ещё более отягощали их движения. Трое первых были неопределённого возраста — от тридцати до сорока лет. Спутанные, свалявшиеся, в колтунах и грязи волосы, жёсткая щетина и подавленно-отрешённое выражение лиц делали их похожими друг на друга и одинаково старили. Двое других были намного моложе. Совсем мальчишки. Гладкие, незаросшие щёки. Различимый молодой румянец на скулах. И глаза. Яркие. Перепуганные. Беззащитные. Далеко видные. Даром, что у одного левый глаз подбит и заплыл, а у другого капают со щёк и носа частые слёзы. Трое конвойных с винтовками наперевес сопровождали их. Такие же понурые и подавленные.

— Куда?! Куда их?! — истошно закричала женщина. — Ваня! Егорушка! Я здесь!

Два юных арестанта вздрогнули, выпрямились, заозирались. Задрожали их бледные губы.

— Мама… — еле выдавил младший, замыкающий. Но конвоир грубо подтолкнул его прикладом.

— Шагай, шагай! Нечего тут!

— Остановите колонну, прапорщик, — еле слышно сказал Перхуров подоспевшему Сапегину. — Вон те двое? Кто такие и за что?

— Братья Лундины. Иван и…Георгий, — чуть помешкав, поворошив какие-то листки в картонной папке, ответил Сапегин. — Мародёрство. Выносили вещи из квартиры…

Перхуров шагнул к арестантам.

— Ну? Вас спрашиваю, братья Лундины. Что выносили из квартиры? Отвечать! — резко проговорил он.

— Да мы… Это… Ведро там взяли. Воду таскать… — дрожащим, срывающимся голосом пролепетал старший. — Наш-то дом сгорел… А без воды хана. Жратву искали, да ведь… Кто ж оставит-то! Ну, Егорка одеяло ватное захватил ещё… На подстилку… — тут он замолк и отвернулся.

— Молодцы, нечего сказать! Сопли до колен, а уже мародёрствуете! Сук-кины сыны! — раскатисто, как перед целым полком, рявкнул Перхуров. Конвоиры и арестанты вздрогнули и отшатнулись.

— Сапегин, — тихо обратился он к стоявшему рядом прапорщику. — Какого чёрта, они же несовершеннолетние. Завтра весь город заговорит, что мы тут детей расстреливаем. Значит, так. Лундиным расстрел отменить, пусть постоят и посмотрят. Им хватит. И к чертям собачьим отсюда. На все четыре стороны. А эти? — кивнул он на троих мужиков. Те, сутулясь, исподлобья глядели на офицеров тяжело и ненавидяще.

— Мародёрство, грабёж, большевистская агитация, господин полковник. С отягчающими… — покачал головой Сапегин.

— Без изменения. Выполнять, — поморщился Перхуров и махнул рукой.

— Слушаюсь!

И подгоняемые конвоем арестанты побрели в дальний угол двора. Туда же с винтовками за плечами быстро прошагали пятеро бойцов из комендантского взвода.

— Как же… Куда же… Ваше благородие! Их…убьют? Убьют?! — предобморочно, одними губами, лепетала мать. Она стояла, прижавшись к стене банковского дома, будто распластавшись на ней.

— Нет, — качнул головой Перхуров.

Женщина схватилась за грудь и облегчённо вздохнула. Но тут же опять встрепенулась.

— Спасибо… Спасибо, ваше благородие… Но… Но куда их?

«А в ноги больше не падает. И не рыдает. И благодетелем не зовёт. Волшебная сила добра…» — зло подумалось Перхурову.

— А ты, мамаша, хочешь дёшево отделаться? — грозно глянул он на неё. — Как бы не так! Пусть поглядят, что с ними будет, если они ещё хоть раз возьмут чужое! Не ты, так мы воспитаем! Всё. Кончен разговор. Караульный! Вывести за ворота!

Через полчаса у него была назначена встреча с немецким лейтенантом Балком. Если можно назвать это встречей. Лейтенанта доставят сюда под конвоем. Все опасения относительно немца подтверждались одно за другим со скучной последовательностью и точностью. А Перхуров до сих пор не знал, как с ним быть. Устранять — несмотря на явные к тому показания — совсем не хотелось. Вовсе не из милосердия. Просто это ничего не изменит. Среди пленных немецких офицеров найдётся другой такой же: наверняка это у них предусмотрено. И начинай потом сначала … Нет. Лучше иметь дело с хорошо знакомым противником. О котором знаешь почти всё. Балк ещё пригодится. Может, и сослужит ещё службу, когда придётся совсем туго.

— К вам лейтенант Балк, господин полковник! — застыл в дверях адъютант.

— Пригласить немедленно!

Торопливый перестук сапог адъютанта сменился лёгким, размеренным мягким поскрипыванием, и в дверях показался Балк. На нём был всё тот же серый шерстяной костюм и ярко начищенные чёрные полуботинки. Он вежливо склонил голову и принуждённо улыбнулся Перхурову. Лицо было усталым и напряжённым. Видно было, что немец бодрится из последних сил.

— Здравствуйте, господин полковник, — медленно, будто разбирая по слогам, произнёс он. — Чем могу служить? Что это за срочность? Случилось что-то?

— Здравствуйте, господин лейтенант, — так же настороженно улыбнулся в ответ Перхуров, изо всех сил стараясь угадать его истинное состояние и настроение. — Кое-что случилось. И возникла надобность задать вам кое-какие вопросы. Да вы присаживайтесь. Вот стул, прошу вас.

Сверкнув стальными глазами, Балк осторожно, как на гвозди, опустился на краешек массивного стула.

— Благодарю вас. Здесь гораздо комфортнее, чем там, в гимназии. Вы хорошо устроились, господин полковник, — по-прежнему натянуто улыбнулся он. Но Перхуров будто не заметил этого.

— Меня, господин Балк, очень беспокоит то, что ваши люди шастают по ночам на ту сторону, за Которосль. Странно, что на это наплевать вам. Вам, отвечающему за них перед Германией. Объясните мне. Я не понимаю, — голос полковника прозвучал спокойно, но грозно.

Балк спокойно взглянул ему в глаза, достал папиросу и, не спрашивая позволения, закурил. От спички. Зажигалки на этот раз при нём не было.

— Вы, видимо, плохо знаете… местные особенности и предыдущую обстановку, господин полковник, — покачал он головой и плавно, как кистью, повёл в воздухе дымящей папиросой. — Да, вы же не ярославец. Дело в том, что наши военнопленные жили здесь вполне вольно. Многие жили не в Спасских казармах, как положено, а в городе. Кто-то и на той стороне. Работали там. У многих там знакомые… Мы привыкли, прижились в Ярославле. И вдруг вы. Трудно отвыкать, господин полковник. Вот и ходят. Я это, конечно, запретил: очень опасно, могут убить, но моя власть… Сами понимаете! — и лейтенант широко развёл руками.

— Понимаю. Дело не в этом. Та сторона в руках красных. Оттуда нас обстреливает артиллерия. Вы хорошо об этом знаете, лейтенант, — и тёмные, навыкате, глаза Перхурова пристально уставились на немца из-под низкого хмурого лба. — Огонь этот вовсе не так беспорядочен, как может показаться. Поневоле задумаешься — кто же его корректирует? Не хотелось бы возводить напраслины, господин лейтенант, но мне это очень не нравится. Что скажете?

Что-то переменилось в Балке. Он перестал улыбаться, загасил в пепельнице окурок и весь собрался, готовый отражать атаку. В глазах промелькнуло лёгкое беспокойство. Перхуров уловил это и перешёл в наступление.

— И ещё одно, господин Балк. Очень неприятное. Вы, конечно, знаете, — с нажимом проговорил он, — что наш восточный рубеж подвергается постоянным изматывающим атакам со стороны Всполья. Мы теряем людей. Вспольинское предместье разорено и сожжено. Чем вы, господин лейтенант, объясните участие ваших людей с оружием в руках на стороне противника? И это после ваших заверений, что никто не сможет втянуть их в боевые действия? Отвечайте, — резко бросил Перхуров после многозначительной паузы.

Лицо Балка озадаченно вытянулось, брови и плечи изумлённо дёрнулись, рот приоткрылся. Но острые, как два стальных буравчика, глаза пытливо сверлили Перхурова, будто изучали, зондировали, пытались разглядеть и отгадать, что известно ему помимо сказанного. Но что-то успокоило его. Лицо вновь окаменело. Плечи опали.

— Вы, господин полковник, сказали сейчас хорошее слово — «на-прас-лина». Так? Я запомнил. Очень метко, очень по-русски. Вот это и есть, если я правильно понял, напраслина. Поймите, господин полковник, они… Не бойцы. Не солдаты. Это надломленные, обездоленные люди. Они хотят только одного — вернуться домой. Да-да, господин полковник, — с пафосом воскликнул Балк в ответ на иронические кивки Перхурова.

— Ну-ну, — усмехнулся Александр Петрович. — Продолжайте, продолжайте, господин Балк.

— Я понимаю ваше…пред-убеждение, — выговорил лейтенант ещё одно трудное слово. Голос его чуть поник. — Но вы неправы… Допускаю, что кто-то, поддавшись настроению, быть может, и говорил что-то против вас, но… Участвовать в реальных боях — это слишком. Даже после этих событий в Москве…

— Об убийстве Мирбаха всё-таки стало известно? — встрепенулся Перхуров.

— Очень возможно, господин полковник. У нас нет строгой секретности. Да и слухи, господин полковник. Слухи. Не удивлюсь, если…

— Удивитесь, господин лейтенант. Но чуть позже. А пока позвольте вам не поверить. Вы разыгрываете передо мной наивного простачка. Напрасно. Не пришлось бы пожалеть.

Балк озадаченно поморгал белёсыми ресницами и крутнул головой так, будто скинул с шеи невидимую петлю.

— Вы, господин полковник, говорите вещи очень неприятные. Но я не слышу фактов. Где факты? Пока одна только на-прас-лина. Так мы не договоримся, — и Балк с сожалением развёл ладонями.

— Да, господин Балк, — вздохнул Перхуров. — Вы правы, договориться будет непросто. Но я всё же надеюсь на обоюдное благоразумие. А скажите, господин лейтенант, знакомы ли вы с фельдфебелем Куртом Штубе?

Балк вздрогнул, но быстро справился с растерянностью.

— Курт Штубе? Ну, как же… Хороший солдат. Ещё на фронте рекомендован к экзамену в младшие офицеры…В плену ведёт себя дисциплинировано. До последнего времени был у меня на виду, регулярно отмечался. Выполнял некоторые мои поручения… Организационные, господин полковник. Только организационные, — поспешно добавил Балк под жгучим взглядом Перхурова. — Но позвольте… Что случилось?

— А припомните, господин лейтенант, какое поручение Штубе выполнял вчера между четырнадцатью и пятнадцатью часами?

— Извольте, ничего секретного. Вчера, именно в это время, Штубе был направлен с вызовом в район Сенной площади к другому военнопленному, рядовому Флаксу. С этого момента я его не видел, ни он, ни Флакс ко мне не явились. Учитывая обстановку, я всерьёз обеспокоился. Если у вас есть сведения…

— У меня не сведения, господин Балк. У меня сам Штубе. Захвачен с винтовкой во время боя на стороне красных. Но вот беда — без вас он отказывается с нами разговаривать. Неудобно получается, не правда ли? — прищурился Перхуров.

Балк побледнел. Дрогнула нижняя челюсть.

— Как? Как он мог посметь… Это не ошибка, господин полковник? Вы… Вы меня не обманываете? — часто заморгал Балк.

— Веретенников! — крикнул в коридор Перхуров. — Арестованного Штубе ко мне!

Раздались шаги, и вошедший адъютант отчеканил:

— Арестованный Штубе по вашему приказанию доставлен, господин полковник!

И конвойный осторожно втолкнул из коридора рослого рыжеватого детину в обносках немецкой полевой формы, в грубых, гремящих армейских ботинках, в зарослях щетины на исхудалых щеках. Глаза фельдфебеля ошарашено бегали, и ему стоило немалых сил остановить их под жёсткими взглядами офицеров. Своего и чужого.

— Фельдфебель Штубе явился по вашему приказанию, господин полковник, — хрипло, дребезжаще, с ломким акцентом выговорил он, прокашлялся, глянул на Балка и сразу как-то обмяк. Балк в свою очередь скользнул по нему многозначительным взглядом и кивнул. Не то приветственно, не то обнадёживающе.

— Итак, Штубе, — обратился к нему Перхуров жёстко, но спокойно. — Вы хотели говорить лишь в присутствии лейтенанта Балка. Слушаю вас. Для начала: где вы были вчера днём между четырнадцатью и пятнадцатью часами?

— Простите, господин полковник, — вмешался Балк. — Но Штубе плохо говорит по-русски. Разрешите, я буду переводить?

— Только в случае явных затруднений, — поморщился Перхуров. — И учтите, что немецкий я изучал в академии и знаю его достаточно хорошо.

— В это время вчера я был около Сенной площади, — медленно, с трудом, заговорил по-русски Штубе. — Господин лейтенант приказал вызвать Флакса, он есть тоже военнопленный из Германии. Он там квартирует.

— Вы были вооружены?

— О, винтовка со штыком, — махнул рукой Штубе. — Магазин пустой. Нельзя стрелять.

— Как объяснить, что вы были захвачены на стороне противника?

Штубе нахмурился, напрягся, виновато развёл руками и заговорил по-немецки, обращаясь к Балку.

— Он не был на стороне противника, — выслушав его, заговорил Балк. — Он случайно оказался на линии атаки красных. Чудом не погиб. Вовремя упал.

— Но подходы к боевым участкам охраняются. Как вы оказались на линии фронта? Кто пустил вас туда? — спросил Перхуров.

— О, это просто, господин полковник, — улыбнулся Штубе. — Я больше года в Ярославле, я знаю проходы…

— А зачем вы взяли с собой винтовку?

— Я… О, простите. Очень сложно. Я по-немецки…

И снова затараторил.

— Винтовка — это для самозащиты, господин полковник. Вот и всё… Штубе — мой ближайший помощник. Раньше у меня было больше людей, у всех были винтовки, но после вашего требования остался один. Он и вестовой, и караульный. Очень прискорбно, что случился такой…инцидент. Приношу вам извинения, — сдержанно поклонился Балк.

Всё было гладко. По-немецки гладко, комар носа не подточит. Перхуров не сомневался, что так и было меж ними условлено. На такой вот или похожий случай. Что ж, хватит. Разыгрывать дальше эту комедию нет никакого смысла.

— Конвой! Увести арестованного! — крикнул в коридор Перхуров.

— Но простите, господин полковник… — озадаченно проговорил Балк, когда за Штубе закрылась дверь. — Теперь, когда всё разъяснилось… Почему нельзя отпустить его? Зачем он вам?

— Для окончательного прояснения некоторых деталей, господин лейтенант, — улыбнулся в ответ Перхуров. — Через день-другой вернём вам его в целости и сохранности, не беспокойтесь.

— Хотелось бы надеяться, господин полковник… Я не хотел бы стать причиной его страданий. Он не виноват. Но я рад, что теперь между нами ясность, — последнее слово он произнёс полувопросительно и осторожно взглянул на Перхурова.

— Только один вопрос. Для полной ясности. Кто такой господин Тиц? — и Перхуров, не мигая, хмуро взглянул Балку в самые глаза. Немец замер, будто заледенел. Но только на миг. Откинулся на спинку стула и пожал плечами.

— Извините. Не знаю никакого Тица, — проговорил он и резиново улыбнулся. Но вопрос явно обеспокоил его более, чем все другие. Он заёрзал, задвигался, так, будто устал сидеть в одной позе.

— Неужели? — насмешливо склонил голову Перхуров. — Тогда с кем же вы имели продолжительные встречи там, на том берегу Которосли? Замечены два раза: у вокзала и в Коровниках. Высокий, в сюртуке и шляпе, с тростью. Всегда в штатском, но выправка военная, её не скроешь. Это Тиц, сотрудник вашего диппредставительства. А по совместительству — резидент немецкой разведки.

Балк молчал, пристально глядя на Перхурова и сочувственно, как больному, покачивал головой. Глаза были неспокойны и вопросительны.

— Нет-нет, господин полковник… Это ужасная ошибка, — негромко, с горечью, проговорил он. — Вас нарочно путают. Этот человек — господин Хаген. Из германского Красного Креста… Да, я нарушал ваш запрет и ходил на ту сторону. Но я служу здесь не вам, а Германии и действую в интересах вверенных мне людей. Извините, это мой долг. Ваше право преследовать меня, но я…

— В том, что вы служите Германии, господин Балк, я не сомневаюсь. И ваша верность долгу — качество более чем благородное. Моей контрразведке удалось завладеть удостоверением его личности. Да, по документам он — Хаген. Но на деле это — Иоганн Тиц, полковник германского генштаба, резидент вашей военной разведки в России. Довольно, Балк, играть в дурачки. Помните, что мне незачем утруждаться доказательствами. Здесь действуют законы военного времени, и вас попросту расстреляют. Вместе со Штубе. У одной стенки, — зло процедил сквозь зубы Перхуров.

— Вы с ума сошли, господин полковник… Это бред… Бред… — качал головой Балк.

— Надеюсь, что на крайние меры вы меня всё же не вынудите. В последний раз призываю вас к благоразумию и объявляю своё решение. Ввиду создавшейся крайне сложной обстановки в городе, учитывая опасность для жизни германских военнопленных и крайнюю нежелательность их участия в боевых действиях на любой стороне, я, как командующий Ярославским отрядом Северной Добровольческой армии, вынужден интернировать вас и вверенных вам людей, — книжно, как по написанному, отчеканил Перхуров. И немудрено: письменный приказ был уже подготовлен.

— Что? — впервые опешил Балк и вскочил со стула. — Но как?! Как это выполнить? И каким образом…

Перхуров пожал плечами, будто считал дело уже сделанным.

— Выполнить? Трудно. Я рассчитываю на вашу деятельную помощь, господин лейтенант. Для выполнения этой задачи выделяется взвод добровольцев под командованием подпоручика Соколова. К восемнадцати часам этого дня все военнопленные должны быть собраны в Волковском театре. Перед ними выступит комендант города генерал Верёвкин. Вам же предстоит проявить чудеса трудоспособности и разъяснить каждому, что всё это делается ради их же безопасности, и статус военнопленных останется неизменным несмотря ни на что. Всё должно пройти гладко. Это в ваших интересах, господин Балк. К театру будет приставлен усиленный караул. Любые попытки контактов с Закоторосльной стороной будут пресекаться и караться. Смертью. Вы поняли меня?

— Но это… Это чёрт знает что! — вздохнул Балк, сел и резко откинулся на спинку стула. — Как вы себе представляете… Это?

— Всё уже разработано, господин лейтенант. Вот приказ. Ознакомьтесь и распишитесь, — и Перхуров вынул из ящика лист с отпечатанным приказом. Придвинул чернильницу с пером.

— Чёрт знает что… Чёрт знает что… — бормотал Балк, читая приказ. Расписался. Рука дрогнула, посадил кляксу.

— Не переживайте, Балк. А главное — будьте благоразумны, — насмешливо подбодрил его Перхуров. — И не пытайтесь скрыться. За вашу смерть никто отвечать не будет.

Балк фыркнул, встал, поклонился и вышел.

Оставшись один, Перхуров долго тёр виски. Разболелась голова и снова задёргал замолчавший было зуб. Чёртов Балк! И на кого только приходится тратить время и силы! Так… Теперь можно и вздремнуть. В кресле. С полчаса…

Но опять загремели проклятые шаги в коридоре.

— К вам связной из Рыбинска, господин полковник! — доложил адъютант.

Перхуров вздрогнул, как от электрического разряда, тряхнул головой и вскочил с кресла. Вялость и головная боль как отлетели от него с этим внезапным известием. И тёмные, непроницаемые глаза вспыхнули азартом и интересом.

— Сейчас же просите! — и, ощутив неожиданный прилив сил, Перхуров заходил по кабинету. Так… Из Рыбинска! Наконец — то… Что там? Что там у них?

Пришаркивая стоптанными ботинками, одёргивая на ходу старый, разлезшийся на швах пиджак, надетый поверх грязной, с засаленным до черноты воротником, рубашки, в кабинет вошёл немолодой тощий человек в седоватой многодневной щетине. Сизый нос нависал над толстыми усами неудачным огурцом. Глаза связного на бледно — сером лице были злы и отчаянны. Подойдя, он машинально вскинул правую руку к мятому, заношенному картузу.

— Капитан Федотов, господин полковник, — слабым, падающим голосом представился он. У Перхурова резко кольнуло в груди. Он уже всё понял.

— Докладывайте, капитан, — устало махнул он рукой и застыл, опершись о стол.

— Скверные новости, господин полковник, — поморщился Федотов. — Наше выступление в Рыбинске провалилось. При попытке овладеть артскладом отряд напоролся на засаду красных. Точными сведениями не располагаю, но погибли почти все. Одни — в бою, другие пленены и расстреляны. Савинкову, полковнику Бреде, мне и ещё нескольким офицерам удалось бежать… — голос, и без того слабый, с каждым словом затухал. Федотов пошатнулся, придержавшись за спинку стула.

— Простите… Три дня… На сухарях и речной воде… — еле проговорил он.

— Присаживайтесь. Вас накормят и окажут помощь, я распоряжусь, — сквозь зубы процедил Перхуров. — Но как это могло получиться? Был же безукоризненный план, всё предусмотрели… И вот тебе!

— Предполагаем предательство, господин полковник, — побелевшими губами еле слышно отозвался Федотов. — Слишком хорошо они подготовились… Как раз там, где мы не ожидали. Пять или шесть пулемётных точек…строго по фронту нашего наступления. Нас просто посекли. А потом — контратака… Такого бешенства и зверства я не видел даже на войне…

— Угу… Угу… — бурчал в ответ Перхуров. В душе закипало. — А Савинков и Бреде? Где они?

— Ушли за Волгу. С их слов — крестьян поднимать. Но… — и Федотов безнадёжно отмахнулся.

— Хм… Вы, значит, в Ярославль, голодая и рискуя, а они — за Волгу? Молодцы, а?

— Не могу знать… Я сам вызвался. А они… Ненужный риск. Да Бог им судья, в конце концов…

Федотов совсем сник.

— Веретенников! — зло и жёстко крикнул Перхуров. Адъютант мигом появился в дверях с лёгким испугом на лице.

— Немедленно накормить, дать отдохнуть — и в резерв до особого распоряжения. Отдыхайте, капитан. Спасибо вам. Рад, что добрались всё — таки до нас, — и участливо улыбнулся Федотову.

Упав на стул и закусив губу, Перхуров дождался, когда затихнут шаги. С тихим звериным рыком обрушил на полированную столешницу сухие, костлявые кулаки. Вскочил и ударом ноги отшвырнул стул. И порывисто, хаотично забегал по кабинету, цедя сквозь зубы отрывистые ругательства. Чуть поуспокоившись, сел в кресло и уронил голову на руки. Что теперь? Конец? Нет. Надежда на десант союзников призрачна, но кто знает… Больше ничего не остаётся. Он продержится. Три, четыре, пять дней… Неделю от силы. А дальше? Без артиллерии он гол. Без пушек не удержаться. Две — три шестидюймовки — и он отбил бы у красных охоту безнаказанно палить по городу. А теперь эти пушки у красных. И горе Ярославлю…

И тут же, будто в подтверждение, разрывы снарядов приблизились к району штаба. «Ба — бах!» — ударило почти вплотную со стороны Пробойной улицы. Дрогнули стёкла. Распахнулась, грохнула об оконный проём форточка и посыпалось битое стекло. Перхуров вскочил. Второй снаряд грянул с другого конца здания, со стороны Екатерининской улицы. Ещё ближе. Рухнул карниз со шторами, качнулся стол.

«Вилка? — промелькнуло, как отщёлкнуло в голове бывалого артиллериста. — Да, похоже, вилка. Надо в подвал… Иначе…»

И, уже выходя, он задержался взглядом на опрокинутой пепельнице и рассыпанной вокруг золе. «Табак дело. Совсем табак…» — пробормотал Перхуров, уже сбегая по лестнице. Сверху раздался глухой удар, и от последовавшего взрыва во втором этаже вылетели все стёкла, со стен обрушилась штукатурка, а перекрытия потолка угрожающе просели. Белыми струйками посыпалась извёстка. И в банковский подвал, держась за головы, стали сбредаться ошеломлённые, оглушённые офицеры перхуровского штаба. Артиллерией красных и в самом деле управлял кто-то очень умелый и осведомлённый. И дело пахло даже не табаком, а явной мертвечиной.