Отстукали, отмаршировали, затихли вдали, смешавшись с орудийным грохотом и пулемётной трескотнёй, шаги добровольческого отряда. А генерал Карпов всё стоял на плацу, низко опустив голову. Вот и ещё одни ушли. Чтобы не вернуться. Чтобы погибнуть, но не дать красным распылить, рассредоточить оборону обречённого Ярославля… И он, командующий, которому лучше других известно, что часы города уже сочтены, что нет в этих новых и новых жертвах спасительного смысла, с пафосом напутствовал их на будущий бой. Каждый раз в таких случаях его ощутимо колола совесть. Но взваленная на себя миссия не позволяла поступать иначе. Он генерал. Он командующий. Он обязан.

Последний военный совет состоялся третьего дня заполночь. Только в эти глухие часы можно было без ущерба и опасений отвлечь с позиций командиров наиболее ответственных участков фронта.

Заседали в подвале Государственного банка на Варваринской. Само здание было сильно повреждено двумя прямыми попаданиями: разворотило крышу, просели перекрытия, и в залах то и дело что-то угрожающе падало и сыпалось.

В архиве — просторном, сводчатом помещении — стоял колеблющийся, изжелта-рыжий свет пяти керосиновых ламп с подкопчёными стёклами. У стен и в углах лежали огромные стопки папок с документами и обломки разобранных стеллажей. Посередине — большой стол, составленный из нескольких письменных. С десяток офицеров на табуретках и стульях вокруг него. У самого стола, согнувшись длинным крючком над картой, возвышался Перхуров. Был он более обычного хмур и желчен. Вертикальная морщина у переносицы углубилась, чётче обозначились носогубные складки, и в тусклом освещении лицо его казалось измождённым тяжкой болезнью. В помещении было сильно накурено и душно: при обстреле засыпало вентиляционный ход. Махорочный дым висел и слоился в воздухе. Лица блестели испариной.

От генерала Верёвкина, что сидел за столом рядом с Карповым, крепко пахло валерьянкой. Неважно чувствовал себя и Карпов. Третий день разламывалась голова, и звенело в ушах. На погоду грешил — собиралась гроза, — но понимал, что виной всему безнадёга, тягостные раздумья и волнения.

Перхуров выпрямился, оглядел с высоты роста собравшихся и застыл, опершись о стол сжатыми костлявыми кулаками.

— Итак, господа офицеры… Рад видеть вас здесь, на совете. Надеюсь, не в последний раз, — и саркастическая улыбка мелькнула под его усами. — Но на всё воля Божья. Для вас не секрет, что положение наше крайне тяжёлое. Перевес красных нарастает. Продолжают прибывать боеспособные части. Это уже не прежние ополченцы из рабочих отрядов и интернационального сброда. Это латышские стрелки. В то же время наши силы день ото дня тают, наша часть города — обратите внимание! — не по дням, а по часам сжимается, скукоживается, стягивается по фронтам. Северный — самый опасный — фронт уже за квартал от Лесной площади. Западный уже перешагнул рубеж Сенной.

Карандаш полковника описывал над картой пространные циркуляции.

— Волга и Которосль, на наше счастье, обеспечивают надёжную водную преграду, — продолжал он. — Но, учитывая стремительное выбытие людей и иссякание боеприпасов, противник без особого риска для себя вскоре может решиться форсировать обе реки. В этих, скажу прямо, губительных для нас условиях нам неоткуда ждать подмоги. Выступления в Рыбинске, Муроме и Ростове разгромлены. Союзники, судя по всему, от своих планов прийти к нам на помощь отказались. Такова тяжкая правда, господа офицеры! — заключил Перхуров и вздохнул.

Его горькие слова не вызвали у офицеров бурной реакции. Но ворчливый гул негодования пробежал-таки под тяжёлыми подвальными сводами.

— Понимаю вас, господа. Хорошо понимаю, — проговорил полковник. — Вопрос об отступлении не рассматриваю. Необходимо привлечь к борьбе все сочувствующие нам силы вне города и ударить по противнику с тыла. Предлагаю следующий план. Набрать из резерва отряд численностью в сто-двести человек, вооружить с большим запасом и направить за Волгу. Там поднять крестьян прилежащих волостей и общими силами ударить в тыл красным. Отсечь их от железной дороги и моста через Волгу, — и карандаш Перхурова снова отрывисто замелькал над картой, — и, освободив Тверицы, лишить их плацдарма для дальнейшего наступления из-за Волги. Это надо сделать немедленно, не дожидаясь, пока они окончательно закрепятся там. Полковник Масло! — обратился он к начальнику резерва. — Каковы наши возможности по формированию отряда?

— Тридцать человек — ручаюсь. Большего обещать не могу, — вздохнул полковник Масло.

— Приказываю вам сформировать сегодня же отряд из пятидесяти человек. Двести винтовок с боекомплектом. Сегодня же, до рассвета, изыскать пароход с хорошим ходом, способный дотянуть хотя бы до Толгского монастыря. Запас провизии на три дня. Действуйте немедленно!

— Слушаюсь! — козырнул начальник резерва, развернулся и вышел.

— Ну а нам, господа, — со вздохом проговорил Перхуров, — предстоит определить командира этого отряда. Не скрою, миссия рискованная, смертельно опасная. Поэтому не назначаю, а жду вашего волеизъявления. Какие будут предложения?

Гробовое молчание повисло под каменными сводами. Офицеры напряжённо переглядывались, и в их лицах читалось раздражённое недоумение.

Долго и пристально переглянувшись с Верёвкиным, Карпов крякнул, поднялся и с шумом отодвинул стул.

— С вашего позволения, Александр Петрович, — как всегда напористо произнёс он. Так, чтобы все поняли: он, генерал Карпов, ни в чьих позволениях не нуждается. — Отданных приказов не обсуждаю, но есть кое-какие соображения. Они, я гляжу, у многих тут есть, но, раз молодёжь не решается, позвольте уж мне, старику…

— Слушаю вас, Пётр Петрович, — нервно дёрнув щекой, сказал Перхуров и окинул Карпова усталым взглядом.

— Прошу меня извинить, но выступление за Волгу с отрядом в пятьдесят человек считаю бессмысленным. Этот отряд перемелется точно так же, как отряды Пыльникова и Гоппера. Вот и всё. Поднять крестьян — это, конечно, заманчиво, но недостижимо. Мы пытаемся это сделать уже две недели. Не хотят они драться за нас. Не мешали бы — и то спасибо. Честно говоря, эти пятьдесят человек как воздух нужны здесь, в обороне. И оружие с боеприпасами я не стал бы так разбрасывать в нашем-то положении…

— А как бы вы поступили, Пётр Петрович? — встрял в паузу Перхуров.

— А тут только одно, — развёл руками Карпов. — Заплёлся бы колючей проволокой так, чтоб никто не подступился, и сидел бы в обороне до последнего. А уж там — что выпадет. Не бежать же из родного города, в конце-то концов. Дома и помирать сподручнее…

— Эк вас, — не то поморщился, не то усмехнулся Перхуров. — А так ничего и не останется, только помирать. Поймите, Пётр Петрович, даже если вы заплетётесь проволокой до самого неба, без патронов всё равно ничего не сделать. Закончатся они, и вас возьмут голыми руками. Мой план позволяет хотя бы попытаться разорвать кольцо осады, пополнить боеприпасы. А там уже — смотря по имеющимся силам — либо наступать, либо достойно покинуть город. Итак, господа. Время не ждёт. Прошу высказываться индивидуально. Поручик Супонин!

Скрипнул табурет, и Супонин, щёлкнув сбитыми каблуками видавших виды сапог, вытянулся под взглядом Перхурова. Его тень качнулась на противоположной стене в неверном, трепещущем керосиновом свету. И не Супонин вовсе, а какой-то карлик Нос виделся в ней.

— Господин полковник, обстановка в городе требует моего постоянного присутствия на позициях. Мой дивизион — единственная поддержка. Замены себе не вижу… — скороговоркой проговорил он и на миг запнулся. Этим тут же воспользовался Перхуров.

— Это плохо, что не подготовили себе замены. Это серьёзное упущение, поручик, — с лёгкой тенью усмешки отозвался он.

— Возможно, — упрямо кивнул Супонин. — Но это так. И в смертельно опасный для Ярославля момент я хотел бы остаться в городе. И погибнуть в нём, если придётся. Поэтому командовать формируемым отрядом не смогу. Только если вы прикажете, господин полковник.

— Понял вас, — кивнул Перхуров. — Поручик Нахабцев?

— Я, — стремительно и бесшумно поднялся тот. И тень на стене приняла облик ростовой мишени. — Разрешите остаться на позициях, господин полковник. Моё направление — главное и наиболее угрожаемое. Замена командира только навредит сейчас.

— Так. Ни о чём больше не спрашиваю. Прапорщик Фалалеев?

Неторопливо, без офицерской молодцеватости, поднялся плечистый и крепкий бывший начальник милиции. Он недолго промилиционерствовал: на третий день восстания попросился на позиции, и теперь исправно командовал взводом на северном направлении.

— Я. Прошу оставить меня в Ярославле, господин полковник. Считаю, что от меня больше пользы здесь, — раскатился по подвалу его звучный, низкий, с табачной хрипотцой голос. И тень изобразила грубый, будто вырубленный из корявого, сучковатого дерева силуэт. — Слишком многое связывает нас с этим городом. Слишком много уже отдано ему сил и пролито крови, чтобы взять и уйти…

— Вы отказываетесь? — опять вклинился Перхуров.

— Никак нет. Но только если будет приказ, господин полковник.

Перхуров кивнул. Получив ещё два-три подобных ответа, он будто задумался. Повисла мрачная, недобрая пауза. Полковник пожал плечами и медленно, с тщательной расстановкой, понизив голос, чтобы все замолкли и прислушались, проговорил:

— Ну, что же, ваши доводы видятся мне более чем уважительными. Но отступиться от своего плана не могу, так как считаю его не менее важным и для города, и для нас, его защитников. Поскольку нет желающих возглавить отряд, это придётся сделать мне. Лично. Поэтому оглашаю свой последний приказ. Я, полковник Перхуров, сегодня в три часа ночи передаю полномочия командующего Ярославским отрядом Северной Добровольческой армии генерал-лейтенанту Карпову Петру Петровичу. Сам же во главе сформированного отряда отбываю за Волгу. Вся военная власть в городе, Пётр Петрович, отныне переходит в ваши руки впредь до нашего, я надеюсь, успешного воссоединения. Письменный приказ будет издан и подписан немедленно. У меня всё, господа.

— А-а?.. — издал было помертвевшим горлом вопросительный сип генерал Карпов, но Верёвкин увесисто положил ладонь на его руку.

— Позже, Петя… Позже, — шепнул он на ухо старому другу.

— Да как… Да что же… Да как же теперь… — бормотал ошарашенный Карпов. Ему не хватало воздуха. Но его сдавленные слова потонули в общем рокоте недоумения. Офицеры вставали с мест, переглядывались, и в их лицах сквозила растерянность. И тягостно перетекали по стенам причудливые тени.

Офицеры, ворча и поругиваясь, расходились. Никто не скрывал недовольства и непонимания. Карпову и вовсе поплохело: бледный, он сидел, откинувшись на спинку стула и, расстегнув китель, ловил губами воздух. Спокоен был лишь генерал Верёвкин. Бережно поднял он Петра Петровича со стула и осторожно, мелкими шажками, поддерживая у пояса, вывел из подвала.

В просторном, но сильно порушенном, со следами осыпавшейся с потолка извёстки, без стёкол в окнах кабинете Веревкина был неуютно, но свежо. Шумел за окном, щедро забрызгивая пол, проливной дождь. Карпов полулежал в кресле управляющего банком, жадно дышал и понемногу приходил в себя. Хозяин кабинета стоял у шкафа и звенел какими-то склянками.

— Ты, Пётр Петрович, слишком возбуждаешься. Негоже. Не по рангу это командующему. Вот я валерьянки заранее тяпнул — и держусь молодцом… — невесело посмеиваясь, приговаривал он. — Сейчас и тебе накапаю. Рюмочку… Как рукой снимет!

— М-м? Ну-ну. Зато Перхуров твой на удивление спокоен… Как английский танк, мать его… — отдуваясь, ответил Карпов.

— Ну, зачем же мой? — укоризненно склонив голову, обернулся к нему Верёвкин. — Не твой и не мой… Не наш, вот и всё. И что ему Ярославль? Что ему мы все тут теперь, когда делу, кажется, крышка? Ты же всё понял? Ловко он это подал — с отрядом-то. Знал, что ни дураков, ни подлецов не отыщется. И не придерёшься: в нашем положении любая помощь кстати… Если не знать, что всё это блеф.

— Ваня, но как? — одышливо причитал Карпов. — Как можно? Поднять город, устроить тут такую бойню — и стрекача? Он думает, дураки все? Не понимают ничего?

— Хм… Да где ж эта чёртова валерьянка… — проворчал Верёвкин. — Вот что, Петя. Давай-ка водки выпьем. Это лучше. У меня есть. Хорошая, настоящая, не спирт. На крайний случай держал. И вот, кажется, пора…

И поставил на стол ресторанный, тонкого стекла графинчик с двумя рюмками.

Генералы выпили махом, не чокаясь. Тут же, будто торопясь, осушили по второй. Бедно хрустнули засохшим хлебом.

— Уф-ф! — толсто, в усы, выдохнул заметно порозовевший Карпов. — Спасибо, Иван Александрович. От смерти отвёл… Но слушай, — снова весь сжался он и аж подпрыгнул в кресле. — Не поздно ещё. Можно ещё его остановить… Ваня, это же позор! Позор! — сорвался на крик Пётр Петрович.

— Погоди, Петя. Окстись, — поднял руку Верёвкин. — Ты думаешь, он чего-то не понимает? Да плевать он хотел и на позор, и на честь, и на нас с тобой обоих! Прилетели ниоткуда вместе с Савинковым этим, как черти из табакерки, нашумели, нагремели, подняли тут тарарам, а поняли, что не выгорело — и испарились, трава не расти… Халифы на час, и то приезжие!

— Да я… Да я его застрелю! Застрелю! — рявкнул Карпов, елозя непослушными толстыми пальцами по кобуре «парабеллума» на поясе. Он густо побагровел, и теперь уже стоило опасаться не сердечного приступа, а апоплексического удара. — Сволочи! Какие же они все сволочи, Ваня… — затряс головой Петр Петрович, и его бесцветные глаза заблестели слезами.

— Тихо, Петя. Тихо, тихо… — и, привстав, Верёвкин положил обе руки на погоны Карпова. — Ишь, развоевался-то, прямо как молодой! Вредно, голубчик, в нашем-то возрасте. И давай-ка успокоимся, выпьем и взглянем на вещи трезво. Ты дыши, дыши поглубже. А я пока налью…

Выпили. Хрустнули. Подышали.

— Стрелять в него — какой прок? — пожал плечами Верёвкин. — Лишний грех на душу и ничего больше. Нашего положения это не поправит. Пусть проваливает ко всем чертям, может, и принесёт где пользу. А нам-то с тобой оставаться здесь. И до конца стоять. И зачем нам с тобой в этом деле всякие Перхуровы и прочая заезжая шваль? Лишний он теперь здесь. Остаётся-то нам, в сущности, одно — геройски погибнуть. Уж с этим мы, генералы, как-нибудь управимся…

— Здорово же, Ваня, выходит у тебя, — горько тряхнул седой, кустистой, с розовой лагуной лысины головой Пётр Петрович. — Заварил кашу — и катись! А нам, стало быть, плати по счетам? Ну? Справедливо ли?

— Справедливо, Петя. За всё надо платить. За заваренную кашу. За разорённый город. А прежде всего, Петенька, за собственную дурость. Мы, что ли, с тобой не понимали, не знали, чем всё это может кончиться? Понимали. И дали себя втравить. Дураки мы с тобой, Петя. Круглые старые дураки. Вот и приходится расплачиваться. За разбитые, так сказать, горшки, — горько усмехнулся Верёвкин.

— Дураки, говоришь? — опять заерепенился Карпов. — А Перхуров, значит, умный? Умнее всех оказался? Молодец…

— Нет, Петя. Такой же дурак. Только не понимает этого пока. Думает, спасётся. Думает, есть куда бежать… Зря надеется. Ну а нам с тобой, Петя, поворота нет. Нам ничего уже здесь не поправить. Так хоть кровью смыть эти дрова, что здесь наломали. В родном-то городе… Только так, Петенька. Только так, — и Верёвкин, встав со стула, выпрямился, потянулся и пригладил аккуратную седую бородку. Графин был пуст. Карпов вздохнул, благодарно кивнул Верёвкину, встал и медленно, сутулясь и шаркая, направился к двери.

— Стой, Петя. Об одном прошу. Пистолет мне оставь, — проговорил ему в спину Верёвкин. — Утром верну…

Карпов оглянулся. Злое недоумение на крупном, грубом лице сменилось рассеянной улыбкой. Он расстегнул кобуру, вынул «парабеллум» и положил на стол.

— Спасибо, Ваня, — тихо сказал он, и старые друзья коротко и крепко обнялись.

«Нет нам поворота. Поворота нет…» — тягостно бились в ушах слова Верёвкина всю эту ночь. И теперь, когда он лично провожал на боевые позиции поредевшие отряды добровольцев. Когда носился, сбиваясь с ног, по городу. Когда забывался в кресле своего кабинета коротким стариковским сном. Он исхудал. Китель, который ещё недавно с трудом сходился на животе, теперь просторно обвис и болтался. Лицо истончало, заострилось, и лишь обширная пепельно-седая борода скрывала его бледность и дряблость.

И с каждым днём рушилась и редела жизнь вокруг него. Уже давно дотла сгорел его маленький особнячок возле Казанского бульвара, в уютном огороде которого он когда-то, не надеясь уже вернуться к военным делам, любовно выращивал лук, укроп и редиску. Господи, да было ли это… Через день после памятного военного совета пал в бою лучший друг, генерал Верёвкин. Ваня. Погиб, поднимая в атаку добровольческий отряд. Недолго оплакивал его Карпов. Знал, что и ему недолго осталось мыкаться. Он завидовал другу. Верёвкин погиб честно и мужественно, смыв кровью всё, что было мрачного и невысказанного на его совести. А он, Карпов, не мог позволить себе такой роскоши. Груз, взваленный им на старые, но крепкие ещё плечи, нужно было донести до конца. Следовало испить до дна эту неимоверно горькую и нестерпимо бесконечную, бездонную, казалось, чашу. Потому что поворота не было. Некуда было поворачивать.

В его кабинете лежала на столе крупная карта города. Принимая оперативные донесения, Карпов лично ставил на ней пометки, проводил новые линии, стирал прежние. И теперь по стёртым следам карандаша и по новым пунктирам и стрелам на этой карте сполна читалась вся история ярославского восстания и обороны города. Некогда довольно чёткий четырёхугольник линий фронта по Волге, Которосли, Загородному валу и через Сенную площадь теперь сжался, изломался, потерял всякую форму и более всего напоминал спущенный воздушный шар. Неумолимые стрелы красного наступления оттесняли фронты глубже и глубже к центру города. Но люди держались. Держались, казалось, из последних сил, и откуда брались эти последние силы, ведомо было, пожалуй, только Богу. И, бросая карандаш, Карпов мчался на позиции — подбодрить, поддержать, поучаствовать.

А вчера днём появились над городом три аэроплана. Пронзительно визжа моторами, гулко и бормочуще рассекая воздух пропеллерами, они шли на малой высоте, едва не задевая обгорелые стропила уцелевших домов. «Вот почему притихла артиллерия! Чтоб им бомбить сподручней было!» — догадался Карпов, мучительно глядя на этот зловещий бреющий полёт. Однажды такое уже случилось. Ранним утром Ярославль содрогнулся от рёва моторов и гулких, ухающих бомбовых разрывов. Крепко досталось и набережным с их укреплениями, и центральным улицам. Санитарные повозки на позициях еле успевали увозить убитых и раненых.

В последующие дни аэропланы не раз ещё пытались бомбить город, но повстанцы, наученные первым налётом, встречали их дружным винтовочным огнём. Для полёта на малой высоте это было опасно. Огромные неуклюжие этажерки пронзительно выли моторами, скрипели распорками и растяжками, угрожающе раскачивались, резко, скачком, уходили в высоту и отворачивали. Бомбы падали в Волгу и Которосль, грохотали на выгоревших окраинах. Две-три из них успевали-таки рвануть и на укреплениях, и в городе, но прежнего урона нанести не могли. Бойцы, отбив воздушное нападение, восторженно вопили, скакали и обнимались.

Но на этот раз аэропланы шли смело и упрямо. Знали уже красные, что патроны у белых на исходе и не боялись отпора. Летели так низко, что видны были головы лётчиков за ветровыми щитками. «Вот… Сейчас…» — глухо билось в висках у Карпова, и хотелось упасть и вжаться в землю, позабыв о звании, возрасте и должности. Но бомб не было. Вместо них с резким, рвущимся шелестом за машинами распустились длинные белые хвосты. И словно крупные снежинки полетели в разгаре лета на измученный, избитый, изожжённый город. Будто жалея его, мягко садились они на обугленные стены и стропила, на дымящиеся развалины, стелились по изрытым воронками улицам, белели в чёрных от копоти ветвях деревьев с высохшими листьями. Залетали в чёрные дыры окон, будто несли добрую весть и спешили в ждущие руки. Это были листовки. Подняв одну из них с мостовой, Карпов прочитал броские, чёрные, отпечатанные жирным шрифтом и полные ледяной угрозы слова:

«Приказ Чрезвычайного Штаба Ярославского фронта.

Чрезвычайный Штаб Ярославского фронта.»

Чрезвычайный Штаб Ярославского фронта объявляет населению города Ярославля. Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение 24 часов со дня объявления сего, оставить город и выйти к Американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока в городе будут считаться соучастниками мятежников. По истечении 24 часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный, ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами города, вместе с мятежниками, предателями и врагами революции рабочих и беднейших крестьян.

Ярославль, 20-го июля 1918 года.

Порывом ветра с Волги листок вырвало из неуклюжих пальцев генерала. Но он был уже не нужен. В быстрой и не по возрасту цепкой памяти Карпова как на бумаге отпечатались строки этого воззвания. Но кому оно адресовано? Мирным жителям? Химические снаряды могли быть тут помянуты только для них, не знающих, что у красных таких боеприпасов нет. А если бы и были, то в условиях кольцевой блокады применить их нельзя: неизбежно пострадают свои. Но какой смысл пугать мирных жителей? Их уже не напугаешь, им нечего терять. Ярославцев, воюющих на позициях и укреплениях, тоже на пушку не возьмёшь: тёртые уже. Обстрелов не боятся, всё для себя давно решили и не ждут пощады в любом случае. Чего-то не понимают эти красные. До сих пор, видно, не уверены в победе. Ну и ладно. Пусть палят. Во всяком случае, пока они обстреливают город, наступления ждать нечего. Не полезут красные под свои же снаряды. Посмотрим ещё. Посмотрим…

Выждав обещанную паузу, красная артиллерия заговорила лишь к обеду следующего дня. Заговорила тяжело и тряско: обещанные тяжёлые снаряды пошли-таки в ход. Они добивали пустой, нежилой, выгоревший город, от которого и так остались одни лишь обожжённые стены. Стреляли часто и плотно: толстостенный подвал банка содрогался и трясся, балансировал из последних сил неяркий огонёк на фитиле керосиновой лампы, и чудовищный грохот отдавался в ноющих от усталости и бессонницы висках.

Ближе к вечеру, часам к пяти, канонада стала редеть и к шести затихла. Карпов вышел из подвала во двор, потянулся, проморгался, вдохнул пыльного, дымного воздуха и прислушался. Центр города оставили в покое. Стрельба и взрывы слышались лишь с севера. Карпов насторожился. Вот теперь-то и надо ожидать самого серьёзного. Красные собрали у Загородного вала крепкий кулак из латышских стрелков. Каждая их атака теперь оборачивалась отступлением белых. С минуты на минуту могли поступить самые тревожные вести.

Карпов был один. Все штаб-офицеры сражались на передовой, и многих уже не было в живых. При командующем оставался лишь дежурный по штабу, из добровольцев. Он выполнял обязанности адъютанта и вестового.

— Трушин! — окликнул его Карпов. — Трушин! Живой?

— Я! — вывернулся из какого-то разорённого кабинета в коридор низкорослый лобастый доброволец лет двадцати. — Так точно, жив, господин генерал! — хриплым простуженным голосом доложил он.

— Молодец, — вздохнул Карпов. — Где спасался-то?

— А во дворе… — неловко повёл плечами Трушин. — Я, господин генерал, в канаве залёг… Обошлось, только вот уши не слышат! — прокричал он. — Но врезали, так врезали! Ого-го! — прогоготал он над самым ухом Карпова. Тот поморщился.

— Виноват, — вытянулся Трушин. — Какие будут приказания, господин генерал? — спросил он уже потише.

— Приказания… — рассеянно пробормотал Карпов. — Приказания… А соорудил бы ты, Стёпа, чайку? — и хитро подмигнул дежурному. — С сухарями, а?

— Слушаюсь, — растерянно поморгав, ответил Трушин и, пожав плечами, исчез.

А тишина вокруг была нехорошей. Недоброй. Она беспокоила и будоражила Карпова куда сильнее, чем любой обстрел. Повинуясь бессознательному импульсу, он вынул из кобуры «парабеллум» и положил его на стол. И тут же от разрушенного парадного послышались скрипящие по битому стеклу шаги. Пистолет словно сам прыгнул в руку Карпова, и надёжно улёгся в ней.

— Разрешите, господин генерал-лейтенант! — раздался знакомый, но усталый, нездоровый, будто потухший голос. Это был поручик Супонин. Если он здесь, то дело серьёзное. Швах, кажется, дело…

— Входите, поручик, — махнул рукой Карпов и положил пистолет на стол. — Входите, докладывайте!

Неверно, будто ощупью, оступаясь, в коридоре появился Супонин. Его полевая форма насквозь была пропитана потом и пылью. На голове — окровавленная повязка. Длинный нос был красен и кровоточил. Поручик то и дело прикладывал к нему грязный, замызганный платок. Дойдя до стола, он вытянулся по стойке «смирно», не козыряя: фуражки не было. Наполненные болью и горечью глаза поручика встретились с хмурым, тяжёлым взглядом генерала. И эту тягостную паузу, казалось, страшно было нарушить обоим.

— Худо, Миша? — тихо спросил Карпов.

— Худо, Пётр Петрович. — вздохнул Супонин. — Прорыв. Латыши у Лесной площади прорвались. Сдерживаем, но очень плохо с патронами. Через час-другой будут на Семёновской, там рубежи колючки… До ночи, может, и удержим. Но не более…

— Вы ранены, Миша. Присаживайтесь, вам трудно стоять… — и генерал кивком указал на корявый венский стул по другую сторону стола.

— Благодарю, господин генерал-лейтенант, — проговорил Супонин, медленно и осторожно опускаясь на стул. Голову он держал неестественно прямо и недвижно, чтобы не причинить себе лишней боли. — Ранен, но… Пустяки. Какая теперь, к чёрту, разница… Патронов нет, чёрт побери… Один броневик разбит у Лесной, так там и остался… Второй стрелять не может, только прикрывает перемещения… Что делать, Пётр Петрович? Что делать? — возвысил он голос и тут же сквозь зубы застонал, коснувшись рукой головы.

— Что делать… — пробормотал Карпов, делая очередные пометки на карте. — Гм… Что делать… А делать, голубчик вы мой, только одно. Умирать. Гордо и достойно. Сумеем, поручик? — остро глянул он на Супонина и собрал бороду в кулак.

— Я готов, — чуть запнувшись, ответил Супонин и закусил на миг губу. — Но нужно попытаться хоть часть людей спасти, господин генерал…

— Ваши предложения? — резко и сухо перебил его Карпов.

— Можно пока прорваться в сторону Всполья, там у них негусто… Уйти в леса… — пожал плечами Супонин. — Так хоть кто-то уцелеет…

— Прорваться… — эхом отозвался Карпов. — Может, и придётся…А пока мой приказ: держаться до последнего. Покуда хватит патронов. До ночи, говорите? Решено. Уже вечер, так что хотя бы часа два-три. План возможного прорыва обдумать. При встрече согласуем. А пока — держаться. Вам ясно, поручик? — и строго взглянул на Супонина. Тот медленно поднялся.

— Так точно. Разрешите идти? — бесстрастно и глухо отчеканил он.

— Постойте, — поднял руку Карпов, останавливая его. Вышел из-за стола, шагнул к поручику, обнял и расцеловал крест-накрест. — Благословляю вас, Миша. До встречи. Иди. Иди… — махнул рукой и отвернулся, сгоняя набежавшую слезу.

— Прощайте, Пётр Петрович, — и, неловко повернувшись, Супонин деревянно зашагал по коридору.

Глубоко и дрожаще вздохнув, Карпов опустился на стул. Вот, кажется, и всё. Конец. Так быстро. И бесповоротно… И странная ухмылка чуть тронула его седые усы. Наконец-то всё закончится. И хорошо, что быстро. И слава Богу, что бесповоротно. Всегда легче, когда нет выбора. Остаётся всего лишь получить заслуженное. А они не заслужили ничего, кроме смерти. Понятия долга, чести, достоинства, спасения России, под фанфарные звуки которых всё это было начато, потускнели, отступили, стушевались на фоне этой безумной бойни. И наступил её закономерный исход. И от осознания его приходило честно выстраданное, нажитое облегчение.

Облегчение, несравнимое с этим, принесла бы Карпову сейчас собственноручная пуля в лоб. Он подумал об этом с лёгким — почти наслаждённым — замиранием сердца. И рука сама непроизвольно потянулась к лежащему на столе пистолету. «Парабеллум» показался ему холодным, как лёд, а длинная рукоятка в шершавой насечке маняще заколола пальцы. Оглушительный удар, ослепительная молния в голове — и всё. И ничего уже не будет. Выстрел милосердия, как говорят немцы, когда речь идёт о прекращении ненужных мучений. А разве он, Карпов, не похож на старую, загнанную лошадь? На безнадёжно раненного? На смертельно больного? Хуже. Он, по сути, уже труп. И за этот выстрел никто его строго не осудит. А осудят, так что ему за дело?

Но страшным, неожиданным даже для себя усилием воли он отдёрнул руку от пистолета, и тот, лежавший уже в его ладони, с гулким стуком упал на стол. Нет. Он не позволит себе этого. Его жизнь не стоит уже ничего, но есть и другие. Десятки, сотни жизней молодых и сильных людей, которые ещё верят ему. Которые, быть может, надеются если не победить, то спастись. Что же делать? Что делать-то, чёрт возьми?

Карпов встревожено огляделся и вдруг успокоился. Какие-то минуты на принятие решения… Что они изменят? Ничего. А если решения не будет, то последний выход — вот он. На столе. Никуда не денется. Немцы… Немцы… Какого чёрта лезут эти немцы, когда это он о них подумал? Ах, да… Выстрел милосердия… Сентиментальные, черти. Милосердие к побеждённым… К пленным… Знаем мы это немецкое милосердие, нахлебались! К пленным… Балк! Лейтенант Балк! Этот проныра и шпион, по сведениям, ещё здесь, в Ярославле. Единственный, пожалуй, человек с несомненными связями на той стороне. Хитёр, смел, самолюбив. Чем чёрт не шутит, можно попытаться сыграть на нём. Хотя бы приостановить их наступление, хоть кого-то спасти. Гнусно, конечно, но больше-то, кажется, ничего и не придумать. Пожертвовать собой, добрым именем, репутацией? Бредни это. Нет у него уже ни того, ни другого. Так что же? Решено?

— Трушин! — прочистившимся и вдруг помолодевшим голосом рявкнул Карпов. — Быстр-ро!

— Я, господин генерал! — выскочил позади него обеспокоенный дежурный. — Виноват, самовар только разжёг…

— Да чёрт с ним! Быстро на позиции! Поручиков Шумилова и Нахабцева срочно ко мне! Полчаса времени. Выполнять!

— Слушаюсь! — выдохнул Трушин шелестящий ветер, и этим же ветром его стремительно вынесло из коридора.

«Балк… Балк…» — твердил Карпов на разные лады это короткое булькающее слово, и будто лягушка спрыгивала каждый раз с его языка и плюхалась в топкую трясину. «Ничего, герр лейтенант, ты нам тут мешал и вредил, а теперь поможешь. Поможешь, сукин сын,» — злобно и ядовито шипел сквозь зубы генерал. Теперь он походил на старого, опытного удава, примеряющегося к жертве.

Вызванные офицеры явились скорее, чем он ожидал. Шумилов и Нахабцев, поджарые, плечистые, подвижные, удивительно похожие друг на друга в полевой форме, были усталы, потрёпаны и злы. Правая рука Нахабцева висела на перевязи. Выслушав их доклад, генерал встал из-за стола и вышел к ним.

— Немецкого лейтенанта Балка — ко мне. Немедленно, ребята. Не-мед-лен-но! Хоть из-под земли. Но живого. В лучшем виде. Вы справитесь, я знаю. Вам полчаса. Шагом марш!

Офицеры с недоумением переглянулись, перекосились на миг злыми улыбками и козырнули. Развернулись и, придавая шагу строевую видимость, удалились по хрустящему битым стеклом коридору.

Опять потянулись минуты, но в них была лёгкость и ясность принятого решения. Карпов похлопал себя по карману кителя, достал туповатый, но ещё работоспособный карандаш, вздохнул, достал из стола лист серой грубой бумаги и принялся набрасывать план беседы с Балком. За полчаса оформились основные тезисы, и генерал, пораздумав, переписал их наново. Теперь это походило на документ, который можно было представить немцу, если тот клюнет на его предложение. Только вписать числа и время — и готов приказ.

Снаружи раздались голоса, и коридор снова наполнился хрустящим топотом. Шли трое. Один впереди, двое сзади. Первый сутулился, и его руки были заложены за спину. Оказавшись в световой полосе, три силуэта превратились в людей. Обрели лица и краски. Позади, с револьверами, шли Шумилов и Нахабцев. А впереди, как арестованный, выступал собственной персоной лейтенант Балк. Был он по-прежнему в гражданском, но безупречный ранее серый костюм сильно измят, и две пуговицы, выпадая из петель, висели на ниточках. В его бесстрастном, будто кованом лице ничего не изменилось: всё те же прямые брови, суровая вертикальная морщинка над переносицей, стальные холодные глаза, рыжеватая щёточка усов под прямым жёстким носом. Вот только под глазами серые круги. Да и исхудал лейтенант: брюки на заду заметно обвисли.

— Господин генерал! Лейтенант Балк по вашему приказанию доставлен, — доложил Шумилов. Карпов оглядел всех троих и вздохнул. Быстро. Как быстро всё сегодня делается! Кто знает, может, и к добру…

— Благодарю вас, господа, — кивнул генерал своим офицерам. — Прошу вас остаться, вы мне нужны. Трушин! Два стула!

Поручики чуть опешили и косо переглянулись.

Балка генерал посадил напротив себя, через стол, а поручикам кивнул на обе стороны коридора позади лейтенанта. Те, пожимая плечами, сели.

— Ну что ж, здравствуйте, господин лейтенант, — устало вздохнув, обратился к Балку генерал. — Вот и снова встретились…

Балк поднял голову и неприязненно — одними уголками губ — ухмыльнулся.

— Я буду расстрелян? — тихо, без малейшего волнения, спросил он. — Это вам не поможет. Только повредит…

Карпов приветливо, с грустинкой, улыбнулся в ответ.

— Мне, господин лейтенант, уже ничто не поможет. И не повредит, — покачал головой он. — Если бы я хотел вас расстрелять, я давно бы уже сделал это. Я вполне отдаю себе отчёт, что положение наше критическое, безнадёжное, и полный разгром оставшихся сил — дело нескольких часов, не более того. Желая остановить ненужное уже кровопролитие и разрушение города, я намерен прекратить сопротивление и сдаться.

Карпов гулко прихлопнул тяжёлой ладонью по столешнице. Шумилов и Нахабцев вздрогнули, встрепенулись и вопросительно уставились на генерала. Балк выжидающе поглядел на Карпова и пожал плечами.

— Это, наверное, благоразумно, господин генерал, — учтиво кивнул он. — Но не понимаю, при чём здесь я?

— Вы, господин Балк, являетесь в этом деле главной фигурой. Потому что сдаваться я буду вам, — поднял голову Карпов и долго, в упор, поглядел на лейтенанта.

— Мне? Почему? И на каком основании? — нервно сглотнув, пробормотал Балк.

— На очень простом основании, господин лейтенант. В самом начале нашего выступления, если помните, мы объявили о своём непризнании законов и декретов большевиков, а также следующих из них актов. В том числе и Брест-Литовского мира. Следовательно, формально мы находимся в состоянии войны с Германией. А поскольку военные действия привели к нашему поражению, мы имеем все основания сдаться вам как военному представителю этого государства, — чётко и ровно, вспомнив только что написанный тезис, проговорил Карпов.

Балк порывисто вздохнул и заёрзал на стуле.

— Разрешите… — выдавил он, достал папиросы и, нервно расчиркав спичку, закурил. — Однако, вы… Очень странно… Но почему вы сочли лучшим сдаться мне, а не…правительственным войскам? Логика, господин генерал?

— Логика самосохранения, господин лейтенант, и ничего больше, — пожал плечами Карпов, изображая искреннее удивление. — Если я сдамся красным, то это будет не сдача, а самоубийство. Причём весьма позорное и болезненное. У вас же, господин Балк, я рассчитываю встретить цивилизованное отношение и уважение к статусу военнопленных.

— О, да-да, понимаю вас, господин генерал…

— Вот, — совсем просиял Карпов, почти как добрый Дед Мороз. — Я полагаю передать всю военную власть в городе в ваши руки. Получив эти полномочия, вы по вашим каналам передаёте красным просьбу о прекращении огня. Я тоже прекращаю огонь, отвожу войска и сдаюсь вам в плен. Ну, а вы уже поступаете по усмотрению. Надеюсь на ваше милосердие, господин лейтенант. Иначе сотни жизней лягут и на мою совесть, а она, поверьте старику, и так уже слишком перегружена.

Балк заинтересованно наблюдал за скупыми движениями рук генерала и, казалось, прикидывал что-то в уме.

— Господин генерал, — заговорил он после короткой паузы. — Мне очень лестно ваше доверие и уважение к моей стране. Но разговор у нас деловой. У вас интересы. У меня тоже интересы. Это надо…прояснить. Да, у меня здесь есть… Вы сказали — каналы? Пусть будет так. Но эта связь касается прежде всего нашего военного представительства, а не красного командования. А оно может на это…очень плохо смотреть, вы понимаете? — и вскинул глаза на Карпова. В них был не вопрос, а пытливый интерес: как отреагирует собеседник. Карпов кивнул и ничего не ответил.

— Вот и позвольте спросить вас, какой мне смысл брать на себя такую рискованную…миссию? У вас говорят — в чужом пиру похмелье, не так ли? — улыбнулся Балк. — Пока я это вижу только так…

— Ну, не прибедняйтесь так уж, господин лейтенант. С вашим военным представительством они считаются даже больше, чем с приказами из Кремля, — сдавленно рассмеялся Карпов. — И, учитывая ваши заслуги, они простят вам и не такую вольность. Рискуем мы. Рискую лично я. А вы в любом случае остаётесь чистым. Связываться с вами всерьёз они не пожелают: вы неприкосновенны, и за вами Германия, осложнения с которой для них смерти подобны. Им хватит и этой гнусной истории с вашим Мирбахом, царствие ему небесное…

— О, да-да… — покивал Балк, изображая скорбь.

— Ну, вот видите… И потом, господин лейтенант, — увещевающе склонил голову Карпов. — Сколько вам лет? — и улыбнулся участливо, почти по-отечески.

— Лет? — беспокойно сверкнул глазами Балк. — Тридцать семь… Но какое отношение…

— Тридцать семь. Давно пора уже становиться обер-лейтенантом, капитаном… Обратить на себя внимание начальства, — заговорщически подмигивая, вкрадчиво продолжал Карпов. — А для этого нужны яркие поступки. Остановить без единого выстрела войну, которую целая армия, паля из пушек и неся потери, никак не может выиграть — это, скажу я вам, дорогого стоит. Такой шанс выпадает раз в жизни, и глупо будет упустить его… — прищуренные глаза Карпова добро и кротко глядели на немецкого офицера. Лейтенант впервые за беседу всерьёз задумался, потупил взгляд, опустил голову, подперев её ладонью. Даже пепел с папиросы стряхивать позабыл — так и тлела она, так и опадала, догорая. Опомнился, вздрогнул и отбросил потухший окурок. Поднял голову и взглянул на генерала. В глазах промелькнуло и погасло что-то похожее на азарт.

— Гм… Заманчиво, господин генерал… Очень, очень интересно. С вами… Как это у вас? Не заскучаешь! — усмехнулся он. — Возможно, стоит рискнуть. Ну, а если я всё-таки откажусь? Тогда что?

— Да что тогда… — горестно махнул рукой Карпов. — Мы погибнем, а вы упустите шанс стать героем. И подумайте ещё вот о чём. Красным мы не сдадимся ни в коем разе, и будем драться до последнего. Они дорушат остатки города, ворвутся, сомнут нас, наконец. И в этом кровавом балагане никто уже не сможет поручиться ни за вас, ни за вверенных вам военнопленных. Моим бойцам и офицерам нечего будет терять, господин лейтенант. Они будут озлоблены и ожесточены. И мне не хотелось бы, чтобы последнюю свою злобу они выместили на вас и ваших подопечных. Многим из них, к сожалению, хорошо известно, кто снабжал красных оперативной информацией и корректировал огонь их артиллерии. Тут я ничего уже не смогу поделать, и самое лучшее, что могу обещать вам — только то, что придётся взять вас и ваших людей в заложники и отходить, прикрываясь вами, как живым щитом. Не хочется даже думать об этом, господин лейтенант. Очень уж скверно, — со вздохом завершил Карпов.

Балк побледнел. Глаза затравленно метнулись из стороны в сторону, он рассеянно потянулся к папиросам. Достал, прикурил и надсадно закашлялся. Повлажневшие глаза остеклянели и недвижно застыли, глядя в упор на генерала. Карпов молчал и лишь легонько улыбался, будто подбадривал собеседника.

— Господин генерал, это… — прокашлявшись и покраснев, запыхтел Балк. — Это чёрт знает что. Вы безумцы. Безумцы, фанатики и самоубийцы! Но я… Я принимаю ваше предложение, господин генерал. Я согласен, — со вздохом выговорил он. Карпов хотел уже было расплыться в притворно-радушной улыбке, но Балк опередил его. Тон его окреп, построжал, зазвенел металлом.

— Я надеюсь, вы издадите письменный приказ о сложении с себя полномочий командующего, передаче власти моей комиссии и сдаче людей в плен? Всё должно быть официально, господин генерал.

— Уже готово, господин лейтенант, — пожал плечами Карпов. — Я подготовился. Но не обессудьте. Типографии у меня теперь нет…

— О, не тревожьтесь, — жёстко улыбнулся Балк. — Это моя забота. Давайте, — и, получив в руки карповский листок, развернул его и пробежал глазами. — Гм… Так-так… Очень хорошо, — раздумчиво проговорил он, сложил листок и аккуратно убрал в карман пиджака. — Значит ли это, господин генерал, что вы не вправе более вмешиваться в мою деятельность? Означает ли это мою полную независимость? Предупреждаю: никаких наблюдателей и конвоиров за своей спиной не потерплю!

— Разумеется, господин лейтенант, — развёл руками Карпов. — Приказ есть приказ.

— И ещё. Нужно решить вопрос о вооружении моих людей. Надеюсь, вы понимаете… — нехотя, без всякого желания продолжать, процедил Балк. Он явно начинал чувствовать себя хозяином положения.

— Без всякого сомнения, — с готовностью закивал Карпов. — Как только красные прекратят огонь, мы предоставим в ваше распоряжение всё имеющееся оружие. Вот только патронов в достатке не дадим. Последние достреливаем, не взыщите…

Балк небрежно кивнул, будто это совершенно не интересовало его.

— Что ж, мои господа, — церемонно проговорил он, вставая. — Выражаю вам признательность за доверие мне и Германии, — и вытянулся по стойке «смирно». — Я постараюсь оправдать его. Вопрос о прекращении огня, полагаю, будет решён в ближайшие два часа. Остальное, господин генерал, назначено будет при встрече. До свиданья, господа. До скорого приятного свидания, — улыбнулся Балк, кивнул, щёлкнул каблуками, повернулся и зашагал к выходу. Шумилов и Нахабцев вскочили было, чтобы идти за ним, но Карпов отмашкой ладони остановил их.

— Пусть идёт. Никуда он теперь не денется, — с улыбкой проговорил он, когда шаги немца затихли на улице.

— Пётр Петрович, — шагнул к генералу Нахабцев. — Как прикажете вас понимать? Что это за церемония со сдачей? Разумеется, ваши приказы не обсуждаются, но это… — он негодующе покачал головой.

— Этого не поймут, господин генерал-лейтенант, — поднялся со стула Шумилов.

И две пары усталых, воспалённых глаз вопросительно и вызывающе уставились на Карпова. Тот вздохнул.

— Без болтовни, ребятки. Коротко, — надтреснуто, еле слышно заговорил он. — Вы слышали о прекращении огня? Вот то-то. Только этого мне от него и надо. Любой ценой. Как только это случится, все, кто может двигаться и владеть оружием, кому дорога жизнь, покидают позиции и в наименее защищённых у красных местах прорываются из города. Спасутся не все. Но это лучше, чем поголовная гибель. Сдаваться Балку вместе со мной не советую никому: это смерть. Ваша задача, ребята, разъяснить всё это людям как можно доходчивее. Разработать несколько вариантов прорыва и отдельными группами уходить. Задача ясна? — строгим голосом спросил Карпов.

— Так точно… — негромко отозвался Нахабцев. — Но вы, Пётр Петрович… Вы вполне можете уйти вместе с нами. К чему жертвовать собой и кланяться этой немецкой собаке? Прекратит огонь — и будет с него, нечего благородничать, пусть дальше сам с красными объясняется…

— Нет, Алёша, — покачал головой Карпов. — Балк не дурак. Он раскусит обман и пойдёт на попятную. Да и стар я, ребята, по лесам-то бегать. У каждого своя доля. Повластвовал — плати. Всё справедливо, ребята. Справедливо… — и застыл невидящим взором на задымлённой улице в выбитом окне. Вздохнул, опомнившись.

— Ну… Шагайте!

Офицеры повернулись, сделали несколько шагов по коридору, неуверенно приостановились, обернулись. В глазах тоска и ошеломление.

— Ступайте же! Шагом марш! — прикрикнул им вслед Карпов и устало откинулся на спинку стула.

Пальба винтовок и пулемётов была уже совсем близко. Как раз в районе Семёновской площади. Там по распоряжению Карпова были вырыты рвы и протянуты ряды колючей проволоки. Километры металлического чертополоха оплетали площадь, Казанский бульвар, съезд к Волге, устья Ильинской и Пробойной улиц, Большой линии. Кое-где угнездились мины. На преодоление всего этого требовалось время. То самое, драгоценное, оплаченное реками крови время, минуты которого с нетерпением отсчитывал сейчас Карпов. Подперев ладонью лоб, он сидел за столом и недвижно глядел на золотые часы-луковицу. В петле цепочки, с вальяжно откинутой гравированной крышечкой, они, еле слышно тикая, показывали острыми блестящими стрелками на зелёном циферблате половину седьмого. Через час истекал обещанный Балком срок. Медленно наливались тяжестью, свисали и капали нестерпимо долгие минуты. Карпов вздрогнул, чертыхнулся, порывисто встал и вышел на улицу. Надо всё же проведать позиции. Неизвестно, что замышляет этот чёртов Балк. Опасный тип, за таким глаз да глаз…

Осторожно, держась теневой стороны, генерал вышел по Варваринской на Пробойную и зашагал в сторону Семёновской площади. И опешил, когда поперёк его пути опустилась винтовка со штыком.

— Стой! — с резким акцентом прозвучало над ухом. — Дальше ходить нельзя. Запретный зон.

— Что-о?! — с гневным изумлением поднял он глаза на бойца и окончательно ошалел: перед ним стоял солдат германской армии. Потрёпанная полевая форма. Ремень. Фляжка. Фуражка-пирожок с длинным треснутым козырьком. Вот только винтовка русская. Мосинская.

Карпов озадаченно заморгал.

— Я генерал Карпов, — представился он. — С кем имею честь разговаривать?

— Начальник пикета фельдфебель Фогель, — вытянувшись, отрекомендовался солдат. — Мобилизован в боевой охранение из германских военнопленных приказом лейтенант Балк. Извольте…повернуться и уйти, господин генерал. Приказано не пропускать посторонних, — с трудом, ломано, но сносно проговорил фельдфебель.

— То есть как — посторонних? — вытаращив глаза, прошипел Карпов. — Ты… Как вы смеете? На каком основании?

— Вы передали…командовать городом лейтенанту Балку, так? — пожал плечами Фогель. — Ваш приказ…он здесь, — и достал из кармана свежеотпечатанный листок с текстом. — Вот. Вы не можете больше командовать. Вы есть посторонний. Не приказано пропускать. Прошу повернуться и уйти, господин генерал Карпов, — нудно и методично повторил он.

Карпов плюнул, ожесточённо, от души, выругался, круто развернулся и зашагал. Машинально. Бесцельно. Ноги сами привели его обратно на Варваринскую. Так… Здесь проходные дворы. Там наши. Совсем близко… Здесь не остановят. Ну-ка…

— Господин генерал! — раздался за спиной до омерзения знакомый голос. Карпов вздрогнул, досадливо буркнул и медленно, будто надеясь никого не увидеть, повернулся. Шагах в десяти, улыбаясь, стоял Балк в сопровождении двоих бойцов. Таких же, как Фогель. Один в один. В немецкой форме, при винтовках. Переоделся и Балк. Его полевая форма казалась новой, даже необмятой. Подойдя ближе, Карпов убедился, что это действительно так: от лейтенанта резко пахло нафталином. Непривычное облачение было чуть великовато ему, гимнастёрка сборила под ремнём, но фуражка залихватски сидела на голове. Балк был чисто выбрит, и запах дешёвого одеколона пополам с нафталином был ядовит и тошнотворен.

— Здравия желаю, — козырнул лейтенант и со значением поправил кобуру на ремне. — Маленькая прогулка? — хитро сощурился он. — Понимаю. Понимаю… У меня к вам визит. Да пройдёмте к вам, неудобно беседовать на улице, господин генерал! Пройдёмте, пройдёмте, какого чёрта…

«Хозяин, однако, — зло подумал Карпов. — Попробуй, не пройди…» И понуро поплёлся вслед за лейтенантом.

В штабе, в том же коридоре, Балк великодушно разрешил Карпову сесть за стол, сам сел на своё недавнее место напротив, а сопровождающих посадил сзади, там, где недавно сидели Шумилов и Нахабцев.

— Ну вот. Маленькая смена декораций, господин генерал, — улыбнулся он. — Ваш приказ, ничего уже не попишешь… Должен сообщить вам следующее. О прекращении огня я договорился. Дайте мне ещё час с поправкой на плохую связь, и вы услышите ярославских комаров. Боевые действия будут при необходимости возобновлены завтра, двадцать второго июля, в восемь утра. Официальную процедуру сдачи вашего отряда я планирую на завтра, двадцать второго июля, на шесть утра. Не возражаете?

— Нет. Гм… Оперативно сработали, лейтенант. Быстро, однако… — покачал головой Карпов, вчитываясь в текст приказа. — Вы слишком рьяно взялись, Балк, не наломать бы дров…

— О, не беспокойтесь! — беспечно помахал рукой лейтенант. — Это совершенно беспочвенно! Я побывал на ваших позициях, ознакомил людей с приказами — и меня очень хорошо встретили и поняли! И очень много помогали мне два ваших офицера, которые сегодня были тут. Вы умеете подбирать людей, господин генерал!

— Спасибо, — иронически кивнул Карпов. «Молодцы. Ах, молодцы, самого Балка за нос по позициям провели! Только бы всё у них удалось! Эх, только бы удалось!» — лихорадочно пронеслось в мозгу.

— Ну, что ж, — Балк, встал и поклонился. — До встречи завтра, в шесть утра, на Театральной площади. С вами, господин генерал, останутся мои люди. Ради вашей безопасности. Ваша жизнь теперь тоже на моём попечении. И ещё… прошу не обижаться… Сдайте мне ваш пистолет. Из тех же соображений. Он ведь вам не нужен…

— Это ещё зачем?! — вытаращился на него Карпов. — Завтра, лейтенант. Всё завтра. Куда вы так торопитесь, Балк?

— Сдайте, господин генерал, — тихо попросил Балк. — Я должен быть за вас спокоен. Не заставляйте меня прибегать к унизительным мерам…

И полуоборотом головы указал на своих бойцов. Они, несомненно, готовы были выполнить любое указание своего начальника. Карпов скрипнул зубами, вынул из кобуры «парабеллум» и положил на стол перед Балком.

— Сожалею, но иначе никак… — развёл руками лейтенант, опустив пистолет в карман. — До встречи, господин генерал.

Прищёлкнул каблуками, повернулся и вышел. Карпов, сцепив зубы, долго смотрел ему вслед. Вскочил, лягнул стул и отошёл к окну со щербатым осколком стекла. Глубоко вдохнул. Выдохнул. Успокоился. Два немца по-прежнему сидели на своих местах, с безразличием, как на неодушевлённый предмет, глядя на генерала.

— Трушин! — с отчаянным, злым весельем крикнул Пётр Петрович. — Разжигай свой самовар! Один чёрт спешить некуда, мы теперь в плену. Отвоевались! Давно в России? — дружелюбно, снова садясь за стол, обратился он к немцам.

— Два года. Год здесь, в Ярославле, — лениво ответил один из них.

— Ну и как вам всё это нравится? — и Карпов кивнул за окно. Проснулся какой-то затаённый ранее интерес ко всем, кто видит происходящее со стороны. Раньше было не до этого. А теперь что же… Теперь можно.

— Не нравится, господин генерал. Плохо… Я тут у вас ничего не понимаю, но это… — он с отвращением покачал головой. — Такой был город, а теперь? Разве нельзя иначе? Варварство…

И вдруг генерал вздрогнул, услышав, как гремит посудой в своём закутке Трушин. Как гудит в самоваре пламя. Как жужжат под потолком мухи. Эти звуки были уже забыты и непривычны. Хотелось слушать и слушать их, не отрываясь. Потому что стихла стрельба. Совсем стихла. Как отрезало. Балк выполнил своё обещание. «Ну, ребятки, дело за вами, — прикрыв глаза, мысленно, с мольбой, проговорил Карпов. — Дай вам Бог… Дай Бог!»

Всю ночь до рассвета Карпов, Трушин и оба немца при свете керосиновой лампы увлечённо играли в подкидного дурака. Генерал сам предложил это, потому что гадкие мысли и предчувствия завтрашнего дня становились уже нестерпимыми. И отвлекался, рассеивался в незатейливой, туповатой, ненавидимой ранее казарменной игре. Посмеивался, стариковски крякал, азартно покрикивал на немцев. И слышался в пустом и порушенном коридоре смех, карповский бас, хихиканье Трушина и ломаная русская речь балковских бойцов.

Рассвет над Ярославлем был тёмен и хмур. Небо было сплошь затянуто серой, как мешковина, пеленой, и в воздухе стояла мелкая прохладная водяная взвесь. Воздух посвежел: прошедшие в последние дни дожди прибили и смыли пыль, пригасили чадящие пожары. На Варваринской там и тут стояли лужи с размытой извёсткой, кирпичной крошкой и чёрной гарью.

В устьях выходящих на Театральную улиц повсюду стояли вооружённые немцы. Перед фасадом театра, почти до самой Кокуевской гостиницы, выстроились лицом к лицу две шеренги недавних военнопленных. Между ними был широкий проход. По нему взад-вперёд прохаживался лейтенант Балк и звонко отдавал последние распоряжения. У Кокуевки на скамьях, бордюрах, на мокрых газонах, подстелив тряпьё, сидели и лежали бывшие бойцы и офицеры Ярославского отряда Северной Добровольческой армии. Усталые, измученные, безучастные лица. При виде Карпова люди задвигались, засуетились, стали подниматься и оправлять одежду. Многие были ранены, в пожелтевших, с бурыми пятнами засохшей крови, бинтах и повязках. Лишние, совершенно ненужные уже движения были для них тяжелы и болезненны.

— Вольно, ребята. Всем вольно. Не обращайте внимания, я теперь такой же, как вы… — приговаривал Карпов, оглядывая их. Здесь было сорок с лишним человек. Много. Слишком много, он на это не рассчитывал. Хотя и немудрено: устали люди, осточертело им воевать. А тут хоть какая-то надежда на спасение… Но ни Нахабцева, ни Шумилова, ни Супонина среди них не было. Значит, ушли. Ну что ж, слава Богу. Генерал попытался заговорить с офицерами, но тут к нему подоспел лейтенант Балк. Был он, кажется, не в лучшем настроении, хмурился и зло косил глазами. Но улыбнулся и козырнул.

— Здравия желаю, господин генерал! Рад видеть вас. Как ночевали? Как самочувствие?

— Изумительное, господин лейтенант, — ехидно ответил Карпов. — Вот и дождик… Хорошая примета в начале дня!

— Вы полагаете? — прищурился Балк. — Ну-ну. Вы, господин генерал, серьёзно меня огорчили. Я рассчитывал увидеть сегодня здесь если не весь ваш отряд, то хотя бы большую часть его. А вижу жалкие остатки…

Карпов пожал плечами.

— Вы, господин генерал, старый хитрец… — погрозил ему пальцем Балк. — У вас был план! Это теперь не доказать, но я-то понимаю!

— Как хотите, — махнул рукой Карпов. — Мне уже всё равно. Время без двух шесть, Балк. Командуйте же, в конце концов!

И не слушал он уже, как торжественно и муторно зачитывал лейтенант свой приказ. Как сладко и цветисто расписывал прелести немецкого плена. Как хвалил и благодарил белых повстанцев за благоразумие, прекращение кровопролития и доверие великой Германии.

— Порядок следующий! — повысил голос Балк. Карпов вздрогнул и насторожился. — Сдающиеся в плен освобождаются от оружия и оставляют его здесь! — и лейтенант указал на землю метрах в десяти от начала строя своих бойцов. — После того проходят по очереди к этому столу, сообщают личные данные и ставят подпись в гроссбух! По завершении сего пленные препровождаются в здание театра до особого распоряжения германского военного представительства!

Карпов оглядел построенные Балком остатки своего воинства, огладил усы и тяжело вздохнул.

— Ну, с Богом, ребята! С Богом! — и неторопливо, размашисто, с чувством перекрестился на Власьевскую церковь.

Полутёмный зрительный зал невнятно, неразборчиво, но густо гудел голосами сотен людей. Свет свечей и развешанных повсюду керосиновых фонарей был слаб, жёлт и неверен. Щекотал ноздри душный запах телесных испарений, ваксы, кислого пайкового хлеба. Здесь театр более всего напоминал казарму. Партер, амфитеатр, ложи и балконы были заняты сидящими и лежащими на стульях людьми. Для Карпова нашли свободный стул в партере. Бывшие соратники вповалку разместились на полу в проходах. Казалось, вот-вот на сцене начнётся грандиозное представление, и битком набитый зал, затаив дыхание, с нетерпением ждёт, когда дрогнет занавес. Не думалось о том, что это колоссальное представление с натуральной кровью и смертью идёт сейчас повсюду в России, а собравшиеся здесь попросту спасаются от него. Да и вообще ни о чём уже не думалось. Генерал был спокоен и благодушен. Всё сделано. Всё кончено. Долг исполнен. Осталась малость — умереть.

Много раз Карпов засыпал и просыпался. Реальность, бестолковая, тёмная и путаная, мешалась со сном. В очередной — и последний — раз его разбудил резкий и долгий шум в фойе. Это был гулкий топот множества сапог, лязг передёргиваемых затворов, сдавленный ропот и грубое, хриплое рявканье: «Назад! Расступись! С дороги! Очистить лестницу!» И негромкие, несуетливые команды другим, спокойным голосом с нездешним акцентом. Карпов встряхнулся и тихо выругался. Латышский акцент он прекрасно знал ещё с войны. Вот оно. Свершилось. Город взят.

Резкими ударами с треском и хрустом распахивались двери на верхнем, среднем и нижнем ярусах. По четырём проходам зала, по балконам и ложам затопотало, замелькали в неверном свету винтовочные штыки и островерхие красноармейские шапки-богатырки с крупными красными звёздами на лбах. С десяток человек выскочили на сцену, встали шеренгой и вскинули винтовки. Навесом из штыков ощетинились балконы.

— Всем оставаться на местах! Не двигаться! Стреляем без предупреждения! — заглушил перепуганные вопли уже знакомый хриплый громовой голос. Карпов обернулся. По проходу вниз, к сцене, неторопливо, пристально вглядываясь в лица сидящих, в сопровождении четверых красноармейцев шёл невысокий плечистый человек в кожаной куртке и офицерских бриджах. На непокрытой голове лежала тяжёлая копна густых, тёмных с проседью волос. В правой руке этот человек сжимал револьвер. Увидев Карпова, он безжизненно, деревянно улыбнулся и остановился.

— Генерал Карпов Пётр Петрович?

— Да, — спокойно ответил Карпов, поднимаясь. — С кем имею честь?

— Полковой комиссар Гузарский, — представился человек с револьвером, делая шаг к генералу. — Вы арестованы по обвинению в военных преступлениях против Советской власти. Обыскать, — сквозь зубы приказал он красноармейцам.

— Ваши действия, комиссар, — так же сквозь зубы, морщась от снующих по телу рук, проговорил Карпов, — могут привести к международному скандалу. Я нахожусь под юрисдикцией германского военного представительства, и…

— Довольно, — поморщился Гузарский. — Это не ваша забота. Где ваши сообщники? Покажите их — и прекратим эту гнусную процедуру. Я жду, генерал.

Повисла угрожающая пауза. Молча, зло прищурясь, глядел на комиссара Карпов. Гузарский не отводил от него тёмных, с жёлтыми искорками глаз. Молчаливая дуэль быстро закончилась.

— Как угодно, — пожал плечами комиссар. — Увести!

И, уже выходя из зала под конвоем двоих красноармейцев, Карпов обернулся на миг и увидел, как Гузарский в сопровождении худого и рябого немецкого офицера ходит по рядам, и конвойные по указанию немца выхватывают из темноты людей. Генерал горько скривился, и, подогнанный тычком в спину, шагнул в фойе.

А на площади у театра всё было почти так же, как два часа назад. Только строй немцев сменился двумя такими же шеренгами красноармейцев с винтовками наперевес. А немцы, разоружённые и потускневшие, неприкаянно бродили за их спинами. Грубо толкаемые конвоирами, бывшие повстанцы, слепо щурясь от дневного света, вторично шли сегодня сквозь строй. Каменно мрачны были их измотанные лица. В конце строя, у подогнанных к Кокуевке грузовиков, их согнали в шеренгу и начали перекличку. По балковскому списку. Безжизненно, как автоматы, отзывались люди на выкрики фамилий. Иные молчали. Промолчал и Карпов. От резкого рывка за плечи он чуть покачнулся, и сорванные генеральские погоны полетели наземь. Пётр Петрович лишь криво усмехнулся, увидев, как сапог Гузарского яростно, будто давя злобную гадину, втаптывает их в грязь.

Карпов повернулся и медленно, сутулясь, со связанными за спиной руками, ступил на доски-сходни и взошёл, как на эшафот, на платформу грузовика. Спотыкаясь, оскользаясь и затравленно оглядываясь, понукаемые и подталкиваемые, на грузовики поднялись и остальные повстанцы. Карпов не хотел встречаться с ними даже взглядом: чувствовал свою вину перед этими людьми, которые так безоглядно доверились ему и Балку. Он-то, Карпов, в глубине души знал, что этим всё и кончится. А они?

Последними поднялись конвоиры. Машины взревели моторами, тронулись, выехали на Власьевскую улицу и медленно, грохоча колёсами по булыжнику, притормаживая и объезжая снарядные воронки и завалы, покатили в сторону Всполья. К ним примкнули шестеро конных конвоиров и ещё один грузовик со взводом стрелков. Карпов догадался, что ни тюрьмы, ни допросов с пытками и побоями, скорее всего, не будет. Торопится Гузарский. Будто удара в спину боится. Ну и ладно. Ну и слава Богу. Скорее бы уж…

А навстречу автоколонне медленно тянулись войска. Красная армия занимала Ярославль. Но не было ни в поступи, ни в лицах бойцов победного ража. Хмурые, напряжённые, настороженные лица под козырьками фуражек и богатырок. Ни единой улыбки. Как деревянные идут, по сторонам не смотрят. Не на что смотреть — гарь одна да руины. Дорого встала победа. Дороже и горше иного разгрома. Даже не взглянули победители на побеждённых. Лишь покосились на воющие и лязгающие грузовики и вновь окаменели лицами.

Взрёвывая, раскачиваясь и подскакивая, автомобили миновали сожжённое дотла Вспольинское предместье и покинули город. А низкое ярославское небо, в кои-то дни не затянутое дымом и пылью, скорбно глядело на разорённый город сквозь редкие просини и скупо оплакивало его мелкой, прохладной изморосью.