Сколько лет ни пройдет с тех пор, как человек уедет из родных краев, где потом он ни живет, а отчего дома, своей деревни он никогда не забудет. С годами память все чаще уводит на родину, наверное, оттого, что первые, детские впечатления настолько непосредственны и сильны, что навсегда, на всю жизнь остаются с человеком. Многое, конечно, забывается, но главное, самое важное и значительное помнится.

…Уже после Великой Отечественной войны мне несколько раз довелось побывать в своей родной деревне Бурково-Новопокровское, что в Татарском районе Новосибирской области. Как все там изменилось! Но и теперь отыскиваются следы босоногого детства. Вот здесь, на этой улице, не без основания называвшейся Криулино, стояла наша хатенка, пятая от угла, принадлежавшая бабушке Екатерине. Дед по отцовской линии, Андрей, умер еще до моего рождения. Рядом по соседству жили Заикины, Боборыкины, напротив, через дорогу, — Фомины, Максименко, Леонтий и Павел Байдуковы (родные дяди прославленного летчика Героя Советского Союза Г. Ф. Байдукова).

Домов этих уже нет, деревня сильно поубавилась, сейчас здесь отделение совхоза.

В двадцать втором году мой отец Дмитрий Андреевич отделился и поселился на другой улице — сначала на Собачьей Заимке, а потом на Новой Зеленой, более чистой и удобной, с хорошими огородами. Время снесло и этот домик на Новой Зеленой. Его и домиком-то можно было назвать лишь с большой натяжкой. Это была крохотная, в два окошка, низенькая хибарка. Но все равно она казалась нам самым лучшим домом на свете.

В деревне — а она была тогда большой, насчитывала до трехсот дворов — две улицы назывались Зелеными, но из зелени на них буйно росла лишь трава. Деревня всем ветрам-метелям была открыта и зимой и летом выглядела скучноватой, обнаженной. Большую часть ее жителей составляли переселенцы из Харьковской, Пензенской, Тамбовской и других западных областей страны, перебравшиеся в Сибирь во второй половине прошлого века в поисках свободных земель, вольной жизни. Но тогда «воля» везде была одна, каждый кусок хлеба давался тяжким трудом. Видно, по этой причине селянам было не до деревьев, не до красоты деревни. Все время, от зари до зари, уходило на работу на пашне и в огородах. А вся «механизация» — лошаденка, соха да мотыга.

Единственной отрадой и развлечением для нас, детворы, было довольно большое озеро (к сожалению, теперь высохшее), начинавшееся сразу от крайних огородов. У него мы частенько сидели на утренней зорьке и вечерами с удочками. А еще мы любили охоту на зайцев, тетеревов, куропаток и уток.

…Родился я 19 декабря 1902 года, третьим по счету. Старше меня были Степан и Аксинья. Через два года появилась еще одна сестренка — Тоня. Родители мои жили, как я уже говорил, в хатенке бабушки Екатерины. Дом в мою пору был наполнен, как улей: семья состояла из двенадцати душ — самой бабушки, ее двух сыновей — оба Дмитрии, дочерей Федосьи, Евдокии и Елены с сыном Михаилом, моей матери Домны Алексеевны и нас, четверых ее детей. А настоящих работников-мужчин — один мой отец.

Было трудно, однако бабушка, отец, мать старались не падать духом, к нам относились ласково, заботливо.

— Погоди, мама, — говорила моя мать, — вот вырастет наша орда, тогда будет кому трудиться.

Но матери не суждено было увидеть своих детей и внуков счастливыми: в 1906 году, когда мне не было еще и четырех лет, она умерла. И хотя я был еще мал, я остро почувствовал эту утрату.

В те годы горе посетило не только наш дом, оно было частым гостем почти всех бедняцких и многих середняцких хозяйств. Все это я уже потом узнал из рассказов отца. Только что закончилась разорительная для народов России русско-японская война. Затем один за другим последовали неурожайные годы. А что может быть для бедняцких семей страшнее голода! А тут еще в наших краях вспыхнула эпидемия сибирской язвы и ящура. Это вызвало сильный падеж скота, во многих деревнях большинство семей, в том числе и наша, лишились последней коровенки. А какую помощь можно было ожидать крестьянину от царского правительства! Никто на помощь и не надеялся. Каждый рассчитывал только на себя.

А жизнь шла своим чередом.

Маму нам заменила бабушка Екатерина, которая стала еще более ласковой, внимательной, заботливой. Мы ее очень любили. Я и младшая сестренка Тоня называли ее мамой. Было ей в то время около пятидесяти лет. Невеликого роста, спокойная, с добрыми задумчивыми темно-серыми глазами.

— Когда-нибудь легче будет жить, — часто говорила она. (Забегая вперед, скажу, что умерла она, когда мне было восемнадцать лет).

Надежды на лучшую жизнь у бабушки были связаны с верой в бога, который, дескать, «все видит на земле, всех нас знает и обо всех думает, одних карает за грехи, а праведникам помогает». И когда мы пытались говорить о несправедливости к нам Николая-чудотворца, о котором больше всего рассказывала бабушка, она строго отвечала:

— Значит, мы еще недостойны его милости, видно, много грешим.

Но я все больше разубеждался в божеской сверхсиле, особенно когда пришлось побывать в сельской лавке местного купца Тимофея Сидорова. Боже мой, чего там только не было: конфеты всякие, пряники, орехи, сахар — детские голодные глаза все увидели. Мне тогда казалось, что в этой лавке все есть.

Дома спросил:

— Бабушка, а Сидоровых бог сделал богатыми?

Но бабушка, будто не слыша, продолжала суетиться у печки. Я продолжал допытываться. Бабушка молчала. Видно, и в ее чуткой душе было уже накоплено немало сомнений, видно, и она чувствовала, что мир устроен несправедливо. Поставила на стол чашку с горячей картошкой в «мундире».

— Ешьте, пока не остыла, и благодарите всевышнего. У многих и этого нет… А Сидоровы… бог им судья. Нужно расти честными, трудолюбивыми. — И бабушка тяжко вздохнула.

Когда мне исполнилось восемь лет, я пошел в школу. Сейчас трудно описать, с каким волнующим нетерпением ожидал я этого дня — очень уж хотелось учиться! Ведь многие мои друзья, что были постарше, — Кузьма Максименко, Павел и Елена Байдуковы, Назар Заикин и другие — уже учились. Однако радость моя продолжалась недолго. В конце сентября наступили первые утренние заморозки. Был я слаб, а ни путной одежонки, ни обуви у меня не было. Я заболел-брюшным тифом и проболел почти два месяца. Год для учебы пропал.

На следующий год опять пошел в школу. Через месяц, заметив мое прилежание, учительница Глафира Петровна Кошкарова перевела меня во второй класс. Я стал учиться еще старательнее, особенно мне давалась арифметика.

И опять несчастье. В конце октября заболел возвратным брюшным тифом. Болел, как потом рассказывали отец и бабушка, долго и тяжело, на мое выздоровление уже не надеялись. В конце 1963 года я встретился с другом детства Павлом Тимофеевичем Боборыкиным. Вспоминая годы детства, он рассказывал: «В деревне все считали, что твой второй случай болезни — это конец. Хорошо помню, как твой отец пригласил Ивана Шахова делать гробик, а бабушка Екатерина суетилась и беспокоилась из-за отсутствия необходимого количества свечей. А в деревне как было? Тут же собрались старушки, крестились.

— Господи, да ведь он уже больше двух месяцев мучается, да и нас всех измучил. Слава богу, кажись, теперь отмучился. — И бабушка Екатерина перекрестилась. — Царствие ему небесное. Жалко мальчонка, смышленый был, да, видно, так богу угодно.

Старуха Маланья Максименко тут же нашла объяснение «господней воли»:

— Дак после смерти матери отчего он болеет? Видно, шибко скучает по матери. Знамо, видит господь бог, чтобы Несторка так не убивался, всевышний дает возможность им свидеться. Вот радость-то будет обоим!

Но, Нестор, твое счастье, не пришлось старушкам помянуть за упокой души усопшего раба божьего».

В конце декабря 1911 года я начал поправляться, встал на ноги.

1912 год также оказался для нашей семьи горестным: от укуса тарантула умер мой старший брат Степан. Не успела затихнуть боль утраты — новый удар: в 1914 году началась первая мировая война, и моего отца Дмитрия Андреевича, как и многих других из нашей деревни, забрали на фронт. Провоевал он, однако, недолго. Второй стрелковый корпус 2-й армии генерала Самсонова, в котором находился отец, был разбит в Восточной Пруссии. Отец раненым попал к немцам в плен. Неоднократные попытки побега успеха не имели.

Вернулся отец домой уже в 1920 году. Все эти тяжкие годы мы в полную меру бедствовали, учиться дальше мне, конечно, не пришлось, со школой я расстался. С тринадцати лет стал я в семье и пахарем, и сеятелем, и жнецом. А в деревнях орудовали всякого рода спекулянты, воры, конокрады. Помню, в нашей деревне этим славились братья Александр и Константин Галкины. Они ничем не гнушались. Это они однажды ночью увели с нашего двора последнюю лошадь. И мне, чтобы хоть как-то помочь семье, пришлось идти в пастухи, а позднее наниматься грузчиком на железную дорогу.

Но вот с фронтов стали приходить раненые. Федор Ефимович Заикин, Григорий Иванович Курочкин, Елисей Никитович Науменко, Макар Кондратьевич Саханин, Лука Илющенко, Григорий Самойлович Тимошенко и его брат Трофим, Осип Захарович Боборыкин и другие. Они стали кое-что прояснять, рассказывая односельчанам, о чем толкуют солдаты в окопах.

— Надо царя, всех буржуев, помещиков и их прихвостней гнать в шею, — говорили они. — Народ должен быть хозяином, землю крестьянам надо раздать.

Многие слушатели пугались: как это, мол, царя-батюшку того… Но наиболее смелые поддерживали фронтовиков: «А что? Хуже не будет, куда еще хуже быть!»

Слушая эти разговоры, я вспоминал рассказы бабушки о том, как они на родине, в Пензенской губернии, пять дней в неделю гнули спину на барской пашне, и только шестой день оставался для них.

— Так какой нам резон воевать, защищать чьи-то интересы! — опираясь на костыли, говорил Макар Саханин. — Судите сами: одно наше Бурково послало на эту бойню не менее пятисот человек. А что изменилось? Сколько из них сложило свои головы? А за что? Анисима Самойловича Тимошенко нет, его брата Федора нет, Дениса Никитовича Науменко, Кирилла Федоровича Илющенко тоже нет. А из оставшихся в живых половина калеки, вот как я. Выходит, зря мы кровь проливали…

Мне конечно, тогда еще трудно было все это осмыслить, но я все же понимал, что назревает что-то значительное. И вскоре оно произошло — сначала Февральская, а потом и Октябрьская революция, которая и дала народу власть.

* * *

5 мая 1924 года я был призван в ряды РККА, а осенью зачислен курсантом полковой школы. С этого момента я целиком посвятил себя военной службе. Я был командиром отделения, помощником командира пулеметного взвода, а после окончания Омского пехотного училища был назначен командиром пулеметного взвода. Затем служил комендантом гарнизона, командиром роты, помощником начальника разведки дивизии. Великую Отечественную войну я встретил в должности командира 3-го стрелкового батальона 586-го стрелкового полка 107-й стрелковой дивизии. Командиром полка был Иван Михайлович Некрасов, а дивизии — полковник Павел Васильевич Миронов.