…А летела метель. Высоко за тучами ледяная птица разворачивала звонкие крылья и пробовала голос. На земле была тишина. Легкая, сторожкая: лес слушал приближение метели, замерев каждой веточкой. Вот, вот, ближе, ближе… Уже ощущался тот особый ток воздуха, струившегося в основание гигантской черной волны туч, которым всегда начинается серьезное светопреставление. Бывалые люди настораживаются, ощутив это движение воздуха: это совсем не ветер, но от него немеет кожа на лбу и щеках.

Летела метель. Гребень ее волны угрожающе заворачивался, пытаясь прихватить одинокую фигурку лыжницы. Лыжница убегала, порой оглядываясь через плечо — далеко ли ледяная птица? И снова работала всем телом, прикидывая в уме: «Еще пяток верст… Успею. Надо успеть».

Припозднилась лыжница. Долго просидела на почте в Вихореве, ожидая связи с Ленинградом. Сидела, разморившись в тепле, дремала и представляла себе: вот он идет с работы, как всегда, без шапки, белый шарф а четыре оборота вокруг шеи. И не удержится, чтобы не прокатиться по ледяной дорожке. Заходит в гастроном на углу, а там чтобы (бывают же чудеса?) обязательно апельсины и любимое шампанское «брют» и никакой очереди. В конце концов — «день рождения только раз в году». «Брют» и конфеты «Медный всадник», мы их любим. А дальше: он входит в свой дом, неловко удерживая пакеты одной рукой, другой будет искать выключатель, обязательно запутается в шарфе, помянет черта и свалит покупки на телефонный столик.

И влезет в свои клетчатые уютные тапки, и поставит на проигрыватель Баха, и будет бродить по квартире, грызть апельсины прямо в шкурке (не помоет, конечно же), есть конфеты и пить шампанское из пяти бокалов сразу. А потом — лбом к холодному стеклу и замрет.

И тут раздастся звонок. И она поздравит его с днем рождения.

Она прошла сегодня двадцать километров — телефон есть только в Вихореве. И обратно бежать столько же, а уже половина десятого, и Ленинград не дают.

Телефонистка, укутанная в серую шаль, похожая на колобок, грызет кедровые орехи и сплетничает потихонечку с «дежурненькой», которая, змея, никак не дает «Питер»:

— А я ему и говорю — он чо нонче, глянь-ка! Мы вас ждали, гадали, все глаза проглядели, все жданки проели, а вы тут и возьмись, как из кистей выпали… Де-журненькая, дежурненькая! Дак чо? Питер? Девушка, Питер дают, вторая кабина!

В трубке шорохи и треск, и музыка сфер. Где ты, где ты, Питер? И надо же такому случиться, бывает же такое в жизни — вклинилось Вихорево в Питер, прямо в чужой разговор. И лыжница, слова не успев сказать, услышала голос своего именинника:

— Зоечка-заечка, звоночек, ну, какие глупости! Поздно! Приезжайте немедленно. У нас компания — веселая, в меру безалаберная, я без вас пропадаю и непременно пропаду, и это будет на вашей совести. Вот еще шампанское! Да я его терпеть не могу, вот как раз «брют» терпеть не могу, мы будем пить суровое мужское вино… Что? Ага, заечка, мне сегодня все можно, я сегодня именинник. Ну и чудненько, я так и знал, что вы не покинете меня в сей знаменательный день. И подружку забирайте! Целую нежно, пока заочно, но вскоре надеюсь… М-м-м?

А Зоечка-заечка мурлыкала что-то уж совсем столично-салонное.

Ну и все. Ну и говорить не о чем. «Да, девушка, спасибо, поговорили. Сколько с меня?» И двадцать километров еще бежать. А вызвездило — не к добру. А вот плакать не надо, слезы замерзают.

Ну что ж, вдох — выдох! И пошла! Пошла!

Летела метель. И становилось ясно, что не успеть. Один выход свернуть вниз по реке, там в шести километрах старая заимка. Даже если там сейчас никого нет, растопка и спички всегда найдутся, и чай, и сухари. А захотим — так и поплачем на приволье.

А к заимке-то лыжня бежит, и у крыльца отметено — живут. Лыжница перевела дыхание. Торжествующе оглянулась на черную тучу, которая доедала луну, — что, взяла? Потом сняла лыжи и стукнула в окно. За стеклом прошла тень, дверь отворилась. Лыжница проскочила маленькие сени и в клубах пара ввалилась в дом. На нее тут же гаркнули густым басом:

— Да закрывай дверь, избу выстудишь! Дверь захлопнулась. Лыжница, обирая с ресниц иней, весело сказала:

— Хозяину привет и уважение. Ночевать пустишь?

Хозяин поднял повыше керосиновую лампу:

— А ты ж кто такова будешь?

— Да бежала мимо, гляжу — метелица правит, укройте, а за приют и ласку хорошим табаком угощу, конфетами, новости расскажу.

Оба засмеялись — ритуал был соблюден. Хозяин сказал:

— Здравствуйте. Раздевайтесь, сейчас мы чайку. За посул благодарен, конфеты, грешник, люблю, а вот насчет табаку… Сам не курю, а если вам желательно, то попрошу на мороз — здесь нельзя.

— Ну, нельзя так нельзя, не очень-то и хотелось. А чай?

— Садитесь к столу, чай мигом будет. Есть хотите?

— Нет.

— Ну, немножко. Сало, хлеб, расколоточку сделать?

— И расколоточка найдется? Совсем хорошо. А омулек откуда?

— Да не из омуля. Елец мороженый.

Хозяин взял маленький туристский топорик и вышел в сени. Вернулся быстро, поставил на стол хохломскую чашку, в которой горкой лежала прихваченная ледком моченая брусника. Ягоды сразу начали оттаивать и покрылись ледяной глазурью. На них было вкусно смотреть, но от одного взгляда начинало ломить зубы. Хозяин положил в глиняную корчагу круг мороженого молока, похожий на гигантское эскимо. Потом, держа в руках пару небольших рыбин, пристроился на пороге. Разложил ельцов и принялся постукивать по твердым телам рыбин обушком топора. Готовилась расколотка. Девушка позавидовала невольно:

— Я гляжу — хорошо устроились. Обстоятельно. А говорили — пустая заимка.

— Она и была пустая. Припасы-то не мои. В деревне закупил.

— А надолго сюда?

— Эк у нас неловко получается! Разговариваем вроде, а не познакомились. Зовут вас как?

— Вера я, Назарова. Из Снежинки. Вообще-то я из Ленинграда, но теперь вот в Снежинке. Бегала в Вихорево на почту, прихватила непогода.

— Это я понял. Меня зовут Саша. Лискин. Из Новосибирска. Ботаник.

— Ботаник?! А что ж вы здесь делаете в марте?

— Это разговор долгий. Вот, ешьте расколотку. Перчиком ее, перчиком! А если совсем коротко — я тут башмачками заниматься собираюсь.

— Золушкиными?

— Как раз нет, берите выше. Венериными.

— А… это такие… — И Вера, соединив пальцы, согнула кисть руки. Построенная ею фигура неожиданно верно напомнила причудливый цветок.

— Вот именно. Местные жители их сапожками называют.

— Кукушкиными…

— Точно. Это теперь цветок редкий, наша сибирская орхидея. Капризная особа, доложу я вам. А по этому ручейку растет. Я прошлой осенью лазал, искал. Есть смысл попробовать размножить, расселить. Ну и посадочный материал взять — клубни, семена. Готовлюсь вот к весне. И диссертацию пишу.

— Интересно как. Такой, простите, если не так скажу, здоровенный мужик — и вдруг цветочки! Хозяин хмыкнул:

— Видно птицу по полету… Геолог?

— Ага.

— Такая, можно сказать, хрупкая девушка — и вдруг камни!

— Квиты! А только я не хрупкая. Я битая, мытая, катанная, в трех щелоках вареная, тремя зимами беленая.

Поспел чай. Саша бросил в чайник малиновый лист, в избе запахло летом. Вера разомлела, ей тут нравилось. Рискнула и бруснику попробовать, захрустела непротаявшим ледком.

Посидели еще немного, поболтали. Потом хозяин кинул на лежанку тулупчик, подушку в розовой ситцевой наволочке, а себе развернул на лавке спальник. Задули лампу.

Вера разулась уже в темноте, расстегнула пряжки комбинезона. По ногам ощутимо дуло, даже в шерстяных носках стоять на полу было холодно. Она быстро взобралась на лежанку.

Это было невыразимо приятно — лежать на теплых кирпичах хорошо протопленной печи, вытянувшись всем телом, завернувшись в овчину, и слушать вой метели.

Саша еще возился у стола: он что-то забыл, вылезал из спальника, а лампу зажигать не стал — то ли гостью беспокоить не захотел, то ли лень было. Белое окно мерцало в темноте, видимо, Саше хватало этого ровного молочного света. Он чем-то звякал, что-то лилось… Вера пригляделась. Саша налил в глубокое, глиняное блюдце молоко, разбавил его кипятком из чайника. Потом поставил блюдце на пол, близко к подпечью. Вера удивилась: «Кошке, что ли? Вроде не видно было».

Наконец Саша улегся и скоро уснул.

Вера слишком устала и намерзлась, чтобы страдать по поводу ленинградских событий. Но обида все-таки была, хотя и прозвали Веру в институте «железным канцлером». Не очень-то она железная, вон и глаза на мокром месте. Вера плотно сжала веки, надеясь силой удержать слезы. Так в слезах и уснула.

И приснилась ей бабушка. А была она маленькая, сухонькая старушка, легкая на ногу, скорая на руку, острая на язык. Бабушка смотрела на Веру, подперев щеку крошечным кулачком, и приговаривала: «А и дитя ж ты мое горькое! Ягодка, сиротинушка… Кто ж тебя заслонит, оборонит, пожалеет!» А потом бабушка протянула руку и погладила Веру по щеке. И стало спокойно.

Сон прервался. Вера спала чутко, как любой привыкший к ночевкам в поле человек. Она сразу поняла: сон прервался потому, что… бабушкина рука легко касалась ее щеки. Маленькая, теплая, почти невесомая рука.

Вера расцепила ресницы. И не удержала мгновенной дрожи, хотя крикнуть ей даже в голову не пришло — не тот характер.

Прямо против ее лица светились зеленым фосфором огромные круглые глаза. Вера с ужасом уставилась в непроницаемые черные круги зрачков. Какое-то мгновение ее сознание балансировало на грани яви и обморока, и в это мгновение на щеке девушки замерла крошечная теплая ладошка. Потом ладошка исчезла, глаза метнулись и погасли. Послышался мягкий шлепок, словно на пол свалился кусок теста.

Вера резко села на лежанке, зашарила лихорадочно по карманам в поисках спичек. Нашла, торопливо чиркнула, осветила угол печи, пол… Ничего и никого.

Вера спустилась с лежанки, еще раз зажгла спичку. Ничего… Только блюдечко у подпечья пустое.

Она снова забралась под овчину. Сон не шел. Но не померещилось же ей, в самом деле? Она человек лесной, к ночным шорохам и звукам привычна. Но эти глаза… Разумные, осмысленные, даже мудрые… И прикосновение ласковой руки… Так мог бы гладить щеку ребенок, жалея плачущую тетю. А ведь она плакала, уснула со слезами. Кто же ее пожалел?

Хозяин поднялся рано, еще и свет не брезжил. Вера слышала, как он растопил печь, подхватил ведра и вышел. В сенях долго возился: за ночь намело, привалило снегом дверь.

Вера встала, забросила на печь подушку и тулуп, причесалась. Вымела пол, подбросила дров в печь. И поймала себя на том, что делает это все озираясь, пристально вглядываясь в темные углы избы. Ночное видение не давало ей покоя. Но загудел огонь в печи, вкусно запахло размороженным во влажных полотенцах хлебом, солеными рыжиками, подсолнечным маслом — мир приобрел привычную устойчивость, реальность.

Саша сидел за столом напротив, ел солидно, крепко хрустя соленым огурчиком. В беседе выяснилось, что Лискин большой поклонник гастрономии как науки, почему и не держит консервов. Вера поделилась рецептом пирога, который можно приготовить за полчаса. Саша заинтересовался и обстоятельно записал рецепт в блокнот. Вообще этот ботаник был человеком основательным. Веяло от него уверенностью и несокрушимостью. И внешностью он напоминал былинного богатыря: широкоплечий блондин с голубыми добрыми глазами, борода в мелкое кольцо. Ее внимание привлекли странные действия Саши. Тот покрошил хлеб в деревянную мисочку, налил молока, разболтал сырое яйцо. И аккуратно поставил мисочку в подпечье, забрал оттуда глиняное блюдце.

— Кошка у тебя? — спросила Вера, притаив дыхание. Саша глянул коротко из-под густых светлых бровей. Ответил нехотя:

— Нет. Не кошка.

— Кстати, Лискин, почему бы тебе кошку не завести? — спросила Вера, косясь на мисочку в подпечье. — Или собаку. Лайку. У моих знакомых в Снежинке чудные лайчата есть. Хочешь — попрошу?

Саша внимательно посмотрел на Веру:

— Нет, не надо. Нельзя мне собаку заводить. А ты лучше вот что мне скажи… — Он помедлил, словно подбирая слова. — Не знаешь ли, есть в округе старые деревни? Ну, может, брошенные, из тех, что неперспективными называют. Или дома очень старые, откуда хозяева выехали?

— Старые дома? Что-то и не помню. Постой, в Вихореве есть улочки, на которых еще прошлого века пятистенки стоят. Некоторые заколоченные, хозяева в город подались. А на что тебе?

— Надо. — И Саша снова посмотрел на мисочку.

Тайн Вера не любила. Всяких там разговоров вокруг да около, намеков, экивоков. Поэтому спросила прямо:

— Лискин, что ты мне мозги пудришь? Какое отношение к кошкам, орхидеям, старым домам и ботанику из Новосибирска имеет вот эта мисочка с молоком? И кто в твоем доме по ночам смотрит большими зелеными глазами? И вообще, что происходит?

Лискин только ресницы опустил. Ресницы оказались длинные, трогательные. Помолчал, поразглядывал Веру, попереминался с ноги на ногу. И сказал тихо:

— Ботаники из Новосибирска — люди странные, и мало ли что им в голову взбредет. А геологи из Снежинки — большие мастера задавать вопросы. А молоко в блюдечке… Ежик у меня живет, понятно? А зеленые глаза геологу из Снежинки пригрезились. Ясно?

— Ежик! Ежики, между прочим, по ночам топают! — гордо и обиженно сказала Вера.

На том и расстались, друг другом чуточку недовольные. Побежала Вера в Снежинку, где ей попало по первое число за долгое отсутствие. Неделю Вера воображала себя обиженной насмерть всей мужской половиной рода человеческого. С таким настроением героини романов уходят в монастырь или уезжают на дальние стройки. Но монастыря поблизости не оказалось, ехать дальше было некуда, а Вера явно не годилась в героини романа.

Поэтому в ближайшее воскресенье она запаслась сгущенкой, компотом, мукой, маслом, яйцами, ванилином, корицей и побежала к Саше — печь пирог и мириться.

А Саши дома не оказалось. Вера — человек бывалый, где люди прячут ключи, ей известно. Она пошарила за дверным косяком и вынула большой железный, тронутый ржавчиной ключ. В этом краю люди запирают дверь от росомах и рысей, поэтому Вера не спрашивала себя, прилично ли входить в отсутствие хозяина. Она оставила у порога лыжи, в сенях обмела одежду.

В доме было чисто, вода в ведрах имелась, печь протоплена. Вера вымыла руки и принялась стряпать. Скоро в дому запахло разогретым маслом и ванилью.

Вера загнула пирог на четыре угла и посадила его в печь. Остался еще кусок теста, и Вера налепила маленьких пирожков. Они испеклись быстро, пока девушка отмывала стол и посуду. Постелила на столе льняное полотенце, высыпала на него пирожки, поставила чайник и присела отдохнуть.

Что-то Саши долго нет. С одной стороны — хорошо: пирог поспеет, чай настоится, хозяину с мороза радость. А с другой, — обидно будет, если не увидятся. Вере хотелось поговорить с Лискиным. Обстоятельно, за долгим чаепитием. На глаза попалась мисочка в подпечье. Она была пустой и сухо блестела. Повинуясь какому-то безотчетному движению души, Вера разбавила теплой водой сгущенку и налила в мисочку.

А потом пришла пора пробовать пирог. Вера выскочила в сени, большим ножом наколола лучинок. Открыв заслонку печи, осторожно воткнула лучинку в румяную корочку. Нет, еще не готов.

Вера вернулась к столу. Тихо как! Сюда бы ходики или сверчка. Впрочем, тишина этого дома уютна, дом был живой, хотя Саша явно обходился минимумом комфорта. Но в этом доме была душа. Не исключено, что питалась она молоком.

Вера фыркнула при этой мысли и отыскала глазами мисочку. Посудинка была пустой. Так.

Девушка уже начала привыкать к таинственным событиям. Ведь снова в этот дом ее привело любопытство. Маленькая тайна Саши, его нежелание прояснить непонятное.

Вера потянулась за пирожком. Пирожки уже отмякли под полотенцем и задышали, источая ароматный парок.

Но рука девушки замерла над румяной горкой. Из-под стола протянулась крошечная серая лапка, мгновение помедлила, ухватила пирог и утащила. Это было смешно и совсем не страшно. Вера затаила дыхание. Под столом было абсолютно тихо, но ей почему-то показалось, что пирог неизвестному похитителю понравился. Скоро она в этом убедилась. Лапка появилась снова. Но взять следующий пирожок было несколько труднее, и лапка вытягивалась напряженно. Нет, не получается.

Вера уже успела рассмотреть, что, собственно говоря, это не лапка, а крошечная рука, поросшая серебристой шерсткой, с голой темной ладошкой и даже с ногтиками. Рука гнома?

Гному пришлось вылезти из-под стола. Над столешницей сначала появилась лохматая макушка, потом вторая рука, ушки пенечками, а затем показалось лицо.

Грустная мордочка, несколько темнее рук, с розовым кожистым носом, с большими блестящими глазами. Вера сразу узнала эти глаза. Гном Веру не замечал. Все его внимание было сосредоточено на пирожках. Он взобрался на стол, уютно уселся, обеими руками взял пирожок и блаженно засопел.

Вера никогда не видела подобного существа. Оно очень смахивало на мультипликационного героя — что-то вроде Чебурашки. Существо было обаятельным, забавным, милым. Вера разглядывала его с улыбкой.

Гном почувствовал ее взгляд, поднял мордочку. И замер, зажав в ладошке остаток пирога. Он не испугался, ничуть. Но его немыслимые глаза смотрели на Веру вопросительно — мол, кто ты и не обидишь ли? И Вера заговорила, смягчая голос, пустив в ход самые бархатные обертоны:

— Ну что ты, маленький? Что ты так смотришь? Я тебя не обижу, хороший. Что ты такое, что за чудо? Откуда ты такой взялся?

Существо склонило голову, прислушиваясь и вроде даже собираясь ответить. Кстати, Вера бы совершенно не удивилась, если бы раздался в ответ тоненький голосок. Но гном только вздохнул.

Вера осторожно протянула руку. Гном не убежал, но под серебристой шкуркой явственно прошла дрожь. Он был готов улизнуть. Вера взяла пирожок и протянула его существу, продолжая ласково приговаривать. И маленькая рука нерешительно протянулась навстречу.

Через час появился Саша. И застал в своем доме идиллию: запахи сдобы, тепло, тишину. Веру, на коленях которой посапывал сытый и довольный «Чебурашка». Вера гладила тугое пузико, а гном тихонько урчал.

— Да, — сказал Саша, — это удивительно. Оказывается, геологи из Снежинки — хорошие ребята.

— Т-с-с-с, тихо, — зашипела Вера. — Видишь же, спит.

Саша забрал теплое потяжелевшее тельце, отнес его на печку. Они беседовали вполголоса, часто оглядываясь, словно в доме спал ребенок. Саша, ублаженный вкуснющим пирогом и чаем, стал намного сговорчивее.

— Слушай, Лискин, что это такое и где ты его взял?

— Что это? Видишь ли, Вера, это называется Кузя, а по происхождению оно — самый настоящий домовой.

— Ну тебя, Лискин, я же серьезно.

— Да я тоже. Ну, хорошо, я наелся, дела сделаны, Кузя спит, — можно поговорить подробнее. Только предупреждаю, история долгая.

— Давай долгую.

— Ну так вот. Я собирался в эти края. Никого я тут не знал. А мой приятель родом из этих мест. Вот и подсказал, чтобы остановился я пока в избе его бабушки, которую буквально на днях он забрал из деревни. Одна старуха осталась. Пришел я к ней за ключом. Рассказала она мне, как дом найти, поклоны и приветы перечислила, а потом и говорит: «Виновна я сильно. В город уехала. Внук тут, правнук, да и житье легче. А только дом-то бросать негоже. И домовика жалко, погибнет ведь, сирота горькая. Одна надежда — домовик смышленый, может, переберется к кому. Хозяи-и-ин был, отрада. Молоко у меня по четыре дня не скисало, козушка здорова да гладка, хорь ни в жисть в курятник не лазал. Уж ты домовика покорми, поприветь. Ну и… повинись за меня».

Саша налил себе еще кружку чаю.

— Я, конечно, все это выслушал, пообещал, ключ забрал и отбыл. Добрался до места ночью. Дом отпер, вошел, и холод меня пронял. Дом нежилой недавно, а запустение: плесень, паутина… Ладно, думаю, переночую, а там видно будет. Улегся. И слышу — плачет кто-то. Ну точно, как ребенок. Больной ребенок. В жару они иногда вот так лепечут. Ну, я встал. Фонарик зажег, осмотрелся. Нет никого. Думал, почудилось. Лег. Снова плачет. Часа два искал, весь дом перерыл. Наконец за печкой, в груде тряпья, нашел. Испугался сначала: я ведь хоть и ботаник, но про животных тоже кое-чего понимаю. А тут такое. Но тогда не до рассуждений было. Жалко стало. Взял я Кузю, укутал как следует, горячим молоком напоил. Отогрелся он, притих. По дыханию слышу — уснул. Разглядел я его, точно — не видел такого никогда. Но в то же время знакомое что-то почудилось. Дня через два лучше ему стало. Я его малиной поил, липовым цветом. Такое существо оказалось — все покорно глотает, а глазища жалостные и смотрит, словно просит: не бросай меня, я маленький, плохо мне. Ну как же бросить? Перебрался я сюда, заимку эту отмыл, протопил, обиходил. И зажили мы вдвоем. Кузя поправился, потолстел, шерстка заблестела. Пробовал я кошку принести, думал — компания ему будет. А кошка только на порог — шерсть дыбом, из ноздрей чуть не искры. Фыркает, горбится. Не стала у нас жить, ушла. А я все пытался определить, что за фрукт — Кузя. Книжками обложился. И вот есть одна бредовая идея…

— Лискин, — перебила Вера, — а почему ты его домовым зовешь? Ясно же, что это либо какое-то редкое животное, либо вовсе неизвестное.

— Тут не все так просто, Вера. Я много читал, думал. Что такое домовой?

— Мне кажется, что это символ. Ну, образное воплощение домашнего очага, мира в семье, покоя, уюта. Когда в доме все идет наперекос, говорят, что домовой рассердился. Говорят, он не любит плохих хозяек, бьет им посуду, портит продукты. Но это же понятно: если хозяйка плохая, так у нее и посуда из рук валится, и молоко в плохо промытом бидоне или невыжаренной корчаге киснет. Какой уж тогда в доме покой и уют?

— Это все правильно. Но это у тебя от начитанности, от литературы. Домовой — символ. Но в фольклоре он обрисован как реальное существо. Я когда этим заинтересовался, много баек всяких прочитал. И постепенно у меня сложился образ, похожий на Кузю. Живет вот такое в доме, его кормят, стараются не пугать. Кузя понимает, что от людей зависит его хорошая жизнь, поэтому старается не нарушать равновесия. Может, бродит по ночам в курятнике и конюшне, хоря и ласку отпугивает. Образ жизни у него явно ночной, глаза-то какие. Вот такой симбиоз получается. А существо очень неглупое, в тех же сказках описано, как домовой умудрялся получать от хозяев все, что ему было нужно.

— Но что же это такое, Саша? Я и не слышала никогда о таком существе.

— Ну как же не слышала, о домовом-то знаешь? А другого названия у него нет.

— Но по-научному оно как-то называется? Или науке такой зверь неизвестен?

— Не называй его зверем. Хотя он будто и животное, но мне все кажется, что много больше, чем животное. Я вот теперь на каждый такой дом смотрю и думаю — а если и там жил маленький домовой? А домов таких все больше, целые деревни пустеют. Можем потерять весь народец, даже не открыв как следует. Да и сколько можно терять? Пора и спасать.

— Да, Саша. Я помогу… Я буду искать.

— И мне очень приятно, что Кузя тебя признал. Он бы к плохому человеку на руки не пошел. Не из-за пирогов же, — он у меня сытый. Чуткое очень существо…

— Как дитя.

— Потому мне и не понравилось, когда ты его зверем назвала. Знаешь, я читал, что в одной деревне домового даже говорить научили.

Они замолчали. На лежанке, укрытое пуховым платком Веры, сладко посапывало серебристое существо.