Внутри просторного колхозного гаража, построенного из белого кирпича, с железной крышей, выкрашенной в зелёный цвет, в углу находилась небольшая мастерская, из года в год захламлявшаяся нужными и ненужными запчастями. Гена два дня наводил в ней порядок и, с одобрения механика, вынес всё лишнее. Вымыл большое окно, которое из-за толстого слоя пыли, годами копившейся на стеклах, преобразовывало даже яркий свет солнечного дня в сумрачно-серый. И механик, зайдя, только ахнул от изумления: свет, беспрепятственно проникая сквозь блистающие чистотой стекла, ярко освещал отгороженную от общего помещения дощатой стенкой мастерскую. Токарный станок блестел, протёртый от пыли и тёмных, масляных пятен. Весь инструмент был приведен в порядок и аккуратно разложен в шкафах и на слесарном столе. Да и во всём остальном чувствовалось, что в мастерской появился хозяин.

– Услышал-таки Бог мои молитвы, послал работника! – то ли всерьёз, то ли в шутку сказал он и добавил: – Ну вот, Гена, тебе, значит, и карты в руки. Работы у нас навалом.

Работы было действительно много – хозяйственный механик, как и положено прилежному земледельцу, загодя готовил технику к весенним работам. А так как отныне, чтобы выточить какую-нибудь, пусть даже незначительную деталь, не нужно было мотаться за семь километров на центральную колхозную усадьбу и ублажать поллитровкой за срочность вечно поддатого, замурзанного водкой и жизнью токаря, – которому убей, а не определишь, сколько лет, то дела двигались очень даже неплохо. Да и слесарную работу Гена тоже знал, а к рюмке, загубившей не одни золотые руки, не притрагивался вовсе. Таких людей на деревне уважают, к их мнению прислушиваются; и даже почтенные старики при встрече первыми приветствуют их. За работой время летело незаметно, и воспоминания были не столь мучительны. Хотя не раз ловил себя Гена на том, что, включив станок, подолгу смотрит на вращающуюся заготовку, будучи в мыслях рядом с Марьяной. Да бабушка, замечала, что нет-нет, да и пробежит по его лицу тень. Догадывалась она, что внучек неспроста вернулся в деревню, и что сердце его осталось там, в городе. Но не спрашивала ни о чём, не желая причинить лишней боли. Годы даруют мудрость, и знала бабушка, что только время – целительный подорожник ран души, и с этим уже ничего не поделаешь… И лишь дольше, чем обычно, молилась, преклонив колени перед иконостасом в своей комнате.

Пришла весна, удлинились дни, а вместе с этим работы только прибавилось. Вскоре началась посевная, и Гена с утра до вечера, вместе с ещё двумя слесарями, на стареньком уазике с будкой мотался по полям, ремонтируя поломавшуюся технику. Все работы бригада завершила в срок – как никогда дружно да слаженно работали в эту весну. И дожди не подвели – прошли вовремя; отсюда ранний и дружный всход посевов, потому и урожай ожидали тоже хороший. Гена по-прежнему занимался токарным да слесарным делом, а если надо, то помогал и на выездах технику ремонтировать. Но токарной работы поубавилось: не то, чтобы он её всю завершил – работу эту в деревне делай, всю никогда не переделаешь. Просто разгреб всю скопившуюся, да впрок наготовил деталей, которые чаще всего из строя выходят. А в свободное время стал захаживать на конюшню. Конюхом там был Кузьмич – невысокий худощавый старик с вислыми, желтоватыми от махорки усами, которого Гена знал ещё с детства. Внешне он мало изменился; время, казалось, остановилось над ним. Гена и в детстве, вместе с друзьями, частенько забегали на колхозную конюшню. Забавы ради помогали они Кузьмичу поить и кормить лошадей; чистили денники и посыпали затем пол соломой. «Это для того, чтобы копыта у коней были здоровые, чтобы мокрец, значит, там не завелся», – пояснял словоохотливый конюх ребятам. Хоть и прошло с тех пор почти восемь лет, на здоровье Кузьмич не жаловался, с работой справлялся и на пенсию не торопился. «Пока хожу, буду с лошадьми, – говорил он, – а уж как не смогу, там и видно будет». Да и захирел бы дед, зачах, оторви его от любимого дела.

Гене лошади были по душе, ощущалось в них благородство и какое-то особое понимание жизни. В чувствах они были сдержаны, в работе безотказны, в боли терпеливы. И лошади, заметил Гена, они как собаки – чем больше в них намешано всяких кровей, говоря попросту – беспородные, как дворняжки, тем покладистей они и добродушней. А чем чище порода – тем более горды, высокомерны и своенравны. Лошадей в конюшне было десять, а ещё не так давно, – говорил Кузьмич, было больше тридцати. Не так давно в понимании Кузьмича было лет двадцать назад; а сколько Гена помнил, лошадей всегда было примерно столько же – десять.

Всю свою жизнь Кузьмич провел рядом с лошадьми, и отец его и дед тоже были при лошадях, царское ли то было время, либо советское – все равно. Еще подростком поступил он на конный двор, и в его трудовой книжке всего одна запись: принят на работу конюхом, тогда-то и тогда-то. И в этом была вся трудовая биография деда Кузьмича, полная, насыщенная радостями и трудностями; которой он дорожил и которой был доволен. Душой понимал Кузьмич лошадей, зная привычки и повадки каждой. А чтобы определить, заболела лошадь или нет, ему не было нужды и к ветеринару обращаться, сам видел. И тут уж, что бы ни случилось, какая бы безотлагательная работа не была, хворую лошадь Кузьмич из конюшни не выпускал. Лечил он их тоже сам, своими, еще дедовскими средствами; и выздоравливали они у него быстрее, чем у ветеринара. Лошади тоже любили Кузьмича, и было за что – лошадь к человеку просто так, за красивые глаза, не потянется. Лелеял и холил их Кузьмич. Только причитал постоянно, что извели, мол, лошадь: породу, дескать, начисто вывели. Им, де, наплевать: была бы только лошадь, а какая? – это мол, без разницы. Кого он подразумевал под «им» можно было только догадываться, поскольку в подворьях лошади давно уже стали редкостью. «А вот раньше, – вспоминал Кузьмич, – когда в каждом хозяйстве лошади были, так каждый старался породу блюсти; кобыл с каким попало жеребцом не сводили. Бывало, что за пятьдесят с гаком верст кобылу вели, чтобы, значит, племенным производителем покрыть. Отсюда и стать была… А сейчас – что? Вывели породу! – по-старчески жаловался он Гене. – Только, разве что, в телегу и годятся запрягать … Ну, да и на том спасибо».

Лошади в колхозе были нужны. Поэтому днем редко какая из них оставалась в конюшне – всех разбирали на работы. Конскую упряжь Кузьмич содержал в идеальном порядке. В одном конце конюшни, отгороженная бревенчатой стеной, была сбруйная; с отдельным входом и внутренней дверью прямо к денникам. В сбруйной стояла небольшая, аккуратно сложенная печь, вдоль стен тянулись деревянные лавки. На одной из них, в углу, громоздилась пара седел. В бревенчатую стену, в высверленные коловоротом отверстия, были вставлены толстые деревянные штыри. На штырях висели хомуты и прочая упряжь, всегда тщательно просмотренная и починенная Кузьмичом. И над каждым из штырей – табличка с именем лошади. И не дай Бог, если кто-то путал и запрягал лошадь не в свою упряжь. Кузьмич разносил такого не жалея ни слов, ни крепких выражений. А под конец приводил всегда один и тот же очень убедительный пример:

– Вот, к примеру, – говорил он, – одеть бы на тебя чужие сапоги, на два размера, скажем, больше… Или же наоборот – на размер меньше, да прогнать бы тебя, дурака, с десяток вёрст, понужая кнутом – что бы с твоими ногами стало, а?! В кровь бы стер, остолоп несчастный! А на лошадь чужой хомут одеваешь, недоумок… – обычно так заканчивал он свое нравоучение.

Часто, особенно длинными, зимними вечерами мужики коротали время у Кузьмича за разговорами да шутками, наполняя сбруйную слоящимся табачным дымом. Только выпивать Кузьмич строго настрого запрещал. «Не любят этого лошади», – говаривал он. В сбруйной, несмотря на эти ежевечерние посиделки, было всегда чисто – пол выметен, всё расставлено по своим местам; ощущался за всем этим хозяйский глаз Кузьмича. Он и раньше-то почти всё своё время проводил на конюшне, а когда у него два года назад умерла жена, так он и вовсе переселился в сбруйную, лишь изредка наведываясь домой – там жил его старший сын с семьёй – в баньке попариться да белье сменить. Спал он, сдвинув одна к одной две лавки положив на них попону и другой попоной укрывшись. И там же, в сбруйной, на печке, готовил себе холостяцкую неприхотливую еду. Гене нравилась спартанская обитель Кузьмича, в которой перемешались запахи дёгтя, сыромятной кожи, табачного дыма, сена и ещё какого-то особого, присущего только конюшням, духа. Веяло тут теплом и уютом, хотя кроме голых лавок, печи, хомутов да прочих принадлежностей конской упряжи там ничего и не было. Ещё когда мальчишкой Гена прибегал в конюшню, Кузьмич приметил его тягу к лошадям. «Хороший бы, Генка, из тебя лошадник получился, – говаривал он, наблюдая, с какой любовью Гена ухаживает за лошадьми. – Да только вот жалко – извели коня, и многие люди через это себя потеряли… – как обычно сетовал он. – Должен, вот скажем, к примеру, человек с лошадьми быть… ну, не обязательно конюхом – мало ли какая работа при лошадях есть! Душа, скажем, у него к этому лежит, а он – трактористом станет. Тьфу!..» Не любил дед трактора. Считал, через них коня на деревне и не стало.

Гена попросился у бригадира помощником к Кузьмичу.

– Давай, – согласился тот. – Кузьмич-то уже старый у нас, помощь ему давно нужна. Ну, а если какую детальку стокарить надо будет, так мы тебя выдернем из конюшни-то! – сказал он и улыбнулся всем своим широким веснушчатым лицом.

В хозяйстве Кузьмича было три мерина. Мерин – это конь, у которого люди операционным путем отняли способность продолжать лошадиный род, и у меринов, осталось теперь только одна радость – поесть. Вид у них был постоянно скучающий, они казались равнодушными ко всему, что их окружает, хотя шерсть их лоснилась, гривы и хвосты были аккуратно расчесаны. Звали их Буран, Гнедко и Рыжик. Было также шесть кобыл: одну из них, серую в яблоках, звали Ласточкой, к ней жался жеребёнок-сосунок, не отходивший от неё ни на шаг; был он тёмного цвета, но его настоящая масть обещала проявиться только к шести-семи месяцам. Ещё две кобылы гнедой масти очень походили друг на дружку, с одной лишь разницей: у той, которую величали Сударушкой, ото лба по носу тянулась белесая полоса. Другую – звали Кумушкой. Их денники, отгороженные от общего прохода невысокой переборкой, находились рядом. И казалось что они, изгибая шеи и касаясь друг друга головами, все время сплетничают про всякие лошадиные дела. Сударушка была жеребая; на работу её не брали, и она всякий раз тихим ржанием провожала подругу, когда ту под уздцы выводили из конюшни. Ещё одну, чистой белой масти, доброго нрава и весьма трудолюбивую – звали Сметанкой. Масть следующей, молодой, игривой кобылы, можно было определить как соловая, а упряжь её висела под табличкой «Резвая». Шестая кобыла, Звёздочка – вороная, с белой отметиной на лбу, короткими подвижными ушами, сильной упругой шеей и выпуклыми, хорошо развитыми грудными мышцами, великолепной гривой и длинным хвостом; на высоких тонких ногах – она была настоящая лошадиная красавица. Любимица Кузьмича и единственная более менее породистая лошадь в конюшне. Кузьмич говорил, что её мать чистокровная донская кобыла, которую на выпасе покрыл безродный жеребец. Но Звёздочка унаследовала всю стать матери. Кузьмич разрешал запрягать её только в легкую телегу или сани. А когда у бригадира выходил из строя мотоцикл с коляской, на котором он постоянно мотался по полям да на центральную усадьбу, то в легкий тарантас на рессорах запрягали только Звёздочку. А зимой и вовсе – запряженная в кошевку, она была полностью в распоряжении бригадира. Её и Звёздочкой то редко кто называл, а все больше – «бригадирская лошадь». И не так давно в конюшне появился жеребец – звали его Алтын, что в переводе с татарского означает «золотой». Купили его в колхоз год назад и, говорят, за большие деньги. Это был высокий, чёрного цвета жеребец с сизоватым, как воронье крыло, отливом, длинной косматой гривой и огромным, чуть не до самой земли, хвостом, которые были чуть светлее его основной масти. Алтын был полукровок – помесь рысистой и какого-то именитого тяжеловоза. Поместили его в крайний просторный денник с глухой перегородкой до самого потолка. Но Алтын, чуя кобыл, зычно и протяжно ржал. А когда могучий инстинкт размножения начинал действовать особенно сильно, принимался бить толстые доски переборки крепкими, словно из железа литыми копытами. Алтына никогда не запрягали, хотя его упряжь висела там же, где и упряжи других лошадей. Просто, не нашлось бы такого смельчака. Авторитет же для него был только один – Кузьмич. Только ему он позволял чистить и расчесывать себя. Да и предназначение у Алтына было не телеги тягать, а совсем иное. Это был единственный на всю округу племенной жеребец, и кобыл со всех окрестностей водили теперь только к нему. Сразу же за конюшней находился загон, огороженный изгородью из жердей, в него заводили кобылу, а затем и Алтына, который, почуяв её еще в конюшне, начинал бить копытом пол, рвал повод из рук Кузьмича, всхрапывал, злобно скашивая глаза с большими, в красных прожилках белками. Когда его запускали в загон, он на рысях, выгнув шею и отставив хвост, делал полный круг вдоль изгороди, словно демонстрируя кобыле всю свою мощь и стать, затем выбегал на середину, останавливался и, тихо всхрапывая, шёл к ней. В этот миг он был больше дикий зверь, чем конь. Дело свое Алтын знал хорошо, и через некоторое время Кузьмич уводил его обратно, а кобылу под уздцы ещё некоторое время прохаживали по загону, чтобы завязалась в ней Алтыново семя, а не излилось понапрасну на землю. Алтын был ответом на сетование Кузьмича и его утешением: Ласточка уже родила крепкого, с высокими, нескладными ещё ногами, жеребёнка, а Сударушка была от него жеребая.

В начале лета, как только поднялись травы и потеплели ночи, стали гонять лошадей в ночное. И настала радостная пора для деревенских ребятишек. Потому что Кузьмич позволял им, взнуздав лошадей, мчаться на них просто так, без седла, километра три вниз по реке, где та разделялась на два рукава, образуя посередине большой остров. И, обогнув его длинным и широким овалом, за островом река соединялись вновь. По краям острова густо рос ивняк; за ивняком – вглубь – поросший сочной травой большой луг, с разбросанными по нему ярко-зелеными шапками тальника. На остров переходили вброд. Это было идеальное место для ночного выпаса, с хорошей травой, водопоем и естественной преградой, не позволяющей лошадям разбрестись. Ведь сама по себе лошадь в воду лезет не с такой-то уж и охотой, а больше по принуждению или крайней необходимости. И ночью ребята могли спокойно варить уху из подъязков, ершей да сорог, наловленных еще с вечера; или же, не беспокоясь о лошадях, спокойно спать в шалаше.

В ночное Гена ездил за старшего, на Звездочке – быстрой, чуткой и послушной. Стоило ему лишь чуть натянуть поводья уздечки и затем ослабить их, как она легко переходила с рыси на галоп. На Алтына никто не садился – он был дик и непредсказуем; но, зная дорогу, выполнял данную ему природой миссию – вел к выпасу свой небольшой табун. И Гене приходилось натягивать поводья, чтобы не опередить его. Алтын, ревнуя за свое место, мог укусить Звездочку, хотя был явно к ней неравнодушен. Частенько рано по утрам, когда над серебристым от росы лугом еще лежал плотный туман, проведывая лошадей, Гена видел, как Алтын мирно дремлет, положив свою большую голову на её круп. И было видно, что она совсем не против такого внимания…

Вскоре подошла сенокосная пора. Пока трава в соку, нужно успеть скосить её. Тогда она и высушенная сохранит в себе вместе с душистостью запаха все свои ценные качества, и будет для скота и пищей и витаминами. И будет потом какая-нибудь буренка жевать да пережевывать сено из такой травы, и та даст ей силу, которой сама напиталась от земли и солнца.

Сенокосные угодья начинались вниз по реке, ниже острова, на который в ночное гоняли лошадей. Дорога к ним пролегала через молодой дубняк и, лишь только он заканчивался, сразу же открывался вид на сенокос. Не с легковесными травами степей да перелесков, а ярко зелёным, густым и сочным травостоем заливных лугов. И кажется – сорви такую травинку, перегни пополам, и брызнет её живительный сок – так она сочна. Вниз, вдоль речки окаймлялись луга ивняком, кустами шиповника, дикой смородины, крушины, перевитыми понизу крапивой и колючими зарослями ежевики; влево, широко раскинувшись, упирались в подножие пологой горы, покрытой дубами, вязами, клёнами и по ложбинам – островками темно-зеленого ельника, а в подлеске – кустами можжевельника и лещины. Гора покато тянулась вдаль и соединялась на горизонте с темной полосой лиственного леса. По всему лугу встречались небольшие озерца, поросшие по краям осокой. В озерцах из икринок, выметанных рыбами во время полой воды, выклёвывались мальки и, имея надежное убежище среди густой травы и в изобилии – пищу, к осени подрастали в небольших рыбёшек. А сейчас они, взмутив воду, шустро прятались в осоке, лишь только слышались чьи-нибудь приближающиеся шаги.

За четыре дня на трех конных косилках уложили траву. Лошадей меняли часто, и пока отпряженные, поводя запавшими, потными боками отдыхали, набираясь сил и привлекая острым запахом пота и пышущими жаром телами слепней и тучи мелкой мошки, другие – понукаемые погонщиками, быстрым изнуряющим шагом таскали косилки по необъятному лугу. Погода стояла солнечная, и скошенная трава быстро подсыхала. Конными граблями её собирали в валки, перелопачивая затем вручную граблями и вилами. И, когда трава в валках подсохла, с центральной усадьбы прислали пресс-подборщик, прицепленный к колесному трактору. За ним на скошенном лугу оставались пудовые тюки спрессованного сена, туго обвязанные проволокой. Тюки грузили в тракторную тележку и отвозили к ферме, где складывали под широким и длинным навесом. Когда места под навесом не осталось, тюками сена набили просторный чердак конюшни. Но на небольших полянах, которых было немало среди кустов вдоль речки, как нигде в других местах густую да высокую траву приходилось выкашивать по старинке – косой. Подсыхала трава там же, на полянах, а затем уже готовое сено на конных волокушах вытаскивали на луг и укладывали, утаптывая и приминая, в небольшие копны, чтобы вывезти их уже зимой, по снегу.

Всего на сенокосе было занято человек сорок, большей частью молодежь. Чтобы не терять времени на переезды, вблизи кухни установили два железных разборных каркаса, натянули на них прочные тракторные брезенты, и получились две просторные, непромокаемые палатки. Одну заняли мужчины, другую – женщины. Еду варили в трёх огромных полевых котлах. Варили вкусно, сытно, ароматно. Весь сенокос выглядел, словно большой стан. Рано утром, позавтракав, все расходились по своим работам, к обеду вновь собираясь к длинному под навесом столу со столешницей, сколоченной из толстых струганных досок, на крепких деревянных козлах. Пообедав и отдохнув часок в тени, народ вновь расходился по своим местам.

Кроме Алтына да недавно ожеребившейся Сударушки, которые остались в конюшне под присмотром Кузьмича, на сенокосе были заняты все лошади. Ласточкин стригунок резвился рядом с матерью; нескладный и смешной, он забавно подпрыгивал, вскидывая вбок задние ноги, отбегал и, сделав большой круг, стремглав возвращался назад. Вечером лошадей купали в том месте, где река была неглубокой и с твердым песчаным дном, затем, стреножив, отпускали. Пощипывая оставшуюся около кустов траву, они не разбредались далеко; а утром их снова разбирали на работы. Трудолюбивую Сметанку определили на хозяйство – возить из села продукты, подвозить дрова и воду из ключа, что бил из глинистого берега реки километром ниже и прозрачной струйкой сбегал по деревянному желобку; падал и, разбиваясь о валуны крохотным, студеным даже в самую жаркую пору, ручейком стекал в реку.

Когда большой луг был скошен, лошадей поставили на другую работу – на волокушах вывозить с полян сено. Гена работал на Звёздочке. Он нагружал волокушу, причесывал сено вилами и шёл сзади, наблюдая, чтобы не растерять сено по дороге; а лошадь под уздцы вел помощник. И уже второй день с Геной работала Вика – стройная, кареглазая и, не смотря на свои шестнадцать лет, уже вполне сложившаяся девушка.

Гена выделялся из общей массы деревенских парней своей осанкой, статью, манерами, да и всеобщим уважением мастерового человека. Еще в школе увлекся он радиотехникой, легко научился читать схемы, работать паяльником, но когда стал ходить на волейбольную секцию, оставил это занятие, посвятив все свободное время тренировкам. А в деревне разве что утаишь! Так и стал он признанным теле-радио мастером, и даже если какая-то другая техника из строя выходила, всё равно его приглашали. Гена не отказывался, чинил всё, что было под силу. И слава умельца на все руки накрепко пристала к нему. Поэтому неудивительно, что и девушки не обходили его своим вниманием. Но не крутил он ни с одной их них любовь, словно чурался. Сроду подобного в деревне не было, чтобы такой видный парень, да девчат сторонился. И пронеслась среди них молва, что от неразделенной любви уехал Гена из города. Что, де, влюбился он там в прекрасную распрекрасную девицу, но она не ответила на его чувства, отвергла; и вот теперь он, обжегшись на молоке, на воду-то, мол, и дует…

Конечно, было заметно, что Вика неравнодушна к Гене. И за столом всегда старалась сесть рядом, и работать с ним сама напросилась. Да и вечером, у костра, словно зачарованная – устремит на него взгляд карих, с огромными, загибающимися вверх ресницами, глаз… Потом вдруг встрепенется, отведет взор и покроется от смущения лёгким румянцем. Или смотрит мечтательно вдаль, не замечая никого вокруг, пока кто-нибудь из подружек не толкнет её легонечко в бок или не окрикнет. Так и продолжалось это изо дня в день. И конечно же – Гена догадывался, что происходит.

Поздним вечером у большого костра раздавались смех, выкрики молодёжи и звон гитары, на которой боем, весело и задорно играл признанный деревенский бард Аркашка. Громко потрескивая, горел сухой валежник, выбрасывая вверх искры, которые гасли стремительно увлекаясь в высокое, дышащее прохладой тёмное небо легкими, порывистыми облачками дыма. Слышалось фырканье пасущихся невдалеке лошадей. Со стороны луга тянул густой запах увядающей травы. На брёвнах вокруг костра, озаренные бликами пламени, сидели девушки и ребята. Гена подошел к Вике и присел рядом с ней. О, какой радостью блеснули её глаза и тут же стыдливо опустились. Нужно было как-то начать разговор, и он не нашел ничего лучше чем спросить:

– Хороший вечер, правда?..

Вика вскинула на него недоуменный взгляд.

– Неплохой…

– Ты не против, если мы немного прогуляемся?..

Она вопросительно посмотрела на него, но Гена уже встал и подал ей руку. Они пошли из освещенного костром круга в сторону речки; и если бы Гена вдруг обернулся, заметил бы взгляд – настороженный и даже злобный, цепко державший их до тех пор, пока он и Вика не скрылись из виду. За кругом костра вязкая густая тьма окружила их со всех сторон и, хотя ночь была лунная, обоим потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к темноте.

Нет более пылкого чувства, чем любовь шестнадцатилетней девушки! В этом возрасте многие из них могут пойти на всё ради высокого чувства, и часто делают ошибки, цена которым – разбитые, наивные, ещё полудетские мечты, израненные души и потеря доверия даже к близким, родным людям. И как много смазливых проходимцев воспользовалось чувственной романтикой юных сердец, оставив в них руины и пепел! Ведь на всё может пойти девушка в малом Бальзаковском возрасте, если безумно влюблена…

Они прошли утоптанной тропой через заросли кустарника к речке, поднялись вверх по течению и дошли до лежащего на земле дерева, невесть откуда занесённого ещё вешней водой. Гена постелил на ствол валежника свою рабочую брезентовую куртку и пригласил Вику сесть; сел рядом и сам. Низко, цепляясь за верхушки растущих на противоположном берегу верб, висела полная луна, отражаясь на речной глади широкой серебристой полосой. Над головой, на пределе неба, широко раскинулись гигантские ковши созвездий Большой и Малой медведиц; вдали ярко светила Полярная звезда – древний путеводитель морских и пустынных странников; утренним туманом светились миллиарды звезд Млечного Пути. В ночной тиши было слышно, как тихо играют волны, набегая на пологий берег. Бесшумно, над самой водой, пролетела большая ночная птица. Тихий ветерок шелестел верхушками ивовых кустов, тонко звенели комары… Гена спустился вниз к реке, нарвал полыни, чей запах не очень-то любит пискучее комариное племя. Некоторое время они сидели, обмахиваясь от комаров пучками полыни. Первой заговорила Вика.

– Гена, мы пришли сюда просто так посидеть, или ты хочешь что-то сказать мне?..

Гена не знал с чего начать разговор и шпынял себя всякими постыдными словами: «Вот болван! – думал он. – Позвал девушку для серьёзного разговора и молчу, как пень! Ведь она же может что угодно подумать».

– Вика! – наконец он переборол свою нерешительность. – Ты очень красивая.

– Неплохое начало. Что же хорошего, интересно, ты скажешь обо мне дальше?.. – сказала Вика, шестым чувством догадываясь уже, о чём именно будет дальше говорить этот парень, в которого она влюбилась. Да так, что совсем голову потеряла.

– И твоя жизнь может сложиться вполне замечательно, если рядом окажется любящий и понимающий тебя человек.

После этих его слов Вика уже не сомневалась к чему, в конце концов, склонится этот разговор. И, будучи не только страстной девчонкой, которая может влюбиться по уши, с иронией произнесла:

– И дальше ты, конечно же, расскажешь мне, как всё это должно произойти?..

– Нет. Дальше я расскажу тебе одну историю… Ты не против?

– Не против. Хотя не совсем понимаю – к чему это?

– Тогда слушай, я постараюсь быть кратким.

Только он произнес это, как за их спиной послышался громкий сухой треск сломанной ветки и как будто – чьи-то крадущиеся шаги. Гена прислушался, но ничто более не нарушало привычных ночных звуков.

– История эта про одну девушку и молодого человека, – начал он. – Юной, умной и очень привлекательной девушке понравился юноша. Вначале он был ей просто симпатичен и ничего более, но она часто думала о нём и вскоре, даже незаметно для себя, влюбилась. Но, увы – сердце его было занято другой… Чтобы не обидеть девушку он отвечал ей улыбкой на улыбку, любезностью на любезность. Она расценила это по-своему, и стала выражать свои чувства настойчивей; и однажды, набравшись смелости, призналась ему в любви. И в этом нет ничего плохого! Она действительно полюбила его со всей страстью юного сердца, но он не мог ответить ей тем же… И тогда девушка решила завоевать его. Она была достаточно романтична и прочитала немало книг, в которых дамы добивались своих мужчин, даже когда их сердца, казалось, безнадежно принадлежали другим женщины. Но, будучи неопытной в любовных интригах, в желании завладеть любимым она стала попросту преследовать его. Где бы он ни появлялся – она была там, чтобы он не делал – она была рядом. И даже утром, когда он выходил из дома, первым кого он встречал – это была она. Так продолжалось довольно долго. И, в конце концов, он стал избегать её. Она приложила ещё более усилий, но при встрече с ней юноша уже не испытывал ничего, кроме неприязни… Что, конечно же, не ускользнуло от её внимания. И, хотя она была всего лишь юной девушкой, но вместе с тем, как ею стали пренебрегать, в ней проснулась отвергнутая женщина. А ведь с незапамятных времен известно, что нет на свете ничего более ужасного, чем месть такой женщины. Девушка стала распускать о нём грязные слухи и делала ещё многое другое, что изрядно испортило ему жизнь. В своей ненависти она готова была идти дальше и дальше, но всё-таки это была добрая девушка, которая просто допустила слабость – позволила себе влюбиться в человека, который не мог ответить на её чувство… И вот однажды она нашла в себе силы подойти к нему и попросить прощения. Конец этой истории такой – они остались друзьями на всю свою жизнь…

Было хорошо слышно, как стрекочут кузнечики; над верхушками ив в порывистом, стремительном полете чертили небо летучие мыши; спасаясь от хищника, по воде серебристой мелочью то и дело сыпали мелкие рыбешки; в омуте на излучине реки мощно и гулко ударила большая рыба; в кустах стал подавать голос соловей.

– Гена, этот рассказ – про меня? То есть, про нас? – спросила Вика, первой нарушив молчание.

– Нет. Про любовь, которая легко может обернуться ненавистью.

– Но разве эта девушка не могла повести себя как-то иначе?

– Могла. Ведь то, что мы зачастую чувствуем, не должно владеть нами. И уж тем более – толкать на какие-то низкие поступки. Они могли поговорить и остаться друзьями с самого начала.

– Разве возможна просто дружба, – без любви, между мужчиной и женщиной?..

– Думаю, что да.

– И что дальше – друзья на всю жизнь и всё?..

– А дальше: если в этих отношениях нет будущего, нужно оставаться друзьями, пусть даже и на всю жизнь; от этого оба только выиграют. И само время расставит всё по своим местам – рано или поздно рядом с женщиной появится человек, любящий её, и их чувства будут взаимны; а мужчина непременно встретит женщину, уготованную ему судьбой.

– Как это понять: что в отношениях, возможно, нет будущего?

– Если в отношениях нет взаимной любви. Но будущего может не быть не только из-за отсутствия любви, возможны и другие причины…

– Ты можешь сказать – какие?

– Нет, не могу. Вернее, не хочу… Но они есть, поверь.

– Поэтому ты уехал из города?

– Наверное, да. Вернее да, из-за этого…

– Извини, я не совсем правильно спросила. Ты уехал из-за неразделенной любви?

– Скорее, от самого себя… Да только это у меня не очень-то получилось.

– Тебе трудно говорить об этом?

– Нет, вспоминать. У меня была девушка, но пришло время, и я решил, что мы не можем быть вместе. Вот поэтому я здесь…

– Потому что руководствовался разумом, несмотря на чувства, которые испытывал к ней?

– Мне хочется ответить «нет», но это не так.

– Знаешь, Гена, возможно, что и в самом деле это неправильно – отдаваться на волю одним лишь чувствам… Но руководствоваться только разумом там, где есть любовь, это не только неправильно, но и бессердечно. А по-моему, ты поступаешь именно так. Впрочем, это лишь твое дело, хотя мне искренне жаль твою девушку…

– Наверное, ты права, – согласился Гена. – Похоже, что я сам создаю себе в жизни проблемы…

Он встал, спустился к кромке воды, поднял с берега плоский овальный камушек и, размахнувшись, запустил его по водной глади. В отражении лунной дорожки было видно как тот, много раз коснувшись поверхности реки и оставляя за собой круги, исчез в воде почти у самого противоположного берега.

На другой день, искупавшись вечером после работы, в одних трусах и с полотенцем на шее Гена возвращался в палатку. Возле тропинки на небольшой полянке его поджидал Санька – друг детства. Облокотившись, он картинно полулежал на поляне, нервно покусывая сорванную былинку – явный признак дурного настроения. Увидев Гену, он выплюнул былинку, медленно, как бы нехотя поднялся и не спеша направился к нему. Санька был в спортивных штанах, без рубашки и в сандалиях на босу ногу. И также как в детстве его светло-русые волосы выгорели на солнце до соломенного цвета, а кожа, под которой, играя, перекатывались бугры мышц, приобрела бронзовый оттенок. Он был на полголовы ниже Гены, но коренастая фигура с широкими покатыми плечами, выпуклая грудь и мускулистые руки говорили о Санькиной недюжинной физической силе.

– Здорово, – поздоровался он, хотя днем не раз виделись на сенокосе.

– Здорово, – ответил Гена, уже догадываясь, о чем пойдет речь.

– Базар есть, – явно подражая кому-то, сказал Санька.

– Ну, базар так базар. – Гена уже точно знал, какой именно «базар» с другом детства ему сейчас предстоит.

Вчера, когда они с Викой возвратились к костру, он заметил Санькин взгляд, затаивший злобу. Да и днем еще ловил на себе его косые, не обещающие ничего доброго, взоры. Санька без обиняков перешел к делу. Он по блатному сплюнул сквозь зубы в сторону, и Гена сразу же вспомнил, кого он ему напоминает – Илью, парня лет двадцати двух, вернувшегося год назад из колонии, где он отсидел три года за драку с поножовщиной. Илья ходил, втянув голову в плечи, словно ожидая, что его вот-вот ударят чем-то сзади. В зоне он научился играть на гитаре и петь протяжные, жиганские песни. Разговаривал Илья, глядя на собеседника через прищур зеленых глаз, и при этом часто сплевывал в сторону сквозь зубы; точно так, как сейчас это демонстрировал Санька.

– Хочу с тобой за Вику поговорить, – продолжил Санька.

– Ну, если хочешь, давай поговорим, – в тон ему ответил Гена.

– Я тут слышал, ты с ней любовь крутить начал? – взглянул на него исподлобья Санька. – Так вот. Я тебя чисто по-дружески предупреждаю: голову ей не морочь, понял?.. Ты сегодня здесь, а завтра, может, опять в город свалишь… А между нами, вроде как, любовь намечалась, пока ты тут не объявился. – Он вновь сплюнул сквозь зубы в сторону и продолжил. – Я, Гена, так с тобой разговариваю, потому что друзьями мы с тобой в детстве были… Если бы кто другой, так давно бы уже по лужайке раскатал!

– Ты, Санька, подожди, не заводи себя. А то подумаю, что боишься, – прервал его Гена. – Да и зря ты кипятишься… Хотя понимаю – любовь надо отстаивать. Но не так, как это делаешь ты. Думаешь, если бы мы с Викой любили друг друга, и ты, скажем из ревности, мне синяк под глаз навесил, то на этом вся наша любовь и закончилась бы? Наоборот, Саня, она от этого стала бы только крепче.

– Я не о том! – набычился ещё больше Санька. – А просто – чтобы ты к ней больше не подходил, понял? – и он вновь заученно сплюнул в сторону.

– Нет, Санек, – сказал Гена, – такой разговор меня не устраивает. Во-первых, запомни: я тебя не боюсь. А насчет раскатать, так это ещё надо посмотреть, кто кого; во-вторых: ты с себя этот блатной понт сбрось, это же Илья срок мотал, а не ты… В-третьих: если бы у нас с Викой было что-то серьезное, то на эту тему я бы даже разговаривать с тобой не стал. Понял!?

Саньку как сдули, он обмяк, кулаки разжались.

– А если хочешь по-дружески поговорить, давай поговорим, – продолжил Гена. – Говоришь, что любишь Вику, а я вроде бы как мешаю тебе?..

– Ну да, – буркнул Санька, – мешаешь.

– Ну и люби на здоровье! Считай, что не мешаю.

– Ага, не мешаешь! А вчера чуть не до утра на речке как голубки ворковали…

Гена вспомнил, как треснула в кустарнике ветка, будто кто-то на неё наступил.

– А-а, так значит, это ты там в засаде сидел?! – рассмеялся он.

– Ну, в засаде, не в засаде… Так, подошел… смотрю – сидите чуть не в обнимку! Да и ушёл обратно…

– Зря ушел, втроем бы посидели.

– Третий лишний! – Санек опять цыкнул сквозь зубы.

– Послушай, Саня, – сказал Гена, которому этот разговор уже порядком надоел. – Я тебе в твоих сердечных делах не помеха, понял!?

– Понял… – ответил Санек и тут же переспросил: – А почему тогда Вика за тобой глазами так и стреляет?

– Знаешь, давай так. – Гена чувствовал, что этому разговору не будет конца. – Я тебе не помеха, но в некоторых вещах помочь не смогу. И давай на этом в нашем разговоре поставим точку. Идёт?

– Идёт, – не очень-то охотно согласился Санька, явно желая продолжить «базар».

Гена протянул ему руку и тот, чуть помедлив, все-таки пожал её.

Может быть, Вика что-то и вынесла для себя из разговора на берегу речки. Или же не желала Гене неприятностей, потому что ни для кого не было секретом, что Санька влюблен в неё, и все знали его бешеный, взрывной характер, но она перестала оказывать ему явные знаки внимания. Однако всё равно – нет-нет, да и ловил на себе Гена её скорый, испытующий взгляд.

Так, в общем-то, без особых для Гены дальнейших приключений, и закончился сенокос. А там, за делами да заботами, подошла и уборочная. Гена по-прежнему работал в конюшне, помогая Кузьмичу. В уборочную лошади работали с утра до позднего вечера, поэтому и уход за ними требовался более тщательный, чтобы отдохнули лошади за ночь, сил набрались. А если было что-то по токарному делу, вставал к станку. Прошла уборочная, засеяли озимые, взошли они на полях зелёным шелковистым покрывалом. А тут и зима подошла… И стал скучать Гена долгими зимними вечерами по городу, по его освещенным вечерним улицам, по шуму машин и даже по лязганью трамваев на стыках рельс, по городскому быту – по всему, к чему привык за последние годы. Но была и ещё одна причина – надежда, которая всё ещё теплилась в сердце: что он не забыт, и Марьяна помнит о нем. И совсем уже, было, собрался уезжать, да и Михаил Иванович с Людмилой Александровной писали, что ждут его к Новому году обратно, но прихворнул Кузьмич. Почти всю зиму пролежал дома на печи, и только к весне отступила боль в пояснице. И вот, когда приторным дурманящим запахом цветущей черемухи наполнились майские вечера да взбередили душу воспоминаниями, не выдержал Гена и засобирался в город. А родители хоть уже и привыкли, что сын дома, но отъезду не препятствовали. Бабушка сильно сдала за последний год – донимали ее боли в суставах. На прощание она поцеловала внука, коснувшись щеки сухонькими губами, и со словами «Храни тебя Господь, внучек», перекрестила сложенными в щепоть пальцами.

Когда прощался с лошадьми, каждую угостил большим ломтем хлеба, щедро посыпанного крупной солью. Для Алтына Гена стал тем же самым, что и Кузьмич – авторитетом. И когда он, скормив ему краюху хлеба, на прощание потрепал за челку, собираясь уходить, тот губами ухватил его за полу куртки, не отпуская от себя. Что означало «Мне скучно, давай пообщаемся». Но общаться Гене было некогда, он только погладил его по мощной, лоснящейся чёрной шерстью шее. Алтын закивал головой – высшее проявление признательности. А Звёздочка в деннике была уже не одна – к ней, на длинных нескладных ногах, жалость прелестное создание – недавно родившийся жеребенок, плод её и Алтыновой любви. Кузьмич, прощаясь, как обычно посетовал, что видел, де, он Гену вместо себя у лошадей. «Да, видно, не судьба… – попыхивая самокруткой, заключил он, и добавил: – Но все равно: спасибо тебе, Гена, за службу, за помощь. А ещё скажу: сердце у тебя, Генка, доброе, без червоточины, стало быть – без гнильцы, а не то лошади бы к тебе так не тянулись… Лошадь – не человек, её словами не проведешь, душой чует, к плохому да злому не потянется…», – по-стариковски в который уже раз повторил он.

До районного центра Гена добрался на попутке, а там, на рейсовом автобусе, уже и до города. У автовокзала сел на городской автобус, но, не доезжая нескольких остановок до дома, вышел – решил пройтись пешком – все тут было связано с чем-то из его жизни. Вот тир, куда они частенько забегали с Вокой, в меткости посоревноваться. Вот кинотеатр, в который они любили ходить с Марьяной. А через два квартала он выйдет к памятнику, месту их постоянных встреч… Ему захотелось позвонить ей, услышать знакомый, родной голос, да и будка телефона-автомата – вот она, рядом. Искушение было слишком большим; он зашел в телефонную будку и набрал заветный номер. Трубку подняла мама Марьяны, по голосу она сразу же узнала его, но Марьяны не было дома. Гена извинился и сказал, что позвонит позже.

Дверь в квартиру открыл Михаил Иванович. Увидев Гену, он радостно воскликнул и сгреб его в свои медвежьи объятия. Гена только и смог, что выпустить сумку из рук. А из кухни к ним уже спешила Людмила Александровна.

– Вот Людмила, смотри, кто приехал! – отпустил наконец-то Гену Михаил Иванович.

Людмила Александровна более сдержано, чем Михаил Иванович, поприветствовала Гену, хотя его возвращению была рада не меньше мужа. После ужина Гена из объемистой сумки достал деревенские подарки, передал, как это водится, приветы от знакомых и родни. Когда радостная суета от встречи чуть улеглась, Иван Михайлович со свойственным ему простодушием спросил:

– Ну а невесту-то, Генка, там себе не присмотрел ещё? – но, уловив на себе укоризненный взгляд жены, уже извиняющимся голосом, глядя на неё, продолжил: – А что? дело-то вполне нормальное! Он молодой, из себя видный, так неужто ни одна из деревенских красавиц на такого-то хлопца, да глаз не положила!?

– Да нет, не получилось у меня как-то с невестой, – улыбнулся Гена, спасая Ивана Михайловича из затруднительного положения.

Чуть позже он позвонил Марьяне и, услышав её «Алло, я слушаю», с трудом произнес:

– Здравствуй… Марьяна?

– Гена, ты?! – радостно зазвучал как когда-то в трубке её голос. – Мама сказала, что ты приехал и перезвонишь, я жду, жду… Хотела уже сама тебе звонить.

– Марьяна, мы можем увидеться?.. – спросил Гена.

Марьяна некоторое время молчала, затем тихо сказала:

– Сегодня, Гена, у меня не получится.

– Почему, ведь ещё не поздно? – удивился он и тут же осекся. Конечно же, у Марьяны кто-то есть, да и как могло быть иначе… Ведь даже в прощальном письме, которое бросил в почтовый ящик на автовокзале перед самым отъездом, он написал, что уезжает навсегда. А теперь вот отчаяние, ревность, злость на самого себя словно громадными клещами сжали сердце, да так, что стало трудно дышать. – А когда мы сможем встретиться?.. – все же переборол он себя.

– Давай завтра вечером, на прежнем месте…

В следующий вечер, с букетом полевых ромашек, Гена был у памятника. За минувшую ночь он многое передумал. Словно в калейдоскопе мелькали перед ним кадры из самых счастливых дней его жизни, когда они были вместе с Марьяной… и как он сурово, даже жестоко подвел черту под всем, что было дорого им обоим, оставив её одну, по сути – с разбитым сердцем. А вот сейчас… А что сейчас? Сейчас надо радоваться за неё, что её душевная рана зажила и она, вероятно, смогла полюбить другого и, наверное, более достойного, чем он. Хотя так больно осознавать это! Гораздо больнее, чем просто расстаться… Гена увидел Марьяну, как и раньше – ещё издалека; она шла легкой, грациозной походкой. «Да, конечно же, она – самая красивая в мире!» – подумал он как и тогда, в свою самую первую встречу с ней на этом месте.

– Привет! – она поздоровалась непринужденно, словно и не было месяцев разлуки.

– Привет… – ответил Гена и протянул ей цветы.

– Ой, мои любимые! – как некогда восхитилась Марьяна.

– Может, мы погуляем?.. – предложил Гена.

– Давай лучше просто посидим.

Они сели на лавочку под высоким клёном неподалёку от памятника.

– Ну, расскажи: как тебе жилось в деревне, на вольных хлебах? – стараясь быть веселой, спросила Марьяна.

– Ничего жилось, хорошо… – Гена хотел сказать весело, но получилось грустно.

– А ты повзрослел, возмужал! – Марьяна явно любовалась им.

– Ты тоже повзрослела.

– А как же? Ведь, я уже не школьница, а студентка! Первый курс заканчиваю, – притворно кокетливо ответила она.

Они осознанно оттягивали тяжелый для них разговор как можно дальше. Наконец, когда переговорили обо всём, и, понимая, что от него все же не уйти, Гена спросил:

– Марьяна, у тебя кто-то есть?

Конечно же, Марьяна ожидала этот вопрос. Но когда он прозвучал, и нужно было что-то отвечать – растерялась. Она всё еще продолжала любить его, но и тот, другой, уже тоже много значил в её жизни…

– Да, Гена, есть. – Она прямо посмотрела ему в глаза.

Гена потупил взор, он не смог выдержать её взгляда, в котором читался укор. После небольшой паузы, Марьяна стала рассказывать:

– Когда мы расстались и ты уехал, я решила – всё, больше в моей жизни никого и никогда не будет, хотя в душе всё ещё теплилась надежда, что ты передумаешь, вернешься… Но проходило время, а от тебя не было никаких известий… кроме письма, которое ты написал перед своим отъездом. Потом были выпускные экзамены в школе, вступительные в институт… О тебе вспоминала часто. А как-то осенью, вечером, после факультативных занятий случилось так, что я поскользнулась на мокрых ступеньках института, упала и прокатилась вниз. Ничего страшного – всего лишь немного ушиблась; помог подняться незнакомый курсант, в это время как раз проходивший мимо. Он предложил проводить меня до дома, но я отказалась. На следующий день я вновь увидела его около института. Он явно кого-то ждал. Увидел меня, обрадовался… Подошел и извинился, что вчера не представился; сказал, что его зовут Антон. Мне, чтобы не выглядеть хамкой, пришлось тоже сказать своё имя. Он вновь предложил проводить, и я согласилась… Потом он, как только ему удавалось отлучиться из училища, стал встречать меня на том же месте и провожать до дома. Банальная, простая история. Вначале мне с ним было просто интересно, я даже в мыслях не допускала, что из всего этого может получиться что-то серьезное. Всё-таки, еще была очень сильна память о тебе и обо всём, что произошло. Я думала, что вообще больше никогда не буду способна на какое-то серьезное чувство. Но постепенно лед в сердце таял, а вместе с тем в мою жизнь входил Антон. И знаешь, Гена, он очень похож на тебя… Характером, и даже чем-то внешне… Тебе, наверное, больно, что я об этом говорю? Если хочешь, не буду. Хотя, и рассказывать-то больше нечего, это всё…

Гене захотелось, как и прежде, взять её за руку, но он не осмелился.

– Прости, Марьяна, если скажу… да даже если подумаю, что я не виноват перед тобой – буду неправ!

– Не оправдывайся Гена, я не считаю тебя в чём-то виноватым… Наверное, это просто судьба. – Она прикоснулась рукой к его плечу, на глазах проступили слезы. – Только прошу, не вини себя! Так уж всё сложилось, и с этим ничего не поделаешь…

Они расстались тут же, около скамейки. Марьяна попросила не провожать её. Она сказала, что так ей будет легче…

Гена еще долго бродил по городу, на который уже опускалась бархатистая майская ночь. Странно: вроде бы нелёгкий разговор состоялся с Марьяной, а на душе стало легче, и уже не раздирали тяжёлые мысли вчерашней ночи… Но хорошо и спокойно всё равно не было. В таком настроении он и вернулся домой. Иван Михайлович и Людмила Александровна уже спали, он тихонько прошел в свою комнату, включил светильник и сел на диван. Обрывки мыслей путались в голове, не связываясь во что-то целое, осмысленное. Только он пытался ухватиться за одну и распутать клубок их хаотичных сплетений, как она тут же ускользала, словно в тягучем предутреннем сне. Наконец он встал, подошел к письменному столу и выдвинул ящик. Библия лежала на прежнем месте. Он достал её, сел на постель поближе к светильнику, открыл и стал читать с первой же открывшейся страницы. Когда Гена в последний раз читал Библию, изнутри его, как из тёмного бездонного колодца, поднималось негодование, бунт, несогласие против всего, что в ней написано. Сейчас же слова книги, написанные тысячелетия назад, наполняли его сердце покоем. Он даже не вполне понимал смысл написанного, но казалось, что сам дух священного текста вдохновлял надеждой, побуждая жить и бороться за свое счастье, что бы с ним не случилось и что бы ни ожидало его впереди.

– О, Боже! Какой же я глупец… – простонал Гена. – Прийти к такому пониманию, когда все уже потеряно, потеряно навсегда!

Он закрыл Библию, положил её на тумбочку и лёг, уткнувшись лицом в подушку. К сожалению, прозренье зачастую приходит слишком поздно… Хотелось обо всем поговорить с Вокой, но тот уже год как служил в армии, и они лишь изредка писали друг другу письма.

На следующее утро, за завтраком, Людмила Александровна напомнила, что ему не помешало бы наведаться в поликлинику.

– Ну, здравствуй, здравствуй! – бодрым голосом поприветствовал его Алексей Павлович, лишь только Гена вошел в кабинет. – Проходи, садись! – Как обычно указал рукой на стул. – Рассказывай, как там, в селе? Чем занимался, что делал?

Гена с удивлением взглянул на него. Алексей Павлович улыбнулся.

– Да-да, молодой человек, мне о вас все известно! Хотя вы и не соизволили поставить меня в известность о своем отъезде… – шутливо перешел он на «вы». – Да вот, спасибо Людмиле Александровне, что позвонила! А я уже, было, и сам на завод звонить собирался.

– Извините, Алексей Павлович, все как-то быстро произошло… Не успел.

Алексей Павлович снял очки и отложил их в сторону.

– Обследоваться там, конечно, было негде? – спросил он. И, не дожидаясь ответа, и сам прекрасно понимая, что негде, продолжил: – Значит, так… Сегодня, так уж и быть, еще погуляешь, а завтра – в стационар. На две недели, как всегда. – И заметив, что Гена собирается прекословить, строго добавил: – И – никаких возражений!

Опять палата на троих и две недели капельниц, уколов, процедур. Лишь погода радовала: стояла теплая, солнечная, и все свободное время можно было проводить в больничном саду. На этот раз кроме Гены в палате лежали ещё двое молодых ребят. Один был неразговорчив и угрюм, его направили на обследование в город из какой-то сельской больницы. Большую часть времени он проводил в кровати, лежа на спине и уставившись в какую-то лишь ему видимую точку в потолке. Гена не раз пытался втянуть его в разговор, думая, что такое его поведение связано с застенчивостью, но в конце концов должен был признать тщетность своих усилий. Этот парень был из тех, кого можно смело квалифицировать как человек угрюмый. Немного оживал он и на лице его появлялось подобие улыбки, когда к нему приезжали родственники из села. Зато со вторым соседом, – примерно такого же возраста, что и он сам, Гена подружился. Игорь, – так его звали, был из интеллигентной семьи. Темноволосый, с тонкими правильными чертами бледного лица и карими одухотворенными глазами, он казался родом из прошлого дворянского столетия. Его часто навещала светловолосая девушка с приятной улыбкой. Как-то, сразу же после ужина, Игорь подошел к Гене и сказал, что хотел бы с ним поговорить, если, конечно, у него есть на то время и желание.

– Времени у меня, Игорь, до отбоя, а желания – хоть отбавляй, – шутливо, хоть как-то смягчая излишнюю вежливость соседа, ответил Гена. Они вышли в сад и прошли в беседку. Игорь закурил, не зная, с чего начать щепетильный для него разговор. Наконец, после нескольких затяжек, спросил:

– Гена, скажи, ты с детства болеешь?

– Нет, с семнадцати лет.

– А за это время знаешь, чтобы кто-нибудь вылечился от этой болезни?..

– Лично я – нет, но от врачей слышал, что такие случаи пусть и нечасто, но бывают.

Игорь грустно улыбнулся и щелчком отправил недокуренную сигарету в урну.

– Я с детства болею, вернее – с рождения. Правда, у меня заболевание другое – гемофилия. Говорят, царская болезнь… Да только мне от этого не легче! К тому же она неизлечима, наследственная, с генами как-то связана… Но мои родители не помнят, чтобы в нашем роду кто-то был болен хотя бы чем-то подобным. Жить, конечно, с этим можно… Просто необходимо постоянно делать уколы с недостающим фактором крови, да беречься, чтобы лишний раз не травмироваться… А в Германии, – оживился он, – говорят, выпустили такой препарат, что после инъекции всего лишь одной ампулы человек с видоизмененным геном, который и обуславливает это заболевание, аж целый месяц – до следующей инъекции, может спокойно жить и ничего не опасаться. Вот бы достать таких ампул упаковок сто… – по-детски мечтательно зажмурился Игорь.

Гена молчал, понимая, что не за этим пригласил его сюда Игорь, чтобы рассказывать про болезни да лекарства, а скорее – поведать о чем-то душевном, наболевшем. Так оно и вышло.

– Извини, Гена, что время у тебя отнимаю… Не о лекарствах я хочу с тобой поговорить. – Игорь достал из пачки новую сигарету, но, не прикуривая, крутил её в пальцах. – Девушка у меня есть… Видел, наверное, приходит ко мне?..

– Видел. – Кивнул Гена. – Хорошенькая.

– Год уже как встречаемся. А вот по-серьезному только недавно началось…

– А до этого что – несерьезно было?

– Да не то, чтобы несерьезно… а вроде бы как присматривались друг к другу. Да и я, если честно, свои чувства не слишком-то выказывал – в больнице много разных историй наслушался. Думал, вообще расстанемся. А вот сейчас, перед тем как мне сюда ложиться, Света, – так её зовут, попросила, чтобы я обстоятельно подумал о наших отношениях. А я, Гена, боюсь этих самых обстоятельных отношений, хотя и люблю её безумно!

Игоря словно прорвало. Похоже, что до этого он ни с кем этим не делился, копил в себе чрезмерным грузом. Выговорившись, он потихоньку стал приходить в себя, достал из кармана брюк зажигалку и прикурил сигарету, держа её слегка дрожащими от волнения пальцами.

«Боже, сколько людей на этом свете, и нет двух совершенно одинаковых… Но как порою бывают похожи человеческие судьбы!» – подумал Гена. И, наверное, было провидением свыше, что Игорь обратился именно к нему, пережившему нечто похожее и знающему как никто другой, насколько ему сейчас трудно.

– Игорь, я знаю историю одного человека, которую он рассказал мне здесь же, в больнице. Он тоже был болен, но женился на девушке, которую любил. У них родилась дочь, и они были вполне счастливы. Потом его болезнь осложнилась, начались проблемы, и он ушёл из дома, считая, что мешает жить самым близким ему людям. Но это было лишь его предположение, предположение человека, постоянно живущего с мыслью о своей никчемности; на самом же деле никто не знает, что было в сердце его жены. У меня в то время тоже была девушка, и я спросил у него совета, как мне поступить. Знаешь, он сказал, что если бы вернуть всё назад и у него вновь оказался выбор, он бы всё равно женился. Потому, что был счастлив и помнит каждый день совместной жизни. Но я тогда решил иначе, и расстался со своей девушкой, которую любил ничуть не меньше, чем, наверное, ты любишь свою… И вскоре понял, что потерял самое дорогое, за что нужно было бороться. Тебе же могу сказать лишь одно – есть любовь Игорь, и в неё надо верить! Точно так же, как нужно верить и в женскую верность. Вот этого я тебе и желаю – любви и доверия.

Витиевато струилась вверх сизая прядь дыма от сигареты в руках Игоря. Казалось, совсем забыв о ней, он был всецело поглощен рассказом Гены. Вечером, перед самым больничным отбоем, Гена взглянул на него и заметил если не разительную, то, по крайней мере, большую перемену. На бледных щеках Игоря появился румянец, потускневший взгляд, светился жизненной силой. Было похоже, что даже походка его изменилась – стала тверже, уверенней. Наверное, так меняет человека сильное решение, которое он только что принял.

Выписавшись из больницы, Гена пошел на завод – восстанавливаться на работу. Хотел как и прежде – в экспериментальный, токарем, но свободных мест не было, и начальник отдела кадров – женщина предпенсионного возраста с пышной химической завивкой обесцвеченных волос – предложила ему идти в бригаду связистов, монтером. Гена подумал и согласился, да и Михаил Иванович поддержал его решение. В бригаде кроме него были еще два монтера, оператор и техник связи – молодой парень, недавно окончивший техникум. Большой, с несколькими огромными цехами и бесчисленным количеством участков завод представлял собой единый, мощный, производственный механизм, связанный между собой телефонной, громкоговорящей и селекторной связью. Работы у бригады хватало – что ни день, что-нибудь да выходило из строя. Особенно досаждали телефонная и громкоговорящая связь, установленные чуть ли не со дня пуска предприятия и технически уже давно устаревшие. Проблема заключалась ещё и в том, что схемы проводок были безвозвратно утеряны. И, лишь визуально зная места, где они проходят, много времени тратили, чтобы обнаружить повреждение; иногда даже больше, чем само его устранение. Хлопот не доставляла лишь селекторная связь импортного производства, установленная не так давно, с которой было всё как надо: технические паспорта, схемы проводок, куча запчастей и тому подобное. И даже если она и выходила из строя, что случалось крайне редко, восстановить её не составляло особого труда. Гена, свободно читая схемы, мог и сам, не прибегая к помощи техника, быстро устранить неисправность. Поработав месяц, Гена предложил технику, который в их бригаде был и за мастера, и за бригадира, восстановить утерянные схемы. Три недели, зачастую оставаясь и после смены, метр за метром бригада изучала направление проводок и места разветвлений, заодно меняя изветшавшие провода. И по завершению этого кропотливого труда связисты имели в своем распоряжении карту-схему, где красным были отмечены места, нуждающиеся в плановом ремонте. После такой детальной ревизии аварийных работ заметно поубавилось, зато прибавилось плановых, но это было уже лучше, нежели идти невесть куда и ремонтировать неведомо что.

Ребята в бригаде были молодые, неженатые и после работы частенько заворачивали в «Колобок» – так в простонародье окрестили пивную, официальное название которой звучало весьма символично «Старт». Наверное, потому, что, стартанув там парой кружек пива, некоторые из мастерового люда, – в особенности в дни получки, по дороге домой посещали еще два-три подобных заведения и к финишу, – то есть к дому, подходили уже по принципу «три шага вперед, два назад». Гену ребята тоже приглашали с собой, пару раз он отказывался, но потом, дабы не выглядеть белой вороной согласился, побывал несколько раз в этом питейном заведении, и ему там стало даже нравиться. Непринужденная обстановка, круг хорошо знакомых людей, легкий веселящий хмель от прохладного, с горчинкой пива создавали прекрасную иллюзию жизни без проблем. Людмила Александровна была обеспокоена, что Гена стал частенько возвращаться домой позднее обычного, и от него заметно попахивало спиртным. Встревоженная, она поговорила об этом с мужем, но Михаил Иванович лишь добродушно улыбнулся.

– Молодо-зелено! Человек через все в жизни проходит. А у нас, Людмила, в роду никогда пьяниц не было! Да и нельзя же нотации человеку читать: что хорошо, а что плохо, когда он для этого не дает серьёзного повода. – И нахмурившись, добавил: – И так-то у него в жизни всё наперекосяк, а ведь неплохой парень… Давай-ка не будем пороть горячку, да и меня вспомни – какой был, пока тебя не встретил, да и потом ещё какие фортели выкидывал… Встретит и Генка свою половину, да и образуется у него всё в жизни, интерес другой появится.

– Но у него же заболевание! Может, это вредно ему, или противопоказано… – стояла на своем Людмила Александровна.

– Ладно, Людмила, поговорю я с ним… Вот выберу подходящий момент и поговорю! – пообещал Михаил Иванович.

На заводе работал Генин одноклассник, Вадим – небольшого роста, веселый, рыжеватый парень, добродушный и простой. И когда Гена в очередной раз сидел с ребятами в «Колобке», он подошел к их столику.

– Привет честной компании! – весело поприветствовал он.

– Здравствуй, Вадим, – поздоровался за всех Гена. – Присаживайся.

Вадим присел на свободный стул.

– Как жизнь, как дела? – поинтересовался он, обращаясь к Гене.

– Ничего, нормально дела. – Гена отпил из кружки пиво.

– Про Марьяну слыхал?

– А что с ней? – с тревогой в голосе спросил Гена.

– Уехала Марьяна… Вышла замуж за летёху, с которым встречалась, когда тот ещё курсантом был, и тю-тю по месту его назначения!

– Ну, это не страшно, с девушками это иногда случается.

Гена, казалось, был совершенно безразличен к этой новости, лишь едва заметная тень скользнула по его лицу. Вадим это заметил.

– Блин, зря я это ляпнул, извини! – запоздало сообразил он. – Да думаю – вдруг ты не знаешь. Все же, мы бывшие кореша, одноклассники… А ведь всем известно, какая любовь между вами была! И почему расстались тоже известно… Да, видно, не прошло ещё это у тебя.

Гена мрачнел всё больше и больше. Он не злился на Вадима, понимал, что тот бередит его не зажившие ещё сердечные раны не со зла, а по своей простоте, искренне желая добра.

– Давайте ещё по одной, с прицепом, – предложил он.

За двумя бутылками «прицепа» Вадим сгонял в гастроном – водку в «Колобке» не продавали. Потом, уже позже, за каким-то недостроенным зданием пили, не закусывая, из горлышка вино, затем ходили еще куда-то и опять пили… Домой Гена пришёл уже ночью, едва держась на ногах. Кое-как снял ботинки, шатаясь, стянул верхнюю одежду, бросил её на пол прихожей и, хватаясь за дверные косяки, прошел в свою комнату; не раздеваясь, повалился на постель и заснул тяжелым пьяным сном. Проснулся ближе к утру, на улице было ещё темно, через тюлевую занавеску комната слабо освещалась светом уличного фонаря. Он включил светильник, и даже его слабый матовый свет острой болью резанул по глазам – он невольно зажмурился. Было тошно. Тошно от воспоминаний прошлого вечера. Тошно было на душе, тошно и внутри… Эта тошнота стискивала живот, выступала каплями холодного пота на лбу и рвалась наружу. Он еле успел добежать до туалета. Его рвало долго и мучительно, и даже когда казалось, что внутри уже не осталось и капли жидкости, сильные спазмы еще долго сгибали его над унитазом светло-голубого фаянса. К завтраку он вышел с бледным измятым лицом и синими кругами под глазами. Людмила Александровна намеревалась положить ему в тарелку яичницу с ветчиной, но Гена отказался, налил себе только чай. За столом все молчали; пронзительно, как никогда, позвякивали ложки, да изредка покряхтывал Михаил Иванович, словно собираясь что-то сказать. С работы в этот день Гена вернулся раньше, чем обычно возвращался в последние дни. За ужином он попросил прощения у родственников за вчерашнее и пообещал, что больше в таком состоянии они его не увидят. Людмила Александровна облегченно вздохнула, и как-то по-особенному, по-матерински ласково засветились её глаза. Михаил Иванович шумно выдохнул и, широко улыбнувшись, сказал:

– Ничего, Генка, дело молодое, со всеми случается. Я, вон, по молодости-то, помню – бывало… – но, уловив на себе пристальный взгляд жены, стушевался. – По молодости оно, Гена, всякое бывает… тут главное – что? Остановиться надо вовремя! Хм… вот… – быстро свернул он воспоминания о своей бурной юности.

Гена сдержал слово и перестал заходить в «Колобок». Вначале он придумывал различные на то предлоги, а потом ребята, наверное, и сами что-то поняли и, не задавая лишних вопросов, перестали приглашать его с собой.

Как-то Гена стоял на остановке и услышал, как знакомый голос окликнул его. Он обернулся и увидел Романа Васильевича – отца Марьяны.

– Здорово, Генка! – подошел тот и пожал ему руку.

– Здравствуйте, Роман Васильевич. – Гена чувствовал себя неловко. Его не покидало ощущение, что он в чём-то виноват перед ним. И, стараясь не встречаться взглядом, спросил: – Как Марьяна?

– Как Марьяна? Да хорошо Марьяна… Писала, что если где увижу тебя, чтоб привет от неё передавал.

– Вы ей от меня тоже привет передавайте… А ещё передайте, что я законченный болван!

Роман Васильевич посмотрел в его глаза и, наверное, увидел что-то.

– М-да… дела, брат, – протянул он, затем добавил: – Ну, да ничего, Гена… Правильно в народе говорят: в таких делах время только и лечит. А вот насчет болвана… – он сделал небольшую паузу, – зря ты так себя шпыняешь. В этой жизни все мы хоть немножко, да дураки.

И попрощавшись, ушёл. А Гена вдруг вспомнил, как однажды Марьяна сказала ему, что в этом мире, чтобы быть счастливым, нужно быть чуточку безумным. Вспомнил и почувствовал, что стало трудно дышать, как будто в груди не хватает воздуха, на глаза навернулись слезы. И так захотелось вернуть все назад…

После того памятного хмельного вечера понял Гена, что от жизни не спрячешься за толстыми витринными стеклами пивного бара. Она всё равно найдет тебя и постучится грустными ли воспоминаниями, а может радостными или безрадостными раздумьями о будущем. В нём ли что-то изменилось, или же эти последние, столь насыщенные событиями годы сделали свое, но по-другому стал он относиться к жизни, научился видеть её многостороннее, объёмнее. Но, как это зачастую бывает, со знанием приходит и печаль. И порою, разгоняя сон, донимали его мысли о своём предназначении в этой жизни, о будущем, которое представлялось ему нечетким, словно зыбкий рассеивающийся утренний туман. «Да и будет ли ещё что-то хорошее, не осталось ли всё доброе уже позади… а впереди – лишь горечь да разочарования? Ведь во времени ничего не меняется… – думал он, ворочаясь в постели. – Люди рождаются и умирают. Одни – вдоволь настрадавшись, прожив отпущенные им годы в нужде и болезнях; другие – имея более или менее приличный достаток, третьи – праздно прожигая дни в роскоши и изобилии… Но уходят из жизни всё равно нищими, ибо всё тленное остается на тленной земле, да и сами они – тлен. И лишь немногим удается достичь в жизни чего-то весомого, значащего, что обогатило бы мир; того, ради чего стоило жить, преодолевая невзгоды. Так было до него, так будет и после – ничего не изменится. Столетие сменяет столетие, год сменяет другой. Меняются политические режимы, меняется жизненный уклад, но не меняется сама жизнь. Тогда стоит ли цепляться за неё, живя лишь призрачными надеждами, обременяясь бесплодными днями, бусинками, нанизанными в годы. Ведь всегда есть возможность уйти из жизни самому, тихо, не прощаясь. А почему нет?! Он много раз слышал, что Бог покарает человека, поднявшую руку на свою жизнь, ибо только Его воля определяет её сроки. Но почему Бог должен наказывать душу, которая и так уже вволю настрадалась? Не во власти ли самого человека – жить ему или умереть, если груз обстоятельств оказался сильнее, чем он смог понести?..» Громоздкие, тягостные мысли подобные этой кружили в его голове. В свои двадцать лет он чувствовал, что прожил все триста. Он пробовал читать Библию, но её строки, ещё совсем недавно, казалось, отвечавшие на все его мучительные размышления, сейчас словно вновь закрылись для понимания. Вспомнил, с какой детской, по-доброму наивной верой повторял за Вокиным отцом слова молитвы покаяния… Появилось желание опять произнести их вслух. Ведь он помнил почти каждое слово. Но нет, это было бы кощунством, даже святотатством сейчас, когда он так далек от Бога. Пусть лучше всё остается так, как есть…

В начале зимы Гена в очередной раз лег в больницу. Всё, как и прежде – нудно потекли больничные будни. На улице было не сильно разгуляться: слякоть, да с плотно затянувших небо серых низких облаков падал то мокрый снег, который, едва коснувшись земли, сразу же таял, то сыпал мелкий нудный дождь. Перед выпиской Алексей Павлович пригласил его в свой кабинет.

– Проходи, Гена, садись! – кивнул он головой на стул, лишь только Гена вошел.

– Какие-то новости, Алексей Павлович? – спросил Гена.

Обычно Алексей Павлович приглашал в кабинет поговорить о чём-то таком, что нежелательно слышать посторонним; иногда подобное приглашение было связано с ухудшением анализов крови.

– Новости, Гена, всегда есть! – улыбнулся он. – Вот сегодня утром – включил радио, и целых двадцать минут – одни только новости.

Гена тоже улыбнулся, тревога ушла: если Алексей Павлович шутит, значит – всё хорошо.

Несомненно, лечить людей – это призвание свыше. Вдохновлять и подбадривать, делая из пациентов партнеров в борьбе против недуга, так, что даже тяжелобольные, вполне осознающие свою обреченность, вновь обретают надежду, зная, что вместе с ними за их жизнь нелицемерно, не просто отбывая в больнице рабочее время, а искренне, не жалея сил, борется их лечащий врач… Врачи же, оказавшиеся рядом с Геной с самого первого дня, были именно такими.

– Этой весной, Гена, будет три года, как ты впервые пришел в поликлинику, – сказал Алексей Павлович и раскрыл лежащую перед ним папку. – И вот передо мной динамика результатов анализов твоей крови за все это время. При поступлении в клинику число лейкоцитов хотя и незначительно, но превышает норму. В конце же курса лечения картина намного лучше, и это обнадеживает. Но уже через некоторое время число лейкоцитов вновь увеличивается. Это показывает, что абсолютной нормализации, которая бы позволила надеяться на полное излечение, пока нет. – Он закрыл папку и посмотрел на Гену. – Но также нет повода и отчаиваться, – продолжил он, – при таком течении выздоровление вполне возможно. Лейкоз, какой бы формы он не был – это не приговор, а лишь повод настроится на борьбу. Ведь многое об этой болезни мы ещё не знаем, и иногда она ведет себя вопреки всяким теориям и предположениям. И нередки случаи полного выздоровления больных даже с острой формой лейкоза. Так что, надежда, Геннадий, всегда есть, и она не должна умирать, пусть даже последней. Она вообще умирать не должна. А в твоей ситуации заболевание удалось выявить на ранней стадии, и мы смогли своевременно оказать существенную поддержку организму курсами лекарственной терапии. И это значит… – он сделал небольшую паузу и улыбнулся. – Это значит, что и шансы на выздоровление у тебя Гена, увеличились.

Гена облегченно вдохнул и тоже улыбнулся.

Гена попрощался и вышел. Алексей Павлович убрал лежавшие перед ним бумаги в папку и положил её в ящик стола. Рабочий день закончился, и он мог побыть в тишине кабинета один. Перед ним в картонных папках осталась лежать стопка медицинских карточек, которые нужно было еще просмотреть. Он взял верхнюю, раскрыл. Как наяву увидел молодую тридцатилетнюю женщину с характерной бледностью лица. После курса химиотерапии её состояние заметно улучшилось, и на лице все чаще стала появляться улыбка. Он назначил ей новое лечение и отложил карточку. Взял другую – высокого худощавого мужчины сорока пяти лет; болезнь истощила его до крайней степени, но он держится молодцом, не унывает и даже ухитряется ободрять других, находящихся в гораздо лучшем состоянии, чем он сам. Два блока химиотерапии дали лишь временный положительный результат, третий он уже не выдержит. Остается одно – трансплантация спинного мозга. Но тут возникают трудности с поиском донора и прежде, чем он найдется, придется выждать огромную очередь в клинике трансплантологии, а это – время, которого многим зачастую не хватает… Пометив продолжать общеукрепляющую терапию, он взял следующую историю болезни. Так он просмотрел все папки, делая пометки и записи. Затем взял чистый лист и набросал план неотложных дел на завтра, а потом ещё раз пробежал по нему взглядом – убедиться, что ничего не забыл. И, отодвинув лист, откинулся на спинку удобного мягкого кресла, теперь уже наоборот – стараясь забыть обо всех проблемах рабочего дня в одном из самых сложных отделений клиники, где почти каждый больной – это разбитая судьба, несбывшиеся надежды и боль. Боль физическая, которую ещё как-то можно снять лекарствами… Но чем заглушить ту, которую, казалось, излучали даже стены, за долгие годы впитавшие в себя боль души не одной сотни человек. Так и не привык он за годы работы в клинике к человеческим страданиям, не зачерствел душой, да и возможно ли это?.. И побыть одному, освободиться от негативного бремени всего, что пришлось пережить в дне сегодняшнем, и прийти домой любящим жизнерадостным мужем, отцом и дедушкой – это стало уже не просто привычкой, а необходимостью. А ведь, кажется, ещё совсем недавно, – сразу же по окончанию института, он прибыл по направлению в онко-гематологическое отделение этой клиники… И вот прошло уже больше тридцати лет. Сначала интернатура, потом работа лечащим врачом, и уже двадцать лет как заведующий отделением. Почти всё в его жизни связано с клиникой. Здесь повстречал он свою Катюшу, работавшую тогда медсестрой, которая родила ему двух сыновей: Алексея и Дениса. Оба уже женаты, имеют своих детей, но по стопам отца не пошли. Алексей окончил институт гражданской авиации и по распределению уехал в Сибирь, там женился. Хотя и редко, но приезжают в гости со своей женой, Татьяной – статной русоволосой сибирячкой, да детьми, которых у него двое: девочка и мальчик. Денис тут, дома. Окончил институт промышленной химии и работает инженером на одном из химических заводов, которых в городе два. Расположены они на окраине, их можно увидеть издалека по столбам то ядовито желтого, то иссиня-черного дыма. Женился на девушке, с которой встречался еще на первом курсе института. Когда поженились, давали им от завода комнату в семейном общежитии. Кое-как они с Катюшей убедили их жить вместе. Вера, жена его, оказалась славной хозяйкой и тоже родила девочку да мальчика. Отрадно на душе, когда заходишь в квартиру, а младшенький, Витюня, бежит навстречу с распростертыми ручками: «Уля, деда плисел!». Лиза, та постарше, эмоции уже не те – просто улыбнется, подойдет и обнимет деда. Любил он внучек да внуков, что Алешкиных, что Денисовых; хотя, конечно, тем, кто рядом, внимания да ласки больше перепадает… Екатерина уже лет пять, как на пенсии. Малых любит, да балует – словами не передать, а ведь строгой, принципиальной была, когда своих детей растили. Куда все это подевалось, как внуки родились?..

За годы работы в отделении много пришлось повидать человеческого горя. Вот и сегодня – Гена. Ведь славный, видный парень. Ему бы жениться на девушке под стать себе, детей бы им нарожать, да жить счастливыми до глубокой старости, внуков нянчить. Он вспомнил его лицо и тревожный взгляд серых глаз. Стало жаль, очень жаль парня… Непонятно – почему всё так устроено? Почему одним дается положение в обществе, карьера, здоровье, причем некоторые не прилагают для этого особых усилий, а вторым – болезни, страдания и, в конце концов, преждевременная смерть, хотя они явно заслуживают лучшей участи? Кому задать этот вопрос и от кого получить на него ответ?.. Хочется верить, что в этом есть какой-то неземной, высший смысл и люди, пройдя уготованный им путь страданий, обретут в ином мире более счастливые судьбы…

Он оделся, спустился в приемный покой, попрощался с дежурной медсестрой и вышел на улицу. Только что прошел мокрый снег и сразу же растаял, оставив на асфальте небольшие лужицы. Зима никак не наступала, хотя по календарю было уже пора. Алексей Павлович шёл по тротуару, обходя лужи. До дома было идти минут тридцать. С тех самых пор, как они переехали из тесной однокомнатной «хрущевки» на окраине города в квартиру с тремя просторными, светлыми комнатами в новом шестнадцатиэтажном доме, на работу и с работы он ходил пешком. И это тоже было время его раздумий и размышлений. Он шел годами вымеренным маршрутом и мыслями вновь вернулся к Гене. Такое пограничное состояние, как у него, не может длиться бесконечно долго. И если не будет полной стабилизации белых кровяных телец, рано или поздно начнутся клинические проявления. И неизвестно, как болезнь поведет себя дальше, потому что на данной стадии говорить об этом ещё рано. Это может быть острое, прогрессирующее течение, или же она перейдет из одной хронической формы в другую, более тяжелую. И сегодня он хотел сказать ему об этом. Но иногда клинические проявления лимфолейкоза, особенно при его раннем диагностировании, наступали через восемь, а то и через двадцать лет. Объяснений этому нет; вероятно, все зависит от причин лейкоза, многие из которых пока скрыты мраком неизвестности. Гена молод, сопротивляемость организма велика. И при помощи современных медицинских препаратов у него есть вполне реальный шанс на выздоровление. Тогда для чего посвящать его во все тонкости протекания болезни?..

С этими мыслями он зашел в подъезд; не вызывая лифта, пешком, – как обычно, поднялся на третий этаж. И едва зашел в квартиру и только успел снять шляпу, как маленький Витюня, раскинув ручонки, с радостным криком уже бежал из комнаты в прихожую…

По своей природе Гена не был угрюм или нелюдим, но если и не было общения, то особо не страдал. Мог жить сам в себе – отметила это ещё бабушка, замечая, что внучек часами сидит у русской печи, наблюдая как в горниле, потрескивая, горят дрова. Огонь завораживал и уносил Гену в мир фантастический и далекий. В пламени огня чудились сказочные замки, диковинные звери… Повзрослев, он иногда тоже мог просто лежать, закинув руки за голову, находясь в мыслях далеко за стенами квартиры. И в последнее время Людмила Александровна или Иван Михайлович, заглядывая к нему в комнату, часто видели его лежащим на диване в таком положении. Это не было депрессией: депрессия – состояние угнетения; его же ничего не тяготило. В один из субботних дней, когда он лежал на диване в таком расположении духа, в прихожей раздался телефонный звонок. Трубку подняла хлопотавшая на кухне Людмила Александровна и, постучав в дверь Гениной комнаты, приоткрыла её.

– Гена, тебя к телефону, – сказала она и, сделав небольшую паузу, с загадочным видом добавила: – Девушка.

Гена вышел в прихожую, взял трубку.

– Гена, здравствуй! – услышал он знакомый Викин голос.

– Вика, ты?! – радостно воскликнул он.

– Да, я. Не ожидал?..

– Ты откуда звонишь?

– Я здесь, в городе. На физико-математическом учусь…

– Ну, ты и молодец!

– Я знаю.

– Как мой телефон узнала?

– Это как-нибудь при встрече.

Договорились, что он заедет к ней в общежитие, и они пойдут в какое-нибудь кафе. Гена лишь только подходил к общежитию, а Вика уже ждала его у входа. Конечно, это была не та Вика – простоватая девушка, которую он помнил, но одетая со вкусом, с легким, едва приметным макияжем, студентка. Кафе, которое они выбрали, скорее напоминало бар. Справа тянулась стойка, за которой стоял бармен, у стойки – ряд высоких круглых сидений, чуть дальше – небольшой уютный зал, низкие столики и вделанные в стены светильники. Заказали по чашечке кофе, печенье и два коктейля «тоник со льдом» в высоких стеклянных стаканах.

Хотя все это – зал, мягкий боковой свет, аромат кофе, тоник и должны были располагать к беседе, разговор не вязался, оба чувствовали сковывающую неловкость.

– Как город? – спросил Гена лишь потому, что надо было о чем-то говорить, хотя более глупо звучал бы только вопрос «как погода?».

– Уже привыкаю. Правда, первые дни скучало по дому, а сейчас – будто всю жизнь здесь жила! – охотно ответила Вика.

– Учиться нравится? – Второй вопрос не отличался по оригинальности от первого. Но Вика словно не замечала их косности.

– Не очень. Ожидала, что будет намного интересней – предметы какие-то специальные, ещё что-то… Правда, дальше все это в программе обучения есть – и предметы и практика… А пока почти всё то же самое, что и в школе. А так, у меня все хорошо. Недавно на каникулы домой ездила, заходила к твоим родителям, телефон узнала. Долго не решалась позвонить, да вот наконец-то набралась смелости.

– Хорошо, что набралась! – улыбнулся Гена. Чувствовалось, что лёд отчуждения сломался и дальше разговор станет более непринужденным. – Как там Санька? – спросил Гена, уже действительно проявляя интерес к сути своего вопроса.

– В армию осенью забрали.

– А ваши отношения?..

– Никак.

– Но ведь он тот самый рыцарь, который хотел завоевать твоё сердце?

– Хотел, но не завоевал. В армию его провожала другая девушка…

За разговором время шло незаметно, бармен включил музыку, она звучала тихо и беседе не мешала.

– Помнишь, Гена, тогда на речке ты сказал, что девушка и парень могут быть просто друзьями? – спросила Вика.

– Да, помню.

– А мы с тобой можем быть друзьями?

– Мы уже друзья.

Вика чуть смутилась, но продолжала.

– Ты извини, что я тогда так себя вела… – и, помолчав: – Мне до сих пор за себя стыдно.

– Тебе не нужно стыдиться, ты ничего для этого не сделала.

– Хорошо, что ты поговорил тогда со мной и слова нашел такие… Я на многое после этого стала смотреть по-другому.

– Ты способная ученица, – улыбнулся Гена.

– Это ты хороший учитель.

Гена рассмеялся.

– Гена, можно тебя спросить?

– Спрашивай.

– Помнишь, ты рассказывал про девушку, с которой расстался?..

– Да, помню.

– Ты сейчас встречаешься с ней?..

– Нет, Вика, мы расстались.

– Извини, Гена, что спрашиваю. Я много раз возвращалась к нашему разговору, и сейчас хочу задать тебе ещё вопрос: ты по-прежнему считаешь, что над чувствами должен главенствовать здравый смысл, разум и логика? То есть, наши чувства должны быть полностью подконтрольны, несмотря ни на какие обстоятельства?

– В какой-то степени, да.

– А как определить эту степень?

– Да никак, Вика, ты её не определишь… И то, что я когда-то считал правильным, оказалось совсем наоборот. А сейчас всё более склоняюсь к мысли, что для счастья каждому из нас не хватает немного безумия.

– Ты изменился.

– Человеку это свойственно.

– Я рада за тебя.

– Ты обо мне ещё ничего не знаешь.

– Достаточно уже того, что ты сказал.

Судя по тому, как бармен тщательно протирает полотенцем стаканы и, просматривая на свет, аккуратно составляет их на поднос, а зал постепенно пустеет, можно было предположить, что время работы кафе подходит к концу. Гена рассчитался с официантом, сделав Вике предупреждающий знак рукой, заметив, что она стала доставать кошелёк из сумочки.

– Гена, у меня есть деньги! Я стипендию получаю, и из дома присылают, – воспротивилась Вика.

– А я получаю зарплату! – улыбнулся Гена. – И не спорь, пожалуйста! – сказал он, заметив, что Вика всё же пытается достать деньги из кошелька. Вика вскинула в потолок деланно недовольный взгляд и положила кошелёк обратно в сумочку.

Они пешком дошли до общежития и, уже когда попрощались, Вика вдруг попросила:

– Гена, ничего, если ты меня в музей сводишь? – И чуть извинительно: – Конечно, если у тебя есть время… Я как приехала, всё собираюсь, но если тебе некогда, то…

– Сходим, Вика, обязательно сходим! – не дал договорить ей Гена. – Завтра, например, устроит?

– Устроит.

– Ну и отлично! Тогда в десять утра на этом же месте, если только… У тебя нет других планов?

– Никаких планов, завтра же воскресенье! – улыбнулась Вика.

Гена подождал, пока за ней захлопнется дверь вестибюля общежития, и пошел домой. На душе было легко и радостно. Так, как не было уже давно.

Музей был в центре города. Почти полдня они бродили по его пяти бесконечным этажам. И хотя им можно было присоединиться к организованной группе и ходить, слушая пояснения экскурсовода, они решили так, дикарями – сами по себе. На одном из этажей повстречались с Кренделем, рядом с ним была миловидная девушка.

– Здорово, Гена! – протянул он Гене руку.

– Привет Виктор! – поздоровался Гена, пожимая ему руку.

Крендель приобнял свою спутницу и представил:

– Наталка – моя жена, а это – Гена, – сказал он, обращаясь к ней. – Ну, помнишь, я рассказывал тебе о нем…

Наталка мило улыбнулась. Гена в знак приветствия кивнул головой.

– А меня зовут Вика, – не дождавшись, пока её представят, сказала Вика.

– Оч-ч-чень приятно, – протянул Крендель и весело подмигнул Гене: мол, губа у тебя – не дура. И, обращаясь уже к ним обоим: – Не поверите, всю жизнь в этом городе живу, а в музее так ни разу и не был. Спасибо, вот, Наталка на экскурсию вытащила, а так не знаю – попал бы сюда вообще или нет.

– Да не переживай ты так сильно! – в шутку успокоил его Гена. – Я тоже здесь всего лишь раз был; сегодня вот, благодаря Вике – второй.

– Это твой друг? – спросила Вика, как только они отошли.

– Да, – улыбнулся Гена. – Один из первых, с кем я познакомился в городе.

С этого дня так и повелось, что на выходные Гена с Викой куда-нибудь, да выбирались. А весной, когда начали распускаться цветы, он пригласил её в ботанический сад. Здесь было все также, как и три года назад, не было лишь той, с которой он не решился связать свою жизнь, боясь навсегда потерять ее.

– Ты думаешь о чем-то печальном? – спросила Вика по дороге к дому.

Он очнулся от своих мыслей.

– Скорее, о том, что печальными мы делаем себя сами.

– Философская мысль.

– Просто жизненная.

Вика почувствовала, что у Гены с посещением Ботанического сада были связаны какие-то воспоминания и, судя по его отрешенному виду – не совсем радостные. И решила ни о чём больше не спрашивать.

Некоторое время шли молча.

– Можно, я задам тебе один вопрос? – наконец спросил Гена.

– Задавай.

– Возможно, что для тебя это будет звучать несколько странно… ты веришь, что есть Бог?..

Вика помедлила с ответом.

– Вопрос не столь странный, сколько неожиданный. И если честно, я никогда об этом серьёзно не задумывалась… Хотя в школе-то учили, что Бога нет, также как нет ни Рая, ни Ада, а всё это выдумки людей, которые в своё время были бессильны объяснить различные природные катаклизмы и аномалии… – сказала она и, с любопытством взглянув на него, спросила: – Ты ведь не просто так спросил меня об этом, правда?

– Нет, не просто. Было время, когда я думал, что вера в Бога занимает главное место в моей жизни. Но оказалось, что это не так. И когда пришли серьёзные испытания, я потерял её.

Они пошли медленнее, Вика ожидала, что Гена продолжит говорить, но он молчал.

– Если хочешь чем-то со мной поделиться, я готова тебя выслушать, – сказала она, чувствуя, что он хочет о чём-то рассказать, но не решается.

– Ещё будучи мальчишкой, – чуть помолчав, начал рассказывать Гена, – я со своим приятелем стал ходить в церковь. Там узнал, что есть Бог, который за грехи людей отдал своего сына Иисуса Христа на смерть, чтобы каждый, кто уверует в Него, имел прощение грехов и жизнь вечную. Я покаялся, то есть произнес вслух, что приглашаю Иисуса в своё сердце. Тогда я верил и знал, что всё произошло именно так, как я и просил. Иисус действительно пришел в мою жизнь, и я всегда чувствовал, что он рядом, и даже оставаясь один, я не был одинок. Но потом случилось так, что я вывихнул колено… И это не трагедия, так – пустяк, если бы анализ крови не показал скрытую и фактически неизлечимую болезнь. И скорее всего, ты о ней знаешь.

– Да, – ответила Вика. – Я об этом узнала после твоего отъезда.

– Тогда я много размышлял о Боге, – продолжил Гена. – И я обвинил Его во всём, что со мной произошло. Хотя сейчас, уже оглядываясь назад, знаю, что, даже несмотря на мое отступничество, Бог всегда оставался рядом.

Они шли молча ещё некоторое время.

– Извини, может быть, это звучит глупо… Но я могу тебе чем-то помочь? – спросила Вика.

Гена грустно улыбнулся.

– Нет, в этой ситуации помочь себе могу только я сам. Хотя, мы можем в воскресенье вместе пойти в церковь…

– С удовольствием, – согласилась Вика, вовсе не делая из этого одолжения – ей и в самом деле хотелось хоть чем-то помочь ему.

В церкви за эти годы не произошло особых изменений, если не считать, что ребята, которых Гена помнил ещё подростками, повзрослели и возмужали. Некоторые, узнавая, подходили, здоровались. Служение началось как обычно, и лишь только его слуха коснулись звуки музыки, Гена ощутил, что та благодатная атмосфера, которую он всегда ощущал на богослужениях, когда его отношения с Творцом ещё не были разрушены, вновь снизошла на него.

– Боже, благодарю, что Ты не покинул меня! – прошептал он, и уже из глубин настрадавшейся души рвались слова молитвы исповеди. – Господи, прости мое неверие, возроди во мне надежду, помоги не разлучаться с Тобой…

Он молился, из глаз его текли слезы, и он не стыдился их…

То, что Вика увидела и почувствовала в церкви, было для неё новым и неожиданным, таким, чего до этого она никогда не ощущала, и с чем раньше сталкиваться ей не приходилось. Лишь только послышались звуки музыки и следом, всё более и более возвышаясь, зазвучала песня, сердце наполнилось радостью, которой она не могла найти объяснение. Она тихонько огляделась: ей не хотелось выглядеть нелепой и глупой, но никто не обращал на неё внимания. Большинство людей пели вместе с хором, некоторые, закрыв глаза, молились. Она взглянула на Гену и увидела, как он беззвучно, шевеля одними лишь губами, молится; по лицу его текли слёзы, и ему было все равно: смотрит на него кто-то или нет. «Это не то место, где люди наблюдают друг за другом», – подумала Вика. У неё появилось желание молиться вместе со всеми, но она не знала: как. И, закрыв глаза, стала повторять слова звучащей песни. Некоторое время она делала это машинально. Потом пришло ощущение, что слова песни стали словно оживать в сердце, унося её ввысь – непостижимую и волнующую. Туда, где, наверное, живет Бог… Она стала молиться, как могла, обращаясь к Нему и вначале с трудом подбирая слова, но вскоре они полились из её сердца легко и свободно, облекаясь в прекрасную молитву души. В этой простосердечной молитве не было теологической последовательности; она молилась, как молятся дети, и так же, как ребенок, верила, что Бог слышит её. И вдруг заплакала, будучи не в силах объяснить причину своих слёз. Просто плакала и всё… Ей было хорошо и совсем не стыдно. Песня, а затем и музыка, стихая, закончились. Вика не знала – сколько всё это продолжалось. Казалась, что прошло лишь одно мгновение, а ей хотелось, чтобы это не прекращалось никогда. Молитва и проповедь пастора продолжили служение. В конце проповеди пастор призвал людей, чьи сердца открыты для Бога, к покаянию. К сцене по проходу пошли люди. Что-то подсказывало ей, что это обращение направлено и к ней. Она вопросительно посмотрела на Гену, он одобрительно кивнул и чуть сжал её руку.

Возвращаясь домой шли молча, бережно храня в себе драгоценное наполнение.

Вика заговорила первой.

– Гена, я понимаю, что в моей жизни сегодня произошло что-то очень важное. Я сейчас чувствую себя как-то странно… так, словно живу в двух мирах. Один открылся мне сегодня, полный радужных надежд и безоблачного счастья; другой – в котором я жила раньше. И хотя не считаю себя ужасной грешницей, за некоторые свои поступки мне все равно сейчас очень стыдно. Ещё совсем недавно имя Иисус ничего не говорило мне, кроме того, что он основатель христианской религии, а сегодня вдруг поняла, что Он – живой.

– Он и есть живой. И живет в сердцах, которые полны веры и любви, – улыбнулся Гена.

– Я видела, как ты молился…

– Его мир вновь вошёл в мое сердце.

Вика взяла его за руку.

– Гена, я во всем этом ещё мало что понимаю, но все равно – очень за тебя рада…

Вика зашла в свою комнату; кроме неё там жили еще две девушки: Наташа – высокая смуглянка с вьющимися чёрными, ниже плеч волосами и Надя – невысокого роста, чуть полноватая блондинка. Наташа – резковатая в суждениях, порывистая, порою высокомерная; Надя же напротив – казалась воплощением кротости и терпения.

– Опять куда-то с Геной ходили? – спросила Наташа.

– Опять, – улыбнулась Вика.

– А куда, если не секрет? – вмешалась Надя.

– В церковь.

– В церковь?! – от удивления брови Наташи полезли вверх.

– Да, в церковь. Разве в этом есть что-то странное?

– Ну, не знаю… В кино там, или ещё куда… в театр, например – это я понимаю. Но в церковь? – продолжала удивляться Наташа.

Надя же наоборот – подсела к Вике; её явно мучило любопытство.

– Ну, и как там?..

– Хорошо.

– А поп грехи отпустил?..

– Отпустил. Велел, как нагрешу, ещё приходить, – отшутилась Вика.

– Ну и как, тебе легче стало? – всё равно не унималась Надя.

– Очень!

– Ой, Вика, а у меня тоже на душе иногда так муторно бывает, хоть волком вой… Так бы и рассказала кому-нибудь обо всём, что в жизни нагрешила! Тоже, наверное, сразу бы легче стало… – принялась делиться своим впечатлительная Надя. И выговорившись спросила, когда они с Геной ещё пойдут в церковь.

– В следующее воскресенье. Только я, Надя, не в той церкви была, где грехи отпускают.

– А в какой?

– Гена сказал, что это церковь евангельских христиан.

– И что, там грехи не отпускают?

– Отпускают, только несколько иначе.

– Как это – иначе?

– Ой, Надя, сходи сама и всё увидишь!..

– А можно с вами пойти?..

– Даже нужно!

– А мне? – неожиданно спросила Наташа.

– А тебе – так просто необходимо, – рассмеялась Вика.

– Ну, вот еще! Что я – грешнее других? – обиделась Наташа и демонстративно отвернулась.

– Извини, Наташк… – Вика подошла и обняла подругу. – Не грешнее, конечно! Ты у нас самая-самая хорошая.

Ночью Вика долго не могла заснуть, вспоминалось прошлое: детство, учеба в школе. В старших классах мальчишки влюблялись в неё, посылали записки, приглашали на свидание, её же сердце оставалось свободным. Так было до тех пор, пока не появился Гена. И он совсем не походил на местных ребят: был вежлив, обходителен. Она почти ничего не знала о нём, кроме того, что он учился в городе, а недавно вернулся домой. Девчонки окружили его вниманием, но он вёл себя со всеми ровно, никому не отдавая предпочтения. Тогда и пошел среди них слух, что бросила его девушка, которую он безумно любил, и от этого, дескать, он и уехал из города; но забыть её всё равно не может. Вика, избалованная вниманием ребят, ждала, что Гена сам заметит её. Даже иногда подгадывала так, чтобы встретится с ним на улице будто бы совершенно случайно. Но он лишь здоровался, окинув её взглядом своих серых глаз, – отчего у неё холодело в груди, и проходил мимо. А потом сенокос и этот разговор у речки, который она помнит, как сейчас… Может быть, и сурово это было с его стороны, но она смогла понять его. Конечно, обиделась вначале, и горечь этого ещё долго не давала ей покоя. Но в уголке сердца продолжала ютиться робкая надежда, что судьба всё равно когда-нибудь сведёт их. И словно жаром обдало изнутри, когда услышала в телефонной трубке его голос. С замирающим сердцем смотрела из окна комнаты за дорогой, ведущей к общежитию. А когда увидела его, вдруг стало страшно; почти так же, как перед первым вступительным экзаменом в институт… Быстро спустилась вниз, и когда он подошел к зданию, уже ждала у входа. За время, что они не виделись, казалось – он ещё более возмужал, стал красивее… Он улыбался, и ей пришлось проявить волю, чтобы выглядеть просто и непринужденно. А после вечера, который они провели в кафе, долго не могла заснуть – теснились в сердце туманные, двоящиеся чувства. Любовь к нему, казалось, вернулась с ещё большей силой, а она, скрывая её, продолжает верить в дружбу. Лукавит ли она? Скорее всего – да. В каждой девушке живет прозорливая женщина. Она догадалась сразу же, что его сердце по-прежнему принадлежит той, которую она даже не знает; впрочем, и не зная питает к ней самые хорошие чувства, потому что она любима им… Ей же, Вике, было хорошо оттого, что он просто есть. С этими мыслями она и заснула с улыбкой на красивых, чуть полноватых губах, разметав по подушке густые, каштановые волосы.

Нарождается день в утренней заре, проклевывается из-за дальнего, синеющего узкой каймой леса светлой полоской. Поднимается над землей круг солнца и в первых лучах его нежится все живое. Рассеивается над лугами зыбкий туман и высыхает роса. Веселым пересвистом встречают солнце птицы, и подсолнух поворачивает к нему свой цвет. Но не успевает ещё земля напитаться солнечным теплом, а со стороны студёных морей, наводняя небо тёмной клубящейся синевой, уже плывут погоняемые ветром грозовые облака; доносятся дальние громовые раскаты, и вот уже всё небо от запада до востока затянуто устрашающей грозовой синью. От края до края полыхают молнии, освещая низкие тучи; давят землю громовые раскаты и сечет белесый дождь с градом, сметая с деревьев листья, побивая траву. И кажется – конца этому истреблению не будет… Но внезапно открывается вдали светло-голубая полоса ясного неба; разгоняет ветер тучи и уже вновь ярко светит над землей солнце, и расправляют листья деревья, и поднимается поникшая трава, и вновь весело щебечут птицы, и радугой полыхает восток. И радуется всё живое солнечным лучам!

Хотел Гена этого или нет, но в последнее время будущее представлялось ему в устрашающем свете, без лучика надежды. Но всё изменилось, когда пришло прозрение, что судьба человека находится не в его руках. Есть Некто могущественнее, чем он, мудрее, опытнее… Тот, Кто знает человеческую сущность лучше, чем о ней знает сам человек. И потому, когда человек падает, спотыкаясь о жизненные невзгоды, Он снисходит к нему, помогая подняться, и ошибки его превращает в путь к совершенству. Он позволяет человеку разочаровываться и вновь обретать надежду, идти путем отречения и снова приходить к истине. Он – сама надежда и сама истина. И поэтому, не гораздо ли лучше, странствуя по стезе жизни, уповать более на Него, нежели на себя?.. Вместе с Ним научиться открывать прекрасное в каждом мгновении, ценя отпущенное время и дорожа им, так как оно скоротечно. И вновь, как в детстве, просыпаться и восторженно открывать глаза, веря, что грядущий день несёт в себе праздничное, волнующе-загадочное и светлое. И вдохновлять надеждой отчаявшихся, и зажигать огнём веры тех, кто потерял её. Потому что время земной жизни особенное, и прожитая минута уже не повториться вновь…

В этом новом и светлом, что открылось ему, будущее уже не суживалось до размеров какой-либо проблемы. Жизнь приобрела для него другие, ясные формы – без иллюзий и прикрас; но от этого она не стала хуже или скучнее. Напротив, реальность подарила новые надежды. И сила этого прозрения была такова, что ему казалось, будто его, сидящего в холодном полумраке, вдруг осветило яркое полуденное солнце. С трепетом и радостью переживал он это новое, то, что, разрушив тьму бессонных ночей и тревожных раздумий, мощно вошло в его жизнь, даруя блаженный мир, истинную радость и уверенность, что жизнь не закончилась лишь из-за того, что в ней что-то сложилось не так, как ему хотелось…