Весенний призыв. У больших двустворчатых железных ворот, выкрашенных в зеленый цвет и с большой красной звездой посередине каждой из створок – множество провожающих; за воротами, во дворе военкомата – толпа остриженных наголо ребят. По-юношески длинные шеи и смешно оттопыренные уши; облачены в то, с чем не жалко расстаться и потому выглядящие весьма живописно. В этой пестрой толпе призывников – Вока. Ничего не поделаешь, пришла пора и нужно отдать священный долг Родине – отслужить положенные два года в вооруженных силах. К этому, в общем-то, готовил себя каждый мальчишка, с восхищением взирая на вернувшихся из армии ребят, которые ещё пару дней по возвращении щеголяли в красивом парадном обмундировании и, казалось, были недосягаемы, окруженные ореолом мужества и отваги.

После часа ожидания, когда из толпы послышались нетерпеливые выкрики, из здания военкомата вышел высокий худощавый лейтенант в сопровождении приземистого и уже немолодого, с заметной сединой на висках, прапорщика.

– В две шеренги, станови-и-сь! – зычно скомандовал прапорщик.

И хотя команда была, в общем-то, вполне понятная – начальную военную подготовку в школе прошли все, но в этой непривычной обстановке, в толпе она вызвала лишь суетливые движения. В конце концов, с помощью прапорщика, призывникам всё-таки удалось построиться в две шеренги. Лейтенант хмурил брови и молча наблюдал за происходящим. Убедившись, что призывники выстроились в нечто, отдаленно напоминающее армейский строй, прапорщик выкрикнул:

– Смир-рна!

Но эта команда не произвела на призывников какого-то заметного действия – многие как стояли, так и продолжали стоять в вольных позах.

– Вольно, – скомандовал прапорщик и коротко пояснил, что именно должно последовать за командой «смирно», и повторил её еще раз. И отметив некоторое соответствие того, чего он добивался, громко произнес: – Ра-а-внение на-а середину-у! – И, развернувшись на каблуках, чеканя шаг, подошел к лейтенанту и лихо вскинул руку к козырьку фуражки.

– Товарищ лейтенант, призывники Кировского района для дальнейшего следования в областной сборный пункт построены, происшествий и замечаний нет! – громко доложил он слегка подсевшим голосом, и через едва заметную паузу уже чуть тише добавил: – сопровождающий – прапорщик Воронцов.

– Вольно! – скомандовал лейтенант.

– Воль-на! – молодцевато развернувшись к строю, продублировал команду прапорщик.

Лейтенант подошел к призывникам, достал из полевой сумки, висевшей у него сбоку на тонком кожаном ремешке, листки со списком призывников и стал громко зачитывать фамилии. Призывник, чью фамилию он произносил, должен был громко выкрикнуть «я!». Если кто-то отвечал тихо или же нарочито небрежно, или же вместо «я» отвечал «здесь», его фамилия зачитывалась вновь. Закончив сверку, лейтенант передал список прапорщику и обратился к строю.

– Товарищи призывники! – взлетел над двором военкомата его голос, в котором звенели стальные нотки. – С сегодняшнего дня вы находитесь в рядах Советской армии. Самой боеспособной и сильной армии мира. Гражданка закончилась, впереди – служба в вооруженных силах, так что прошу оставить своеволие, лень, разгильдяйство, и строго соответствовать образу защитника нашей социалистической Родины! И первое, чему вы должны научиться – это беспрекословно подчиняться своим командирам. – И чуть выждав, уточнил: – Ясно?

– Ясно, – то тут, то там раздались возгласы из строя.

– Такого ответа в армии не существует, – отчеканил лейтенант. – А есть «так точно» или «никак нет». – И громко переспросил: – Ясно?!

– Так точно, – вразброс послышалось из строя.

– Вот так-то уже лучше, – улыбнулся лейтенант и добавил: – а всему остальному вас научат в части. – Затем протяжно и громко скомандовал: – Ра-ав-няйсь!

Головы призывников с ленцой повернулись влево, больше имитируя, нежели выполняя команду. Но офицер, кажется, не обратил на это внимания.

– Смир-рна!! – взметнулась над двором его следующая команда, в которую было вложено столько силы и власти, что призывники невольно вытянулись в струнку. – На-а-пра-а-а… – нараспев потянул лейтенант и резко закончил команду: – во!!

Эта команда произвела еще больший переполох, чем ранее прозвучавшая команда прапорщика «становись», потому что одни призывники повернулись направо, другие налево… Лейтенант погасил улыбку в еще по-юношески пушившихся усах, подождал, пока строй все-таки развернулся в сторону ворот, которые уже открывал один из служащих военкомата, затем кивнул прапорщику.

– Шаго-о-м марш! – скомандовал тот, и призывники нестройно, наступая друг другу на пятки, потянулись на улицу, где их уже дожидались два больших автобуса, которые и доставили молодое армейское пополнение на сборный пункт, куда призывников свозили со всех районов области.

Областной сборный пункт – большая территория, огражденная высокой каменной стеной, поверх которой сурово топорщится колючая проволока. Такие меры предосторожности не были излишни; ибо многие из ребят, томившиеся ожиданием, пока их зачислят в команду и повезут в часть, были не прочь свалить в свой первый самоход; а кроме того эти меры служили серьезным барьером для друзей новоиспеченных вояк, которые пытались передать тоскующим за колючкой корешам спиртное. Впрочем, это все равно помогало слабо: все отслужившие армию прошли через этот сборный пункт и знали все доступные для передачи места. А те, кто впервые вступили на его неровный, местами бугрившийся асфальтированный двор, были заранее подробно проинструктированы, где и когда ожидать несанкционированную передачку. И поэтому по всему огромному двору можно было видеть кучкующихся ребят, втихую разбавлявших скуку контрабандным спиртным. Казарму открывали только на ночь. Курсанты военных училищ следили за порядком и тех, кто после команды подъём выходили из казармы последними, оставляли на уборку. И уже через день, судя по поспешности, с которой призывники покидали казарму, можно было предположить, что там прозвучала не обычная армейская команда «подъем», а разбушевался мощный пожар. И после того, как казарма стремительно пустела, на её голых двухъярусных деревянных нарах, перекатываясь, оставался не один десяток пустых бутылок. Для многих ребят еще не наступило время армейской дисциплины, которая впоследствии изменит многих из них. И казалось, самые непутевые, на которых все давно махнули рукой, отслужив, возвратятся в свои дворы, – где некогда бренчали в подъездах на гитарах, курили и пили из горлышка дешёвый портвейн, вызывая тем самым праведный гнев старушек, – с сержантскими, а то и со старшинскими погонами на раздавшихся за два года службы плечах.

На третий день, утром, Воку зачислили в команду, и уже через час после переклички команду погрузили в автобусы и отвезли на вокзал. Четверо суток скорый поезд, к которому были прицеплены два вагона с новобранцами, под равномерный, убаюкивающий перестук колес шел на восток. За окнами вагона мелькали полустанки, небольшие деревеньки. Необъятные, расчерченные лесозащитными полосами поля сменялись, казалось, нескончаемыми лесами. Вока знал, что его страна огромна, но переложенная на дни и ночи пути, она казалась ему бесконечной. Состав шёл быстро, гулко громыхая по мостам больших и малых рек, ныряя в черноту туннелей. Предстоящая служба не пугала, но оттого, что любимый город, друзья, родные остались далеко позади, сердце пощипывала грусть. «Да что – армия? Лето-зима, лето-зима – и опять домой, мамкины пирожки кушать», – вспомнил он слова худощавого паренька цыганистого вида во дворе военкомата, который, смеясь, успокаивал своего друга – в глазах которого дрожали слёзы. Вока улыбнулся – а ведь действительно: лето-зима, лето-зима, и служба позади.

От сопровождающих офицеров, в чьих петличках поблескивали эмблемы железнодорожных войск, ребята знали, что везут их на строительство железнодорожной магистрали. На пятые сутки вагоны отцепили на какой-то небольшой станции и оттащили на запасной путь, а уже через пару часов подцепили к другому составу, который шел прямиком на север – туда, где развернулась огромная всесоюзная стройка. В столицу стройки приехали ночью. По команде взяли вещи и покинули вагоны. Офицеры провели перекличку, затем всех рассадили в крытые тентом «Уралы», привезли в клуб и посадили смотреть какой-то патриотический фильм. Дико хотелось спать и фильм, конечно же, никто не смотрел: новобранцы дружно постигали новый вид сна – сидя. Уже к концу фильма в клуб привезли новобранцев из Сибири. Ночь провели в клубе и, благо сиденья были мягкие и не разделены между собой перегородкой, всем им удалось прилично выспаться. Утром двадцать человек, среди которых был и Вока, отвезли на вокзал и посадили в теплушку. Поезд, в народе прозванный «бичевоз», двигался медленно, останавливаясь на каждом полустанке. В теплушке топилась «буржуйка» и к полудню в вагоне стало душно. Сопровождающий прапорщик разрешил открыть дверь, и душный вагон наполнила пресная свежесть ранней северной весны. Ближе к вечеру новобранцев высадили на каком-то полустанке и в крытом «ГАЗ-66» привезли в часть, где сразу же повели в клуб. Стулья в клубе были сдвинуты к стенам, а посередине стояло несколько столов с обмундированием. За столами стояли солдаты. Новобранцам показали место, куда сложить свою одежду, и велели подходить по одному к столам. Сначала выдали нижнее бельё, затем хлопчатобумажную форму, кирзовые сапоги, портянки, шинели и уже последними – ремни и пилотки. Затем строем повели в солдатскую баню. После бани, их облачившихся в ещё непривычную, мешковато сидящую на них форму, повели в столовую. Общий ужин уже прошел, и накрытыми в столовой стояли только два стола. В больших солдатских бачках была манная каша. Однако как выяснилось позже, это оказалось картофельное пюре. Так они познакомились с пищевым порошком, из которого и было приготовлено это незатейливое блюдо. До принятия присяги новобранцев определили в один взвод и в дальнем углу одной из казарм выделили десять двухъярусных коек. До самой ночи под присмотром сержанта, исколов пальцы, пришивали погоны и эмблемы; впервые в жизни подшили подворотнички. Первая команда «отбой» и ощущение жестких прохладных казенных простыней. И первая команда «подъём» утром. И тут же прозвучавшая команда «отбой», которую дал недовольный затянувшимся подъёмом сержант. И только после того, как трижды прозвучала команда «отбой» и трижды «подъём», сержант разрешил сходить в туалет и затем велел построиться на улице.

– Напра-а-во! – скомандовал он. – За мной бегом марш!

И новобранцы, в необношенных ещё кирзачах, загрохотали по застывшему от утреннего морозца асфальту вокруг плаца. А в открытые ворота КПП, с утренней пробежки, уже возвращались роты. «Салабоны, вешайтесь!» – неслись оттуда мрачноватые пожелания. Пробежав несколько кругов по плацу за сержантом, новобранцы вернулись в казарму и по его команде построились в широком проходе, разделяющем казарму на две половины.

– Снять правый сапог! – скомандовал сержант.

И когда все выполнили команду, велел протянуть вперёд разутую ногу. Зрелище было жалким… У кого-то портянка свисала с ноги, как флаг с древка в безветренную погоду. У кого-то осталась в сапоге, и тот тянул пред собой босую ногу.

– По-о-ня-я-тно, – беззлобно протянул сержант и добавил: – Не научитесь правильно наматывать портянки, комиссуют домой без ног.

Он приказал всем обуться. Вышел перед строем, снял с себя правый сапог, размотал портянку, аккуратно расстелил её на натёртый до блеска пол центрального прохода казармы, поставил босую ногу ближе к правой стороне портянки, затем обернул ногу портянкой так, что она, как чулок, гладко облегла ступню.

– Показываю ещё раз, – сказал он и, размотав с ноги портянку, намотал ее ещё раз.

Потом продемонстрировал, как наматывать портянку на левую ногу.

– Всем ясно? – спросил он.

– Ясно. Так точно! – послышались ответы из строя.

Сержант, не обратив внимания на неуставное «ясно», велел всем перемотать портянки. Больше этому в армии не учили, дальше этому учила уже сама служба, и у многих эта наука не обошлась без кровавых мозолей. Потом был первый завтрак.

После завтрака на столах остались куски масла. Сержант лишь улыбнулся.

– Ну-ну! – сказал он. – Посмотрим, что будет завтра…

И он оказался прав. Больше на столе новобранцев масла не оставалось никогда.

Часть, в которую привезли новобранцев, находилась в тайге, рядом с рабочим поселком одного из строительно-монтажных поездов. Вокруг части – деревянный забор с будкой КПП. На территории – три казармы из сборно-щитовых панелей; чуть в стороне от казарм – небольшая котельная из белого кирпича с высокой закопченной трубой, рядом с ней столовая и баня. За котельной, отсвечивая на солнце алюминиевым покрытием, возвышались огромные серебристые полубочки боксов автопарка. Прямо перед казармами – строевой плац с неровным, бугрившимся асфальтом; за плацем – штаб части, солдатский магазин и чайная; с левой стороны плаца – клуб. Когда Вока уезжал из своего города, в сквериках и вдоль дорог уже цвели абрикосы, наполняя все вокруг нежным сладковатым ароматом. А здесь о том, что на календаре весна, напоминал лишь снег, едва потемневший на открытых солнцу местах…

Известно, что молодым в армии нелегко, а Воке, с его жизненными принципами, и вовсе пришлось несладко. Он сразу же отказался стирать форму и портянки старослужащим, подшивать им подворотнички, ходить за сигаретами и водкой в поселок; и за него, пытаясь сломить, взялись всерьез. Ночью Воку разбудил дневальный и сказал, что его вызывают в каптерку. Уже само по себе такое приглашение не предвещало ничего хорошего. Ощущая слабость в ногах, с гулко бьющимся сердцем, он открыл дверь каптерки. В небольшой прокуренной комнате с высокими стеллажами вдоль стен, перед импровизированном столиком из двух сдвинутых табуреток, накрытых газетой, на котором стояла бутылка водки, стакан и открытая банка тушенки, с торчащей из неё ложкой, сидели трое дедов.

– Садись, – предложил один из них – высокий, сутуловатый, с рыхлым веснушчатым лицом и неестественно большими оттопыренными ушами по фамилии Потеряев, и толкнул к нему ногой свободный табурет.

Вока сел. Потеряев налил в стакан водки.

– Пей.

– Не хочу.

Короткий сильный удар в подбородок опрокинул Воку на пол вместе с табуретом. Он, с трудом, опираясь на стеллаж, встал. Перед глазами плыли радужные круги и вместо лиц угорающих от смеха старослужащих колыхались белые пятна.

– Дневальный! – крикнул Потеряев. И когда дневальный, прогрохотав сапогами по коридору, появился в дверях каптерки, кивнул в сторону едва стоящего на ногах Воки. – Помоги духу до койки догрести.

Весь последующий день Воку подташнивало, кружилась голова. Старшина роты, худощавый поджарый прапорщик, на утреннем построении обратил внимание на его бледное лицо и спросил, как он себя чувствует.

– Нормально, – ответил Вока.

– Тогда отчего бледный такой? – продолжал допытываться старшина.

– Не знаю.

– Может, в санчасть отправить?

– Обойдусь, товарищ прапорщик.

– Ну, смотри, дело твое. Только сдается мне, что пригрели тебя чем-то, – сказал прапорщик, разглядывая кровоподтек на его подбородке.

– Да нет, сам упал.

– Ну-ну… В общем, хуже себя почувствуешь – скажи. – И старшина прошел вдоль строя дальше.

Вплоть до самой присяги новобранцы осваивали курс молодого бойца, и каждый день на плацу постигали азы строевой подготовки. В этот день каждый шаг отзывался у Воки тупой болью в голове, и казалось, что занятиям не будет конца. И вот наконец-то прозвучала долгожданная команда «отбой». Каждая клеточка его тела блаженствовала от наступившего покоя. Ближе к полуночи Воку опять разбудил дневальный.

– Топай в каптерку, дух, – буркнул отслуживший полгода крепыш.

«Будь что будет, но я никуда не пойду!» – была первая мысль. Но потом Вока понял, что так просто от него все равно не отстанут. В этот раз он шел, не страшась – принятое решение укрепляло его. В каптерке было только двое: Потеряев, да еще один, небольшого роста, худощавого телосложения и заискивающим взглядом, по фамилии Бугаев – которая звучала как ирония его внешности. Потеряев сидел на табуретке посередине комнаты, уперев ладони в колени. Чуть выдвинутая вперед нижняя челюсть придавала его лицу первобытную свирепость.

– Долго собираешься! – кинул он взгляд исподлобья.

Вока промолчал.

– Ладно, салажонок, придется тебя научить службу уважать! – угрожающе приподнялся с табурета Потеряев.

Вока опять промолчал.

– Чё молчишь, язык, что ли, проглотил?! – подойдя к нему свирепея, стал повышать голос Потеряев.

– Тебя слушаю, вот и молчу. Не можем же мы вместе говорить, – спокойно ответил Вока.

– Ну-ну, молчи, – снизошел Потеряев и опять сел на табурет. – Ну, а после вчерашнего-то как – поумнел? – ухмыльнувшись, спросил он приняв прежнюю позу.

– Смотря в чем.

– А в том, что в армии есть устав писаный, а есть неписаный, и по обоим ты, салага, должен делать то, что должен делать. Понял?!

– Понял.

– Что ты понял?! А ну, повтори!

– То, что в армии есть устав писаный и не писаный.

– Молоток! Подрастёшь, кувалдой будешь, – вновь ухмыльнулся Потеряев и кивнул Бугаеву. Тот поднял с пола и бросил под ноги Воке пару грязных кирзовых сапог.

– К утру они должны блестеть, понял? – Потеряев пристально смотрел на Воку.

Вока пинком отправил кирзачи в сторону, не отводя взгляда от водянистых глаз Потеряева.

– Ах, ты ж, сука! – Потеряев встал и неторопливо приблизился к нему и уже чуть отвел в сторону кулак, но, казалось, споткнулся о немигающий, не обещающий ничего доброго, взгляд Воки. Он медленно отошел и опустился на табурет. Некоторое время он еще смотрел на него своими маленькими, глубоко посаженными глазами, словно осмысливая меру наказания для духа, совершившего чудовищное неповиновение. Но, видно, сие не умещалось в его сознании и наказания, адекватные этому поступку, роились в голове, вытесняя одно другое. Или же он попросту чутьем угадал серьезную опасность, исходящую от крепко сбитого парня со спокойным взглядом.

– Ладно, салажонок… Иди, спи, завтра поговорим, – угрожающе произнес он.

После этого Воку больше не трогали; зато другим доставалось по полной программе. Редко кто из молодого пополнения после отбоя ложился спать – это была роскошь; а мыли полы, драили туалеты, стирали и приводили в порядок обмундирование старослужащих, которые в свое время делали то же самое, за редким исключением тех, кто с самого начала не сломался и сумел постоять за себя. А за Бугаева говорили, что, когда он был духом, вообще спал не больше трех-четырех часов, да и сейчас был у Потеряева на побегушках.

Со своего призыва Вока сдружился с двумя ребятами. Один из них – Валька Куницын, смешливый парень из Сибири, всегда находивший повод для шутки или незлой иронии. До армии он полгода проработал в ателье по пошиву одежды учеником портного. В роте об этом стало известно, и теперь Валька почти всё время торчал в бытовке, перешивая для старослужащих из уставных армейских брюк неуставные – дембельские. Второй – Димка Калюжный. У Димки с первых же дней началась малоприятная проблема – энурез; скорее, от переживаний и стрессов, которых немало в жизни духа. Заметили это, когда от его постели стал исходить стойкий аммиачный запах. А такое в армейской среде сразу же ставит человека в положение изгоя. Так случилось и с Димкой. Его стали чураться даже те, с кем он призывался из одного города. Никто не звал его в чайную, в свободное время он был почти всегда один, и из бойкого хлопца, каким был на гражданке, он постепенно превращался в забитого, с испуганно бегающими глазами «духа». В одно из воскресений, когда он сиротливо сидел в курилке, к нему подошел Вока.

– Ты как насчет того, чтобы в чайную сходить? – спросил он.

Дима недоверчиво поднял на него глаза – не шутит ли?.. Ведь у него в последнее время даже сигареты никто не стрелял, не то, чтобы в чайную пригласить.

В чайной они взяли по бутылке молока, печенье, конфет, – в общем, того, чего так хочется в армии, особенно на первом году службы, и устроились за столом. Димка был земляк, из соседнего большого промышленного города, где слыл одним из самых отчаянных голубятников. И, вспоминая гражданку, рассказывал Воке о своих голубях.

– А где же сейчас твои голуби? – поинтересовался Вока.

– Продал, – нахмурился Димка. – Оставить не на кого было, пропали бы… Жалко, конечно, хорошие были голуби… Ну, да ничего – приду из армии, новых заведу! – ободрил он сам себя.

– А что тебя в них так заводит? – заметив, как на глазах поменялся Димка, едва разговор зашел о голубях, спросил Вока. – По-моему, птица как птица, ничего такого особенного в них нет… Вон, они даже здесь на чердаках живут.

– Да нет, Вока, – улыбнулся Дима, – то сизяки. По большому счету, только одно название, что голуби, а настоящие голуби, это… – у него взволнованно заблестели глаза. – Да я даже объяснить тебе этого не могу, это самому прочувствовать надо. Они, вроде бы, как часть тебя самого… Когда стая в небо, в точку поднимается, кажется, что ты тоже вместе с ними в небе паришь! А если погибнет какой, или украдут, или кобчик забьет – такое чувство, будто друга потерял… Вот отслужим, в гости приезжай – посмотришь, как настоящие голуби летают. У меня, знаешь, какая голубятня классная?! Мало у кого в городе такая есть.

Димка преобразился, его глаза сияли, плечи расправились. Дружба с Вокой изменила к нему отношение и других ребят, его перестали чураться. А вскоре проблема, причинявшая ему столько проблем, перестала его мучить, попросту исчезнув. Уже потом Вока не раз наблюдал, как за столовой Димка кормил голубей крупой, выпрошенной у повара. Как-то раз он подошел к нему.

– Дим, что ты с ними возишься? Это же сизяки, одно только название, что голуби, – спросил он, улыбаясь.

– Да нет, Вока… Я вот приглядываюсь к ним – голуби это, настоящие. Без наворотов, правда… Жаль, что голубятню тут нельзя построить, а то бы я и их правильно летать научил! – мечтательно прищурился он.

Весна наступила неожиданно и сразу. Ещё неделю назад в тайге лежал ноздреватый, густо посыпанный желтыми лиственничными иголками снег, а за несколько дней солнечной погоды – стаял. И казалось, что до этого безжизненные ветви лиственниц вдруг опушились нежными светло-зелеными пучками мягких иголок. Чуть в глубине, в ложбинке, перекатываясь через валуны, тихо зажурчал небольшой ключ. На березах из набухших почек проклюнулись клейкие ярко-зелёные листочки, а в подлеске – густо и по-весеннему свежо, весело зазеленел кедровый стланик. И тайга, ещё недавно словно заколдованная и застывшая, вдруг вся наполнилась щебетанием неведомо откуда появившихся небольших пташек, монотонным кликом кукушки, нескончаемым перестуком дятла, упорно промышляющего из червоточного дерева личинку короеда. На полянах, поросших брусничником, еще оставалась прошлогодняя ягода: промерзшая и оттаявшая, впитавшая в себя горечь талого снега, она была терпко-кислой на вкус и быстро набивала оскомину, а от земли, сквозь старые буровато-зелёные листья, уже резались свежие, яркие листочки нового брусничника. Природа будто бы понимала, что у неё в запасе совсем немного времени, а ещё нужно выгнать листву, дать всему живому цвет и завязать плод; и питать его, чтобы он созрел за короткое северное лето, и его семена были способны проклюнуться следующей весной нежным, слабеньким росточком, укорениться в землю и окрепнуть до наступления осенних холодов…

Вока, Валька и Дима иногда, отпросившись у старшины, уходили к ключу. Ниже по его течению был небольшой водопад, и можно было бесконечно долго, сидя на согретом солнцем валуне, наблюдать, как с полутораметровой высоты падает вода, рассеивая в воздухе мириады водных пылинок, светящихся в лучах солнца радужным цветом и, бурля и пенясь среди камней, продолжает свой путь дальше. За водопадом, в небольших заводях и омутках, держался хариус. Не раз они рыбачили, вместо наживки используя искусственную муху, сделанную из клочка овечьей шерсти, а вместо удилища – гибкий тальниковый прут. И что может быть более волнующим, чем ощутить через удилище удар захватившей наживку рыбы и чувствовать, как она, подсеченная, мощно бьется в зеленоватой глуби, до звона натягивая прочную леску? Пойманную рыбу потрошили и готовили на костре, в самодельной жаровне, которую пронырливый Валька раздобыл где-то в части. Но это были редкие часы, а в основном время проходило на строевом плацу или в учебном классе.

– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь: быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…

Торжественно звучали над плацем, в солнечное майское утро, слова воинской присяги. И, когда последний из новобранцев произнес слова присяги, с трибуны над плацем, усиленный динамиками, взметнулся голос командир части.

– Товарищи солдаты! – чеканя слова, произнес он. – Я поздравляю вас с принятием воинской присяги! С сегодняшнего дня вы становитесь полноправными защитниками нашей Социалистической родины! Сегодня ряды нашей армии пополнились новыми бойцами, и ваш долг выполнять всё, в чем вы только что поклялись! Я от себя лично и от лица ваших командиров желаю вам успехов в овладении боевыми науками и стойкости в тяготах и лишениях воинской службы…

После поздравительной речи командира часть парадным строем прошла мимо трибуны. Уже на следующий день принявших присягу распределили по ротам. Воку, Вальку, Димку Калюжного и ещё двоих из закончивших курс молодого бойца отправили обучаться взрывному делу. Не без опаски отправились они в небольшой городок, где находилась учебная часть, наслышанные об опасной службе взрывников, которые шли впереди всех, сами прокладывая себе путь в дикой тайге, – по трассе, ещё лишь только на карте отмеченной, взрывая скалы и сопки. Их называли смертниками, ибо зачастую они жили в таких условиях, в каких было трудно выжить. По трассе о них ходили легенды. Но в этом была и своя романтика. И освоившись, ребята с охотой учились всему, что касалось их будущей службы. Быстро пролетели четыре месяца и они, уже в звании младших сержантов, вернулись в часть и были зачислены в подразделение взрывников, чтобы всё оставшееся время своей службы провести на трассе, лишь изредка наведываясь в часть… И вот – дембельский приказ министра обороны. И вновь, почти через всю страну – домой. Но уже не зеленым салажонком, а дембелем – знающим цену службе солдатом.

Вока, Валька и Димка Калюжный возвращались домой в одном вагоне. С Валькой распрощались в Сибири. Прощаясь, Валька приглашал в гости, обещал свозить в тайгу на охоту и показать настоящую рыбалку на тайменя. Димка с Вокой проехали почти весь путь вместе; вышел Димка на своей станции, на три часа раньше, чем Вока.

– Ну, что, Вока… Жду тебя в гости! – прощаясь, обнял Димка друга, вместе с которым прошел весь солдатский путь.

– Приеду, обещаю! – заверил его Вока и добавил: – Ну, и ты приезжай, не теряйся.

– Да куда я денусь, – улыбнулся Димка. – Ещё и в Сибирь, к Вальке, вместе съездим!

– Съездим, – сказал Вока. – Не знаю, как в этот год, но в следующем – обязательно!

Он вышел вместе с Димкой на перрон, там они, прощаясь, крепко пожали друг другу руки. Димка с чемоданом в руках пошел к вокзалу и, ещё несколько раз обернувшись, помахал ему рукой. И как-то пусто стало на душе у Воки. Димка – это то последнее, что связывало его со службой, пусть не лёгкой, но которая нравилась ему; где ему было всё понятно и в какой-то степени даже комфортно, а впереди были, казалось, пустота и неопределённость. С этим чувством он зашел в вагон и сел у окна. Поезд тронулся с места, за окном медленно поплыли вокзал и привокзальные постройки. И уже через три часа он подъезжал к своему городу. Поезд, сбавляя скорость и постукивая колёсами на стыках рельс, медленно приближался к вокзалу. Наконец легкий толчок, и всё – состав остановился. Вока достал из багажной ниши купе чемодан, вышел на платформу; прошел на привокзальную площадь, чуть постоял и, не дожидаясь автобуса, переложив чемодан с одной руки в другую, пошел вдоль улицы. И заметив свободное такси – проголосовал. Машина, притормозив, прижалась к обочине впереди него.

– Я в парк! если по пути – подброшу, – приоткрыв дверцу, крикнул водитель.

– По пути.

И Вока сел на заднее сидение.

– На дембель? – поинтересовался таксист, молодой парень.

– Да, домой.

– Хорошее время, природа одевается, девчата раздеваются… Я-то осенью демобилизовался, тогда все наоборот было.

Вока улыбнулся.

– Домой всегда хорошо.

– Это точно! А где служил?

Вока сказал. Водитель присвистнул.

– Да ты, прямо, герой – на стройке века побывал! А я в Таманской, в танковых служил. Тоже ничего…

Некоторое время ехали молча.

– Ну, все, я тут сворачиваю, – сказал таксист, притормаживая на перекрестке.

– Нормально, мне здесь уже недалеко. Сколько с меня?

– Для дембеля Советской армии – бесплатно!

– Ну, спасибо, – улыбнулся Вока и вышел из машины.

– Хорошо погулять! – весело пожелал на прощанье водитель и лихо тронул машину с места.

В армию Вока призывался в первой половине апреля, сейчас же на дворе был май, и день стоял уже по-летнему жаркий. Слабый ветерок серебрил листья придорожных тополей и приятно охлаждал лицо. Невдалеке рабочие в ярко-оранжевых жилетках укладывали асфальт, в воздухе витал запах дыма и плавленого гудрона. Когда подходил к дому, тело наполнила необыкновенная воздушная легкость. Он почти бегом взбежал по лестнице, – такой знакомой, на ней он помнил каждую щербинку, позвонил в свою квартиру. Дверь открыла мать. От неожиданности она отступила шаг назад и, всплеснув руками, смогла лишь проговорить.

– Володя! Сыночек!

Вока поставил чемодан на пол прихожей и обнял её. А из комнаты с радостным криком уже бежала младшая сестренка Катька, повзрослевшая за два года, – совсем уже девушка, и повисла у него на шее.

– Вовка, как я скучала! Как здорово, что ты опять дома! – щебетала она. Затем, чуть отстранившись: – Вока, какой ты стал мужественный да красивый!.. Как жаль, что ты мой брат, а то непременно бы влюбилась…

– Да и ты тоже, смотрю, девушка на выданье, – улыбался Вока.

Как и положено, в дембельском чемодане Воки были подарки для всей семьи. Он положил чемодан на стул, щелкнул замками, с видом фокусника извлек из него серую пушистую шаль и протянул ее матери.

– Извини, мама, что подарок не по сезону… Но зимой ты оценишь его и будешь благодарна.

– Спасибо, сынок, я и сейчас благодарна! – засветилась улыбкой мать и, накинув подарок сына на плечи, подошла к зеркалу. – А красивая-то какая! – Встала она у зеркала вполоборота, поглаживая дымчатую шерсть шали.

Кате в подарок привез Вока сделанную Валькой брошь, с крупным переливающимся зеленым камнем. Его Валька нашел в русле пересохшего ручья, огранил надфилем, подгоняя под купленную в магазине брошь, из которой он предварительно выковырял блеклый, искусственный камень. И когда камень вошел в гнездо, прежде чем основательно закрепить его, отшлифовал пастой гои. Брошь получилась удивительно красивой, и Валька, – зная, что у Воки есть младшая сестренка, отдал брошь ему. Катька тут же приколола её к платью и стала крутиться у зеркала.

– Теперь к ней надо что-то зеленое… – сказала она чуть задумчиво, и затем радостно: – Ура! У меня же есть зеленая перевязь для волос и зеленого цвета пояс!

– Ну, ты и модница стала! – рассмеялся Вока.

– Девушкам это позволительно!

– Кстати, у тебя ещё и глаза под цвет камня.

– Ну, не такие уж они у меня и зеленые! – кокетливо засмущалась Катерина.

Не прошло и часа, как Вока засобирался в город.

– Ба-а, да ты и дома-то еще совсем не был, отдохнул бы с дороги! – запротестовала мать.

Зато Катька Воку поддержала и напросилась идти вместе.

– Куда пойдем? – осведомилась она, взяв его под руку, лишь только они вышли из подъезда.

– На кудыкину гору, – как в детстве отшутился Вока.

– Нет, ну правда!

Катя откровенно гордилась братом, ей было приятно идти рядом с ним.

– Туда, где я не был два года.

– Но ты же везде не был два года!

– Тогда, куда глаза глядят.

– А куда они у тебя глядят?

– У меня – прямо, у тебя – не знаю.

– У меня тоже прямо.

Узнавая Воку, к ним подходили ребята, здоровались, с уважением поглядывая на его старшинские погоны. Катька чувствовала себя на седьмом небе. Прогуливаясь, вышли к фонтану. Издали он смотрелся, как огромная опрокинутая хрустальная ваза с бассейном у основания. Вокруг бассейна, по его периметру – разноцветные скамейки, буйство зелени и цветов. Серебристая водяная пыль, витая в воздухе, несла приятную прохладу; и у фонтана, несмотря на дневную жару, было не так душно. Кругом – радостные лица и детский смех. И вот, среди всего этого великолепия Вока вдруг почувствовал, что скучает по северной природе, той, которая как простенький ситец отличается от восточного, переливающегося яркими красками шелка, отличается от всего того, что сейчас окружает его. Ему стало грустно. Мог ли он подумать там, где местами росли лишь чахлые лиственницы, да на камнях серебрился сухой мох, что будет скучать по всему этому?! Но вот – не успел приехать, а уже скучает…

– Ты не рад, что дома? – не вытерпела Катька, заметив перемену в его настроении.

– Почему же? Рад. Просто, вспомнил те места, где служил. Там весной тоже красиво… Правда, по-другому, совсем не так, как здесь.

– И поэтому ты теперь всегда будешь ходить печальный?..

Катьке в душе было обидно, что она так ждала его домой, а он скучает по тому, что в её представлении не должно вызывать подобных чувств. Не понять девчонке, что это – часть жизни; и многие, кто отслужил, частенько с ностальгической тоской вспоминают пусть и не лёгкие, но дорогие сердцу армейские будни.

– Нет, – улыбнулся Вока. – Вот, немного погрущу, а потом всегда буду весёлым. Тем более что у меня такая сестренка! – И он приобнял её за плечи.

Катя смутилась.

– Ну и рука у тебя! Тяжёлая, словно железная…

Вока был её кумиром, и на всех ребят во дворе и в школе она смотрела, сравнивая с ним. Уже возвращаясь домой, они проходили мимо дома, в котором жил Гена.

– Гену часто видишь? – спросил Вока.

– Не очень. Только в церкви и иногда на улице. А в церковь он с какой-то девушкой приходит… Красива-я-я – слов нет!

– В общем-то, мы переписывались… Но про неё я не знаю; знаю только, что с Марьяной они окончательно расстались, и что она замуж вышла.

– Да, я про это тоже знаю.

– А ты-то откуда?!

– Все у нас в школе про это знают. У них же любовь была, как у Ромео и Джульетты!

– Ну ладно, всезнайка! Пошли к нему …

Гена недавно вернулся с работы и, поужинав, с книжкой в руках лежал на диване. На звонок дверь открыла Людмила Александровна.

– Здравствуйте, Людмила Александровна! – поздоровался Вока.

– Володя!!! – всплеснула она руками.

Гена, узнав друга по голосу, выбежал в прихожую.

– Вока!!! Генка!!! – закричали они одновременно, бросаясь обнимать друг друга.

– Ну, ты матерый северный медведь! – проговорил Гена, с трудом освобождаясь из могучих объятий друга.

– Да и ты тоже, брат, не доходяга! – смеялся Вока.

– Ну-ну, хватит вам силой меряться, – с нарочитой строгостью произнесла Людмила Александровна и по-матерински обняла Воку. – С возвращением, Володя! – Затем взглянула на скромно стоявшую у дверей Катю. – А это что за красавица: неужели Катерина?

– Она самая! – вместо застеснявшейся Катьки ответил Вока.

– Подумать только! Встретила бы на улице, ни за что бы не узнала!

Катька смутилась ещё больше.

– Ну-ну! – Людмила Александровна заметила, что девушка совсем засмущалась. – Не обижайся, Катерина, это я так… Конечно же я узнала тебя, хотя ты и очень повзрослела – просто невеста.

Людмила Александровна пригласила всех на кухню и принялась угощать пирожками с яблочным джемом, которые она пекла – как, впрочем, и все другое – великолепно. К этому времени подошел и задержавшийся на работе Михаил Иванович. Широкая славянская душа всегда рада гостям, и он шумно приветствовал Воку.

– До старшины дослужился, молодец! Не всякому удается, – приговаривал он, похлопывая его по плечу.

Из холодильника Михаил Иванович достал пару бутылок «Жигулевского», но, взглянув на ребят и не встретив подтверждения в их глазах, вздохнув, поставил бутылки обратно.

– А ведь какой повод, чтобы выпить, а? – с напускным сожалением промолвил он. И, сев за стол, обращаясь к Воке, спросил: – Ну, как служба-то: медом показалась али нет?..

– Да, всякое бывало… Наверное, как и везде.

– Это ты, Володя правильно сказал. Я ведь тоже срочную не на югах загорал; в Заполярье, на флоте служил – тоже, брат, всяко было… Север, он и есть север. Про него только вспоминать хорошо, а вот чтобы жить там, полюбить его всей душой надо – без этого никак! Не всякому это дано, но уж если прикипит душа к северу, ничем не оторвать. Все там другое: и природа, и живность. И людей он другими делает. Мягче, добрее люди на севере. Ведь недолго я там пробыл – три года. Это, брат, для севера – плюнуть и растереть, годам да километрам там счёт другой. А вот же – многое вспоминается! По первости-то как отслужил – все бы бросил, да обратно уехал!.. Да и морем тоже болел, тянет оно человека, точно магнит какой. По сей день служба вспоминается. Случай вот однажды был! – оживился он, явно настраиваясь на длинный рассказ. – Должны были мы в тропики идти, – в дальний поход, значит… Да только где-то на середине пути главный двигатель из строя вышел. Обратно уже далеко, получили приказ догрести на вспомогательных до одного промежуточного иностранного порта. В общем, встали мы там у стенки… Пока то да се, пока нам запчасти на двигатель подвезли, да потом в доке стояли – так и месяц прошел. Так вот, насмотрелись мы там на эту закордонную жизнь… Хорошо живут! Нам чтобы так – еще о-го-го, сколько надо! Не знаю, кто кого там у них угнетает, но бедных, – чтоб в лохмотьях ходили, я не видел. В магазинах тоже всего навалом: покупай – не хочу, деньги б только были… А вот случай там был один, – продолжал он, все более увлекаясь. – Недалеко от порта супермаркет ихний – универмаг, значит, по-нашему – загорелся. Пожар, разумеется, потушили быстро. С этим у них там тоже все в порядке – пожарные машины на пожар без воды не приезжают. А вот товар все-таки подпортился, где подмок, где-то пена на него попала… И весь этот по-ихнему хлам отгребли бульдозерами в сторону, и всё, что в этих кучах, можно было брать просто так, бесплатно, только бы место освободилось. В порту на тот момент из наших еще рыболовные суда стояли, да два сухогруза на рейде, так они этой дармовщиной загрузились так, что осели чуть не по самую ватерлинию! Да и мы не зевали, хоть офицеры и стыдили нас. Мол, защитники могучей социалистической державы, а тащите на борт всякий хлам, то, что, мол, капиталисты выкинули. Хотя сами ведь прекрасно знали, что в этой самой могучей державе даже если и деньги есть, так всё равно купить нечего… – Михаил Иванович замолчал, поняв, что ляпнул лишнее, но тут же, продолжил: – Да и жизнь там, скажу, повеселее будет… Днем работают, а вечером, стало быть, развлекаются. Кафе да ресторанов всяких у них там видимо невидимо, все улицы в рекламах, но и безобразия всякого тоже хватает. Целые улицы в городе такие есть, где…

Тут Людмила Александровна, слышавшая уже не раз, что видел её муж в иностранном портовом городе, вздохнув, укоризненно одним взглядом указала ему на Катю. Михаил Иванович понял, что увлекся, и быстро закруглил рассказ. – Да, много чего там такого есть… Как будто на другой планете побывали! Да… вот… север он, говорю, и есть север!

Вока с Геной переглянулись и рассмеялись. Иван Михайлович оставался по-прежнему весёлым и немного простоватым, из-за чего часто попадал в неловкие ситуации. Из которых, впрочем, всегда выходил достойно, неизменно оставаясь при этом в распрекрасном расположении духа.

– Это хорошо, что отслужил. Теперь невесту найдешь, женишься, – продолжал он.

Опять послышался предупреждающий вздох Людмилы Александровны.

– На работу устроишься, – как ни в чем ни бывало продолжал Михаил Иванович. – Да, вот еще что! Как на работу устроишься, сразу же в очередь на квартиру вставай. Непременно вставай! Пока то, да сё, глядишь, и очередь подойдёт.

– Спасибо, Михаил Иванович, за совет! – поблагодарил его Вока. – Обязательно встану.

– Непременно, непременно вставай! – продолжал наставлять его Михаил Иванович, наливая себе в чашку из заварного чайника дегтярного цвета густой заварки.

Вскоре Вока с Катей засобирались домой – Вока еще не виделся с отцом и братьями. Гена пошёл с ними и, проводив их до дома, распрощался. Он спешил на встречу с Викой.

– Ты какой-то не такой, как всегда. Что-то случилось? – спросила Вика, как только они вышли из общежития.

– Да нет, ничего такого. Просто, друг из армии вернулся.

– Это повод для плохого настроения?

– Нет, я рад… Просто, наверное, немного завидую… Отслужил, был на стройке века, многое повидал, до старшины дослужился.

– А какой он из себя?

– Высокий, спортивный… А собственно, для чего это тебе? – глянул на неё с улыбкой Гена.

– Ну, мне же интересно, что у тебя за друг! Ты говоришь о нем, как о герое из кинофильма.

– Я тебя обязательно с ним познакомлю! Думаю, что ты ему понравишься – ты очень красивая.

– Ты мне льстишь.

– Вовсе нет, ты и сама об этом знаешь. Здорово, конечно, что не зазнаешься, и мне в тебе это очень нравится.

– Только это?..

– Нет, не только! Еще ты умеешь дружить и, наверное, быть верной…

«Тогда почему мы только друзья, ведь для меня ты всегда был больше этого?! – подумала она. – Что тебе мешает ответить взаимностью?..» Она пыталась оборвать эту нить неприятных для неё рассуждений, но всё равно возвращалась к ним.

– Ты по-прежнему любишь её?..

Гена молчал, понимая, что его откровенность в той или иной степени может ранить Вику.

– Хорошо не отвечай… И прости, что спросила! Сама не знаю, что сегодня на меня нашло…

Гена продолжил молчать. Да и что он мог сказать, кроме как согласиться с тем, что хочет он этого или нет, а в мыслях он всегда рядом с Марьяной.

– Люблю ли я по-прежнему Марьяну? – сказал он, понимая, что его молчание Вика могла истолковать, как невнимание к ней. – Если честно, мне трудно на это ответить. Всё, что касается её – это всё в прошлом. И я это прекрасно понимаю! Но не думать о ней – не могу. И порой это угнетает! Хочется, чтобы прошлое осталось в прошлом, а не преследовало пустыми мечтами…

– Я не открою тебе ничего нового, если скажу, что из каждой ситуации есть выход. Просто иногда мы не хотим его видеть! Часто из-за того, что для этого придется расстаться с чем-то, с чем расставаться не хочется – с пустыми надеждами, например… Пусть даже это некомфортно, пусть закрывает лучшие перспективы, но нам это нравится, это наше, выстраданное, и уйди это – покажется, что жизнь пуста и никчемна… Но это не так! Хотя без прошлого нет и будущего… Но ты хорошо сказал: прошлое должно останется в прошлом, и если это необходимо – из него нужно сделать какие-то выводы и жить дальше. Хотя я уверена, что ты даже не молился, чтобы в твоей жизни произошли хоть какие-то перемены…

Вика сказала это без какого либо намека на свои чувства к нему, сказала то что думала. И Гена с удивлением взглянул на неё. В душе он всё ещё продолжал считать её милой и умной девушкой, однако неспособной дать какой-либо серьезный совет, касающейся жизни и веры. Сейчас же её духовность и мудрость поразили его.

– Я действительно никогда об этом не молился… Хотя о чём же, как не об этом, мне нужно было бы молиться?! Наверное, моя вера заканчивается там, где начинаются мои проблемы…

– Извини, если мои слова задели тебя.

– Задели. Но больше оттого, что об этом мне надо было подумать самому.

– Ну, скажем, друзья на то и существуют, чтобы иногда напоминать о том, что человек забыл или не желает вспомнить, – с улыбкой сказала Вика, взяв его под руку. – Кстати, ты помнишь, куда мы сегодня идем?..

– Да, это я помню, – чуть с грустью улыбнулся Гена.

Вика попросила его сходить с ней на служение православной церкви. Выбрали самую известную в городе. Высокие стены, выкрашенные какой-то особой светло-голубой краской, радовали глаз насыщенным цветом погожего летнего неба. Отливающие золотом высокие купола. Торжественно звучал перезвон колоколов, оповещающих вечернюю службу; и не было в её величии ничего, что напоминало бы Гене небольшую, с деревянной луковицей поверх крыши, убогую сельскую церквушку, накрепко утвердившуюся в его цепкой детской памяти как образ серый и тревожный.

Они прошли мимо церковной лавки. На прилавке и витрине – духовная литература, нательные крестики, медальоны с изображением матери Иисуса, – девы Марии, небольшие складывающиеся иконки. За прилавком – молодая женщина в темном платье и белом платке, повязанном наглухо, оставляя открытым лишь треугольник лица с удивленным, казалось, взмахом полукружья черных красивых бровей. В зале – тягучий запах ладана. Перед алтарем молодой, рослый священник, чуть помахивая кадилом, сильным басовитым голосом читал нараспев на старославянском что-то из Священного Писания. Откуда-то сверху доносилось стройное церковное пение. Церковный приход – человек пятьдесят, мужчины и женщины – эхом повторяли за священником «аминь!», и также вслед за ним крестились: мужчины широко, размашисто; женщины мелко и часто. Хотя слова Священного Писания звучали на старославянском, смысл их Гене был вполне понятен. И прошло совсем немного времени, как чувство необъяснимой радости, которое нельзя было назвать иначе, как Божественным присутствием, наполнило его сердце. Небесная благодать, побуждающая к покаянию, несущая в себе мир, любовь и веру присутствовала здесь также, как и в привычном для него служении евангельской церкви. Вскоре, завершив свою часть служения, священник ушел и его место занял другой церковный служитель, более старший по возрасту; борода и усы его обильно серебрились сединой. Продолжая служение, он прочитал небольшую проповедь. И было немного странно слышать от служителя, облаченного в вычурные церемониальные одежды, совершенно в иной обстановке богослужения, те же духовные истины, что и от пастора своей церкви. В очередной раз, когда священник сказал «аминь!» и перекрестился, Гена почувствовал, как непроизвольно дернулась рука, отвечая побуждению души, повторить вслед за ним это совершенно непонятное ему движение. Взглянув на Вику, по её лицу, озаренному радостным сиянием, догадался, что она переживает похожие чувства. Она перехватила его взгляд и улыбнулась лишь одними глазами. Отстояв службу до конца, они вместе с другими прихожанами вышли из храма. На улице уже смеркалось. С умиротворенными лицами расходились из церкви люди. И как-то уж очень обыденно гремели на соседней улице, на стыках рельс, трамваи… Когда немного отошли, Гена оглянулся. Церковь, стоящая на возвышении, рельефно печаталась на фоне светло-желтого, закатного, подернутого тонкими синеватыми вечерними облаками неба, а близлежащие от неё строения уже покрывал вечерний сумрак, затирая четкость крон растущих рядом с ними деревьев. Возвышающаяся надо всем, церковь словно благословляла распятьем крестов опускающуюся на город ночь.

Некоторое время шли молча.

– Мне не совсем понятен ход служения, вся эта помпезность… Но ты заметил, какие были светлые, одухотворенные лица у присутствующих? – спросила Вика.

– Да, даже больше! Прошло совсем немного времени, как мы вошли в зал, и я уже не чувствовал никакой разницы – мне казалось, что я нахожусь на служении нашей церкви. И проповедь священника мало чем отличалась от проповеди нашего пастора…

Вика промолчала.

– Скажи, если можешь: зачем тебе понадобилось идти в православный храм? – спросил Гена.

С самого начала он понял, что неспроста Вика повела его в церковь.

– Я думала, ты спросишь раньше.

– Извини, в следующий раз я обязательно сделаю это.

– Нет, уж лучше я расскажу тебе сейчас… – Вика немного помолчала и продолжила: – В прошлое воскресенье я пришла на вечернее служение пораньше, села на одну их скамеек напротив церкви и, дожидаясь тебя, стала читать Библию. Все скамейки были заняты прихожанами нашей церкви, одни разговаривали, другие, – также как и я, сидели с раскрытыми Библиями. Хор репетировал перед служением, и на улице было слышно, как они поют. Мимо шла пожилая женщина, – ничем не примечательная, обыкновенная женщина с сумкой в руках. Неожиданно она остановилась и, повернувшись к окнам церкви, стала посылать проклятия: сектанты, сатанисты, изуверы – это самое безобидное из того, что можно упомянуть из ее слов. Вначале я опешила, но вскоре пришла в себя и так, как сидела к ней ближе всех, сказала, что это христианская церковь, и её слова здесь совершенно неуместны. Она повернулась в мою сторону, и весь этот поток грязи обрушился уже на меня. Из её слов я узнала о себе много интересного: оказывается я еретичка, поклоняюсь антихристу и, вдобавок ко всему, ещё и американская шпионка! В общем-то, если отбросить всё оскорбительное из того, что она сказала, можно было сделать следующее заключение: мы сектанты, а истинные христиане – это те, кто посещают православный храм. Некоторые прихожане нашей церкви тоже не остались в долгу: обозвали ее язычницей и идолопоклонницей. Она ушла, кляня нас, на чём свет стоит, и пока не скрылась из виду, всё оборачивалась и потрясала над головой кулаком…

Гена вспомнил, что в воскресенье они договорились встретиться с Викой у церкви, и при встрече она была чем-то расстроена и промолчала весь вечер. Он не придал тогда этому особого значения.

– И ты решила провести разведку боем, проникнув в стан недоброжелателя, – рассмеялся он.

– Нет, мне просто захотелось побывать здесь самой, а не судить с чужих только слов. Ведь про православную церковь у нас говорят не самое хорошее…

– И что обо всем этом ты думаешь сейчас?..

– Могу повторить лишь то, что уже сказала, прибавив к этому еще и твои слова.

– Если хочешь, могу дать почитать книги одного известного православного священника.

– Считаешь, мне это нужно?..

– Думаю, да. По крайней мере, не повредит.

– Извини, мне необходимо время, чтобы разобраться с тем, что сейчас у меня в душе… И книги вряд ли в этом помогут. Как-нибудь в другой раз, хорошо?

– Как хочешь, – улыбнулся Гена.

Она вновь взглянула на него – на этот раз его глаза улыбались совсем грустно.

Они опять шли молча. Вика витала в своих мыслях. Ещё совсем недавно в её жизни всё было ясным, предельно понятным и зачастую – предсказуемым. Церковь, занятия в институте, читальный зал, встречи с Геной – и всё это устраивало её. Подсознательно она всегда старалась избегать резких жизненных перемен и даже боялась их. Сейчас же ощутила себя стоящей перед каким-то нелепым, совершенно ненужным ей выбором. Прежде подобное переживание показалось бы ей абсурдным. Какой выбор?! Зачем? Было бы смешно предположить, что её подобное состояние – это реакция на слова той старушки, достойной более жалости, нежели осуждения. Но тогда – что же это?.. Наскучило однообразие служения евангельской церкви, столь восхищавшей её когда-то, и захотелось других, более волнующих душевных переживаний?.. Она слышала, что есть люди, переходящие из церкви в церковь лишь в поисках новизны ощущений. Но она никогда не искала в церкви только лишь эмоциональных переживаний! Тогда – что же с ней происходит?.. Неведомый до этого конфликт внутри себя самой? Или это то, о чем говорят: «душа неспокойная и бунтарская мечется в поисках истины»? И возможно, её место вовсе не в евангельской, а в православной церкви? А какая, в общем-то, разница, в какой она церкви, если что здесь, что там – поклоняются одному и тому же Богу! Или Бог все-таки не один, и в каждой церкви он свой, единственно истинный?.. Подобные рассуждения, наверное, кощунственны… Перед глазами как-то особенно отчетливо представилось лицо обернувшейся к ней старушки и её угрожающе указующий в небо перст. Бедная бабуля, у которой наверняка есть любящие её внуки и внучки… Вике вспомнились и ответные обвинения прихожан её церкви, которые были ничуть не лучше слов пожилой женщины и более обвиняли, нежели оправдали их самих… С самого детства поделила она людей на хороших и плохих. Хорошие – добрые и не обманывают; плохие – злы и говорят неправду. Но с возрастом стала понимать, что отчетливой грани, которая ясно разделяла бы людей на добрых и злых, не существует. И зачастую люди, бывшие в её представлении добрыми, совершали неблаговидные поступки. И наоборот: те, на которых она поставила клеймо «нехорошие» – вели себя честно. Но церковь она с самого начала восприняла как эталон человеческого совершенства, и в её представлении сформировалось, что люди там особенные, стерильно честные. И тем болезненнее ей было понимать, что это – не так. «Боже, жила себе, горя не знала, и зачем только в церковь потащилась?! – стала донимать недобрая мысль. – А может, больше не ходить никуда?.. Ведь вполне достаточно жить по совести, оставаясь во всех жизненных обстоятельствах искренней и правдивой. Зачем отождествлять себя с какой-то церковью, пусть даже, по человеческим меркам, самой правильной? Но всё же остаётся вопрос: какая церковь самая правильная, а какая – не очень? Ведь правыми, похоже, себя считают все… Тогда – кто же прав, и кто – не прав? А возможно, что неправы все, раз возникают одни лишь вопросы, на которые никто не может дать полного исчерпывающего ответа. Но так не бывает! Всему на свете есть объяснение, понятное и доступное. О Боже! – Вновь поднялась внутри неё волна негодования на саму себя. – Ведь никто силой не заставляет меня ходить в церковь, тем более – не удерживает в ней. Не принадлежу ли я самой себе, не в моей ли воле жить так, как я хочу?!».

И, словно прочитав ее мысли, Гена сказал:

– Человеку свойственно искать и постигать, сравнивать и анализировать, но вряд ли это правильно в отношении церкви, которая в любом случае, так или иначе, проповедует христианские истины. Во всех церквях есть Божье присутствие. Без церкви полноту небесного благословения ощутить невозможно. И служение любой церкви приближает человека к Богу, создает необходимую атмосферу, где начинает действовать Его сверхъестественная Небесная сила. Церковь, в некотором роде, Божий инструмент для передачи Его благословений. На своем горьком опыте я испытал, что значит быть вне церкви. Впрочем, об этом ты знаешь…

Вика слушала его рассеянно, продолжая думать о своем: «Быть может, я и вправду обыкновенная религиозная фанатичка? Вляпалась невесть во что, да еще и девчонок из комнаты за собой потянула… Вот ведь и сейчас – многое из того, во что я так свято верила, кажется мне наивным, следовать чему глупо, смешно и несовременно. Но Гена… Ведь он не какой-то ограниченный, темный или одурманенный религией! Прошел отступничество и вновь вернулся в церковь. И я не раз убеждалась, насколько искренно его отношение к Богу… – И она опять вернулась мыслями к девчатам из своей комнаты. Надюшка вышла к покаянию на первом же служении, Наташа ходила в церковь месяц прежде, чем откликнулась на призыв пастора. Они прилежные прихожанки, и регент пригласил их в церковный хор… Не исключено, что и у них появятся те же вопросы и те же терзания, что и у неё; и она, пусть и косвенно, но будет в этом виновна. – Каждый сам проходит свой путь падений и разочарований», – вдруг вспомнила она слова Гены и вымученно улыбнулась.

– Ты помнишь воскресную проповедь пастора о том, что христиане всегда должны быть готовы к испытаниям? – прервал её размышления Гена.

– Остается только уточнить, какие именно христиане… Ведь таковых, оказывается, не так-то уж и мало! – сама не зная почему, съязвила она.

Гена же словно не заметил этого.

– Испытания рано или поздно всё равно приходят в жизнь верующего. И, несомненно, в этом есть высшее провидение – иначе это никак не объяснить. Ибо только падая, человек познает свою слабость и безграничность Божьей милости к себе!

«Мне кажется, он сегодня бесчувственен и черств, – думала Вика, слушая его. – И это тогда, когда я так нуждаюсь в его поддержке, а не в сухих нравоучениях! О Боже, как до этого все было прекрасно и предельно ясно… Ладно, хватит ныть! – осудила она себя. – Нужно взять себя в руки! В конце концов, у меня всегда есть выбор, я – свободный человек свободной страны, и по конституции имею свободу вероисповедования», – пришла смешливая мысль.

Вскоре они подошли к общежитию и распрощались. Но хорошие впечатления, с которых, в общем-то, и начался этот вечер, для Вики были безнадежно испорчены.

– Ты что, заболела? – спросила Надя, лишь только подруга вошла в комнату.

– Да нет, здорова.

– С Генкой поругались? – Надя глядела выжидающе участливо.

– С Геной поругаться невозможно. Он – воплощение совершенства!

– Поругаться можно с кем угодно! – отозвалась из-за стола Наташа, до этого, казалось, самозабвенно конспектирующая что-то из учебника в толстую общую тетрадь.

– Это только ты с кем угодно поругаться можешь, а я вот с Геной тоже бы не смогла поссориться! – ответила ей Надя с детским прямодушием, на которое невозможно было обижаться.

Наташа промолчала, лишь чуть нахмурила брови и еще быстрее задвигала по тетради шариковой ручкой.

– Нет, с тобой и впрямь что-то не так! Ты же сама не своя! – не оставляла в покое Вику Надя. – Хочешь, я заварю тебе чаю?..

– Нет, спасибо! Со мной, девчонки, все в порядке. Просто, хандра какая-то навалилась… Говорят, весной так бывает.

Вика решила, что не стоит выплескивать на девчат всё, что сейчас кипело у неё в душе. Ведь вполне возможно, что это действительно банальная хандра, сиюминутная слабость. «Каждый сам проходит свой путь падений и разочарований», – вновь вспомнила она.

Ночью, уже в постели, Вика до мельчайших подробностей вспомнила события вечера, и на душе стало горько и неуютно. Она почувствовала себя маленькой и беспомощной. Её ощущения были подобны тому, как если бы она стояла на узенькой тропинке над самым краем бездны, на дне которой в белых пенных шапках бьется шумный горный поток. И из-за боязни упасть она прижимается спиной к отвесной, уходящей ввысь, скале. Ей кажется, что она вот-вот сорвётся с узкой тропинки и в шлейфе камнепада рухнет на дно ущелья. Вика укрылась с головой одеялом и тихонько заплакала. Захотелось домой, как это было в самом начале, когда она лишь только приехала в город. Хотя, если бы кто-то спросил причину её слез, наверное, не смогла бы ответить… У неё было ощущение, что она теряет что-то ценное, очень ей дорогое. С этим Вика и уснула.

Во сне ей привиделся огромный зал, даже не зал, а скорее – ощущение некоего пространства, у которого не было ни стен, ни потолка. На самой середине этого пространства возвышалась рулетка. Вокруг рулетки – гул голосов и с непостижимой быстротой меняющийся калейдоскоп человеческих лиц, за ними, до боли режущая глаза, чернь ночной бездны. Рядом с рулеткой не было крупье, и никто не следил за её игрой. Но, несмотря на это, её колесо вдруг начинало стремительно раскручиваться и шарик, черной молнией прочертив множество оборотов по спирали, падал в одно из гнезд с нанесенным сверху номером, едва колесо само по себе начинало замедлять ход. Рулетка останавливалось, но уже в следующее мгновенье, колесо раскручиваясь с невероятной силой, вновь посылало шарик к ещё неведомому, выигрышному номеру. «Жизнь – одна большая игра, и все живущие – игроки, независимо от того, знают они это или нет», – вдруг неожиданно зазвучал над её ухом чей-то вкрадчивый голос. Она в страхе огляделась, но рядом никого не было, а голос тем временем продолжал: «Одни – удачливы, другие менее, третьи, – а их большинство, – неудачники и всегда в проигрыше, но сами не осознают этого. Выигрыш? Кто на что ставит! Игра – рулетка. Каждый свою игру делает сам. Одни играют скрупулезно, обдуманно. Другие – легко, весело и, даже проиграв, не сильно огорчаются. А есть те, которые играют много и азартно, иногда выигрывают, иногда много, но не могут удержать выигрыш при себе, и игра забирает свое назад. Есть те, кто играет с неохотой и, если бы было возможно, они и вовсе не делали бы своих ставок. Но тот, кто не играет, умирает! Умирает глупо, бессмысленно… Ибо только в игре, лишенной всякого смысла, есть смысл. Впрочем, умирают и те, кто играет с охотой, безо всякого принуждения… Умирают все – и проигравшие и выигравшие! В этом смысл игры и в этом – её безумие. Игра эта всеобщая, в ней нет наблюдателей и праздных зевак. И никто не оставляет игру сам, смерть – единственный выход из нее. Попытки изменить игру тщетны, и делающие это покидают её первыми. Незримая рука направляет колесо фортуны. И судьба человека – не в его руках. Всё определяют время и случай…»

Вика проснулась с тем же чувством тревоги, с которым и заснула. Она хорошо помнила сон и каждое слово, сказанное тихим, словно убаюкивающим голосом. Сон не укрепил её, она чувствовала себя скверно: разбитой и по-прежнему раздраженной.

– Долго спала! Наверное, во сне что-то хорошее привиделось, – сказала Наташа, стоящая у кухонного стола и что-то полушепотом доказывающая невозмутимой Наде, едва заметив, что Вика открыла глаза.

– Может, и хороший, да только, вот, не совсем для меня понятный… – преодолев дурное настроение, улыбнулась Вика.

– А ты расскажи, я истолкую.

– В другой раз.

– Ну, не хочешь, так и не надо! – в шутку обиделась Наташа и с ехидцей добавила: – Про любовь, небось!

– У кого что, а у нашей Натали, – назвала её Надя на французский лад, – все только любовь на уме!

– Ой, ну кто бы говорил! – стрельнула в неё ироничным взглядом Наташа.

Надя дипломатично промолчала.

Они позавтракали и после чашки чая, в который Наташа всегда добавляла немного мяты, Вика почувствовала себя намного лучше.

В субботний день занятий было меньше. Прямо из института Вика позвонила Гене и попросила о встрече. Раньше в подобной просьбе она не усмотрела бы ничего предосудительного, но тут почему-то подумала, что излишне навязчива, и вполне возможно, что на этот вечер у него есть свои планы. Но его голос был как всегда приветлив, и это успокоило Вику.

Гена ждал её внизу, у ступеней.

– Ну, и куда мы идем в этот раз? – подал он ей руку, когда она спускалась со ступеней общежития.

– Пока никуда. Просто, мне надо тебя кое о чем спросить…

– Так мы будем стоять прямо здесь?

– Нет, давай прогуляемся.

День клонился к вечеру, и предзакатное солнце ласково пригревало лица. На небе огромными белоснежными айсбергами неподвижно застыли редкие облака, высоко, казалось, под самыми облаками, купалась в прозрачной небесной глубине стая голубей. Навстречу, со стороны реки, шли люди, утомленные жарким днем, проведенным на пляже. Светлые широкополые шляпы, белые кепи со слюдяными цветными козырьками, покрасневшая от жара дневного солнца кожа… На мужчинах – шорты, светлые брюки, футболки и майки; на женщинах и девушках – короткие юбки, свободные блузки, легкие, полупрозрачные платья. Субботний вечер знойного дня. На проезжей части – шум автотранспорта, повизгивание тормозов, разреженный синеватый дым и запах выхлопных газов; с другой стороны улицы от трамвайных путей – лязг перегруженных трамваев.

– Я бы хотела продолжить наш вчерашний разговор, – сказала Вика.

– Будет лучше, если мы где-нибудь присядем.

– Давай лучше на другую улицу свернем…

Они свернули на менее оживленную тенистую улицу, всю в уютной зелени каштанов.

– Итак?.. – Искоса с улыбкой глянул на нее Гена.

– Ты сегодня неисправимо весел! – Не разделяя его шутливого настроения, поморщила носик Вика.

– Хорошо. Сейчас вспомню о чем-нибудь плохом…

– Ты, конечно же, помнишь наш вчерашний разговор?

– Да. За исключением, возможно, некоторых подробностей.

– Я не хотела тебя во все это посвящать… Думала – разберусь сама. Но у меня это не очень-то получается. Извини… И если позволишь, я начну с самого начала. Ты, только, пожалуйста, выслушай меня. – И после небольшой паузы Вика продолжила: – С детства мне казалось, что во мне живут два человека. Один – самонадеянный, высокомерный, другой – обуреваемый страхами, сомнениями, различными комплексами, а сама я была как бы третьим, и пыталась как-то жить между этими двумя. Но после покаяния в церкви вдруг почувствовала, что их больше нет. Они исчезли и я одна! И живу своей жизнью, естественно и без страха выглядеть смешной, не такой, как все; без желания казаться лучше, чем я есть на самом деле… Я поняла, что могу быть искренней, не прилагая к этому никаких усилий, и жить без оглядки на чужое мнение. Это была свобода, о которой, – наверное, даже не вполне осознавая этого, мечтает всякий человек. И в первую очередь – эта была свобода от самой себя, от своей предвзятости, от осознания своих комплексов и недостатков. Я ничего для этого не делала. Да и как я могла бы что-то делать, если даже не знала, что подобное вообще существует! Это было и вправду здорово!! Эйфория, чувство, будто я люблю весь мир и он мне необыкновенно мил и дорог… Я умилялась тому, как вокруг все прекрасно и было странно, что я не замечала этого прежде. И даже сломанная ветка, которую я раньше даже бы не заметила, вызывала во мне необыкновенную жалость. Умиление, восторг и жалость – вот эти чувства, которые владели мною в те дни. Потом это прошло… Да, наверное, это и правильно – нельзя же постоянно ходить с лицом, выражающим либо восторг, либо крайнюю скорбь. Подобное устойчивое состояние в психиатрии обусловливается определенным диагнозом… Но внутренняя гармония, душевная радость, чувство, что Бог всегда рядом и я не одна – это осталось. Но вчера вечером что-то изменилось. Вернее, не что-то – изменилась я сама… – Ей вдруг захотелось рассказать ему про свой странный сон, но она подумала, что он не поймет, и она только причинит ему лишние переживания. И Вика продолжила: – Будто бы я совершенно одна. Как будто Бог оставил меня, и порой мне кажется, что все, во что я ещё совсем недавно так свято верила – это самообман, мистика, иллюзия, призрачный сон… Даже Бог – и тот стал для меня, словно кем-то выдуманный… Бутафорским! Мне хочется вернуться к привычному мне восприятию мира без иллюзий и без прикрас, смотреть на вещи не через призму евангельского учения, а реально, называя белое белым, черное черным, а не как в сказке «Алиса в стране чудес» – приукрашивая всё призрачным цветом очков. Мне хочется обыкновенной жизни и, наверное, обыкновенного понятного счастья. То, что было со мной, это ошибка. Я – не тот человек, который может посвятить себя Богу… Я попросту не достойна этого! Настоящая «я» – сейчас; и то, что я сейчас чувствую и переживаю – это и есть моё настоящее «я»; и если это духовное падение – пусть будет так… Ведь в Библии написано, что званых много, но мало избранных. Хотя не скрою, что мне необыкновенно дорого все то, что я испытала и прочувствовала… Я противоречу сама себе! Я хочу и той, и этой жизни!! Не обращай на меня внимания – я сейчас словно соткана из противоречий…

Гена ответил не сразу. Он продолжал идти молча, от его весёлости не осталось и следа.

– Утром по телевизору, в программе «В мире животных», показывали семейство орлов, – наконец прервал он свое молчание. – И я сделал для себя некоторые выводы. Если хочешь, могу поделиться ими с тобой.

– В мире животных? Да уж, сегодня это как раз для меня…

– С тобой трудно говорить.

– Извини… Если ты готов говорить, я буду слушать.

С самой первой минуты сегодняшней встречи Гена ощутил отчужденность, внезапно возникшую между ними. Она и вызвала его излишне показную веселость, как желание возвратить существовавшее до этого обоюдное дружеское доверие. Но Вика распознала фальшь, и теперь ему было стыдно за эту неестественность. И он стал рассказывать уже в своей спокойной, рассудительной манере.

– Орлы вьют свои гнезда высоко в горах, – начал он. – Всегда на краю пропасти. Сначала они укладывают на выступе скалы грубые ветки, затем клювами вплетают между ними мелкие веточки – так появляется каркас гнезда. Дно гнезда орлы сначала устилают травой, а уже поверх травы выстилают собственный пух. Вскоре самка откладывает яйца, – обычно их бывает два. Она высиживает их, почти не покидая гнезда, и через некоторое время из яиц выклевываются птенцы: голые, смешные и совершенно беспомощные. Первое время жизнь для птенцов – одно сплошное удовольствие. В гнезде тепло и уютно, а пищу родители приносят и кладут им прямо в рот. Вскоре тело птенцов покрывается пухом; растут они быстро и вскоре пух сменяется перьями. Наконец они взрослеют настолько, что способны летать. Но проблема заключается в том, что сами они этого ещё не знают. Но об этом знают взрослые орлы, которые с самого появления птенцов на свет видели в них не голых и беспомощных, пронзительно голосящих, с разинутыми клювами существ, но гордых и величественных птиц. И когда приходит время, они принимаются за дело. Вначале они выкидывают из гнезда мягкую подстилку, а затем и мелкие ветки. Гнездо перестает быть теплым, и насквозь продувается холодными ветрами. Все это делается для того, чтобы орлята наконец-то покинули гнездо. Ведь истинная стихия орлов – это небо… Итак, гнездо ставиться крайне неудобным: оно уже не греет и, устроенное на высоком выступе скалы, продувается всеми пронизывающими верховыми ветрами, но страх и привычка всё еще продолжают удерживать в нём повзрослевших птенцов. Но их родители знают, что нужно делать дальше. Они садятся на близлежащий от гнезда выступ скалы и, на виду своих детенышей, начинают раздирать добычу, поглощая её и совсем не обращая внимания на их пронзительные голодные крики. И вскоре это приносит ожидаемые плоды: самый нетерпеливый из орлят принимается осторожно двигаться в сторону дразнящей его пищи и, срываясь с узкого карниза, падает в пропасть. В панике он громко хлопает крыльями, ещё не зная, как расправить их так, чтобы поток воздуха наполнил перья… Кажется, что его гибель неминуема! И в этот миг один из орлов черной тенью срывается вниз, подхватывает его и, несколько раз взмахнув мощными крыльями и скользнув по воздуху на подъеме, вновь возвращает свое незадачливое чадо на скалу; а с карниза, беспорядочно хлопая крыльями, уже падает второй орленок, и уже другой родитель спешит ему на помощь… Так орлята срываются и падают не раз, пока однажды, в падении, они не почувствуют, что крылья повинуются им. И тогда они полетят. Вначале совсем недалеко, всего лишь до ближайшего скалистого выступа. Но самое важное событие в их жизни уже произошло, птенцы постигли свое предназначение – они могут летать! И очень скоро высоко в небе, широко раскинув крылья, в теплых потоках поднимающегося от земли воздуха, будут свободно и величественно парить уже не пугливые орлята, но царственные птицы…

«Конечно же, в его рассказе птенцы – это образ человека. Причем, недавно уверовавшего, так называемого «духовного младенца», подверженного искушениям. А взрослые орлы – это, скорее всего, Бог. Можно ничего не пояснять, и так все ясно… Получается, что Бог толкает людей в пропасть греха, и потом преспокойненько наблюдает, как они отчаянно барахтаются, падая. Сам решая, когда прийти им на помощь. Но рассказ – это все-таки больше притча, иносказание… В жизни же люди зачастую не дожидаются своевременной помощи. Из всего этого можно сделать лишь один правильный вывод: чтобы не падать, нужно не взлетать. То есть – не верить. Все очень просто. Не верить, значит и не падать, потому что падать неоткуда».

Тем временем они свернули на другую улицу. Гена взглянул на Вику и, скорее всего догадавшись, что с ней происходит, продолжил говорить:

– Думаю, ты уже догадалась, что можно провести некое сравнение между семейством орлов и взаимоотношениями Бога с человеком… С той лишь разницей, что Бог не создает искусственных препятствий, но в трудную минуту всегда рядом. Если трудно – поддержит, упал – поднимет, согрешил – простит.

– Даже если грешить сознательно?

– Да, если столь же сознательно раскаяться в этом. Ведь только покаяние и возможность получить прощение – единственный путь к духовному совершенствованию.

– Выходит, если не грешить, то не будешь совершенен?

– Не думаю, что грех – путь к духовной вершине. Но прощение – да. Бог знает нас лучше, чем мы знаем себя. Знает, что мы слабы, даже если внешне выглядим сильными; подвержены страстям, водимы эмоциями…

– Получается, что я могу жить как хочу, грешить и все прочее, и однажды, когда мне все это надоест, покаяться – и Бог простит меня.

– Простит. Но не думаю, что тебе нужно проходить подобный путь.

– Возможно, что и не нужно, но мне как раз хочется встать в самое его начало.

– Тебе сейчас плохо. А когда плохо, всегда хочется сделать назло кому-то. Иногда – даже самому себе…

– Ты психолог…

– Нет, просто прошел кое-что в жизни сам. И если у тебя есть чем поделиться, могу выслушать.

Сейчас молчала уже Вика. Гена понимал, что ей необходимо выговориться, но тот ли он человек, которому она может раскрыть свои тайны?

– Чтобы не терять, не нужно находить, а если и нашёл, не нужно прикипать к этому сердцем, потому что велика вероятность, что с этим когда-нибудь придется расстаться; или же банально – вновь потерять, – наконец заговорила она. – Все хорошее когда-то заканчивается, и к этому надо быть готовым. Но всё равно это приходит, когда совсем не ожидаешь. Просто просыпаешься в одно прекрасное утро, а в душе тревожный неприятный осадок, и ты думаешь – отчего?.. И потом, как прозренье: «Всё, праздник души закончился, впереди – одни лишь тяжёлые будни». Вполне возможно, что это только мои переживания… Но и переживания ведь тоже с чем-то связаны! Они не приходят из ниоткуда, на всё есть свои причины. Сейчас у меня нет желания копошиться в собственных противоречиях, да и какой-то особой нужды, думаю, тоже… Бог может всё. Это говорит пастор, говоришь ты, и я тоже думала до определенного времени так же. Если это так, то у меня к Нему сейчас только один вопрос: почему Он допускает, чтобы страдали те, кто любит Его и верит в Него? Не ради какой-то выгоды или же просто из-за того, что надо во что-то верить, но верят и любят нелицемерно! Я часто думаю о тебе. И уж если кто на этом свете и достоин Его милости, так это ты. Я молюсь о тебе, но всё остается по-прежнему. А ты продолжаешь верить и я никогда не слышала, чтобы ты роптал… Наверное, ты знаешь об этом больше, чем знаю я?..

– Нет, не знаю.

– Не знаешь, но продолжаешь верить?..

– Я верю не из-за желания получить исцеление, хотя не скрою – если это произойдет, приму с благодарностью.

– В Библии написано, что с благодарностью нужно принимать всё. Выходит, что благодарить нужно и за болезни, и за все прочие напасти, которые случаются в жизни?..

– Моя вера еще не столь велика, чтобы благодарить за своё заболевание. Но в Библии действительно написано так, и значит – нужно благодарить! Ведь только Бог видит сокрытое во времени. И то, что нам думается – будто нам во зло, вполне возможно, что во благо…

– Нет, это уже какой-то духовный мазохизм! Этого, я не пойму никогда… Впрочем, мне это, наверное, и не потребуется. Прости, но мне действительно хочется уйти из церкви… Буду падать, пока Бог не подхватит! Ведь именно об этом, по-моему, ты только что и рассказывал? И потом – ведь у меня, оказывается, ещё есть время, чтобы вновь покаяться…

Гена взглянул на Вику – её лицо было взволновано, пальцы нервно комкали белый батистовый платочек. Зная её, он понимал: всё то, что она сейчас говорит, полная противоположность тому, что она чувствует и чего хочет на самом деле. И если бы это было не так, он лучше бы промолчал, оставив это на усмотрение Бога и времени.

– Ты крайне категорична в своих суждениях, – едва улыбнувшись, сказал он, несмотря на то, что слова Вики совсем не располагали к проявлениям радости. – Но прошу, не будь столь же опрометчивой в своих поступках! Ведь сложить крылья и падать в надежде, что Бог не даст упасть – это лёгкий путь, и неизвестно, куда он приведет. Есть путь более совершенный – это уповать на обетования Бога, как бы тебе ни было трудно. Царь Давид в одном из своих псалмов пишет, что когда он странствовал Божьи обетования были его песнями. Иначе – они были смыслом жизни Давида, его исповеданием и его надеждой какие бы трудности не встречались ему на пути… Мне сложно об этом говорить… Пройдя дорогой отступничества, я и по сей день чувствую осуждение, хотя знаю, что Божье прощение безгранично, а ограничен лишь мой разум, который не способен вместить этого. Я тоже нуждаюсь в вере, в вере, которая невидимое делает видимым и несуществующее – существующим. В вере, которая утверждается не на человеческих чувствах, а на Божьих обещаниях. Чтобы когда я что-то не то чувствую, или же что-то не то переживаю, знал что Бог все равно видит во мне Свое совершенство. Чтобы мне научиться смотреть на себя глазами, которыми на меня смотрит! А это – глаза веры. Он верит в нас и хочет, чтобы мы поверили в самих себя. Конечно же, это не приходит сразу… Это процесс! Возможно, что длиною в целую жизнь… И вполне возможно, что, когда мы перейдем черту земной жизни, наше духовное совершенствование не прекратиться, а продолжиться в бесконечности, и наша земная жизнь – лишь малое начало этого пути.

– Ты красиво говоришь, заслушаться можно…

– Лишь то, во что верю сам.

– И в дальнейшее совершенствование на небесах?

– Это только мое предположение.

– Жаль, мне очень понравилось…

– Учить и говорить правильные слова легко… Гораздо труднее вспомнить о них, когда это необходимо. А в моей жизни все произошло именно так.

– Ты всё еще жалеешь об этом?

– Нет. – Он взглянул на неё, в его взгляде светились веселые искорки. – К тому же, у меня есть мой ангел хранитель.

– Ангел?!

– Да! И это – ты. Ведь именно благодаря тебе я живу вновь.

– Ты преувеличиваешь и явно льстишь мне.

Её глаза уже не были столь грустны.

Как это часто бывает весной, быстро сменилась погода. Со стороны реки небо, клубясь, затягивали тучи. Слышались дальние громовые раскаты. Потянуло прохладой, и стал накрапывать небольшой дождь. Вика зябко поежилась, и Гена предложил идти к общежитию. Вике почему-то вдруг вспомнился тот давний вечер у реки, на сенокосе, и ее наивная полудетская влюбленность.

– Скажи, а ты по-прежнему считаешь меня маленькой взбалмошной девчонкой?..

– «По-прежнему» наверняка относится к какому-то очень далёкому времени, – попытался отшутиться Гена.

– Не притворяйся, будто не догадываешься, о чём я!

– Нет, я давно уже не считаю тебя таковой. Прошло время, ты повзрослела, очень изменилась. Изменилось и моё отношение к тебе.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что выслушал. Мне сегодня и вправду это было очень нужно…

– Я чем-то ещё, кроме как только выслушать, могу тебе помочь?..

Вика грустно улыбнулась.

– Помнится, год назад я предложила тебе свою помощь, когда ты был примерно в такой же ситуации, как и я сейчас… И ты ответил, что можешь помочь себе только сам.

– Наша жизнь – это во многом наш выбор.

– Хочешь сказать, что всё будет так, как я решу?

– Не всё, но многое.

Вике вспомнился сон, и слова, что незримая рука направляет колесо фортуны, и судьба человека не в его руках и что всё определяет время и случай… И ей почему-то стало страшно.

Тем временем они уже подошли к общежитию. Тучи проносило стороной, и дождь, лишь смочив асфальт и прибив пыль, но так и не начавшись в полную силу, прекратился. Воздух был прохладен и чист. Омытое дождем, садилось за домами солнце. Свежо и ярко зеленели листья растущих близ общежития кленов и акаций. Гена вздохнул полной грудью и улыбнулся.

– Зайдем к нам, девчонки будут рады, – пригласила Вика.

– Спасибо, но в следующий раз, – извинился Гена.

Тут открылось окно Викиной комнаты на втором этаже.

– Гена! – махала рукой Надя. – Давай к нам, Наташка уже чайник ставит!

Гена и Вика переглянулись, рассмеялись.

– Ну, что ж – делать нечего, чай так чай! – развёл руками Гена.

За столом было весело, однако во взгляде Вики всё ещё сквозила грусть, что не осталось незамеченным её подругами.

– Вика, вот вправду: ты или влюбилась в кого-то, или же наоборот – разлюбила! – Весело стрельнула взглядом Наташа на Гену.

– Наташ, ну хватит уже! У тебя чуть что: или влюбилась, или разлюбилась… Как будто у человека других проблем быть не может! – беззлобно отчитала ее Надя.

– Ну, всё-всё! Молчу, как рыба! Уж и сказать ничего нельзя… – обиделась в шутку Наташа.

Атмосфера в комнате была домашняя, веяла теплом. Даже в казенной обстановке студенческой общаги девчата ухитрялись создать уют, и Гене нравилось бывать у них. Но сегодня он не стал засиживаться долго и, поблагодарив за чай, засобирался домой. Вика вышла проводить его. Они вместе сошли по ступеням общежития. Гена попрощался и пошел по дорожке, но, пройдя немного и, подчиняясь внутреннему наитию, обернулся. Вика стояла на том же месте и смотрела ему вслед. Он вернулся к ней, взял её руки в свои.

– Ты что-то хочешь сказать мне?

– Гена, ты только не обижайся, ладно?..

– Пока ещё не знаю даже – за что.

– Не заходи за мной завтра, когда пойдёшь в церковь… Хорошо?..

– Хорошо. Только при чем здесь «не обижайся?»

– Мне показалось, что ты можешь обидеться… А мне нужно просто разобраться в себе самой.

– Ты вольна поступать так, как знаешь, и тебе не нужно не перед кем оправдываться. И уж тем более – чувствовать себя виноватой. – Он чуть сжал её пальцы, улыбнулся. – Иди в комнату, отдохни, хорошенько выспись и если хочешь – я приду к тебе завтра вечером.

– Приходи, я буду ждать… – Колыхнулись радостные огоньки в её глазах.

Вока примерял перед зеркалом одежду, которую носил до армии. Костюм, бывший впору два года назад, теперь плотно обтягивал фигуру, собравшись морщинами у застегнутых пуговиц. Он присел, вытянув вперед руки – раздался треск лопнувших по швам брюк. Стоявшая в дверях Катюшка прыснула от смеха. Вока оглянулся. Катюша стояла, зажав рот ладошкой, чтобы не рассмеяться еще громче. Вока хотел было уже рассердиться – всё-таки хоть и младший из братьев в семье, а её-то старше! Но представил себя со стороны и расхохотался сам. Он снял костюм; рубашка, стянутая пуговицами, готовыми вот-вот лопнуть, также представляла жалкое зрелище. На смех в комнату заглянул Павел, средний из братьев.

– Да-а, братуха, раздобрел ты чуток на казенных-то харчах! – подчеркивая комичность ситуации, почесал он затылок и, едва сдерживая подступивший смех, глядел на Воку, походившего на школьника, втиснутого в прошлогоднюю форму, из которой тот безнадежно вырос. – Ну, да сильно не отчаивайся! – успокоил он младшего брата. – Брюки оденешь свои, армейские, сейчас это даже модно, а рубаху мою возьми. Да ботинки померяй! Может, уже тоже малы?

Ботинки были впору. Это было воскресное утро – Вока и вся его семья собиралась в церковь.

Возвращение ребят из армии в евангельской церкви всегда событие; за каждого молились, писали письма… И теперь все считали своим долгом подойти поздороваться. И хоть обычное это дело, но Вока был растроган. Он видел вокруг себя радостные лица и понимал, что часть жизни, которой посвящены два года, позади. И отчего-то вновь печально стало на душе. Служба редко где бывает легкой, а уж в железнодорожных-то войсках на севере – тем более. И сейчас, когда всё уже позади, он ощущал, словно и не с ним всё это было. Будто бы, это не он был там, где зимой порою даже железо не выдерживает морозов – лопается. И не он видел, как мощные взрывы заложенной в шурфы взрывчатки сносят сопки, оставляя вокруг только развороченную дымящуюся землю, да на сотни метров разбросанными огромные камни. Словно не он был свидетелем того, как через непроходимые топи, горные перевалы и дикую тайгу тянут насыпь под железнодорожное полотно обыкновенные, ничем с виду не примечательные люди, но с волей крепче стали, которую не в силе сломить ни холод, ни летняя душная парниковая жара, ни нудная мошка, набивающаяся летом в рот и нос, стоит лишь снять накомарник, ни какие-то другие, будь то жизненные или же природные, невзгоды. Вроде бы, как кино про всё это посмотрел, и не с ним всё это было…

Гена на служение чуть запоздал – вошёл, когда хор уже начал петь и тихонько устроился в заднем ряду. По окончании служения он вышел на улицу и встал невдалеке от входа, дожидаясь Воку; друг был окружен теми, кто не успел поприветствовать его до начала служения. Вскоре Вока вышел и, радостно улыбаясь, подошел к нему.

– Вот ты где! А я тебя в зале искал.

– На улице лучше.

– Заходил к тебе вчера вечером. Людмила Александровна сказала, что ты куда-то ушёл.

– Да, она мне говорила.

– Где пропадаешь по вечерам? – Вока смотрел, улыбаясь.

– Ну, ясно где: на свидании с девушками.

– Сразу с несколькими?

– Нет, чаще с одной.

– Рад за тебя! – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Вока.

Гена рассмеялся:

– Нет, знаешь, ловеласом я так и не стал.

Теперь засмеялся уже Вока.

– И похоже, очень об этом сожалеешь.

– Не скажу, чтоб так уж очень…

– Ну, всё, всё! О девушках – ни слова. Что делать собираешься?

– До вечера ничего, а вечером иду в гости. Хочешь, вместе пойдём?

– Годится! Тогда давай, до вечера! А сейчас извини – мне ещё с пастором нужно повидаться.

– До вечера. – Протянул руку Гена.

– До встречи!

И друзья обменялись рукопожатиями.

Им не пришлось подниматься в комнату. Вика сидела на скамейке у общежития с раскрытым томиком Есенина на коленях.

– Гена! – окликнула она, заметив их у подъезда общежития.

Гена и Вока подошли к ней.

– Познакомься, Вика, это Вока. Если помнишь, я тебе о нём рассказывал.

– Да. Конечно же помню! Воин-десантник, кажется, – сама не зная почему, сказала Вика. Хотя хорошо помнила, что он служил где-то на стройке.

– Железнодорожник, – поправил Вока. – Впрочем, уже бывший.

Вика закрыла томик и с нескрываемым интересом взглянула на него.

– Вока, – едва заметно кивнув головой, представился он. Затем, чуть смутившись: – То есть, Володя. А, в общем-то, всё равно… Можно и Вока!

– Виктория, – улыбнулась Вика и добавила: – Хотя тоже можно просто – Вика.

Вока явно чувствовал себя неловко, не зная, о чем говорить дальше. И Гена, выручая друга, предложил всем вместе прогуляться. Они шли по улице, но оживленного разговора не получалось. Говорил больше Гена. Вока смущался присутствием Вики; Вика – присутствием Воки.

– А может, в кафе? – предложил Вока, когда его молчание уже могло быть воспринято, как будто он тяготится обществом Гены и Вики.

– Ты как, Вик? – взглянул на неё Гена.

– Я как все! – Во взгляде Вики плескались озорные огоньки.

В первом же встретившемся на пути уличном кафе заказали мороженое и апельсиновый сок. Вскоре официантка принесла заказ. Мороженое тут подавали в стеклянных вазочках, сверху посыпанное шоколадной крошкой. Сок – в высоких стаканах тонкого стекла.

– С возвращением! – Гена в шутку приподнял свой стакан с соком.

– Спасибо. – Вока потянулся за своим.

– Чокаться будем? – улыбнулась Вика.

– Обязательно! – И Вока коснулся стаканом её стакана, стук получился глухой.

– Ну, да… Явно не хрусталь с шампанским, – рассмеялась Вика.

– Ну, все: хрусталь, шампанское, пошло-поехало, а про меня, конечно же, все забыли, и я здесь явно лишний… – с притворной грустью произнес Гена.

– Не лишний, а самый-самый нужный, – отозвалась Вика, касаясь своим стаканом его стакана.

– Не обижайся, старина! – Осторожно, чтобы не расплескать сок, тянул к нему свой стакан Вока. – С тобой мы уже виделись, а с Викой вот впервые… Хотя я и наслышан уже о ней!

– От кого это? – удивилась Вика.

– Да есть у меня агент-разведчик!

– Ну, ясно – Катюша чего-то наговорила! – вычислил Гена.

– Ну, так. Немного… Пару фраз, не больше.

– Неполная информация обычно додумывается и складывается в представление, порою не всегда объективное… – Явно умничала Вика.

– Ну, скажем, необъективность – это скорее не проблема малой информации, а предвзятое отношение к ней конкретного человека, связанное с его личными пристрастиями, – в манеру и тон ответил ей Вока.

Вика рассмеялась:

– Всё-всё, я больше не умничаю.

– Отчего же, приятно поговорить с умной и весёлой девушкой.

– Что, бывают и неумные?

Теперь рассмеялся уже Вока.

– Не знаю, я лично не встречал.

Разговор между ними стал протекать в полушутливой манере, как обычно разговаривают люди малознакомые, но явно симпатизирующие друг другу. Гена же, казалось, был чем-то отвлечен, думая о своем. Вика сделала безуспешную попытку вовлечь его в разговор.

– Нет-нет, вы очень мило беседуете, я только помешаю вам! – шутливо отмахнулся он.

Вскоре они расплатились и вышли из кафе. Вока предложил сходить в городской парк отдыха, посмотреть на новые аттракционы, которые были установлены, пока он служил, и о которых Катюшка прожужжала ему все уши.

– Я бы с удовольствием, но у меня скоро экзамены, а я ещё совсем не готова… – Вика перевела извиняющийся взгляд с Воки на Гену.

– Ученье – свет, причина уважительная! – Вока развел руками.

– Желанье дамы – закон, – улыбнулся Гена.

Вика взяла его под руку, и они все вместе неспешно направились по тротуару в сторону автобусной остановки.

– Вика это?.. – начал было Вока, когда они, проводив Вику до общежития, возвращались домой.

– Нет, Вока, не это, – не дал ему досказать Гена. – Мы познакомились с ней, когда я уезжал в деревню. Помнишь, почему я там оказался?..

– Помню, и что ты до сих пор?… Но она же замужем!

– Да, замужем, у неё ребенок… Но это ничего не меняет. Я по-прежнему люблю её. Ты можешь не верить, но это так.

– Кому-то, может быть, и не поверил бы, но только не тебе. Но нельзя же всю жизнь жить с этим чувством! Я не обвиняю тебя, но с этим надо что-то делать.

– Я пытаюсь! В последнее время даже стал молиться об этом, но пока всё напрасно. Я ничего не делал, чтобы влюбиться в Марьяну. Я просто увидел её – и всё… И больше уже не мог думать ни о чем и ни о ком, кроме как о ней. Такое не проходит, лишь забывается… вернее, затирается в памяти. Я буду любить её всегда. Банально, но это шрам на всю жизнь. С той лишь разницей, что он не уродует.

– Но и радости особой тоже не приносит, поверь.

– Мне это не мешает.

– Скажу больше, это украшает твою жизнь. Но я не судья тебе… Это – твоя жизнь, твои переживания. Притом не сообщу что-то новое, если скажу, что всякая проблема имеет решение сама в себе, нужно лишь время. – Вока взглянул на друга. Гена шёл, казалось, думая о чём-то своем, и Вока ощутил в сердце укор сказанным словам. – Извини, я ничем не хотел тебя обидеть.

– Брось, обидеть меня не так-то просто! Притом, я ведь понимаю, что ты прав… Давай-ка лучше о другом: скажи, тебе Вика понравилась?.. – Гена глядел на друга вопросительно весело.

– Думаешь, такая девушка может кому-то не понравиться?

– Не думаю.

– Я тоже.

– Ты завтра вечером что делаешь? – спросил Гена.

– Да, в общем-то, ничего…

– Мы с Викой идем в театр, на новую постановку, – приглашаю и тебя. Говорят, хороший спектакль.

– А билеты? Их же раскупают еще за неделю!

– Эх ты, театрал! Билеты есть всегда, если не в кассе, то с рук. Правда это несколько дороже… ну, да что нам стоит – дом построить.

– Это меняет дело!

– Тогда жди – зайду за тобой.

Хотя это был и не премьерный показ, билетов, как и предсказывал Вока, в кассе не было. «Билетов нет» висела табличка на окошечке кассы. Гена ненадолго отлучился и вскоре вернулся с билетами, купив их у юркого парнишки в модных синих джинсах.

– Клёвая вещь, не пожалеете! – отозвался тот о спектакле.

Народ в зал не спешил; тёплый вечер, нежный аромат сорта поздно цветущей сирени, свежесть от небольшого фонтана на площади перед зданием театра удерживали людей на улице. Парами, веселыми группами, люди сидели на скамейках по периметру площади перед театром и вдоль длинной, ведущей к ней аллеи с густо растущей по её краям туей. К зданию театра потянулись только к первому звонку. Гена, Вока и Вика подождали, пока очередь в зал пройдёт, рассматривая портреты артистов театра, висевшие на стенах большого и прохладного, от работающих кондиционеров, зала фойе.

– Проходите, пожалуйста, приятного вам просмотра, – искренне улыбнувшись, пожелала им контролер – пожилая женщина в синем платье с белым отложным воротником. От всего её вида и взгляда добрых внимательных глаз повеяло духом старого доброго театра, ныне, казалось, уже не существующим, а витающем в воздухе только этого, отделанного благородным мрамором, зала. Женщина словно несла в себе сопричастность к тому давнему времени театралов, ещё незнакомых с кино. И это время, казалось, коснулось и их. С каким-то необъяснимым благоговением они прошли в зал и заняли свои места во втором ряду. Вскоре поднялся занавес и спектакль начался. Сюжет спектакля был таков: зажиточный селянин жил одной лишь страстью: прикупить как можно больше земли. Скупясь на еду, ужимая жалованье батраков, выматывая непомерным трудом жену, сына с невесткой, себя, он сумел-таки скопить определённую сумму, но денег было несоизмеримо мало для осуществления его амбициозных планов. По ночам из массивного, обитого по углам железом старого сундука, на котором он и спал, подстелив тонкую дерюжку, селянин доставал большой матерчатый сверток, трепетно, дрожащими руками разворачивал его, доставал сложенные пачками ассигнации и разговаривал с ними, как если бы они были живые. И даже больше! Как если бы это был священник, а он – кающийся грешник. Он жаловался деньгам на ленивых работников, на свою семью, на всю свою пропитанную едким соленым потом нелегкую мужицкую жизнь. В его словах звучала неистовость, исступленность, присущая лишь ревностным последователям религии. Стоя на коленях, он мерно раскачивался взад и вперёд перед развернутым свертком, словно поклоняясь ему. Временами его голос опускался до шепота, слезы текли из глаз и, верно, представляя тучные нивы и зеленеющие луга, коими могли бы обернуться эти разноцветные бумажки, будь их больше, он загребал их руками, подносил к лицу и целовал, не переставая говорить слова умиления и восторга… Вдоволь натешившись общением с милыми его сердцу купюрами, он вновь заворачивал их в большую, темного цвета, разлохматившуюся по краям тряпку и, воровато озираясь по сторонам, прятал на дно сундука. Затем, свернувшись калачиком на крышке ковчега, хранящего его сокровище, засыпал с блаженной улыбкой на лице с тем, чтобы проснуться с первыми петухами, криками поднять жену, невестку, – бывшую в доме за кухарку, пинками разбудить батраков, спящих вповалку на полу клети, наорать, потрясая кулаками, на сына, всё ещё продолжавшего сладко почивать на деревянной супружеской кровати, обнимая необъятного размера пуховую подушку вместо молодой жены, которая, подоткнув юбку, обнажив исподнюю рубашку и сверкая белизной полных красивых ног, с ухватом в руках уже гремела чугунами у большой печи…

Но вот в середине спектакля на сцене появляется новый персонаж – старый еврей в круглой чёрной шапочке, с узкой, грязно-серой от седины у щёк, бородой. В длиннополом лапсердаке и в старых, вытертых до белизны на складках, сапогах. Расспросив селянина о жизни и узнав о его заветной мечте, он предлагает ему сделку – обменять его настоящие деньги на свои, – фальшивые, в соизмерении к одному настоящему рублю десять фальшивых.

– Как можно?!! – в страхе вскричал селянин, указуя пальцем в беленый потолок хаты. – Как же можно? – повторил он уже тише, оглядываясь. – Ибо да будет тебе, жиду, известно, – повысил он голос, – что есть на небе Бог, и мне, крещеному, не пристало с тобою, нехристем, богопротивным делом заниматься!

– Э-э-э! – Погладил его по рукаву холщовой вышитой рубахи еврей. – Какой вы, оказывается, глупый да непонятливый! Бог высоко, а вы, извиняюсь я, по земле ходите… – развёл он в стороны руками и продолжил говорить своим елейным голосом: – И разве есть Ему дело, на какие деньги эта самая земля покупается и на какие она, прошу прощения, продается? У Него на небе свои дела, небесные, у нас на земле, свои – земные.

– Ведь то ж обман, и не будет мне через это счастья! – упорствовал богобоязненный мужик.

– Э-э-э! – снова тянул тоненьким голосом еврей, почуяв добычу. – Это без землицы у вас счастья не будет… А с землей и счастье будет, и деньги в кошеле появятся. Мельницу у пруда поставите… – рвал он сердце мужика маслянистым голосом, словно читая его тайные мысли. – Богачом станете! Простолюдины шапки перед вами ломать станут, помещикам только в родстве их благородном уступать будете, а кроме этого – никакой разницы между вами не будет. – Тряс он над мужиком жиденькой бородкой. И топилось мужичье сердце в потоке сладких речей…

– Так ведь узнают, что деньги-то – ненастоящие! – гнулся, но всё-таки не сдавался он.

– А вы вот нате, посмотрите! – достал еврей из кармана своего засаленного лапсердака большую банкноту. – Найдете ли разницу между моими деньгами и своими?! По всей округе мои деньги ходят. Может, и у вас в кошеле есть, да вы не знаете?.. – уже змеей шипел он.

– А вот на, смотри! Найдешь свои? – не приняв банкноты, достал мужик из кошеля, извлеченного из кармана широченных шаровар, бумажные деньги и развернул их перед евреем карточным веером. – У Апанаса, соседа, за хряка только сегодня выручил!

Еврей внимательно осмотрел деньги, пригибая книзу каждую купюру.

– А вот и моя овечечка! – радостно возвысил он голос, вытаскивая одну из них. – Вот она моя – гладенькая да холёная… – поглаживал он её словно живую.

– Была твоя, да стала моя! – мужик боязливо вырвал из тонких смуглых пальцев еврея купюру и спрятал вместе с остальными в кошеле.

– Так и что, будете вы менять или мне к кому другому пойти?.. – гнулся перед мужиком в подобострастной улыбке еврей. – Охотников, я так думаю, немало найдется… – продолжал он своим слащавым голосом. – Думаю, что и Апанас, – сосед ваш, согласится…

– Нехристь проклятая! – ворчал селянин. – Введет же во грех!

– Таки надумаете если, завтра буду ждать на вокзале, у поезда. – Раскланялся, прощаясь, еврей и, выждав удобную минуту, ушел, оставив селянину свою банкноту.

А бедный селянин остался наедине с поистине дьявольским для него искушением. И с этого момента переплетение его чувств, эмоций, страстей делают постановку уже настоящей драмой. Будучи не в силах принять самостоятельного решения, он обращается за помощью к другим лицам. И вот на первый план, оттеснив фигуры работников, жены и сына с невесткой, выходит колоритная личность дядьки – старого отставного солдата в национальном костюме малоросса, свахи – тётки Афросьи – бойкой, разбитной бабенки и шурина – мрачного селянина с седыми вислыми усами, весьма охочего на дармовую выпивку.

– Хм… Жид, говоришь, – сдвинув высокую смушковую шапку на брови, тянул старый солдат, набивая в трубку табак. – Нету, кум, у меня к ним веры! Жид жида только и не обманет, а к крещёным у них подход другой… Нету у них греха – крещёного обмануть! Обманет он тебя, помяни мое слово, обманет! Хотя, в жизни всякое бывает… Может, и не обманет, – сам же развеивал он свои сомнения.

В разговор по очереди вступали солдат, сваха, изредка – шурин. И вот, наконец, после долгих витиеватых речей «за» и «против», они всё же сходятся на мысли: не надуришь, не проживешь. И это немудрёное мировоззрение, напрочь подавив слабые сомнения, основывающиеся на противостоянии злу и страхе перед Богом, – восторжествовала. Скупой селянин сгибается под тяжестью аргументов в пользу обмена и, преодолев природную робость, соглашается. В завершении шурин сходил в шинок с фальшивой банкнотой, оставленной евреем как образец её надежности, и принёс бутылку горилки, чем и склонил окончательно в сторону авантюрного решения своего родственника. Декорации спектакля, герои, их образы, затейливая жизненная философия словно воочию воссоздали в зале сельский дух конца восемнадцатого века. У Гены возникло ощущение, что это не он пришел в театр, а напротив – театр пришел в его мироощущение этой великолепной постановкой.

Вика и Вока сидели сбоку Гены, и где-то в середине спектакля он невольно покосился на них. Лицо Воки никак не отображало его увлеченности, наоборот, казалось даже равнодушным; Вика же напротив – сидела, чуть подавшись вперед, вся во внимании. И Гене почему-то показалось, что между ними существует некая взаимосвязь, ещё не определившаяся, но уже явно обозначенная. И безотчетное, подленькое чувство ревности ворохнулось где-то в самой глубине его души. И ему стоило определенных усилий, чтобы вновь ухватить суть развивающихся на сцене событий, а они, между тем, стремительно раскручивались.

За всю ночь селянин не сомкнул глаз. Вновь и вновь пересчитывал он деньги и, положив сверток себе за пазуху, а не как обычно на дно сундука, скрючивался калачиком на дерюжке. Но, полежав лишь самую малость, соскакивал с сундука и, прижимая деньги к груди, метался по хате. Не раз он готов был отказаться от своей затеи и прятал сверток в сундук, но словно какая-то неведомая сила заставляла его вновь доставать деньги и опять мотала по хате челноком. Наконец, лишь только зачался рассвет, он, наскоро сотворив молитву и размашисто перекрестившись, пошел запрягать лошадь. Проснувшийся сын, позёвывая, стал, было, напрашиваться, чтобы поехать с ним.

– Сам управлюсь! – отмахнулся селянин. – Ты тут лучше за работниками присматривай, а то я за ворота, а они пузом кверху.

– Да уж присмотрю, только вдвоём-то ловчее было бы…

Селянин промолчал. Одним из условий старого еврея было, чтобы он был один.

– Приглядывай тут, – лишь сказал он и, сняв со стены уздечку, вышел из хаты.

Вернулся под вечер. В хату, где его уже с самого обеда дожидались вчерашние советники, вошёл, волоча за собой большой старый фанерный чемодан. Из петли, удерживая чемодан закрытым, торчал большой ржавый гвоздь.

– Вот они, родненькие! – бухнул он чемоданом об пол и окинул взглядом собравшихся. Взор его был горд и надменен, словно перед ним стояла толпа нищих попрошаек. – Вот они! – с придыханием повторил он. – Вот они! – Голос опустился до шепота.

– Да покажи уже, не томи! – торопила тётка Афросья.

Селянин опустился перед чемоданом на колени.

– Полный чемодан денег, – озираясь, шептал он.

– Полный чемодан! – схватился за голову шурин.

– Полный чемодан? – удивился отставной солдат. – Так что, неужто ж не пересчитывал?!

– Так а когда считать-то? Жид как дал мне чемодан, так сразу сел в поезд и уехал. А на станции – где пересчитаешь? Люди кругом, а по дороге страшно – увидит кто ненароком… Деньжища-то какие, как можно?.. Вот до дома и терпел…

– Хм… Жид жида, конечно, не обманет, а вот крещёного вокруг пальца обвести – для него не грех вовсе! Много такого я в Польше повидал… – лицо старого солдата сделалось суровым. – Открывай чемодан! – приказным голосом сказал он.

Селянин дрожащими пальцами вытащил гвоздь из замочной петли, откинул крышку и отшатнулся в ужасе. Все бывшие в хате, сгрудившись, склонились над фанерным ящиком.

– А деньги-то где? – сдавленным голосом спросила сваха.

– Тьфу!.. – в сердцах плюнул солдат, заглянув в фанерный зев раскрытого чемодана и, отойдя в сторону, принялся раскуривать трубку, кутая в табачных клубах дыма задубелое морщинистое лицо.

Чемодан был доверху набит старыми, пожелтевшими от времени газетами. Селянин растерянно озирался по сторонам.

– Может, под газетами деньги-то… Посмотри! – посоветовала Афросья.

Селянин, продолжая стоять перед чемоданом на коленях, принялся, выхватывая, подкидывать вверх вороха газет. Затем, вскочив на ноги и подняв раскрытый чемодан над собой, стал с ожесточением трясти его, все ещё никак не смирясь с ужасной реальностью и, возможно, втайне надеясь, что из него всё-таки посыпятся деньги.

Тётка Афросья, с округлившимися от ужаса глазами, медленно опустилась на скамью у стены, шурин задумчиво жевал прокуренный ус, старый солдат, сидя на стуле посредине хаты, хмыкая, пускал клубы дыма.

– Жид жида, конечно, вряд ли обманет, а вот крещёного… – Вынимал он время от времени трубку изо рта.

Крадучись, опасаясь привлечь внимание отца, в хату вошёл сын селянина, повесил на место уздечку и так же тихонько вышел. Было слышно, как мычат в хлеву вернувшиеся с пастбища коровы, глухо мыкает бычок, блеют в загоне овцы, повизгивают голодные свиньи. Доносились голоса батраков, вернувшихся с поля. В другой половине хаты гремела чугунами невестка. В доме всё было как всегда, словно и не случилось этой страшной трагедии. Селянин стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону среди газет, разбросанных по всей хате; в самом углу валялся чемодан с полуоторванной крышкой. Один за другим бывшие рядом с селянином покидали хату, последним ушел старый солдат. Уже открыв дверь и, прежде чем переступить порог, он на мгновение остановился.

– Жид жида, конечно, не обманет, а вот крещёного… Эх! – сожалея, произнес он и, пригнувшись, вышел из хаты, осторожно притворив за собой дверь…

На этом занавес опустился. Зал аплодировал стоя, вызывая артистов на бис. Занавес поднялся вновь и участвовавшие в спектакле артисты вышли на сцену. Взявшись за руки, низко поклонились. Между селянином и отставным солдатом стоял старый еврей…

На улице слабый ветерок доносил горьковатый запах роняющей цвет черёмухи. Наступал вечер. По небу, освещённые закатным солнцем, тянулись тонкие лиловые облака. Зажглись фонари. Мягкий свет залил улицы и небольшую площадь перед театром.

– Извините, я, наверное, оставлю вас и немного прогуляюсь, – сказал Вока.

– Не нравится наше общество? – спросила Вика.

– Нет, вы здесь ни при чем… Просто, хочется побыть одному. Но если вы против – я останусь!

– Поступай, как знаешь, мы свободные люди свободной страны, – пошутил Гена.

Они попрощались и разошлись.

«А ведь она в чём-то права! – подумал Вока. – Рядом с ней я действительно чувствую себя как-то скованно… Может быть, ещё не адаптировался к женскому обществу после двух-то лет в чисто мужском коллективе? А возможно, эта девушка с чистым открытым взглядом, в глубине которого затаилась лёгкая грусть, что не исчезает, даже когда она улыбается, не просто нравится мне?.. Ну, нет, не надо все так драматизировать! Первая же девушка, с которой более менее близко пообщался, и она мне уже не безразлична! Влюбчивость – это тоже порок, – пытался внушить он себе, а перед глазами всё стоял взгляд Вики, смеющийся и чуть грустный. – Ну, всё, хватит об этом! – оборвал он свои мысли, но они возвращались, не подвластные ему. Вока потряс головой. – Ну, прямо наваждение какое-то!»

– Ты явно понравилась Воке, – сказал Гена, как только они разошлись.

– На твоем месте я бы так не говорила, ты ведь знаешь… – она замолчала, подбирая нужные слова. – Ты же знаешь, что мне никто не нужен…

– Боишься показаться ветреной?

– Дело не в этом… И потом, у меня возникло чувство, как будто ты меня к нему подталкиваешь. И поверь, мне это не совсем приятно.

– Я же просто спросил…

– Сначала подумай.

– Ты обиделась?

– Вовсе нет. Он действительно очень даже привлекательный.

В душе Гены вновь ворохнулось уже знакомое нехорошее чувство. «Боже, какой же я лицемер! – ужаснулся он. – Убеждаю себя, что мы с Викой только друзья, а сам не хочу терять её общения, её отношения. И всё это при том, что люблю другую! Или мне только кажется, что люблю?.. Возможно, и в самом деле то, что я испытываю к Марьяне – это лишь трагическая маска, с которой я уже свыкся, в которой чувствую себя удобно и которой оградился от реальности?.. Нет, в любом случае я – эгоист. Законченный эгоист!» Он грустно улыбнулся.

– Извини, кажется, я все-таки, обидел тебя…

– И теперь будешь чувствовать себя виноватым?

Она взглянула на него, её глаза смеялись.

– Кажется, что нет. – Он улыбнулся легко, непринужденно и все мысли, донимавшие его, показались ему мелкими и вздорными, недостойными внимания.

– Вот таким ты мне больше нравишься! – Вика взяла его под руку, и они пошли, молча. Гена взглянул на неё – взгляд Вики вновь стал задумчив.

Вока шел по вечернему городу. Мысли о Вике как-то само собой ушли на второй план, хотя и не оставили окончательно. Как обычно в вечернее время, проспект был многолюден. Часто встречались влюбленные, идущие в обнимку парочки. Шумной стайкой прошли хулиганистые подростки, один из них отвернул в сторону Воки.

– Закурить не найдется?

Вока взглянул на подростка. На вид лет тринадцать-четырнадцать, длинные волосы, дерзкий, с прищуром взгляд. Хотел сказать что-то нравоучительное, но почему-то лишь развел руками.

– Не курю, браток.

– Плохо, дядя! – и парнишка бросился догонять приятелей.

На встречу, не спеша, шла патриархального вида супружеская пара. Высокий худощавый старик, седой и благообразный, важно вёл под руку свою пожилую спутницу жизни. Они шли медленно, не обращая внимания на обгоняющих их людей, наслаждаясь погодой и прогулкой, зная цену жизни и отпущенных человеку дней. Вока невольно улыбнулся, глядя на эту добродетельную, столь почтенного вида, старость.

Сколько раз там, вдали от дома, он мечтал пройтись по вечерним улицам своего города, медленно погружающегося в свет фонарей, вот так, как сейчас. Но так же часто, как он вспоминал в армии о доме, также, уже будучи дома, он вспоминал об армии. Вот и сейчас вспомнился случай, когда их подразделение подняли рано утром, как по тревоге. Весна лишь началась, и по утрам было еще холодно. Построились на строевом плацу, кроша набойками кирзачей взявшийся за ночь тонкий ледок. Затем расселись в крытые тентом «Уралы». Дорога пролегала по незащищенной от ветров скалистой местности. Солдаты сидели на откидных скамейках вдоль бортов, накинув капюшоны курток-бамовок, прятали лица в цигейковые воротники. Вскоре спустились с увала, и колонна втянулась в тайгу с редко стоящими лиственницами. По мере продвижения тайга густела, среди чёрных, словно обгоревших лиственниц стала проглядывать весёлая зелень сосен и Саянских, отдающих нежной голубизной, елей. По обочине дороги – потемневший от первых весенних оттепелей снег; вдали – устремившиеся в небо мрачными верхушками скалистые сопки. Опять перевал, с надрывом работающие двигатели, и вновь серые глыбы камней, серебрившиеся лишайником, да голые кусты редко растущего багульника… За перевалом, внизу, марь и почерневший, пролегающий по ней зимник; за марью – гряда сопок, куда и шла колонна. Дело им предстояло, в общем-то, привычное – нужно было взорвать сопку, которая встала на пути основной трассы. И сделать это нужно, пока еще была возможность проехать к этой сопке по зимнику. Отсюда и спешность.

К месту назначения прибыли к вечеру. Сразу же началась обычная суета по развертыванию лагеря. Ставили палатки, устанавливали походную кухню, принялись, не теряя времени, искать подходы к горе. К вечеру внезапно ударил мороз, отсыревший снег промёрз, образуя гололед. Но сюрпризы погоды в этих местах уже давно никого не удивляли. И даже когда на землю опустилась плотная темень, всё равно продолжали работать, освещая лагерь светом автомобильных фар, до тех пор, пока не сделали самое необходимое. И только когда под брезентовым тентом, чихнув, завёлся бензиновый электрогенератор и погнал ток по проводам, прокинутым поверх стоящих в ряд шестов, связанных по три сверху, внизу же образующих устойчивую треногу, и в палатках загорелся свет, пошли ужинать. Утром в скале стали бурить шурфы и закладывать взрывчатку. А через неделю над сопкой взметнулись сигнальные ракеты, и вслед за ними грянул звук мощного взрыва. И гулким эхом, вдоль ключей и небольших речушек, распугивая зверей и птиц, покатился по тайге… Тяжёлым, черным облаком поднялась ввысь гора и, разваливаясь, стала оседать вниз. Фыркая, пролетели над головами камни. Неуютной и безжизненной предстала перед ними дымящаяся земля, развороченная разрушительной силой тротила…

Вока очнулся от воспоминаний. Своей жизнью жил город. Разноцветными неоновыми огнями светились рекламные щиты. Звук проезжающих автомобилей, голоса и смех людей – всё было так, словно он никогда не покидал его. «Славная девушка», – почему-то опять подумал про Вику и усмехнулся. – Нет, это явно неспроста! Даже шутка, сказанная дважды – уже не шутка; а если целый вечер думать о девушке – это, бесспорно, что-то серьёзное!» Представилось, как эту ситуацию прокомментировал бы смешливый Валька: «Вока, братан, ты попался!» – как наяву почудился его голос. «Ну и ладно, Валька! Попался, так попался, мне это даже нравится…» – мысленно ответил он другу.

Подул резкий, порывистый ветер, небо стало заволакивать тучами, начал накрапывать дождь, хотя еще совсем недавно ничто не предвещало ненастья. Он свернул на боковую улицу, направляясь в сторону дома. «Как там Гена с Викой, успели дойти до общежития или нет?» – подумал он. Высвечивая тучи, на небе полыхнула молния, и вслед раскатисто грянул гром. Он пошёл быстрее, и когда крупные капли дождя застучали по листьям деревьев и по асфальту, был уже у своего дома.

Гене с Викой повезло меньше: до общежития они дойти не успели и, чтобы не вымокнуть, забежали в первый же попавшийся подъезд, поднялись на один лестничный пролё и встали у окна. От дождя в подъезде сразу же стало сыро и холодно. Вика зябко повела плечами.

Гена, набросил ей на плечи свой пиджак.

«Добрый, заботливый и, наверное, очень ласковый… Сколько хорошего можно сказать о нём!» – подумала она. – А что я могу сказать о себе?.. Самовлюбленная эгоистка с кучей комплексов и претензий. И терпеть меня, наверное, стоит определенного труда. Вот и сейчас: он просто спросил, а я тут же высказала всё что мне показалось. Даже пусть в этом есть доля правды, всё равно нужно быть терпимее, ценить дружбу, хорошие отношения… А сколько глупых вопросов задаю я сама? Но, однако же, никогда не видела, чтобы он раздражался. Самое большое, что он позволяет себе, это пошутить…»

– Ты о чём-то думаешь? – прервал он её размышления.

– О себе.

– И что же?

– Я эгоистка и недостойна твоей дружбы.

– Дружбы и любви никто не достоин. Но есть жизнь, и есть отношения. Однажды мы встретились и в нас есть чувства, которые позволяют нам быть друзьями. И это не то, чтобы мы были достойны или недостойны друг друга.

– И любви никто не достоин?..

– Любовь больше, чем дружба. Значит, то, что её никто не достоин, ещё вероятнее.

– Я всегда думала, что человека любят за что-то…

– Возможно. Но ведь негодяев, зачастую, любят даже больше.

– Наверное, потому, что негодяй он только для кого-то, а те, кто любит, таковым его не считают.

– Даже если они и знают это, в любви всё видится иначе. Все равно, что эффект розовых очков – кругом все в радужном цвете.

– Но однажды придется снять очки, и тогда наступит прозрение! А оно может оказаться горьким…

– В этом есть даже преимущество: настоящее чувство останется, а если это было лишь увлечение, то на этом всё и закончится.

– Разве, чтобы сохранить любовь, не нужно прилагать каких-то усилий?

– Нужно. Но одними только усилиями её не удержать, и уж тем более – не сохранить. Это чувство, к сожалению, а вернее – к счастью, неподвластно человеку.

– Но чувствами можно владеть, то есть вполне сознательно отказаться от них, либо волевым решением развивать – ты сам говорил об этом.

– Любовь не чувство, а целая гамма! Некоторые из них сдержать или же развивать, наверное, можно, другие же, думаю, что нет.

– А бывает так, что любить грешно?

– Любить не грех, без любви жизнь бесцельна. И если кто-то не любил, то прожил её зря.

– А если любовь не взаимна?

– Это тоже любовь. А взаимность… Что ж, её может и не быть, но от этого любить не перестаешь…

– У тебя так было?

– Ты знаешь…

– Ты и сейчас любишь… Говорить так может только тот, кто любит…

Гена промолчал.

– Мне показалось, тебе было неприятно, когда я сказала, что твой друг мне интересен.

– Просто, я негодяй! И подумал, что если вы начнете встречаться, то мы перестанем вместе проводить время…

– Это на тебя так не похоже.

– Я не совершенен.

– Я думала иначе.

– Будешь думать так и дальше, сильно разочаруешься.

– Разве ты дашь мне повод для этого?

– Уже дал, ты просто не заметила. Или же не придала этому значения.

– Иногда ты говоришь так, как будто прожил очень долго.

– Мне и самому порой кажется, что я живу триста лет.

– Ты так устал?..

– Нет, просто, всё очень предсказуемо.

– Может ты пророк, ясновидящий?..

Гена рассмеялся.

– Не думаю, что такие люди есть в наше время, ведь все пророчества уже есть в Библии.

– Но там не говорится о судьбе каждого!

– Это не обязательно. Если человек нашел Бога, то нашел свою судьбу. И, познавая Бога, познает себя. Да и зачем знать предстоящие подробности? Тогда жизнь станет неинтересной. Кроме того, кое-что мы все-таки знаем.

– Например?

– Например, если дождь сильный, и капли крупные, то он скоро закончится.

– Ты отшучиваешься, а я серьёзно…

– И я серьёзно.

Гена улыбнулся и слегка сжал кисти её рук. Их глаза встретились, что-то дрогнуло в его взгляде. Какая-то магическая сила повлекла его к ней. Вика, не владея собой, потянулась к нему, они уже ощущали дыхание друг друга… И, когда их губы должны были вот-вот соприкоснуться, Вика вдруг отпрянула и, закрыв лицо ладонями, отвернулась к окну. Её плечи вздрагивали, она плакала.

– Вика! Вика, прости! Я… я не хотел! Нет, наверное, хотел… Но я не должен был! – в отчаянии пытался успокоить её Гена. – Боже, какая я скотина! Скотина самая настоящая… Наконец-то ты смогла увидеть мое настоящее «я». Это я не достоин твоей дружбы… Нет, не только дружбы, но и даже твоего внимания!

Он, схватившись за виски, опустился на корточки у стены. И вдруг почувствовал, как рука Вики коснулась его плеча.

– Я хотела этого, очень давно… Просто поняла, что это не должно быть так… когда ты думаешь о другой. Этого вообще не должно быть… Для меня это значило бы слишком много! Воспринимай это как проявление сиюминутной слабости. Тем более что ничего ведь не произошло.

Гена не отвечал; то, что Вика пыталась успокоить его, повергало его ещё в большее отчаяние.

– А ты был прав, дождь и вправду прекратился! – голос Вики прерывался, хотя она пыталась быть спокойной.

Дождь действительно перестал, и они благополучно добрались до общежития. По дороге Гена не проронил ни слова. «Сиюминутная слабость, – вспомнились Викины слова. – Да какая там, к черту, сиюминутная слабость! Я этого хотел, этим все и объясняется!» – оборвал он слабые попытки оправдать себя.

– Поднимешься к нам? – спросила Вика у подъезда общежития.

Гена отрицательно помотал головой.

Вика протянула руку, он чуть сжал её дрогнувшей рукой. Её ладонь была нежной и теплой.

– До встречи.

– До встречи… – грустно улыбнулась она.

Вика поднялась к себе. Девчат ещё не было – скорее всего, задержались у кого-то в гостях. Она прошла в комнату, не включая света, присела на свою постель. Вот и всё… Она так хотела, чтобы это произошло, и сама же воспротивилась этому. А случись это, вполне могла бы рассчитывать, что их отношения изменятся, и он наконец-то полюбит её и забудет Марьяну! Но через себя переступить не смогла… Она не успокаивала его, когда сказала, что это была лишь сиюминутная слабость. Так она думает и сейчас! Потом он укорял бы себя, сожалел о том, что случилось… По сути, она оттолкнула его и сделала это скорее безотчетно. И сейчас, осмысливая всё, понимает, что это был единственный способ сохранить пусть уже не прежние отношения, – потому что всё равно произошедшее теперь будет неминуемо разделять их, но позволит им хотя бы видеться. Угнетаемая этими мыслями, она встала с постели и открыла окно. В лицо пахнуло свежестью, на улице опять начался дождь. Она смотрела, как наискось, пересекая свет уличного фонаря, падают капли дождя, но мысли настойчиво возвращали её к другому окну – в зябком полутёмном подъезде, озаряемом вспышками молний. И впервые пришла злость на Гену. «Он должен был быть сильнее этого! Зачем ему это было нужно, раз он не любит меня? Я не хочу ничего без его любви, и он должен был это понимать. И что было бы дальше, случись то, что чуть не случилось? Тискаться вечерами по подъездам и однажды завалиться в постель?! И потом он бы женился на мне – как и должен поступить честный человек, а продолжал думать о другой?.. Разве в этом возможно счастье?! И разве так я мечтаю устроить свою жизнь?!» – так думала она, ощущая, как щеки пылают жаром. Она прижала ладони к щекам – лицо было горячим и влажным от слез. В коридоре послышались смех и оживленные голоса девчонок. Она поспешно отошла от окна, включила свет и наскоро, подвернувшимся под руку полотенцем, утерла слезы.

– При-и-и-вет, – протянула, удивленно, Наташа. – А мы идём, смотрим: в комнате свет не горит… Думали, что тебя нет, а ты вот она!

Вика молчала, боясь, что вот-вот расплачется и, избегая лишних расспросов, вновь отошла к окну. Но не сдержалась – по её щекам вновь покатились слёзы.

– Вика, с тобой всё в порядке? – Надя приобняла её за плечи.

Вика кивнула головой. Надя, обернувшись к Наташе, незаметно для Вики сделала знак рукой и та, взяв чайник, неслышно вышла из комнаты.

– С тобой в последнее время что-то происходит… Не хочу лезть в душу. Захочешь, сама расскажешь. Но мне кажется, что всё это у тебя из-за Гены. – Голос Нади был несколько строг, утратив присущую ему природную мягкость

– Нет, Надя… Это всё из-за меня!

– Из-за тебя, из-за Гены… – Надя отошла и села за стол. – А я так скажу: это у вас из-за вас обоих! Определитесь, что вам друг от друга нужно, и живите себе счастливо. Ты же из-за него всех ребят сторонишься! Себя изводишь… Он, конечно, парень-то хороший… Но нет у него такой любви к тебе, как у тебя к нему! Думаешь, это не заметно?..

– Я знаю!

– А раз знаешь, так зачем вам встречаться почти каждый день? Ведь ты же сама себе устраиваешь жизненный тупик!

– Ты очень повзрослела.

– Спасибо за комплимент.

– Это не комплимент.

– Комплимент, комплимент, я знаю! Самая взрослая и умная среди нас – это ты. – Надя достала из своей тумбочки чистый платочек и принесла его Вике. – А о том, что я тебе сказала, всё равно подумай…

– Спасибо, Надюш… Ты и вправду умница!

Вика вытерла платочком слёзы и вернулась к своей постели. Вскоре в комнату, с чайником в руках, вошла Наташа.

– Ну, вот и чайник закипел, сейчас чай заварю… – и, взглянув пристально на Вику, добавила: – С мятой, твой любимый.

Потом, улучив минуту, вопросительно взглянула на Надю. В ответ та успокаивающе кивнула головой.

После чая с мятой, который всегда благотворно действовал на неё, Вике и вправду стало намного лучше. Лишь по-прежнему чувствовался небольшой озноб, но она не придала этому значения. К ночи знобить стало сильнее и, чтобы согреться, она с головой укрылась одеялом. Однако легче ей не стало. Наташа чуть не силой засунула ей под мышку термометр.

– С ума сойти! – воскликнула она минут через пять, показывая Наде термометр. – Тридцать девять и семь, нужно срочно вызывать скорую!

– Не надо, девчонки, скорую… – умоляюще попросила Вика. – К утру все пройдет, у меня так уже было…

– А ну-ка, открой рот! – Подступила к ней с ложкой Наташа. – Скажи: а-а-а! – попросила, как только Вика послушно открыла рот. – Все ясно, двусторонняя ангина! – констатировала Наташа, откладывая в сторону ложку. – Врача всё равно придется вызывать, всё горло краснющее. В общем, сиди в комнате, я завтра утром сама участкового врача вызову, а сейчас будешь полоскать горло содой с йодом и на ночь – таблетку аспирина! – безапелляционным тоном произнесла Наташа, и пошла готовить полоскание.

Ночью Вика часто просыпалась; её уже не знобило, но всё тело ныло, как после дня, проведенного в непосильной работе. И, полежав некоторое время без мыслей, с ощущением лишь угнетающей пустоты, она вновь словно проваливалась в вязкий сон… Под утро, между зыбкой гранью сна и тревожной, едва уловимой явью, ей привиделось, что она идет по пустынной дороге. Очень знакомой. Она старается вспомнить, куда ведет эта дорога, но мысли рассеиваются; она пытается ухватиться за них, но они ускользают и лопаются, словно мыльные шарики. И вдруг Вика понимает, что дорога – это её жизнь, и на ней она совершенно одна! И от этого ей становится страшно… Она видит, что навстречу ей идет мужчина. Он молод, красив и у него длинные, тёмные, вьющиеся волосы. Она знает его, хотя и видит впервые. Он подходит и берёт ее за руки. Она смотрит в его глаза – от него исходит сила и уверенность. Её мысли, до этого хаотичные, выстраиваются в порядок, ей удивительно легко и спокойно. Она чувствует тепло его ладоней и её сердце наполняется радостью. Она знает что это всего лишь сон и словно в детстве, засыпая в предновогоднюю ночь, торопит время, чтобы проснуться в праздничном дне…

Вока проснулся с радостным чувством, где-то глубоко внутри себя понимая, что причина этому – Виктория. И тут же появилось ощущение, будто бы он в чём-то виноват перед Геной, хотя и верил его словам; да и зачем ему было бы скрывать?.. Если он любит Вику, то, наверное, сказал бы об этом. Причин не доверять другу, у него не было.

«Ладно, время покажет… – подумал он. – Если увижу, что что-то не так, найду в себе силы притормозить. Но как она красива! И этот взгляд карих глаз!.. – И опять как-то по-особенному колыхнулось в груди. – Нет, об этом лучше не думать, очень легко создать себе проблему, а потом безуспешно с ней бороться…»

Он сделал зарядку, – утренний комплекс армейских упражнений, принял душ, оделся, позавтракал и через некоторое время уже шёл по улице, направляясь к месту своей прежней работы.

С восстановлением проблем не было, до армии Вока зарекомендовал себя хорошо: исполнительный, трудолюбивый, ни прогулов, ни опозданий.

– Когда на работу? – спросил пожилой мужчина, начальник отдела кадров, взглянув на него поверх очков в массивной роговой оправе. И добавил, что по закону после демобилизации можно не работать три месяца – трудовой стаж всё равно сохраняется.

– Да я хоть завтра! – ответил Вока.

– Ну и добренько, завтра так завтра, – сдержано улыбнулся начальник отдела кадров. – Работы много, слесарей не хватает… Да, не забудь утром к кладовщику зайти – пусть выдаст спецовку и всё, что там ещё положено. Ну, вот, в общем-то, и всё. Успехов, как говориться, в труде!

– Спасибо! – кивнул Вока и, выйдя из конторы, направился в гараж.

– Вот это пополнение, так пополнение! – весело выговаривал бригадир, идя навстречу и вытирая на ходу руки ветошью.

Они обменялись крепким рукопожатием.

– Да я смотрю ты, парень, заматерел на армейских-то харчах! – похлопал бригадир Воку по плечу. – Но видно, что не сачковал, ладонь-то словно железная, в мозолях! Как будто всю службу окопы рыл.

– Да не, окопы не рыл, а вот кувалдой да киркой поработать пришлось…

– Ну, молодец, что к нам вернулся. Не пошел легких харчей искать. Люди вот так нужны! – провёл он ребром ладони возле горла. – Да ты ж, вроде как, из верующих? – вспомнил он.

– Из верующих.

– Тогда понятно… Бог-то, он ленивых не любит! – как из Библии прочитал бригадир, хотя даже никогда не держал её и в руках.

– Точно вы сказали, – ответил Вока. – Бог ленивых не любит, и тунеядцев тоже.

– Во-во, и я о том же! Так, когда ждать-то?

– Завтра с утра.

– Ну, давай! Тогда – до завтра, – попрощался бригадир и, вновь крепко пожав ему руку, направился к яме, над которой стоял многотонный грузовик.

Домой не хотелось, и Вока решил прогуляться к реке.

На берегу как всегда – не счесть рыбаков. Он устроился выше склона реки, на брошенной строителями свае, которую любители понаблюдать за рыбалкой со стороны использовали вместо скамьи. Берега недавно забетонировали и, забранная в серые плиты, меж которых густо пробивалась невысокая трава, расчерчивая яркой зеленью серую однотонность бетона на огромные квадраты, река совершенно изменился свой вид. Из простоволосой, открытой и весёлой, она вдруг сделалась, подчеркнуто строгой и важной. И, с достоинством, плескаясь о бетон, деловито несла свои воды, раскручивая посередине небольшие буруны. Как часто летом, чуть свет, прибегали они сюда с Генкой, и никогда река не отпускала их без улова. Да и сейчас дела у рыбаков шли неплохо: то тут, то там сверкали в лучах солнца рыбешки, соблазнившиеся на заманчивою наживку, ловко подсечённые и выхваченные снастью из родной стихии. «А может, пойти к Вике? – мелькнула, как ему показалось, шальная по своей дерзости мысль. Он посмотрел на часы. – По времени, наверное, уже дома…» Но тут же отказался от неё – уж слишком нелепым представился ему его приход; однако мысль эта уже не отпускала его. Наконец решил: будь, что будет! В конце концов, всё равно идти мимо, и можно зайти просто так – чисто, мол, проведать… Уже когда подходил к общежитию, вспомнил, что не знает номера Викиной комнаты. «Ладно, спрошу на вахте, – успокоил он себя. – Там же, наверное, должен быть вахтер…» Он зашел в прохладный вестибюль общежития и в растерянности остановился – столик на вахте пустовал. Он огляделся. Со второго этажа по лестнице спускалась девушка. Короткая стрижка, спортивная куртка, облегающие брюки, в руках сумка, из которой торчит ручка теннисной ракетки.

– Извините, девушка, – обратился к ней Вока, – вы не подскажете, в какой комнате живет Вика? – В глазах девушки Вока прочитал вопрос, хотя на самом деле взгляд был больше любопытен. – Ну, такая… Ну, у неё волосы русые… – попытался он описать Вику как мог.

Девушка улыбнулась.

– В общем-то, Виктория у нас в общежитии одна. – И она, назвав номер комнаты и едва заметно кивнув на Вокино «спасибо», легкой тренированной походкой заторопилась к выходу. Однако у самой двери оглянулась. Вока стоял на прежнем месте. – Юноша, это на втором этаже, – уточнила она, остановившись. – То есть, по ступенькам вверх.

В ее глазах светились озорные огоньки.

– Не знаю даже, как вас и благодарить! – подыграл Вока девушке.

– Не стоит благодарности! Просто, у меня сегодня зачет по добрым делам! – рассмеялась она и, толкнув дверь, вышла из общежития.

Вока с замиранием сердца постучал в дверь Викиной комнаты.

– Да-да, войдите, – послышался из-за двери слабый голос.

Он, робея и кляня себя за это, вошел в комнату. Вика лежала в постели с горлом, обвязанным шарфом, щеки её были неестественно красными.

– Ого! – удивился он. – Ты что, заболела?

– Немножечко.

– Наверное, вчера под дождь попали?

– Нет… И сама не знаю, где умудрилась простыть.

– Тебе что-то нужно? В аптеку сходить, например…

– Спасибо, девчонки уже купили всё, что врач прописала. Вот, только яблок очень хочется… – само собой вырвалось у нее.

– Сейчас принесу! – Вока постепенно становился самим собой.

Она смутилась.

– Извини, я это так… В общем, не надо никуда ходить.

– Не нервничай, тебе сейчас это вредно! Лежи, выздоравливай, я скоро вернусь.

– Володя, ну правда! – попыталась остановить его Вика.

Вскоре Вока вернулся с колхозного рынка, в руках у него был большой целлофановый пакет с крупными красно-желтыми яблоками.

– С ума сойти, это же дико дорого! – возмутилась Вика. – Я сейчас же верну тебе деньги!

– Не меряй деньгами мое драгоценное желание послужить ближним, – отшутился Вока. – Это вообще – бесценно! К тому же, железнодорожные войска, это, конечно, не стройбат, но кое-что там тоже платят. Так что, на ближайшее время материально я обеспечен. В общем, ешь яблоки и ни о чём плохом не думай.

– Да у меня же горло болит… – Вика показала рукой на горло, обмотанное шарфом.

– Ничего страшного! Ты потихоньку, тщательно пережевывая, – посоветовал Вока и спросил, где можно помыть яблоки.

– На кухне, по коридору налево, там увидишь…

Вока взял глубокую тарелку с небольшого кухонного столика стоящего в углу комнаты, выложил в неё несколько яблок и вышел; вернувшись, поставил тарелку на Викину тумбочку. Вика взяла верхнее, влажно поблескивающие боками и, хрустнув нежной кожицей плода, надкусила его.

– Ой! – Притронулась рукой к горлу.

– Я же говорю: потихоньку! – рассмеялся Вока.

– Нет, я лучше потом… – Вика положила надкушенное яблоко на тарелку, но искушение было слишком велико и, притворно грустно вздохнув, она вновь взяла его и принялась есть. Как и посоветовал Вока – тщательно пережевывая.

– Спасибо тебе большое! – поблагодарила она, когда с яблоком было покончено.

– Хочешь еще? – Вока взял с тарелки другое яблоко.

– Нет, вот сейчас – уж точно нет! Не соблазняй, во всем нужна умеренность. Особенно, когда болеешь.

– Как хочешь, в роли искусителя выступать не буду! – Вока подбросил яблоко, поймал и положил его опять на тарелку. – А я вот шел мимо, и решил зайти… – Не зная, как продолжить разговор, ухватился он за фразу, которую заготовил ещё когда шёл от реки к общежитию, хотя явно запоздал с ней.

– Не оправдывайся! Скажи, что просто зашел в гости – в этом нет ничего предосудительного. Напротив, мне это очень даже приятно. – Вика не лгала – она действительно была рада его приходу. – Но как ты нашел мою комнату? – спросила она.

– Спросил внизу у проходившей мимо девушки, в какой комнате живет Вика… ну, объяснил, как ты выглядишь. Она сказала, что Виктория в общежитии одна и назвала твою комнату.

– Как-то все просто. Спросил, сказали – ну прямо никакой романтики! Мог бы сказать, что чья-то невидимая рука провела тебя по лабиринтам общежития прямо к дверям моей комнаты.

Вика старалась поддерживать разговор в той полушутливой манере, в которой общалась с ним в кафе – так ей было проще. Между ними тогда как бы сохранялась некое буферное пространство, искусственно ею созданное. И не то, чтобы их отношения, едва начавшись, нуждались у какой-либо коррекции, просто где-то глубоко в сердце она понимала, что Вока ей нравится, и такая форма общения давала ей определенную свободу. Впрочем, делала она это не расчетливо, а скорее – подчиняясь внутреннему наитию, столь развитому у девушек.

– Ну, вот такой уж я, совсем не романтичный… – развел руками Вока.

– Ой, да ты садись! – спохватилась Вика. – Извини, пожалуйста, за невнимательность.

Вока развернул стул от стола в сторону Викиной кровати и сел.

– Это ты меня извини, что соврал… Идти-то мне действительно мимо, но к тебе я зашел не просто так.

– Невидимая рука?..

– Не совсем. Со вчерашнего вечера о тебе думаю, – сказал он вдруг, и сам не ожидая от себя такой смелости.

Взгляд Вики удивленно взметнулся.

– Мне, конечно, приятно, что не просто так… И вдвойне приятно, что думаешь обо мне… Вот, только, как себя вести в подобной ситуации – я не знаю, – опять попыталась она перевести его слова в шутку.

– Считай, что я ничего не говорил.

– Извини, Володя, за тон, я действительно рада тебя видеть, и за яблоки спасибо, мне и вправду стало намного лучше…

«Не стоит благодарности! Просто, у меня сегодня зачет по добрым делам!» – вспомнил Вока слова девушки из фойе и улыбнулся.

– Да всё нормально, Вик! Понадобится, я ещё схожу.

– Спасибо, Володя! Ты лучше просто посиди…

И если бы кто-то в этот момент посмотрел на них со стороны наблюдательным взглядом, то, наверное, заметил бы, что в их глазах заискрилось нечто такое, что при желании можно было бы рассматривать как начало новых светлых отношений на Земле.

В комнату зашли девчонки, припозднившиеся в институте.

– Ой! – смутилась Надя, не ожидавшая увидеть в комнате никого, кроме Вики.

– Здравствуйте. – Встал со стула Вока.

– Добрый день, – поздоровалась за себя и Надю Наташа, и тут же перевела взгляд на Вику. – Как себя чувствуешь?

– Спасибо, Наташ, уже намного лучше.

– Температуру мерила? – голос Наташи был демонстративно сух и даже суров.

– Ещё нет. – В голосе Вики слышались извинительные нотки.

– Молодой человек, отвернитесь, пожалуйста, я градусник поставлю, – подчеркнуто вежливо обратилась Наташа к Воке, проходя к Викиной кровати.

– Да я, наверное, уже пойду! – засобирался Вока.

– Сидите-сидите, вы мне не мешаете. – Наташа профессионально встряхивала градусник.

– Да нет, я все же пойду… Выздоравливай! – улыбнулся он Вике, попрощался с Надей и Наташей и вышел из комнаты.

– Вика, кто это!? – кинулась к ней Надя. – Я его вчера на собрании видела!

– Генин друг, вот кто это, – ответила за Вику Наташа. – Девчонки на служении вчера сказали – из армии вернулся.

– Вика, он тебя любит, да? – Надя села на стул, на котором недавно сидел Вока, и с выражением жгучего любопытства заглянула подруге в глаза.

– Ой, Надя, ну что ты?! Я его вижу всего лишь второй раз!

– Вот именно, что уже не первый! У вас образовался любовный треугольник, да?.. Это ты из-за этого вчера плакала и в церковь не ходила? Ну и правильно, так Гене и надо! Он ещё будет жалеть, что проворонил тебя, – зачастила она, – если честно, я за тебя даже рада!

– Надя, ну что ты несешь такое? Какой треугольник, о чем ты? – тихим голосом отбивалась Вика. – Плакала я не из-за этого, и в церковь я тоже не из-за этого не пошла, у меня были совершенно другие причины… Да и к тому же познакомились мы с ним только вчера вечером, так что времени, чтобы треугольник образовался, просто не было, – слабо улыбнулась она.

– Так, больной нужен покой, нечего к ней с глупыми вопросами приставать! – заступилась за Вику Наташа, принимая у неё из рук термометр. – М-да… – многозначительно произнесла она, глядя на шкалу термометра. – Тридцать семь и пять. В общем-то, явное улучшение. Но всё равно – полоскать горло и пить таблетки! – Строго заключила она, но не сдержалась. – Вик, а чего он приходил-то, а?

– Ой, девчонки! Ну, просто в гости же!

– А смотрел он на тебя не просто, а влюблено! «Выздоравливай, Вика!», – с театральным придыханием передразнила Воку Наташа. – В общем, вы как хотите, а в этом вопросе я за Гену!

– Вы что, уже сватать меня взялись?! – возмутилась Вика.

– Ну что ты, Вика, что ты! Какое бы ты решение не приняла, я все равно на твоей стороне! – Надя успокаивающе поглаживала ее по руке. – Да и Наташа тоже. – Пристально взглянула она на Наташу.

– Не знаю, не знаю… Гена все равно лучше! – Наташа не сдавалась.

– Ой, да говорите вы, что хотите! – Поняла, что их уже ничем не переубедить, Вика.

Сколько всего переплетено в душе человека! И нет ничего, что сам он мог бы обозначить в себе только как чёрное или белое, но всё во множестве цветов и оттенков. Вот и сегодня: придя с работы, Гена поужинал и устроился поудобнее на диване с недочитанной книгой в руках, а в голове – лишь одна назойливая, опустошающая мысль. «Ну и вот, дружил с девушкой, дружил, встречался с ней чуть ли не каждый день, столько времени провели вместе, а стоило появился рядом с ней интересному парню, как он тут же стал ей симпатичен… Да, нет! – оттеснила эту мысль другая. – С Викой как раз все нормально, это что-то со мной происходит. Ведь это ж не просто парень, а мой лучший и единственный друг Вока! Тогда, почему в сердце нет покоя?.. Ведь не за Викину же судьбу я переживаю! И если бы это было так, насколько я должен был бы быть спокоен, зная, что рядом с ней будет Вока…» Гена отложил в сторону книгу и нервно заходил по комнате. Он вспомнил вчерашний вечер и как глупо, некрасиво, по-хамски повел себя. «Она верила мне, а я!.. – Чувство осуждения самого себя, казалось, поднималось волнами из самой глубины сердца. – Идиот!!! – Схватился он руками за голову. – Боже, какой же я идиот! Нет не идиот… Идиот – это было бы мне оправданием. Негодяй!!!». Как наяву представился взгляд Вики: встревоженный, даже испуганный. «Подлец! – застонал Гена, закрыв лицо руками, – она доверяла мне, как, возможно, не доверяла на свете ни одному человеку… Что же я чуть не сделал?! Да и сделал уже… Боже, какое я чудовище! Зачем я это?.. Жалкий лицемер! – нещадно бичевал он себя. Ведь сколько раз он убеждал себя, особенно когда участие Вики в его жизни становилось не просто дружеским, что между ними не может быть ничего, кроме дружбы и только дружбы. – О, Боже! – Гена устало опустился на диван. – Ты и только Ты знаешь меня настоящего. О! Если бы люди могли видеть, что творится в душах других людей… Как мне жить с этим дальше, как взглянуть ей в глаза?.. «Всякая проблема имеет решение сама в себе», – отчего-то вспомнились слова, которые как-то сказал ему Вока». Он грустно улыбнулся. Почему-то вспомнилась последнее свидание с Марьяной. Так явственно, что он словно ощущал запах роз, которые тогда подарил ей. И вновь воспоминаниями ворохнулось то время, в котором он, казалось, был счастлив по-настоящему.

В квартиру позвонили, он встал и хотел открыть дверь, но Людмила Александровна опередила его. В прихожей уже слышался Вокин голос и Гена вышел из комнаты. Людмила Александровна, как всегда радушно, пригласила их к столу.

– Спасибо, Людмила Александровна! Я честное слово – на пару минут! – приложил руку к сердцу Вока.

Они прошли в комнату и сели на диван.

– Я только что от Вики, – сказал Вока. – Тебе привет.

Гена кивнул головой. Вока чуть помолчал, раздумывая: нужно ли говорить дальше.

– Знаешь, Гена, – все-таки решился он, – меня не покидает чувство какой-то непонятной вины перед тобой. Нет, вернее, вполне понятной, – обличил он себя за неискренность.

– Из-за Вики?

– Да.

– Выбрось это из головы.

– Но мне всё же показалось…

– У нас сложились определенные отношения, – не дал досказать ему Гена, – но если бы это были настоящие чувства, то уже прошло достаточно времени, чтобы им как-то проявиться.

– Если ты любишь её и не говоришь об этом только по причине, из-за которой расстался с Марьяной, то делаешь очередную глупость.

– Вока, я говорю правду. Я люблю другую… Можно конечно, пытаться обмануть себя, но надолго ли?..

– А я, Гена, кажется, влюбился по-настоящему… Такое чувство, будто динамитная шашка под сердцем – вот-вот рванет!

– Сочувствую, – улыбнулся Гена. – Очень знакомо…

– Но мне надо знать, что моя совесть чиста перед тобой.

– Чиста.

Вока пробыл еще немного и ушёл. Гена попрощался с ним у двери, вернулся в комнату и вновь сел на диван. «Развязался ещё один узел сложных жизненных отношений. Мне бы порадоваться за них… Вока – отличный парень, надежный друг; Вика – хорошая, порядочная девушка. Ну чем они не пара?! Да только почему-то не радостно… Будто потерял что-то… Наверное, я просто не умею радоваться счастью других», – думал он, уставившись в стену невидящим взглядом.

В открытое окно приятно веет прохладой. Уже давно ночь, а ей опять не спится, хотя температура спала, и она чувствует себя вполне здоровой. Девчонки спят и, наверное, видят уже третий сон… Им можно позавидовать, хотя Наташка завидует ей. Что-то происходит, и это не то, чего бы она хотела. Отношения с Геной так дальше продолжаться не могут. Она устала от неопределённости и все больше сомневается в своем чувстве к нему. Может быть, она взрослеет?.. Взрослеет в понимании жизни и любви. Так хочется любить и быть любимой! В глубине души она всегда надеялась, что пройдёт время и её любовь победит его чувства к той, другой. Хотя ценила его верность, постоянство… Ценила и восхищалась им. А тут появился Володя. Наташа, тайно влюбленная в Гену, влюбилась и в него – это заметно по тому, как она себя ведет. Вика улыбнулась, вспомнив подчеркнутую вежливость Наташи. «Любить тайно, наверное, легко… Другое дело – когда общаешься с милым твоему сердцу человеком, и отношения балансируют на тонкой грани дружеских и уже других, волнующих чувств. И кажется, это продолжается целую вечность… Но что я могу сделать?.. Быть навязчивой? Это не по мне!» Сколько симпатичных ребят уделяли ей внимание в институте, но сердце было открыто лишь к одному, а его сердце – к другой… Вся её сущность противилась этому, – это нечестно, несправедливо, так не должно быть, она ничуть не хуже! Но вчера вдруг поняла, что Гена – её кумир, и она продолжает любить его ещё той, подростковой, наивной любовью. На самом же деле её сердце желает другой любви, в которой она могла бы раствориться вся, без остатка. И этого никогда не случится в их отношениях с Геной, между ними всегда невидимой тенью будет та, о которой она слишком много знает. Горькое прозренье… О! Если бы собрать все девичьи слезы, пролитые из-за несбывшихся надежд, безответной любви, разрушенных грез, наверное, получилось бы море. И, верно, потому-то, отчаявшись, и выходят они часто замуж не по любви, слепо бросаясь в омут жизни. Бывает, что любовь приходит позже, и супруги открывают друг в друге новое и хорошее, но чаще жизнь с нелюбимым человеком бывает отравлена горечью неосуществившихся мечтаний и надежд. И сколько же девчат прошло этот путь?! Выходили замуж, рожали, проводили бессонные ночи у детских кроваток, вкладывая в своих чад всю свою невостребованную любовь и лишь в них видя цель всей своей жизни… И как часто повзрослевшие дочери встают на тот же круг, по которому уже прошли их матери! Разве нет выхода из этого тупика? Почему выбор принадлежит мужчине? Почему мир устроен так несправедливо?.. Почему я родилась женщиной? Это так трудно… – Лишь с рассветом в её сердце пришел покой. – Ведь если Бог создал женщину, то не для того, чтобы она страдала. И в её доле есть радость. Радость носить под сердцем новую жизнь, радость дарить любовь, дарить себя…

Целый день Вока вместе с бригадиром занимались ремонтом многотонного грузовика – сменили тормозные колодки, отрегулировали рулевой привод, сделали ревизию ходовой части.

– Не устал? – спросил бригадир в конце дня.

– Приходилось и покруче.

– Ну-ну, вижу, не отвык от работы-то! – похвалил бригадир.

После смены Вока помылся в душе, переоделся и хотел идти домой, но решил, что сперва зайдет к Вике. Его не оставляло неприятное чувство, которому было объяснение – словно вчера они с Геной решили что-то вместо неё. «А вообще – нужен я ей со своими чувствами?.. – думал он. – Не лучше ли было поговорить сначала обо всем с ней? Возможно, что она тактично развернула бы меня на сто восемьдесят градусов, и тогда не состоялся бы этот, не совсем приятный разговор с Геной… Нет, сегодня просто необходимо поговорить с ней! Лучше уж позже, чем никогда…»

Он постучал в дверь Викиной комнаты. Дверь открыла Наташа.

– Ой, Володя! Здравствуй, проходи, – обрадовалась она. От вчерашней ее чопорности, казалось, не осталось и следа, девушка была улыбчива и гостеприимна. – А Вика с Надюшкой в читальном зале, но скоро уже должны прийти. Ты проходи, садись. Если хочешь, приготовлю тебе скромный студенческий ужин… Ведь ты же с работы?

– Да, сегодня первый день. Но я поужинал в столовой, а вот от чашки чая не откажусь. – Вока достал из кармана пиджака, который держал в руках, пачку шоколадного печенья и положил на стол.

– Зря потратился, Надюшкино печенье лучше.

– С пустыми руками как-то не принято…

– Ой, ну только не в студенческой общаге.

Наташа только занесла с кухни закипевший чайник, как пришли Вика и Надя.

– О, да у нас гость! – улыбнулась Вика.

– Да ещё такой важный! – в тон ей подыграла Надя.

– Могли бы и подольше там побыть, мы с Володей только-только разговорились! А теперь он, наверное, молчать будет, – сказала Наташа.

Вока смутился; Вика, заметив это, пришла ему на помощь.

– Не обращай на неё внимания, Володя! Вот такая уж она у нас невоспитанная…

– Как это – не обращай внимания! – в шутку обиделась Наташа. – Может, он ко мне в гости пришел, а вовсе не к тебе!

– Не смущай парня, Наташ, – вмешалась в разговор Надя. – А то он вообще к нам дорогу забудет.

– Ну, впрямь…

С приходом девчат Наташу словно подменили. Вновь дерзость во взгляде, резкость в словах, демонстративное равнодушие.

Вика с Надей расставили на столе чашки, блюдце с печеньем. В вазочку из банки налили смородинового варенья. Печенье и варенье никогда не переводилось в комнате, потому что варенье девчата привозили с каникул, а печенье Надя пекла сама.

За чаем Наташа сидела напротив Воки, Надя с Викой – по другим краям стола. Разговор явно не клеился, хотя Надя, обладая по своей природе обостренным чувством ответственности за все, что происходит вокруг неё, безуспешно пыталась направить его в русло какой-либо темы. Наташа же нет-нет, да и постреливала взглядом с лукавинкой то на Воку, то на Вику. Надя укоризненно покачала головой, но Наташа словно не замечала этого.

– Ой, ну когда же, наконец, ко мне такие гости, как к Вике придут… – мечтательно закатила она глаза.

Сделав страшные глаза, Надя легонько толкнула подругу ногой под столом, но ту было уже не остановить. Даже не взглянув на Надю, она продолжила:

– Нет, правда! Почему к Вике приходят такие ребята, как Гена, Володя вот… А ко мне – нет, и к Наде – тоже нет? Так нечестно!

– Но Володя ведь не только к Вике, он ко всем к нам пришел! – попыталась хоть как-то смягчить её слова Надя.

– Это потому, что мы живём в одной комнате! А вот если бы мы, каждая, по отдельности в своей комнате жили, то он пришел бы к одной Вике! – не унималась Наташа.

Надя, видя, что Наташу ей не угомонить, с притворной наивностью спросила:

– Володя, скажи, ты ко всем пришел в гости, или только к Вике?

– В общем-то, я пришел к Вике… – Вока сдержанно улыбался. – Но и вас, девчата, я тоже очень рад видеть.

Пусть и остра была на язык Наташа, но тем не менее знала, когда нужно остановиться.

– Знаешь, Володя… – И, взглянув на Вику с Надей, с улыбкой продолжила: – Нам тоже приятно видеть тебя в гостях. Тем более что вчера мы так и не пообщались.

Вока улыбнулся. Экзамен на статус «свой – чужой» был сдан с оценкой «свой». Вскоре, поблагодарив за чай, он засобирался домой. И уже совсем было решил отложить разговор с Викой до другого раза, но в самый последний момент все-таки набрался смелости.

– Вика, если можно, я подожду тебя внизу?..

– Хорошо, – несколько растерянно улыбнулась Вика.

– Ого, это уже серьёзно! – резюмировала происходящее Наташа.

Вока попрощался с девчатами и вышел. И вскоре Вика спустилась к нему.

– Если хочешь, можем прогуляться, – предложил Вока.

– Здесь недалеко есть скамейка. Пойдем, лучше, там посидим.

Скамейка была та самая, на которой сидела Вика, когда он впервые увидел её.

Вока не знал, с чего начать разговор. Понимая, что пауза затянулась, и надо что-то говорить, он почти выпалил:

– Вика, ты мне нравишься!

Вика ожидала услышать всё, что угодно, но только не это.

– Очень неожиданное признание, – только и нашлась, что ответить она. – Особенно если учесть, что мы знакомы всего три дня…

– Целых три дня, – без доли шутки или иронии сказал Вока.

Вика искоса и с любопытством взглянула на него.

– На ветреного юношу ты не похож.

– Я знаю, что у тебя есть определенное чувство к Гене… – чуть помолчав, стал говорить Вока. – Это видно. Возможно даже, что ты любишь его… И он достоин внимания такой девушки как ты! Если ты скажешь, что у меня нет никакой надежды, я пойму…

– А Гена знает об этом?..

– Да! Я не стал бы тебе ни в чём признаться, пока не поговорил с ним.

– Получается, что Гена как бы санкционировал этот наш с тобой разговор?

– Нет. Это выглядело иначе! Просто, я сказал ему, что ты мне не безразлична…

– И что?

– Ты ему тоже небезразлична. Может быть, сложись в его жизни всё по-другому, ваши отношения тоже были бы другие. Но есть нечто…

– Я знаю, он говорил мне об этом, – не дала договорить Вика.

– Я признался тебе не для того, чтобы разрушить ваши отношения.

– Если чувства обоюдны, их невозможно разрушить.

– Ты мне не просто нравишься, я полюбил тебя…

– Чтобы полюбить нужно время.

– Я тоже так думал, пока не встретил тебя… Но я уже сказал: если ты ответишь нет, я постараюсь всё забыть. Хотя мне это будет трудно…

Вике не раз признавались в любви, но она никогда не воспринимала это всерьез. Сейчас же всё было иначе: за словами Воки была не пылкая, и по своей природе эгоистическая юношеская влюбленность, которая не хочет ни с чем считаться; за этим было другое.

– Мне сложно что-то ответить… – она на мгновение задумалась. – Пока могу сказать лишь одно, ты мне тоже нравишься. Но могут ли быть у нас серьёзные отношения, если я постоянно думаю о другом?..

– Прости, что вынудил на откровенность… Но я не мог не поговорить с тобой!

– Давай больше не будем об этом! Расскажи лучше, как прошел твой первый рабочий день.

– В очень напряженной трудовой обстановке.

– Нет, я и правда хочу знать.

– Да ничего особенного… Делал то же самое, что и до армии: крутил гайки, менял части, регулировал тяги.

– Ты не похож на человека, у которого нет планов на будущее.

– В общем-то, я заочно учусь в автодорожном институте, на днях пойду восстанавливаться; не знаю – планы это на будущее или нет, но машины и дороги – это моя стихия.

– Тогда тебе надо работать дальнобойщиком: сразу два в одном, машины и дороги.

– Это моя мечта! Хочу получить профессиональные права и перевестись на работу водителем. А там, через годик, можно и на дальние перевозки попроситься… А ты поступила в педагогический, потому что это твое призвание? – спросил он. – Или…

И он замолчал, ведь это было уже тривиальным, что в педагогический обычно идут те, кто не смог поступить в другие ВУЗы. Но она поняла его.

– Нет, я не делала попытки поступить в какой-то другой институт. Педагогический – это мой выбор. – Вика, некоторое время молчала. – Я об этом раньше никому не рассказывала, а тебе почему-то хочу… Если только у тебя есть желание меня выслушать.

– Можешь не рассказывать, если в этом есть какая-то тайна, и ты не совсем доверяешь мне. Но если это не так, то время и желание у меня есть.

– Возможно, в этом и есть какая-то тайна… Ведь ты первый, кому я хочу это рассказать, и теперь тебе придется выслушать меня, хочешь ты этого или нет! – Вика взглянула на него и улыбнулась. – Но в общем-то, это вполне банальная история… У нас с подругой в школе была любимая учительница, наш классный руководитель. Сейчас я могу сказать, что она была нашим кумиром; а тогда мы просто восхищалась ею. Мы старались подражать ей во всем: подстригались как она, говорили как она, копировали её походку… И когда уже учились в старших классах, я как-то резко высказалась об одной нашей однокласснице. Подруга передала мои слова той девочке, та пожаловалась классному руководителю, добавив к тому, что я сказала, ещё много что от себя. И, наверное, было бы правильным, если бы классный руководитель вначале поговорила со мной. Но она сразу же вызвала в школу моих родителей. Меня вместе с той девочкой вызвали в учительскую. Я сама чуть со стыда не сгорела, когда она, в присутствии родителей и учительницы, передала якобы мои слова. От обиды я тогда только заплакала, и не смогла сказать ни слова в своё оправдание. И уже только дома я рассказала правду. Родители мне поверили, и для меня тогда это было единственным утешением. Но наш классный руководитель об этом так никогда и не узнала… Её отношение ко мне изменилось. Хотя, в общем-то, мне это могло и показаться, ведь изменилось и моё отношение к ней… – Вика взглянула на Воку уже знакомым ему, чуть грустным взглядом. – Тогда-то я и захотела стать педагогом. Почему? Не знаю. Наверное, чтобы не поступать так, как поступила она. Вот таким образом не совсем благовидный поступок моего учителя повлиял на выбор моей профессии.

Вока, проникнувшись рассказом, непроизвольно взял Вику за руку. Её рука чуть дрогнула, но она не отдернула её.

– Грустная история с хорошим концом, – сказал он.

Вика взглянула на него, в её глазах уже не было грусти.

– Теперь у нас есть одна общая тайна, и ты не должен о ней никому рассказывать!

– Клянусь! Никому и никогда.

Незаметно наступил вечер. Вика взглянула на часы и спохватилась.

– Извини, Володя, я пойду… Мне ещё конспекты писать.

Он проводил её до вестибюля. А в следующий вечер они опять допоздна просидели на лавочке. И перед тем как расстаться, ещё долго стояли под окнами общежития, в свете уличного фонаря.

– Знаешь, Володя… – голос Вики чуть дрогнул. – Мне казалось, что я люблю Гену, и буду любить его всегда… А теперь вот провожу время с тобой, и мне это нравится. Наверное, это очень легкомысленно, да?..

– Вам нужно встретиться и поговорить.

– Я об этом уже думала… Но что же, все-таки, это было со мной?.. Девичья влюблённость, не способная выдержать серьезных испытаний, боязнь быть одной или же самообман?..

– Сейчас ты не найдёшь ответы на все свои вопросы. Должно пройти какое-то время.

– Рассудительностью ты очень похож на Гену.

– Мы вместе росли, и что-то привилось в нас друг от друга.

– Извини… Наверное, я не должна сравнивать вас.

– Ты не первая замечаешь в нас определенное сходство. Причем походить на Гену – это не и так-то уж и плохо.

Она взглянула на него с улыбкой.

– Поэтому-то, наверное, у меня такое чувство, что я тебя давно знаю.

Вока не ответил, лишь взглянул на неё. Она улыбалась. Он взял её за руки.

– У меня тоже такое же чувство, что знаю тебя очень давно и… – он хотел сказать «люблю», но то, что он сейчас чувствовал к ней, не отражалось в этом коротком слове; оно показалось ему невыразительным, лишенным всего того, что сейчас теснилось в его сердце. И Вока предпочел промолчать.

Не только Вика понимала, что ей необходимо встретиться с Геной; это понимал и сам Гена. И в воскресное утро, в то время, в которое обычно заходил за ней, чтобы вместе идти в церковь, он был у неё. Надя с Наташей пели в церковном хоре и уходили раньше, и Вика была одна. По разложенным на столе конспектам и учебникам можно было предположить, что в церковь она не собирается. После того памятного вечера это была их первая встреча. Вика в нерешительности переставляла книги с места на место, избегая смотреть на него. Прошедшее время не только не сгладило в её памяти всю нелепость той ситуации, а казалось, наоборот: сейчас она представилась ей ещё более абсурдной. Гена переживал нечто похожее.

– Рада видеть тебя, – наконец оторвала взгляд от учебников Вика.

– Я тоже.

– Ты присаживайся! – в голосе появилась несвойственная ей суетливость, словно она хотела в чём-то перед ним оправдаться.

Гена отодвинул от стола стул, сел и открыл первый попавшийся под руку учебник, но тут же закрыл и отодвинул его от себя.

– Я к тебе… – взгляд Гены был открыт, на лице – виноватая улыбка.

– Я уже догадалась. – Вика взглянула на него, их глаза встретились, она улыбнулась. – Я и правда – рада тебя видеть.

– Было бы неправильным просить дважды прощение за одно и то же… Мне просто нужно знать: простила ты меня или нет?..

– Простила ли я тебя? Для этого надо хотя бы знать, в чём ты виновен, а я ни в чём твоей вины не вижу, а нахожу её лишь в себе. Хотя, признаюсь, в первое время очень злилась на тебя. Думаю, что нам нужно просто забыть об этом.

– Считаешь, что между нами всё может остаться так же, как и прежде?..

– Нет, ведь я всегда желала других отношений, нежели те, что были у нас с тобой. Поэтому-то, наверное, мне и трудно осудить тебя…

– Я ценю твое великодушие.

– Дело тут вовсе не в великодушии.

– В чём же? В том, чтобы я не чувствовал себя виноватым?

– И не в этом тоже. Если хочешь, расскажу тебе обо всём сначала. Хотя, кое о чём ты уже знаешь…

Гена молча кивнул головой.

– Это было зимой, ты только что приехал в деревню. Я шла по узенькой тропинке, навстречу шёл ты; кругом снежные сугробы, а тропинка была настолько узкой, что мы с тобой не смогли бы на ней разминуться, но ты, давая мне пройти, шагнул в сугроб. Возможно, что ты даже и не помнишь этого, но с тех пор ты был для меня всегда больше, чем друг. Я полюбила тебя. Это чувство жило во мне подобно морским волнам: то наполняло, и тогда я плакала и даже молилась, чтобы ты полюбил меня, то вдруг уходило, и тогда я страдала ещё больше и желала лишь одного – чтобы оно скорее вернулось. И оно возвращалось. Но с этим жить было ещё тяжелее… И я вновь просила, чтобы оно ушло. При встречах я ловила твой взгляд, но ты лишь здоровался и проходил мимо. А я мечтала, чтобы ты заговорил со мной. Мне хотелось увидеть в твоих глазах хотя бы искорку того огня, что был во мне! Потом сенокос, и я уже не смогла скрывать своих чувств… Затем тот разговор у речки и Санька со своей дурацкой ревностью… Потом ты уехал. И встреча уже здесь, в городе. Иногда в твоих глазах я видела что-то похожее на то, что переживала и я. И это давало надежду. Но оказалось, что это была любовь к другой… Я думала, что буду любить тебя вечно и мне было все равно: полюбишь ты меня или нет. Но, оказывается, так не бывает. Хочется любить и быть любимой; и когда что-то долго горит, то сгорает дотла… Наверное, перегорела и моя любовь к тебе. Сейчас я чувствую себя гадкой и продажной, не перед тобой, нет! И не перед собой… У нас не было того, что обязывало бы нас к чему-то друг перед другом. Но перед тем светлым и прекрасным чувством, которое жило во мне. И, наверное, мне нужно просить прощения у него…

Гена слушал, не смея взглянуть на неё. Сколько, оказывается, страданий причинил он этой милой и доброй девушке! Он чувствовал, что виноват перед ней. Хотя, если бы захотел, то смог бы найти себе оправдание. Да только, что из этого?.. Ведь сердце не обманешь, а оно осуждало его.

– Прости, Вика…

– Ты ни в чём не виноват! И никогда не давал мне повода думать так, как думала я. И возможно то, что происходит сейчас, это к лучшему. Но даже если объяснение в этом, мне всё равно не легче.

– Жизнь мудрее, чем мы. Нужно лишь научиться воспринимать всё, что происходит, как провидение свыше.

– Звучит красиво.

– Это всего лишь мои наблюдения.

– Так можно оправдать любую ситуацию.

– Не любую, только ту, которую оправдывает сердце.

– С тобой было всегда приятно общаться.

– Ты говоришь так, как будто мы расстаемся навсегда! Мы не расстаемся, наши отношения останутся дружескими.

– Но это уже было.

– Теперь мы будем видеться реже, иначе это будет выглядеть странно.

– Ты знаешь, что эти дни я встречалась с Володей?

– Нет, но мы говорили о тебе. И Вика, не вини себя ни в чём! Этот наш с тобой разговор всё равно когда-то должен был состояться. Твое знакомство с Володей лишь ускорило его.

– Хочешь, пойдём куда-нибудь?..

– Нет, Вик… Думаю, тебе сейчас нужно побыть одной. Да и мне тоже! Наши отношения зашли чуть дальше, чем я бы этого хотел.

– Если хочешь, давай оставим всё как есть.

– Это неразумно. Нужно держаться правильного решения, как бы трудно это не было. Я лучше пойду. – Он встал, задвинул стул на место. – До свидания…

– Подожди, я провожу тебя.

Они вместе спустились в вестибюль и вышли на крыльцо. Гена попрощался ещё раз… И когда он скрылся за поворотом дороги, ведущей к общежитию, Вике вспомнился тот день, когда она ждала его в первый раз. Только тогда было все наоборот. Тогда он появился из-за этого поворота…

Воскресенье. Раннее утро. Гена уже проснулся, но еще в постели. После разговора с Викой прошла неделя, а так отчетлив в памяти её голос и взгляд карих глаз. Сколько всего открыл он за эти дни сам в себе! Увидел свою истинную сущность, сокрытию за внешней мишурой, которой может считаться некая воспитанность, вежливость, толика галантности. Увидел себя таким, каким, наверное, его видит только Бог – без прикрас. Как Адама, пытающегося прикрыть свою наготу фиговым листом. Похоже, что и он пытался прятать свою греховную сущность за чем-то подобным, хотя перед Богом всегда оставался наг. О, если бы люди могли видеть, что твориться в душах других!.. Нет, это было бы ужасно! Это все равно, что ходить обнаженным в своих чувствах и мыслях. Только блаженные могут позволить себе это, но к ним снисходят, не так к остальным. Две девушки в его жизни. Марьяна, которую он оттолкнул, но какими усилиями запретить себе любить?! Вика, которая любила его, и он знал об этом, но думал, что можно находиться рядом и не обжечься об её чувство. Но как же он ошибался!..

Он прикрыл веки. Перед глазами поплыли картины из далекого детства. Луг, соседская девчонка, пасущая белую безрогую козу… Излучина речки и весёлый визг купающейся ребятни. Огромный полувысохший дуб у излучины с большим дуплом, в котором устроили гнездо вороны. «Генка! Ге-е-на-а! Давай к нам!!» – словно наяву слышатся со стороны речки голоса Саньки и Коляна. Гена улыбнулся, даже хотел что-то крикнуть им в ответ, но вся эта картина как-то странно расплылась и вновь явилась в виде внимательно рассматривающей его безрогой козы. Потом всё поплыло, словно в зыбком белесом тумане и исчезло – он опять заснул.

«Зачем истязаешь себя? Она ушла из твоей жизни и уже давно принадлежит другому. Не живи прошлым – это удел неудачников, любящих вспоминать времена, когда им было хоть как-то хорошо. Живи настоящим и смело гляди в день грядущий, ибо он созидает себя сам! Только таким благоволит удача, только таких благословляет Бог! И если ты упал духом, но не потерял веру, ты воспрянешь и твои ожидания осуществляться, и невидимое, в которое ты веришь, станет видимым. Так было всегда. Так говорят мудрецы, так учит Книга Жизни», – произнес спокойный, тихий, уже давно узнаваемый им голос, который говорил его сердцу много раз, выручая, когда он, казалось, был на краю самых безрассудных решений, и до падения оставался только шаг.

Гена открыл глаза, осмысливая слова, которые услышал в зыбком предутреннем сне. Да, конечно же, нужно жить настоящим, не отягощаясь прошлым, и верить в будущее! А какое у него настоящее? «Да никакого! – Опять ухнуло пустотой в груди. – Одни полуразбитые чувства и мечты. Но, если нет настоящего, нет и будущего! Прежде нужно разобраться в самом себе: чего я хочу от жизни и хочу ли чего-то вообще? Как оказывается всё просто и сложно одновременно… Но это всего лишь теория. И сколько времени потребовалось, чтобы понять её! А сколько времени ещё пройдет, прежде чем хоть что-то из этого воплотиться в жизнь?.. Да и нужно ли всё это? Не лучше ли продолжать жить грезами, пустыми мечтаниями?.. Ведь нет никакой уверенности, что вновь не будет пустоты и горечи разочарований. Боже! Как мне плохо, хочется всё бросить и уехать на край света, на необитаемый остров… Стоп, это уже было! От себя не убежишь. Моя жизнь беспорядочна, потому что хаос владеет ею… – Боже! – взмолился он. – Дай мне силы найти себя в самом себе, помоги жить в гармонии со всем, что меня окружает, удали хаос из моей жизни!..»

На выходные молодёжь из церкви собралась за город: на лесное озеро с ночевкой. Вока, Гена и Вика с девчатами из её комнаты поехали вместе со всеми. Два часа добирались на автобусе до небольшого поселка, сошли у покосившейся от времени и бесхозности будки автобусной остановки, и потом ещё километра три шли пешком. Наконец узенькая тропинка, петляя между деревьями, вывела их на обширную поляну, полого сходящую к большому озеру.

Безветренный солнечный день. Зеркальная гладь озера. Тёмно-зелеными овалами распластались на воде широкие листья водяных лилий и кувшинок. Над водой словно застыли огромные стрекозы. По краям поляны – легкий ветерок шелестит листьями рябин, ив, черемух и ольхи. За ними – широколиственный лес: дуб, ясень, вяз; в подлеске – лещина, можжевельник, крушина. Сам воздух поляны напитан целительной свежестью трав и листьев, благоухает настоем цветов…

Они прошли ещё немного вдоль берега и, облюбовав место, разбили лагерь. Ребята натаскали сухих веток, валежника и на старом кострище развели огонь. Вскипятили в ведре воду, заварили чай и, слегка перекусив домашними бутербродами, решили искупаться.

Полуденное солнце прогрело озеро, и вода была достаточно тёплой. Вока первый бросился в озеро и, загребая сильными, короткими саженками доплыл до середины, затем остановился, поджидая плывшего за ним Гену.

– Айда, на ту сторону! – как в детстве, когда они купались на реке, крикнул тот.

– Айда! – подхватил Вока, и они пустились наперегонки в сторону противоположного берега.

Вока резал саженками, Гена, отстав, перешел на кроль и вскоре догнал и перегнал друга. Достигнув отмели, стоя по пояс в воде, подзадоривал его:

– Давай-давай, греби, пехота!

– Ну, ничего, поплывем обратно – покажу тебе! – отпыхивался тот, подплывая.

А за ними, увлеченные их примером, уже плыли и другие ребята. Девчата остались плескаться на мелководье. Девушка же, которую звали Аней – заводила и душа молодёжи, поплыла вслед за ребятами. Она легко плыла брассом, но на самой середине озера неосторожно хватанула ртом воды, поперхнулась и глубоко вздохнула, – чего делать было нельзя. Вода попала в дыхательные пути, она хватала ртом воздух, но он не проходил в лёгкие. Гена первый заметил, что с ней что-то не так, и кинулся на помощь. И к тому времени, когда он подплыл к ней, Ане было уже совсем плохо; девушка с трудом держалась на воде. Он обнял её выше живота правой рукой и на спине, загребая левой рукой и работая ногами, поплыл назад. К ним подоспел Вока и, поддерживая Аню, поплыл рядом. Вскоре под ногами появилось дно, и они под руки вывели её на берег. К счастью, Аня не успела нахлебаться воды, но судорожные спазмы, затрудняя дыхание, всё равно продолжали сжимать ей горло.

– Дыши носом, слышишь, Аня, носом! – кричал, почти умолял Вока, удерживая её за плечи.

Она без сил опустилась на траву. Девушка старалась следовать совету Воки и дышать носом, – и тогда спазмы прекращались, но стоило ей сделать вздох ртом, в непреодолимом желании вздохнуть полными легкими, как спазмы начинались вновь.

– Аня, дыши носом, только носом, – уговаривал её Вока.

Наконец, она смогла вздохнуть свободно.

– Фу-у! – шумно выдохнул Вока. – Ну ты, Анюта, и напугала!

– Я и сама перепугалась! – она взглянула на Гену. – Спасибо, Гена! Ты подоспел вовремя, а то мне было уже совсем плохо…

– В следующий раз соберёшься поплавать – зови меня, – улыбнулся он.

Она тоже попыталась улыбнуться, что удалось ей с трудом.

– Непременно, ведь ты теперь – мой спаситель!

Все засмеялись, засмеялся и Гена. Аня улыбнулась. И похоже, что в этот раз это было ей уже не так трудно.

Отдохнув, ребята поплыли назад. А Аня, Гена и Вока, не искушая судьбу, пошли пешком в обход озера.

К вечеру, чуть поодаль от костра, растянули две палатки. Ребята бредешком наловили плотвы и карасей. И Вока, вооружившись самодельным охотничьим ножом, – армейским подарком Вальки, почистил и выпотрошил улов. Потом сварил в большом ведре сначала мелкую рыбу, вынул её, затем в ту же воду положил нарезанный кубиками картофель и почти сразу же за ним запустил в ведро крупную рыбу. И, уже когда уха была почти готова, забросил в неё нашинкованный репчатый лук и предусмотрительно взятые им специи. По лагерю поплыл аромат настоящей рыбацкой ухи… А тем временем над озером сгущались сумерки, превращая окружавшие поляну кусты и деревья в сказочные вычурные пейзажи. Над водой то и дело, со свистом рассекая крыльями воздух, низко проносились утки. У другого берега озера гулко била крупная рыба. От воды тянуло сыростью и запахом прелых водорослей. И всё это покрывалось многоголосым гвалтом лягушачьего концерта. Ужинали долго, со смехом подначивая друг друга. Потом допоздна пели под гитару песни. И Вике вспомнилось, что тогда, на сенокосе, молодёжь вот так же по вечерам допоздна засиживалась у костра… И сердце её замирало, когда она встречалась взглядом с Геной. Сейчас он сидел напротив, и она взглянула на него. Казалось, что он ощутил её взгляд и тоже взглянул на неё. Их глаза встретились, он улыбнулся. Ей захотелось броситься к нему, обнять и, уткнувшись в плечо, заплакать. Но она лишь улыбнулась в ответ, её улыбка была печальной…

Ночью заснуть мешали комары, несметным количеством набившиеся в палатки. Только Веня, здоровенный краснощёкий хлопец, прохрапел до утра, накрыв голову курткой, что тоже не создавало атмосферу комфортного отдыха в палатке у ребят.

Домой вернулись к вечеру следующего дня – усталые, пропахшие дымом костра, но весёлые и с огромным желанием побывать на этом озере ещё.

После отдыха на озере Гена ближе сошёлся с церковной молодежью. Ближе познакомился он и с Аней, с которой до этого лишь обменивался приветствиями. И даже стал посещать молодежные общения, которые проходили в церковном здании по вечерам. И как-то раз после одного из таких служений Аня подошла к нему и скромно улыбнулась, не решаясь или же смущаясь спросить о чём-то. Гена заметил это.

– Чем могу служить? – шутливо, галантно склонил он голову.

– Гена, а правда, что ты разбираешься в радиотехнике?.. – она смотрела чуть виновато.

– Совсем немножко.

– У меня магнитофон сломался… Не мог бы ты его посмотреть?..

– Посмотреть – могу, отремонтировать не обещаю, – сказал он, улыбаясь.

– Ну, хоть посмотреть… Может, его уже вообще выкинуть нужно.

– Извини за «не обещаю», это такая дежурная шутка у радиомехаников. Конечно же, я посмотрю твой магнитофон. И если смогу, то обязательно отремонтирую.

На следующий день, сразу же после работы, он заехал к ней.

– Что будешь пить: кофе, чай? – спросила она.

– Кофе, моя слабость.

– Моя тоже.

– Но если не возражаешь, сначала я бы хотел посмотреть, что с магнитофоном.

Аня принесла и поставила на журнальный столик портативный магнитофон. Гена снял заднюю крышку, измерил вольтметром контактные соединения – прибор показывал, что на входе перегорел предохранитель. Он быстро заменил его, – благо таковой имелся у него на всякий случай с собой, и магнитофон заработал.

– Ну вот, видишь, работает как часы, а ты его выкидывать собралась… Он еще лет сто прослужит! «Романтик» – это же бронированная модель! Сам видел, как какой-то парнишка на таком вот магнитофоне со снежной горки съехал, потом включил его и, как ни в чём ни бывало, дальше пошел.

– Спасибо! Ты – настоящий герой, всегда приходишь мне на помощь.

– Не преувеличивай, никакой я не герой. А на озере просто рядом оказался. Не я, так Вока бы тебе помог.

– Но ведь не Вока, а ты спас меня…

– Думаю, это звучит более скромно. Скажем, просто помог выплыть.

– Всё равно ты герой, тебе даже медаль «За спасение утопающих» полагается!

Гена рассмеялся:

– Тогда как герою – можно чашечку кофе?

Аня спохватилась.

– Извини, пожалуйста! Ты посиди, я сейчас…

Она вышла на кухню готовить кофе, а Гена остался в комнате. Разглядывая вещи можно было составить определенный образ их хозяйки. Например, массивный медный подсвечник с семью канделябрами, одиноко стоящий на комоде, раскрывал её как натуру мечтательную, романтичную; множество аудиокассет, аккуратно расставленных в пластмассовой кассетнице и гитара, висевшая на стене, свидетельствовали сами за себя – не чужда музыки; массивные книжные полки с изрядным количество книг, матово поблескивающих корешками, говорили о пытливости ума и о том, о чем еще может говорить наличие богатой книгами домашней библиотеки – о любви к познанию; волейбольный мяч в углу комнаты дополнял образ Ани как девушки спортивной, возможно, азартной. И, хотя все вещи в комнате были расставлены аккуратно, даже с некой долей педантизма, в ней было как-то по-особенному, по-домашнему тепло и уютно.

– А вот и кофе! – Аня улыбалась и была необычайно хороша в просторной футболке и джинсах. На столик она поставила поднос с двумя чашечками кофе, блюдцем печенья и с сахарницей. – Тебе с сахаром? – улыбнулась она. Её улыбка чуть приоткрывала ровные белоснежные зубы. Словно что-то ухнуло в сердце Гены– так уже было в его жизни: две чашечки кофе, красивая девушка и её располагающая улыбка…

– Нет, спасибо, я без сахара.

Вероятно, его голос был несколько странен, и Аня с удивлением посмотрела на него.

– Ты никуда не торопишься? – спросила она.

– Нет, у меня абсолютно свободный вечер.

Кофе Аня готовила превосходный. И Гена, выпив одну чашечку, попросил ещё и вторую. Уже дома, вспомнив о ней, улыбнулся. Она так отличается от девчат из церкви – что своей короткой стрижкой каштановых волос, что заводным, дерзким характером… И почувствовал, что его тянет к ней. «О, нет! только не это! – тряхнул он головой. – Хватит с меня и Вики, которой дурачил голову почти два года…»

Аня не приходила в церковь, она родилась в ней – так говорят о детях, чьи родители – прихожане евангельских церквей. Отец умер, когда ей было пять лет, и они с сестренкой Дашкой, которая была моложе ее на два года, остались одни на руках у матери. На церковные служения она брала их с собой, потому как оставить было не с кем. Да и, в общем-то, обычное это дело: семьи евангельских христиан многодетны – сколько Бог дал, столько и родили, и на церковные служения, как правило, ходят всей своей большой семьей. Матери обычно сидят с грудничками, а отцы семейств и старшие дети присматривают за младшими – вот такая семейная евангельская идиллия. Взрослея, дети редко уходят в «мир», чаще остаются в приходе; оттого-то и не скудеют людьми стародавние евангельские церкви.

Гену Аня знала давно – с тех самых пор, когда он с Вокой, – которого она вообще знала с самого детства, стал ходить в церковь. Взрослея, он стал обращать на себя внимание девушек отличной спортивной фигурой, был вежлив, учтив. Потом он перестал бывать в церкви, и кто-то из подруг сказал ей, что Гена болен. Причем, болен серьёзно. Шло время, почему-то она часто вспоминала о нём и, когда вспоминала, молилась. И вот он опять стал ходить в церковь, и был уже не один – рядом с ним, почти всегда, была высокая красивая девушка, и они смотрелись хорошей парой. Но, когда отдыхали на озере, Аня обратила внимание, что девушка, – она уже знала, что её зовут Вика, проводит больше времени с Вокой. Странно, но она почему-то обрадовалась этому… А вечером, когда сидели у костра, вдруг поняла, что ей уже не безразличен этот юноша. И дело было вовсе не в том, что он вытащил её, уже задыхавшуюся, из воды, а совершенно в другом. В чем-то, чему она могла дать лишь самое смутное объяснение. Тогда она постаралась отогнать от себя эти мысли. Но вот уже снова ловит себя на том, что на каждом молодежном собрании ищет его взглядом, и если он не пришел, заметно грустнеет. А сегодня, когда пили кофе, обратила внимание, какие добрые и внимательные у него глаза…

В субботний выходной день Гену вызвали на работу – вышла из строя селекторная связь, а по понедельникам директор завода проводил селекторное совещание с начальниками цехов.

Связисты уже закончили работу и собирали инструмент, когда оператор позвал Гену к телефону.

– Алло, на проводе! – весело сказал он, думая, что звонит, как обычно, Вока или Вика. В трубке некоторое время молчали, затем послышался знакомый до боли в груди голос.

– Гена, здравствуй…

– Марьяна, ты! – Жаром обдало его изнутри.

– Я.

Казалось, всё, что было связано с Марьяной, осталось уже далеко позади и жило в душе лишь как грустное, отягощающее воспоминание. Но лишь только услышал её голос, столь дорогие сердцу его нотки, как в мгновение ока время повернулось вспять, и он вновь ощутил себя счастливым и влюблённым.

– Как же ты меня нашла?

– Позвонила тебе домой. А Людмила Александровна сказала, что тебя вызвали на работу, и дала номер телефона.

– Ты надолго? – спросил он первое, что пришло в голову.

– Сегодня в полночь улетаю.

– Мы можем встретиться?

– Я потому и звоню.

– Тогда через час на прежнем месте.

Гена быстро помылся в душе, переоделся; по дороге купил букет белых роз. Самые противоречивые чувства терзали его. Ему хотелось к ней, и одновременно было страшно – страшно увидеть и опять расстаться. Страшно обрести надежду и вновь её потерять.

Когда подходил к заветной лавочке, Марьяна уже ждала его. Увидев – встала, пошла навстречу. Она была, как и прежде: стройна, изящна; её волосы не были длинными как когда-то, и короткая прическа открывала шею – от этого она казалась еще красивее. Гена почувствовал, как к лицу прилила кровь и слегка закружилась от волнения голова. По её взволнованному лицу было заметно, что она тоже переживает эту встречу. Так они и стояли, глядя друг на друга. Совладав с собой, он вручил ей цветы.

– Ты мало изменился… – произнесла она.

– А ты изменилась. Стала еще красивей!

Она взглянула на него, улыбнулась.

– Извини, что перед тем, как уехать, не попрощалась… Потом жалела, да было уже поздно.

– Наверное, так лучше… Мне бы, например, на месте Антона было бы не совсем приятно, что моя молодая жена прощается со своим бывшим возлюбленным.

– Да ты, оказывается, собственник! – засмеялась она. – Не замечала за тобой такого прежде.

– Порокам, чтобы проявится, нужно время, – с улыбкой сказал он.

Они опять замолчали, понимая, что вступительная часть их встречи закончилась.

– Давай присядем, – предложила она.

Они сели на скамейку. Вика положила букет себе на колени.

– Гена, можно я задам тебе один вопрос?..

– Конечно можно.

– Скажи: ты счастлив?

– Настолько, насколько это возможно.

– Ты что-то не договариваешь.

– Я часто вспоминаю о тебе…

– Я тоже часто вспоминаю о тебе… Хотя и старалась забыть обо всём, что между нами было, но безуспешно. Боже, какая я тогда была дура!.. Гена, почему всё так случилось?! Ведь всё зависело только от нас! Только от нас… Если бы мы захотели, то могли быть вместе, могли быть счастливы!

Она заплакала. Гена сидел и, казалось, сосредоточенно рассматривал носки своих ботинок.

– Марьяна, ты ни в чём не виновата, – наконец сказал он не своим, осевшим голосом. – Если в этом и есть чья-то вина, то только моя. У меня было достаточно времени подумать обо всём, что произошло, и я часто ловлю себя на мысли, что если б было возможно вернуть всё назад, то, наверное, поступил бы иначе. Ну, а сейчас мне остается только одно: жалеть о том, что случилось, и мириться со всем, что есть. Хотя, если честно, это удается с трудом…

Она подняла на него мокрые от слез глаза.

– Прости Гена, что не смогла быть настойчивой, хотя это было в моих силах… Просто, у меня появился другой, более лёгкий выбор, и я его сделала. Подумала, что так будет лучше для нас обоих, но ошиблась. Если бы и я… если бы я тоже могла вернуть всё назад!..

– У тебя проблемы с Антоном?

– Нет. Он хороший, любящий муж, у нас прелестная дочурка… Внешне у меня всё благополучно и я ничего не хочу менять в своей жизни. Вот, только эти воспоминания… Я очень нуждалась в этой встрече.

– Я тоже.

– У тебя кто-то есть?..

– Нет.

– Гена, если у тебя появится девушка – верь, что женщины ещё по-прежнему способны любить! И по-настоящему счастливы мы можем быть только с теми, кто нуждается в нас и любит…

Она грустно улыбнулась. Он взял её за руку.

– Марьяна, я желаю тебе счастья.

– Я тебе тоже…

Так же, как и прежде, шумел листьями каштан. Так же жил город своей суетой… Время словно повернулось вспять. Но им пора было прощаться, и они знали это. Марьяна поднесла букет к лицу.

– Белые розы… Для меня теперь они навсегда останутся символом расставания…

Он, как и прежде, проводил её до дверей подъезда. Оба понимали, что сейчас, когда они попрощаются, порвется та нить, которая ещё хоть как-то связывала их воспоминаниями, какими-то надеждами, поэтому расставаться было больно… Потому что расставание это – было расставанием навсегда.

Лишь только по прошествии некоторого времени Гена понял, насколько он нуждался в этой встрече с Марьяной, и что всегда искал знакомые черты её лица, характера, манеру поведения во всех знакомых ему девушках. И странно: вроде бы должно было быть наоборот: после встречи с ней чувства, казалось, должны были полыхнуть с новой силой. Но в душе все как-то обмякло, успокоилось, и прошлое теперь больше не владело им так сильно. Между тем, его отношения с Аней становились всёближе. После вечерних молодежных собраний он не раз провожал её до дома. И как-то, когда она, прощаясь, протянула ему руку, он помимо воли задержал её в своей чуть дольше, чем если бы это было просто расставание. Аня смутилась, но руки не отдернула. Он отпустил руку, она улыбнулась и заспешила по тропинке к калитке своего дома.

От Аниного дома можно было пройти берегом озера и сразу же выйти на соседнюю с его домом улицу, намного сократив этим путь. Гена шёл вдоль берега озера и улыбался, и если бы кто спросил о причине его хорошего настроения, то вряд ли смог бы объяснить это. Хотя сам, конечно же, понимал, что причина этому – сероглазая девушка – Аня. И должен был себе признаться, что день ото дня она становиться ему всё дороже и дороже. Он не грезил о ней по ночам, не носил на руках в своих мечтах, не строил в воображении каких-то идеалистических сцен… Аня пришла в его жизнь реально, вполне ощутимо, как приходит весна после долгой затянувшейся зимы.

И вновь сомнения, сомнения и сомнения. Иногда трудно распознать: где сомнение, а где малодушие; да и само их различие зачастую трудно объяснить, как и то, что из них что порождает: сомнения – малодушие или же наоборот, малодушие – сомнения. Одно только наличие неизлечимой болезни рано или поздно начинает угнетать человека осознанием своей ущербности. И, чтобы противостоять этому, нужна сильная воля и верные друзья. Не только сочувствие, которое сродни жалости, ибо жалость чувство низкое!.. Не нужно было быть особо искушенным в делах сердечных, чтобы не заметить, что происходит с Геной. Есть в народе такая пословица, где говорится, что друзья познаются в беде. А вернее, было бы сказать, что настоящие друзья видят беду заранее…

Вока знал Аню ещё с воскресной школы, и не раз бывал у них дома. Поэтому его приход её не удивил. Аня взяла букет фиалок, которые он принес, поставила в вазу, пригласила к столу. И после чашки кофе вопросительно взглянула на него, смутно догадываясь о причине этого визита. Воку так и подмывало объяснить обстоятельство своего появления тем, что давно не бывал у неё в гостях и, попрощавшись, уйти. Но Аню было не так-то легко провести и, глядя ему в глаза, она спокойно спросила:

– Ну а теперь, Володя, давай выкладывай: с чем пожаловал? Ведь не от того же ты пришел, что соскучился, правда?

Ретироваться было поздно. И, призвав на помощь всё свое мужество, он сказал:

– Не удивляйся, Аня, но я пришел поговорить с тобой о Гене. – Аня молчала, ожидая, что он продолжит говорить. – Аня, мы уже не дети. И я вижу, что между вами завязываются не простые отношения. – Она хотела что-то сказать, но Вока жестом руки остановил её. – Аня, я ни в коей мере не хочу опекать или же как-то иначе вмешиваться в вашу жизнь! Но если у тебя нет к Гене ничего серьезного и ты просто не хочешь оттолкнуть его, чтобы не обидеть, то было бы правильно в самом начале не давать никакой надежды на что-то в будущем… Поверь, я это говорю не от праздности или из-за чего ещё. Ведь ты, наверняка, знаешь, что Гена болен. И, возможно, неизлечимо. Ты должна понимать, что…

Аня была явно не готова к такому повороту в их разговоре, но, когда Вока начал говорить о болезни Гены, она перебила его:

– Извини Володя, но в своих отношениях с Геной, думаю, мы сможем разобраться и сами. – У неё дрогнули ресницы. – Я знаю, что он болен. Знаю также, что с этим живут.

Вока сожалел, что вообще начал этот разговор. Но недосказать всего, чего хотел, он уже не мог. Он подвинул пустую чашку на середину стола, взглянул на Аню.

– Однажды он тебе об этом скажет сам, и тогда ты должна будешь принять решение – или, или. И как же ты поступишь? Скажешь, мол, ничего страшного и что болезнь дружеским отношениям не помеха, и таким образом дашь понять, что на что-то более серьёзное он может и не рассчитывать, и этим ещё более усугубишь его состояние? Думаю, что лучше тебе этот выбор сделать сейчас, пока ещё есть время.

Казалось, что Аня внимательно рассматривает фиалки.

– Это очень хорошо, что ты пришел, Володя… – оторвала она взгляд от цветов. – И я рада за Гену, что у него есть такой друг, как ты. Но для себя, Володя, я уже всё решила…

Вока вскоре ушел, а в окне Аниной комнаты до поздней ночи горел свет. Утром ей сразу же вспомнился разговор с Вокой. Вчера вечером он произвел на неё гнетущее впечатление. Сейчас же на душе было светло и радостно. Да, конечно же, она приняла решение!..

Осенью, когда в красно-бордовое оделись клёны, золотом покрылись каштаны и небо стало по-особому пронзительно голубым, и в воздухе, прогретом дневным солнцем, носилась липкая паутина, а прохладные вечера тревожной грустью касались самых потаённых струн души, в один из субботних дней – из дверей дворца бракосочетаний в окружении родственников и друзей вышли Гена и Аня. Сразу же за ними, в перевязях дружка и подружки, шли Вока и Вика. Только что женщина в строгом костюме – работник дворца бракосочетаний – торжественно объявила Гену и Аню мужем и женой, и они под звуки свадебного марша принимали поздравления. Гена – непринужден и общителен, лишь слегка бледное лицо выдает волнение. Глаза же Ани сияли счастьем. Все последнее перед свадьбой время Гена жил, словно в призрачном сне: ему казалось, что всё это происходит не с ним, а с кем-то другим. Он боялся проснуться и потерять это пьянящее чувство любви и восторга. Все хлопоты, сопряженные со свадьбой, взяли на себя Михаил Иванович и Людмила Александровна. Профком выделил Гене комнату в семейном общежитии, хотя они, никого не притесняя, могли жить или у Гены или же у Ани. Но будущие молодожены решили жить отдельно, что, конечно же, не могло не огорчить Михаила Ивановича. Но его радость за Гену была столь велика, что он был согласен и на это, хотя слегка пожурил его – не без того.

– Эх, Генка! Думал, заживем дружненько, на дачу вместе, на рыбалку там… А ты вон, не успел жениться, а уже отделяешься! – хмурился он.

– Да мы в гости приходить будем, надоедим вам ещё! – улыбался Гена.

– Ну-ну, поживем, увидим! – гладил свои пышные усы Михаил Иванович.

Аня же была согласна с Геной, что жить нужно начинать отдельно. Впрочем, казалось, что она была согласна со всем, что он думает, говорит и делает. Что, в общем-то, не удивительно, особенно в это первое время, когда отношения еще столь легки и фееричны. Это отражалось и на их взаимопонимании. Будучи достаточно разными по характеру и внутренней энергетике людьми, они были как одно целое в своих мечтаниях и планах и, глядя на них, можно было лишь умиляться.

Свадьбу гуляли в арендованном на вечер кафе. Гуляли весело, мирно – спиртное на евангельских свадьбах не употребляют. Но атмосфера в кафе была праздничная и торжественная. Хотя отсутствием хмельного были довольны не все…

– Эх! На Генкиной-то свадьбе, и стопку не выпить! – сокрушался Михаил Иванович. И, под укоризненным взглядом Людмилы Александровны, принимался вяло ковырять вилкой салат, время от времени тяжко вздыхая и покачивая головой. За два дня до свадьбы приехали родители Гены. Отец поздравил, подарил магнитофон и, не имея времени, так как в колхозе еще продолжалась уборочная, уехал. Мать сидела рядом с Людмилой Александровной; на свою невестку и сына взирала с нескрываемой любовью. За последние годы она заметно пополнела, но оставалась по-прежнему статной, гордо держала голову на высокой красивой шее. Нарядное платье, купленное ею специально для свадьбы, очень шло к ней. Гена, глядя на неё, улыбался.

– Смотри, как мама на нас смотрит, – прошептал он Ане на ухо.

– Она у тебя писаная красавица! – так же шепотом ответила она.

– После тебя – самая красивая.

Аня чуть сжала его руку под столом и улыбнулась.

Регистрация в ЗАГСе в евангельских церквях – это всего лишь регистрация, жених и невеста становятся мужем и женой только по благословении пастора. Вока, на «Ладе» Михаила Ивановича, привез пастора к середине свадебного вечера, когда шум и торжественность уже несколько поутихли. Используя небольшую сцену кафе как амвон, пастор пригласил на нее жениха и невесту.

– Геннадий, – обратился он к жениху, – по доброй ли воле и любви ты берёшь в жены Анну?

– Да! – выдохнул Гена.

– Анна, – обратился пастор к невесте, – по доброй ли воле и по любви ты выходишь замуж за Геннадия?

– Да, – тихо сказала, почти прошептала, Аня.

Пастор возложил руки им на головы и громко произнёс:

– Властью, данной мне Богом, объявляю вас отныне мужем и женой! – Он помолился молитвой благословения и помолившись, обернулся к залу и воздев руки, объявил: – Брак по воле Божией между мужем Геннадием и женою Анною скреплён Господом! Да пребудет всегда мир и достаток в их доме!

И почти тут же грянула песня:

– Радуйтесь, братья, сёстры, ликуйте, хоры, воспойте! Ныне пред нами, ныне пред нами – мир и согласье! Мир и согласье здесь сочетались. Мир и согласье! Радуйтесь, братья, сёстры, ликуйте, хоры, воспойте! Боже великий, здесь дети Твои; дай же им счастье. Многие лета, многие лета! Дай Твоё счастье, многие лета!

Пели все присутствующие, пели стоя, пели слаженно, красиво. Людмила Александровна и мать Гены, не зная слов, заворожено слушали. Михаил Иванович вытянулся во фрунт, словно чествуя подъем флага на корабле. Сердце Гены наполнял восторг. Он взглянул на Аню – её глаза полыхали радостью. Он с трудом осознавал, что они отныне – муж и жена.

На той же «Ладе» Вока чуть раньше, чем закончился свадебный вечер, отвез Гену и Аню к рабочему общежитию.

– Допобаченья! – попрощался он на малороссийский лад, когда высадил их у подъезда.

– Допобаченья! – весело попрощались с ним Аня и Гена.

Вока тронул машину с места. И «Лада», скрипнув шинами и засветив тормозные огни, скрылась за поворотом.

Гена проснулся раньше и, любуясь, смотрел на Аню. Она ещё спала. Глаза, прикрытые веками, казались огромными. Волосы в милом волнующем беспорядке, чуть курносый носик и слегка припухшие ото сна губы. На шее, под нежной бархатистой, чуть тронутой лёгким загаром кожей, пульсировала голубая жилка. В её ушке, в небольшой золотой серёжке, переливалась капелька изумруда.

– О, Боже! За что мне такое счастье! – прошептал он.

Луч солнца упал на подушку, коснулся изумруда серёжки и вспыхнул маленьким зелёным огоньком. Скользнув, коснулся её век. Ресницы затрепетали, Аня открыла… нет! Распахнула глаза. Они были свежи, словно она спала. Он прикоснулся её губ легким поцелуем…

Что может быть прекрасней, чем жить со своей возлюбленной?! Сообща преодолевать трудности и делить радости… Каждый день принимать её как дар судьбы, растворятся во взгляде сияющих счастьем глаз, всегда восхищаться ею! Понимать с полуслова, взгляда, даже незначительного жеста. Вместе ложиться и вместе с нею просыпаться. Дарить ей нежность, ласки, любовь…

Время для Гены и Ани летело незаметно.

Как-то на работе, в обеденный перерыв, к Гене подошел Михаил Иванович и пригласил его и Аню на выходные в гости. После чаепития с традиционно вкуснейшими пирожками завязался разговор. Михаил Иванович поинтересовался о делах, о планах на будущее… Потом вдруг спросил о жилье – довольны ли, мол.

– Да ничего, жить можно, – улыбнулся Гена.

Михаил Иванович многозначительно посмотрел на Людмилу Александровну.

– Довольны, значит… А к нам перебраться не желаете?

– Да нет, мы уже привыкли. Да и вас притеснять не хочется.

Гене было не совсем приятно в который раз уже объясняться на эту тему.

– Правильно ты, Генка, мыслишь, – впервые поддержал его в этом Михаил Иванович. – У семьи свой угол должен быть! Чтоб, как говориться, где что положил, чтоб там и взял.

Гена взглянул на него с удивлением.

– Тут ведь вот дело-то какое… – продолжил Михаил Иванович, вновь взглянув на жену. – Родители Людмилы нас к себе приглашают, старенькие они уже. Уход за ними, как говориться, нужен… Ну, а кто, как не мы, за ними на старости-то лет приглядит? Людмила-то у них – единственная дочь. Да и сами мы не молодые уже, стаж-то я пенсионный давно выработал, пенсию вот оформляю… А к старости, Гена, оно к земле тянет. А там сад, огород, да и до моря рукой подать. Что нам, старикам, ещё надо? Вот и решили мы с Людмилой, что к весне и переедем. Ну, а квартиру вам оставим. Вы-то как, не против?

Гена растеряно взглянул на Аню.

– Ты как, Аня?

Она улыбнулась.

– Я как ты.

– Вот, только, как-то неловко это… – недоумённо развел руками Гена.

– Неловко, Гена, как говориться, на потолке спать – одеяло падает, – пошутил Михаил Иванович и, уловив укоризненный взгляд жены, как всегда невозмутимо продолжил: – Оставь это, Генка! Кто, как не вы, жить здесь должны? Машину мы тоже вам оставляем – у родителей Людмилы «Москвич». Отцу, как ветерану войны, выделили, так он почти что новый еще. На нас они его переписали… Ну, а две-то машины нам, как говориться, ни к чему.

Прошел год. Гена и Аня жили ожиданием того, что наполняет глаза женщин радостью, а мужчинам дает ещё большее чувство ответственности за семью – они ждали ребёнка. Но шло время, а Аня всё не беременела. И после многочисленных обследований врач-гинеколог, уже пожилая женщина, сказала Ане, что она не сможет иметь детей… Врач устало прикрыла глаза, даже не пытаясь успокоить её. Зная, что означает подобное врачебное заключение для молодой женщины.

Гена ждал Аню в коридоре и догадался обо всем без слов. Он обнял жену, прикоснулся лицом к её лицу, мокрому от слез…

Прошел ещё год, и как-то за ужином Гена спросил Аню: не будет ли она против, если они заведут собаку.

– Ну, скажем, щенка немецкой овчарки, – уточнил он.

– Я не против, даже очень за, – улыбнулась Аня. В улыбке Ани не было грусти, которая, казалось не оставляла её всё это последнее время.

Вот так и появилась в доме Гены и Ани маленькая очаровашка Джесси…