К 1996-му году мне непреодолимо захотелось начать играть совсем другую музыку — тихую, акустическую, с нюансами, сложную и в то же время доступную любому нормальному человеку. К этому меня во многом подтолкнуло недолгое сотрудничество с Юрием Башметом и его коллективом. Я стал более углубленно интересоваться классикой и открыл для себя мир французской музыки конца 19-го — начала 20-го веков. Изучая партитуры Габриэля Форе, Клода Дебюсси, Мориса Равеля, Эрика Сати, я обнаружил те гармонические концепции, которые так привлекали меня в импрессионистском, интеллектуальном джазе конца 50-х, начала 60-х, в музыке Гила Эванса, Майлза Дэйвиса, Билла Эванса, Гюнтера Шуллера, Джона Льюиса, Стэна Кентона. Не менее близкие к джазовым гармонические последовательности обнаружились и в музыке русских композиторов — А. Бородина, С.Рахманинова, М.Муссоргского, С.Прокофьева. Гармоническая общность двух разных культур позволила подойти к исполнению классических произведений по-новому, с вкраплением туда импровизационных частей, где солист может по-своему обыграть авторские гармонии. На самом деле здесь ничего нового нет. Это лишь возврат с старому, на некоторое время забытому подходу к музыке. Импровизационность придает живому исполнению особый нерв, поскольку те, кто действительно сочиняет музыку на ходу, никогда заранее не знают, что у них получится, и каждый раз волнуются. А это передается аудитории и возникает невидимый контакт и обратная связь с исполнителем.

Осенью 1996 года я познакомился с музыкантами Государственного струнного квартета имени Д. Шостаковича, играющими вместе тридцать лет академическую музыку, но и любящими джаз при этом. На мое предложение попробовать сделать совместную программу они откликнулись с энтузиазмом. Я засел за оркестровки. Мне предстояла довольно непростая задача — превратить некоторые симфонические партитуры, скажем «Паваны» Г.Форе, «Лунного света» К.Дебюсси или «Марша» С.Прокофьева — в пьесы для квартета с саксофоном. Надо было сэкономить основные голоса, спасти все подголоски, не утеряв ничего. Здесь мне очень помогло знание компьютера. После того, как я доставал в библиотеке нужную мне партитуру, я «загонял» ее в компьютер, перерисовывая на нотный стан на экране. После этого я мог трансформировать ее так, как мне было необходимо. Компьютер проигрывал мне звуком реальных скрипок то, что получалось. А когда я заканчивал работу, компьютер распечатывал все отдельные партии и партитуру. С самого начала мои новые коллеги, Андрей Шишлов, Сергей Пищугин, Александр Галковский и Александр Корчагин, являющиеся еще и профессорами Московской государственной консерватории по классу струнного квартета, давали мне очень ценные советы по написанию таких оркестровок с учетом специфики инструментов, тесситуры и т. д. Я собирал после репетиции ноты, исправлял в компьютере все ошибки и приносил в следующий раз отпечатанные заново партии. Такая помощь, компьютера — с одной стороны, и живых специалистов — с другой, позволила мне в короткий срок освоить в какой-то степени технику квартетного письма и сделать программу концерта из двух отделений, а впоследствии и записать компакт-диск.

Войдя во вкус исполнения камерной музыки, я решил параллельно сделать более гибкий и еще более камерный проект — дуэт с пианистом-клавишником. Я пригласил Вячеслава Горского и мы сделали программу, состоящую из новых версий тех произведений, которые стали классикой не только в академической музыке, но и в джазе, в рок- и поп-музыке. Главная идея — импровизационность и полная свобода от стиля. Джазовые стандарты и рок-хиты исполняются как камерные пьесы, без внешнего драйва. Классическая музыка освобождается от условностей, возвращаясь к своим давним принципам и формам. Я назвал это «Дуэт новой камерной музыки». Я не претендую на первооткрывательство, на Западе уже играют такую музыку и даже дают ей новые названия типа «New Emotional Music» или «Contemporary Impressionistic Americana», дело не в названии, а в том, что такая тенденция существует и, судя по всему, прогрессирует. Уже после того, как я сделал свои новые программы, я услышал последнюю запись джазового американского контрабасиста Ричарда Дэйвиса, где он исполняет те же пьесы что и мы — «Apres Un Reve» Габриэля Форе и «Вокализ» Сергея Рахманинова. Другой великий контрабасист Чарли Хейден также выпустил в 1999 году диск с пьесами Мориса Равеля и Сергея Рахманинова. Мне стало приятно от того, что я угадал мировую тенденцию. Камерность будет одной из тенденций дальнейшего развития самых разных музыкальных направлений.

А в феврале 1997 года сбылась еще одна моя мечта. Я сыграл сольный концерт с симфоническим оркестром. Мне это было необходимо по разным причинам. Прежде всего, это громадное удовольствие играть в сопровождении большого, мощного акустического коллектива, быть его частью. Но, кроме того, мне хотелось и самому себе и широкой публике доказать, что джазмены — это не люди второго сорта по равнению с акдемистами. Мне надо было избавиться от этого комплекса неполноценности раз и навсегда. И вот такой случай представился. Я познакомился с дирижером и прекрасным аранжировщиком Виктором Наумовичем Барсовым. Он только что перебрался в Москву из Кемерово, где руководил местным симфоническим оркестром, и стал дирижером оркестра Московской филармонии, художественным руководителем которого являлся В.Понькин. Барсов взялся за создание оркестровок для программы, состоящей из произведений французских композиторов — Габриэля Форе, Клода Дебюсси и Мориса Равеля. Некоторые пьесы делались им на основе моих оркестровок для струнного квартета. Он их как-бы расширял. Мы подали заявку в план концертов Большого концертного зала им. П.И. Чайковского и концерт состоялся. Я очень волновался, поскольку за несколко репетиций ни разу не было полного состава оркестра. То отсутствовали альты, то тромбоны и трубы, то контрабасы. Иногда, прямо во время репетиций, группа муыкантов дружно вставала и, тихо извинившись, покидала помещение. Когда я спросил у инспектора оркестра, что это означает, то узнал, что это обычная практика в среде московских оркестрантов. Из-за крайне низкой и не всегда выплачиваемой зартплаты музыканты вынуждены работать сразу в нескольких оркестрах, а графики репетиций не всегда совпадают, так что, они иходят из одного места в другое. Раньше такого не возможно было бы и представить, а сейчас ничего поделать нельзя, приходится мириться. Тем не менее, на генеральную репецицию за два часа до начала концерта явились все. После настройки оркестра успели пройти наиболее сложные места некоторых пьес и начали концерт. Виктор Наумович, как опытный дирижер сумел собрать всех в единый кулак и оркестр сыграл необычную для него музыку, где было мнго нового, и прежде всего мои импровизации, а также необходимость играть со свингом. Заканчивали концерт известным «Болеро» М. Равеля. Я ушел за кулисы и появился лишь в самом конце, когда постепенно нарастающая музка достигла своего апофеоза. Выйдя, я сыграл соло на фоне зтой мощной фактуры, построенной на одном восточном звукоряде. Впоследствие я продолжил выступления с симфоническими оркестрами, уже зная, как это должно звучать.

Осенью 1997 года в Москву прибыл на гастроли один из немногих оставшихся в живых мастодонтов джаза — Дэйв Брубек, чтобы исполнить свою «Мессу» вместе с симфоническим оркестром и хором в Большом зале консерватории. Незадолго до его приезда мне позвонили из отдела культуры посольства США и пригласили на переговоры относительно организации музыкальной части вечера встречи с американским Маэстро в доме Посла, в Спасо Хаузе. Я вспомнил, как, в условиях таинственности и риска, проходили мои переговоры относительно выступления «Арсенала» в том же доме двадцать три года тому назад. Ну, а сейчас мы с известным нашим пианистом Игорем Брилем запросто вошли в здание посольства и спокойно обсудили с работниками отдела культуры порядок выступлений на этом вечере. И ни от кого не приходилось скрываться потом, при выходе на улицу.

Все произошло, как мы наметили, 3 ноября 1997 года. И вот я вновь, через двадцать три года, готовлюсь выступать в том же зале Спасо Хауза, но теперь не с подпольным «Арсеналом», а с Государственным струнным квартетом имени Д. Шостаковича. Мы начинаем играть специально приготовленную мною оркестровку популярнейшей пьесы из репертуара квартета Брубека «Take Five». В зале кто-то вскрикивает. Как потом выясняется, это был Брубек. После нас перед гостями выступает Игорь Бриль со своими замечательными сыновьями, виртуозами-саксофонистами. А в заключение состоялся небольшой джем-сэшн с самим Дэйвом Брубеком. Через некоторое время я получил письмо от господина Джеймса Ф. Коллинза, Посла Соединенных Штатов в России, в котором он лично выразил мне благодарность за участие в вечере, а также передал особую признательность от г-на Брубека за услышанную им струнную версию «Take Five». Мне показалось, что это не было простой формальностью. Для меня это событие стало подтверждением того, что чего-то в жизни удалось добиться.

В августе 1998 года я решил вернуться к исполнению современной музыки с использованием электронных инструментов. Поскольку накопился определенный опыт работы с оркестровкой в области камерной музыки, захотелось использовать его по-новому, играя с теми, кто способен самостоятельно импровизировать, и не только. Хотелось, чтобы те, с кем играешь, привносили свое отношение к музыке, а не просто механически точно выполняли мои указания. Как и в прежние времена, подыскать партнеров для такой творческой работы было нелегко. Сейчас, когда джазовое образование в Москве достигло очень высокого уровня, появилось немало молодых профессионалов, студентов и выпускников Гнесинского училища и Российской академии джаза, владеющих блестящей техникой и знанием гармонии. Но узость взглядов и вкусов, к сожалению, остались, как и в прежние времена, хотя и не в такой степени. Музыканты, воспитанные на бибопе, в большинстве своем надолго остаются приверженцами бопа, не интересуясь тем, что происходит в другой музыке, особенно, если к джазу она вообще никакого отношения не имеет. Боперский фанатизм с его неприятием ладовой музыки, рок-музыки, политональной концепции и многого другого напоминает мне сектантство или религиозный фундаментализм. Эта упертость в каких-то ситуациях необходима, особенно в период освоения профессии. Но затем она становится тормозом, превращая музыканта в узкого профессионала, что граничит с ремесленничеством.

Так вот, найти джазового музыканта, который бы искренне любил и классику, и New Age, и музыку фанки, и стиль ЕСМ, и арт-рок, да еще и книги по искусству, философии и истории читал — дело нелегкое. Здесь должно повезти. И, я думаю, мне повезло. С бас-гитаристом было легче. Я его уже знал и, что самое главное, он знал, чего я от него хочу. Это был Евгений Шариков, который играл в «Арсенале» в 1994-95 годы, ездил со мной в США, снимался в передачах на НТВ. Правда, тогда музыка было более традиционной в смысле джаз-рока. Сейчас от него требовалось не только умение аккомпанировать, играя слэпом в манере фанки, а, используя безладовую бас-гитару, выполнять функции мелодического, солирующего инструмента. Ему поручался не нижний голос, а верхний, в унисон или в терцию с саксофоном. Зато функции баса я хотел передать клавишным инструментам. Что касается клавишника, то здесь произошло неожиданное. Еще в 1997 году, когда Анатолием Лысенко мне был предоставлен эфир на только собиравшемся начать работу московском телеканале ТВЦ, я познакомился с режиссером Григорием Илугдиным. С ним вместе мы и выпустили пять программ под названием «Импровизация на тему», где я был автором-ведущим. Редактором на программе работала жена Григория — Наташа. Во время съемок этих передач Григорий однажды вскользь сказал, что их сын тоже неплохо играет джаз и учится в Гнесинском училище. Тогда я пропустил это мимо ушей. Во-первых, родители всегда хвалят своих детей, считают их самыми лучшими и радуются любому успеху. Кроме того, я был полностью поглощен новым проектом со струнным квартетом им. Д. Шостаковича. Я вежливо отреагировал и вскоре забыл об этом. И вот, когда летом 1998 года мне порекомендовали молодого пианиста по имени Дмитрий Илугдин, я, несмотря на необычность этой фамилии, сразу и не сообразил, что это сын Григория. Только после того, как я прослушал его и принял решение пригласить его в свое новое трио, до меня дошло, что он и есть тот самый Илугдин. А Дима оказался как раз тем, кто был нужен. В свои 22 года он уже научился многому, а главное — он был открыт к любой музыке, от традиционного джаза до классики. Но очень важным обстоятельством явилось и то, что он, в отличие от многих джазовых пианистов, в совершенстве овладел компьютером, досконально знал все модели современных синтезаторов и сэмплеров, и умел программировать необходимые звуки. Для музыканта-клавишника, исполняющего современный джаз-рок-фьюжн, эти знания необходимы как воздух.

В августе 1998 года состав, который я назвал «Ars Nova» Трио, начал выступать в клубе «Форте». Название придумалось легко. «Арс Нова», «Ар Ново» — это все синонимы одного понятия, смысл которого — стиль «модерн» начала 20-го века, называвшийся также как «югенд штиль», «сецессион», в зависимости от страны. Я с детства обожал все, что несло на себе отпечаток этого уникального, утонченного стиля, погубленного начавшейся 1-й Мировой войной. Я преклонялся перед такими людьми, как Джон Рескин или Уильям Моррис, пытавшимися спасать эстетику уходящего мира перед напором промышленной революции, унификации, массового производства и, по сути, масскультуры. Эти свои размышления я постарался отразить в некоторых пьесах, записанных на моем сольном компакт-диске «Горы Киммерии», выпущенном фирмой «Solyd Records» в середине 90-х. Запись 1 Запись 2 Запись 3. Работая над оркестровками для Квартета им. Шостаковича, я попал под очарование музыки этого периода. Особенно близки мне стали французские композитроы Габриэль Форе, Клод Дебюсси, Морис Равель, Эрик Сати.

В названии «Ars Nova», кроме того, была заложена игра слов. «Арс» — это сокращенное «Арсенал», слово из трех букв, состав из трех человек. Камерный вариант «Арсенала». Поначалу казалось, что без ударных инструментов будет нелегко играть ритмичные фрагменты пьес. Но постепенно пришло взаимопонимание. Но зато без барабанов мы почувствовали свободу от ритма, получили возможность иногда играть «рубато», то есть произвольно меняя темп, когда это надо, замедляя и ускоряя его. Хотелось не зависеть от постоянного «драйва», как в традиционных видах джаза. В процессе формирования программы мы стали ориентироваться на мои новые пьесы, на классику в лице Вагнера, Бородина, Рахманинова, Равеля, а также на музыку тех джазменов, которые близки нам по духу — Яна Гарбарека, Кита Джэррета, Пэта Мэтени, Ральфа Таунера. Клуб «Форте», находящийся практически на самой Пушкинской площади, а точнее — на Большой Бронной улице, работал уже более года как блюзовый клуб, безо всяких попсовиков, диско-музыки, совковых песен и другой развлекаловки. Женя Шариков играл там в блюзовом трио, он и познакомил меня с хозяином «Форте» Альбертом Сергиным. Я предложил ему «Ars Nova» — Трио, хотя наша эстетика совсем не вписывалась в формат клуба. Но Альберт решил попробовать расширить аудиторию, предоставив нам для выступлений один день в неделю. Несмотря на то, что состав носил новое название и исполнял новую музыку, народ стал постоянно ходить на наши концерты. Причем, среди посетителей были не только старые поклонники «Арсенала», а и молодые люди, совсем новая публика. И это радовало меня больше всего. Я видел, что связь времен не прерывается. С сентября по декабрь 1998 года мы начли постоянно играть в «Форте», исполняя музыку непростую, тихую, и, на мой взгляд, самую современную по подходу, по ощущению.

В самом начале 1999 года нам пришла в голову идея, а не возродить ли «Арсенал» на основе Трио. Идея сама по себе неплохая, но она опять вела к этой вечной проблеме поиска подходящих музыкантов. Женя Шариков предложил своего приятеля, гитариста Игоря Бойко. При ближайшем рассмотрении он оказался довольно крепким профессионалом, прекрасно читающим ноты, умеющим обыгрывать гармонии любой сложности. Он приехал с Украины, предварительно поработав в клубах Голландии и США, получив необходимую западную закалку. Поскольку существовать в Москве приезжему человеку, не имеющему своей жилплощади, довольно дорого, Игорь устроился на работу в ансамбль Валерия Сюткина, ведь на скромные клубные заработки прожить нелегко. Когда мы начали с ним обсуждать возможность его работы в «Арсенале», я сказал, что мне нужен постоянный партнер, а не приходящий солист. Поскольку мы исполняем нетрадиционную музыку, то каждый участник незаменим, исполняя не просто свои партии, а осуществляя определенную функцию в общей структуре. Игорь не скрывал, что он играет концерты с Сюткиным, но заверил меня, что это не отразится на деятельности «Арсенала», он никогда не подведет. В прежние времена, лет 15–20 назад, я ни за что бы не взял в «Арсенал» музыканта, параллельно сотрудничавшего с кем-либо, особенно из среды поп-музыки. Но сейчас другие времена, ясно, что надо «вертеться», тем более — приезжему. Так или иначе, я пригласил Игоря Бойко играть в «Арсенале». Для меня важным обстоятельством было и то, что он произвел впечатление очень точного, трезвого и реального человека, что, к сожалению, является большой редкостью в нашей российской среде.

Оставалось найти барабанщика. Мне хотелось, прежде всего, продолжить ту эстетическую линию, которая уже получилась в Трио. Но и возвратится к мощной фанки-энергетике тоже было необходимо, если выступать под названием «Арсенал». Игорь Бойко посоветовал барабанщика, с которым он до этого иногда работал в составе певца Сергея Манукяна. Это был Вано Авалиани. Мне это предложение понравилось. Я помнил, что Авалиани очень хорошо проявил себя, играя еще в 80-е годы в ансамбле «Каданс» Германа Лукъянова. Если уж он удовлетворял требованиям такого строгого и непримиримого с любой фальшью человека, как Лукъянов, то здесь можно было не беспокоиться. Новую программу, уже впятером, мы сделали быстро. Помещение для репетиций и аппаратуру предоставлял нам хозяин «Форте» Альберт. Такое удобство трудно переоценить. Репетиция в нормальных условиях крайне плодотворна, поскольку, если все участники хорошо слышат друг друга, то они точнее могут оценить плоды своего труда и скорее остановиться на одном из достигнутых вариантов. Ведь в нашей музыке нередко сами исполнители предлагают свои решения по внесению того или иного элемента в оркестровку. Я, как автор композиции, приношу на репетицию основной материал, то есть тему, мелодии и гармонии, а также общую схему пьесы. Это как бы полуфабрикат. Дальше начинается приготовление вкусного блюда, где поварами являемся мы все, но шеф-повар все-таки я. Известно, что из хорошей вырезки можно приготовить отличный стейк, а можно и загубить мясо, пережарив или пересолив его. В случае совместной работы над оркестровкой, я даю своим коллегам самим готовить блюдо, и не только для слушателей, а скорее для себя, чтобы можно было наилучшим образом проявить мастерство, сыграть то, что лучше получается. Я редко пытаюсь навязывать то, что исполнителям не нравится. Но иногда приходится, особенно, когда это касается переосмысления классических пьес. Здесь уж ничего не поделаешь. Например, я приношу на репетицию оркестровку Увертюры к опере Рихарда Вагнера «Тангейзер». Вначале это предложение вызывает скрытый или явный отпор, поскольку некоторые из музыкантов не испытывают ничего по отношению к такой музыке и не понимают, зачем браться за все это. А я, во-первых уже давно люблю эту музыку, знаю, почему и как ее надо играть, но сам пока не уверен, получится ли само «блюдо». Ведь аналогов обработки такой музыки современными средствами я не слышал. Постепенно, в процессе репетиции, музыканты проникаются красотой великого произведения и мы приходим к окончательному варианту пьесы. Еще сложнее бывает, когда приносишь свою новую пьесу, которая звучит лишь в собственной голове или в исполнении компьютера. Но еще надо, чтобы ее услышали и поняли будущие исполнители. Ведь они будут импровизировать на эту тему, вносить что-то свое. Тогда приходится что-то рассказывать, махать руками, напевать, стучать, хлопать. В результате, иногда с трудом, получается новый продукт.

Запись 1 Запись 2 Запись 3 Запись 4 Запись 5.

В случае, когда есть аналог, например пьеса Стенли Кларка «Тихий полдень», все гораздо проще. Такие вещи делаются на репетициях довольно быстро и без особого труда.

С января 1999 года в «Форте» начал выступать Новый «Арсенал». Программа была сознательно составлена из пьес двух типов. Для нашей прежней аудитории, тех кто ходил на концерты еще в 70-е и 80-е годы, мы сделали наиболее популярные композиции, так сказать, «хиты» — «Сильвер блюз», «Воспоминание об Атлантиде», «Голубоглазый блюз», «Ностальгию», «Незнакомку», а позднее и другие. Это были, естественно, обновленные версии, ведь прошло столько времени и у нового поколения исполнителей сформировался иной подход к исполнению. Тем не менее, пьесы остались узнаваемыми и я понял, что был прав, когда вернулся к ним. Наша публика приняла их с большим энтузиазмом. А что касается моих новых работ, экспериментов с классикой и фолклором, то здесь, как и положено, приходилось сталкиваться с недостаточным пониманием или, во всяком случае, с более сдержанной реакцией. Хотя новая концептуальная музыка и не была рассчитана на овации. Но не делать ничего нового нельзя было. Держаться только на старых хитах или на эффектных композициях в стиле фанки значило остановиться в развитии, превратиться в собственный музей. Это было бы деградацией. Исполнение одного и того же репертуара практикуется с успехом во всех классических жанрах, в джазе — в диксиленде, свинге, бибопе. Но не в музыке «фьюжн», которая постоянно развивается за счет слияния со всем новым, что возникает в мире музыкальных тенденций, в мире электроники или исполнительской техники.

Итак, «Арсенал», в своем восьмом по счету составе, начал постоянно работать в «Форте», ставшим для нас чем-то в роде дома родного. Слух о том, что ансамбль возродился, медленно, но верно стал распространяться за пределы Москвы. И нас постепенно стали приглашать с концертами в другие города и даже бывшие республики СССР, где когда-то «Арсенал» побывал неоднократно. Оказалось, что, не смотря на большой перерыв, иногда в десять с лишним лет, публика не забыла об ансамбле и принимала нас так, как это бывает, когда встречаются родственники, давно не видевшие друг друга. И это при том, что все участники коллектива, кроме меня, были для нее абсолютно новыми. Важно, что осталась неименной сама идея «Арсенала». Правда, такие выездные концерты пока были не так часто, как хотелось. В новые времена организовать приезд в город коллектива, которому требуется хороший зал, настоящая высококлассная звуковая аппаратура и профессиональный менеджмент, обеспечивающий все, от питания до переездов и гостиницы — дело очень сложное. Тем не менее, что-то сдвинулось в российской культуре. Концертная жизнь начала постепенно возрождаться.

Через несколько месяцев работы стало выясняться, что наш барабанщик Вано Авалиани не всегда справляется с теми пьесами, где нужна особая жесткая техника, соответствующая музыке «фанки». И даже не столько техника, сколько особая энергетика, идущая от физиологических особенностей того или иного музыканта. Что касается тонких, тихих пьес, требующих от барабанщика изысканности и интуиции, то здесь Вано был незаменим. Но основу программы «Арсенала» все-таки составляли жесткие пьесы. Сам Вано признался, что ему такая музыка раньше не была особенно близка, да он раньше и не имел возможности ее играть. Работая у Лукъянова, этому не научишься. Предложение заменить барабанщика исходило от музыкантов. Я бы сам на это не решился. Мне так надоели эти кадровые перестановки за предыдущие двадцать пять лет «Арсенала», что я готов был мириться со многим, тем более, что Вано мне очень понравился как человек. Я сказал, что пусть они сами решают этот вопрос, объясняются с Вано, ищут замену и вводят нового барабанщика. Перед Вано мне было страшно неловко и я самоустранился. Через некоторое время Шариков, Илугдин и Бойко нашли человека по имени Юрий Семенов и подготовили его во всех смыслах. По записям, сделанным в клубе, он выучил всю программу, что-то они объяснили ему на словах и, когда мы собрались на пробную репетицию, он все сыграл так, как будто уже долго работал с нами. Так произошла замена «на ходу». Чего чего, а темперамента Юре, на половину армянину, прожившему большую часть жизни в Баку, было не занимать. Профессиональная хватка, приобретенная им во время работы с известными эстрадными артистами Азербайджана, и любовь к джаз-року были очень кстати. Несколько позднее, ближе к концу 1999 года с нами стал иногда играть, в качестве приходящего гостя, еще один музыкант армянского происхождения, но индус в душе — Сергей Мардоян. Он в течение нескольких лет учился у индусского мастера игре на табла — народных ударных инструментах. Когда-то я пытался вводить в «Арсенал» табла, чтобы придать некоторым пьесам восточный колорит, но никто толком не мог освоить этот инструмент. Играть на нем, как на обычных латино-американских бонго или конго, безсмысленно — они не звучат. Этот инструмент имеет свои особенности и секреты, открывающиеся лишь тому, кто затратит массу сил и времени на его освоение. А его тихий и неповторимый звук придает особую окраску той музыке, где есть намек на медитативнось. Учитывая наличие табла, мы сделали несколько пьес с явным индусским оттенком — «Корни лотоса» Махавишну, «Ноктюрн» и «Половецкие пляски» А. Бородина, Фрагмент из 2-го фортепианного концерта С. Рахманинова, «Песню индийского гостя» Н. Римского-Корсакова, «Молчание свечи» Р. Таунера. Получился настоящий «фьюжн» — сплав классики, джаза и этнической окраски.

Уже работая в новом составе, мы решили начать записывать то, что мы играем в клубе, чтобы впоследствии издать это на компакт-диске. Женя Шариков, являющийся еще и прекрасным специалистом по звукозаписи, микшированию и так называемому мастерингу, стал привозить в «Форте» свои агрегаты и подключать их к пульту, на который поступали сигналы ото всех микрофонов, от синтезатора и гитар. Звукорежиссер клуба Павел Васильев осуществлял запись во время исполнения. Так мы постепенно накопили материал для диска. Запись была очень полезной, поскольку при прослушивании мы обнаруживали у себя массу ошибок и недочетов, которые потом исправляли и делали записи снова. Играть, зная, что все это фиксируется и будет издаваться, нелегко. Здесь такая же ситуация, как у сапера, без права на ошибку. Тем не менее, живая запись в присутствии публики в корне отличается от студийной. Ведь в студии все можно переиграть. Ошибся кто-то один, не важно. Он один и переигрывает этот кусочек на своей дорожке. Более того, при цифровой записи и переигрывать не обязательно. На компьютере можно все исправить и так, «перерисовывая» неверные ноты. В случае с созданием фонограмм безголосых и бездарных «попсовиков» так и делается. Современный компьютерщик, специалист по мастерингу (изготовлению окончательно отредактированной версии) способен сделать конфету из чего угодно. Отсюда и успех многих новоявленных фонограммных «звезд». Мы предпочли живое исполнение, к тому же, у нас не было денег на дорогостоящую студию. Так появился на свет диск «Арсенал» Live в клубе «Форте».

Но перед этим, то есть в начале осени 1999 года, в составе произошло изменение. Игорь Бойко вдруг позвонил мне и сообщил, что его не будет целый месяц, поскольку он вынужден поехать на гастроли с Сюткиным. Я спросил его, а как же наш договор? Он извинился и объяснил, что у него тяжелое финансовое положение, что ему надо копить деньги на покупку квартиры в Москве и иного способа, как работать с популярным певцом, он не видит. Он предложил иногда, когда нет гастролей выступать с «Арсеналом», но я решительно отказался. Во-первых, это похоже на приходящую жену, которая постоянно живет еще с кем-то. Но главное, я уже знал наперед, что придется переделать все оркестровки, передать партии гитары либо синтезатору, либо бас-гитаре, изменить кое-что в собственных партиях, и играть, как играли. Такая перелицовка обычно занимает некоторое количество времени и сил, но все пьесы у нас в репертуаре остались. Изменился только сам звук ансамбля, стало больше синтезатора, некоторые пьесы сократились. Так что, нет худа без добра. А о том, чтобы иногда вновь вспоминать наши старые версии оркестровок и переделывать все обратно, в случае, когда Игорю Бойко захочется поиграть с нами джаз-рок, говорить не приходилось. Поэтому мы расстались с обоюдным, надеюсь, сожалением. Я думаю, что для джазмена работа у Валерия Сюткина это не самый худший вариант. Я знаком с Валерием. Он выгодно отличается от многих звезд его ранга своей интеллигентностью и скромностью, так что, Игорь попал в неплохую компанию, где честно делает то, что от него требуется. Но мне стало обидно за игоря. С его талантом импровизатора стоять на сцене и просто аккомпанировать несложные песни — это дело рискованное. К сожалению, у меня накопился огромный опыт в этом вопросе. Еще в 60-е годы многие джазмены от безысходности уходили зарабатывать деньги к эстрадным певцам, надеясь позже вернуться в джаз. Но с ними происходили необратимые процессы. Во-первых, уйти от денег, опять в тяжелое финансовое положение, почти невозможно. Здесь диктуют свои условия многие факторы и, прежде всего семья. А во-вторых — играя не свою музыку, изменяя своем таланту, человек навсегда теряет что-то неуловимое, что отличало его раньше от других. Для джазмена это особое чувство драйва, ощущение «квадрата», легкость, интуиция во время импрвизации. Из моих старых друзей, ушедших когда-то в эстраду или в ресторан, в джаз практически не вернулся никто.

Мой опыт, полученный в процессе работы с Квартетом им. Д. Шостаковича, не прошел даром. С помощью своих новых коллег, мастеров квартетного искусства, я овладел некоторыми знаниями и даже секретами процесса написания музыки такого рода. Еще одним помощником мне служил мой компьютер, используя который я мог не только фиксировать все ноты по ходу работы над партитурами. Я мог слушать, как это должно звучать, не прибегая к помощи живых музыкантов. Ну, а о том, что мне не приходилось нанимать переписчика партий и партитур, как это делается обычно, говорить не приходится. Нажмешь на клавиатуре компьютера команду «print», и пожалуйста — печатаются нотные партии. Правда, приходится подкупать иногда дорогостоящие картриджи с чернилами для принтера и специальную бумагу. Но меня этот вариант тиражирования нот устраивает гораздо больше, чем обычный. Это, конечно, великое изобретение — компьютер с музыкальными программами-редакторами типа CUBASE. Все, что ты сочиняешь, играя на обычной клавиатуре, моментально появляется на экране в виде нот или любых графических изображений. За последние лет пятнадцать я настолько привык к работе с компьютером, что просто разучился от руки писать ноты, а заодно и слова, поскольку пользуюсь только клавиатурой. Я однажды обнаружил, что стал как-то коряво и неправильно писать ручкой простые слова, когда понадобилось от руки составить какое-то объяснительное заявление.

С определенного времени меня все больше стало тянуть на сочинение собственных композиций для струнного квартета и саксофона. Даже, обращаясь к классике, я все дальше стал отходить от первоисточника и рискнул писать свои пьесы, основанные на мелодии и гармонии того или иного известного произведения. Но при этом возникало больше потребности в репетициях, хотелось чаще пробовать, проверяя созданные фрагменты с живыми исполнителями, а не только при помощи компьютера. Мои прежние коллеги из Квартета им. Д. Шостаковича — люди солидные и крайне занятые, все-таки Народные артисты СССР, профессора Московской Государственной консерватории, да еще и постоянно гастролирующие согласно заранее спланированному графику. Я, как человек нетерпеливый, не мог подолгу ждать, когда они освободятся от своих многочисленных дел и смогут уделить мне время для проверки моих новых оркестровок. Поэтому само собой назрело решение сделать новый проект с молодежным, более свободным составом квартета. Через Юрия Голубева, молодого контрабасиста из оркестра Башмета, я познакомился с четырьмя девушками, заканчивавшими консерваторию по классу квартета, и игравшими вместе под названием «Twins» квартет. «Твинз» означает «близнецы», а в квартете играют две близняшки — Лена и Таня Исаенковы — первая и вторая скрипки. На альте и виолончели — Лена Алексеева и Ира Смирнова. Когда я пошел на первую с ними репетицию, у меня было сомнение по поводу только одного — смогут ли они свинговать так, как это получалось у моих прежних партнеров. Ведь те еще с 60-х годов собирали джазовые записи. А эти девочки, очевидно, никогда и ничего такого не слышали. Я был поражен, когда обнаружил, что у них все получается, хотя, как я и предполагал, они о джазе имеют самое приблизительное представление. Так началось мое сотрудничество с «Twins» квартетом. Мы приготовили совершенно новую программу и начали потихоньку выступать с концертами в небольших московских залах, в ЦДХ, в ЦДЛ, в Овальном зале, в клубе «Форте». Осенью 1999 года девочки всем квартетом поступили в аспирантуру консерватории. Одним из первых признаков их дальнейшего успеха было то, что они получили первый приз на Международном конкурсе «Учитель и ученик», проходившем в Москве в марте 2000 года под эгидой фонда «Классическое наследие». Для меня это сотрудничество означало возможность продолжения самосовершенствования в области музыки для струнных инструментов. Более того, я решил расширить красочную палитру нашего аисамбля и пригласил участвовать в нем своего коллегу по «Арсеналу» Дмитрия Илугдина. Получился своеобразный акустический секстет. Звук рояля придал оркестровкам содной стороны еще большую камернось, а с другой окрасил все в более современные тона, поскольку Дима стал играь свои соло с ощущением и с техникой музыканта нового, будущего поколения. Первое наше публичное выступление подтвердило, что мы на правильном пути. А состоялось оно ни где нибудь, а в Большом зале Московской консерватории, в конце марта 2000 года. Георгий Гаранян, организовавший там концерт под названием «Саксофон — король джаза», пригласил меня принять в нем участие. Я решил, что лучшего случая проверить свои идеи на хорошей публике не представится. Все участники концерта играли традиционный джаз с ритм группой, причем через микрофоны. Мы же попросили оключить всю электронику и вышли в конце второго отделения с чисто акустическим проектом. Как говорится, сработали на контрасте, как по громкости, так и по стилю. Прием был потрясающий. Я, честно говоря, на такое и не расчитывал. Единственно, что огорчило, так это реакция коллег-джазменов, участников. Они либо так и услышали ничего, либо отнеслись равнодушно, в лучшем случае. Здесь произошло то же, что и в случае с музыкой «Арсенала», на выступлениях которого почти никто из известных мне мастеров отечественного джаза никогда не бывал. К сожалению, еще с советских времен в нашей джазовой среде наметился особый род музыкального шовинизма, доходящий у некоторых джазменов, особенно комлексующих по поводу чужого успеха, до «джазо-мизантропии». Поразительно, сколько аналогий возникает, когда вспомнишь историю различных движений и учений, сперва подвергавшихся гонениям, а затем получившим свободу и признание. Как это ни печально, свобода приносит массу проблем. Еще в 4-м веке Новой эры Император Константин, узаконивший христианство, пожалел об этом, увидев, какой раскол в Учении произошеп на первом же официальном Всесенском соборе. А уже в наши времена — раскол РСДРП на большевиков и меньшиков, уничтожение одних другими в борьбе за власть. В результате красивая марксистская утопия закончилась кровавым большевизмом, затянувшимся на десятилетия. У получившего полную свободу отечественного джаза теперь осталась немаловажная проблема — борьба за выживание. Это означает — борьба за новое поколение российских слушателей, которое необходимо создавать своими руками. И разрозненными рядами этого не сделать.