Глава одиннадцатая

Медицина

На протяжении жизни у каждого из нас бывают волнующие, а иногда и незабываемые события, связанные с различного рода недугами и их исцелением. Подавляющее большинство болезней медики научились лечить терапевтическими методами, многие из которых весьма оригинальны и эффективны. Однако по уровню драматизма они сильно уступают хирургическим вмешательствам. Не случайно героями романов и фильмов, как правило, являются энергичные хирурги с засученными рукавами. Не явится исключением и наше повествование.

Мое общение с хирургами включает два периода: когда они работали надо мной и когда я сотрудничал с ними.

Первое мое знакомство с ним состоялось вскоре после поступления в аспирантуру. То ли от радости, то ли от перенапряжения в организме случился приступ, от которого сразу стало тоскливо и скучно жить. «Скорая» отвезла меня с подозрением на аппендицит в пятую городскую больницу, что расположена на Ленинском проспекте в бывшем здании богадельни, изображенной на картинке в начале главы.

В большой палате, где при царском режиме ютилось несколько старушек, теперь плотными рядами стояли кровати, на которых лежало никак не меньше десяти человек. Мой приход застал их что-то взволнованно обсуждавшими вокруг предназначенной мне койки. Подключиться к дискуссии мне не пришлось, так как, завидев пришедшую со мной медсестру, все разом смолкли и начали расходиться, оглядывая меня с какой-то настороженностью и даже состраданием.

Дело оказалось в том, что койка моя только что освободилась от предыдущего больного, павшего жертвой неравной борьбы с учебным процессом. По рассказам очевидцев, студент-практикант поставил ему капельницу, от которой бедняге стало совсем не по себе. Из последних сил он пытался убедить студента в ошибочности избранного метода, но парень оказался самолюбивым и довел предписанное лечение до конца.

Узнал я обо всем этом позже, поскольку народ в палате был деликатным и не хотел меня расстраивать раньше времени. К тому же и мое тогдашнее состояние к доверительным беседам не располагало.

Разрезать меня решили в тот же вечер. После небольшой санитарной обработки отвезли в операционную, где перегрузили в голом виде на покрытый простынкой жесткий стол. Для того чтобы я себя не видел, лицо завесили полотенцем.

От уколов, а может от холода, боль в боку постепенно прошла, но нахлынула легкая грусть, поскольку лежание на неуютном столе явно затягивалось. Наконец, когда я уже совсем окоченел и мало на что надеялся, в операционную вбежал мужчина средних лет (как оказалось, профессор), и сразу все пришло в движение.

Выяснив мой диагноз и взглянув на мою посиневшую физиономию, он стал кого-то отчитывать за то, что меня до сих пор не разрезали. Оправдывающийся молодой голос сообщил, что самостоятельно операций никогда не делал.

– Пора начинать, – приободрил его профессор и исчез.

Длилась операция около часа. Было больно, неприятно, но главным образом я переживал за начинающего хирурга. Очень не хотелось, чтобы начало пути у него сложилось неудачно по моей вине. Тут еще вспомнился случай, когда я попал к новичку в парикмахерской, и он меня так подстриг, что мастер-наставник просто пришел в ярость, а я после этого пару недель был самым заметным человеком на факультете. Потом, правда, волосы немного отросли, и удалось подстричься заново. С аппендицитом рассчитывать на это не приходилось.

Один из помощников хирурга время от времени заглядывал ко мне за занавеску и интересовался именем. Сначала я думал, что это важно для операции, и отвечал добросовестно, но когда понял, что он просто хочет удостовериться, что я еще жив, собрал последние силы и пошутил:

– Петр Первый.

Оказалось удачно. Бригада взбодрилась, и операция наконец завершилась.

В палату меня вернули около полуночи со слабыми признаками жизни. Слишком долгое отсутствие, видимо, насторожило моих соседей, во всяком случае никто не спал, но и с вопросами приставать не стали. Ночь тянулась долго, заснуть удалось только под утро перед самым обходом.

Профессорский обход в больнице – это что-то типа парада на Красной площади. В его авангарде поспешала нянечка, загоняя тряпкой грязь под кровати. За ней летела медсестра с проверкой порядка в тумбочках. После этого начиналось главное действо. В палату торжественно вваливалась целая толпа врачей в белоснежных халатах во главе с уже упоминавшимся профессором. Его сопровождали ассистент, пара ординаторов и стайка студентов, большей частью девиц. Своим присутствием они занимали все немногочисленные проходы между койками. Переход от одного больного к другому сопровождался сложными перестроениями, подобно игре в «15», где в маленькой коробочке с единственной пустой позицией требуется упорядочить квадратики по номерам.

Каждый больной являл собой наглядное пособие по определенной болезни. Студентам разрешалось нас осматривать, ощупывать, прослушивать и опрашивать. После этого профессор обращал внимание на какие-то особенности протекания заболевания. Видимо, не желая нас излишне расстраивать, обсуждение вели намеками, иногда на латыни. Диагноз открыто не назывался, от чего он казался совершенно чудовищным.

Все мы были собраны здесь не случайно. Нас объединяли болезни желудка и брюшной полости. Мой случай был самым простым, поэтому меня почти не трогали и расспросами не донимали, что было даже несколько обидно. Одного больного велели готовить к операции, двоих представили к выписке в оздоровленном виде, что обнадеживало, остальных же профессор просто приободрил, и это дополнительно подняло настроение.

Освободившиеся койки пустовали недолго. Сначала привезли из реанимации пациента с прободением язвы, а ночью «скорая» доставила парня с ножевыми ранениями. Его потом частенько навещали приятели. Они приносили с собой водку и шепотом, переходящим по мере роста возбуждения в громкий спор, насыщенный блатными и нецензурными выражениями, обсуждали планы возмездия. Через пару дней заявился следователь, но толком от парня ничего добиться не смог.

Лежать в большой палате гораздо интереснее, чем в отдельной. Здесь буквально за несколько дней узнаешь столько нового и полезного, что начинаешь чувствовать себя вправе консультировать вновь поступивших больных. Причем опыта набираешься не столько от общения с врачами, сколько от бесчисленных рассказов бывалых сотоварищей.

С нами, к примеру, лежал старичок, который провел в больницах полжизни. У него уже не было ни одного не тронутого хирургами внутреннего органа. По медицинскому опыту он был никак не ниже нашего профессора. Каждодневной мечтой последнего было выписать старичка из больницы, но усилия его были тщетны. Всегда оказывалось, что медицина у старичка все еще в долгу, поскольку не все средства и возможности лечения исчерпаны в полной мере.

Самым большим авторитетом в палате был человек, лежавший на наиболее престижном месте – в углу комнаты у окна. У него были все признаки больничного лидера. Во-первых, он знал больше всех анекдотов и мгновенно разгадывал любые кроссворды. Во-вторых, он пользовался огромной симпатией сестер, навещавших его и по ночам. Верным признаком предстоящего свидания было вкалывание нам вечером снотворного, но и с учетом этого уснуть во время ночного действа удавалось не всегда.

Большим женским вниманием пользовался и еще один пациент. У него было столько подруг, что остро встала проблема, как разнести их посещения по времени. От всех остальных больных он, кроме того, выгодно отличался хорошим аппетитом и здоровым цветом лица. У меня есть подозрение, что крепыш вовсе и не болел, а умело симулировал язву, чтобы не идти в армию. Вполне очевидным признаком симуляции было то, что приступы язвенной болезни с ним случались либо ночью, либо по воскресеньям, когда дежурили практиканты. Особенно он ценил стажеров из Африки и арабских стран, которые и по-русски-то говорили плохо, а потому, задав два вопроса из разговорника: «Зирний ку́сал?» и «Зивот болит?» – вне зависимости от полученных ответов быстро ретировались. Обследование на этом заканчивалось, после чего тут же проходил и приступ, но запись о нем занимала свое важное место в истории болезни.

Анализируя сейчас свой первый медицинский опыт, я, прежде всего, поражаюсь безропотности своего поведения. Я полностью доверился судьбе и не только не пытался вмешиваться в ход событий, но мне даже и в голову не приходило поинтересоваться, в какую больницу меня везут, действительно ли нужна операция, стоит ли доверяться практиканту и т. д. Решалось все как-то само собой, меня, собственно, никто ни о чем и не спрашивал. Возможно, это было и правильно, так как случай был достаточно очевидным, и закончилось все вполне благополучно. Немаловажно и то, что медицина в то недалекое время была совершенно бесплатной и бескорыстной.

Второй случай был несколько иным. Лет через двадцать мне нужно было удалить вену на ноге, которая, невероятно расширившись, доставляла массу неудобств, а кроме того, сильно портила внешний вид всего организма. И в этот раз я готов был довериться судьбе в лице первых попавшихся врачей, но более опытные товарищи устроили меня по блату в клинику Вишневского. Прельщало меня еще и то, что сделать все обещали быстро и через два дня выписать на условиях амбулаторного лечения.

В клинику явиться надлежало утром и строго натощак, поскольку предстояли кое-какие анализы и исследования. Но, к сожалению, вспомнил я об этом только после того, как съел целую тарелку каши, заботливо приготовленную на прощание женой. Предпринятые вслед за этим самые решительные попытки извлечь кашу обратно успеха не имели. Вика сказала, что процесс упростится, если выпить два литра соленой воды. Времени на раздумье не было, и я пошел на этот отчаянный и, скажу прямо, нелегкий шаг. К сожалению, результата не дал и он. Организм кашу уже оприходовал и расставаться с ней категорически не желал.

Результаты анализа крови на протромбин немало удивили видавшую виды сестру.

– Вы утром ничего не ели? – спросила она подозрительно.

– Съел тарелку каши и… выпил два литра соленой воды.

– И давно вы перешли на такую необычную диету?

– Сегодня первый день, – чистосердечно признался я.

– Ну, после подобного эксперимента не удивительно, что у вас такой анализ крови, – заключила сестра и отпустила меня с миром.

В палату я попал к двум искушенным больным, страдавшим закупоркой сосудов в нижних конечностях (по-простому – ногах). Один был отставным артистом балета Большого театра, в прошлом партнером Г. Улановой. Он знавал большую славу, имел явно выраженное самомнение и в разговоры вступал не слишком охотно. Вторым был инженер-железнодорожник, человек не менее интеллигентный, но к тому же еще и приятный во всех отношениях. То, что он в медицине не новичок, было заметно сразу по отсутствию одной ноги. Первый раз его оперировали в отраслевой клинике, пытаясь заменить на ноге один из сосудов. Его рассказ об этом производил на всех, скажу прямо, не слишком ободряющее впечатление. Вкратце история была следующей: операцию, которая была сложной, но не предвещала особых неприятностей, делали под общим наркозом. Отсутствие ноги железнодорожник обнаружил совершенно для себя неожиданно на следующий день. Хирург развел руками:

– Так уж вышло.

Местный врач, видимо, не был посвящен во все обстоятельства предшествующего лечения и на первом же обходе завел разговор об операции. Железнодорожник взмолился, что нога-то у него последняя.

– А почему вы решили, что оперировать будем ногу? – спросил врач.

– А что же?

– Голову. Попробуем очистить сонную артерию.

После этого железнодорожник кинулся звонить жене и умолять забрать его домой. Перспектива остаться еще и без головы его явно не устраивала.

Моя ситуация была значительно более простой, чем у коллег, но тем не менее мое заявление, что я здесь всего на два дня, вызвало иронические улыбки.

– Два дня к тебе никто и не подойдет. Меньше месяца здесь не лежат, – таков был вердикт представителя славного советского балета.

Велико же было удивление моих собратьев, когда под вечер меня погрузили на каталку и через пару часов вернули в палату с обильно замотанной бинтами ногой. Операция, надо сказать, была трудоемкой и болезненной. Вена, открыто вышедшая на поверхность в нижней части конечности (ноги), в верхней ее части оказалась на редкость глубокого залегания. По этой причине обсуждаемую конечность пришлось разрезать во многих местах. Тем не менее выписали меня, как и обещали, уже через день.

Коллеги по палате были слегка шокированы и не скрывали своей зависти, когда я их навещал, периодически являясь в клинику на перевязки. Еще больше стремительности проведенного лечения и «негуманности» военных врачей удивился хирург в академической поликлинике, когда я пришел к нему через две недели закрывать бюллетень.

– Зря ты лег в Вишневского. В нашей больнице ты бы как человек полежал месячишко, а потом недели на три направили бы тебя на реабилитацию в санаторий.

Это было сказано с таким сопереживанием, что и мне стало искренне жалко, но не себя, конечно, а этого еще вполне молодого человека, для которого повседневная работа и жизнь тускнеет перед перспективой больницы и санатория. Не знаю, то ли жизнь у нас такая убогая, то ли научная работа настолько отличается от других видов деятельности, что занятому ей человеку не вполне понятно, как можно променять ее на «головокружительную» перспективу длительного лежания в больнице.

Эти два случая исчерпывают мой опыт общения с полномасштабной хирургией (стучу по дереву), но есть еще один эпизод, о котором стоит упомянуть.

Говорят, что на свете встречаются люди, незнакомые с зубной болью и не прошедшие через заботливые руки стоматологов. Я не отношусь к этой элитарной прослойке и уже со школьных лет попал в зубную зависимость. Лечили меня разные врачи, и далеко не всегда успешно. Отчасти виной тому было и мое устойчивое стремление держаться подальше от щемящего сердце визга бормашины. В результате к двадцати пяти годам я получил первое направление на удаление.

Очередь в хирургический кабинет была небольшой, и я тут же попал в распоряжение энергичного и еще вполне молодого врача. Он осмотрел остатки представленного к ликвидации зуба, предупредил, что удаление предстоит сложное, и направил на рентген.

Через пару дней я вернулся к нему, теперь уже со снимком. Снимок понравился врачу еще меньше, чем сам зуб, вследствие этого, а также приближавшегося конца рабочего дня и связанного с этим сильного утомления операция доктором была отложена и на этот раз.

Теперь, задним числом я отчетливо вижу, что это было ясное предупреждение судьбы воздержаться от опрометчивого поступка. Но в те годы мне еще не хватало опыта распознавать значение подобных знаков. Это сейчас я не сильно расстраиваюсь, если не складываются какие-либо обстоятельства, и стараюсь не переть напролом, а подождать, пока все образуется само собой. В молодости же я чаще придерживался принципа, сформулированного Высоцким: «Если я чего решил, то выпью обязательно!» Поэтому направился к тому же врачу в третий раз.

Снова осмотрев зуб, припомнив, что рентген уже сделан, и убедившись, что солнце еще высоко и до конца смены никак не меньше нескольких часов, врач, тем не менее, предоставил мне последний шанс:

– Ну что, будем рвать?

И суть вопроса, и его интонация были явно рассчитаны на мое благоразумие. Но к разочарованию врача, в ответ я лишь утвердительно кивнул головой с широко раскрытым ртом.

После обезболивающего укола хирург выждал пяток минут и принялся за дело. Сначала он попытался раскачать зуб, уцепившись клещами за выступающую тонкую верхушку, от чего последняя немедленно обломилась. В результате этого корни еще более укрепили свои позиции, как солдаты в глубокой траншее.

В ход пошел инструмент в виде стального клина. Им, расстроенный первой неудачей, хирург стал пытаться разломить монолитные корни. Я никогда не думал, что зубы, а точнее корни, такие прочные. Бормашина брала их довольно легко, а вот про клин этого не скажешь.

Навалившись всем телом на зуб, хирург буквально вдавил мою челюсть в грудь, а меня самого – в кресло. Пару раз клин срывался, вонзаясь в десну, от чего рот постепенно заполнился кровью. Меня это не радовало, а врача просто выводило из себя.

После некоторой передышки он принял решение распилить корни с помощью бормашины. Заморозка еще действовала, и нестерпимой боли не было, но было полное впечатление, что еще вот-вот, и бор пройдет сквозь челюсть.

Вытирая пот и открыто чертыхаясь, врач высверлил-таки здоровенное дупло, в которое удалось вонзить клин и расколоть корни на две части. Задача от этого, однако, не сильно упростилась, так как оба корня держались прочно, а подцепить их внутри десны было по-прежнему трудно.

Еще раз отдохнув и попив чаю, хирург вооружился ножницами и расстриг десну вокруг корней. В крови были уже мы оба. Со стороны зрелище, видимо, было столь непривлекательным, что сестра отошла подальше, чтобы не видеть.

Дело, однако, шло к концу. Мобилизовав последние силы, врач вцепился в обнажившиеся корни и принялся их раскачивать постоянно срывающимися клещами. Он был уже в состоянии, близком к аффекту, когда один корень, наконец, сдался. Оставшись без поддержки, второй корень не смог оказать значительного сопротивления и тоже был повержен. Заполучив его в щипцы, доктор не только не испытал победного ликования, но как-то сразу обмяк и повалился на стул.

Я тоже лежал в кресле, не проявляя большого интереса к дальнейшей жизни. Было такое ощущение, что в десне образовалась воронка, как если бы зуб удаляли динамитом. Это чувство подкреплялось и реакцией врача, с содроганием смотревшего на достигнутый результат. Чтобы как-то скрыть следы злодеяния, он запихал в образовавшуюся в десне яму тряпку, пропитанную жидкостью с резким запахом йода.

На этом первый раунд удаления был завершен; мне велено было явиться на осмотр на следующий день, а сестре – предупредить остальных больных об окончании приема. Необходимости в последнем, впрочем, уже почти не было. За время операции, показавшееся мне вечностью, большая часть пациентов куда-то исчезла, а двое оставшихся просто хотели удостовериться, что я таки жив. Они не задали мне никаких вопросов, поскольку и так все слышали через тонкую дверь. А воображение наверняка нарисовало им картину происходящего еще более ужасную, чем была кровавая действительность.

Домашние немало удивились и встревожились моим состоянием, но я бодрился и в глубине души был даже горд, что так достойно перенес серьезное испытание. После заморозки вся челюсть болела, а от тряпки во рту стоял мерзкий запах. Постепенно она начала вылезать наружу и противно болтаться, пока не вывалилась вовсе. Есть, понятно, я ничего не мог, и только изредка попивал чаек, наклоняя голову набок.

Утром следующего дня врач встретил меня с каким-то нервным удивлением. В нем, видимо, теплилась надежда, что больше я у него никогда не появлюсь. Однако он меня явно недооценивал, в то время я еще свято верил в высокие достоинства нашей медицины в целом и каждого врача в отдельности.

Хождение мое продолжалось две недели, но положение дел только усугублялось. Рана загноилась, и все другие жизненные проблемы отошли на второй план. Врач тоже с каждым моим появлением грустнел все больше, пока вовсе не заболел.

К счастью, он был не единственный в поликлинике хирург, и меня направили на этот раз к пожилой женщине. Увидев результаты трудов своего коллеги, она не смогла скрыть замешательства. Тем не менее в лечении не отказала, и уже через неделю дело пошло на поправку.

Примерно через полгода подошла очередь второго зуба. Он был в точности таким же, как и предыдущий, только находился с противоположной стороны. В регистратуре меня пытались направить снова к известному мне специалисту, но тут я впервые проявил характер и попросился в более приятные женские руки. Врач встретила меня как старого знакомого, предупредив, что удаление может быть не простым, и попросила потерпеть.

Я знал, на что шел, и на быстрый успех не рассчитывал. Но здесь подтвердилось общее правило: когда готовишься к худшему, судьба оказывается милосердной. Буквально через пару минут расколотый зуб валялся в ванночке, а я живой и почти невредимый покидал кабинет.

Таким образом, и работу хирургов-стоматологов над моим организмом можно с некоторыми оговорками отнести к успешной. Естественно, я чувствовал себя в долгу перед этим серьезнейшим разделом медицины.

Возможность возвратить долги хотя бы частично вскоре представилась. Связана она была с высокочувствительными датчиками температуры, которые мы разработали для своих опытов над кристаллами. Оказалось, что о них давно мечтали нейрохирурги. Дело в том, что температура в различных частях мозга неодинакова, и было предположение, что путем ее измерения можно определять границы опухоли.

Мы согласились помочь, но лишь при том непременном условии, что к операциям на людях мы никакого отношения иметь не будем. Нас заверили, что всю методику сначала отработаем на собаках, а потом хирурги смогут работать и без нас.

Однако к моменту, когда прибор был готов, собак под руками не оказалось, а больных было сколько угодно. Для убедительности нам показали этих несчастных и объяснили, что наш прибор для них последний шанс.

Деваться было некуда, и я в третий раз переступил порог операционной, но теперь в новом качестве.

События развивались здесь по-деловому. Больной уже покоился под наркозом. Зеленкой на выбритой голове была обведена область вскрытия размером с теннисный мячик. Удалив кожу, женщина, проводившая операцию, взялась за дрель и довольно ловко обсверлила по периметру всю отмеченную область черепа. Затем стамеской она перерубила оставшиеся перемычки, и в образовавшемся отверстии вздулся полупрозрачный пакет с мозгом. Его вскрыли, и глазам открылся сам мозг, красиво переплетенный многочисленными кровеносными сосудами.

Все происходило настолько обыденно, что я не только не упал в обморок, но даже и не оторопел от увиденного. Только болезненное чувство сострадания к пациенту, которого я, к счастью, до этого не видел, несколько сковывало и нервировало.

Судя по вздутию, опухоль оказалась довольно большой. По внешнему виду она почти не отличалась от здоровой ткани. Наш термометр показывал, что внутри опухоли температура остается почти постоянной. При углублении к центру мозга она изменялась на малые доли градуса, и четко заметить границу было трудно.

На всякий случай удалили побольше, с запасом. Оказывается, верхние доли мозга не несут ответственности за жизнедеятельность организма и функционирование его органов. Изменение же умственных способностей вообще никого не волнует, когда речь идет о жизни и смерти.

Подобным образом мы провели с десяток операций, но не могу сказать, чтобы наши термометры сильно помогли больным. После операций некоторые жили пару лет, и то не всегда. Неудачи расстраивали хирургов примерно так же, как нас неудачные эксперименты, в которых ломались или портилось исследуемые образцы. Существенной разницей было только общение с родственниками. Я больше всего боялся попасться на глаза людям, томящимся в коридоре в ожидании вестей из операционной.

Постепенно диапазон применения наших термометров стал расширяться и на другие типы патологий мозга. Однажды меня пригласили на операцию, в которой больному собирались нарушить ненужный контакт между полушариями, из-за которого он при ходьбе закидывался назад и падал. Для меня это было совершенно незнакомым делом, и, естественно, я поинтересовался у хирурга, насколько удачными бывают подобные вмешательства.

– Последняя операция прошла очень успешно, – ответил он.

– Что, больной перестал закидываться?

– Нет, не совсем. Его теперь закидывает вперед, но он не падает.

Новому пациенту тем временем просверлили в черепе отверстие, привинтили на голову координатное устройство, напоминающее корону, с длинной иголкой. Иглу предстояло ввести через полушария к мозжечку с очень большой точностью, ошибка здесь могла быть очень заметной после операции. По ходу дела приходилось делать рентгеновские снимки и корректировать продвижение иглы. На все это ушло так много времени, что врачи, утомившись, решили пойти перекусить, а меня на всякий случай оставили в операционной.

При подобных операциях больного усыпляют только слегка, чтобы можно было следить за его реакцией. В мозге отсутствуют нервные клетки, ответственные за ощущение боли, поэтому операции непосредственно на нем безболезненны. В данном случае реакция оказалась для меня более чем неожиданной – больной ухитрился высвободить руку и содрал с головы всю координатную систему вместе с раздражавшей его иголкой. Я стоял как парализованный, не зная, что предпринять. Вернувшиеся к этому моменту врачи накинулись на беднягу с криками, что больше в жизни не станут его оперировать.

После этого случая в клинику меня как-то больше уже не тянуло, и дальше врачи работали в основном самостоятельно. Прибор наш был, скажем мягко, не слишком совершенным, и периодически его приходилось чинить и настраивать. Энтузиазм первых операций постепенно сменился ощущением рутины, и мы под разными предлогами стали отлынивать от медицинской деятельности. Но тут случилась очередная болезнь у Наталии Александровны. Отличительной особенностью ее болезней являлся их смертельный, точнее, почти смертельный характер. Несколько раз мы уже готовились к худшему. Но вторая, не менее важная черта посещающих ее недугов состояла в их благополучных исходах.

В описываемом случае болезнь относилась к области мозговых явлений, и вполне понятно, что наши знакомые врачи с большим удовольствием взялись за ее лечение. Оперативного вмешательства, правда, не требовалось, но тем не менее мне было заявлено, что пока мы не усовершенствуем нашу технику, Ирисову из больницы не выпишут.

– Это меня вполне устраивает, – пошутил я.

Собеседник понял, что в этой шутке доля шутки не слишком значительна, и сообщил об этом Ирисовой, которая тоже за словом в карман никогда не лезла:

– Скажите ему, что вы немедленно выпишете меня, если прибор не заработает.

С разной степенью результативности наша медицинская практика продолжалась несколько лет. Наши коллеги защитили несколько диссертаций, но выдающихся успехов на практике достигнуто не было. Возможно, правда, что мы не все знаем, так как больше в нашем коллективе болезнями мозга никто не страдал, а контакты, в которых заинтересована только одна сторона, постепенно прекращаются. К тому же самый активный хирург после защиты диссертации по применению термометрии при операциях на мозге уехал на работу в Африку. Не исключено, что туда же с ним переместилась и деятельность по измерению температуры опухолей мозга, если таковые встречаются на африканском континенте.

Сейчас на нашу медицину обрушился шквал критики, и, к сожалению, справедливой. Я тоже мог бы к этому присоединить некоторые впечатления, но не хочется заканчивать главу «за упокой». Все же врачи в своей массе люди благородные и не раз помогли каждому из нас. И разговоры о том, что наша медицина самая отсталая, тоже не верны, хотя примеров и на этот счет найти можно много. Медицина у нас самая разная, как и врачи. Просто происходящее падение морально-этических норм в медицине более заметно, чем в других профессиональных сообществах. Вылечить медицину можно только вместе с обществом в целом.

В министерстве мне представился случай познакомиться с хирургами-офтальмологами небольшой клиники, руководимой профессором Г. Столяренко. Они занимаются самыми сложными хирургическими проблемами задней стенки глаза – сетчаткой. Я даже не представлял себе, что туда можно проникнуть хирургически. Их инструменты – тонкие иголки, на кончиках которых ножнички, ножички, пинцетики, фонарики и другие миниатюрные устройства, которые можно рассмотреть только в лупу. При таких операциях, проводимых под микроскопом, требуется исключительная точность, достаточно повредить лишь один кровеносный сосуд, коими пронизана все сетчатка, чтобы стекловидное тело глаза окрасилось кровью. Уровень их работы таков, что они не уступают никому в мире. На международных конференциях их доклады вызывают изумление. Среди тысяч людей, которым им удалось вернуть зрение, например, Л. Зыкина и Б. Ельцин.

Клиника эта частная, но, что удивительно, для развития офтальмологии в стране они совершенно бескорыстно сделали больше многих тех, кому это предписано государством. Тут и программа усовершенствования врачей, и разработка отечественной медтехники, и просвещение пациентов, и телемедицина. Боюсь перехвалить и потому заканчиваю. Все же есть надежда, что в случае чего можно и в нашей стране найти достойную медицину.

 

Глава двенадцатая

Первые заграничные впечатления

Одной из немногих привилегий ученого, работавшего в Академии наук СССР, была возможность поехать за границу на конференцию или с ознакомительной целью. Такие поездки приносили двойную пользу. Во-первых, появлялись новые научные связи, совместные работы, расширялся кругозор. Во-вторых, открывалась возможность посмотреть мир во всем его многообразии, приобщиться к мировым историческим и художественным святыням. Длительная поездка за рубеж, кроме всего прочего, была очень существенна и в финансовом плане. За месяц за границей можно было скопить денег больше, чем за год работы на родине. Все это, вместе взятое, приводило к острой конкуренции за поездки.

Впервые мне удалось отправиться за рубеж в 1973 году. Это была двухнедельная поездка в Чехословакию.

Решающим моментом в сложной процедуре оформления выезда было прохождение парткома института, где утверждалась характеристика. Это был мой первый опыт общения с этим серьезным органом, и правил игры я, естественно, не знал.

На парткоме мне задали только один вопрос:

– С какой целью в 1968 году в Чехословакию были введены войска стран – членов Варшавского договора?

Я обрадовался, что смогу дать точный и убедительный ответ на этот вопрос, так как двумя неделями раньше был на военных сборах, где нам доходчиво объяснили, какое важное военно-политическое значение имеет плацдарм в центре Европы и какие проблемы у нас могли возникнуть в случае его утраты.

Мое проникновенное выступление было выслушано с интересом, но по его завершении председательствующий насупился и спросил ледяным голосом, откуда я почерпнул всю эту информацию? Я с готовностью открыл источник.

После короткой паузы меня попросили выйти.

Партком на этот раз я не прошел. Секретарю партийного бюро нашей лаборатории поручили подготовить меня к следующему заседанию. Он открыл мне правильный ответ:

– Войска были введены с целью выполнения интернационального долга.

Запомнить это было несложно, и второй раз на парткоме я не сплоховал.

После парткома открывалась дорога на комиссию в райком партии. Вопрос там был задан тот же. Просвещать уважаемую комиссию по поводу военного плацдарма в центре Европы я не стал, и разговор закончился, практически не успев начаться. Последней инстанцией был ЦК КПСС, где мне объяснили, как должен вести себя советский человек за границей, и предложили подписать соответствующее обязательство.

В начале декабря 1973 года, провожаемый родственниками и сослуживцами, я торжественно сел на Киевском вокзале в скорый поезд № 8 и отправился в волнующую неизвестность.

Процедура пересечения границы и смены колес заняла несколько часов, пограничники проверили паспорта, и вот она – заграница. Изменилось сразу все. На железной дороге уменьшилась не только ширина колеи, но также размеры вагонов, перронов, строений и даже скорости. Уже из вагона поезда было видно, что граничащая с нами страна гораздо более аккуратная, благополучная и спокойная.

На вокзале в Праге меня встретил молодой долговязый ученый – Леош Новак. Он отвез меня на виллу, где мне определили койку в большой пустой комнате с кроватью и умывальником. Леош предложил мне поехать в центр Праги, но я отказался, так как, согласно инструкции, перво-наперво мне следовало посетить посольство и сообщить о своем приезде.

В посольстве мое появление ожидаемого впечатления не произвело. Встретили меня сухо, занесли в книгу учета и велели снова явиться перед отъездом. Я понял, что с этого момента полностью предоставлен сам себе и никому нет до меня никакого дела.

Стоял декабрь, и погода была пронизывающе противная. Поболтавшись по городу, я решил зайти в магазин, чтобы согреться. Магазин оказался совсем небольшим и непривычно безлюдным. Оба продавца с готовностью любезно приветствовали меня:

– Просим вас!

Покупать я ничего не собирался и к такому повышенному вниманию не был готов. У нас продавцы, как известно, в то время на публику не набрасывались, скорее ее просто не замечали. Я совершенно не знал, что ответить, и просто позорно ретировался. На Вацлавской площади я отважился зайти в кафе, чтобы перекусить, но и здесь начались расспросы, чего я хочу, сколько и с чем? Широкое многообразие вариантов кончилось тем, что я купил шпикачку с куском хлеба на уличном лотке, где не было ни выбора, ни расспросов. Шпикачка и особенно горчица оказались очень вкусными, и это было первое приятное впечатление от чужой и промозглой Праги.

Вечером, вернувшись на виллу, я принял решение вымыться и с этой целью предпринял попытку поиска ванны или душа. Не обнаружив ничего похожего вблизи своей комнаты, я обратился с вопросом к женщине, сидевшей у входа. Русского языка, как сразу стало ясно, она не знала совсем, и мой вопрос ее сильно переполошил. Я попытался объяснить ей свои желания при помощи жестов, чем напугал бедную женщину окончательно. Она буквально окаменела, потеряв дар речи. Чтобы дело не кончилось обмороком, от затеи с мытьем пришлось отказаться.

Заснуть долго не удавалось из-за нахлынувшей тоски. Окружающая меня действительность была совершено чужой и непонятной, как прожить здесь две недели, было для меня большим вопросом.

Утром следующего дня предстояло боевое крещение в Институте физики. Леош сопроводил меня к своему начальнику Я. Фоусеку, знакомство с которым было ключевым моментом этой поездки.

Я. Фоусек встретил меня подчеркнуто холодно, заявил, что после 1968 года русский язык забыл и поэтому нам придется говорить по-английски. Английский язык мне в общем-то был знаком по многолетней учебе, но говорить на нем по делу да еще с иностранцем мне не доводилось. Кое-что я понимал, но большей частью даже знакомые слова ставили меня в тупик.

Через полчаса такого разговора я пришел в полное отчаяние. Это было настолько заметно, что Я. Фоусек, удовлетворившись достигнутым эффектом, перешел на русский. Он сообщил мне, что приехал я не вовремя, так как перед Рождеством специалисты, которым могли бы быть интересны мои проблемы, уже на каникулах. Толку в моем визите он не видит, но раз уж так вышло, то Леош покажет мне лабораторию.

Такого поворота дел я не ожидал. Состояние мое было как у человека, провалившегося в прорубь. Больше всего мне хотелось прервать свое путешествие, как страшный сон, и очутиться в Москве, где все так хорошо и привычно.

К счастью, Леош оказался человеком приятным и русского языка не забыл. Мы с ним нашли несколько обоюдно интересных тем, и это сразу нас сблизило. Кроме научной информации от него я узнал много полезного для своей жизни в Праге. В частности, он показал мне два крупных универмага, в которые можно было ходить безбоязненно, не зная чешского языка. С его помощью удалось отыскать и ванную комнату на вилле.

Заграничный магазин, даже чешский, был в то время для простого российского человека пещерой Аладдина. Разнообразие товаров и особенно их изобилие, с учетом количества имевшихся у меня денег, казались чрезмерным и совершенно ненужным.

Через пару дней я научился пользоваться трамваем, магазинами и немного закусочными, начал ориентироваться и в городе. Теперь угнетало меня только то, что научная часть визита текла весьма вяло. Я посетил еще пару институтов, где был встречен тоже без энтузиазма.

Народ готовился к Рождеству, в городе появились елочные базары, на которых продавались новогодние сосны, развернулись ярмарки, тут и там из огромных бочек торговали гигантскими живыми карпами. В этой праздничной суматохе я был совершенно лишним. Никто ни разу меня не пригласил ни в гости, ни даже в пивную. Всем я был просто в тягость. Тот же Леош явно вздохнул с облегчением, когда пришло время отправить меня в Братиславу.

В поезде меня ждало еще одно испытание. В купе я попал с пятью другими пассажирами, среди которых тут же завязался разговор. Я сидел и помалкивал, хотя попутчики не исключали меня из круга общения. Я же упустил вначале момент, когда было уместно дать понять попутчикам, что человек я сугубо приезжий и в их оживленной беседе ничего не понимаю. Вместо этого я кивал и в очевидных местах разговора улыбался, имитируя таким идиотским способом свое в нем участие.

В результате несколько часов дороги превратились для меня в сплошную пытку. Но зато я на всю жизнь усвоил, что лучший собеседник тот, который не перебивает. Практически все пассажиры в купе обращались со своими рассказами только ко мне, бессмысленно напрягая мое внимание. Удивительно также, что за три часа дороги секрет моего глубокомыслия так и не был раскрыт. Я же все время боялся получить какой-нибудь альтернативный вопрос, который бы сразу вскрыл весь комизм ситуации. Учитывая приобретенный опыт, на обратном пути я первым делом спросил у своего соседа по-русски, сколько остановок до Праги. После этого в купе вообще не было никаких разговоров.

Братислава приняла меня много радушнее, чем Прага. Окружающие были приветливы и охотно говорили по-русски. Поселили меня в только что построенной гостинице «Киев» в самом центре города. Целыми днями я знакомился с институтами, а каждый вечер проводил в компаниях новых знакомых. Пять дней пролетели как одно мгновение.

В Прагу я вернулся уже другим человеком, появились легкость и уверенность. До отъезда было еще два дня, и мне оставалось посетить только один институт. Принимал меня пожилой и очень добросердечный человек. После научного разговора он повел меня в пивную, что рядом с дворцом Президента. Здесь-то и таилась моя погибель. Выпив пару кружек пива, чех очень тепло отозвался о России, о Москве, где он много раз бывал, и после этого с горечью спросил, как это могло случиться, что мы ввели к ним войска?

Ни один из имевшихся у меня ответов явно не годился. В свое время в Москве весть о вводе войск в Прагу ударила меня как электрическим током, я нутром почувствовал, что случилось нечто скверное. Две недели пребывания в Чехословакии подтвердили мои опасения. Прямой вопрос этого приятного пожилого человека буквально раздавил меня. Я просто сидел и молчал, глядя в пол. Первый раз в жизни мне было стыдно за свою страну. Мой собеседник почувствовал неловкость и перевел разговор на другую тему.

В поезде на обратном пути я подвел итоги первой в своей жизни заграничной поездки. Научную часть можно было оценить не выше чем на тройку. Нового для себя я узнал не слишком много, знакомства и контакты представлялись мне тоже весьма вялыми. Тогда я не мог и предположить, что эти слабые зацепки превратятся через несколько лет в активное, плодотворное научное сотрудничество, продолжающееся до сих пор. Фоусек не только вновь вспомнит русский язык, но и станет искренним приятелем, многие его молодые коллеги – нашими преданными друзьями-соратниками. Наши совместные работы через десять лет будут отмечены премией Академий наук СССР и Чехословакии.

Первая поездка была для меня очень поучительной. Уроков из нее я извлек множество. Стыдно сказать, за девять дней жизни в Праге я не посетил ни одного музея и театра, не съездил ни в один из пригородных замков и парков. Никогда больше я не допускал таких оплошностей.

В Москве ждали меня с нетерпением. Впечатлений у меня была масса, и я по многу раз пересказывал их родственникам и друзьям, будучи единственным среди них человеком, побывавшим за границей. Мои нехитрые сувениры привели всех в восторг.

Постепенно впечатления от поездки улеглись. Работы и проблем было много. Научная жизнь вступила в период самых серьезных испытаний, связанных с обострением отношений с руководством. В подобной ситуации о новых поездках за границу не могло быть и речи. Но безысходность в этом вопросе продлилась недолго. Волею судеб (точнее, именно моей судьбы) ученым секретарем по иностранным делам в наш институт вскоре был назначен мой бывший одноклассник. В 1977 году он организовал мне ни много ни мало двухмесячную поездку в Японию. Тогда о руке судьбы я еще не задумывался и воспринял это как случайное везение. Теперь смотрю на это уже иначе, ибо поездка в Японию сыграла очень важную роль в дальнейшей жизни. Причем судьба подготовила ее тщательно, заранее познакомив меня со многими японскими учеными на конференции в Новосибирске буквально за несколько месяцев до поездки.

Январский Токио встретил теплой солнечной погодой. Разместили меня в гостинице европейского типа с очень маленьким, но удобным номером.

Токио поразил меня своей динамикой. Кругом полно народу, машины носятся, непривычное левостороннее движение, по высоким виадукам мчатся со скрипом поезда. На главных улицах высокие красивые дома, магазины подобны музеям, все в них сверкает и мелькает.

Иная картина открывается глазу на узких улочках. Дома здесь иной раз по ширине два-три метра, на фасаде едва помещаются дверь и окно. Вечерами с подвижных жаровен на велоколесах бойко торгуют незатейливой едой. Яркими лампами призывно сверкают входы в увеселительные заведения, зазывалы буквально заталкивают туда прохожих. В переходах в коробках из картона устраивается на ночь бездомный люд. Нигде я не видел таких ужасных бомжей, как в Токио. На них совсем нет одежды, только вокруг тела на веревках развешано какое-то тряпье и бумага. Похоже, что они не стриглись и не мылись по нескольку лет. На улицах народ обходит их за несколько метров. Справедливости ради следует сказать, что уже через пару лет, снова посетив Токио, я не обнаружил даже следов этой вопиющей нищеты, а через десять лет просто не узнал Токио – настолько город расстроился и похорошел.

Удивительно то, что зимой даже при отрицательных температурах на улицах можно встретить японцев в тапочках на босу ногу, а детей в легких костюмчиках. Примерно половина прохожих в национальных одеждах. Женщины в них полны величия и грации.

Устав и проголодавшись, я зашел в недорогой ресторанчик перекусить. Еда мне совсем не понравилось, что было связано, как я потом понял, с низким уровнем ресторана, он был самый дешевый из всех, что попадались. Завершил свою первую прогулку по Токио посещением эротического кино, строго запрещенного инструкцией ЦК КПСС. Надо признать, что в данном случае ЦК был прав, фильм оказался ужасно примитивным и скучным, да и эротики как таковой в нем не было, поскольку демонстрация обнаженных тел в Японии запрещена.

Утром следующего дня меня сопроводили в одно из крупнейших частных японских учебных заведений – Университет Васеда. Мои гостеприимные хозяева по-английски говорили не слишком уверенно, но я, как вскоре выяснилось, говорил еще хуже. В результате после первого диалога, когда мне казалось, что мы достигли взаимопонимания, действия моего собеседника были прямо противоположными моим ожиданиям. Перед поездкой в Японию я специально занимался на курсах активного разговорного языка и успешно сдал выпускные экзамены. Однако в реальной жизни все оказалось много сложнее.

Свой первый научный доклад я провалил вчистую. Начало было довольно бодрым, но уже через пять минут я начал выдыхаться. Дальше события развивались примерно так же, как у Аполлонова с гирей. Словарный запас таял прямо на глазах, вскоре я уже не мог толком прокомментировать свои же слайды. Правильным было бы закруглить доклад, но я считал для себя это невозможным и выстоял еще примерно полчаса. Японцы уже давно съели свой рис (у них так принято – есть во время доклада) и сидели в полном замешательстве. Когда же я, окончательно лишившись дара речи, наконец закончил свое выступление, радости слушателей не было предела.

После доклада принимавший меня профессор Дж. Кобаяси сказал кучу лестных слов, и мы вместе с деканом факультета отправились отмечать успех в ресторан. Ресторан был совсем маленьким по нашим московским понятиям. Расположились мы в крошечной комнатке, где из мебели был только низенький стол. Японцы уселись вокруг него на татами и пригласили меня. Я знал, что сидеть у них принято на полу, но, к сожалению, в Москве не потренировался. Ни в одной позе усидеть долго мне не удавалось и приходилось все время елозить. Через час я уже еле держал спину, а ноги были просто не моими.

На столик перед каждым из нас гейша – пожилая очень предупредительная женщина – поставила черную деревянную подставочку и расположила на ней крошечную вазочку с цветком типа желтого одуванчика, маленького розового краба и две деревянные палочки. В малюсенькие керамические стаканчики она налила нам теплого саке.

Декан произнес небольшую речь в мою честь и, выпив саке, закусил его крабом. Так же поступил и мой профессор. Я понял, что тоже не имею права поступить иначе. Саке оказалось вполне приятным напитком, чего не могу сказать о крабе. Первое впечатление было такое, что весь рот набился песком, яичной скорлупой и мелкими гвоздями. В общем, никакой радости организму краб не доставил, но я, как и положено гостю, выразил свое глубокое удовлетворение, а для того, чтобы еще более подчеркнуть свое искренне уважение к самобытному японскому народу и его древней культуре, съел еще и цветок. Делать это, видимо, было не обязательно, так как сами японцы есть свои цветки не стали, а гейша вообще удивилась исчезновению одуванчика и принесла мне новый.

Через некоторое время на столе появилась газовая горелка и большая глубокая сковорода, наполненная до половины маслом. Гейша опустила в кипящее масло тонкие ломтики мяса, лапшу, длинные тонкие грибы белого цвета, капусту, лук и непонятную мне зелень. Теперь мне предстояло научиться брать еду палочками. Дело это не слишком сложное, но с первого раза поймать гриб или макаронину оказалось нелегко. Угощение тем временем сменилось небольшим концертом. Мои спутники, совсем расслабившись, стали петь песни, в том числе и русские. Я, хотя тоже был выпивши, в этом их не поддержал, твердо следуя наказу жены.

Около полуночи, когда я уже отсидел на этом чертовом татами весь организм и даже шея еле держала голову, вечер закончился и мы отправились по домам. Японцы пытались посадить меня в такси, но я сумел отказаться и отправился в гостиницу на метро. Народу было совсем мало, и поезда ходили редко. В длинном туннеле перехода шедшая в пяти метрах позади меня молодая женщина вдруг без всякой видимой причины закричала. Памятуя инструкцию ЦК о невмешательстве в дела граждан чужой страны, я мигом преодолел оставшуюся часть пути и выскочил на платформу. Крик женщины, видимо, донесся и сюда. Судить об этом я мог по реакции окружающих, смотревших на меня если не как на убийцу, то минимум как на насильника. Немая сцена длилась секунд десять, я был совершенно растерян. Разрядка наступила только после того, как переполошившая всех дама вышла из туннеля. Оказалось, что у нее сломался каблук и она подвернула ногу. Обвинение было с меня снято.

В Университете Васеда я с большой пользой провел еще три рабочих дня, а в субботу Дж. Кобаяси и его жена устроили мне поездку к Фудзияме. Жена у Дж. Кобаяси не просто внимательная и чуткая женщина, она как бы состоит исключительно из искренней любезности, предупредительности и доброжелательности. Более душевного и тонкого человека мне в Японии встретить не довелось. Всю поездку я был окружен заботой и комфортом, как японский император.

Фудзияма довольно далеко от Токио, и я смог в какой-то мере рассмотреть страну, воочию убедившись, как ничтожно мало у японцев пространства для жизни. Большая часть территории гористая, и буквально каждый метр ровной земли приходится отвоевывать. За городом рисовые поля подходят прямо к дороге и занимают все незастроенное пространство. Детям здесь даже негде побегать, а что уж говорить о городах? Один из сотрудников Кобаяси – И. Уэзу, ставший впоследствии моим другом, как-то сказал, что ему очень повезло, что их дом недалеко от кладбища и детям есть где погулять.

Склоны гор и холмов повсеместно покрыты густой растительностью, большей частью бамбуком. Однажды, уже в университете в Осаке, я поленился обходить небольшую бамбуковую рощицу, решив пересечь ее («скосить»!). В итоге я оттуда еле выбрался. Бамбук даже в своих мелких побегах как железный, и пробраться через него так же трудно, как и через колючие горные кусты. К слову сказать, японцы используют бамбук весьма широко и в быту, и в строительстве. Самым очевидным является изготовление из бамбука стаканов и кружек для воды и пива. При сооружении строительных лесов бамбук заменяет стальные трубы.

В январе вокруг Токио снега почти нет, в горах, однако, холодно и все озера покрыты льдом. Туристов нет, в местах летнего паломничества мы были практически одни. Фудзияма очень красива и величественна, она, безусловно, заслуживает того поклонения японцев, которым окружена. Склоны ее издалека выглядят совершенно ровными, однако подняться на вершину далеко не просто.

После десятидневного пребывания в Токио я отправился в Нагою – достаточно крупный город в южном направлении. По соглашению об условиях обмена учеными все мои переезды оплачивала японская сторона, и поэтому ехал я на их знаменитом скоростном синкансене высшим (зеленым) классом. Поезд просто великолепен, как снаружи, так и внутри. Трогается и тормозит он так плавно, что не ощущаешь никакой болтанки и можно спокойно писать. Вкрадчивый женский голос предупреждает по-японски и по-английски об остановках и желает приятного пути. Трасса синкансена отгорожена от всего мира забором, и ничто не может помешать движению. Не удивительно, что расписание соблюдается с точностью до секунд. Зимой дорогу очищают от снега с помощью воды, для чего вдоль всей трассы смонтированы фонтанчики.

В Нагое принимающей стороной был профессор И. Исибаси, весьма деловой и американизированный. Убедился я в этом сразу по приезде. Уже на вокзале он предложил мне обменять билеты моего дальнейшего путешествия на второй класс, чтобы укрепить мое финансовое положение. Велико было его удивление, когда я, следуя наставлениям о необходимости поддержания престижа советского ученого за рубежом, отклонил его заманчивое предложение и, как потом выяснилось, не прогадал.

Неделя в Нагое прошла очень интересно и с большой пользой. Целыми днями я ходил по лабораториям и беседовал с профессорами, аспирантами и студентами. С каждым днем мой английский язык обогащался и становился свободнее. Слова, которые я прежде долго заучивал, вдруг стали совсем живыми помощниками. Они уже не путались в голове, а всегда были наготове.

Много интересного я узнал и вне стен университета. Каждый вечер мы проводили вместе с И. Исибаси или его сотрудниками. Однажды случился небольшой казус. И. Исибаси поручил своим студентам свозить меня в старинный храм, расположенный примерно в ста километрах от города. Доехали мы туда без происшествий. Памятуя о необходимости раздеваться в храмах во время чайной церемонии, мы оставили пальто в машине; хорошо еще не сняли ботинки, ибо студент тут же захлопнул внутри машины и ключи. Дело шло к вечеру. На улице было существенно ниже нуля. Открыть машину не удалось, и пришлось нам возвращаться на поезде. Бедного студента на следующий день чуть не лишили жизни.

Из Нагои я отправился в Осаку. Это огромный, шумный и неспокойный город еще дальше от Токио на юг. Университет по размеру под стать городу. Для меня он оказался тематически очень интересен. Кроме университета в Осаке я посетил также исследовательскую лабораторию «Хитачи». Прием был не столь открытый, как в университете, но удалось узнать немало полезного и здесь. Мои доклады становились все более уверенными и содержательными, появилась раскованность и в дискуссиях. Стала понятной и привычной английская речь японцев.

Из Осаки обратная дорога в Токио была длинной даже в скоростном поезде. В своем зеленом классе я вообще долгое время ехал один, пока не появился еще один пассажир. Его место оказалось как раз напротив моего. Японец был совсем небольшого роста, достаточно пожилой, но подвижный и явно любопытный. Осмотревшись, он попытался со мной заговорить. Я ответил ему по-английски и убедился, что попутчик с этим языком не знаком. Тем не менее беседа постепенно завязалась. С помощью рисунка Кремля мне удалось объяснить ему, что я прибыл в Японию из Москвы. По тому, насколько сильно японец обрадовался, было понятно, что живого русского вблизи он видит впервые.

Со стороны наша беседа выглядела, наверное, весьма занимательно. На бумаге я нарисовал ему свою семью, а он представил таким же образом свою жену и детей. Затем мы приступили к выяснению специальностей, точнее, рода своей деятельности. Сначала я нарисовал ему атом с вращающимися электронами. Но то ли картинка получилась не слишком удачной, то ли попутчик был совершенно далек от физики, во всяком случае, на лице его не отразилось никакой ассоциации. Тогда я нарисовал гриб атомного взрыва. Этот символ он понял сразу, и уважение его ко мне многократно возросло.

Мне тоже пришлось попотеть над разгадкой его профессии. Он как бы что-то мял в руках, потом соединял и выравнивал. В конце концов, я заключил, что он скульптор по глине. Потом эта догадка полностью подтвердилась. Более того, он оказался человеком весьма знаменитым. Его фамилия – Тоширо – в Японии широко известна.

В Москве перед отъездом я среди прочих сувениров купил альбом о народном прикладном творчестве, в котором в изобилии были представлены свистульки, глиняные коровы и другие незатейливые поделки. Я решил показать книгу своему новому знакомому. Интерес японца к коровам оказался невероятным. Он тут же начал перерисовывать их себе в блокнот. Все это время во мне шла внутренняя борьба – подарить попутчику понравившуюся книгу или нет? С одной стороны, подарить было бы красиво и по-нашему. С другой – с подарками у меня уже возникла серьезная напряженность из-за невероятного японского гостеприимства. В конце концов, я решил все же продемонстрировать широту русской души и передать альбом в безвозмездное пользование.

Объяснить суть принятого решения оказалось еще труднее, чем его принять. К тому же японец, видимо, никак не мог поверить в обрушившееся на него счастье. Тогда я пошел на крайнюю меру – расстегнул на нем пиджак, засунул под него книгу и опять застегнул. Японец на время окаменел, а потом пришел в крайне возбужденное состояние от переполнявшего его чувства глубокой благодарности. Было видно, что за всю жизнь он не получал более желанного и неожиданного подарка. Я же был горд как за свой красивый поступок, так и за весь наш трудолюбивый, талантливый и великодушный народ. Перед расставанием мы обменялись адресами, жестами пообещали друг другу поддерживать связи и тепло обнялись.

Следующая встреча с японцем произошла гораздо раньше, чем я мог предположить. Вечером того же дня у меня в номере раздался телефонный звонок, и на языке, отдаленно напоминающем английский, мне сообщили, что за мной приехали и ждут в холле. Это был скульптор со всей своей семьей. Его сын немного знал по-английски, это он и звонил. Я не стал ни о чем спрашивать, так как ни понять, ни тем более ответить он явно не мог. По лицам моих новых друзей было ясно, что меня ожидает что-то приятное, и я решил довериться судьбе.

Мы загрузились в шикарную машину и поехали в неизвестность. Это был целый круиз по крупнейшим отелям. В каждом из них имелись разнообразные украшения, автором которых был мой друг. В одних случаях работы представляли собой целые стены, украшенные причудливым рисунком из керамической плитки, в других – скульптуры, фонтаны и изделия более мелких художественных форм.

Наконец в последней, самой шикарной гостинице «Нью-Утаж» мы поднялись на самый верх в ресторан с прекрасным видом на ночной город, где был устроен торжественный ужин. Еду я даже не стану описывать, замечу только, что все предыдущие банкеты просто померкли по сравнению с этим. Изобилие и разнообразие блюд было столь велико, что казалось, нам не удастся съесть и половины, но качество пищи было еще выше, чем ее великолепный внешний вид, что и определило нашу победу.

После завершения ужина наступил особо торжественный момент. Я понял, что меня ожидает подарок. Скульптор достал сравнительно небольшую красиво упакованную коробочку и принялся ее разворачивать. Его жена подставила руки, чтобы вещь случайно не упала. Мне стало совершенно ясно, что я не ошибся ни когда отказался менять билеты зеленого класса, ни когда дарил книгу с глиняными коровами.

Под бумагой оказался чудесный высокий ящичек из сандалового дерева, а в нем… глиняная чашка. Скорее даже стакан без ручки. Было видно, что это ручная работа, так как стакан был довольно неровным, хотя и неплохо стоял.

Радость моя, признаюсь, несколько поубавилась, но виду я не подал, рассыпался в благодарностях и восхищении от подарка. Настроение после приятной прогулки, великолепного ужина с изысканным французским вином было отличное, и я пригласил всех к себе в гостиницу, чтобы угостить русской водкой. Все было замечательно, вот только разговор никак не клеился. На счастье, я вспомнил о русско-японском разговорнике, что прихватил из Москвы. Пользы от него до сих пор не было никакой, так как издан он был военно-морским ведомством и касался в основной своей части вопросов швартовки судов и построения на палубе личного состава.

Японские фразы были написаны в разговорнике одновременно иероглифами и русскими буквами. Я стал зачитывать их подряд, а моим друзьям предстояло угадать выраженную мысль. Как я ни старался, понять они ничего не могли. Приходилось показывать им японский текст. Прочитав его, они просто покатывались со смеху от моего произношения, хотя мне казалось, оно вполне соответствовало тому, как произносили они сами. Игра так захватила японцев, что расстались мы только глубоко за полночь, убедившись в исключительной полезности разговорника, который я и подарил им на память.

Вернувшись в Москву, я первым делом скупил все книги о глиняных скульптурах и послал их в Японию, а подаренную чашку вместе с ящичком, несмотря на скептическое отношение родственников, поставил на самое видное место в серванте.

Примерно через год в Москву приехал И. Исибаси и, естественно, пришел к нам в гости. Чашку он заметил сразу и, прочитав бумаги из сандалового ящичка, стал интересоваться, где я раздобыл эту вещь. Я напомнил ему о несостоявшемся обмене билетов, коротко изложил историю получения подарка и в свою очередь поинтересовался его ценностью. Исибаси сказал, что чашка дороже всего остального, что есть у меня в доме, но при этом честно признался, что не сможет мне объяснить основания столь высокой оценки. Видимо, у японцев на глиняные чашки свой взгляд. Понял я только, что мой скульптор на родине большой авторитет и дружбой с ним я могу гордиться. С тех пор я храню чашку особенно бережно как достояние японского народа и его древней, пока не вполне понятной мне культуры.

Закончилось мое путешествие в Японию на ее крайнем севере, в городе Саппоро на острове Хоккайдо. Попал я туда под самый конец всемирно известного снежного фестиваля. В центре города все было застроено ледяными замками, драконами и другими скульптурами. Несмотря на свои огромные размеры, все они были сделаны с удивительным изяществом и точностью. Вечером скульптуры искусно подсвечивались и выглядели еще более удивительно и таинственно, чем днем.

Через неделю вся эта красота начала таять, и ее порушили. В одно мгновение произведения искусства превратились в бесформенные груды льда. Видеть это было как-то очень грустно. Печалил не сам факт разрушения, а какое-то более глубокое философское чувство осознания хрупкости окружающего мира, в котором созидание требует больших творческих усилий, а разрушение столь примитивно в своей простоте.

Научная часть программы в Саппоро сложилась весьма удачно. В университете меня приняли с большим уважением и даже выделили для работы отдельный кабинет. Первую половину дня я ходил по лабораториям, а вторую проводил у себя или в библиотеке.

Все помещения в университете отапливаются только днем. Ночью батареи отключают, но зато днем топят так, что приходится открывать окна. Однажды я забыл их закрыть и вспомнил об этом упущении только поздно вечером в гостинице. Вернувшись в университет, я, к своему немалому удивлению, обнаружил там множество людей, в том числе и студентов. Оказывается, многие ночуют прямо в лабораториях, где для этого оборудованы специальные комнаты с двухъярусными кроватями. Для студентов это очень удобно и выгодно, ибо жилье и транспорт в Японии стоят чрезвычайно дорого.

Мой доклад в Саппоро собрал рекордное число слушателей, что связано было не столько с его темой, сколько с тем, что гости из России здесь были редкостью. После доклада было много вопросов. Впервые в жизни выступление на английском языке было для меня не только не трудным, но даже приятным. Сказался, во-первых, накопленный мною опыт, а во-вторых, тот факт, что ученые в Саппоро владеют заграничным языком не так активно, как, например, в Токио, что придает докладчику дополнительную уверенность и раскрепощенность.

После доклада в лаборатории была организована небольшая пирушка. У меня сохранился неприкосновенный запас: бутылка армянского коньяка и банка шпрот – все это оказалось как нельзя более кстати. Коньяк всем очень понравился, и особенно пригласившему меня профессору. Он пытался даже припрятать полбутылки, мотивируя это тем, что, кроме него, никто все равно не сможет оценить по достоинству такой замечательный напиток.

Не меньшее впечатление произвели и шпроты. Как выяснилось, мои приятели-японцы – лучшие знатоки рыбы в мире – никогда их не пробовали, а попробовав, пришли в полный восторг.

Гвоздем же программы оказались привезенные мною папиросы. Вот уж не думал, что и это для них диковинка, которую неизвестно каким концом брать в рот. Когда же я им показал, как надо папиросу смять гармошкой, чтобы удобно было ее лихо двигать языком, то даже некурящие не смогли отказать себе в удовольствии это попробовать.

Обстановка становилась все более душевной, в результате запасенное саке, к глубокому разочарованию всех собравшихся, кончилось в самый неподходящий момент. Вспомнив фиановскую практику, я поинтересовался, есть ли в лаборатории спирт. Оказалось, что есть, и притом много.

– Так в чем же дело? – спросил я.

По недоуменным лицам японцев было понятно, что они совершенно девственны в этом вопросе и не знают, что из спирта очень простым способом можно приготовить напиток, вполне способный решить возникшую проблему. Это поразившее меня открытие, видимо, столь явно отразилось на моем лице, что профессор, спасая честь нации, признался, что владеет данным секретом. На доске он нарисовал сосуд и открыл своим ученикам тонкости технологии, согласно которым в сосуд следует сначала налить спирт, а потом более тяжелую воду. Пропорцию, как выяснилось, он тоже знал. Изображенный им опыт немедленно был воспроизведен, и после апробации его результатов сотрудники лаборатории что-то долго возбужденно выговарили своему наставнику.

Вечер завершился замечательно. Я пригласил всех в Москву, и все как один обещали приехать. Приехал, правда, только один, но зато самый ценный – профессор М. Токунага. Он нам сильно помог в интерпретации наших результатов и активно способствовал их признанию.

Токунага к тому же оказался очень открытым и душевным человеком. Он познакомил меня с японскими традициями и народным искусством, обучил национальным настольным играм, которые при схожести названий с нашими в корне отличаются от них по сути.

Во время моего пребывания в Саппоро начались матчи за звание чемпиона мира по шахматам. Особенно волнующим тогда был поединок В. Корчного с Т. Петросяном. Однажды я поинтересовался у Токунаги его ходом. Он не сразу понял, о чем я говорю. Чтобы как-то подойти к теме, я поинтересовался: знает ли он Фишера.

– Да, – оживился Токунага, – мне нравятся его работы по фазовым переходам.

Вот и поговорили!

Выяснилось, что шахматные баталии здесь мало кого волнуют. Шахматы у них свои. Доска имеет 9 на 8 полей, фигуры двухсторонние, и в процессе игры их иногда можно переворачивать. Съеденные фигуры соперника можно потом использовать как свои. Уже только по этой игре, распространенной здесь повсеместно, видно, что Япония на протяжении многих веков была изолирована от остального мира и поэтому создала свою самобытную культуру и философию жизни.

Так совпало, что в один из дней моего пребывания в Саппоро после чемпионата мира приехали с показательными выступлениями фигуристы. Год этот был особенно удачным для наших спортсменов, и поэтому нашему консульству выделили столько билетов, что даже я получил приглашение.

Программа была замечательная и доставила всем большое удовольствие. В конце вместе с хорошо организованной консульской группой я впервые в своей жизни проник за кулисы в тот самый момент, когда все спортсмены выехали на лед проститься со зрителями. Мы стояли там, где кончается зона видимости телевизионных камер, а с ней и кураж спортсменов. Именно здесь лучезарная улыбка сменяется гримасой усталости, а вытянутое в струнку тело вдруг неряшливо обвисает. Трансформация эта занимает буквально доли секунды. Сверкающие задором кумиры публики превращаются в утомленных и измученных людей с больными коленками и разбитыми локтями.

Первыми вернулись со льда И. Роднина и А. Зайцев. Наши женщины кинулись их приветствовать так активно, что те от неожиданности встречи с соотечественниками в этом дальнем краю просто оторопели. Я стоял несколько поодаль, наблюдая происходящее, и тем самым настолько отличался от остальных, что И. Роднина обратилась за разъяснениями, откуда мы взялись, именно ко мне. Я ответил, что эти люди из консульства, а я человек случайный. Удивленная, она остановилась, так что я смог рассмотреть ее вблизи.

– Как это можно оказаться в Саппоро случайно?

Чтобы не разочаровывать ее, я слегка повел глазами и загадочно улыбнулся. Нужный эффект был достигнут. В дальнейшей суматохе примерно по этой же методике я умудрился взять автограф на программке у любимицы жены – И. Моисеевой, чуть не перепутав ее сначала с Н. Линичук.

Из тренеров я сразу узнал Е. Чайковскую и Т. Тарасову. Первая была сдержанная и утомленная, а вторая – единственная во всей этой сутолоке веселая и общительная. Она раздавала всем нашим женщинам цветы и выглядела почти беззаботно.

Для меня эта встреча за кулисами оказалась более памятна, чем сама программа. Впервые удалось почувствовать, какое напряжение стоит за легкостью пятиминутного выступления фигуриста. Но при этом возникло чувство неловкости и даже стыда, как будто я подсмотрел в замочную скважину то, что ни при каких обстоятельствах не должны видеть зрители.

В Саппоро есть небольшой русский ресторан «Анна», в который японцы меня решили сводить на прощание. Убранство ресторана включает множество вещей, привезенных из России. Тут и самовар, и картины, расписные полотенца, подносы и, конечно, матрешки. Негромко звучат русские песни, некоторые в исполнении Ф. Шаляпина. В разговоре обнаружилось, что японцы считают, будто «Катюша» связана с романом Л. Толстого.

Угощение началось с шашлыка. Вдобавок к нему подали печенную в мундире картошку и почему-то сосиску. Затем последовал салат с рыбой и сало, в заключение принесли борщ с пирожками. Стоило мне только усомниться в правильности чередования блюд, как японцы тут же вызвали хозяина, чтобы он получил от меня указания. Хозяин был весь внимание, охотно кивал головой, но я уверен, что все у них и дальше будет по-прежнему.

Наибольшее удивление у сопровождавших меня вызвало сало. Оно для них было таким же диковинным, как для меня в свое время маленький краб. Чтобы развеять сомнения, я съел пару кусочков, после чего отважились и остальные. Оставшееся на тарелке японцы поделили между собой, чтобы угостить родственников. В своих ресторанах, в отличие от американцев, они этого обычно не делают.

Почти все принимавшие меня профессора приглашали к себе в гости, что опять же выгодно отличает их от западных европейцев. В большинстве своем они живут в небольших домишках с полом, покрытым татами, почти без мебели, но зато с огромными телевизорами и высококлассными музыкальными системами.

Жены «традиционных» профессоров за стол с гостями не садятся, а лишь изредка по приглашению мужа могут подойти, чтобы выпить рюмочку саке.

Жизненный уклад ученых, поработавших за границей, уже совсем иной. В их доме сидишь не на полу, а в удобном кресле за столом, ешь вилкой. Но самое разительное отличие состоит в поведении жен. В некоторых домах они взяли власть, и теперь уже муж бегает на кухню. В общем, ясно, что Японии, к сожалению, не сохранить свою самобытность в нашем подвижном мире.

В Саппоро, завершив научную программу, я выкроил специальный день, чтобы купить подарки родственникам и друзьям. Самым трудным оказалось выполнить просьбу жены привезти ей что-нибудь нарядное из одежды. В Саппоро продавцы в магазинах по-английски не говорят, и, чтобы упростить процедуру общения, я нарисовал на бумажке сильно стилизованное изображение жены с указанием основных размеров. Рисунок удался не сразу. Первые варианты были недостаточно забавны, и только с третьего раза получилось смешно и убедительно. Лицо я сделал очень строгим, как у японского самурая, чтобы продавцы понимали всю лежащую на них и на мне ответственность.

Картинка действовала безотказно. Получив ее, продавщицы обычно сначала, собравшись в кучку, смеялись, а затем обслуживали меня с большим пониманием и сочувствием.

Денег у меня было много, и за день я накупил всякого добра целый чемодан. Вместе с подарками, полученными от гостеприимных японцев, вес моих вещей зашкалил далеко за пределы двадцати килограммов, разрешенных к перевозке «Аэрофлотом». А в Токио я собирался купить еще магнитофон. Помочь в этом мне взялся один из сотрудников нашего посольства. На Акихабаре, куда мы с ним приехали, предложений было так много, что я растерялся и готов был уже отказаться от покупки. Почувствовав это, мой наставник распорядился моими финансами сам. Его выбор пал на магнитолу с двумя отдельными колонками. Мои сомнения относительно трудностей в аэропорту были отвергнуты на том основании, что еще ни один русский не остался в Токио из-за излишнего веса багажа. Магнитофон в магазине нам не выдали, а обещали привезти в гостиницу.

На этот раз номер у меня был совсем маленький. Во время путешествия я заметил, что номера мне заказывают в зависимости от срока проживания. Чем больше срок, тем комфортабельнее и номер. Сейчас в Токио мне предстояло пробыть всего два дня, поэтому номер напоминал узкую кладовку с кроватью и подвешенным над ней телевизором.

Ящик с магнитофоном грузчикам каким-то образом удалось протиснуть в комнату, но даже встать рядом с ним было уже невозможно. Проклиная себя за безответственное соглашательство, я просочился на кровать и долго не мог заснуть, представляя себя в аэропорту с чемоданом, огромной сумкой и ящиком невероятных размеров.

Утром ситуация еще усугубилась. Молодой друг Волкова Хосокава принес два компьютера – один в подарок Саше, второй – мне. Человек он исключительно душевный и одним компьютером для Саши ограничиться не мог. Тут уж я встал насмерть, приняв после долгих уговоров и переговоров только один ящик.

Я много раз отмечал для себя, что ожидаемые и как бы пережитые заранее неприятности обычно не происходят вовсе или происходят в ослабленном виде. Так случилось и в аэропорту. Мне предложили доплатить за багаж какую-то невероятно большую сумму, но, когда убедились, что денег у меня нет, посадили так.

Два месяца пребывания в Японии – это совершенно особые странички в календаре моей жизни. Я как губка впитал в себя такой объем впечатлений и научной информации, какой в Москве не получил бы и за годы. Научные контакты с японскими учеными оказались исключительно прочными и полезными. Даже сейчас, спустя двадцать лет, они не угасли.

Английский язык до этого я учил в школе, университете, аспирантуре, на специальных разговорных курсах, но говорить и понимать почти ничего не мог. Здесь же за два месяца все радикально изменилось. Я не узнал ни одного нового слова и ничего не открыл для себя в грамматике, но произошло большее – я научился понимать слитную речь и заговорил: английский язык стал необходимым и поэтому значительно более родным.

Интерес к России у японцев большой и неподдельный. Мы для них совершенно иной и во многом противоположный мир с огромными не заселенными просторами, богатейшими природными ресурсами, суровым климатом, богатырской удалью мужиков и необыкновенной красотой женщин. Многие из наших соотечественников, знакомые с Японией лишь по красочным календарям, считают, что это страна самых изящных и красивых девушек. Японские мужчины придерживаются прямо противоположного мнения.

Однажды в Москве наш японский гость, увидев в цирке кордебалет, пришел в такое возбуждение, что отщелкал все свои запасенные фотопленки, опомнившись, только когда остался последний кадр. Этот кадр он долго берег, и под конец мы сняли его вместе с А. Прохоровым в кабинете на фоне развернутого специально для этого случая переходящего Красного знамени, полученного за победу в социалистическом соревновании.

Многие японцы перед поездкой к нам специально учат русский язык. Один профессор признался мне, что больше всего в занятиях нашим языком ему нравится наша дикторша, ведущая по телевизору уроки. Так красота наших женщин становится стратегическим фактором укрепления русско-японских отношений.

Во взаимоотношениях с японцами весьма большое значение имеет обмен сувенирами и подарками. Бывая в некоторых домах по несколько раз, я всегда поражался, как бережно они относятся к памяти о прежних встречах. Все мои сувениры обязательно выставлены на видном месте, причем в самом выгодном свете.

Первое время мы не всегда покупали нашим японским друзьям подходящие подарки, считая, что чем подарок крупнее, тем он и лучше. Помню, на конференции в Ленинграде одному нашему приятелю мы купили большое деревянное панно с изображением парусника. Подарок усугубили еще и процедурой вручения. Мы пригласили японского друга в наш номер, предварительно повесив панно на стену. По ходу разговора я поинтересовался, нравится ли ему парусник. Понятное дело, японец сказал, что панно великолепно и очень ему нравится. Тогда я снял его с гвоздя и подарил, что называется, от всего сердца. Японец просто не знал, куда деваться. Во-первых, он боялся, что его тут же арестует КГБ за то, что он взял казенную вещь, а во-вторых, это произведение искусства не помещалось в чемодан, из-за чего у него была масса мороки. Но как-то все обошлось, и в конце концов этот случай тоже вошел в число забавных приятных воспоминаний. Собственно, неприятных впечатлений от встреч с японцами у нас никогда и не было, в отличие от некоторых других иноземцев.

После первой поездки в Японии я бывал еще несколько раз и всегда с большой пользой и удовольствием, но ни одна из этих поездок не стоит перед глазами так отчетливо, как первая. От остальных сохранились лишь наиболее яркие эпизоды с расплывчатыми деталями и датами встреч. Что же касается первых впечатлений, то их яркость и отчетливость не теряются с годами: я помню даже лица всех, с кем довелось встречаться.

 

Глава тринадцатая

Путевые заметки

Поездки в другие страны, все без исключения, для меня тоже были интересными и полезными в научном плане. Хорошие знакомые появлялись повсеместно, но практически нигде они не становились друзьями, встречи с которыми волнительны. В силу этого остановлюсь только на некоторых наиболее примечательных, с моей точки зрения, эпизодах этих поездок.

Одна из самых красивых стран – это, безусловно, Италия. Чудесное побережье, горы, субтропическая растительность и дивные памятники истории человечества. Древний Рим великолепен, но на меня не меньшее впечатление произвела Флоренция и небольшие города типа Сиены. В Риме больше всего запомнился Колизей, я на него так засмотрелся, что подвергся нападению цыган. Особенность ситуации состояла в том, что перед самой поездкой я умудрился простудить правое плечо и сустав воспалился настолько, что правой рукой я практически не владел. Нападение произошло буквально у всех на глазах. В момент меня окружила цыганская детвора и стала просить деньги. Я не успел даже среагировать на них, как они дружно повисли у меня на руках, а шустрая девчонка лет двенадцати уже залезла ко мне во внутренний карман пиджака. Исчезла вся эта ватага так же мгновенно, как и появилась.

Ограбление не состоялось только потому, что бумажник с паспортом и деньгами я положил в правый карман, поскольку мог пользоваться исключительно левой рукой. Я уже не раз отмечал, что горести имеют и свою положительную сторону; так произошло и на этот раз.

Поездки в чужие страны иной раз приводят к очень интересным встречам с соотечественниками. Так случилось, к примеру, на моем пути в Германию. Из Москвы я решил ехать поездом с тем, чтобы провести день в Праге со своими друзьями-коллегами. Вечером они сопроводили меня на вокзал. В купе, куда они меня определили, уже лежали чьи-то чемоданы. Перед самым отходом поезда появился и их хозяин. Им оказался Б. Окуджава. Разговор завязался тут же. Он глубоко уважал физиков, и мы без труда нашли общих знакомых. Булат Шалвович оказался очень интересным собеседником и нашел во мне благодарного слушателя. Мы так разговорились, что не заметили, как появился контролер.

Билеты Окуджавы и еще одного попутчика особенного интереса у него не вызвали, а мой билет ему явно не понравился, и он что-то стал объяснять мне по-чешски. Я, со своей стороны, убеждал его по-русски, что билет у меня замечательный, а его претензии мне не понятны. Контролер оказался, однако, довольно настырным, и наш бесполезный разговор продолжился еще какое-то время, пока третий пассажир, а это был чех, неплохо знавший русский, не объяснил, что билет мой второго класса, а это купе первого класса. В силу чего мне предстоит либо доплатить, либо пересесть в другое купе. Я и не подозревал до этого, что в одном вагоне могут быть купе разных классов. Ситуация меня озадачила, но ненадолго, так как Окуджава, поняв, в чем суть проблемы, спокойно достал из кармана второй билет и протянул его контролеру. Лицо последнего наполнилось изумлением, какого на нем не бывало, вероятно, с детства. Осмотрев билет со всех сторон, он вынужден был его принять и ретироваться.

Теперь уже настала моя очередь удивиться появлению второго билета. Все оказалось просто. Булат Шалвович в опасении неприятных попутчиков купил в Москве два билета. Теперь этот билет с теплым посвящением я храню среди своих особенно ценных реликвий. Ночь в поезде мы провели без сна. На примере жизни этого удивительного человека за одну ночь я узнал больше правды об истории нашей страны, чем за все предшествующее время ее изучения.

С предвкушением особой полезности и значимости я готовился к своей первой поездке в Париж, может быть, поэтому, как я уже отмечал, тут меня ждало скорее разочарование, чем восхищение. Во-первых, стояла промозглая зима. Во-вторых, в это время начались волнения в Польше, и Запад боялся, что мы и там попытаемся навести порядок. Отношение официальных структур в Париже было ко мне, мягко говоря, прохладным. Они нарочно срывали мою программу, создавая нелепые проблемы, чтобы продемонстрировать свою жесткую политическую позицию по отношению к польским событиям. Сначала мне было объявлено, что о моем приезде у них не было никакой информации и для меня не заказан даже отель. Затем хамски был сорван мой визит в Новый Орлеан. Точнее, он состоялся, но весьма необычно. На перроне меня встретили коллеги из института, куда я направлялся, и сразу сообщили, что им запретили меня принимать. Это мне напомнило сцену из мультфильма с почтальоном Печкиным, который посылку приносил, но ее не вручал. Вместо научной программы мне предложили сходить в ресторан.

Я было отказался, но они упорствовали, и пришлось согласиться. После исполненного явно по указке политического протеста дальнейшее общение проходило вполне добросердечно. Стремление заполучить меня на обед объяснялось просто – они были не прочь выпить и закусить за счет института, поэтому встречали меня всей лабораторией. Впрочем, сотрудники эти практически не запомнились, а вот ресторан я не забуду.

Еда была изысканной и многообразной, вина высочайшей пробы. Сидели мы долго и обсудили все научные и политические проблемы. Когда дело подошло, как мне казалось, к завершению, к столу подкатили огромную этажерку в несколько полок, заполненную множеством сыров. Все сыры были разными. Я уже наелся, что называется, до отвала, однако интерес к дегустации невиданных прежде продуктов взял верх. Но и это был еще не конец. Вслед за сырами подкатили такую же этажерку с тортами и пирожными. Я уже смотреть не мог на всю эту красоту, а французы уминали за милую душу. Видимо, в Орлеан не часто наведываются иностранные визитеры.

Несмотря на фантастический обед, осадок от поездки в Орлеан остался неприятный. Меня пытались унизить как представителя страны.

Короче, не все мне понравилось в Париже в тот раз. Его красота открылась для меня в полной мере только в последующих поездках, когда удалось побродить по улицам, набережным Сены, паркам, кладбищам, заглянуть в магазины и рестораны. Дома в Париже красивы все без исключения. Маленькие балкончики с витыми металлическими решетками, уютные мансарды и многоскатные крыши придают каждому зданию изысканность и изящество. Особенно красивы круглые площади с выходящими на них многочисленными улицами. Красочные кафе и магазины дополняют уют и неповторимое очарование города.

Пожалуй, лишь чуть-чуть уступит Парижу в своем великолепии Лондон. Англию я посетил уже после двух десятков других стран, и мой наметанный глаз сразу отметил, что это особая страна с очень высоким чувством собственного достоинства. Здесь даже на улицах англичане и приезжие ведут себя иначе, более сдержанно и предупредительно.

Все мы наслышаны о чопорности и церемонности англичан. Мой опыт говорит скорее об обратном. Сложилось так, что несколько дней нам с коллегой довелось прожить в семье пригласившего нас профессора. Кирпичный двухэтажный дом его, как и положено, зажат между похожими собратьями. За домом крошечный дворик с газоном. В семье трое детей: два парня и девочка.

Наше появление, как потом выяснилось, вызывало интерес далеко за пределами семьи. Все соседи обсуждали это событие. Хозяйка сначала чувствовала себя явно напряженно. Первыми с нами освоились дети, а через пару часов нас, как старых знакомых, принимала уже вся семья, включая пса.

Жизнь в доме организована на удивление просто и без всяких изысков. Поселили нас в маленькой комнате, принадлежавшей дочке. Все здесь, включая мебель и беспорядок, точно такое же, как и в наших квартирах. Так же, как у и нас, текут краны и засоряется канализация. Кухня служит одновременно и столовой, никаких церемоний с завтраком, обедом или ужином нет и в помине.

Наши незатейливые подарки вызвали в семье большой интерес, их даже показывали соседям. Слухи о том, что английские семьи живут очень обособленно, как мы убедились, сильно преувеличены.

Особый разговор – Америка. Это страна, уверенная в своем лидерстве. Страна небоскребов и высочайшей науки, богатейших людей и музеев, великолепных дорог и автомобилей, страна удивительного природного разнообразия. Про нее нельзя писать мимоходом и вскользь. В силу этого остановлюсь только на одном весьма волнительном для меня событии, имевшем место в США.

В 1995 году в Лос-Анджелесе меня угораздило попасть в землетрясение силой 6,5 балла. Немного потряхивало уже сразу, как я приехал. Заметные колебания ощущались в день по нескольку раз, и народ к ним вроде бы как и привык. Я тоже воспринял это как должное.

Жил я в небольшой старенькой трехэтажной гостинице недалеко от Калифорнийского университета в номере на втором этаже. Землетрясение случилось уже на вторую ночь. В четыре тридцать утра из глубины Земли вырвался жуткий по своей угрожающей силе рев, за которым последовала вибрация такой мощи, что стены мгновенно потрескались, а перекрытия заходили, как говорится, ходуном. Грохот, стук и скрежет продолжались меньше минуты, потом все стихло, чтобы сразу же возобновиться вновь, но уже с меньшей мощью.

Естественно, проснулся я мгновенно и сразу понял, что происходит. По правилам безопасности следовало немедленно покинуть дом или занять место в дверном проеме капитальной стены. Но ни того, ни другого я делать почему-то не стал, а, доверившись судьбе, остался в кровати. Ни страх, ни ужас меня, на удивление, не охватили. Чувство бессилия противостоять разбушевавшейся стихии парализовало и силы, и страх. От каждого следующего толчка гостиница могла развалиться как карточный домик.

Через несколько мучительно долгих минут толчки и вибрации ушли обратно куда-то в глубь Земли и затихли. Теперь главным звуком, наполнявшим город, был разноголосый, бешеный и одновременно жалобный визг и свист сигнализаций тысяч машин, повсеместно стоящих на улицах. Звук этот был как-то особенно неприятен и трагичен. Но и он постепенно затих. Стала слышна суета обитателей гостиницы.

Разрушения в гостинице оказались по своему масштабу значительно меньшими, чем можно было ожидать. В номере не требовалось даже срочного ремонта. Все швы между плитами на потолке только обозначились узкими трещинами, и это притом, что перекрытия подпрыгивали, лязгали и стучали, как зубы у продрогшего человека. Мебель не завалилась, но с полок все попадало и частично разбилось. Со стены упала картина. Пол и мебель были покрыты слоем побелки и песка. Вот, собственно, и все последствия землетрясения, казавшегося несколько минут назад концом света.

Как только рассвело, я поспешил осмотреть город. По моим представлениям, основанным на амплитуде колебаний второго этажа гостиницы, все высотные дома должны были превратиться в руины. Но ничего подобного не случилось, ни одна высотка не только не завалилась, но внешне вроде бы и не пострадала. Замечу здесь, что, в отличие от Нью-Йорка или Чикаго, стоэтажных домов в Лос-Анджелесе нет, но двадцати– и тридцатиэтажные билдинги имеются.

Заметнее всего от землетрясения пострадали магазины. Все крупные витрины разбились, так что войти в любой магазин можно было прямо через окно. Товары попадали с полок, и многое поломалось. Недалеко от гостиницы был магазин, торговавший китайскими вазами размером от крошечных до гигантских двухметровых. Теперь хозяева перебирали черепки в надежде найти хотя бы что-нибудь уцелевшее.

Особый интерес у меня вызывал художественный салон, в котором накануне я присмотрел пару альбомов, но покупку в силу высокой их стоимости отложил, чтобы утвердиться в своем намерении. Теперь, в условиях опасности утраты, мне захотелось иметь их настолько сильно, что, ругая себя за вчерашнюю нерешительность, я поспешил удостовериться, что магазин цел. Пришел я первым, ни хозяев, ни служащих еще не было. Как и повсюду, витрины разбиты, а внутри полный бедлам. Стало ясно, что «плакали» мои книги, ибо разборки здесь не на один день.

Город тем временем оживал. Появились аварийные машины по ремонту электрических, водопроводных и газовых сетей. Работы для них было много. Часть столбов попадала, а на улицах прямо сквозь асфальт тут и там били появившиеся ночью родники.

Большие промтоварные магазины свое открытие задержали, что, впрочем, мало кого расстроило, а вот у закрытых продовольственных супермаркетов народ толпился в недоумении и растерянности. Однако закрыты они были совсем недолго. В один из них, только что открывшийся, я зашел. Разобраны были лишь главные проходы, товар валялся преимущественно на полу, где его и отыскивали покупатели.

Через несколько часов, возвращаясь в отель, я снова прошел мимо художественного салона. Внутри продавцы неторопливо разбирали поваленные вещи. Я поинтересовался без особой надежды, когда магазин откроется. Мне сказали, что он уже открыт, и пригласили внутрь. Пробравшись с трудом на второй этаж, я довольно быстро отыскал свои альбомы. Поскольку я был первым и, вероятно, единственным в этот необычный день покупателем, обслужили меня как самого желанного гостя и даже угостили шоколадом.

Университет пострадал от землетрясения довольно сильно. Кирпичные стены нескольких факультетов дали трещины, и их пришлось капитально ремонтировать. Химический и биологический факультеты были вообще оцеплены, и к ним никого не подпускали. Люди в специальных скафандрах что-то вытаскивали из помещений и паковали в пластмассовые бочки.

На физическом факультете никаких особых мер безопасности не предпринималось. В офисе моего профессора все было вверх дном. Секретарь попыталась было навести порядок, но хозяин ее остановил, желая сначала все заснять на видеокамеру. Беспорядок сохранялся несколько дней. Все слонялись из комнаты в комнату, сравнивая величину погрома. Каждый с какой-то особой гордостью доказывал, что у него тряхнуло сильнее, чем у других.

Землетрясение вообще как-то оживило американцев. Особенно встрепенулись газеты и телевидение, они теперь писали и говорили о случившемся с утра до ночи, явно переживая, что размер бедствия оказался не слишком большим. Жертв было совсем мало. Все строения в Лос-Анджелесе при проектировании были рассчитаны на землетрясение в семь баллов, и расчет оказался точным: при шести с половиной баллах они устояли. Разрушился мост на одном хайвее, да пара небольших домов сползла со склона горы. Если бы так тряхнуло где-нибудь у нас, то хоронить пришлось бы полгорода.

Через два дня, когда я улетал из Лос-Анджелеса, жизнь почти вошла в нормальную колею. О землетрясении напоминали разве что часы на башне, остановившиеся в половине пятого, хотя разговоров американцам хватило еще очень надолго.

В Европе и Америке для россиянина много удивительного как в окружающей действительности, так и нравах людей. Так, ни в городе, ни в деревне вообще нет вытоптанной земли – или чистый асфальт, или газон. Потому пыли мало. Чужую собственность уважают не меньше, чем свою. Сообщить о правонарушении или подозрительном деянии у них считается гражданским долгом, а не стукачеством. Полиции на улицах практически не видно (Нью-Йорк – исключение), но она тут же появляется, когда в этом возникает необходимость.

В небольшой немецкой гостинице мне дали номер с окнами на железную дорогу. Я не обрадовался, но спорить не стал, так как дорога была местного значения с малым движением. Первый поезд стал для меня полной неожиданностью, поскольку, появившись безо всякого шума, проплыл перед окнами как в немом кино. Я даже забеспокоился относительно своего слуха. Оказалось, что у них и железнодорожным составам шуметь не принято. Даже вагоны метро делают бесшумными – на резиновых колесах. У нас же пассажиры на станции слышат состав задолго до его появления, что помогает мобилизоваться для посадки, а те, что внутри, благодаря характерному скрипу и лязгу тормозов могут заранее приготовиться к выходу. Отличие и в том, что о прекращении посадки у нас объявляют не перед самым ее окончанием, а заблаговременно, когда народ еще даже не весь вышел из вагона. Это не только ускоряет посадку-высадку, но и развивает ловкость.

Иначе у них и с контролерами. Раз в той же Германии я сел в трамвай, купил у водителя билет и только расслабился, как явился контролер и потребовал с меня штраф, так как оказалось, что билет нужно было еще и закомпостировать. Штраф был настолько сумасшедший, что я бы не заплатил его даже под страхом смерти. Но и контролер оказался настырным и на все мои вежливые объяснения, извинения и заверения только отрицательно качал головой. Ничего не оставалось, как перейти в контрнаступление.

– Откуда я мог узнать, что билет следует компостировать?

– Да это же написано при входе.

– А где по-русски? – спросил я как на допросе.

Такой чисто российский прием сломил сопротивление контролера, и он отстал, но неприятный осадок у меня все равно остался. С нашими контролерами договориться гораздо легче.

По моим впечатлениям, более всего от других увиденных стран отличается Индия. Как только выходишь из самолета, сразу попадаешь в жуткую влажную жару, которая затем преследует повсюду. Второе крайне неприятное впечатление – нищие. Они живут на каждом пустыре целыми картонными городами. На ночь многие укладываются спать прямо на улице. Оборванные и покалеченные дети просто не дают иностранцам прохода.

Параллельно с этим существует и другая, очень обеспеченная и красивая жизнь. Столь разительное неравенство вроде никого особенно и не раздражает. Главная причина столь невозмутимого отношения к действительности уходит корнями в религию, которая убеждает человека в повторяемости жизни, причем следующая жизнь будет тем лучше, чем достойнее прожита предыдущая. Отсюда и очень спокойное отношение к смерти, как к переходу в новую, более приятную жизнь. Для пущей убедительности собираются и тщательно изучаются обнаруживающиеся воспоминания людей о прежней жизни. Сейчас их накопилось уже несколько сотен.

Для приезжих самая большая опасность таится в индийской воде. Достаточно выпить глоток из-под крана, и через час переполошится весь желудочно-кишечный тракт. Более сильного слабительного человечество, по-моему, не имеет. Считается, что защититься можно с помощью виски. Пить его нужно примерно по сто граммов несколько раз в день. И это в жару и на работе!

В еде приходится быть крайне осторожным. Подорваться можно на чем угодно. Стандартная ошибка состоит в использовании с прохладительными напитками льда. Официант будет уверять вас, что он (лед) сделан из дважды кипяченой воды, но уже через час вы убедитесь в обратном. Я был в Индии три раза и каждый раз болел, несмотря на исключительную бдительность.

Многие считают главной достопримечательностью Индии коров, спокойно бродящих по улицам города. Они действительно тут попадаются, но скорее похожи на жалкие, чем на священные существа. Бродят они в поисках пищи по помойкам и свалкам. Едят все подряд, включая газеты и мусор. В центре Дели можно встретить не только коров, но также целые стаи обезьян, сидящих на газонах и бродящих по улицам.

За городом жизненные контрасты нивелируются. Здесь все выглядят почти одинаково бедными. На дорогах всегда многолюдно и шумно. По двухрядному шоссе жизненный поток течет как минимум в четыре ряда. По самой обочине движутся грузовые верблюды. В следующем ряду – велосипедисты и рикши, грузовые и пассажирские. На грузовых рикшах и велотележках перевозят все что угодно, например длиннющий швеллер, который при поворотах перегораживает всю улицу. Но самое страшное – это рикши с моторчиком. В них набивается людей, как у нас в автобус. Точнее сказать, люди не набиваются, а прицепляются, так как большая часть просто висит со всех сторон крошечной кабины. Пассажирами могут быть и школьники в синей униформе. В этом случае экипаж похож на гроздь винограда. Со всех сторон висит никак не меньше двадцати ребятишек, как мальчиков, так и девочек. Водитель на большой скорости проныривает между машинами и верблюдами практически без всякого зазора. Загадкой для меня остается то, что рикши не разваливаются от такой нагрузки. Впрочем, это относится и к остальным средствам передвижения, таким как автобусы и грузовики. Грузовики перевозят людей вне зависимости от того, нагружены они чем-либо или нет. Сплошь и рядом можно видеть самосвалы, плотно заполненные людьми. Автобусы – это вообще отдельный разговор. Народ в них не только набит внутри и висит снаружи, но еще и целая толпа сидит на крыше, вцепившись друг в друга.

Грузовики и автобусы формируют третий ряд на дороге. Едут они со скоростью около шестидесяти километров в час. Четвертый ряд – для легковых машин и для обгона. Он является общим для обоих направлений. Фактически это разделительная полоса на дороге. Здесь скорости уже под сто километров в час.

Обгоняют друг друга решительно все, исключая разве что верблюдов. Две несущиеся по разделительной полосе навстречу друг другу машины сигналят изо всех сил, но дорогу не уступают до последнего момента. Когда попадаешь в такую ситуацию впервые, впечатление как на американских горках, с той лишь одной разницей, что там ты знаешь, что останешься жив, а здесь уверен скорее в обратном.

Аварии на дорогах случаются, и довольно часто, но нужно отдать должное водителям, они просто виртуозы. Причем гоняют они с бешеной скоростью совсем не потому, что спешат, просто им это очень нравится. Однажды мы всей делегацией ехали на трех машинах к мавзолею Тадж-Махал. Это километров двести от Дели. Всю дорогу между нашими водителями шли гонки, от которых первое время просто захватывало дух. Потом от длительного стрессового состояния стало почти безразлично, при каком обгоне произойдет авария.

Во время остановки в пути водители, как петухи, ходили друг перед другом, вспоминая ситуации на дороге. На обратном пути при въезде в Дели мы попали в такую жуткую пробку, что два часа практически не двигались. Тут водители вели себя, я бы сказал, более спокойно, чем наши.

В общем, движение на улицах и дорогах Индии я бы назвал чудом света, более впечатляющим, чем доисторический железный столб. Тот стоит себе, ничем не примечательный, разве что не ржавеет, а здесь каждый рикша и автобус несется вопреки всем представлениям о правилах и безопасности движения, но народу в стране от этого меньше не становится.

Если же говорить серьезно, то из всех чудес света на меня самое сильное впечатление произвел Тадж-Махал. Сам город Агра, где он расположен, такой же обшарпаный, как и многие другие. Но вот ты проходишь за каменную стену, и все мгновенно преображается. Мавзолей построен в форме храма на высоком берегу реки, так что весь виден на фоне совершенно открытого неба, и кажется, что стоит он на самом краю земли. Ведущие к нему аллеи украшены бассейнами с голубой водой, в которой отражается белоснежное строение. По мере приближения мавзолей становится все крупнее и величественнее. Весь он сделан из белого мрамора, богато украшенного неглубокой резьбой, и, будучи построенным двести лет назад, выглядит совершенно как новый, нигде нет даже следов пыли, не говоря уже об обветшалости.

По-своему удивителен и Китай. Мне удалось побывать там неоднократно, первый раз – в конце восьмидесятых годов. Тогда Китай только-только начал набирать обороты новой жизни.

Пекин открылся взору широтой своих проспектов и площадей. Повсеместно прокладывались новые улицы, строились великолепные гостиницы, спортивные комплексы и жилые районы. При расширении улиц сносились ветхие старые двухэтажные бараки, которыми город был застроен ранее. Сносились они не целиком, а только то, что мешало новому строительству. В оставшихся частях домов люди продолжали жить даже в тех случаях, когда у комнаты отсутствовала одна из стен и жизнь протекала на виду у всей улицы, как в детском кукольном домике. Уже потом в Шанхае, проходя по старому району, я понял, что проживание большой семьи в одной комнатке для прежнего Китая типично. Жизнь, не помещаясь в этом крошечном объеме, выплескивается через постоянно открытую дверь, занимая прилегающую часть улицы. Прохожие, по сути, постоянно вторгаются в частную жизнь обитателей дома, никак на нее однако не влияя.

Изменения жизни китайцев происходят так стремительно, что не все успевают к ним привыкнуть. Это хорошо видно даже во время встреч с учеными. Наша делегация жила в совершенно новом, шикарном отеле, здесь же проходила и конференция. Приехавшие из провинции китайские ученые, попав в такую обстановку, чувствовали себя очень неуверенно и даже боязливо. Простота нравов, детали которой я не стану описывать, проявлявшаяся особенно откровенно во время обедов, просто ставила нас в тупик. Некоторые наиболее впечатлительные члены нашей делегации предпочитали просто избегать этих совместных обеденных церемоний.

Наука в Китае конца прошлого века была очень неоднородна, здесь можно было встретить и первоклассные лаборатории с новейшим оборудованием, и совершенно развалившиеся приборы прошлых столетий. При этом видно, что новая жизнь наступает очень уверенно и вытесняет убожество повсеместно шаг за шагом. Во всем чувствуется системность, отсутствие суеты и реформаторского зуда.

Ученые иной раз могут проявить скептическое отношение к своему институтскому партийному лидеру, но к руководству страны – никогда. Власть авторитетна и популярна, ее замыслы известны каждому и каждым приветствуются. Студенческие волнения на площади Тяньаньмэнь с иностранцами стараются не обсуждать, но совершенно ясно, что власти и народ извлекли из них серьезный урок. Также на задний план отошли и события «культурной революции». Мне доводилось общаться с учеными, которых посылали на перевоспитание в деревню. Вспоминают они то непростое время спокойно и даже с некоторой гордостью, что смогли выстоять.

Отношение к нам было повсеместно радушное. Период братской дружбы двух великих народов пожилые китайцы помнят и чтят.

Во время последующих визитов в Китай оставалось только удивляться, как же быстро преображается страна. Об этом много сказано и написано, так что нет необходимости повторять. Замечу только, что преобразились не только города и села, заводы и институты. Преобразились сами китайцы. Серая масса ехавших сплошным потоком велосипедистов превратилась в красивых, раскрепощенных мужчин и женщин. Они жизнерадостны и неспешны. Как грандиозность новых построек пришла на смену прежней убогости, так изменился и менталитет граждан. Но, главное, в них стала чувствоваться уверенность. В одной новой телекоммуникационной фирме хозяин заявил нам, что через пару лет обгонит известнейшую американскую компанию «Лусент». И что же? Через два года они ее не только обогнали, но и разорили.

Хотелось бы иметь подобные примеры инновационного развития и в нашей стране.

 

Глава четырнадцатая

Партия

В семидесятые годы вступление в партию для научного сотрудника было жизненно полезным, но не простым делом. Я удостоился этой чести в 1975 году в предельном для этого шага возрасте, в 31 год. До этого пару лет я провел в партийном резерве.

В первые годы после вступления я старался не высовываться, но ни партком, ни партбюро не упускали случая дать какое-нибудь поручение. Одно из них стало для меня поворотным этапом в партийном становлении, хотя проявилось это далеко не сразу. На институтском собрании планировалось обсудить вопросы, касающиеся повышения эффективности партийной работы, и потребовалось подготовить выступление по этой теме молодого коммуниста. Выбор пал на меня.

Я отнесся к поручению очень серьезно и решил взглянуть на проблему по существу. Главный мой тезис сводился к тому, что следует отказаться от всех дел и затей, которые не приносят людям конкретной пользы, а только отвлекают от работы и подрывают тем самым авторитет институтской партийной организации. Меня как-то не смущало, что в их число попали практически все основные мероприятия парткома, как то: политсеминары, праздничные митинги, торжественные встречи гостей на улицах города и даже субботники. В качестве критерия оценки полезности мероприятий я собирался предложить желание людей участвовать в них добровольно. Среди прочего мне казалось важным изменить стиль работы с беспартийными, отказаться от вызова их с характеристиками на партком, а вместо этого секретарю самому приходить для обсуждения характеристик в трудовой коллектив.

За два дня до собрания меня пригласил один из членов парткома, для предварительной беседы. Убедительность подобранных доводов и тщательность проработки предложений вселяли в меня волнительное предчувствие успеха (как я теперь знаю, верный предвестник неудачи). Партийный руководитель выслушал меня не перебивая. К концу моего спича воцарилось тягостное молчание. Было видно, что он был просто потрясен и не знал, как реагировать. Уверенности в успехе у меня поубавилось еще более, когда он вызвал секретаря нашей лабораторной партийной организации, а меня попросил подождать в коридоре.

Секретарем партбюро у нас тогда был А. Щербаков, сын известного партийного деятеля, человек весьма прагматичный. Выйдя из парткома, он сказал мне, что выступать на собрании мне уже не нужно, а еще посоветовал не осложнять себе жизнь и держать свои взгляды при себе. После этого интерес ко мне со стороны руководящих партийных органов совершенно пропал.

Но прошло несколько лет, сменились наши местные партийные лидеры, и меня избрали в состав партбюро лаборатории. Медленно, но верно я начал продвигаться по партийной лестнице. Приход М. Горбачева застал меня в заместителях секретаря парткома. Новые веяния были созвучны моим взглядам, и через два года на отчетно-выборном собрании я был избран секретарем парткома института. Произошло это совершенно неожиданно как для меня, так и, что более существенно, для райкома партии. Даже по тем перестроечным временам это было вызовом, и мои отношения с Октябрьским райкомом КПСС с самого начала оказались натянутыми.

Отчетно-выборную кампанию венчала конференция районной партийной организации. Делегатом на нее меня, естественно, не избрали, но гостем пригласили. Конференция проходила в Детском музыкальном театре, и было на ней больше тысячи человек. Все здание и окрестности оцепила милиция, документы проверяли на входе несколько раз. В президиуме конференции сидели три десятка известных всей стране министров, ученых, деятелей искусства и, конечно, партийных руководителей. Каждое слово выступающих было четко продумано и взвешенно. Зал не пропускал без аплодисментов ни одной значимой патетической фразы.

Уровень организации всех заседаний был настолько высок, что все шло без сучка и задоринки. Даже при выдвижении нового состава бюро райкома никто не решился добавить к списку дополнительные кандидатуры. Тут всегда был самый деликатный момент, ибо избыток претендентов сразу вносил в процедуру выборов элемент конкуренции, в результате которой при тайном голосовании обычно выбывал из состава секретарь райкома, набрав больше всех голосов «против» как наиболее известная фигура, имевшая не только друзей, но и недругов.

Предложения «от народа» по составу счетной комиссии поручили сделать члену бюро райкома академику Ю. Осипьяну. Как мы помним, и в дальнейшем он всегда был связан с подсчетом голосов на самых ответственных государственных мероприятиях, включая Съезды народных депутатов СССР. В этот раз он вышел на трибуну, поискал список, который там должен был его ждать, и, не найдя оного, вынужден был сказать об этом, поскольку попал в безвыходное положение. По залу сразу пронесся неуставной смешок. В президиуме возникло движение, все взоры обратились на третьего секретаря райкома, ответственного за организационную работу. Тот съежился и достал из-под стола толстенную папку, в которой уже под дружный смех зала отыскал нужную бумажку.

Эта папка была яркой демонстрацией уровня партийной демократии тех лет. Все до мелочей было расписано и предопределено заранее. Налицо был крупный организационный прокол. Виновником его, однако, оказался сам Осипьян, нашедший-таки на трибуне злосчастный список, правда после того, как ему дали копию. Это, я думаю, спасло жизнь третьего секретаря и его соратников.

Партийные дела захватили меня настолько, что я стал думать о них больше, чем об основной работе. В качестве первого шага на новом посту я предложил и осуществил новую систему приема в партию, предусматривавшую обсуждение претендентов на собрании трудового коллектива с целью определения путем рейтингового голосования очередности приема. Желающих вступить в КПСС в то время было еще достаточно, и эта инициатива вызвала большой интерес. Обсуждение каждого претендента проходило открыто и бурно, а голосование дало вполне разумные результаты, которыми мы в дальнейшем и руководствовались.

Самые интересные события стали происходить по мере приближения XXVIII съезда КПСС. В стране развернулась дискуссия о роли партии в обществе и ее внутреннем устройстве. Здесь меня уже охватил просто какой-то зуд. Научная работа, к неудовольствию коллег, отошла на второй план, все мои мысли теперь были связаны с переустройством партии и общества. Я выступил с предложением провести специальную конференцию партийных организаций АН СССР для обсуждения этих вопросов.

Секретарем вышестоящего парткома Президиума АН СССР был в тот период М. Краюшкин – милейший человек, четко придерживающийся правила не создавать себе в жизни лишних проблем. Свою идею относительно конференции я протащил на совещании партийных секретарей академических институтов в его отсутствие. Будучи поставленным перед фактом, Краюшкин попытался меня отговорить, но, убедившись в моей упертости, решил обратиться в идеологический отдел ЦК КПСС за одобрением придуманного мною неуставного мероприятия, полагая, что там все поставят на свои места.

Сам факт похода в ЦК был для меня событием чрезвычайным. До этого и в райкоме-то я бывал всего несколько раз. Встретили нас приятные деловые люди. Идея конференции не только не вызвала у них отторжения, но, напротив, к полному удивлению Краюшкина, получила активное одобрение. Они предложили нам свою поддержку в ее реализации. Чтобы не упустить момент, я тут же попросил организовать нашу агитационную поездку по научным центрам АН СССР. В помощь нам выделили инструктора ЦК Н. Арзамасцева. Это было, как быстро выяснилось, для нас исключительной удачей, ибо он оказался человеком не только деловым, но и душевным.

Краюшкин был явно озадачен таким поворотом событий и со свойственным ему юмором заметил, что дела в ЦК, видимо, совсем плохи.

Одобрение ЦК придало всему нашему проекту новый, очень высокий статус.

В агитационную группу конференции вошли трое: Краюшкин, Арзамасцев и я. Арзамасцев и Краюшкин отвечали в нашей бригаде за организацию миссии, за взаимодействие с местными партийными органами и руководством научных центров АН СССР. На меня ложилась идейная нагрузка – выступать перед народом.

Маршрут наш пролегал через Владивосток, Хабаровск, Новосибирск и Свердловск. На поездку отводилось пять дней.

Впервые я путешествовал в ранге важной персоны. Повсеместно нас встречали представители обкомов на черных «Волгах» (по современным понятиям – «Bentley»), селили в лучшие гостиницы и окружали постоянным вниманием. В аэропортах мы не теснились в замусоренных, переполненных людьми залах ожидания, а были желанными гостями депутатских залов. Об этом изобретении следует упомянуть особо. Ты заходишь в ничем не примечательную дверь и сразу оказываешься в другом мире. Здесь нет ни суеты, ни шума, ни грязи. Тебя ждут мягкие кресла, молодые симпатичные женщины окружают тебя предупредительной заботой, к твоим услугам бесплатный междугородний телефон и шикарный буфет со смехотворными ценами. Поразительно и печально, что привыкаешь к новому образу жизни очень быстро и к проблемам пассажиров, оставшихся за волшебной дверью, мысли как-то не возвращаются.

Во Владивостоке нас поселили в очень оригинальную гостиницу. Она как бы прислонена к обрывистому берегу океана, так что вход в нее с верхнего этажа, а лоджии нашего великолепного двухкомнатного номера выходили прямо на пляж, и был слышен шум океанского прибоя. Заходящее солнце играло на поверхности воды разноцветными бликами. Взволнованные перелетом, прекрасным видом и приятной компанией, в первую ночь мы вообще не заснули, как выяснилось зря – это была наша первая и последняя возможность нормально поспать, так как все остальные ночи мы провели в переездах и перелетах.

Каждый наш последующий день был расписан по минутам в соответствии с одной и той же схемой: беседа в обкоме, встреча с руководством научного центра, главное мероприятие – встреча с партийными организациями, пресс-конференция, торжественный обед, выступление по радио или телевидению, осмотр города, посещение памятных мест, прощальный ужин, проводы в аэропорт. Все шло успешно, идею конференции повсеместно поддерживали.

Уже на второй день я почувствовал, что выступать в таком ритме – занятие не из легких, а в каждом последующем городе было все сложнее и сложнее. Сначала опыт и усталость, накапливаясь параллельно, частично как бы компенсировали друг друга, но в Свердловске силы оказались совсем на исходе. На трибуне хотелось только к чему-нибудь прислониться и подремать, голос совсем пропал. Собравшиеся в зале смотрели на меня с искренним состраданием, что, впрочем, увеличивало сердечность нашего общения.

В Москву мы вернулись едва живыми. Хорошо, что Арзамасцева прямо у трапа самолета ждала цековская «Волга», и он завез меня домой. Неделю потом я проболел. Но, несмотря ни на что, вспоминаю эту поездку как один из самых ярких эпизодов своей жизни.

Через месяц в подмосковный пансионат под Звенигородом со всей страны съехался ученый люд, избранный в первичных партийных организациях АН СССР для крайне ответственного дела – выработки новой линии партии в преддверии ее съезда. Конференцию своим вниманием удостоили секретарь ЦК КПСС по идеологии В. Медведев и президент АН СССР Г. Марчук.

После доклада оргкомитета сразу же разгорелась жаркая дискуссия, заставившая осторожного Гурия Ивановича Марчука немало поволноваться. В перерыве Медведев его успокоил, пообещав все расставить по местам в своем выступлении, в чем я вовсе не был уверен, поскольку лучше других знал настрой аудитории. Так и получилось. Выступление Медведева зал слушал молча только отведенные по регламенту двадцать минут, затем стал возбуждаться. Медведев, почувствовав это, заявил, что переходит к заключению. Таким приемом он выиграл еще минут пять, но теперь уже зал гудел явно агрессивно. Медведев и здесь нашел свой маневр:

– Заканчивая доклад, – сказал он, успокоив зал вторично, но уже только минуты на три.

Публика раскусила его приемы и, когда он сказал: «И последнее!» – Зал остро потребовал соблюдать регламент.

Медведев, на удивление, остался доволен собой и укатил сразу после доклада. Это было правильное решение, так как последующие выступающие открыто говорили, что нам вообще ничего не светит, пока во главе партии стоят подобные лидеры.

Гурий Иванович умолял нас с Краюшкиным сделать что-то, чтобы прекратить это безобразие. Тут меня порадовал Краюшкин, заявивший, что нам нечего особенно волноваться, так как в зале остался заместитель Медведева, пусть он все и расхлебывает. Тот действительно чувствовал ответственность за происходящее и кинулся в бой. Лучше бы он этого не делал. Его буквально сняли с трибуны уже через пять минут.

Второй день конференции прошел более спокойно и конструктивно, поскольку раздражающие факторы в виде партийного начальства отсутствовали. Мы пришли к разумным решениям по основным вопросам. Конференция всем понравилась, и нам поручили подготовить вторую непосредственно перед съездом.

На конференции присутствовало много прессы, было даже центральное телевидение. Планировался специальный репортаж в программе «Время», которого мы с нетерпением ждали всем оргкомитетом и который нас просто потряс. Репортаж был сделан так, что из главных действующих лиц на экран вообще никто не попал. Вместо этого все внимание было сосредоточено на двух делегатах, выступивших в прениях по второстепенным вопросам. С ними и вокруг них были якобы сосредоточены все основные события. Ясно, что это произошло не случайно: у авторов передачи была своя определенная цель. Один из тех, кого здесь начали раскручивать, позже стал депутатом Думы.

Я был сражен таким цинизмом. Мое прежнее доверие к телевидению было подорвано на корню. Данное обстоятельство было, пожалуй, единственным неприятным моментом. Мы не жалели о потраченных силах, поскольку в поле нашего зрения появилось много новых интересных и инициативных людей из разных городов.

Я рассчитывал, что успех конференции улучшит и мои взаимоотношения с райкомом, но этого не случилось. Усиление моей позиции вызывало в райкоме определенные опасения. Основания для этого, надо сказать, были. Держал я себя с руководством совершенно независимо, так что ожидать от меня можно было чего угодно.

Обычно в Октябрьском райкоме КПСС секретари были достаточно сильными фигурами. В мой же звездный час ситуация оказалась несколько иной. Секретарь был совсем не плохим человеком, но своей должности не соответствовал по главным параметрам. Однажды он пригласил меня на разъяснительную беседу, сразу перешел на «ты», как это было принято у больших партийных руководителей, и быстро опустился до угроз. Состояние у меня от всего этого было настолько мерзким, что неожиданно для себя я вдруг ему отрезал:

– Молод еще учить меня!

Он так растерялся, что сдуру спросил, с какого я года. Выяснилось, что я на год старше его. Этим разговор и закончился. А через пару дней у нас началась внеплановая райкомовская проверка. В институт явился самый вредный инструктор, но охрана (сознаюсь, не без моего участия) его не пропустила. Разразился скандал, и на второй день уполномоченного райкома пришлось все же принять.

Мои опасения проверки, в первую очередь, были связаны с качеством протоколов партсобраний и заседаний парткома. Ими занимался мой «освобожденный» заместитель, считавший, что эти протоколы никому не нужны, и на этом основании оформлявший их как попало.

За выигранные сутки мы успели кое-как бумаги подправить, но все равно в них было много пробелов и небрежностей. Короче говоря, дело шло к неприятностям.

По итогам проверки меня вызвали с отчетом на бюро райкома, и это было очень плохим признаком. Песенка моя была бы спета, если бы проверявший нас инструктор не умудрился потерять протоколы собраний и заседаний, которые считались секретными. Он сразу стал тише воды и ниже травы. Это не могло быть простой случайностью. В который раз в критический момент проявилась заботливая рука моей судьбы.

На бюро я шел как на бой, и бой не проиграл. Вместо заготовленных оргвыводов было принято решение распространить наш опыт в других партийных организациях. После чего я с удовольствием посетил многие из них, тем более что дело шло уже к выбору делегатов на очередной съезд КПСС.

Здесь я должен сделать некоторое отступление, чтобы объяснить читателю одну из особенностей партийной святыни – Устава КПСС. Этот важнейший документ предписывал избирать делегатов на съезды исключительно на районных партийных конференциях. Первичные организации имели право выдвигать кандидатов в любом количестве, но дальше райкомов их мнение не шло. Из этих выдвиженцев бюро райкома формировало по своему усмотрению список самых достойных. Список этот всегда имел столько кандидатов, сколько было мест по квоте, а значит, исключал какие-либо неожиданности для руководителей партии и страны.

В преддверии последнего съезда ситуация с выборами делегатов резко обострилась. Появились настойчивые требования низовых организаций проводить прямые выборы. Руководство партии готово было пойти на многие другие уступки, но в этом стояло насмерть. При прямых тайных выборах даже членов Политбюро могли прокатить.

В Московском городском комитете партии (МГК КПСС) была организована группа, что-то вроде клуба, секретарей первичных организаций оборонных предприятий, с тем чтобы она поискала компромиссное решение. Когда меня туда пригласили, эта неформальная структура уже сложилась и активно работала. Секретари в нее входили преимущественно молодые, но вполне уверенные и опытные в партийном строительстве. Я был старше их лет на пять – десять, но в своих суждениях более дерзок. Устав меня не гипнотизировал.

Первый секретарь МГК Ю. Прокофьев, сменивший на этом посту Б. Ельцина, старался поддерживать с секретарями первичек хорошие отношения, чтобы при случае было на кого опереться. Дело дошло до того, что нас стали приглашать на пленумы МГК. Попав туда первый раз, я был немало озадачен происходящим. Сначала мне казалось, что меня окружают очень серьезные и умные люди, которые бойко и уверенно говорят о мало мне понятных вещах, легко оперируя государственными и партийными документами. Но чем больше я силился понять смысл происходящего, тем больше меня охватывало разочарование. Теперь выступающие представлялись мне инопланетянами с одними им известными проблемами. В таком состоянии меня и застало объявление о собственном выступлении.

Прокофьев просил меня рассказать о проведенной нами конференции, но вместо этого меня занесло и я стал излагать свои впечатления от увиденного. Верхние эшелоны власти я сравнил с сообществом жрецов, призванных занять своих подопечных бессмысленными партийными обрядами. Партия в целом в моем описании была войском, сосредоточенным исключительно на внутренних построениях и маневрах и стремившимся любыми способами избежать столкновения с действительностью. Закончил я предупреждением о том, что если дело пойдет так дальше, то все мы вылетим как пробка из бутылки. В запале я еще и оговорился, поменяв бутылку и пробку местами. Покидал я трибуну под бодрые аплодисменты одной части зала (весьма малочисленной) и недоуменное молчание другой.

На следующий день о моем выступлении написали газеты. С этого момента начался пик моей стремительной и краткосрочной партийной карьеры. Теперь я давал интервью, писал статьи, выступал в СМИ, мои портреты появлялись в газетах, и люди в метро стали узнавать во мне партийного активиста нового типа. Дело дошло до того, что кассирша в булочной приняла меня за артиста. Чтобы ее не разочаровывать, я с готовностью взял на себя и эту роль.

Позиции нашего клуба секретарей крепли с каждым днем. Мы притерлись друг к другу, сдружились и теперь уже представляли заметную силу. Нам удалось склонить Прокофьева к принятию идеи прямых выборов на съезд. К этому же под давлением масс пришли и другие обкомы, что вынудило ЦК пойти на уступку и в этом принципиальном вопросе. Дорога к прямым выборам была открыта.

Выдвижения происходили на первичных собраниях тайным голосованием, и уже это внесло в выборы острую интригу. Меня выдвинули в родном институте и поддержали в целом ряде других. Самая интересная ситуация сложилась в парторганизации Президиума АН СССР, одной из самых крупных и возглавляемой, как уже упоминалось, моим приятелем Краюшкиным.

Перед собранием в цеховых организациях Президиума АН СССР было выдвинуто с десяток кандидатур, в том числе и моя. Выдвинул меня очень энергичный отставной адмирал, с которым мы познакомились на звенигородской конференции. В списке были также президент АН СССР и некоторые вице-президенты. Ставка райкома делалась на академика Осипьяна, который тогда был, кроме всего прочего, членом организованного Горбачевым Президентского совета.

Краюшкин по дружбе советовал мне свою кандидатуру снять, чтобы раньше времени не входить в прямую конфронтацию с уважаемым человеком. Он мне прямо объяснил, что в противном случае я могу навсегда закрыть себе дорогу в члены академии. Вопрос относительно выборов в академию в моих планах не значился, тем не менее я пообещал Краюшкину, что поступлю разумно.

Собрание в Президиуме АН СССР по выдвижению делегатов на съезд началось с большой задержкой из-за отсутствия кворума. Я уже стал нервничать, поскольку мне нужно было успеть еще на одно собрание. Выдвинутые на съезд кандидаты один за другим благодарили за доверие и просили самоотвод. Согласие на выдвижение, притом заочное, дал только Осипьян. После оглашения моей кандидатуры председательствующий сделал паузу, ожидая самоотвода и от меня. Но я молчал как партизан.

В полной растерянности он вынужден был приступить к процедуре обсуждения кандидатур, которых, к великому удовлетворению зала, осталось две. Пикантность положения состояла в том, что Осипьяна на собрании не было. Его срочно кинулись разыскивать, так как в возникшей ситуации результат мог оказаться более чем неожиданным.

В состоянии смятения председательствующий предоставил мне слово для выступления. Выступил я нормально, было много вопросов как выигрышных, так и трудных. В целом обстановка складывалась явно в мою пользу. Краюшкин, потрясенный моим коварством, сидел в зале бледнее смерти. Наступило время открыть карты. Я поблагодарил собрание за предоставленную возможность выступить и обратился с просьбой не включать меня в список для голосования, мотивируя это тем, что уже выдвинут в других парторганизациях и свое мнение все присутствующие смогут выразить прямо на выборах. Зал был явно разочарован, хотя и проводил меня дружески.

О дальнейшем развитии событий на собрании я узнал только на следующий день от еще не пришедшего в себя Краюшкина. Оказывается, после моего стремительного ухода адмирал при полной поддержке зала организовал двухчасовую дискуссию на тему: является ли моя просьба безусловным основанием для исключения из списка для голосования или я передал это на усмотрение собрания? В конце концов, все кое-как утряслось, кандидатура Осипьяна осталась в списке одна, и он был выдвинут.

После собрания один из секретарей райкома партии пошел на отчаянный шаг, попросив А. Прохорова убедить меня отказаться от дальнейшей борьбы. Прохоров довел это до моего сведения, но никакого давления оказывать не стал, просто предложив все взвесить. Взвешивать же мне было нечего. Отказаться я мог только под угрозой смерти, ибо иначе никто из товарищей со мной не стал бы и здороваться.

Осипьян был во много раз опытнее меня, но я имел преимущество в силу того, что не был ничем связан в своих решениях и поступках. Я мог занимать самые резкие позиции по ключевым вопросам, таким как о совмещении Горбачевым постов президента и Генерального секретаря. Кроме того, Осипьян был человеком весьма занятым и не сразу включился в предвыборную борьбу. Я же побывал в каждой организации, входившей в округ. Существенно было и то, что у нас в институте на совершенно самодеятельных началах организовалась группа поддержки. Сотрудники взяли на себя заботы по организации встреч, возили меня на своих машинах, следили за реакцией аудитории и корректировали мои выступления. Самым главным было то, что я постоянно чувствовал живую заинтересованность окружающих, то есть боролся не за себя.

Результатом стала победа уже в первом туре, где я набрал две трети голосов. Чуть-чуть проиграл я в Президиуме АН СССР и в психиатрической больнице, что в дальнейшем стало хорошим поводом для шуток. К чести Осипьяна, поздравил он меня одним из первых, но «неприятный осадок» у него остался навсегда.

Успех членов нашего клуба секретарей на выборах был просто ошеломляющим – победили почти все, несмотря на то что противники повсеместно были самые серьезные. Воодушевленные этим, мы принялись за разработку программного послания к съезду – позиции Московской партийной организации. Впервые мне пришлось работать над таким, как тогда говорили, судьбоносным документом. Нужно было на нескольких страницах четко и ясно изложить задачи партии и принципы ее построения. Большую помощь мне оказал сотрудник нашего института В. Иванов. С ним за две недели мы сделали проект, который не стыдно было вынести на суд товарищей. Проект получил поддержку клуба секретарей и через пару дней нелегально был издан небольшим тиражом в типографии Метростроя.

Тем временем вокруг МГК начали «клубиться» и другие избранные на съезд делегаты. Все они были энергичные и уверенные в себе люди, прошедшие нелегкий путь первых прямых выборов. На одном из собраний мы устроили, как теперь говорят, презентацию нашего программного документа. Результат был удручающий: нас раскритиковали, буквально втоптав в грязь. Несколько человек заявили, что готовы через неделю представить свои варианты позиции Московской делегации. Я их невольно зауважал. Особенно активна была моложавая женщина – преподаватель истории партии. От ее натиска, когда она стала выяснять мою специальность и основания, на которых я взялся не за свое дело, я даже оробел.

– Я же не лезу в вашу физику, – возмущалась она.

Мои доводы о том, что полез я в чужое дело не от хорошей жизни, услышаны не были.

Через неделю она принесла свой опус. Более убогой писанины мне не приходилось видеть ни до ни после. Не было даже основания для разговора. Ничем не порадовали и другие активисты. После нескольких встреч моя оценка некоторых партийных избранников изменилась от высшего балла до тройки с минусом. Первый раз меня посетило сомнение относительно эффективности демократической формы выборов, за которую мы бились почти полгода. Подчас преимущество на них совершенно незаслуженно получают безответственные крикуны и позеры.

Перед тем как перейти к описанию перипетий съезда, кратко напомню ситуацию, в которой происходило это действо.

Шел уже пятый год пребывания Горбачева у власти. Начатая им перестройка сильно пробуксовывала, положение в стране с каждым годом ухудшалось. Доверие общества к самому Горбачеву и партии падало. Ельцин снова вышел на политическую арену как Председатель Верховного Совета РСФСР. Россия встала на путь оформления своей государственности. Многие видные деятели открыто заявляли о своем выходе из КПСС. Внутри партии шла дискуссия по основополагающим вопросам. К их числу относился вопрос и о создании компартии России.

Горбачев понимал, что создание КП РСФСР ослабит позиции ЦК КПСС и его как Генерального секретаря. Кроме того, неизбежен был болезненный раздел партийной собственности. Все это тормозило организацию российской компартии. Процесс, однако, пошел снизу. В Ленинграде прошло два самостийных организационных съезда, на которых главенствовали крайне левые силы. Не замечать этого движения дальше было уже нельзя. ЦК принял решение провести перед XXVIII съездом Российскую партийную конференцию и решить на ней вопрос об организации российской компартии.

Открылась конференция 19 июня 1990 года. Собравшиеся в Кремлевском дворце съездов уже не были дисциплинированно-безынициативными, как в прежние времена. Следуя опыту Съездов народных депутатов, они сразу вступили в острую дискуссию как по повестке дня, так и по регламенту.

В докладе Горбачева я с удивлением услышал упоминание о партийных конференциях АН СССР. Если бы такое произошло пятью годами раньше, мне можно было бы немедленно прокалывать дырочку на пиджаке. Сейчас же это был не повод для подобной суеты, но не скрою, что признание заслуг было приятно.

После Горбачева слово предоставили представителям трех наметившихся в партии основных движений, а именно: Демократической платформе, Марксистской платформе и Ленинградскому съезду. На фоне тусклого выступления Горбачева все они выглядели весьма выигрышно, так как стояли на четких позициях. Первые выступили за превращение КПСС в партию парламентского типа, вторые – за развитие в обществе власти трудящихся, а третьи – за отказ от ревизионизма, возвращение к ленинским нормам партийной жизни и скорейшее организационное оформление КП РСФСР. Последняя позиция была самая сильная, так как ее проводники имели конкретный план действий. Именно она и возобладала в вопросе создания российской партии.

20 июля конференция преобразовалась в Учредительный съезд КП РСФСР. Основная борьба на съезде развернулась при выборах первого секретаря провозглашенной партии. Горбачев и в этом вопросе, как оказалось, не имел позиции. Полностью подтвердилось прозорливое заключение Краюшкина о том, что дела в ЦК совсем плохи.

После долгих дебатов и первого тура выборов претендентов осталось двое. Один от левого крыла партии – Полозков Иван Кузьмич (или согласно татуировке на руке – просто Ваня), второй – выдвиженец Ельцина Лобов Олег Иванович. Иван Кузьмич был известен как борец за интересы русского народа. Олег Иванович получил известность во время восстановления Спитака после землетрясения.

Выступили оба претендента бледно. Было видно, что голосовать придется не за лучшего, а против худшего. Московская делегация поддержала Лобова, но победил Полозков.

Весь дальнейший ход конференции показал тщетность наших усилий по реформированию партии. Настроение у меня было отвратительное. В ночь перед последним днем конференции я не мог заснуть. Глубоко за полночь, поняв всю бесперспективность лежания, я решил излить душу, написав обращение к членам партии. Через час оно было готово, и я, разбудив жену, попросил его напечатать. Когда она наконец поняла, что я от нее хочу в три часа ночи, то решила, что я совсем помутился рассудком, но обращение все-таки напечатала.

Утром товарищи по партии идею и текст обращения одобрили, мы быстро собрали сто подписей, дававших право на выступление. В секретариате нас заверили, что слово будет предоставлено.

Съезд между тем стремительно катился к завершению, а про нас никто и не вспоминал. Я не выдержал, пошел в президиум и обратился с претензией к Горбачеву. Он, не вникая в суть вопроса, попросил меня присесть. Я сказал, что уже приседал, но это не помогает. Тут он впервые обратил на меня внимание и попросил А. Манаенкова, председательствовавшего на заключительном заседании, разобраться. Было по всему видно, что они просто хотят «замотать» вопрос.

В качестве последней меры я направился к бравому полковнику, только что избранному председателем ревизионной комиссии и посаженному по этому случаю в президиум. Он оказался «на высоте». Во-первых, подтвердил, что требование наше совершенно законно. Во-вторых, пригласил меня уже завтра на прием в том случае, если слово не будет предоставлено.

Между тем, пока я метался по президиуму, съезд объявили закрытым. Грянула музыка, все встали и запели «Интернационал». Я оказался один на сцене между залом и президиумом, не зная, куда деваться. Конференция по созданию российской компартии закончилась.

На следующий день наше обращение напечатали в газете, что было слабым утешением, хотя несколько реабилитировало меня в глазах жены, почувствовавшей свою причастность к столь серьезному делу и даже некоторую ответственность за него.

Одним из главных уроков Российского съезда для меня стал вывод о бесперспективности борьбы против чего-либо при отсутствии конструктивной альтернативы. Поэтому за оставшиеся несколько дней до XXVIII съезда КПСС я решил активизировать своих партийных сотоварищей на поиск кандидатуры на пост Генерального секретаря. Все мы были едины в убеждении, что с Горбачевым ничего путного уже не выйдет.

В России у нас великое множество толковых и энергичных людей, но почему-то всегда оказывается крайне трудным найти среди них одного, подходящего для большого дела. Мы перебрали одного за другим всех более-менее известных партийных руководителей и ни на ком не смогли остановиться. Тогда я предложил подыскать кандидата в своем кругу, искренне считая, что несколько моих товарищей, секретарей крупных партийных организаций, вполне подходят для этой роли в силу ясности их мышления, необремененности грузом ответственности за прежние ошибки, неизбалованности привилегиями и, главное, глубокого понимания ситуации в партийных организациях. На эту тему я даже выступил в печати и предложил конкретные кандидатуры.

К сожалению, дальше разговоров дело не пошло. Никто из них не отважился на такой шаг. В ответ на мои аргументы они задавали мне стандартный контрвопрос: почему бы мне не попробовать самому? Я и сам не раз задавал себе этот вопрос, и внутренний голос постоянно возражал. Причина была скорее не в отсутствии достаточной уверенности в своих силах, а в том, что вероятность реализации замысла выглядела недостаточной для включения в борьбу.

Съезд открылся 2 июля 1990 года. Горбачев вышел на сцену и обратился к делегатам по составу Президиума. Делегат от Магаданской области тут же предложил:

Объявить отставку ЦК КПСС во главе с Политбюро и не избирать их в члены руководящих органов съезда за развал работы… Персональную оценку каждому секретарю ЦК, члену Политбюро дать на съезде.

От такого запева, во многом предвосхитившего тональность съезда, растерялся даже видавший виды Горбачев. Его отчетный доклад длился два с половиной часа. Он не только не прерывался бурными аплодисментами, но не вызвал аплодисментов и по завершении. Общими рассуждениями все уже были сыты по горло.

Гораздо живее и интереснее проходила следующая часть – отчеты секретарей ЦК и членов Политбюро. Каждый из них получил десятки, а то и сотни острых вопросов. Более других досталось Е. Лигачеву, А. Яковлеву и Э. Шеварнадзе. Первого заклеймили за антиалкогольную кампанию, консерватизм и кадровые ошибки, второго – за предательство ленинских принципов, а третьего – за провалы международной политики. Справедливости ради следует признать, что все трое держать удар умеют. Ельцин сразу заявил о выходе из КПСС. Интересно, как бы он поступил в случае избрания Лобова Первым серетарем КП РСФСР? Могло ли это сказаться на судьбе компартии и страны?

Один день съезда был отведен для работы по секциям, На одной из них – идеологической – мне удалось пробиться на трибуну. Я постарался донести до аудитории все напутствия и замыслы, сформированные в период предвыборной кампании, но думаю, что это вообще не сыграло никакой заметной роли. На идеологической секции собралась аудитория в основном из преподавателей, партийных функционеров и редакторов газет и журналов. Эта публика привыкла не столько слушать и реализовывать, сколько вещать и учить. Тем не менее интерес к докладу был, в перерыве несколько человек подошли с целью познакомиться и установить контакты. В целом я чувствовал определенное удовлетворение, так как поручение товарищей выполнил и нашу точку зрения до съезда довел.

Московская делегация была посажена на самом верхнем балконе с таким расчетом, чтобы нас не было ни видно, ни слышно. Решение, вероятно, было вызвано тем, что на предшествовавшей съезду партийной конференции мы сидели близко к трибуне и своей активностью сильно досаждали Горбачеву и всему президиуму. Но все же мне удалось разок выступить с балкона. Вот как это выглядит в стенограмме:

Козлов Г. В. – заведующий лабораторией Института общей физики АН СССР, Москва. Я выступаю от себя, не от организации. Я предлагаю на пост Генерального секретаря Коммунистической партии кандидатуру молодого коммуниста Сысуева Олега Николаевича – город Куйбышев.

По времени все это заняло меньше минуты, но имело большой резонанс и интересные последействия. Во-первых, большая часть нашей Московской организации решила, что я сошел с ума, и стала меня сторониться. Во-вторых, в Куйбышевской делегации началась нешуточная паника, а ее руководство и вовсе находилось в шоке. Кто-то из Москвы выдвинул без всякого согласования их делегата на пост генерального секретаря?! Это было действительно за пределами реальности.

Кандидатура О. Сысуева всплыла у меня в голове в последний момент, когда я уже совсем готов был сдаться. Настроение мое сразу изменилось, появилось предчувствие успеха, побуждающее к немедленным действиям.

Познакомились мы с Олегом за несколько дней до партийной конференции, когда делегаты из регионов пришли к нам в клуб секретарей первичек. Олег сразу обратил на себя внимание тем, что говорил очень четко и взвешенно. Некоторые его мысли были точнее моих. Такие люди у меня всегда вызывают интерес. За все время мы встретились с ним, может быть, раз пять-шесть, но у меня сформировалось о нем мнение как о человеке умном и интересном.

Кто-то, может, сочтет мои действия легкомысленными – выдвигать в генеральные секретари человека, с которым едва знаком, но другого варианта у меня не было, а бездействия я бы себе не простил. В качестве смягчающего обстоятельства могу отметить, что с Олегом я свое предложение согласовал, найдя его прямо во время заседания. Он слегка удивился, но не отказался, обозначив в качестве условия свою готовность бороться против Лигачева, но не против Горбачева.

При обсуждении кандидатур Сысуев выступил достойно, но, к сожалению, кандидатуру свою снял, так как Лигачева в списке для голосования не было.

Однако с моей легкой руки Олег Николаевич занял-таки кабинет Горбачева на Старой площади, хотя произошло это не сразу. На протяжении последующих лет я с интересом и некоторой гордостью наблюдал за развитием его карьеры сначала в Самаре, а затем и в Москве. Возможно, читатель помнит, что некоторое время Сысуев работал заместителем Председателя Правительства Российской Федерации, а затем первым заместителем Главы Администрации Президента Российской Федерации. В этой должности он и получил в пользование бывший кабинет генеральных секретарей ЦК КПСС. После описываемого съезда прошло семь лет.

На XXVIII съезде один из моих близких товарищей был избран членом ЦК и стал непосредственным участником драматических событий, которые мы и предсказывали. Действительно, вылетели все как пробка из бутылки! Но до этого оставалось еще больше года.

 

Глава пятнадцатая

Перестройка

С завершением съездов подошел к концу и период моей двухлетней политической активности. Товарищи по работе были откровенно рады, что я наконец вернулся к почти заброшенной мною лаборатории. Они не раз корили меня за бездарно упущенные научные возможности этих двух лет. Я же отнюдь не считал и не считаю сейчас «партийные» годы потерянными. Именно в этот период я научился размышлять об общих проблемах, выходящих за круг узкопрофессиональных интересов, приобрел опыт публичных политических выступлений, встретил много новых интересных людей. Было какое-то слабое предчувствие, что этот опыт еще может быть востребован.

Один из важных выводов, которые я для себя сделал, касается того, что на вершины власти как-то не попадают у нас мыслители и деятели, перед мнением которых следовало бы преклоняться. Теперь я мог без душевного трепета анализировать принимаемые властью решения и нередко заранее предвидел их печальные последствия. Комплекс неполноценности рядового гражданина перед власть имущими исчез у меня раз и навсегда.

Наука тем временем вместе со всем обществом вступила в период радикальных, но опрометчивых реформ. Начались они с приятного. Ученым в полтора раза повысили зарплату. По существу, это было первое повышение довольствия деятелям науки со времен послевоенного успешного испытания ядерного оружия. Моя зарплата возросла до семисот рублей, так что извечная проблема экономии денег у жены сразу отошла на второй план.

К сожалению, продлилось это процветание совсем недолго. Финансовый кризис уже готовил свое «безумное пиршество». Гайдаровские реформы ударили по науке сразу с трех сторон. Во-первых, подскочили цены на товары, и вчерашние небывало высокие зарплаты ученых сразу превратились в нищенские. Во-вторых, резко сократилось бюджетное финансирование науки. В-третьих, и это, может быть, самое важное, в результате быстрого и весьма значительного падения экономики наука в одночасье стала никому не нужна. Пропали даже некогда щедрые военные заказы.

Стороннему наблюдателю за обнищанием ученых проще всего было проследить в нашей институтской столовой. В прежние застойные времена два ее просторных этажа работали с полной нагрузкой, и даже за комплексным обедом приходилось стоять в очереди. Но уже через год сотрудников, имевших деньги на обед, стало так мало, что в столовой осталась только одна раздача, а затем столовая и вовсе закрылась, превратившись в более «необходимое» народу отделение коммерческого банка.

Жизнь научного сообщества менялась прямо на глазах. Теперь главным ориентиром стали не научные результаты, а их коммерческая стоимость, реализуемая через контракты и гранты появившихся российских и международных фондов. Это изменило весь уклад научного общения. Стало неприлично обращаться к коллегам за безвозмездной помощью – каждый совет, прибор и даже деталь приобрели свою цену. Семинары постепенно перестали быть местом открытого и бескорыстного обмена идеями и мнениями.

Как грибы стали расти различного рода малые предприятия, с основными задачами добычи денег. В институтах желанными гостями стали предприниматели и посредники, готовые продать и перепродать все, начиная от научных результатов и кончая медной проволокой.

Самым удивительным было то, что и в этот период находились, хотя крайне редко, бескорыстные спонсоры. Так, волею судеб, к нам в лабораторию однажды «свалились» двое совсем молодых парней в зеленых шелковых брюках и белых носках. Это были самые настоящие «новые русские», только что сколотившие свои первые миллионы. Они были поражены, в каких условиях работают «выдающиеся российские ученые мирового уровня» (так нас им рекомендовали). Решение было принято мгновенно – для нас будет построен отдельный институт, все разработки будут переданы на завод и незамедлительно реализованы. Кроме того, нам обещали квартиры, машины, а в дальнейшем и дачи.

Реализация плана началась буквально через несколько дней, когда в лаборатории появились двое конструкторов с оборонного завода. Перед ними была поставлена ответственная задача – наладить к концу года выпуск разработанных нами спектрометров.

Пришедшие конструкторы с самого начала заявили, что спектрометр им видится в виде металлической трубы, внутри которой будут смонтированы все его элементы (из этого мы безошибочно заключили, что в прежней жизни они строили ракеты). Воплотить в жизнь смелый замысел, однако, было не суждено, поскольку жизненный путь у «новых русских» оказался недолог. Одного из наших спонсоров вскоре убили, а другой попал в тяжелую автомобильную катастрофу. В память о них у нас остался подаренный лаборатории «жигуль».

За все время это был единственный пример действительно «нового» русского меценатства. Во всех остальных случаях нас постоянно пытались обхитрить и обмануть. После нескольких полученных уроков мы твердо усвоили истину, что бороться за жизнь нужно самостоятельно.

В России потребителей наших разработок не было, и мы решили искать свою нишу на «внешнем рынке». При этом были две возможные стратегии: торговать техникой или услугами. Естественно, нас больше устраивал второй вариант, поскольку он предполагал, что мы будем проводить те же измерения, что и раньше, но только за деньги.

Первый пробный заказ мы с коллегами из Праги получили от одной крупной японской фирмы. Цена была, по сегодняшним меркам, смехотворно низкой, но мы согласились, рассчитывая на крупную последующую работу.

Измерения для японцев мы осуществили и оформили с особой тщательностью, результаты получились обнадеживающими, но, на беду, японского профессора, заказавшего нам работу, отправили на пенсию, и дело застопорилось.

Второй заказ мы выполнили для швейцарского университета. В самом конце работы выяснилось, что университет заключить с нами официальный контракт не может и в качестве оплаты нам предложили командировать в Швейцарию пару наших сотрудников. Аналогичные трудности возникали и при работе с университетами других стран. С каждым шагом нам становилось все очевиднее, что получить деньги на исследования от западных университетов практически невозможно. Тогда мы решили обратиться напрямую к фирмам.

С этой целью был изготовлен и разослан по сотне адресов небольшой буклет, повествующий о наших непревзойденных возможностях. В ожидании солидных заказчиков мы провели модернизацию оборудования и повысили его производительность. Как выяснилось, это был единственный положительный момент всего проекта. На наши предложения не откликнулся никто. Провал был абсолютным. Скорее всего, наши буклеты попадали непосредственно в мусорный ящик вместе с прочей обильно рассылаемой рекламой.

Зато по первому направлению удалось добиться некоторых успехов. Сразу два университета – американский и немецкий – заказали нам оборудование. Методом народной стройки удалось выполнить оба заказа. Приборы получились даже лучше, чем можно было ожидать, и стало жаль отдавать их в руки своих научных конкурентов. Последние опасения оказались, однако, совершенно напрасными – ни американцы, ни немцы без нашей помощи приобретенную аппаратуру использовать не смогли. Дело было не в том, что наша техника оказалась слишком сложной или ненадежной. Скорее она была совершенно необычной по своей сути и требовала специального опыта. Деятельность нашей лаборатории, образно говоря, являлась весьма своеобразной веточкой на древе науки, почти незнакомой западному миру по сути, но привлекающей своими плодами.

В американском университете дело еще усугублялось большой текучестью кадров. Только специалист мало-мальски осваивал работу на нашем спектрометре, как у него заканчивался контракт, и он с легким сердцем все бросал на полуслове.

В конце концов все свелось к тому, что каждый наш новый прибор сопровождался нашими же специалистами. Для молодежи такой вариант был чрезвычайно привлекательным. Вскоре многие наши молодые сотрудники стали вести кочевой образ жизни, а значительная часть бывших студентов и аспирантов и вовсе перебралась за рубеж. Это имело и положительную сторону, так как нам было полезно иметь по всему миру своих людей, поскольку они являлись проводниками нашего научного подхода и потенциальными заказчиками.

Потребность в постоянном притоке студентов стимулировала нас к преподавательской деятельности. Сначала я, а потом и Волков стали читать лекции на физическом факультете МГУ.

В своем первом спецкурсе я попытался в течение одного семестра изложить студентам все, что сам узнал о субмиллиметровых волнах за двадцать лет работы. Во время лекций мне казалось, что аудитория вполне воспринимает предлагаемый материал. Прозрение пришло на зачете. У половины студентов вообще не удалось обнаружить следов прослушанного курса. Отчасти это было связано и с тем печальным обстоятельством, что уровень подготовки студентов за последние годы существенно снизился. В группе было всего несколько человек, способных хоть как-то поддержать разговор по сути обсуждаемых явлений. Все остальные в качестве причины, оправдывающей столь слабую подготовку, выставляли свою занятость побочными работами. Зачеты, экзамены, а тем более лекции для них были явно бременем, отрывающим от важных дел. Вместе с тем престижный диплом МГУ иметь хотелось. Уверенность этих молодых людей в том, что в силу своей занятости я капитулирую в любом случае, была просто поразительной, но, в конечном счете, они оказывались правы, хотя правота эта стоила им пяти – семи попыток. Больше я не выдерживал.

Я весьма сожалею, что не записывал наиболее «выдающиеся» ответы своих подопечных. Наверное, они бы украсили мое повествование не хуже приведенных выше «перлов», выдаваемых внуками. Для примера приведу лишь пару особенно запомнившихся экзаменационных моментов.

Есть несколько вопросов, которые традиционно задают на экзаменах студентам и аспирантам. На первый взгляд, они выглядят подкупающе простыми, но позволяют сразу оценить глубину и уровень знаний. В физике твердого тела один из подобных вопросов звучит так:

– Как отличить кусок металла от куска полупроводника? Традиционно неверный ответ выглядит не менее лаконично:

– Металл проводит ток в обе стороны, а полупроводник в одну.

Тут сразу открывается возможность для продолжения дискуссии. Для начала целесообразно как бы одобрительно кивнуть головой или, что еще лучше, взять в руки зачетку, а затем уже вроде напоследок поинтересоваться:

– В какую?

Уловив признаки одобрения и предчувствуя близкий успех, студент никогда не сдаст «завоеванный плацдарм». С другой стороны, указать в какую сторону потечет ток, совершенно невозможно, ибо ни одно из направлений ничем не выделено. Вот тут и наступает «момент истины». Экзаменуемый начинает говорить все, что приходит в голову. Если запастись терпением и слушать, не перебивая, то уже через пару минут перед вами полностью откроются закрома накопленных знаний, и можно будет безошибочно оценить его не только в рамках спецкурса, но и как будущего ученого.

Встречались, правда, и другие продолжения.

– Чтобы отличить, нужно пропустить через них ток.

– Ну и?..

– В полупроводнике появятся дырки.

Это тоже многообещающий дебют. Важно опять же не спугнуть и точно выбрать одобряющую интонацию уточняющего вопроса:

– Так… и как их можно зарегистрировать?

– Ну… по-разному…

– Они большие или маленькие? Палец, к примеру, в них можно просунуть?

– Нет, палец нельзя. Их только в микроскоп можно увидеть.

– Ну, хорошо (беру в руки зачетку). А если ток выключить, что будет с дырками?

– Они потом исчезнут.

– Как исчезнут? Исчезнуть может то, что есть. Но как может исчезнуть дырка – то, чего нет?

Это в дискуссии переломный момент. Дальше надо только слушать.

В каждой группе на физфаке бывает две-три девушки. Своими знаниями они редко выделяются в лучшую сторону. Существует два основных варианта их поведения на экзамене. Одни чувствуют себя очень уверенно и считают, что сам факт прихода уже является достаточным основанием для хорошей оценки. Какие-то еще вопросы их как бы даже обижают. Вторая категория, напротив, впадает на экзамене в полуобморочное состояние.

Одну из студенток первого типа я попросил, по неосторожности, разложить экспоненту в ряд.

– Да вы что? – возмутилась она настолько искренне, что мне сделалось как-то не по себе, и я даже растерялся:

– А что я такого сказал?

– Мы же это проходили на первом курсе. Что же я, пять лет должна все помнить?

Вернемся, однако, в институт. Авторитет нашей лаборатории как международного научного центра между тем возрастал год от года. Проекты, с которыми к нам обращались, становились все более разнообразными, и реализовывать их силами чисто научного коллектива стало весьма затруднительно. Было принято решение привлечь в лабораторию хотя бы парочку мастеров-рукоделов.

По первому объявлению в газете «Из рук в руки», приглашавшему «в научный коллектив для неспешной работы квалифицированного токаря», к нам обратилось около сотни человек, большая часть из которых вообще не удовлетворяла нашим запросам. Звонили экономисты, переводчики, конструкторы и учителя. Обратился даже один дипломат. Самыми активными оказались отставные офицеры. Такой шквал жаждущих найти работу явился ярким свидетельством отчаянного положения дел в обществе. Люди были просто брошены на произвол судьбы.

Токарей откликнулось только двое. Один проработал у нас недолго, а второй прижился и, когда мы заваливали его срочными заказами, всегда усмехался, вспоминая объявление о «неспешной работе».

Среди обратившихся по объявлению встречались очень любопытные личности. Одним их первых пришел на собеседование бравый подполковник. Здороваясь, он примерно на минуту задерживал руку и пристально вглядывался в глаза, после чего излагал диагноз. Мне он сообщил, что в организме есть внутренние проблемы, но они решаемы. Организм Волкова получил значительно более высокую оценку. Наши производственные задачи были ему так же ясны и понятны с первого взгляда. Мы были потрясены и взволнованы. Удовлетворившись произведенным впечатлением, подполковник покинул нас, как оказалось, насовсем.

Не менее оригинальным оказался и самый настоящий умелец, откликнувшийся на наш призыв. Это был, напротив, сдержанный человек. Осмотрев нашу технику, он без обиняков заявил, что наши задачи не соответствуют уровню его мастерства. В доказательство он достал из портфеля крошечную машинку, сделанную им по заказу Святослава Федорова (но неоплаченную) и предназначенную для вырезания помутневшей роговицы на зрачке. Испытывать ее мы не стали, постольку она и без того производила достаточное впечатление.

Работал умелец на дому. В двухкомнатной квартире он организовал себе мастерскую, в которой кроме всего прочего было два больших станка – токарный и фрезерный. Контакты с ним мы сохранили, и он сделал для нас пару устройств, которые хотя прямо в дело и не пошли из-за своей хитроумной неповторимости, но в упрощенном варианте оказались весьма полезными.

Самым ценным приобретением для лаборатории оказался другой мастер, неторопливый скромный человек, которому, оказалось, просто нет равных в изготовлении так необходимых нам проволочных решеток. На металлическую оправку размером десять сантиметров нужно намотать и укрепить вольфрамовые проволочки толщиной в десять раз меньше человеческого волоса в количестве нескольких тысяч. Успех зависит от того, насколько точно выдержаны расстояния между ними.

Такие решетки делают в Англии и в Америке, но качество их много хуже наших. А секрет прост. Наш мастер после прецизионной механической намотки вручную корректировал положение проволочек под микроскопом. Иностранные коллеги просто не верят, что человек способен на такую кропотливую работу.

Выросшие в нерыночное время, мы поначалу считали, что главное – это сделать добротный товар, но вскоре жизнь убедила нас в известной всему миру аксиоме: еще важнее товар продать. Подчас это требует не меньшей изобретательности, чем сами научные исследования.

Большинство наших первых клиентов были друзьями-соавторами. Работать с ними было легко в силу доверительности отношений, но всегда возникала неловкость в определении цены поставки. Приходилось, кроме всего прочего, учитывать, что при всем своем достатке заграничные профессора были обычно очень ограничены в средствах для покупки приборов в России. Помню, в первой «ценовой» дискуссии я с трудом смог назвать сумму, вдвое превышающую наши прямые затраты. Мой «клиент» искренне удивился:

– Ты что?!

Я успел покраснеть до ушей за тот миг, пока он объяснил, что реальная цена нашего фильтра (небольшой приборчик) в десять раз больше. Но и обрадоваться как следует я не успел, ибо он тут же честно признался, что такими деньгами не располагает и заплатит только вдвое больше запрошенного. В качестве компенсации он дал совет больше за такие деньги никому фильтры не продавать. К сожалению, фильтры никто больше не заказал, но урок пошел на пользу, и в дальнейших торгах мы чувствовали себя более раскованно.

Вообще-то бизнес-уроков мы получили много. К примеру, один немец попросил нас сделать простенькое устройство для примерного измерения длины волны лазерного излучения. Как он сказал – массовый прибор для «бедных» ученых. Задача нас увлекла, мы выполнили целое исследование, разработали специальный материал. День ото дня измерители становились все лучше и лучше. Предвкушая большой коммерческий успех, мы заказали на заводе целую серию из ста штук. Клиент, на наше несчастье, к этому времени уже забыл о своем заказе, да и других потребителей не нашлось. Видимо, «бедные» исследователи перевелись вовсе.

Новой формой нашей деятельности стало участие с рекламной целью в заграничных выставках, приуроченных к профильным конференциям. Крупные экспонаты, понятное дело, мы не вывозили, ограничиваясь картинками, а мелочь типа линз, зеркал, фильтров и т. д. демонстрировали «живьем». Все это можно было без труда провезти в портфеле.

Первые годы на таможне на такие мелочи вообще внимания никто не обращал, но постепенно правила ужесточались, и от нас стали требовать официального оформления «груза». Пришлось даже сделать специальный выставочный чемоданчик с пломбой. При возвращении в аэропорту обычно интересовались только фактом наличия груза (чемоданчика). С учетом этого упрощающего обстоятельства я решил после одной выставки оставить свой «товар» у знакомого профессора с тем, чтобы не таскаться с ним туда-обратно к следующей выставке. Чемоданчик на всякий случай нужно было заполнить какими-нибудь похожими железками.

Первое, чему мне предстояло удивиться, было полное отсутствие в американской физической лаборатории какого-либо неиспользуемого хлама. Нет даже старых приборов, которые можно разобрать на детали. Пораженный этим открытием, я попросил отвести меня в мастерскую, имея в виду отрезать на токарном станке пару металлических кругляшек. Второе открытие состояло в отсутствии самой мастерской. Точнее, мастерская была, но централизованная при факультете. Делать там что-либо самому запрещалось, а для заказа требовался полный чертеж с дюймовыми размерами. Поразила и стоимость моего предполагаемого заказа – несколько сотен долларов. Кончилось тем, что кто-то принес мне из дома старый трансформатор, который я и засунул в чемоданчик.

На таможне в Шереметьево в этот раз скопилось множество народу. Очередь в красном коридоре, предназначенном для пассажиров с валютой, была такой длинной, что я, отстояв в ней с полчаса, решил пробраться через зеленый, так как денег при мне было совсем немного. Но не тут-то было. Бдительный таможенник попросил показать бумажник и мгновенно наткнулся на незадекларированные две сотни долларов.

Меня провели в смотровую комнату, где провели досмотр и ощупывание, которые, к разочарованию сыщиков, новой контрабанды не выявили. Оставалось только оформить выставочный груз, для чего меня сопроводили в грузовую таможню, сориентировав скучавшую там женщину на тщательность проверки. Такой поворот событий в мои планы не входил, и внутренне я метался со своим трансформатором как загнанный зверь, внешне сохраняя по возможности спокойствие и невозмутимость. Таможенница разложила тем временем на столе документы и взяла опись груза.

– Предъявляйте, – произнесла она казенным голосом.

Я засуетился вокруг чемоданчика, лихорадочно подыскивая версию, объясняющую чудесное превращение линз и зеркал в трансформатор. Не было не только идеи, но и намека на нее. В тот момент я в полной мере осознал ощущения упоминавшегося ранее студента, пытавшегося на экзамене объяснить мне однонаправленное протекание тока в полупроводнике.

Затянувшуюся паузу прервал телефонный звонок. Звонили, вероятно, по поручению Всевышнего, снизошедшего к моему отчаянному положению. Полученное сообщение о начале распродажи австрийских сапожек (дело было во время перестройки) круто изменило планы таможенницы.

– Ладно, не мучайтесь с чемоданом, давайте его просто взвесим.

Трансформатор не подвел, он оказался даже несколько тяжелее. На этом нас и отпустили с Богом.

Анализируя этот случай, я пришел к выводу, ставшему потом жизненным правилом: никогда не ловчить по мелочам, тем более – дважды кряду.

Ловчить, однако, научным сотрудникам приходилось с каждым годом все больше и больше. Я уже писал ранее о том, как много должен уметь экспериментатор для успешной работы. Теперь ко всему прочему добавились также навыки финансиста, экономиста, менеджера, рекламного агента и даже «бойца невидимого фронта». Сейчас опытный научный сотрудник практически без подготовки может занять почти любой пост в компании или в государственном учреждении. Наука, брошенная государством на самовыживание, стала своего рода кузницей универсальных кадров.

Далеко в небытие ушли счастливые и беззаботные времена неповторимого советского академизма. К старому возврата уже никогда не будет. Хотя и жаль. Наука (по крайней мере, естественная) в старой системе была, как мне кажется, тем небольшим островком, на котором всегда сохранялись относительная свобода творчества, разумная конкуренция и высокие идеалы истины.

Однако события и изменения в науке при всем своем драматизме не идут ни в какое сравнение с тем, что произошло за годы перестройки в обществе.

Неудобно признаваться, но я восторженно верил сначала Н. Хрущеву, затем ждал его смены, как в свое время запуска первого космонавта. Также было с Л. Брежневым, М. Горбачевым, Б. Ельциным. Мне всегда казалось, что изменения обязательно будут к лучшему и принесут нам скорый успех. В молодости я был воодушевленным сторонником грандиозных строек и фантастических замыслов. В зрелом возрасте был опьянен перестройкой и взволнован объявлением независимости России.

На рубеже 1990-х КПСС – проводник прежней идеологии – рухнула мгновенно. Партийная номенклатура, в своей массе, сумела «перестроиться» много быстрее других и отнюдь не бедствует. Но и она понесла значительный моральный ущерб. Любопытная встреча произошла у меня в 1992 году с последним секретарем Октябрьского райкома КПСС. Толпа в метро вынесла нас друг на друга, что называется, лоб в лоб. Прижатый ко мне функционер был просто сконфужен этой неожиданной и так унизившей его встречей. Единственное, что он смог из себя выдавить, – он в метро совершенно случайно. Обычно же – ездит на машине… Я с пониманием кивал и, чтобы облегчить его страдания, в свою очередь посетовал, что тоже езжу в метро крайне редко, обычно… хожу пешком:

– Дороговато все же.

Мое лукавое признание вернуло ему уверенность, расставив нас, как и прежде, по разным жизненным стратам.

 

Глава шестнадцатая

Министерство

В 1993 году один из моих «наставников» по партийной борьбе, Н. Арзамасцев, стал помощником министра науки и технической политики Российской Федерации Б. Салтыкова. Через него мы организовали визит министра к себе в лабораторию в расчете на поддержку проводимых работ. Визит имел, однако, несколько неожиданные последствия – через пару дней я получил приглашение от Б. Салтыкова занять место его зама.

Колебания мои были недолгими. Товарищи по работе на этот раз тоже единодушно высказались за мое отлучение от лаборатории. Так с 23 декабря 1993 в жизни моей неожиданно открылась еще одна интересная страница.

До этого момента в министерстве я никогда даже не бывал и не представлял толком, чем оно занимается. Но Арзамасцев, видимо, охарактеризовал меня как человека самостоятельного, так что министр не счел нужным мне что-либо разъяснять и вводить в курс дела.

Помощник, секретарь, кабинет и машина с водителем перешли мне по наследству от предшественника – И. Бортника. Он же, видя мою искреннюю растерянность, объяснил мне в общих чертах круг моих новых обязанностей и возможностей. При этом выяснилось, что и сам Бортник, проработавший в министерстве более пяти лет, не знает до конца, что он вправе делать, а что нет. Каких-либо должностных инструкций для замминистра я никогда не видел и сомневаюсь, что они существуют вообще.

В нашем государстве, как я вижу, чем выше должность, тем меньше четкости в определении прав и обязанностей лица, ее замещающего. Удивительно и то, что для занятия должности замминистра в то время не требовалось проходить какую-либо переподготовку или аттестацию, достаточно было представления министра и положительного заключения «компетентных» органов.

Уже в первый день своей новой работы я получил какие-то бумаги из аппарата правительства и разных организаций; люди приходили с документами на подпись. Тонкости бюрократического языка мне не были знакомы вовсе. Наверное, правильно было бы обложиться соответствующими инструкциями или консультироваться по каждой бумаге, но я предпочел, как и в прежней жизни, учиться по ходу дела. Проще всего мне удалось освоиться в новой роли на многочисленных совещаниях, заседаниях и переговорах. Я лишь не сразу привык к повсеместной практике ведения протоколов и не сразу оценил их бюрократическую силу.

Участок работы мне достался довольно большой и беспокойный – это Российская академия наук (РАН), высшая школа, исследования и разработки в области физических наук, наук о Земле и океане, проблемы экологии и техногенной безопасности. Кроме того, был большой сектор международного сотрудничества, включающий организацию научных связей с Индией, Чехией, Словакией, Мексикой, Италией и рядом международных организаций. Не прошло и месяца после назначения, как мне пришлось представлять (целиком на свое усмотрение) Россию на крупном международном форуме в Париже.

Работать с Салтыковым было одно удовольствие, дело он вел неформально, четко и не дергал по пустякам. У него были сложные отношения с РАН, с которой он держал себя весьма независимо. За пять лет своего пребывания в должности министра Салтыков успел сделать многое. С его именем связаны создание государственных научных фондов, организация государственных научных центров, формирование новой федеральной целевой научно-технической программы.

Вместе с тем это был трудный период ежегодного урезания выделяемых на науку средств. Мы не могли выполнить наших планов и обязательств, в том числе международных.

Салтыков поддержал мое предложение разработать Доктрину развития российской науки с тем, чтобы на государственном уровне определиться в вопросах о роли и месте науки в обществе, ее задачах, перспективах и объемах финансирования. Я взялся за дело с энтузиазмом и уже через неделю подготовил первую версию доктрины.

Мне казалось, что победа уже в кармане, но это было только началом трудного пути. Теперь требовалось провести согласование доктрины в министерствах и ведомствах, для чего прежде предстояло получить соответствующее поручение в правительстве. Вот где я прошел свой первый класс чиновничьей школы.

Самыми «страшными» министерствами являются Минфин, Минэкономики и Минюст. В каждом из них мы застревали надолго. Удары наносились всегда по самым существенным и важным смысловым местам. Больше года потребовалось на преодоление различных инстанций, прежде чем доктрина была одобрена Указом Президента Российской Федерации. За это время успело смениться правительство, министерство преобразовали в Государственный комитет по науке и технологиям, назначив председателем академика В. Фортова. Меня он сделал своим первым заместителем.

Фортов во многом был противоположностью Салтыкова. Совсем иным было к нему и отношение РАН. Хорошие связи на разных этажах власти и железная хватка были его сильными сторонами. В то же время, став министром, он не оставил, а, напротив, активизировал свою научную работу. Стиль научного поиска он спроецировал и на деятельность Комитета. Решения вопросов подолгу обсуждались на разных уровнях, договоренности иной раз неожиданно отменялись.

Главное, что удалось сделать Фортову, – это переломить тенденцию постоянного уменьшения финансирования науки. В 1997 году, в первую очередь благодаря его усилиям, оно существенно возросло. Был установлен абсолютный рекорд последних восьми лет. Фортов просто «брал за горло» всех, включая председателя правительства и министра финансов.

Вертикаль исполнительной власти устроена достаточно хитро. Вверху ее, понятное дело, находится председатель правительства. Вокруг него несколько «колец обороны». Во-первых, это секретариат, через который идут все бумаги, организуются визиты и приемы. Следующее «кольцо» – это вице-премьеры. На них замыкается подавляющее число дел, в первую очередь безнадежных.

По меткому выражению одного опытного наблюдателя, в правительстве есть несколько человек, которые делят деньги, а остальные объясняют, что денег нет.

У каждого вице-премьера свой секретариат. Самый главный «бастион» Правительства – это его аппарат, в котором имеется система департаментов по основным направлениям деятельности.

Бумага, направленная председателю правительства или его замам, проходит через все эти инстанции и очень редко поступает на стол адресату. Но и при этом почта руководителей правительства столь велика, что прочесть ее человеку не под силу, поэтому аппарат готовит к каждой бумаге короткую резолюцию, которую начальник при желании уже может прочесть и подписать. В этих резолюциях и кроется вся сила аппарата.

Министерства – это микроправительства в своей отрасли. Объем бумаг, который ежедневно сюда поступает, измеряется десятками килограммов. Это указы и распоряжения президента, документы правительства, Совета безопасности, Совета Федерации, Государственной думы, региональных властей, бумаги подведомственных организаций и, наконец, письма трудящихся.

Работа министерства строится по иерархическому принципу. Под каждым заместителем министра находятся департаменты, управления, отделы – большое число подчиненных. Но при этом заместители министра загружены работой больше всех и задерживаются вечерами дольше всех. Кроме того, по вечерам частенько бывают различного рода фуршеты и приемы, от которых устаешь особенно сильно. Всё как в старом анекдоте:

– Чем отличается замминистра от алкоголика?

– Утром алкоголик думает: «Как бы напиться?» А замминистра: «Как бы не напиться?»

Вечером же они не отличаются.

Сложнее, чем у замов, жизнь только у министра. Он вообще живет «в графике» совещаний, заседаний, приемов и встреч.

(Вышеприведенный анекдот подходит к министру в еще большей степени, чем к его замам.) Его всегда могут вызвать с докладом по любому вопросу на самый «верх», услать в срочную командировку и т. д.

Весь «негатив» министр вымещает на своих замах. Замы, однако, в известной мере защищены от его гнева. Министр не может сам их не только уволить, но даже наказать, так как назначаются замы постановлением правительства, подписанным его председателем.

Одной из главных обязанностей министра является присутствие на еженедельных заседаниях правительства. Там нужно быть готовым к любому вопросу и любой неожиданности. Мне в отсутствие министра не раз доводилось бывать на заседаниях правительства. В большинстве случаев они производили унылое впечатление. Казалось бы, такая огромная правительственная машина должна была бы выносить на высший уровень принятия решений ключевые, стратегические вопросы. На деле, в большинстве случаев, это была обычная текучка. Показательно, что решения принимались не на основании каких-либо расчетов, оценок и прогнозов, а на уровне эмоциональных мнений и прямого лоббирования.

В период реформ первейшей задачей каждого министерства является борьба за выживание. При каждой смене правительства меняется структура органов исполнительной власти, и в ней вполне может не оказаться того или иного ведомства. Мало того, любая смена названия ведомства или его статуса немедленно приводит к полной его реорганизации. Весь штат назначается заново. Это касается и заместителей министра. Именно в этот момент и происходят самые серьезные кадровые изменения; вновь назначенный министр может привести с собой вообще новую команду. Так что смены вывесок чиновники боятся больше всего на свете.

В своей работе любое министерство существенно зависит от курирующего его вице-премьера. Самая напряженная ситуация сложилась, когда наше ведомство попало к В. Булгаку. У нас даже появилась шутка, что Миннауки стало у него «любимой женой». Дело было поставлено на плановую основу. Без совещаний не проходило ни одной недели, иной раз их было по три-четыре. Итогом каждого совещания был протокол с десятком поручений в наш адрес. Этими протоколами и поручениями мы были обложены, как волки красными флажками. Причем они так быстро множились, что мы уже не успевали их «разгребать». Дело дошло до того, что с вице-премьером мы, замы министра, общались чаще, чем с министром. К счастью, в это время подоспела новая смена правительства, и Булгака назначили министром… к нам же.

Сменил он Фортова. Характерно при этом то, что оба они узнали о своих перемещениях из сообщения по телевидению. Кадровые перестановки, надо сказать, и раньше происходили столь же «деликатным» образом. Салтыкову, к примеру, после аналогичного телевизионного сообщения позвонили из приемной В. Черномырдина и попросили не отлучаться, поскольку Виктор Степанович хочет с ним переговорить. Салтыков не отлучался целый день, но Виктор Степанович позвонить так и не собрался. Скорее всего, он просто не знал, что сказать, так как никаких претензий к бывшему министру у него не было и причину отставки он вразумительно мотивировать не мог. Аналогично было и с Фортовым.

Мы сильно опасались, что жизнь наша с Булгаком в должности министра будет еще «круче», чем прежде. Но все оказалось наоборот. Его подход был очень простым – деньги нужно не выпрашивать, а зарабатывать. Он сразу заявил, что попрошайничать и унижаться ни в правительстве, ни в Минфине не станет.

– Сколько денег дадут, столько и освоим, – сформулировал он свое кредо. С таким кредо науке оставалось жить недолго.

В 1998 году нашему министерству исполнилось пятьдесят лет. Для любой организации и работающих в ней на тот момент сотрудников это очень значимое событие. Подготовка к юбилею началась за три месяца. Фортов создал рабочую группу и назначил меня ее председателем.

Замыслов было много. Самым трудным оказалось написание брошюры о славном пути. У нас в то время работал человек, который стоял у истоков создания министерства в 1948 году. В свои восемьдесят шесть лет он был достаточно бодр и имел отличную память, особенно что касалось событий давних дней. В 1998 году был жив и В. Кириллин – легендарный руководитель Государственного комитета по науке и технике (ГКНТ), всем хорошо известного предшественника министерства.

ГКНТ разрабатывал и претворял в жизнь государственную научно-техническую политику, он являлся важным звеном хозяйственного механизма страны. Здесь разрабатывались перспективные пятилетние планы научно-технического развития, распределялись средства по научно-техническим программам, координировались и контролировались международные связи, проводилась кадровая политика.

В ГКНТ трудилось более тысячи высококвалифицированных специалистов. Он размещался в специально построенном в центре Москвы монументальном здании, облик которого вполне соответствовал государственной значимости Комитета, возглавлявшегося заместителем председателя правительства.

Министерство науки России поначалу сохранило столь высокий статус и атрибуты власти, но постепенно стало терять средства, кадры, а с ними и управляющие функции. Неизменным оставалось лишь монументальное здание – Тверская, 11.

Очень непросто было отразить в одном юбилейном буклете все величие, успехи и сложности прежних замыслов, а также суетливые реалии сегодняшнего дня. Трудность была и в том, что за последние годы произошла переоценка ценностей, многое из того, что прежде казалось важным и грандиозным, не выдержало испытания временем. Мы, однако, понимали, что не нам давать критические оценки действиям прежних руководителей. Описывать же все в восторженных тонах оснований тоже не было. В конце концов ограничились кратким изложением исторических фактов с упоминанием наиболее заметных участников событий.

Торжественная часть юбилея прошла на самом высоком уровне. Все выступавшие (включая руководство Федерального собрания, представителя президента, вице-премьера, президентов академий наук РФ, Белоруссии и Украины) говорили искренне и от души, что взволновало огромную аудиторию.

Апофеозом праздника явился концерт. Достаточно сказать, что в завершение вечера на сцене самозабвенным дуэтом пели З. Соткилава и А. Соловьяненко. Восторженный зал не отпускал их более получаса, да и они не торопились уходить, наслаждаясь радушным приемом и искусством друг друга.

В канун смены тысячелетий в 1999 году на нашего министра что-то нашло, и он совершил поступок, равного которому не было за всю пятидесятилетнюю историю министерства. Он пригласил на работу в качестве своего зама… женщину!!! От нас это тщательно скрывалось (наверное, чтобы не обрадовались раньше времени), но слухи все же просочились, и мы готовились к худшему. И вот случилось.

Женщина оказалась яркая и значительная. Было видно, что она умеет жить широко и красиво. Все мы ходили на работу, как правило, летом в одном костюме, зимой – в другом. Теперь же перед нами постоянно был пример изысканности, новая заместительница каждый день приходила в чем-то нарядном и безукоризненном.

За столом во время обеда вместо смачных анекдотов приходилось вести светскую беседу, тщательно следя за своей речью, особенно в части междометий и мелких связок, а также не брать котлеты руками. Давалось это нелегко. Дама между тем чувствовала себя в нашей полупарализованной компании вполне раскованно, поглядывая на нас с пониманием и терпеливой снисходительностью.

Наибольшие трудности выпали на мою долю, поскольку поселили И. Осокину – такая у нее фамилия – в кабинете напротив. С дамами из высшего света лично мне до того времени общаться не приходилось, поэтому в наших первых беседах с Ириной Евгеньевной – так звали мою новую соседку – я старался меньше говорить и больше слушать, чтобы казаться умнее (испытанный, между прочим, прием). Остальные замы общались с И. Осокиной меньше и за впечатлениями приходили ко мне. Увы, утешить их в то время я ничем не мог, так как и сам толком не представлял, что за «штучка» притаилась за соседней дверью.

Примерно через пару месяцев после появления у нас Осокиной отмечали двухсотсемидесятипятилетие Академии наук, и по этому поводу был дан прием в Кремлевском дворце. Осокина попросила меня сопроводить ее на этот прием и быть с ней вместе, поскольку чувствовала она себя в этом новом сообществе не вполне уверенно.

Я, по неосмотрительности, с готовностью согласился. Возможные последствия своего простодушного поступка я не осознал ни после того, как увидел Осокину в невероятном платье с воротником из страусиных перьев, ни тогда, когда весь зал и особенно женщины обомлели от этого «страусиного вызова». Мне даже нравилось быть в центре внимания огромного зала, желавшего (мужской своей частью) познакомиться с моей необычной спутницей. Осознание глубины совершенной ошибки пришло через несколько дней, когда выяснилось, что я утратил свои устойчивые позиции у очень многих знакомых женщин. С тех пор я стал более осмотрительным и использовал близость с Осокиной исключительно в служебных целях.

Подводя итоги, следует признать с сожалением, что Министерство науки в целом и я в частности не так уж много смогли сделать для научной сферы. В большинстве своем наши действия в условиях неполноценного финансирования сводились к обеспечению выживания институтов и ученых. Принимавшиеся программы научно-исследовательских работ были правильными по своему замыслу, но совершенно не адекватными объемам финансирования. Не удалось создать сколь-нибудь значимых в масштабах государства научных комплексов, начатые строительные проекты тянулись годами. Про один из крупнейших – реактор «Пик» в Гатчине – даже появилась грустная шутка, сформулированная в виде утверждения: «До пуска реактора “Пик” осталось пять лет». Это утверждение оставалось справедливым на протяжении всех восьми лет моей работы в министерстве.

Получилось так, что в период реформ наука стала вовсе не нужна стране, а точнее, ее руководству. Ее финансирование рассматривалось как обуза бюджету. При столь низком финансировании требовать отдачи от ученых не было никаких оснований. Я неоднократно обращался к заместителям председателя правительства, курирующим научную сферу, с конкретными предложениями по повышению востребованности науки в системе государственного управления и в экономике. Но без толку.

А вот в плане международного научного сотрудничества дело обстояло существенно лучше. Высокая квалификация российских ученых обеспечивала наше участие во всех самых крупных международных проектах при весьма скромном финансовом вкладе. Задача министерства состояла в решении правовых, организационных и финансовых вопросов. Последние были самыми сложными. Из года в год Минфин стремился сократить эту статью расходов под тем демагогическим предлогом, что нечего развивать науку за рубежом. Прервать международное сотрудничество в сложившихся условиях – это значит лишить наших ученых доступа на современные научные мегаустановки, которых в стране нет и в ближайшей перспективе не ожидается.

В целом сфера науки за годы реформ понесла большие потери. Министерство в своей деятельности смогло их минимизировать, но не предотвратить. Последнее было просто невозможно в рамках проводившейся в то время государственной политики.

Восемь лет работы в министерстве стали для меня важным отрезком жизненного пути. Придя в министерство из физической лаборатории, я год за годом добросовестно постигал тонкости бюрократической работы, но еще с большей тщательностью и интересом сам предмет – сферу науки. Самое главное, что дала мне работа в министерстве, – умение работать с людьми, безошибочно отличать настоящих ученых от деятелей науки, за красивыми словами которых не стоит ничего, кроме меркантильных интересов. Должен сказать, что число последних было не так велико, но в силу своей безудержной активности они доставляли немало проблем. Я могу зачесть себе в плюс, что ни разу не поддался на их уговоры. Это в значительной степени способствовало моему авторитету в научном сообществе, хотя породило и нескольких серьезных противников с высокими научными званиями. Без противостояний не обходится ни в одном большом деле, они вроде как бы и нужны, чтобы не расслабляться.

 

Глава семнадцатая

Чиновничья работа

Опытный чиновник – это профессиональный лоцман, который не только досконально знает свой маневр и маршрут любого документа, но заранее предвидит и устраняет возможные препятствия на его пути. После того как проблема проявилась, решить ее всегда намного сложнее. Успех дела обычно зависит от взаимоотношений людей. Чем больше у вас друзей, приятелей и знакомых в коридорах власти, тем больше ваш собственный вес и ваши возможности.

Чиновник, как правило, не несет ответственности за оптимальность решения порученной проблемы. Мотивированно взыскать за это достаточно трудно, а вот несоблюдение сроков – самое очевидное и крупное чиновничье нарушение. Соблюдение сроков легче всего контролировать и труднее всего оспорить. Это своего рода «контрольный выстрел» вышестоящей организации.

В чиновничьей работе для реализации замыслов очень важно уметь разыгрывать многоходовые комбинации. На первом этапе в какой-либо план или прогноз «забиваются» малозначимые, на первый взгляд, формулировки-колышки. Затем на них натягиваются ниточки и веревочки, формирующие цепочку, по которой начинается подъем к намеченной цели. Нередко удается обставить дело так, что суть многоходового замысла становится понятна оппонентам только после того, как остановить бюрократический процесс уже невозможно, ибо предложение попало в документы самого высокого уровня.

В этом плане стратегическим моментом для чиновника является период подготовки «судьбоносных» выступлений первых лиц. Самый верх – это Послание Президента. Если повезет и удастся вставить в него хотя бы пару нужных строк, считай, больше половины дела сделано. В план реализации Послания, который в горячке готовит каждое ведомство, можно будет вписать несколько нужных мероприятий и получить по ним поручения правительства.

Приход нового правительства (а такое при Ельцине случалось нередко) требует от министерства новых идей, подходов и взглядов. Старые замыслы, еще вчера казавшиеся незыблемыми, быстро уходят в небытие. Новому начальнику, как воздух, требуются значимые начинания или, по крайней мере, «старые песни в новой аранжировке». Здесь на первое место выходят генераторы идей. Идея не обязательно должна быть реализуемой, но обязательно многообещающей и яркой. Далее следует процесс обсуждения и проработки замысла. При определенных навыках балансирования на этом можно продержаться до новой смены руководства.

Очень важной стороной деятельности министерства является освещение его работы в СМИ. Журналистов, как известно, больше всего интересуют скандалы, поэтому с ними приходится держать ухо востро. Не зря бывалые замы избегали любых интервью, как черт ладана. Мне деваться было некуда, и интервью за свою бытность я дал немало, а еще больше написал статей. Правило здесь одно – тщательно готовиться и не допускать резких суждений. Тем не менее разгромные рецензии на мои статьи подчас появлялись.

Самым жестким моим критиком был академик В. Страхов. Любопытно притом, что наши личные отношения оставались вполне добросердечными. При встрече он пожимал плечами и говорил:

– Ну, так уж получилось.

Впрочем, и я на его критику никогда не обижался. Его резкие, обычно спорные высказывания только привлекали больше внимания к моим статьям, которые иначе для многих остались бы просто незамеченными.

Написание статьи занимает у меня много времени. Приходится делать до десятка версий, пока материал начинает нравиться. Но работа эта очень полезная, в ее процессе находишь массу точных формулировок, сам начинаешь глубже понимать проблему. Это касается и публичных выступлений в самых разных аудиториях, начиная от трибуны Государственной думы и кончая профсоюзными сходками. Выступления на последних, кстати, самые сложные.

Случались и неожиданности. Так, однажды академик Ю. Гуляев уговорил меня прийти на конференцию, посвященную юбилею В. Шухова. Проходила она при огромном стечении народа в здании мэрии Москвы. В президиуме я сидел рядом с Фортовым, который к тому времени уже не был министром, но как и прежде тщательно готовился к своему выступлению. Судя по многочисленным пометкам, он уже, наверное, в десятый раз правил свой текст; на данный момент – в свете доклада, который делал Ю. Лужков. Я даже подтрунивал над ним.

Доклад Лужкова аудитория встретила продолжительными аплодисментами. Когда зал затих, Гуляев предоставил слово для доклада от лица министерства… мне. Это была, мягко говоря, импровизация, в программе такого доклада не было и в помине. Потом Гуляев объяснил, что это был знак уважения к министерству и ко мне лично за поддержку конференции.

Я понимал, что отказаться от доклада теперь невозможно, но и вещать без подготовки перед тысячей человек после столь сильного выступления Лужкова – смертельный номер. От трибуны меня отделяло примерно сорок спасительных метров, то есть было около десяти секунд на размышление. Все, что я мог, это отыскать в памяти подходящую к случаю статью из ранее написанных и озвучить ее.

После нескольких общих приветственных слов я включил в голове «пластинку» и начал ее воспроизводить. Мозг мой в этой критической ситуации перешел как бы на двухпроцессорный режим работы. Такого со мной никогда не случалось ни до, ни после. Один, менее значительный человек был обособлен от меня и что-то жестикулируя говорил, причем ему для этого была выделена меньшая часть ресурсов. Основная же часть мозга принадлежала другому главному индивидууму, который смотрел на выступление со стороны, анализировал реакцию аудитории и лихорадочно подтаскивал дальнейший материал. В иные моменты запас подобранных слов у первой моей половины не превышал двух-трех.

В столь удивительном, раздвоенном состоянии я находился минут пять, пока, наконец, в голове не разложились странички по полочкам. Раздвоенность сразу прошла, я почувствовал огромное облегчение и завладел, наконец, аудиторией.

Говорил я минут двадцать. Фортов выступление похвалил, надеюсь, искренне. Гуляева я от души поблагодарил за такую подставу. Он тоже рассыпался в уверениях, что все прошло замечательно. У меня было чувство как после труднейшего экзамена. Мозг погрузился в состояние глубокой апатии.

В публичных выступлениях «момент истины» наступает при ответах на вопросы. Это самое интересное и самое опасное. Главное не тушеваться, иначе будешь моментально повержен. Исключительно помогает контакт с аудиторией. Его готовить следует уже в ходе доклада. Нужно доверительно присматриваться к слушателям, обращаться непосредственно, глядя людям в глаза, и следить за их реакцией.

В ответах на вопросы возможны разные тактики, но всегда важно показать, что ты владеешь темой лучше, чем тот, кто ее поднял. Можно начать, например, так:

– Я категорически не согласен с такой постановкой вопроса!

Это очень выигрышно, сразу привлечет внимание, но допустимо только при наличии убедительных аргументов.

Второй путь – это согласиться, поблагодарить за вопрос и развить заложенную в вопросе мысль, дополнив ее новым содержанием.

Для разнообразия целесообразно использовать оба подхода.

Очень хорошо аудитория реагирует, когда на длинный, занудливый вопрос следует короткий ответ. Яркий случай был у меня во время думских слушаний. Первым с вопросом обратился какой-то самодеятельный религиозный философ. Он, похоже, хотел, воспользовавшись случаем, скорее выступить, нежели о чем-то спросить. Говорил долго, минуты две, вызывая постепенно раздражение аудитории, которой не терпелось поднять более злободневные и острые проблемы. Чтобы как-то подытожить свое выступление, он сформулировал, наконец, вопрос:

– Какое ваше мнение относительно роли сознания и веры в формировании цивилизационного пути, разделяете ли вы мою позицию?

– Нет, – сказал я.

Философ напрягся в ожидании аргументов. Аудитория тоже затихла. Я же спокойно держал паузу, подчеркивая своей невозмутимостью вопиющее несоответствие между витиеватостью вопроса и краткостью ответа. Тишина ожидания длилась несколько секунд, пока зал не понял, что ответ закончен, и разразился смехом. Философ еще какое-то время помешкал у микрофона, не зная, что делать с таким ответом. Я же с этого момента стал хозяином положения.

Удачная шутка вообще лучшая помощница при работе с аудиторией. Самые каверзные вопросы следует принимать с улыбкой и никогда не злиться.

Очень хорошее впечатление производят искренние признания типа:

– К сожалению, я не могу исчерпывающе ответить на ваш вопрос, поскольку не владею данным направлением столь профессионально.

Важно, чтобы таких ответов было не более одного, и лучше этим приемом пользоваться после того, как вы уже продемонстрировали свою эрудицию и знания.

Для меня публичная часть работы в министерстве всегда была наиболее интересной. Много раз приходилось вести непростые совещания и заседания с активным противоборством. Решающее значение для перелома ситуации в свою пользу имеют новые, неожиданные для противника аргументы. Их следует готовить заранее и тщательно приберегать для критического момента. Достаточно самого бесцеремонного оппонента один раз публично поставить в тупик, чтобы он потерял уверенность и поубавил спеси.

Работа чиновника в Миннауки своеобразна и кое в чем схожа с научной деятельностью. Она требует определенного кругозора, чтобы на равных беседовать с посетителями и не попасться «на удочку» проходимцев от науки. Поддерживать «форму» можно несколькими способами. На первое место я бы поставил посещение научных организаций. Польза здесь двойная. Во-первых, ученым нравится, когда руководство оказывает внимание их работам и вникает в суть проблем. Во-вторых, неискаженное представление о ситуации в научной сфере, необходимое для принятия адекватных решений, можно получить только из первых рук на месте «боевых действий». За несколько часов иной раз узнаешь больше, чем за неделю изучения бумаг. К тому же зрительная память очень цепкая, и деловые впечатления и люди фиксируются в ней надолго.

На второе место по значимости для расширения научного кругозора я без колебаний ставлю действующий в министерстве семинар «Россия – XXI». Его идея родилась после первой одноименной конференции и оказалась плодотворной во многих отношениях. Приглашая с докладами ведущих специалистов из различных областей, можно за два-три часа войти в курс дела практически по любому вопросу. Семинар играет большую роль и в сближении министерства с научным сообществом. Многие известные деятели науки впервые попали в наши стены именно таким путем.

Важное отличие чиновника от научного сотрудника состоит в том, что успехи, достигнутые в «прошлой жизни» (при прежнем руководстве), далеко не всегда идут в плюс. У чиновника накапливаются не результаты и достижения, а опыт, контакты и служебный стаж, который, в частности, определяет уровень его благополучия в «следующей жизни» (на пенсии). Поэтому и мотивация поступков у чиновника совсем иная – главное продержаться, пережить очередную реорганизацию.

Такое устройство аппарата стабилизирует систему власти, повышает исполнительность, но подавляет инициативу. Творческим людям в чиновничьем мундире бывает тесновато. Утешает то, что частые смены руководства дают несколько попыток для реализации нововведений. Нужно только запастись терпением и не лезть на рожон.

Взаимоотношения министерства с научным сообществом никогда не были простыми. Сфера науки всегда сильно сопротивляется административному реформированию и является весьма консервативной по своей сути – ученым не станешь в одночасье, каким бы высоким именем ни было освящено это желание.

При организации системы государственного управления сферой науки приходится решать весьма важный вопрос: кому виднее перспективы и приоритеты будущего развития – ученому или начальнику (чиновнику высокого ранга).

Мнение ученых по этому поводу совершенно однозначно. Оно основано на том, что каждый исследователь убежден в актуальности решаемой проблемы. Основа такой уверенности базируется на безусловной полезности любых новых научных знаний.

Требования к деловым качествам чиновников существенно иные, нежели к научным работникам. Чиновник работает не с образцами, аппаратурой и формулами, а с бумагами и людьми. Итогом работы является документ или организационное решение. Уровень документа варьируется от законопроекта до ответа на письмо из деревни, но при этом в любом случае документ должен быть мотивированным, корректным и юридически безупречным. Также и общаться приходится с людьми самого различного ранга. Мало кто обладает полным набором необходимых деловых качеств, обычно чиновников, как и ученых, можно подразделить на определенные категории.

Творцы. Они наполнены идеями и замыслами – от насущных до фантастических. Это впередсмотрящие, источники инициативной политики ведомства. Они редки, но их много и не требуется.

Знатоки. Это старожилы, наделенные монументальной памятью. Они держат в уме всю уйму законов, указов, постановлений, распоряжений, приказов и инструкций. Они знают, что допустимо, а что нет, на что и как сослаться, чем защититься. Без таких специалистов нечего и браться за дело. Но на улице их не найдешь.

Писатели. Это не просто литературно одаренные люди. Они способны изложить документ грамотным и изящным бюрократическим языком с предвидением всех нюансов, возможных позитивных и негативных последствий.

Ораторы. Они могут убедительно выступить в любой аудитории, от заседания правительства до профсоюзного собрания.

Переговорщики. Это люди быстрого ума, психологи и даже артисты. Они могут виртуозно провести любое совещание от международного форума до планерки, умеют слушать, входить в доверие, быть гибкими и обаятельными, терпеливыми и изощренными.

Диспетчеры. Они сортируют входящие документы и должны обладать кругозором в сфере ответственности министерства, чтобы понять суть документа, и знать реальные возможности и полномочия сотрудников, чтобы правильно адресовать документ для исполнения. Именно они готовят резолюцию по документу для министра.

Согласователи. Они должны без комплексов звонить в любые инстанции, добиваться аудиенции, обладать настойчивостью и способностью подолгу ждать приема у начальства, спокойно выслушивать бесконечные замечания, находить компромиссы.

Чистильщики. Обладают способностью с первого взгляда заметить ошибки в любом читаном-перечитаном документе. Без их контроля нельзя отправлять ни один значимый документ.

Делопроизводители. Это четкие, несуетливые, хорошо организованные люди, не хватающие звезд с неба, но способные навести порядок в бушующем море бумаг. Без них бюрократический корабль в первый же день пойдет ко дну.

Хорошим чиновником не рождаются, им становятся, только «понюхав пороха» в реальном деле, пройдя школу человеческих взаимоотношений и набравшись опыта управления и житейской мудрости.

Все чиновники могут быть ранжированы по уровню деловой ответственности. В министерстве я застал специалистов старой формации, для которых работа была делом жизни. Они в принципе не могли подвести. Но были и обратные примеры.

Существует парадокс – чем лучше работает чиновник, тем меньше он заметен. Это как лифтер, о наличии которого мы вспоминаем только при остановке лифта и искренне благодарны ему за высвобождение из плена застрявшей между этажами кабины и последующий ремонт.

Аналогично в сфере науки. Пока вся система обеспечения сферы науки работает в отлаженном режиме, она как бы и не заметна. Но вот внесен в Думу новый законопроект, в котором ограничиваются экономические права субъектов научной сферы, и Министерство науки сразу попадает в центр внимания. Именно на него возлагаются надежды по защите интересов науки. Другой типичный пример – Минфин задерживает перечисление денег на заграничные командировки, срываются серьезные проекты. Опять Министерство науки становится «палочкой-выручалочкой».

Особенно возрастает роль чиновника в условиях сокращения объемов распределяемых средств. Это его звездный час. Чиновник не получит и устной благодарности, если обеспечит бесперебойное снабжение институтов деньгами. О нем вспоминают только тогда, когда начинаются сбои.

«Новые русские чиновники» убеждены в том, что их мастерство не в том, чтобы решать проблемы, а в том, чтобы умело их создавать таким образом, чтобы стать ключевым звеном в их разрешении. Это относится к чиновникам не только научной сферы, но в науке реализовать данный посыл особенно просто, так как велик фактор субъективности оценки результатов научной деятельности. Их не измеришь ни в киловаттах, ни в килограммах.

 

Глава восемнадцатая

Расу

Российское агентство по системам управления – РАСУ, как и еще три других оборонных агентства, было создано в 1999 году. С первым генеральным директором – В. Симоновым я был знаком со времен заключительного XXVIII съезда КПСС, на котором мы оба были делегатами. Это очень энергичный, умный и цепкий человек с пронзительным взглядом. За короткий срок он фактически с нуля организовал новую структуру, которой предстояло руководить огромным количеством НИИ, КБ и заводов, возглавляемых в прежние времена тремя министерствами: радиопромышленности, промышленности средств связи и электронной промышленности. Думаю, что он придумал и название агентству: не какая-нибудь там «радиоэлектроника», а «системы управления». Звучит красиво и очень солидно, убедительно. Это в его стиле. Другие агентства назывались буднично: по обычным вооружениям, по судостроению, по боеприпасам.

В. Симонов самым активным образом включился в процесс реформирования отрасли. Действовал он решительно, не слишком считаясь с интересами регионов и предприятий, создавая себе тем самым немало проблем. Итогом стало его освобождение в начале 2002 года от занимаемой должности.

Полгода шла борьба за вакантное место. Никак в ней не участвуя, я нежданно-негаданно в октябре 2002 года получил назначение на эту ответственную должность.

В РАСУ меня никто не знал, так же как и я видел своих новых сотрудников впервые, за исключением моего сотрудника по прежней работе, В. Биттера, который уже более полугода трудился в агентстве. Именно он и ввел меня в курс дела, подробно охарактеризовав пятерых моих замов и других начальников. Без его участия положение мое было бы чрезвычайно сложным.

Было понятно, что от моих первых шагов будет зависеть очень многое. Авторитарный стиль работы прежнего руководителя для меня был в принципе неприемлем. Я решил идти от противного – создать гибкую систему управления, опирающуюся на мнение директоров предприятий, относительно крутых нравов которых меня предостерег при назначении премьер.

В хорошем деле всегда найдется активист, способный взять на себя роль организатора. Так произошло и в этом случае. Уже в первый же день в мой кабинет вихрем ворвалась энергичная женщина – директор института повышения квалификации, и надолго завладела моим вниманием. Она знала все обо всех. Мне достаточно было только заикнуться о желании создать совет директоров отрасли, как идея была подхвачена, и через несколько дней я уже имел проект его состава и регламента. Вскоре совет был собран, и мне предстояло выступить с программной речью перед тремя десятками директоров самых крупных предприятий отрасли.

В прежние советские времена при вступлении в должность руководитель обычно говорил о необходимости мобилизовать все силы на выполнение напряженных планов. В 2002 году напряженных планов не было ни на одном предприятии. Напротив, директора не могли набрать заказов, чтобы загрузить производство. Так что выступление мне нужно было строить совсем в иной тональности. К тому же каких-либо конкретных задач премьер передо мной и новым ведомством также не поставил.

Приглашенные со всей необъятной страны директора прибыли на совещание все до единого. В большинстве своем это были солидные люди в возрасте около шестидесяти лет. Молодежь представляло только трое. Мы не без труда отыскали их при формировании совета среди семи сотен директоров подведомственных предприятий.

Свое выступление я начал без какого-либо пафоса. Его логика была очень проста, а именно: в любом большом деле важно видеть и понимать не только конкретные задачи и проблемы, но также общие тенденции развития. Следующей темой стала коррупция и ее пагубная роль в нашем обществе. Этот вопрос мне не давал покоя уже несколько лет, и поэтому свою точку зрения я донес до аудитории вполне конкретно, предложив директорам исключить «откаты». Для собравшихся это было весьма неожиданно и привлекательно, так как каждый директор на себе испытал все «прелести» работы в реальных финансовых условиях. Следующий момент выступления был связан с необходимостью укрепления научного компонента отрасли. Здесь я также чувствовал себя вполне уверенно.

Директора слушали внимательно, видно было, что определенный авторитет я своим выступлением уже заработал. Теперь можно было честно признаться, что радиоэлектронная промышленность дело для меня новое, и я бы хотел в своих действиях опираться, прежде всего, на мудрость их директорского корпуса.

По опыту прежней работы я оценил отведенное мне время для реализации замыслов примерно в полтора года (как в воду глядел) и призвал всех к интенсивной работе без раскачки.

Вопросов ко мне было немного, все единодушно поддержали предложение о создании совета директоров отрасли, и после торжественного обеда я был радушно принят в сообщество радиоэлектронщиков.

Объем средств, проходящих через агентство, составлял совершенно незначительную по масштабам отрасли сумму – менее двух миллиардов рублей в год. При этом генеральному директору агентства, в отличие, например, от министра науки, вообще никаких резервных средств для оперативных нужд не предусматривалось. Основное финансирование предприятий шло по линии государственного оборонного заказа через Минобороны и по линии зарубежного военно-технического сотрудничества. Влиять на тематику заказов и распределение их по предприятиям агентство могло также в очень ограниченных пределах.

Следуя наставлениям Конфуция для руководителя – «Много наблюдать и оставлять в стороне опасное», я стал внимательно знакомиться с людьми и отраслью. Посещение предприятий стало одним из важнейших приоритетов, причем делал я это охотно, с искренним интересом. Начав с Московского региона и поднабравшись опыта, я приступил к дальним поездкам. Сначала ездил один, чем немало удивлял директоров и местное руководство. Без свиты московские начальники обычно не ездят. Однако с приходом помощника свита в минимальном количестве появилась и у меня. Помощник осуществлял не только организацию визитов, но и четко отрабатывал их результаты, контролируя исполнение принятых решений. Он быстро завоевал авторитет как в агентстве, так и на местах.

С московскими организациями все было сравнительно просто. Пару часов знакомишься с руководством и предприятием, затем в активном режиме торжественно ужинаешь и едешь домой приходить в себя. В регионах все происходило примерно по такой же схеме, только за пару дней надо было посетить от пяти до десяти организаций. В первый день приходилось работать с самого утра и до поздней ночи. Директора при этом поочередно сменяли друг друга, но каждый считал своим долгом реализовать программу по максимуму. Как в испытаниях спецназовцев на краповый берет, когда в каждом раунде против претендента выходит свежий противник. В гостиницу попадаешь к ночи весьма утомленным как впечатлениями, так и, особенно, гостеприимством. А на следующий день с самого утра ждут своей очереди новые директора и новые акты гостеприимства. А в конце второго дня обычно встреча и ужин с губернатором, после чего проводы и «посошок» на вокзале, в аэропорту или на границе области в зависимости от используемого вида транспорта.

Впечатления от этих поездок до сих пор свежи в памяти. С одной стороны, за пару дней узнаешь массу удивительного, а с другой – сколько таких куммулятивных ударов может выдержать организм? За полтора года работы в РАСУ я выпил водки, виски и коньяка больше, чем за всю предыдущую и, надеюсь, последующую жизнь. Директора, надо признать, в этом деле люди весьма закаленные, и ни один обед, а тем более ужин не проходил без десятка тостов государственного значения, уклониться от которых было просто невозможно.

Заканчивая тему банкетов, должен сказать, что круче, чем в промышленности, они только у военных. Там все отработано до мелочей, а мелочи доведены до совершенства. Между тостами, в частности, не должна пролететь пуля, а после каждого тоста раздается громогласное троекратное «Ура! Ура! У-р-р-ра!». Должен признать, что это как-то завораживающе увлекает. Примерно с третьего тоста полноценно вливаешься в коллектив, а на следующий день с горечью и болью осознаешь степень своей неосмотрительности.

При взаимодействии с огромным числом директоров предприятий и генеральных конструкторов у меня сразу обнаружилось серьезное затруднение, связанное с тем, что запомнить их имена и отчества я не мог в принципе. Когда встречи имели неожиданный характер, приходилось извиняться и просить напомнить, а чтобы выйти из неудобной ситуации, я даже придумал специальную шутку. После напоминания я радостно восклицал:

– А-а, как и раньше!

Такой простой прием неизменно вызывал улыбку и сразу снимал неловкость.

За полтора года работы в РАСУ я посетил около полутора сотен предприятий в тридцати городах. Впечатлений масса. Во-первых, от былого величия отрасли. Численность некоторых предприятий в лучшие времена достигала 10 и более тысяч человек. Некоторые цеха по размерам как на авиационных заводах. Объемы выпуска радиоэлектронной продукции характеризует уже тот факт, что один только завод «Рефлектор» в Саратове выпустил миллиард радиоламп – больше, чем осветительных ламп во всей стране.

Положение же дел на большинстве предприятий было далеким от благополучия. Все пытались выжить и найти себе место в новых условиях, что было непросто. Гражданская электроника не выдержала конкуренции с Западом и Востоком. Слабая загруженность предприятий привела к крайне низкой заработной плате и, как следствие, к потере наиболее квалифицированных кадров.

Главной проблемой директоров теперь стало не столько выполнение заказов, сколько выплата заработной платы. Нужно отдать должное, что в большинстве своем они делали и сделали все возможное для спасения предприятий от банкротства и разорения.

Имея в своем распоряжении очень ограниченные финансовые ресурсы, я решил по максимуму использовать моральные стимулы. В этом плане были реализованы два замысла. Во-первых, утверждены четыре именные медали прежних министров отрасли: В. Калмыкова, А. Шокина, В. Шимко и Э. Первышина, которые ежегодно по решению Совета директоров присуждались наиболее заслуженным специалистам. Во-вторых, издана биографическая энциклопедия отрасли, в которой собраны материалы об ученых, конструкторах, инженерах, рабочих и руководителях предприятий, чей труд был отмечен премиями государственного уровня и званиями Героев Социалистического Труда. Благо на местах еще сохранились люди, которые смогли собрать нужные сведения об истории предприятия. Число лауреатов в отрасли оказалось столь велико (1500 человек), что потребовалось издавать три тома энциклопедии. И это притом, что такого уровня награды тогда давались лишь за выдающиеся заслуги!

Рабочий день в РАСУ у меня не был слишком напряженным и обычно длился около 10 часов. В семь часов вечера я отправлялся домой с чувством выполненного долга. Я вообще не любитель засиживаться до глубокой ночи. В этом, на мой взгляд, больше показухи, чем пользы. Во-первых, усталость притупляет ум, а во-вторых, переутомившись вечером, плохо работаешь и утром. Для умственного труда отдых исключительно важен. Я заметил, что самые хорошие идеи приходят в понедельник, важно только поставить мозгу задачу в пятницу и не вмешиваться в его работу в выходные.

Встречи с директорами предприятий занимали более половины моего рабочего времени. Каждый из них обычно излагал свои проблемы и достижения, а также общее видение ситуации. Частенько информация от разных директоров находилась в явном противоречии. Выяснить истинное положение дел в приватных разговорах оказывалось непросто. Поэтому я решил перейти к практике публичного обсуждения ключевых проблем.

Было определено несколько тем и сроки совещаний. Подготовка каждого совещания обычно занимала около месяца. Кроме основного доклада намечались выступления представителей конкурирующих организаций, независимых экспертов и заказчиков. Совещания проводились в формате коллегии и занимали целый день.

Итоги полностью оправдали ожидания. Одно дело что-то говорить и обещать мне с глазу на глаз в кабинете и совсем другое – в профессионально подготовленной аудитории, включающей явных оппонентов. Дискуссии носили весьма острый характер и давали точную картину происходящего в отрасли. За год удалось подготовить и провести три таких совещания и принять ответственные коллегиальные решения.

Другой важной формой обмена мнениями и общения стали отраслевые конференции. В 2003 году конференцию организовали в Саратове. Она собрала несколько сотен человек со всех крупных предприятий и имела высокий уровень представительства других ведомств: начальник вооружений со стороны военных, заместители министров, руководители целого ряда главков, центров и академий, в первую очередь РАН. Со стороны РАН самым активным союзником РАСУ был академик Ю. Гуляев, директор Института радиотехники и электроники. Он поддерживал меня в самых сложных ситуациях.

Конференция в Саратове прошла на высоком научном уровне. Фактически это была первая отраслевая конференция. Было принято решение сделать такие конференции регулярными и проводить их раз в год в регионах. Но, как это часто бывает, на последующих конференциях научная часть стала постепенно сжиматься, уступая место неформальному общению. Все больший размах приобретали вечерние мероприятия. В Саратове они тоже были организованы на самом высоком уровне, но оставались при этом все же дополнением к основной программе.

Апофеоза культурная программа достигла в Санкт-Петербурге в 2008 году. Организаторы среди прочих грандиозных мероприятий организовали вечернюю экскурсию в Петергоф. Дело было в конце сентября. Сезон фонтанов закончился, но не для всех. Для нас их должны были вновь включить во всем великолепии с цветомузыкальным сопровождением. Понятно, что был заказан ресторан с артистами, а примчаться в Петергоф мы должны были на быстроходных катерах.

Все бы, вероятно, так замечательно и случилось, если бы на одном из катеров капитан не был, по-видимому, пьян и не посадил судно на мель. В результате культурное мероприятие превратилось сначала в спасательную операцию с участием сил МЧС, затем в сюжет телевизионных новостей и, в конце концов, в медицинские проблемы для двух десятков человек, в числе которых было суждено оказаться и мне.

К чести организаторов конференции следует признать, что они сделали все, чтобы минимизировать последствия катастрофы. С самой лучшей стороны проявил себя председатель оргкомитета. Видно было, что за его плечами серьезная армейская школа. В его действиях не было и тени паники. Буквально за несколько минут он организовал эвакуацию людей, а затем и лечение пострадавших в лучшей клинике города. Это притом, что и сам он серьезно пострадал, а позже перенес сложнейшую операцию.

Надеюсь, что из этого драматического события организаторы конференций извлекут соответствующий урок.

Еженедельные планерки являлись важным моментом в системе управления РАСУ. Школу по их проведению я прошел в свое время у вице-премьера В. Булгака. Главное, чтобы каждый заместитель получал конкретные задания, срок исполнения которых фиксировался в протоколе. Обычно это срабатывает, и дела продвигаются достаточно динамично. Правда, однажды и здесь мне был преподнесен небольшой новый урок. Один из замов отвечал за организацию конференции. Срок ее приближался, а число заявленных участников было совсем незначительным. Я потребовал интенсифицировать работу. Он заявил, что через неделю все будет решено. Я выразил сомнение, что это реально при его подходе к делу, и получил очередные заверения. Когда через неделю результата не было, спрашиваю:

– Как же так?

Ответ прозвучал более чем достойный:

– Но вы же сами сказали, что сделать это не удастся. И как всегда оказались правы!

После этого сомнений в реальности выполнения поручений я уже никогда не выражал.

Во время работы в РАСУ одной из моих навязчивых идей было изжить коррупцию. Уже на первом заседании конкурсной комиссии по выбору директоров я обратил внимание, что перед голосованием ее члены застыли в ожидании моего мнения, рассматривая результаты голосования как предрешенное дело. Я высказал свою точку зрения относительно всех кандидатов, не акцентируясь ни на ком конкретно. В результате директором избрали явно не того, кому это было обещано сотрудниками агентства, готовившими данный вопрос, что сильно удивило как избранного, так и неизбранного. Кстати говоря, выбор оказался весьма удачным, хотя новый директор еще с год не мог оправиться от удивления и все благодарил за оказанное доверие.

После этого случая ситуация с выбором директоров нормализовалась, и члены комиссии, почувствовав свою роль, стали более активными и требовательными к участникам конкурса.

Одной из важнейших проблем оборонной промышленности являлась и остается по сей день устаревшая электронная компонентная база. РАСУ выходило с предложениями по этому поводу в правительство не раз, но только в 2003 году удалось добиться целевого финансирования в размере 300 млн руб. на решение этих задач. Деньги, однако, были выделены агентству не напрямую, а через Министерство промышленности, которое расставаться с ними никак не хотело. Бюрократическая борьба длилась несколько месяцев. Исчерпав все свои возможности вплоть до обращения в правительство и вконец испортив отношения с руководством Минпрома, я от безысходности решил обратиться за помощью к всемогущим олигархам. Один из них имел прямую заинтересованность в развитии микроэлектроники и взялся решить проблему. Его звонка министру финансов оказалось достаточно, чтобы деньги были незамедлительно переведены в РАСУ (вот и подумаешь, кто у нас в стране главный!). К сожалению, произошло это уже в конце лета и, чтобы освоить средства до конца года, делать все пришлось наспех.

Больше всего времени занимала деятельность по созданию интегрированных структур. На момент моего вступления в должность в разной степени готовности находился с десяток проектов. Большей бюрократической неразберихи, чем при прохождении согласования документов по интегрированным структурам, я в жизни не встречал. На каждом этапе все подвергалось сомнению и заново пересматривалось. Только отстоишь позицию на одной комиссии, как все начинается сначала на другой. Документы мы переделывали десятки раз, организации включались и исключались. В этом процессе участвовали губернаторы, сенаторы, депутаты Думы, сотрудники десятка ведомств, аппарата Правительства и Администрации Президента. В общем, все руководство страны. Можно только удивляться, что за полтора года по двум проектам все же удалось пройти весь этот путь.

Особое отношение в РАСУ было к Концерну ПВО «Алмаз – Антей». Этот первенец был создан вопреки позиции прежнего руководства и потому не очень-то им поддерживался. Такое отношение передалось и нижестоящим сотрудникам. На этапе становления у концернов множество проблем, и осложнить им жизнь с позиции агентства довольно легко.

У меня никаких личных счетов с концерном ПВО не было, более того, я прекрасно понимал, что именно в нем сосредоточен основной потенциал радиоэлектронной отрасли. Однако сломить сопротивление подчиненных было не так просто. По многим вопросам (например, по выдаче лицензий головной компании) чинились формальные препятствия, связанные с неразвитостью нормативно-правовой базы вновь созданных структур. Хотя постепенно ситуация менялась в лучшую сторону.

Тут, однако, случилось непредвиденное. И. о. генерального директора концерна ПВО был убит. Встал вопрос о новой кандидатуре. У меня на примете никого не было, и я решил посоветоваться с заказчиками и директорами головных предприятий концерна. Список предложений был невелик, и в нем не было явного фаворита. Между тем оказалось, что вопросы о подобных назначениях находятся вне компетенции руководителя агентства, хотя формально именно он должен представлять кандидатуру в правительство.

Мне намекнули, что такая кандидатура уже есть и мне остается ее только поддержать. С одной стороны, это было для меня облегчением, поскольку снимало бо́льшую часть ответственности, но с другой – я не мог «терять лицо», представляя человека, которого не знал. В конце концов встреча с кандидатом была организована. Им оказался В. Меньщиков – достаточно молодой человек приятной внешности, работавший заместителем руководителя Росрезерва. Он имел подходящее образование. Мы с ним быстро нашли общий язык и договорились, что до представления на новую должность он в течение месяца войдет в курс дел с тем, чтобы все было пристойно.

Мои осторожность и предусмотрительность были связаны, в частности, с пониманием того, что сразу после назначения нового директора концерна сбегутся корреспонденты и станут «вынимать из меня кишки», пытаясь выудить что-либо сенсационное.

В Миннауки у меня был кое-какой опыт общения с журналистами. Как правило, это были корреспонденты газеты «Поиск», финансируемой министерством. Всех их я хорошо знал, и каждое интервью перед опубликованием мне давали для прочтения, поэтому при общении с ними не было необходимости особо тщательно подбирать и взвешивать каждое слово.

В РАСУ приходили корреспонденты совершенно иного склада. Они уже после первой встречи обучили меня новому стилю общения. Их вовсе не интересовали мои рассуждения о проблемах и достижениях отрасли. Все вопросы в основном касались двух тем: увольнения и назначения директоров и связанных с этим интриг, а также особенностей зарубежных контрактов. Одно мое неосторожное слово не просто ставилось в центр публикации, но вырывалось из контекста и выносилось в заголовок статьи. После нескольких таких уроков мои высказывания сделались столь аккуратными, что корреспонденты стали появляться в РАСУ от случая к случаю.

Это имело свои негативные последствия, поскольку в статьях стала появляться «отсебятина». Так, после неудачного запуска ракеты «Булава», происходившего на глазах у президента, в «Московском комсомольце» появилось сообщение, что, согласно заключению комиссии, ракета сбилась с курса из-за отказа элементной базы, произведенной на предприятиях РАСУ. Я тут же позвонил председателю этой комиссии – заместителю министра обороны А. Московскому. Оказалось, что комиссия еще даже не приступила к работе. В такой ситуации можно было требовать опровержения и даже подавать на газету в суд. Однако предыдущий опыт убеждал меня в бесполезности таких действий. Даже если газета и принесет извинения, то рано или поздно редакция отыграется вдвойне. Поэтому я ограничился звонком главному редактору и попросил его более внимательно проверять публикуемый материал. Он обещал в порядке компенсации опубликовать о РАСУ «что-нибудь теплое» и, надо сказать, слово сдержал.

В конце февраля 2004 года грянула административная реформа. Правительство отправили в отставку. Случилось это в день заседания Госсовета в Кремле. Новость принесли журналисты. Показательно, что ни один министр и даже заместители премьера не знали о готовящейся отставке. Кремль умеет хранить секреты.

О приближении административной реформы было известно. Более того, полгода назад была создана специальная комиссия по ее подготовке. Участвуя в ее работе, я вскоре понял, что данная комиссия является направлением «отвлекающего удара», а реальная программа реформы готовится совсем в другом месте за закрытыми дверями. Так оно и вышло.

Административная реформа началась 24 февраля 2004 года, как раз накануне моего шестидесятилетия. Фактически это был мой первый юбилей, который предстояло отметить по всей форме. Предыдущий пришелся на момент перехода из института в министерство и по этой причине прошел без особых торжеств. В этот раз ситуация была иной. В промышленности юбилеи начальства всегда отмечались с размахом.

Суета началась примерно за месяц до самого события. По косвенным признакам я понимал, что готовится нечто грандиозное. Список гостей согласовывался и уточнялся несколько раз. Я постарался сделать так, чтобы в нем были только те люди, с которыми у меня действительно были хорошие искренние отношения и которые не восприняли бы приглашение как неприятную обязанность. В результате все прошло наилучшим образом, без слащавого чинопочитания и восхваления.

Указ об упразднении оборонных агентств вышел в марте 2004 года. Два месяца было отведено сотрудникам для трудоустройства. Процесс ликвидации ведомства оказался делом замысловатым и трудоемким. К тому же он проходил в условиях хаоса, вызванного одновременным преобразованием всех органов исполнительной власти.

До пятилетнего юбилея оборонные агентства не дотянули всего два месяца. Пять лет – это примерно тот срок, за который новая структура федеральной исполнительной власти выходит на режим эффективного функционирования: складывается аппарат, формируются связи по внешним взаимодействиям, отрабатываются регламенты работы, устанавливаются рабочие отношения с подведомственными предприятиями. Ликвидировать структуру в такой момент – все равно что спилить яблоню, вступившую в период плодоношения.

Полтора года работы в РАСУ явились для меня хотя и короткой, но, пожалуй, самой величественной страницей жизни, когда я мог действовать в масштабах огромной отрасли в полной мере самостоятельно на свой страх и риск. Получилось так, что попал я на эту работу, будучи подготовленным учебой в МГУ, работой в Академии наук и, конечно, в Миннауки. В РАСУ передо мной раскрылись впечатляющие горизонты оборонной отрасли со всеми достижениями и проблемами. Я был восхищен грандиозными результатами труда нескольких поколений создателей уникальной военной техники и до сих пор испытываю двойственное чувство гордости за достижения отрасли и горечи утраты былого величия.

 

Глава девятнадцатая

Концерн

После ликвидации РАСУ вопрос жизнеустройства не стоял для меня так остро, как при увольнении из министерства. Во-первых, я уже достиг пенсионного возраста, а во-вторых, сразу получил приглашение В. Меньщикова прийти на работу в Концерн ПВО «Алмаз – Антей» на должность по своему выбору. Я без колебаний согласился, выбрав должность советника генерального директора, как наиболее гармонично отвечающую моим темпераменту и возрасту, и ни разу о своем выборе не пожалел.

К тому времени концерну с момента образования было два года. Он объединял около пятидесяти заводов, институтов и КБ, рассредоточенных по всей стране. Среди них были предприятия с вековой историей, такие как основанный в 1863 году Государственный Обуховский завод в Санкт-Петербурге или Уральское производственное предприятие «Вектор», отсчитывающее свое рождение от указа императора Александра I 1812 года по созданию механической мастерской Генерального штаба, или основанный в 1911 году Новосибирский завод имени Коминтерна.

Техника противовоздушной обороны получила интенсивное развитие в нашей стране вскоре после Великой Отечественной войны. В 1950 году Сталин, озабоченный возможностью атомной бомбардировки, дал указание надежно защитить столицу от налетов вражеской авиации. Для решения этой сложнейшей технической задачи было создано особо секретное КБ-1, получившее впоследствии широкую мировую известность, как КБ «Алмаз». Со всей страны в КБ были собраны самые талантливые ученые, конструкторы и рабочие. В кратчайшие сроки на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе было построено величественное тринадцатиэтажное здание.

Основу ПВО Москвы должны были составить зенитные ракетные комплексы (ЗРК), окружающие столицу двумя кольцами с радиусами 50 и 90 км. Благодаря этому замыслу Подмосковье получило две бетонные кольцевые дороги и несколько ТЭЦ. Генеральным конструктором проекта С-25 был назначен С. Берия, которого вскоре сменил А. Расплетин – выдающийся ученый, академик. Его столетний юбилей торжественно отмечался в 2008 году.

Работы велись практически «с нуля», но уже через четыре года ЗРК прошел государственные испытания, а в мае 1955 года грандиозная по своему размаху и возможностям система С-25 была принята на вооружение.

Через два года был разработан мобильный комплекс С-75. Это именно его ракетами были сбиты и американский шпион Пауэрс, и 421 американский самолет, в том числе 51 бомбардировщик Б-52, во Вьетнаме.

Сложилось так, что в МГУ на военной кафедре мы самым детальным образом изучали именно этот комплекс. Тогда я представить не мог, что когда-то буду связан с организацией и людьми, его создавшими. А. Расплетина, к сожалению, я не застал, а вот с его преемником – академиком Б. Бункиным довелось познакомиться близко.

В 1961 году была создана и принята на вооружение система С-125, предназначенная для поражения низколетящих самолетов и самолетов-снарядов. Она показала свои превосходные качества в войнах на Ближнем Востоке. Более шестисот комплексов было экспортировано в разные страны.

В 1958 году перед Расплетиным была поставлена задача создания системы ПВО дальнего действия (до 200 км). В 1967 году задача была решена, и система С-200 была принята на вооружение. Боевые испытания комплекс успешно прошел в Ливии. Печально признать, что в результате неумелого использования комплекса С-200 на Украине в 2001 году над Черным морем был сбит российский пассажирский самолет ТУ-154.

В 1969 году была поставлена новая, еще более амбициозная задача – создать систему, способную бороться с эшелонированными налетами летательных аппаратов всех типов. Первая система С-300П была принята на вооружение в 1979 году. С этого момента началось ее триумфальное использование и совершенствование. До сих пор системы С-300 обеспечивают надежную оборону нашей страны и высоко котируются на мировом рынке вооружений.

Средства ПВО требуются не только для защиты городов и стратегических объектов, не менее важны они и для прикрытия войсковых подразделений на поле боя. Войсковые комплексы ПВО должны сопровождать войска в любых природных и погодных условиях, иметь броню и быстро приводиться в боевое состояние. Если первый мобильный комплекс ПВО С-75 имел время развертывания несколько часов, то в данном случае это время потребовалось сократить в пятьдесят раз. Полк С-300В – это целая армада гусеничных машин, весом по пятьдесят тонн каждая, с высокой скоростью преодолевающих любое бездорожье и готовых поражать воздушные цели уже через несколько минут после остановки.

Большая часть войсковых комплексов и систем ПВО была разработана в Научно-исследовательском электромеханическом институте под руководством выдающегося конструктора академика В. Ефремова: комплексы средней и малой дальности и система большой дальности – С-300В. В Научно-исследовательском институте приборостроения имени В. В. Тихомирова были созданы войсковые комплексы средней дальности.

Все послевоенные парады на Красной площади не обходятся без техники ПВО. Прежде мимо трибун с гордостью провозили ракеты комплекса С-75 с торжественным напоминанием диктора о сбитом американском разведчике. Теперь – целая кавалькада. Сначала едут комплексы малой дальности – «Торы», у них на единой машине все хозяйство, включая локатор, систему управления и 8 ракет. Дальше – больше: комплексы средней дальности «Бук». Здесь уже ракеты покрупнее, и расположены они на отдельной машине. В заключение тягачи везут пусковые установки системы С-400 с четырьмя контейнерами для ракет. Они всего раза в два уступают по размеру въезжающим вслед за ними стратегическим ракетам, что не удивительно, так как они предназначены для поражения целей на расстоянии до 400 км.

Как не велики ракеты системы С-400, но на фоне высоченных радиолокационных вышек, установленных на боевой позиции ПВО, они выглядят скромно. Антенны радиолокаторов подняты высоко над землей для того, чтобы видеть не только то, что в заоблачной выси, но и низколетящие крылатые ракеты, крадущиеся буквально в нескольких метрах от поверхности земли. Локаторы решают сразу несколько важнейших задач: обнаруживают цель, передают команды управления на ракету и подсвечивают цель, причем все это они могут делать одновременно со множеством целей, в результате система С-400 способна бороться с массированными налетами противника как с воздуха, так и из космоса.

Локаторы первых систем ПВО имели металлические антенны сложной изогнутой формы, наподобие звуковой трубы граммофонов. Габаритные и тяжелые, они неспешно поворачивались, осматривая небо. Сейчас антенны на вид совсем простые – плоские пластины с множеством излучателей и приемников. Но за этой простотой стоит сложнейшая электроника, которая позволяет мгновенно перекидывать луч локатора в любую точку пространства – отсюда и возможность воевать сразу против множества атакующих ракет и самолетов.

Многие войсковые комплексы прошли боевые испытания в горячих точках нашей планеты. В частности, в арабо-израильской войне комплексами «Квадрат» 95 ракетами было сбито 64 самолета. Такую эффективность не демонстрировал ни один другой комплекс. Под их точный огонь в Югославии попал и считавшийся неуязвимым американский самолет-невидимка Ф-117А.

Читая воспоминания непосредственных участников работ по созданию систем ПВО, невольно завидуешь энтузиазму и творческому накалу, позволявшим в невероятно сжатые сроки решать сложнейшие технические задачи, проводить бесконечные испытания, доработки и усовершенствования. Большинство из этих людей получили высокие государственные премии и награды. Труд их действительно был подобен подвигу. Значительную часть жизни они проводили не в городских условиях, а на полигонах, месяцами испытывая и сдавая заказчику созданную технику. Полигоны располагаются в самых безлюдных, непригодных для жизни местах, где летом стоит невыносимая жара, нет питьевой воды, а зимой – промозглая стужа.

Научно-технический задел техники ПВО, созданный за четыре десятилетия после окончания Второй мировой войны, оказался столь существенным, что до сих пор разработки 70-х и 80-х годов высоко котируются на мировом рынке. Только это и спасло оборонные предприятия концерна в наши тяжкие мирные годы от гибели. Однако потери оказались очень серьезными. Во-первых, образовался разрыв поколений разработчиков, во-вторых, упущено время, а с ним и инициатива, в-третьих, возникло ужасное технологическое отставание предприятий от мирового уровня.

К моменту вхождения в концерн значительная часть предприятий находилась в критическом финансовом положении и требовала принятия срочных мер по спасению от банкротства. Проблемы возникали на каждом шагу, как при организации концерна, так и в ходе его становления. В ходе их решения руководству концерна была предопределена роль первопроходцев.

В физике чем сложнее задача, тем она интереснее. В экономике это правило далеко не всегда работает. Задачи высокой сложности подчас вообще не имеют красивого решения. В условиях резкого ограничения финансовых ресурсов приходится перекладывать деньги из одного полупустого кармана в другой для того, чтобы решить сиюминутные задачи, такие как выплата заработной платы, погашение процентов по кредитам, покупка необходимых комплектующих и т. д. и т. п.

Работа генерального директора концерна в условиях финансовой неустойчивости предприятий сложна до предела. Серьезные проблемы, возникшие на дочерних предприятиях, требовали принятия срочных мер. Их решение было непросто совмещать с разработкой и реализацией стратегической линии развития. Но именно здесь лежит ключ к грядущим успехам концерна.

Директорский корпус дочерних предприятий концерна состоит преимущественно из людей, многое повидавших на своем посту и способных организовать работу предприятия в условиях многих неопределенностей современной ситуации в оборонной отрасли, как то: с заказами, ресурсами, поставщиками, кадрами и т. д. и т. п. Издержки при этом неизбежно присутствуют: сроки новых разработок увеличились, да и с качеством продукции бывают проблемы. Оборонная техника столь сложна по своей сути, что и в идеальных-то условиях ее создавать далеко не просто.

Объединение предприятий в концерн является не завершающим этапом их преобразований, а скорее началом. Сплошь и рядом на предприятиях – дублирующие производства с малой загрузкой. Для того чтобы оптимизировать производственный процесс и снизить затраты, приходится идти по пути слияния как заводов, так и КБ. Процесс этот очень болезненный как для работников, так и, особенно, для руководства.

Самым крупным примером явилось объединение пяти дочерних предприятий в Санкт-Петербурге, находящихся на одной площадке в рамках единого технопарка. Проект удалось осуществить прежде всего благодаря правильному назначению директора, который оказался руководителем талантливым и очень решительным. Вообще я заметил, что наибольших успехов добиваются предприятия, во главе которых стоят требовательные и даже жесткие люди. Видимо, у русского народа уважение к силе и решительности является одной из основополагающих черт характера.

Кризис 2008 года вернул страну в пучину девяностых со всеми «прелестями» секвестирования бюджета и сворачивания программ. В те памятные годы я был вовлечен в решение тяжелейших проблем, возникших в научных организациях при сокращении финансирования. Сейчас вижу, что для промышленности экономический кризис еще страшнее. Спасение от разорения дочерних предприятий становится каждодневной заботой головной компании. Огромные сложности возникли из-за одновременного действия четырех негативных факторов: задержки финансирования государственного оборонного заказа; падения спроса на продукцию гражданского назначения; нестабильность контрактов по линии международного военно-технического сотрудничества; резкое увеличение ставок кредитования.

В условиях кризиса экономические риски выросли настолько, что горизонты финансового планирования сократились до уровня месяца и даже недели. В такой ситуации трудно работать даже малым предприятиям, а что уж говорить об огромных концернах.

Исторический опыт показывает, что в оборонной промышленности периоды активного роста рано или поздно сменяются периодами спада. Эта периодичность напрямую связана с изменениями уровня геополитических опасностей государства. Причем чем продолжительнее период спада, тем больше ресурсов требуется для вывода оборонной промышленности на уровень, отвечающий вновь возникшим угрозам.

Одной из примет нашего времени стала высокая активность общественных организаций по прославлению деятельности видных людей Отечества. На имя генерального директора концерна поступало множество поздравлений в связи с номинацией его кандидатуры на множество премий и наград, а также с включением в почетные энциклопедии. А именно:

I. Почетные звания и премии:

«Лидеры экономического развития России»

«Предприятие года»

«Лучшая компания России»

«Лучший руководитель года»

«Руководитель года»

«Лучший руководитель России»

«Лучшая компания СНГ»

«Лучший работодатель года»

«Новые технологии России»

«Элита российского бизнеса»

«Заслуженный предприниматель»

«Кремлевский грандъ»

«Гордость России»

«Лидер отрасли»

«За Обустройство Земли Российской»

«За вклад в удвоение ВВП»

«Меценат и благотворитель мира»

«Лучшая компания года»

«Директор Года»

«Российский Национальный Олимп», включая «Национальный Герой», «Президент Года», «Спикер Года», «Депутат года», «Ученый России», «Выдающийся деятель науки», «Кавалер Ордена Гражданской Чести» и др.

II. Ордена и медали:

Орден «Русь Державная»

Золотая медаль «За вклад в укрепление обороноспособности России» Орден «Президентская звезда»

Орден «Элита России»

Высший орден общественного признания «Почетный гражданин России» Знак Почета «Лидер национальной экономики» Звезда ордена «Гордость Нации»

Медаль Петра Великого «За трудовую доблесть» I и II степени Орден «За обустройство Земли Российской» I степени Орден «Ивана Калиты» Орден «Владимира Мономаха» Золотой орден «Меценат» III. Биографические энциклопедии:

«Выдающиеся руководители предприятий и организаций России» «Лучшие люди России» «Выдающиеся деятели России». Не умаляя заслуг генерального директора – В. Меньщикова, можно, тем не менее, удивиться такому разнообразию предложенных форм признания. Каждое номинирование было аргументировано результатами глубокой экспертизы и мнением самых авторитетных комиссий типа: Всероссийский комитет по общественным наградам и званиям, Российская общественная наградная комиссия, Международный деловой совет. О глубине подобных «экспертиз» можно судить по тому, что в предлагаемых к заполнению анкетах требуется указать (на всякий случай): не является ли предприятие банкротом.

Присуждение происходит, конечно, совершенно бесплатно, но кое-какие суммы номинант все же должен отстегнуть, так, мелочь, не более 30 тыс. евро. При этом награждение происходит в самой торжественной обстановке: в Москве это – «Президент Отель», храм Христа Спасителя, Исторический музей, в Санкт-Петербурге – Исаакиевский собор, Таврический дворец, две награды вручаются в Сочи и в Париже.

Большое внимание уделяется и изданию дорогих фолиантов по ключевым проблемам современности и истории. Предложений по участию в них так же немало. Цены здесь доходят до пяти сотен тысяч рублей за одну страницу.

Таким образом, потратив 10–20 млн руб., можно себя просто-таки увековечить в истории. А наш генеральный директор на эти предложения почему-то не откликнулся ни разу, хотя давление на него «от имени и по поручению» очень крупных руководителей шло постоянно.

Такая вакханалия является очевидным признаком нездоровья общества. Можно только удивляться, что руководители государства фактически попустительствовали ее расцвету. Какие-то меры были приняты только тогда, когда дело дошло до незаконного присвоения генеральских званий и званий Героев России. Аналогичная ситуация и с игорным бизнесом. Нужно ли было позволять развиться ему в столь грандиозных масштабах по всей стране, чтобы затем закрывать в суровой борьбе?

С оборонной промышленностью получилось с точностью до наоборот: сначала бросили на произвол судьбы, а теперь возрождаем. Но в отличие от игрового бизнеса, здесь обратный процесс во сто крат труднее, затратнее и продолжительнее. Потерянные десятилетия не вернешь никакими решениями, законами и даже деньгами. В государственных делах нужно сначала крепко думать, а лишь потом делать.

 

Глава двадцатая

Генералы

Генерал – это звучит как торжественная музыка и в народе отождествляется с высшей степенью признания, превосходящей статус министра или академика. На судьбоносных торжествах, свадьбах и т. п. именно генерал главный гость. Поэтому обойти в повествовании этих «баловней» судьбы было бы несправедливо.

Начальником Генштаба во время начала моей работы в РАСУ был генерал армии Анатолий Васильевич Квашнин. С ним я познакомился сразу, как только вступил в должность. Он охотно согласился меня принять. Так я впервые попал в кабинет столь крупного военачальника. Главной приметой кабинетов командиров такого уровня является глобус. Чем выше ранг командира, тем больше размер глобуса. У Квашнина он был в человеческий рост. У начальников без глобуса на стене обязательно висит карта. Ее размеры и качество оформления тоже соответствуют рангу.

Квашнин был настоящим командиром. Без всяких разговоров и предисловий он усадил меня за стол, достал несколько листов бумаги большого формата и начал объяснять, как устроено руководство вооруженными силами и организовано взаимодействие различных родов войск. При этом он пользовался авторучкой с широким пером, так что все схемы получались очень впечатляющими. За час Квашнин разрисовал четыре листа и, удовлетворившись произведенным эффектом, передал их мне для дальнейшего изучения.

На этом «курс молодого бойца» был завершен. Должен честно признаться, что первая лекция для меня была весьма информативна, так как я узнал все обозначения частей и подразделений, а также их место в военной иерархии. Второй лекции, к сожалению, не случилось, но с Квашниным встречаться и дискутировать по ряду вопросов приходилось еще не раз.

Квашнин вообще любил общаться «с народом». По субботам он проводил большие совещания, человек на двести. На них присутствовали все его подчиненные в звании генералов, а также руководители агентств. Я, по глупости, на первое совещание не пошел, послав своего зама. Это не осталось незамеченным и вызвало серьезное неудовольствие Квашнина. На второе совещание я прибыл (как говорят военные) заранее и занял место в первом ряду. Квашнин меня сразу заметил и погрозил пальцем.

То, что происходило дальше, трудно назвать совещанием. Это был монолог Квашнина, длившийся около двух часов и оставивший во мне неизгладимое впечатление. Я нисколько не пожалел о потраченной субботе.

Квашнин оказался очень хорошим оратором и весьма эрудированным человеком. Речь его ветвилась, неожиданно распространяясь на все новые и новые сферы жизни страны и общества. Больше других досталось средствам массовой информации и олигархам. Возвращаясь от такого рода отступлений, занявших не менее половины времени, к военной тематике, Квашнин периодически поднимал в зале своих подчиненных, мгновенно замиравших по стойке «смирно», и задавал им различные вопросы. Вне зависимости от полученных ответов он упрекал их в бездеятельности, неосведомленности, объявлял им замечания и обещал понизить в звании. Они принимали это с преданной готовностью – «Есть!».

В какой-то момент дело дошло и до руководителей агентств. Он назвал нас «серыми генералами» и велел одному из своих замов выдать нам военную форму (к сожалению, это поручение выполнено не было, поскольку Квашнина вскоре перевели на другую работу).

По окончании своего выступления Квашнин спросил, все ли всем ясно и есть ли к нему вопросы? Поскольку я был на совещании в первый раз и не знал заведенного порядка, то решил задать вопрос по сути обсуждаемой проблемы и поднял руку.

«Так, руководитель РАСУ что-то не понял? Какой у тебя вопрос?»

Такой переход на «ты» для меня был неожиданным и я на всякий случай все же решил обратиться к начальнику Генштаба на «вы». Мой вопрос ему не понравился, (как потом мне пояснили, неожиданно для себя я попал в самую больную точку). Тем не менее Квашнин не растерялся и ответил мне по всей строгости. Больше вопросов не было.

На следующем совещании с докладом выступал один из замов Квашнина, но недолго. Буквально через пару минут Квашнин его резко прервал, усадил на место, и далее все пошло почти как в прошлый раз. Вопросов, правда, я уже не задавал, хотя Квашнин специально спросил меня об этом. Уроки первого совещания не пропали даром. Правда, потом знакомый генерал сказал, что покачать головой в ответ на поставленный генералом армии вопрос было не по форме. Нужно было встать и громко сказать: «Никак нет!» Применить эту правильную форму ответа, однако, было уже не суждено, так как совещание оказалось последним.

Пожалуй, Квашнин был одной из самых ярких военных фигур, встретившихся мне на жизненном пути. Последующие начальники Генерального штаба столь харизматичными не были.

Следующего уважаемого генерала называть не стану, поскольку речь пойдет не о его бесспорных заслугах, а об одной особенности армейского менталитета. С генерал-лейтенантом (а впоследствии генерал-полковником) мы поехали на предприятия РАСУ в Тамбов. Утром нас торжественно встретили на вокзале и отвезли в дом приемов, чтобы мы могли привести себя в порядок с дороги. У меня это не заняло много времени, и я стал дожидаться генерала в холле, а его все не было. Только адъютант сновал взад-вперед чем-то сильно озабоченный. Оказалось, что в номере не оказалось пива и раков, так что ему было поручено срочно устранить эту недоработку. Бутылку пива удалось найти сравнительно быстро, а вот раков не было ну нигде. Адъютанту, судя по всему, за это крепко досталось.

Оборонных предприятий в Тамбове много, и нам пришлось работать в хорошем темпе. Проблема раков отодвинулась, как мне казалось, на второй план. Но не тут-то было. Примерно каждый час адъютант докладывал о ситуации, и несколько раз появлялись очень деловые озабоченные люди (специалисты по ракам) для демонстрации образцов. Однако все образцы генералом были отвергнуты из-за неудовлетворительных размеров.

В обед ситуация обострилась до предела. Достойных раков не было. Губернатор понимал, что на карту поставлена честь региона. «Раковая» бригада была усилена новыми бойцами. Все директора предприятий были предупреждены о возникшей проблеме и тоже бросили лучшие силы на ее преодоление. Оперативная деятельность по добыче раков протекала вне моего поля зрения, но отлов, видимо, шел во всех местных водоемах. Были также обследованы рынки в Тамбове и близлежащих населенных пунктах, но тоже без явных успехов. Во второй половине дня подключилась воинская часть, в которой генерал проходил службу ранее. На измученного адъютанта к вечеру было больно смотреть.

Я сначала пытался отвлечь генерала, потом просил отменить приказ. Но оказалось, что в армии этого делать категорически нельзя. Приказ непременно должен быть выполнен. И это случилось.

Вечером на вокзале нас встречала группа людей с мешками и сумками. Судя по их размерам, были изловлены и сварены все тамбовские раки. Однако экземпляров нужных размеров среди них так и не оказалось, за что адъютант получил второе серьезное порицание. В поезде генерал до полуночи чистил раков и объяснял мне, какого размера они были во время его службы в Тамбове.

Впервые с подобной особенностью генеральского менталитета я столкнулся, еще работая в Институте общей физики. Помнится, я писал о своей привычке ходить на работу пешком через Ленинские (теперь Воробьевы) горы. Так вот, однажды на моем пути в снегу застряла черная «Волга». На ней генерал-лейтенант приехал на утреннюю прогулку. Ситуация выглядела довольно комично: за рулем сидит солдат, а генерал тужится вытолкнуть машину из сугроба, что явно не соответствовало ни армейским канонам, ни его физическим возможностям.

Завидев меня, генерал велел подключиться. Я по воинскому званию был всего лишь старшим лейтенантом и просто обязан был выполнить приказ столь высокого командира.

Машину удалось раскачать, и водитель ловко вырулил на дорогу. Не успел я отряхнуться, как последовала вторая команда:

– В машину!

Она относилась именно ко мне. Я пытался вежливо уклониться.

– Ты куда идешь?

– На работу.

– Так садись, мы тебя подвезем.

– Да не нужно, я специально хожу пешком.

– Послушай, ты мне помог, и я должен тебя отблагодарить. Садись!

Дискуссия в этом ключе, наверное, продолжилась бы далее, но мое упорство стало раздражать генерала, и он приказал солдату усадить меня в машину. Солдат зашел ко мне с тыла и вкрадчиво попросил подчиниться. Я понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно.

По дороге генерал, весьма довольный своим великодушным поступком, расспросил меня о месте работы, должности и научной тематике. Затем велел записать свой телефон и обещал оказать содействие в продвижении по службе. Не зная точно, что стоит за этими словами и какую службу он имел в виду, я искушать судьбу не стал.

Четыре года моей работы в концерне прошли в условиях совместного «проживания» в кабинете с отставным генералом Панченко Анатолием Ивановичем. Он пришел в концерн на два года раньше меня, то есть был старожилом и знал в концерне всех и вся. К моему «подселению» он отнесся очень доброжелательно, сразу окружив меня всяческой заботой.

Внешне он был мало похож на военного, тем более генерала, которые мне всегда представлялись грубоватыми бравыми молодцами. Панченко же скорее можно было принять за ученого интеллигента. Невысокий, с умном взглядом лукавых глаз, чистой речью, без нецензурных выражений. Вскоре я, однако, понял, что это первое впечатление несколько неполно. Многолетняя служба в войсках наложила и на него свой отпечаток. Это проявилось сразу, как только он снял телефонную трубку. Говорил генерал громким командным голосом, слова «есть» и «так точно» были самыми ходовыми. Шутки тоже носили сугубо армейский характер: «Разрешите разговаривать сидя?», «Разрешите бегом?», «Разрешите повесить трубку?»

Как оказалось, научная составляющая в биографии генерала тоже присутствовала. Он был кандидатом военных наук и несколько лет преподавал в Академии Генерального штаба. Благодаря своей общительности и доброжелательности он завел среди слушателей множество друзей, которые по окончании академии разъехались по всем республикам и вновь образовавшимся государствам бывшего Союза, заняв там весьма высокие посты.

Круг знакомых у него был необычно широк и простирался от руководства Генерального штаба до начальников академий, училищ и военкоматов. Это очень помогало и в работе, и в решении иных проблем, иногда столь сложных, что никто другой за них бы и не взялся. К нему постоянно обращались с просьбами о трудоустройстве, а больше всего с непростыми проблемами детей в период призыва и прохождения воинской службы. Я не слышал, чтобы он к кому-то отнесся невнимательно, поэтому, видимо, и просьбы с его стороны не встречали отказа, что обеспечивало высокую эффективность и востребованность генерала, при постоянном расширении круга его полезных знакомств.

При всем при том генерал считает себя человеком невезучим. Хотя, согласно классическому армейскому анекдоту, «лейтенант – это кличка, полковник – звание, генерал – это счастье». Проблемы и трудности у него действительно возникают нередко. Возможно, это связано с тем, что, во-первых, он одновременно ведет всякого рода дел на порядок больше, чем доступно обычному человеку, поэтому и срывов больше. А во-вторых, он, как правило, находится на острие всех проблем, возникающих на работе и в его обширном окружении. Не было, однако, случая, чтобы генерал надолго сник или опустил руки. Он всегда в гуще событий, в первых рядах преодолевает любые барьеры.

К примеру, из Москвы он организовал госпитализацию в городскую больницу неходящей матери, живущей в далекой белорусской деревне. В этой операции было задействовано несколько человек, включая представителей армии и МВД. По ходу дела все они докладывали о сложившейся обстановке и возникающих проблемах, которые решались в оперативном режиме опять же из Москвы.

Другой не менее показательный случай был с телевизионной антенной, которая некогда была установлена генералом лично на высоком еловом шесте. Во время сильного ветра шест, подгнивший от старости, сломало. Мама тут же требовательно сообщила сыну, что телевизор перестал работать, а без него какая в деревне жизнь?

Генерала известие огорчило своей безысходностью – не ехать же из-за антенны в Беларусь. Но уже через пару дней у него, на удачу, подвернулся разговор с начальником Генерального штаба Беларуси, и тот, как обычно бывает, из вежливости осведомился о жизни. Вместо адекватного ответа – «Все нормально» генерал сообщил с напускной и явно преувеличенной грустью о возникшей проблеме. Белорусскому начальнику ничего не оставалось, как пообещать помощь.

Прошла примерно неделя, и опять служебные дела свели их в телефонном разговоре. Генерал не стал напоминать про антенну, но начальник штаба о своем обещании вспомнил и поинтересовался положением дел. Генерал ответил с прежней нескрываемой грустью. Разговор прервался на несколько часов, а когда возобновился, то начальник штаба строго порекомендовал генералу почаще звонить маме. Генерал тут же позвонил, и мама сурово отчитала его за то, что он переполошил всю белорусскую армию – сам командир бригады приезжал проверять отремонтированную днями ранее антенну, которая была теперь установлена в соответствии с требованиями уставов и ГОСТа на металлической мачте с системой ориентации.

В этом примере, как в капле воды, отразилась разница в исполнительской дисциплине в армии двух братских стран. Российский опыт не позволял генералу даже надеяться, что подобное обещание столь высокого командира вообще не будет тут же забыто, а будет реализовано столь быстро и столь обстоятельно.

Особый период наступил, когда генерал решил построить дачу. Один из друзей организовал ему шикарный участок под Москвой на месте стоявшей в лесу воинской части. Собственная дача была давней мечтой генерала. Моя дача, на которой мы провели немало приятных минут, естественно, стала для него ориентиром, а я его главным советчиком.

Следуя моему примеру, генерал начал с покупки хорошего щитового домика-бытовки с прихожей и комнатой и начал его обживать. Я с готовностью передал ему с трудом сохраненную от постоянных попыток уничтожения со стороны дочери и жены утварь, которая осталась от периода освоения нашего участка.

Все родственники генерала были воодушевлены открывшимися перспективами дачной жизни и стали строить планы по строительству дома. Генерал был счастлив и взволнован. Он говорил, что так повезло ему впервые в жизни.

Но безоблачное счастье оказалось недолгим. Буквально через пару недель его домик вдруг исчез. Сказать, что генерал был удручен, это не сказать ничего. Он был просто сломлен и подавлен, поскольку это событие действительно подтверждало тезис о его фатальной невезучести. У кого еще мог бесследно исчезнуть домик с территории изолированного и охраняемого дачного кооператива. Милиция в решение этого бесперспективного вопроса отказалась вмешиваться сразу, так что генералу предстояло вести расследование собственными силами. Выяснилось, что домик увезла в неизвестном направлении грузовая машина, снабженная краном. Охранник кооператива вывозу не препятствовал, но бдительность проявил и записал номер машины и данные водителя. Последний был из Тверской области.

Неискушенный человек поехал бы в Тверь на розыск пропажи. Но генерал все решил, не выходя из кабинета. Через друзей в МВД он нашел адрес водителя и направил к нему знакомого офицера-юриста из Тверской военной академии. Водитель был так удивлен такому визиту, что сразу во всем сознался и сообщил, что его подрядили доставить бытовку на стройку в Дмитров. Стало ясно, что бытовку он перепутал. Путем опять же длительных телефонных переговоров удалось найти под Дмитровом прораба соответствующей стройки. Прораб тоже не стал отпираться и сознался, что сомнения о подмене бытовки у него возникли сразу, так как домик был совершенно новый и к тому же хорошо оснащенный. Строители в полной мере воспользовались его бытовым оборудованием и инструментом, который был закуплен генералом.

Вскоре бытовку вернули и водрузили на прежнее место. Внешне от этих злоключений она практически не пострадала, но внутри была полная разруха. Ничего полезного не осталось. Генерал пережил утрату стоически, требовать компенсации не стал, понимая всю безнадежность ситуации.

Прежде чем приступить к реализации основного дачного замысла, генерал стал изучать вопрос и советоваться со всеми подряд. Ежедневные дискуссии по выбору проекта, фундамента, забора и подъездных дорожек длились бесконечно долго. Каждый вечер генерал принимал очередное окончательное решение, но уже на следующее утро все начиналось сначала. Через пару месяцев, когда это занятие всем всерьез надоело, генерал все же остановился на конкретном проекте.

Наступил этап реализации. О лесоматериалах и строителях он договорился в Белоруссии. Дело, естественно, обросло многими проблемами, несколько раз откладывалось и срывалось, но, в конце концов, красивые цилиндрованные бревна доставили вместе с опытным мастером, который генералу сразу понравился своей обстоятельностью и аккуратностью. Он создал ему все бытовые условия, и работа закипела.

Генерал был окрылен ожиданием быстрого успеха. Первое время донесения, приходившие со стройки, были действительно обнадеживающими, но постепенно темпы строительства начали спадать, а затем и вовсе все застопорилось. Поступило сообщение, что белорус беспробудно запил. Генерал провел инспекцию и обнаружил мастера в непотребном виде в окружении 12 пустых водочных бутылок. Наступила очередная черная полоса. Мастера отправили на родину, а стройка остановилась. Но и эта трудность была преодолена, и за год дом был построен и полностью оборудован.

Таким образом опыт воинской службы при правильном его использовании имеет большое значение в нашей непростой гражданской жизни.

 

Глава двадцать первая

Уникальная наука

В шестидесятые и семидесятые годы прошлого века физики были в большом почете, и физическая наука в нашей стране бурно развивалась, привлекая к себе самую способную молодежь. Государство щедро финансировало грандиозные проекты ускорителей, ядерных реакторов, токамаков, научных кораблей, космических станций, мощных лазеров, оптических, нейтринных, и радиотелескопов и т. д. По долгу министерской службы (и из любопытства тоже) я посетил многие из них и познакомился с образом жизни работающих на них ученых, подчас не менее экзотическим, чем сами установки и решаемые на них физические проблемы. Для полноты картины, думаю, стоит предвосхитить эти впечатления небольшим экскурсом в саму физику. Это целесообразно и для придания убедительности следующей главе, посвященной антинауке.

У большинства людей представление о физике ассоциируется преимущественно со школьными задачками про движение грузиков на блоке, нежели с фундаментальной наукой, занимающейся закономерностями возникновения, существования и превращения пространства, времени, материи и энергии.

На пути первооткрывателей законов физического мироустройства многократно возникали гносеологические барьеры, когда приходилось делать выводы, противоречащие совершенно очевидным убеждениям, типа отказа от плоской модели Земли. Насколько устойчивы во времени были такие заблуждения, можно заключить по изумительному рассказу А. Чехова «Письмо к ученому соседу», в котором предельно четко сформулирован основной довод догматика:

– Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Подобные ситуации возникали во всех областях физической науки. Легко ли поверить, что в солнечном свете есть излучение, невидимое человеческим глазом, допустить существование электромагнитного поля в вакууме, понять, как электрон может бесконечно долго вращаться вокруг ядра атома, не теряя энергии, осмыслить квантовые явления и четвертое временное измерение пространства.

Любопытно, что даже выдающиеся умы, совершившие грандиозные открытия, оказывались подчас в лагере консерваторов, решительно отрицая смелые прозрения своих коллег. Так было с Ньютоном – величайшим физиком всех времен, не признававшим, однако, волновую теорию света, Лоренцом, долго не соглашавшимся с теорией относительности, в основе которой лежали его знаменитые формулы, и Эйнштейном, не жаловавшим квантовую механику.

На ранних этапах развития физической науки целый ряд фундаментальных открытий был сделан не профессионалами физиками, а в первую очередь врачами. Так, Юнг провел уникальные опыты по дифракции света и оценил длину волн разных цветов, а Гальвани открыл источник электрического тока. Дорожный инженер-строитель Френель поставил убедительные опыты по дифракции и построил математическую модель, объясняющую важнейшие свойства света – интерференцию, дифракцию и преломление. Их имена навеки вписаны в анналы физической науки.

Подобных примеров не встретишь в наше время. Современный дилетант не способен даже представить себе уровень задач, решаемых современной физикой. Все уже изучено глубоко и досконально.

Физические законы удивительно точны, строги и взаимосвязаны. Они не допускают даже малейших отклонений. К примеру, если вдруг по какой-то причине слегка нарушится закон преломления света, то тут же рухнет вся оптическая наука, за ней – электродинамика, квантовая механика, специальная и общая теория относительности и даже не устоит закон Архимеда. В физической науке нет малейшего места потусторонним силам.

Физики детально изучили все виды взаимодействия в природе – гравитационное, электромагнитное и ядерные, сумели найти им детальное теоретическое описание, полностью удовлетворяющее все земные потребности. Теперь ставится вопрос создания «теории всего», способной на единой основе построить математическую модель природы. Пока не удается. Возможно, это связано с ограниченностью наших материалистических представлений.

Астрофизикам интересно не только, как устроена Вселенная, но и то, как она образовалась и какое ее будущее. При этом они оперируют временными масштабами в миллиарды и триллионы лет, в которых существование нашей цивилизации превращается в мгновение. О Вселенной физики узнали уже очень много, но в ее динамике все еще остаются некоторые неясности. Для их объяснения появились гипотезы о «темной энергии» и «темной материи» – непонятных субстанциях, как-то влияющих на скорость расширения Вселенной.

Для прояснения вопроса силами международной коллаборации построен Большой адронный коллайдер в Швейцарии стоимостью более 7 миллиардов долларов.

Казалось бы, кому и зачем все это нужно? С позиции обывателя – никому от этого нет никакой пользы. С позиции мыслителя, прояснение вселенского устройства имеет решающее значение для формирования мировоззрения – основы бытия. К тому же даже такие громадные вложения в фундаментальную науку окупятся с лихвой, причем не только за счет получения новых физических знаний. При решении задач подобной сложности всегда возникают нетривиальные технические решения, находящие впоследствии применение в практически важных областях. Убедительный пример дала американская лунная программа, затраты на которую (25 млрд долл.) не раз окупились в рамках земных военных и гражданских приложений.

Среди неисчислимого множества открытий физической науки можно выделить несколько судьбоносных, обеспечивших последовательность технических революций, предопределивших пути развития всей цивилизации. Это:

– создание паровой машины и двигателя внутреннего сгорания;

– освоение электромагнетизма;

– освоение атомной энергии;

– создание вакуумной электроники;

– создание полупроводниковой микроэлектроники;

– изобретение лазеров.

Практически все технические достижения сегодняшнего дня базируются на этих и многих других фундаментальных работах физиков, таких как открытие рентгеновских лучей, создание радио, обнаружение явления сверхпроводимости и т. д.

На прошедший век приходятся четыре из обозначенных открытия революционного характера, последнему из которых, изобретению лазера, мне довелось быть свидетелем во время учебы в МГУ и работы у нобелевского лауреата А. Прохорова.

Перспективы практического использования лазеров были столь очевидны, что начало 1970-х годов породило лазерный бум во всем цивилизованном мире. В СССР было принято специальное постановление ЦК КПСС и Совета Министров о развертывании работ по созданию и практическому использованию лазеров. Были созданы новые институты и производства. Обещания ученых не просто оправдались, но и превзошли самые смелые прогнозы. Сейчас лазеры вошли в нашу жизнь повсеместно, начиная с медицины и кончая «звездными войнами». За пятьдесят прошедших лет лазеры освоили не только оптический диапазон, но и широко шагнули за его пределы. Они бывают крошечными, с булавочную головку, и гигантскими, с мощностью излучения, достаточной для поражения военной техники на космических расстояниях.

Проводниками лазерной техники в большей степени оказались, как ни странно, не оптики, а радиофизики, для которых работа с когерентным излучением была привычней. К примеру, оптики были поражены и даже озадачены первыми опытами по преобразованию красного лазерного света в зеленый, тогда как радиофизики еще в начале века владели искусством удвоения радиочастоты.

Лазерное научное сообщество сейчас является в науке самым многочисленным и представительным, оно превзошло некогда всемогущественное ядерное. Лазерные конференции собирают наибольшее число участников и ежегодно удивляют мир новыми достижениями. А ведь всего пятьдесят лет назад ничего этого не было.

Вторым событием в физике второй половины прошлого века, претендовавшим на революционность, явилось открытие так называемой высокотемпературной сверхпроводимости – ВТСП. В отличие от лазеров, оно по своей сути было не столь новаторским, но при этом наделало не меньше шума, нежели лазеры. Сверхпроводники – материалы с уникальными свойствами. Они не оказывают сопротивления электрическому току, который может существовать в них сколь угодно долго без всякой подпитки. На их основе можно строить мощные магниты, практически не потребляющие энергию.

Сверхпроводники известны с начала XX века, однако их рабочие температуры были очень низкими, вблизи абсолютного нуля (–273° С), что ограничивало их применение рамками физических лабораторий. Все изменилось в одночасье после публикации статьи швейцарских исследователей Дж. Бернорца и А. Мюллера, сообщившей об обнаружении новых сверхпроводников с рабочими температурами на сто градусов выше. Хорошо организованное сообщество ученых, работающих в области сверхпроводимости, сумело придать этому открытию такую значимость, что творцам тут же присудили Нобелевскую премию. Подобного не случалось ни до, ни после.

Силами академика Ю. Осипьяна важность открытия была доведена до руководства страны. Рисовались такие перспективы, что члены Политбюро ЦК КПСС для изучения вопроса специально выезжали в Институт физики твердого тела в г. Черноголовку. Было принято решение о выделении невиданных по тем временам средств для закупки оборудования и организации специальных программ исследований. Если бы лишь половина проектов реализовалась, у нас все было бы на сверхпроводниках: и линии электропередач, и транспорт, и связь, и компьютеры, не говоря уже о военной и специальной технике.

Возникший ажиотаж порушил весь размеренный уклад научной работы, внеся невероятную суматоху и даже авантюризм. Международные конференции по ВТСП шли одна за другой и собирали тысячи участников. Горячка была такая, что докладчики показывали совершенно сырые экспериментальные результаты, иной раз только что полученные из лаборатории по факсу.

При оформлении нашей делегации на первую международную конференцию сотрудник МИДа попросил меня разъяснить, в чем смысл перехода на провода линий электропередачи из этих так называемых высокотемпературных сверхпроводников:

– Если провода придется нагревать, то это же потребует больших энергетических затрат и очень неудобно.

– Да нет. Провода придется охлаждать до минус 200 градусов.

– Какая же она, к черту, высокотемпературная?

Это наглядная иллюстрация того, как умеют ученые давать названия своим детищам.

По прошествии двадцати пяти лет ажиотаж спал совершенно. Научные знания серьезно продвинулись, но ожидаемой революции в технике не случилось. Новые материалы оказались технологически неудобными. Завистники (ученые других специальностей) иной раз пеняют инициаторам бума ВТСП. В общем-то, зря, выделенные средства тогда были потрачены весьма рационально, особенно по теперешним меркам.

Современная физика – это разветвленная область исследований, простирающаяся от микромира элементарных частиц до глубин космоса, от биофизики до геофизики, от физики твердого тела до физики плазмы, от технической физики до математической физики. Усилиями физиков были созданы самые совершенные приборы, ставшие на вооружение современной биологии, химии, геологии, медицины, материаловедения и других научных дисциплин.

Больше всего грандиозного было создано в области ядерной физики и физики высоких энергий. Именно здесь не прекращаются попытки раскрыть некоторые тайны строения материи и процессов образования миров. Тайны эти природа запрятала так глубоко, что приблизиться к ним можно только путем создания огромных и дорогущих ускорителей заряженных частиц.

Первый советский ускоритель – синхроциклотрон был построен по инициативе И. Курчатова в Дубне в конце 1949 года в условиях особой секретности, поскольку большие надежды на него возлагали военные. Но, в отличие от ученых, тут их ждало скорее разочарование. Результаты проведенных исследований дали важные знания о строении материи, но не привели к созданию нового оружия. Подозреваю, что Курчатов и тогда понимал это, впрочем, как и то, что иным путем добиться строительства такой важной для научных исследований установки было невозможно.

Огромный ускоритель, имеющий электромагнит объемом с целый зал, был разработан и сооружен за два года – сроки, рекордные для того времени и совершенно нереальные для нашего. Сорвать их было самоубийством, поскольку запуск ускорителя был приурочен к семидесятилетию Иосифа Виссарионовича. Но при этом делалось все весьма основательно, так что ускоритель исправно работает и сейчас. Подобных долгожителей в мировой практике нет и, думаю, никогда не будет. Это относится и к другим уникальным дубненским установкам, поэтому и не счесть открытий, сделанных в Объединенном институте ядерных исследований (ОИЯИ) – крупнейшем международном научном центре на российской земле.

Пятидесятые годы прошлого века были для советской экономики не самыми простыми, но и в этих условиях подобные грандиозные объекты строились не без изысков, вспомнить хотя бы метрополитен. Особенно красив дубнинский синхрофазотрон, расположенный в величественном здании круглой формы с колоннадой и сферическим куполом, ставшим символом ОИЯИ.

Синхрофазотрон гораздо больше и мощнее синхроциклотрона, но при этом и его конструкция не лишена изящества и строгости линий. Магнит ускорителя вошел в Книгу рекордов Гиннесса как самый тяжелый в мире. Его вес 36 тыс. тонн – более пятисот груженых вагонов. Просторный двухъярусный зал управления синхрофазотроном заполнен большими металлическими шкафами и пультами с множеством регистрирующих устройств, стрелочных приборов, сигнальных лампочек, ручек, кнопок и клавиш. Не случайно именно здесь снимался фильм «Девять дней одного года». Раньше все блоки систем управления делались на электровакуумных лампах, что существенно усиливало производимое ими впечатление. Те, кому доводилось видеть старинные физические приборы, наверняка обращали внимание и на их изысканное оформление.

В дальнейшем систему управления ускорителя переоборудовали на современный компьютерный лад, так что от производимого впечатления мало что осталось, и для «киношников» он утратил всякую ценность. К счастью, мудрые руководители института сохранили старый зал в неприкосновенности для истории.

Сегодня рядом со старым ускорителем работает новый, со сверхпроводящим магнитом. Он войдет в состав амбициозного научного проекта NICA, едва ли не единственного в современной России.

В шестидесятые годы ускорители появились в ряде физических институтов Москвы и других городов. Для реализации самых грандиозных проектов был специально организован Институт физики высоких энергий в Протвине. Сначала здесь был построен самый большой в то время ускоритель У-70, а в восьмидесятые годы началось строительство суперколлайдера. Так красиво называется установка с двумя ускорителями, приводящими в столкновение встречные пучки заряженных частиц.

Ускорители являются мощными источниками радиации и обычно располагаются в помещениях с толстенными бетонными стенами, предназначенными для защиты персонала. Для особо крупных ускорителей и этого недостаточно, их строят глубоко под землей. Под суперколлайдер был вырыт кольцевой тоннель длиною более двадцати километров с двумя залами, намного превосходящими по высоте обычные станции метро. Эти залы предназначались для размещения детекторов элементарных частиц, возникающих при соударениях ускоренных протонов.

Кризис начала девяностых годов загубил этот проект. Для его завершения не хватило буквально пары лет. Ставший ненужным тоннель так и остается памятником перестройки советской науки.

Коллайдер еще большего масштаба построен в ЦЕРНе (Женева) при активном участии наших ученых и специалистов. По моим представлениям, это самое сложное в техническом плане сооружение, которое когда-либо создавалось людьми. Больше всего поражают детекторы – циклопические установки, способные детально зарегистрировать каждое из невероятно большого числа событий, происходящих при столкновении двух встречных пучков протонов, ускоренных до энергий в 7ТэВ. Буковка Т (тера) означает, что семерку нужно умножить на десять в двенадцатой степени, чтобы получить энергию в электрон-вольтах.

Частиц с такой огромной энергией в распоряжении исследователей никогда не было. Потребовались они для поиска бозона Хиггса – неуловимой и загадочной субстанции – «темной материи», гравитационные силы которой предположительно «скрепляют» Вселенную и задают массу всем остальным элементарным частицам. Физики зашли так далеко в своих изысканиях, что возникли опасения, как бы это не привело к непредсказуемым катастрофическим последствиям при запуске ускорителя. Возможно, правда, что эти страхи спровоцированы специально, чтобы привлечь внимание общественности к данному проекту, обошедшемуся в 7 млрд долларов.

Недавно мир облетела весть о регистрации неуловимого бозона Хиггса. Физики могут торжествовать – предсказания выстраданной ими «стандартной» модели мироустройства подтвердились. Теперь можно и отдохнуть. Проблем подобного уровня вроде бы больше и не осталось.

Ускоренные частицы создаются не только в рукотворных установках. В глубинах космоса протекают мощнейшие естественные процессы. Но они очень далеки от Земли, и частицы с предельно высокими энергиями залетают к нам чрезвычайно редко, в то время как космические частицы с меньшими энергиями или, как их называют, космические лучи регистрируются постоянно. Земля достаточно хорошо защищена от космического излучения магнитным полем и атмосферой. Поэтому станции для их регистрации и изучения строятся в высокогорных районах. Статистику нужных событий приходится накапливать годами. Эта методика совсем дешевая по сравнению с ускорителями, но уж больно медленная. С учетом условий работы и проживания на высокогорных станциях, судьбе физиков этой специальности не позавидуешь. К тому же успех их дела зависит не только от усердия и навыков, но и от счастливого случая.

Среди множества открытых к настоящему времени элементарных частиц есть одна, практически не взаимодействующая с другими, это – нейтрино. Нейтрино свободно пролетает не только через атмосферу, но и через всю толщу Земли. Интерес к их регистрации связан с тем, что они рождаются при термоядерном синтезе и несут в себе недоступную для иных способов наблюдения информацию о процессах, протекающих в самом центре Солнца. В жизни почти всегда так – до самого интересного труднее всего добраться.

В России есть два уникальных нейтринных телескопа Института ядерных исследований Российской академии наук: один в Приэльбрусье – подземный, второй на Байкале – подводный.

Подземная нейтринная лаборатории расположена в одном из самых живописных месте Северного Кавказа – Баксанском ущелье. До Эльбруса рукой подать. Физики умели выбирать места для своих стойбищ. В прежние годы это была Мекка альпинистов. До сих пор сохранились следы их баз. Здесь буквально за несколько часов можно подняться из теплого, раскрашенного во все цвета лета в суровый край холода и вечных льдов. При этом на пути один за другим открываются чарующие горные горизонты. Удивительно, насколько все горы неповторимы и прекрасны в своем величии. Природа вообще мало что создает небрежно, а уж в своих грандиозных творениях она достигла вершин мастерства.

Нейтринная станция находится в шахте под огромной крутой горой. Гора служит экраном, закрывающим доступ к сердцу телескопа всех других космических частиц, кроме нейтрино. Попасть на станцию можно по узкому мрачному тоннелю, проехав три с половиной километра в вагонетке к центру горы. За массивными воротами открывается довольно хорошо оборудованное помещение площадью 700 кв. метров. Большую часть места в нем занимают объемные резервуары необычного и даже загадочного вида. В них содержится шестьдесят тонн жидкого галлия.

Галлий – это металл, который плавится при необычно низкой температуре – уже в руках. Но не это его свойство в данном случае главное. При пролете нейтрино через галлий случаются (чрезвычайно редко) превращения атома галлия в изотоп германия. Если подождать дней десять, то в шестидесяти тоннах галлия образуется 10–20 атомов германия (в зависимости от интенсивности нейтринного потока). Эти-то атомы и нужно отыскать ученым, чтобы потом судить о внутренней жизни Солнца.

Несравненно проще найти иголку в стоге сена. Говоря образно, но не преувеличивая, в данном случае речь идет об отыскании капельки слегка подкрашенной воды в Мировом океане. Задача дополнительно осложняется тем, что изотоп германия нестабилен и через пару недель превращается обратно в галлий.

В это невозможно поверить, но методами химического разделения все до одного атомы германия в шестидесяти тоннах галлия удается оперативно зарегистрировать. Детали метода я не стану описывать и лишь приглашаю читателя восхититься подобными успехами физико-химической науки.

До поры до времени нейтринный телескоп работал в штатном режиме, сообщая обнадеживающую информацию о солнечной активности. Но в лихие 90-е беда пришла, откуда не ждали. Дело в том, что галлий довольно редкий и дорогой металл, находящий применение в микроэлектронике. Как мы помним, в конце прошлого века предприимчивость определенной части россиян, вульгарно воспринявших условия рыночной экономики, возросла настолько, что обрезались и сдавались в утиль провода с линий электропередач. Не удивительно, что в поле зрения попал и галлий.

Методы бандитского захвата галлия, не давшие результатов в силу героизма, стойкости и сплоченности коллектива телескопа, были дополнены более цивилизованными, но от того не менее опасными приемами административного характера. Дело дошло до того, что на правительственном уровне было принято решение об изъятии значительной части галлия с телескопа. Естественно, в интересах народа (не всего, конечно, а определенной его части). В результате битвы (по-другому не скажешь), длившейся несколько лет, галлий удалось отстоять, и нейтринный телескоп продолжает нести службу. Это был тот случай, когда стоять насмерть нужно было уже не только сотрудникам лаборатории, но и руководству Министерства науки. Если бы мы проиграли, это стало бы национальным позором в глазах мирового научного сообщества.

Байкальский телескоп устроен совершенно иначе. Принцип его действия основан на еще одном свойстве нейтрино – вызывать (опять же чрезвычайно редко) в воде слабое оптическое свечение. Подобный эффект возникает и от множества других космических лучей. Для того чтобы распознать именно нейтрино, нужно погрузиться глубоко, более чем на километр, в воду. На такую глубину иные космические частицы и солнечный свет уже не проникают.

Подводный телескоп представляет собой систему из 192 стеклянных шаров, погруженных в озеро на расстоянии трех с половиной километров от берега, где глубина достигает полутора километров. Внутри каждого шара диаметром около полуметра установлены особо чувствительные датчики света. Каждое событие (свечение) регистрируется несколькими шарами, и затем по времени задержки сигналов судят о направлении движения нейтрино. Все шары соединены проводами с береговой приемной станцией, аппаратура которой принимает и обрабатывает поступающую информацию.

Благодаря тому что вода в озере исключительно чистая, даже слабое свечение в ней можно «увидеть» издалека. Однако для того, чтобы зарегистрировать и распознать нужные события, потребовалось решить множество сложнейших технических проблем. К примеру, положение всех шаров нужно знать и контролировать с огромной точностью, что на километровой глубине осуществить весьма непросто. Ежегодно приходится доставать все шары для профилактики. Делается это зимой со льда.

Лед на Байкале такое же чудо, как и само озеро. Он достигает двух метров толщины и при этом совершенно прозрачен. Изменения температуры вызывают в нем внутренние трещины, которые создают неповторимый многомерный узор. Но эта красота завораживает лишь туристов. Физикам приходится долбить его толщу в жуткую стужу, чтобы с большой осторожностью достать с помощью лебедок и трактора свои «игрушки» – заякоренные на дне озера гирлянды шаров. Зимняя экспедиция длится несколько месяцев, и к концу изнурительной работы большинству ее участников уже не до красот Байкала. Другое дело летом – и работа легче, и красот больше. В общем, и здесь физики с выбором места работы не промахнулись.

Большой оптический телескоп Специальной астрономической лаборатории расположен в горах Карачаево-Черкесии в Нижнем Архызе, что в сорока километрах от станицы Зеленчукская, на высоте 2100 метров. Место это было выбрано с учетом астроклимата. Для наблюдения важно, чтобы воздух был чистым, а место сухим с большим количеством ясных дней. Точнее ночей. Телескоп следует строить на самой вершине горы, с тем чтобы обозревать всю полусферу неба и подняться над низкой облачностью.

Возможности телескопа напрямую зависят от размеров его зеркала. В данном случае его диаметр 6 метров. Сделано оно из стекла толщиной в один метр. Такая вот громадина с исключительной точностью сферической поверхности была изготовлена под Москвой, затем с большими предосторожностями отвезена на Кавказ и поднята на гору, для чего пришлось построить специальную дорогу, расширить тоннель и укрепить мосты. Трудности возникали не только из-за веса и размеров зеркала. При таких габаритах стеклянного слитка даже небольшая (в доли градуса) температурная неоднородность могла привести к его растрескиванию, подобно льду на Байкале. Только в данном случае возникший узор никого бы не порадовал, поскольку двухлетний труд мастеров – стекловаров и полировщиков пошел бы насмарку, а физики надолго остались бы без работы.

Здание телескопа очень красиво и снаружи, и внутри. Ночью куполообразная крыша раздвигается, и взору открываются далекие миры. Наблюдения ведутся только глубокой ночью, когда не создает помех свечение атмосферы.

Прогноз погоды для астрономов предопределяет образ жизни. К сожалению, получилось так, что астрономический микроклимат меняется здесь год от года, и не в лучшую сторону. Ясную ночь приходится ждать и ждать. Малейшая облачность срывает работу.

Драматизм ситуации продемонстрирую на примере американцев. Их ученые пошли еще дальше, установив инфракрасный телескоп на горе в Антарктиде. Однако долго там не поживешь, поэтому работы ведут вахтовым методом. Когда прибыла первая научная экспедиция, погода резко испортилась и наладилась лишь через месяц, но к тому времени испарился весь запас жидкого гелия, привезенного для охлаждения приемника. Степень разочарования ученых описать не берусь, поскольку свидетелем не был, хотя можно вообразить.

Чтобы представить себе возможности телескопа с диаметром зеркала шесть метров, приведу еще один пример. В Зеленчукской обсерватории есть телескопы и меньших размеров. Посетителям обычно дают заглянуть в космос с помощью метрового зеркала. Я поинтересовался:

– Можно ли взглянуть через него на Луну?

– Можно… но только один раз.

– А что так?

– Потерять второй глаз обычно никто не соглашается.

Представляете, холодный, призрачный лунный свет, будучи сфокусированным метровым зеркалом, обретает такую яркость, что может повредить сетчатку глаза. Так вот, шестиметровое зеркало обеспечит интенсивность сфокусированного света в 36 раз большую, достаточную, чтобы вызвать пожар в обсерватории.

Вторым по важности элементом телескопа является приемник. Наблюдение на современных телескопах ведется не глазом, а сверхчувствительной полупроводниковой матрицей. Она регистрирует каждый пришедший квант. Это тоже чудо техники.

Несколько ниже по ущелью построен радиотелескоп РАТАН, предназначенный для изучения реликтового излучения Вселенной. Обычно радиотелескопы имеют антенны в виде металлической чаши, обращенной в небо вогнутой стороной. Это циклопические сооружения с диаметром антенн под сотню метров, что обеспечивает сверхвысокую чувствительность телескопов. При этом зеркала должны свободно поворачиваться в любую точку неба и строго сохранять свою форму в самых сложных метеоусловиях (при сильном ветре, дожде и снеге, жаре и холоде).

РАТАН своим размахом превосходит традиционные радиотелескопы в несколько раз. По кругу диаметром 576 метров установлено 895 металлических зеркал, каждое площадью 25 кв. метров. Их ориентация контролируется электродвигателями с таким расчетом, чтобы все они фокусировали излучение на единый приемник. Такая оригинальная конструкция дает некоторые преимущества перед обычными однозеркальными приборами, но одновременно имеет и особенности, осложняющие и без того непростую работу радиоастрономов.

В отличие от нейтринных телескопов, в Зеленчуке работа ведется не вахтовым методом, а стационарно. Для исследователей и обслуживающего персонала был построен в горах уютный поселок на тысячу жителей. Тридцать пять лет тому назад поселок заселили молодые, полные энтузиазма люди, которые успешно совмещали работу с туризмом, альпинизмом и горными лыжами. Сейчас многое изменилось. Повзрослели не только первопроходцы, но и их дети. Возникли проблемы со здравоохранением, образованием и трудоустройством. Социальные трудности усугубились резким сокращением финансирования науки и старением научного оборудования. Значительная часть работников покинула обсерваторию, продав свои квартиры. В результате в научном поселке появились «чужаки», которые не приняли сложившиеся правила жизни и культурные устои. В общем, все осложнилось сразу, и трудные судьбы сотрудников научных учреждений Москвы кажутся на этом фоне почти благополучными.

Примеров уникальных физических комплексов можно было бы привести еще много. Они были построены в разных регионах, в том числе в Сибири, в частности в Якутии, где природные условия оптимальны для наблюдений, но не для наблюдателей.

Труд физиков на мегаустановках имеет свою специфику. С одной стороны, они причастны к работам вселенского масштаба, что не может не вызывать душевного подъема. С другой же стороны, события здесь развиваются очень медленно, от проекта комплекса до получения первых научных результатов проходят многие годы, и бывает до слез обидно, когда заграничные конкуренты, кои почти всегда имеются, опередят всего на месяц-другой и успеют «снять сливки».

Еще более драматические ситуации возникают подчас при реализации космических проектов. Так, амбициозный проект «Фобос – Грунт», предполагавший посадку станции на спутник Марса и возвращение на Землю, был утвержден в 1998 году и планировался к запуску в 2004 году. Реально запуск состоялся в 2011 году и был неудачным. Не знаю, с чем сравнить разочарование и огорчение исследователей, потративших более 10 лет усилий впустую.

В прежние годы что в космосе, что в физике шло постоянное соревнование между СССР и США. Это придавало динамизм научным исследованиям и способствовало полноценному финансированию амбициозных проектов. Теперь все больший упор делается на международные суперпроекты. По-видимому, это разумно. Чем скорее человечество осознает необходимость единения, тем дольше оно (в том числе и мы!) просуществует.

 

Глава двадцать вторая

Подделки под науку

Однажды в министерстве я, по неопытности, ввязался в борьбу со лженаукой. Началось с того, что на глаза попалась статья в «Российской газете» (замечу, органе правительства Российской Федерации) о так называемых торсионных полях.

Написана статья была броско и безапелляционно. В ней сообщалось, что торсионные поля якобы являются выдающимся открытием российской науки, они способны творить чудеса: с их помощью можно просвечи вать глубины Земли и получать точную информацию обо всех по лезных ископаемых; распространяются торсионные поля в тысячу раз быстрее света, что подтверждено исследованиями на Лубянке; новые поля меняют к лучшему свойства всех материалов, но самое главное – это безграничные возможности приложения их в медици не, где они способны бороться со всеми болезнями, не приводя ни к каким нежелательным побочным явлениям. Небольшие вложения средств в разработки по торсионным полям способны, по глубокому убеждению автора, мгновенно решить все экономические проблемы России. Дело лишь упирается в нерадивых чиновников, которые препятствуют но вовведениям из каких-то своих корыстных соображений.

Прочитав весь этот бред, я немедленно позвонил главному редактору газеты и потребовал объяснений. Он прислал ко мне начальника отдела, освещающего науку и технику, А. Валентинова. Беседовали мы с ним долго, я подробно разъяснил всю антинаучную сущность и опасность опубликованного материала и попросил опубликовать опровержение. Валентинов благодарил и обещал.

Через неделю это случилось. Статья Валентинова начиналась с того, что после опубликования предыдущей статьи редакция получи ла много заинтересованных звонков от студентов геологоразведочного института, специалистов связи и т. д. Но был в этом потоке и звонок матерого бюрократа, первого заместителя министра науки профессора Г. Козлова, который устроил буквально разнос главному редактору. Дальше в статье брались под защиту проводники всего нового в науке, на пути у которых неизменно стоят злобные консерваторы, отрав ляющие гениям жизнь и творчество.

К борьбе с Валентиновым подключилась РАН, которая тоже была возмущена подобными выходками. Но и в таком усиленном составе серьезного успеха мы не добились. Главный редактор газеты во время разборки, порученной мне Аппаратом Правительства, объяснил, что времена, когда прессе можно было диктовать и навязывать свое мнение, безвозвратно ушли в прошлое, а «чернуху» они печатали и будут печатать, поскольку она самое эффективное и дешевое средство для повышения тиража и обеспечения достойной зарплаты сотрудникам редакции.

Это было мое самое крупное и очевидное поражение за все годы работы в министерстве, и я решил излить переполнявшее меня чувство досады и горечи читателю, посвятив околонаучным проблемам специальную главу.

Существует ли граница между наукой и ее искаженным преломлением – лженаукой? Многие склонны считать, что нет, исходя в своем суждении из ряда исторических фактов, когда смелые научные воззрения гениальных провидцев отвергались (подчас в недопустимо резкой форме) их современниками как противоречащие устоявшимся представлениям. Такие примеры действительно очень убедительны, не удивительно, что за века их накопилось предостаточно, и потому нередко приходится слушать, что лженаука бывает полезна.

Мое мнение на этот счет существенно иное: по мере накопления объективных знаний об устройстве природы и ее законах граница между наукой и лженаукой становится все более отчетливой. Причин здесь по крайней мере две: с одной стороны, вырабатывается четкая система критериев, по которым может быть верифицировано то или иное утверждение; с другой, и это главное, в научном поиске, до стигшем к настоящему времени фантастических высот, все меньше места остается прозрению гения-неспециалиста. Специалист же, преодолевший труднейший путь познания, практически никогда не скатится до лженауки в области своих профессиональных знаний. Он может заблуждаться в своих суждениях и взглядах, допускать ошибки, но ни то ни другое не имеет ничего общего со лженаукой, всегда примитивной и наглой в своей безапелляционности и агрессивности.

Самая высокая плотность околонаучных «специалистов» и их разработок наблюдается вблизи медицины. Было это, как я вижу, во все времена. Возьмите любую газету столетней давности – и вы наверняка найдете в ней многочисленную рекламу самых надежных и исключительно эффективных средств от облысения, ожирения и полового бессилия. О «правдивости» этих объявлений наглядно свидетельствует сегодняшнее не лучшее состояние этих проблем, позволяющее по-прежнему навязчиво рекламировать чудодей ственные эликсиры. Я подозреваю, что если бы кто действительно нашел средство, кардинально меняющее положение дел, то был бы немедленно уничтожен конкурентами, лишившимися такого прекрасного бизнеса.

Просто поразительно, каким образом на протяжении столетий удается водить человечество за нос. Первая причина, видимо, в сменяемости поколений. Вторая – в удивительной доверчивости лысых, толстых и ослабевших индивидуумов. Третья в том, что авантюристы от науки с удивительным проворством берут на вооружение современные научные открытия, точнее их лексику.

На одной солидной международной конференции по миллиметровым волнам мне довелось быть свидетелем доклада о медицине будущего. С докладом выступал дотоле мне неизвестный, но очень солидный ученый из Киева. На трибуну он вышел в клубном пиджаке с большим красивым орде ном на груди. Замечу сразу, что это уже настораживающий признак, так как настоящий ученый никогда не выйдет на научный доклад декорированным орденами и медалями. Такое просто не принято. Исключением может быть только особо крупный юбилей, типа сто летнего.

Броское название доклада – «Квантовая медицина» – вызвало у участников конференции большой интерес. Обычно полупустой зал был забит до отказа. Свое выступление докладчик начал с глубокомысленных сентенций о квантово-механической природе организма человека, затем он, не мудрствуя, огласил характерную энергию кванта человека. Она пришлась как раз на область миллиметровых волн.

Определившись таким образом в главном, докладчик за несколько минут очертил пути преодоления самых серьезных и опасных болезней, которые должны были неминуемо пасть под действием квантов различных частот миллиметрового диапазона.

Апофеозом стало завершение доклада. Автор заявил, что с помощью своего метода он уже вылечил два дцать миллионов человек на Украине и дал впечатляющую оценку достигнутого таким образом экономического эффекта.

Аудитория из ученых, собравшихся со всего света в Англии (именно там проходила конференция), была просто шоки рована. Не было ни вопросов, ни комментариев. Это все равно что на конкурсе П. И. Чайковского членам жюри пришлось бы слушать игру на рояле пьяного мужика, необученного музыкальной грамоте. Вся наша (тогда советская) немногочисленная делегация сидела как оплеванная.

Пример этот весьма показателен во многих деталях. Во-первых, излюбленным местом для зарождения и паразитирования шарлатанов являются стыки наук. В данном случае медицины, квантовой механики и мил лиметровой радиофизики. Привлекательность такого «стыка» понят на – медикам можно убедительно морочить голову квантовой механикой, а физикам с не меньшим успехом медициной.

Что касается миллиметровых волн, то в силу трудностей технического характера этот диапазон долгое вре мя оставался малоизученным и оттого казался таинственным. Кроме того, по некоторым, замечу, довольно примитивным прикидкам, энергия миллиметровых квантов якобы соответствует характерным частотам возбуждения биомолекул, имеющих в своем составе огром ное число атомов. Вот и разыгра лась фантазия у ряда «исследователей». Человек, по их представлениям, при определенных условиях может быть хорошей антенной для передачи и приема сообщений с помощью миллиметровых волн (научные основы телепа тии).

О чудотворных свойствах миллиметровых волн мы еще погово рим, а сейчас вернемся к докладу о квантовой медицине. Важным атрибутом шарлатана является факт его якобы признания в определенных кругах. В данном случае ставка была сделана на орден, как выяснилось бельгийский. Он был действительно то, что надо, крупный, да к тому же еще и с яркой лентой. Более десяти лет для меня оставалось загадкой, как это удалось нашему бывшему земляку заполучить столь замечательную награду. Разгадка пришла совсем неожиданно, когда на выставке изобретений в Брюсселе мне самому ни с того ни с сего вручили подобный орден.

Остается вопрос: как попал этот «выдающийся ученый» на конференцию мирового уровня? Да очень просто. Никакого отбора докладов на многих заграничных конференциях не производится во все, поскольку организаторы материально заинтересованы в увеличе нии числа участников. Этим с успехом пользуются «ученые» обсуждаемого типа.

Публикацию короткого сообщения в сборнике тезисов международной конференции можно представить на Родине как весомое подтверждение признания; а это уже важный пункт в «научной биографии» автора и пропуск в больницы и клиники с платным лечением, что не менее ценно, нежели бельгийский орден. А там, после серии таких публикаций, и до защиты диссертации недалеко…

Помню, во время болезни жены один приятель настойчиво рекомендовал «кремлевскую» таблетку. Многим наверняка встречалась ее реклама. Это такая металлическая капсула, которая после заглатывания автоматически включается в организме и своим электрическим полем очища ет, корректирует и активизирует пищевод, желудок и весь кишечник до самого выхода. Таблетка в прежние годы была засекречена (!) и использовалась (понятно, с большим успехом) для продления жизни членам Политбюро. Согласно последним исследованиям, оказалось, что таблетка, кроме всего прочего, способна существенно повысить эффективность химиотерапии, о чем свидетельствовало заключение Онкоцентра, заверенное подписью и печатью.

Я показал это заключение лечащему врачу из того же центра. Он, прочитав заключение, не проявил к таблетке ни малейшего интереса, поскольку в нем не были указаны ни тип болезни, ни методика химио терапии. Таблетка как бы годилась сразу для всех случаев. Это обна деживает больных, но у специалиста не вызывает ничего, кроме раз дражения.

Однако не льзя не восхититься изощренностью замысла «создателей» «кремлевской таблетки», включающего все необходимые компоненты успеха. Во-первых, звучность, таинственность и элитарность названия. «Кремлевская» – это не для кого попало. Во-вто рых, ссылка на новейшие технологии военно-промышленного комплекса. Та блетка сама включается и выключается, содержит внутри себя источ ник энергии, который с помощью микроэлектроники создает полез ное для организма электромагнитное поле. В-третьих, абсолютная закрытость принципа действия, чувствуется, что это государственная тайна. В-четвертых – высокая цена, что, по мнению мно гих, важно для эффективности лечения. И наконец, возможность многоразового использования таблетки, если удастся отыскать ее после выхода из организма.

Слабым местом является только отсутствие побочных эффек тов. Хотя создатели «царской настойки», отмечу опять же звучность названия (не какой-нибудь там «норсулфазол»), рекомендуемой для повышения иммунитета и потенции, учли и это. В качестве возможного нежелательного побочного эффекта приводится чрезмерное повышение сексуальной потреб ности. Теперь уж даже у закоренелого скептика отпадают всякие сомнения в целе сообразности покупки.

Фантазия деятелей околонаучной медицины просто неисчерпае ма. Однажды мне порекомендовали одну научную группу, ко торая открыла новый метод лечения – «спектральную медицину». Класс названия сразу говорит о многом, но поскольку рекомен дация исходила от уважаемого человека, якобы испытавшего на себе эффективность метода, я дал согласие на личный контакт с твор цами.

Буквально на следующий день ко мне явилось несколько человек во главе с очень активной женщиной настораживающей наружности. Через несколько минут после начала разговора я уже имел полный набор признаков, подтвердивший мои опасения, но решил запастись терпением и дослушать их до конца.

Все развивалось по классическому сценарию. Сначала мне были предъ явлены доказательства в виде тезисов выступлений на конференциях, в которых упоминалось о том, как новый метод помог при лечении болез ней печени и других органов (эффект всеохватывающий!). Оказалось, что в данном случае мы «впереди планеты всей»; весь мир нам дико завидует, но авторы – патриоты и никому секретов не раскрывают (этого действительно делать не стоило).

Дальнейшую дискуссию попробую воспроизвести близко к тексту.

– А почему вы называете метод «спектральным»?

– Потому что мы лечим каждый орган по его спектру. Мы мо жем, таким образом, его включать и выключать.

– Подождите, не так сразу. О каких конкретно спектрах вы го ворите? Они же бывают самые разные – оптические, инфракрасные, рентгеновские, ЭПР, ЯМР и так далее.

– Мы говорим о спектрах различных органов, каждый из кото рых имеет свою энергию, а значит, и частоту.

– Откуда это следует?

– Ну, начнем с Эйнштейна. Он доказал, что масса связана с энергией: «е» равняется «эм си» квадрат. Кроме того, вы, конечно, знаете, что мы окружены лептонными полями…

– Секундочку, дайте передохнуть. А как вы узнаете спектр каждого органа?

– Эту информацию мы получаем от наших коллег из Германии.

– А как вы превращаете полученный спектр в команду для управления органами?

– Вот именно в этом и состоит наше главное достижение!

– Ну, так как это делается?

– Мы пригласили на работу двоих очень способных молодых электронщиков, и они сделали компактный прибор, который превра щает спектры в электрические сигналы, которые и воздействуют на человека.

– А как формируются-то эти сигналы?

– Ну, этого я не знаю. Мы поставили перед ребятами задачу, а они ее решили. Ребята исключительно способные. Прибор получился очень удобный и эффективный. Я сама без него из дома надолго не выхожу.

– А как он работает?

– Очень просто. Его нужно включить, вставить спектр органа, подлежащего лечению, и подключить электрод к пациенту. Мы спасли уже несколько безнадежно больных людей. Наши организмы от излишнего употребления антибиотиков внутри просто заросли грибами на микроскопическом уровне. Кроме как с помощью нашего метода, от них уже не избавиться. Лечение дорогое, но зато эффек тивное.

– А побочные эффекты?

– Только самые положительные.

Больше я не выдержал; любезное предложение испытать прибор на себе или на родственниках вежливо, но твердо отклонил. Не ис ключаю, однако, что на этом мое знакомство со спектральной меди циной не закончилось, и мы еще услышим о ней из телевизионной рекламы. Аппарат «квантовой» медицины уже на этот уровень вы шел. Особенно он рекомендуется пенсионерам. Правда, для его приобретения пенсию им придется копить целый год. Но на что не пойдешь ради здоровья?

Заканчивая благодатную медицинскую тему, еще немного о моих любимых миллиметровых волнах. Я был начинающим научным сотрудником, когда состоялась первая крупная презентация результатов исследований биологического действия миллиметровых волн. В торжественной обстановке, как и подобает событию подоб ного уровня, докладчики сообщили, что в нашей стране с большим опережением Запада обнаружено нетепловое воздействие миллиметровых волн на биологические объекты различного типа. Так, облуче ние колонии дрожжей приводило к тому, что она начинала расти каким-то причудливым образом; что-то хорошее (конкретно уже не по мню) происходило при облучении с человеческой кровью; быстро заживали раны и многое другое.

Перспективы, которые открывались перед исследователями, были просто грандиозными. Даже мне, совершенно неискушенному научному сотруднику, все это показалось несколько сомнительным.

Но дело шло, и вскоре был сделан прибор, который с помощью тех же миллиметровых волн массово успешно лечил людей, причем от целого ряда болезней, в первую очередь – желудочно-яз венных. Разработчиков я хорошо знал. В Киеве в НИИ «Сатурн» они мне с гордостью показали промышленные образцы изделий.

Я поинтересовался:

– А сами-то вы лечитесь? Или уже никто не болеет?

– Да нет. Оказалось, что людям, которые постоянно работают с миллиметровыми волнами, прибор не помогает; у них уже выработался какой-то иммунитет.

Думаю, в этих словах и таится разгадка. У меня нет ни малейшего сомнения, что методом психологиче ского воздействия от таинственного миллиметрового излучения можно вылечить многие болезни, поскольку организм человека – уникальная биохимическая фабрика, по своему уровню превосходящая всю фармацевтическую промышленность. По себе знаю, что здоровье улучшается только от самого факта посещения врача, если к этому не прибегать излишне часто. Медики отмечают, что на больных лучше действуют дорогие и горькие лекарства – это тоже чисто психологический эффект. Так и с миллиметровыми волнами: если воздействовать ими с умом и за приличную плату, эффект может быть очень значительным. По крайней мере, для одной из вовлеченных в процесс сторон (чаще – это не сам больной).

Психологический фактор, неизменно присутствующий во всех медицинских начинаниях, не позволяет провести четкую границу между «наивными лжеучеными» и их алчными собратьями. В физике ситуация несколько проще. Здесь «наивные изобретатели» в своей массе бескорыстны. Их ряды пополняются из числа способных к твор честву людей, не получивших, однако, должного образования. Я бы даже не стал называть их лжеучеными. Придумав очередной веч ный двигатель, они тут же пишут письмо президенту Российской Федерации, предлагают использовать свое изобретение на благо страны.

Вот классический пример. Слесарь из Калмыкии обратил внима ние на вечный двигатель в виде колеса со спицами и движущимися по ним грузиками, изображенный на обложке школьного учебника физики. Приведенные в учебнике разъяснения на этот счет он читать не стал, а сразу приступил к усовершенствованию конструкции (это типично, как я вижу, для изобретательных по своей натуре россиян). В основу предложенной им идеи положены «нехитрые прижимное и откидное устройства» для переключения спиц и грузиков.

«Теоретически такое колесо способно заменить все двигатели земного шара, занятые выработкой электроэнергии. Такое колесо – прямое подобие рычага, которым Архимед хотел перевернуть весь земной шар».

«Мне самому следовало бы сделать образец такого устройства и выставить его напоказ, но у меня плоховато со здоровьем. Да и денег нет что-то купить и кому-то заплатить за работу».

К автору этого письма у меня не возникает ника ких чувств, кроме снисходительной симпатии. Единственная проблема состоит в написании от вета – очень не хочется разочаровать и обидеть этого пожилого человека, с нетерпением ожидающего от президента признания и скорейшего воплощения своей идеи.

К сожалению, часто бывает так, что изобретатели вечных двига телей, получив отрицательное заключение, отказываются признать очевидное и вступают в бескомпромиссную борьбу со «злобными чи новниками от науки». Это происходит почти всегда в тех случаях, когда в замысел автора входило получение государственных средств на реализацию идеи.

Для ускорения продвижения своих проектов изобретатели часто обращаются к средствам массовой информации. Там они желанные гости.

К примеру, в краевой газете «Приморские вести» (г. Владивосток) помещен очерк о покинувшем родину изобретателе О. Грицкевиче. Он изобрел и опробовал в действии «ге нератор электростатической энергии (схема устройства не дана, ви димо, по соображениям коммерческой тайны), компактный и с наи меньшей мощностью в 1 мегаватт, с возможностью иметь другие установки с еще большей мощностью. КПД этой установки оказался удивительно высоким, около 100 процентов!».

«Этот вид энергии имеется в любом месте Земли и не нуждается в транспортировке ее носителя и не дает вредных отходов при эксплуа тации, то есть экологически чист!

Считаю открытие и изобретение О. В. Грицкевича делом государственной и престижной важности. Попросил бы Вас пояснить, нет ли возможности вернуть лабораторию О. В. Грицкевича на Родину? Если нет этой возможности, то будут ли параллельно с работами в США в этом направлении развернуты и работы у нас, в России? Очень беспокоит возможность использования этого изобретения США в военных целях помимо желания самого О. В. Грицкевича. Это будут те же НЛО, о которых сейчас так много сообщается в печати».

Смотрите, тема другая, далекая от медицины, а признаки «открытия» те же:

– мы и здесь «впереди планеты всей»;

– принцип действия неясен – коммерческая тайна;

– метод универсальный, работает в любой точке Земли;

– нет никаких вредных отходов;

– за державу обидно.

Если же посмотреть на ситуацию с практической точки зрения, то вряд ли стоит возвращать лабора торию обратно в Россию. Более того, направление в США группы таких хорошо подготовленных изобретателей могло бы стать «нашим» асимметричным ответом на многие «ихние» экономические и политические вызовы.

Нельзя обойти вниманием еще один популярный объект потусторонней «науки», коим являются пирамиды. Впервые с их творцами и исследователями я столкнулся во время посещения одного крупного оборонного НИИ. Долго мы ходили по предприятию, где разрабатывались самые ответственные узлы для авиационной и космической аппаратуры, а в конце, уже за обеденным столом, директор предложил мне попробовать воды из пирамиды.

– Какой пирамиды? – спросил я, продемонстрировав тем са мым свою полную некомпетентность.

– Бетонной, мы построили ее в точных пропорциях с египет скими пирамидами.

– С какой целью?

– Да вы что, не знаете о свойствах пирамид?

– Нет.

– Вода, например, выдержанная в пирамиде несколько часов, становится целебной, повышает работоспособность и жиз ненные силы.

– А как это установить объективно?

– Спросите у моей секретарши, она подтвердит! – сказал директор под двусмысленный смех присутствующих. – Но есть и более объективные критерии. Так, сопротивление металлов уменьшается на порядок после их выдерживания в пирамиде.

– Вы что, разыгрываете меня?

– Нет, мы это точно установили. Меняется и структура метал ла, улучшаются его механические качества.

– Если это все правда, то зачем вы мучаетесь со всеми тради ционными научными подходами? И вообще, как одно совместимо с другим?

– Я думаю, что пирамиды скоро станут нашим главным методом.

Я был просто потрясен услышанным. Вокруг же спокойно сидели маститые ученые. Мне хотелось спросить у них, как они терпят весь этот бред, но ставить их в неудобное положение перед дирек тором я не решился, а ограничился только своим заявлением, отрицающим всю эту чушь. На что директор не обиделся, а снисходительно парировал:

– Время рассудит.

И что же вы думаете? Пирамиды шагают по жизни. Под Москвой уже построены пирамиды высотой одиннадцать метров, а на Селигере – в двадцать два. С их помощью вовсю лечат, готовят пищу, синтезируют новые материалы, улучшают климат и экологию, устраняют межнациональные конфликты и т. д. и т. п. «Исследователями» установлено, что в пирамиде: изменяются свойства воды; ювелирные изделия и монеты сами собой очищаются; с волос при мытье головы пирамидальной водой исчезает седина; дешевые сигареты облагораживаются; срезанные цветы в пирамидальной воде сохраняются до 32 дней; молоко превращается в доброкачественную простоквашу; пирамидальная вода избавляет от потливости ног» (в это верю!). Борьба с пирамидами напоминает атаку на ветряные мельницы. Правильно умные люди говорят, что бороться со лженаукой можно, но победить ее нельзя.