И как к такому договору должны были отнестись Англия и Австро-Венгрия? Мало того что он отвергался уже на стадии своего замысла, так теперь вызвал только новое и более сильное неприятие. Подобную реакцию начинала проявлять и Румыния, недовольная потерей части Бессарабии и тем, что ее не пригласили к участию в переговорах. Более того, вскоре выяснилось недовольство договором и, казалось бы, выигравших от него стран: Болгарии, Сербии и Черногории. Что тогда говорить о самой Турции и населении ее мусульманских анклавов, оставшихся в Европе.

А как в отношении России? Л. С. Чернов, исследовавший борьбу великих держав по поводу итогов русско-турецкой войны, в начале 1980-х гг. писал:

«Создав Большую Болгарию, имевшую доступ как к Черному, так и к Эгейскому морю, Россия укрепляла свои позиции на подступах к проливам и Константинополю и тем самым получала возможность держать их под постоянным контролем » (курсив мой. — И.К. ) [1185] .

В 1999 г. Е. П. Кудрявцева и В. Н. Пономарев подтвердили эту оценку в коллективной работе Института российской истории РАН «Россия и Черноморские проливы (XVIII–XX столетия)»:

«Дружественная Большая Болгария должна была стать, по мысли российских политиков, опорой русского влияния на Балканах в противовес Австро-Венгрии и в зоне Проливов — в противовес Англии. Таким образом Россия должна была укрепить свои позиции на подступах к Проливам и получить возможность держать их под постоянным контролем» [1186] .

Болгария, пусть даже «Большая», «в противовес Англии» в зоне проливов?! Это, конечно, смело, как и априори нереально. Идеализма у российских политиков было более чем достаточно, но не до такой же степени.

Если следовать логике указанных авторов, то она приведет нас только в одну точку — к оправданию «косвенной комбинации». Считая прямой захват Константинополя и черноморских проливов невозможным, способным вызвать европейскую коалицию против России, в Петербурге попытались подойти к достижению этой цели путем создания Большой Болгарии. Но, чтобы таким образом «держать под постоянным контролем» проливы, необходимо было прежде всего держать под неусыпным контролем саму Болгарию. А как показали события ближайших послевоенных лет, в решении этой задачи Россия потерпела полный провал. Да и сама конструкция «Большой Болгарии» уже до войны неоднократно отвергалась Англией и Австро-Венгрией. К тому же это был прямой отход от того обещания, которое, согласно инструкциям канцлера, Шувалов в мае 1877 г. официально озвучил Дерби: Болгария будет разделена на северную и южную. Поэтому в своем основном, «болгарском», содержании Сан-Стефанский договор был нереалистичен и создавал России только дополнительные проблемы, которых вполне можно было избежать.

«Создав Большую Болгарию», Россия отнюдь не укрепляла свои позиции на подступах к проливам и Константинополю, а ослабляла их. Это убедительно доказали все последующие события на Балканах. Но был иной путь — временная оккупация Константинополя, захват проливов, по крайней мере Верхнего Босфора, что неминуемо потребовало бы изменения всей внешнеполитической доктрины. Однако на этот путь в 1877–1878 гг. Александр II и его канцлер даже не попытались встать.

В итоге, освободив Болгарию ценой жизни сотен тысяч воинов и миллиарда казенных денег, Россия, стараниями своих правителей, была поставлена в крайне невыгодное, по сути проигрышное положение. Она оказалась с совершенно нежизнеспособным договором, обострившим ее отношения с Англией и Австро-Венгрией, и без главных залогов, с которыми могла бы начать с ними дипломатический торг на предстоящем саммите — проливы и Константинополь остались вне российского контроля. Не достигнув этого вооруженным путем, надеяться на то, что, упредив конференцию заключением двустороннего договора с Турцией, можно будет поставить европейские кабинеты перед свершившимся фактом — такой путь был чистейшей воды идеализмом. Это даже политикой сложно назвать. К тому же в сохранявшейся напряженной обстановке на Балканах заключение прелиминарного мира лишало Россию всех выгод неопределенного по времени военного перемирия. Теперь любое движение русской армии в направлении Константинополя и проливов могло совершенно оправданно рассматриваться как факт агрессии против независимого государства. Так что А. Б. Широкорад был совершенно прав, когда писал, что Сан-Стефанский договор был невыгоден России.

В своем анализе политических событий начала 1878 г. авторы из Военно-исторической комиссии указали (правда, без ссылок на источники), что «на особом совещании» у императора 1 (13) марта Сан-Стефанский договор был «признан поспешным и ошибочным».

Действительно, в тот день у государя, как писал Милютин, «было совещание касательно распределения сил и образа действии в случае новой войны с Англией и Австрией» (курсив мой. — И.К.). Однако, как следует из дневников Милютина и великого князя Константина Николаевича, речь о договоре на совещании не шла. Милютин только вечером 1 (13) марта получил от императора «для прочтения копию подписанного в Сан-Стефано договора».

«Чтение этого акта, — писал военный министр, — оставило во мне впечатление чего-то недоконченного, непрочного, сделки насильственной, скороспешной. Каждый пункт договора подаст повод к придиркам и возражениям со стороны наших недоброжелателей на конгрессе».

Вот именно эту милютинскую оценку, я уверен, и усилили в Военно-исторической комиссии. Но по сути эти авторы оказались правы. И хотя 2 (14) марта Милютин записал в своем дневнике, что «государь доволен договором», но, думается, это была просто красивая мина при проваленной игре. Как можно было довольствоваться договором, который привел к необходимости с конца февраля чуть ли не ежедневно обсуждать планы возможной новой войны уже не только с Англией, ной с Австро-Венгрией?

Скорее всего, именно усиливающимися сомнениями в полезности Сан-Стефанского договора была продиктована задержка с его официальной рассылкой. Только 7 (19) марта ведомство Горчакова направило договор российским послам для доведения его европейским правительствам.

Что же касается императорского «довольства» договором, то оно вполне могло являться еще и ширмой, за которой скрывалось стыдливое нежелание Александра II открыто признать очевидное: окончательное решение о двустороннем прелиминарном договоре, принятое 5 (17) января, было крупной политической ошибкой с далекоидущими последствиями. И принято оно было в условиях, когда, казалось бы, все подсказывало «мыслителям» из Зимнего дворца более гибкую и перспективную модель политических и военных действий. Однако они принудили Турцию к Сан-Стефанскому договору, и в результате Россия угодила в капкан. Александр II чувствовал свою ответственность за создавшееся положение. В его переписке с главнокомандующим явно нарастал мотив сомнений: все, что мы делаем, скорее всего, не будет способствовать достижению поставленных целей. «…К сожалению, то, что я предвидел, сбывается, — писал Александр II брату еще 11 (23) февраля, — и главные затруднения теперь именно для нас и начинаются…».

Они и начались. Действия же российского правительства стали напоминать запоздалую и малопродуманную работу над ошибками.

 

Работа над ошибками…

В течение января — февраля 1878 г. позиция Австро-Венгрии в отношении российских условий мира не претерпела изменений. Андраши продолжал считать их «целой политической программой», противоречащей интересам венского двора и лишавшей его права участвовать в определении облика будущего мира. Примирительный выход Андраши видел в скорейшем созыве европейской конференции и обсуждении уже на ней условий мира с Портой. Он предложил Горчакову созвать такую конференцию в Вене и, не дожидаясь ответа, разослал приглашения всем великим державам. Соглашаясь на участие в конференции, Горчаков резко отверг место ее проведения и предложил организовать ее в Баден-Бадене или Дрездене. По словам Игнатьева, Андраши «был раздражен» отказом Горчакова, «так как эта неудача компрометировала его лично в глазах императора и венгерцев». Андраши разослал в столицы великих держав повторное приглашение собраться в Баден-Бадене 26 февраля (10 марта). Но его вновь постигла неудача: Бисмарк и Дерби заявили, что они не примут участия в конференции.

Тогда 16 (28) февраля Горчаков через Убри «обратился к Бисмарку с просьбой созвать в Берлине уже не конференцию, а конгресс» из первых министров великих держав под его личным председательством. При этом российский канцлер выразил надежду, «что германский канцлер будет руководить прениями в духе честных отношений к России», в которых мы-де никогда не сомневались». 18 февраля (2 марта) Вильгельм I и Бисмарк дали положительный ответ, что, как писал Татищев, «возбудило живейшую радость в Петербурге».

Получив текст Сан-Стефанского договора, Андраши даже не высказался по его отдельным статьям, а отверг договор в целом. Он видел, как на Балканах положение России становилось все более уязвимым, и решил воспользоваться этим сполна. Вы, русские, поступили не так, как мы договаривались, — это стало лейтмотивом его претензий к балканской политике Петербурга. Андраши как бы намекал: вот если бы вы вместо того, чтобы договариваться с турками, предварительно еще раз договорились с нами, тогда — другое дело. А так… — получите наше несогласие. Ну, а следующий намек из Вены был не менее очевиден: извините, сами виноваты, теперь торг начнется заново и на новых условиях.

Как писал Татищев, «в Петербурге причиной разногласия с Веной считали простое недоразумение». 31 января (12 февраля) Горчаков направил Убри меморандум для Бисмарка, в котором подробно разъяснил позицию российского правительства. Он попытался дезавуировать послания Александра I Францу-Иосифу и Вильгельму I в ноябре 1877 г. Развитие событий на Балканах, по Горчакову, «не вполне укладывалось в намеченные для них рамки» рейхштадтских и будапештских соглашений, вот поэтому послания такими и оказались. Теперь же — все — забудем о посланиях, предлагал Горчаков, мы обо всем сможем договориться. Андраши хочет Боснию и Герцеговину… А пожалуйста:

«…мы дали знать венскому кабинету, что если он считает необходимым для своей безопасности завладеть Боснией и Герцеговиной, даже в случае такого неполного разрешения Рейхштадтских соглашений, мы не будем возражать» [1197] .

Намекать на то, что переход Боснии и Герцеговины под контроль Вены якобы не предусматривался рейхштадтскими соглашениями после того, как перед войной это было зафиксировано в Будапеште, — довольно грубое лукавство Горчакова. Он никак не хотел признавать, что, соглашаясь на оккупацию Веной этих двух провинций, Россия тем самым выполняла именно предвоенные договоренности. Канцлер пытался представить события в некоем стиле жертвенности: мол, несмотря на то, что мы так перед войной не договаривались, Россия, тем не менее, согласна уступить Вене в этом вопросе. Остальное же содержание меморандума сводилось к заявлению канцлера, будто бы он не понимает, как предложенные туркам условия мира могут нарушать интересы Австро-Венгрии.

Английские броненосцы в Мраморном море — вот что с начала февраля 1878 г. стало подталкивать Петербург к скорейшему достижению договоренностей с Веной. В письме Шувалову от 31 января (12 февраля) Горчаков представил «союз трех императорских дворов… ключом к всеобщему миру» и заявил, что «мы не упустим ничего, чтобы привести к нему Австрию, изыскивая способы отделить ее от Англии».

Почуяв опасность, Горчаков «проснулся» и стал спешно договариваться в трехстороннем формате (Берлин — Вена — Петербург), стремясь успеть до открытия европейской конференции и уравновесить тем самым боевой настрой Лондона. Но канцлера ждало разочарование: совещание представителей трех держав, прошедшее в Вене в конце февраля, не устранило оппозицию австро-венгерского правительства. «Предложения русского двора, — писал Татищев, — Андраши нашел неудовлетворительными уже по одной их неопределенности».

Да и как можно было договариваться, когда в Адрианополе Игнатьев вел с турками переговоры о заключении мирного договора. На этом фоне горчаковская фраза о том, что «мы не упустим ничего, чтобы» договориться с Австро-Венгрией, выглядела, по меньшей мере, странно. В ноябре — январе уже упустили очень многое, теперь же захотели по-быстрому договориться, не останавливая двусторонних переговоров с турками. И все это для того, чтобы поставить европейские правительства перед «свершившимся фактом». Но в надежде не выбиться из «концерта» договор все же назвали «прелиминарным» и согласились на его обсуждение «европейским ареопагом». Однако при этом не овладели главными силовыми позициями для политического торга — Константинополем и проливами. Что могло ожидать политиков, действующих столь абсурдно и нерешительно? Только поражение.

Н. К. Гирс вспоминал, как в марте 1878 г. в Берлине «его весьма любезно» принял Вильгельм I. Однако германский император «имел вид задумчивый и озабоченный». Он указал на полученный из Константинополя Сан-Стефанский договор и несколько раз произнес одну и ту же фразу: «pauvre Autriche…» (бедная Австрия. — И.К.). По рассказу Гирса, даже по немногим словам императора «можно было заметить… упрек в том, что мир заключен без ведома венского кабинета и помимо Рейхенбергского (Рейхштадтского. — И.К.) соглашения». Возвратившись в Петербург, Гирс передал содержание беседы Горчакову. «Канцлер, любивший обычно хорохориться», неожиданно заволновался и велел Гирсу немедленно ехать в Зимний дворец и рассказать государю о своем разговоре с императором Вильгельмом. Доклад Гирса произвел впечатление и на Александра II. «…Но поправить ошибку было уже слишком поздно, — вспоминал Гирс, — дело было испорчено; отношения наши к обоим дворам: венскому и берлинскому — обострились».

И вот здесь Петербург предпринял то, что он должен был сделать еще в конце ноября 1877 г. — начале января 1878 г., — он начал договариваться с Веной через своего доверенного представителя. 14 (26) марта с целью устранять «недоразумения» и «поправлять ошибки» в Вену прибыл российский спецпосланник. Им оказался… Н. П. Игнатьев. «По мнению многих, выбор Игнатьева для этого поручения очень неудачен, — записал в своем дневнике 11 (23) марта Милютин, — Игнатьева не любят в Вене; он в личной вражде с Андраши». Но Горчаков не доверял Новикову и, имея в виду Игнатьева, открыто говорил, что «другого нет, кто мог бы исполнить это поручение». Хотя в сентябре 1876 г. тот же Горчаков «и слышать не хотел о командировании Игнатьева» в Вену, в итоге — отправили Сумарокова-Эльстона. А теперь, в кризисной ситуации марта 1878 г., договариваться в Вену направили антиавстрийски настроенного Игнатьева, так что абсурд, как говорится, крепчал. Однако этот «другой» претендент был, и стоял он в то время рядом с канцлером, но об этом чуть позже.

В Вене, встречаясь с императором Францем-Иосифом и Андраши, Игнатьев стремился определить, чем конкретно недовольно австро-венгерское правительство и чего оно добивается. Ему пришлось выслушать довольно экзальтированные высказывания Андраши, будто бы он «несколько раз плакал от ярости» при получении новых известий о тех «неожиданностях», которые Россия приготовила его стране на Балканах. Одновременно прозвучали заявления, которые иначе как давлением назвать было трудно. Андраши говорил о якобы миллионной австро-венгерской армии, о неприкрытых флангах и растянутых коммуникациях русской Дунайской армии, о тяготении к альянсу с Англией. Не забыл он и про неспокойных российских поляков.

Было понятно, что Андраши повышает требования, которые теперь предстали следующим образом:

— Австро-Венгрия занимает Боснию, Герцеговину с учетом ее южных округов (по Сан-Стефанскому договору они отходили Черногории), Ново-Базарский санджак, расположенный к югу от Герцеговины и разделяющий Сербию и Черногорию, а также крепость Ада-Кале, расположенную на одном из островов Дуная;

— граница Черногории изменяется так, что она лишается выхода на побережье Адриатики;

— территориальные приобретения Сербии со стороны Боснии и Старой Сербии сокращаются, взамен она получает Вранью и Тырновац;

— из состава Болгарии исключается Македония, а южная болгарская граница отодвигается от Адрианополя;

— срок оккупации Болгарии русскими войсками сокращается с двух лет до шести месяцев [1203] .

На этих условиях Андраши обещал не вступать в соглашения с Англией и поддерживать Россию на предстоящем европейском конгрессе.

Игнатьев счел «невозможным принять подобную программу» в качестве основы для переговоров с Веной. Резкость этого заявления контрастировала с желанием Франца-Иосифа, чтобы Игнатьев «не уезжал из Вены до совершенного устранения разногласий». «Вся душа моя возмущалась, — вспоминал Игнатьев, — при мысли своими руками разрушить все пятнадцатилетние труды мои и моих сотрудников, уничтожить все надежды славян и укрепить господство венского кабинета на Востоке». Что же — эмоционально, но и весьма последовательно с точки зрения политических убеждений Игнатьева. Другой вопрос: насколько эти убеждения были практичны и перспективны с точки зрения национально-государственных интересов Российской империи?

В отношении Андраши Игнатьев не сомневался, что «мнение свое об освобождении христианского населения на Балканском полуострове он ставил в зависимость от занятия австро-венграми Боснии и Герцеговины и даже части Старой Сербии». При этом Игнатьев исходил из того, что, согласно решениям Будапештской конвенции, Андраши «мог надеяться на обладание Боснией лишь в случае изгнания султана из Европы, распадения Турции и занятия нами Константинополя». Текст конвенции, однако, не давал оснований для такого толкования. Но возможно, Игнатьев его и не видел, а был только посвящен в его содержание Горчаковым. Выходит, что здесь мы сталкиваемся и с горчаковской интерпретацией второй Будапештской конвенции. А тогда как это согласуется с позицией Горчакова, изложенной в меморандуме Убри 31 января (12 февраля)?..

Как только Игнатьев с Андраши стали обсуждать основной для Вены вопрос — о Боснии и Герцеговине, — сразу прояснилось, что «недоразумением» тут и не пахнет, это — два принципиально разных понимания.

Андраши был очень недоволен XIV статьей Сан-Стефанского договора, которая, по его убеждению, устраняла саму возможность присоединения Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии, что предполагала предвоенная конвенция. Игнатьев стал объяснять, что он не был уполномочен сообщать туркам о русско-австрийском соглашении и поэтому вынужден был маневрировать. По его мнению, та же XIV статья позволяла Вене занять Боснию и Герцеговину. Именно занять, но не присоединять. На этом Игнатьев в своих воспоминаниях делал особый акцент.

Подобные объяснения Андраши и слушать не хотел, демонстрируя этим упрямое нежелание ограничиваться временным занятием провинций. Он стремился их присоединить и хотел услышать от представителя российского правительства, пусть и с запозданием, недвусмысленное заявление о согласии на это России. 11 (23) марта Милютин точно подметил в своем дневнике: «Ясно, что в Вене желали бы иметь более осязательный повод (курсив мой. — И.К.) к занятию Боснии и Герцеговины». Но такого повода Игнатьев Андраши не предоставил. Поэтому вполне логичной явилась итоговая позиция главы австро-венгерской дипломатии: вы не захотели, чтобы мы получили эти провинции путем двусторонних договоренностей, теперь мы будем их добиваться у Европы на предстоящем конгрессе. Если же это совместить с позицией Германии в отношении русско-австрийских отношений, то можно прийти к выводу, что Андраши действовал в рамках «Союза трех императоров» последовательнее, нежели его петербургские визави. Так кто же нанес по этому союзу первые удары?..

Как писал Милютин, отправляя Игнатьева в Вену, император и канцлер предоставили ему «carte blanche придумать возможные для нас изменения в условиях договора с Турцией, чтобы только успокоить Австро-Венгрию». А вот как характеризовал свою миссию сам граф Николай Павлович:

«Главная моя цель была воспрепятствовать тому, чтобы Австро-Венгрия получила, мирным или прочим образом, из рук Европы, пользуясь русскими победами, родственный нам край, сохраняя в то же время хорошие отношения с Турцией и избегая враждебности не только христианского, но и мусульманского населения. Я видел, что занятие решено бесповоротно в Вене и даже одобрено нашим правительством, а потому желал лишь запугать Австро-Венгрию (курсив мой. — И.К. )… Несомненно, что если бы австрийцы вошли в Боснию в то время, когда наша армия находилась еще в Турции, положение наше улучшилось бы и явилась бы возможность требовать выхода австрийцев одновременно с прекращением нашего занятия Болгарии» [1210] .

При этом Игнатьев понимал тщетность своих усилий. Он писал, что в решении поставленной задачи Австро-Венгрия «успела завязать… такие связи, что била наверняка…».

Итак, Игнатьева посылают в Вену с задачей «успокоить» Андраши, а он его «запугивает» и видит свою «главную цель» в том, чтобы «воспрепятствовать» переходу Боснии и Герцеговины под контроль Габсбургов. Заодно он советует Горчакову начать игру на выбивание Андраши с высот австро-венгерской политики путем его дискредитации в глазах Франца-Иосифа.

Вот интересно, кто и как инструктировал Игнатьева? Ведь с конца января позиция канцлера по Боснии и Герцеговине вполне определенна — отдать, согласиться на «завладение», а не только на простое «занятие» этих провинций Австро-Венгрией. Выходит, что Игнатьев проигнорировал позицию канцлера, а это — прямой саботаж. Во времена иные именно так бы и расценили действия графа. Однако в то время — ничего, в Петербурге как будто и не заметили, к чему привела игнатьевская активность в Вене. Так что после возвращения в Петербург, высказывая Милютину свои жесткие, но в целом справедливые оценки деятельности МИДа (в нем «нет ровно никакой руководящей программы»), Игнатьев имел все основания признаться, что в поразительную неорганизованность российской внешней политики он вносил свой весомый вклад.

В Вене Игнатьев не был оригинален и последовательно шел на поводу своих идей «славянолюбия». Он не разглядел в них реальные опасности, а за их рамками — куда более перспективные варианты реализации национально-государственных интересов России. Чего стоит только одно его предположение о возможности «требовать выхода австрийцев» из занятых провинций «одновременно с прекращением нашего занятия Болгарии». Ведь это только усилило бы конфронтацию двух соседних империй. Можно выразиться и более жестко — это было неосознанным провоцированием войны с Австро-Венгрией. И все ради чего? Только для предотвращения перехода славян под скипетр Габсбургов и, как выражался Игнатьев, сохранения «достоинства и обаяния России на Востоке».

Но все же основную ответственность за «решительно безуспешные», по оценке Милютина, итоги вояжа Игнатьева в Вену должны были принять на себя Александр II и Горчаков. Они же прекрасно знали убеждения графа и то, с каким порой бычьим упорством он проводил их в жизнь. Знали, но тем не менее послали. Позиция Горчакова просто поражает: еще совсем недавно он стремился нейтрализовать антиавстрийский настрой Игнатьева в ситуациях, куда менее значимых, а тут вдруг не разглядел иного кандидата на роль «успокоителя» Вены. Кадровый дефицит? Если так, то в дорогу должен был собираться сам Александр II, ведь в условиях нараставшего кризиса в отношениях с Англией он стремился как можно быстрее уладить отношения с Веной.

Однако если бы это произошло и русско-австрийская встреча на высшем уровне все же состоялась, то она, скорее всего, окончилась бы для Петербурга не меньшим разочарованием. Время прийти к взаимоприемлемому соглашению с Веной было упущено. Российские правители два месяца держали поверженную Порту за горло и, не решаясь сделать последнее усилие, растратили время на выбивание из турок договоренностей, которые разрушали хрупкий довоенный компромисс с Веной и сильно раздражали Лондон без каких-либо компенсаций. Андраши уловил эту ошибку Петербурга, «закусил удила» и уже не собирался давать задний ход. Более того, он все активнее заигрывал с Англией. Накануне визита Игнатьева венский корреспондент «Таймс» писал об участившихся контактах Андраши с английским послом.

Своим шансом Андраши воспользовался, а вот петербургские политики его упустили. Упустили они и куда более значимый шанс — «не доделали предпринятого». «Надо было уничтожать Турецкую империю, — говорил Андраши Игнатьеву, — создав не только Болгарию, но и Албанию, присоединить Эпир и Фессалию к Греции и обратить Константинополь в свободный город». Но если в Петербурге «остановились перед окончательным решением восточного вопроса», то при такой ограниченной программе Андраши, по словам Игнатьева, считал «необходимым… уменьшить соответственно Болгарию, оставив ей на юге естественную границу — Балканский хребет». Впрочем, если Андраши и заявлял об этой границе в беседах с Игнатьевым, то в качестве условия соглашения ее выдвигать не стал.

Таким образом, Андраши не только объяснял свои требования, но и подтверждал последовательность еще довоенных намерений: подтолкнуть Петербург к радикальному решению Восточного вопроса, предварительно договорившись с ним о соблюдении интересов Вены.

Что же касалось военной угрозы России со стороны Австро-Венгрии, то в Вене Игнатьев получил сведения, говорящие скорее против этого, нежели за. «По собственному почину», как он заметил, император Франц-Иосиф дал ему «честное слово» и поручил передать его императору Александру, «что никаких военных мер не было принято в Галиции и что ни один солдат не двинут» к российской границе. «Друг юности, постоянный наперсник» и министр императорского двора князь X. Гогенлоэ «подтвердил в самых горячих выражениях твердое намерение Франца-Иосифа оставаться в сердечном согласии с императором Александром, не поддаваться венгерским увлечениям и избегать столкновения с Россией». Об этом же Игнатьеву доверительно сообщили и представители высшей венской аристократии, подчеркивая свое неприятие «венгерских выходок» графа Андраши. Князь Гогенлоэ даже советовал Игнатьеву прямо заявить о своих разногласиях с Андраши императору Францу-Иосифу, «который, вероятно, найдет возможность заменить его другим лицом».

Оценивая возможности австро-венгерской армии, Игнатьев выделил проблему, коренившуюся в самой основе «лоскутной монархии» Габсбургов. «Каждая народность, каждое племя разношерстной империи, — писал Игнатьев, — ведет свою политику и расположено действовать центробежно». И это не могло не разъедать единый дух австро-венгерской армии.

Весной — летом 1878 г. выводы Игнатьева подтвердил Р. А. Фадеев, направленный на Балканы для сбора сведений «о положении дел и настроении умов» в южнославянских землях. Отставной генерал сообщал, что, по мнению офицеров Генерального штаба Австро-Венгрии, очень сомнительно, чтобы их страна «пошла бы войной на Россию»: «конечно, в крайности мы будем защищаться, но у нас нет полоумного, который подумал бы о наступательной войне против России».

Тем не менее к 1878 г. Австро-Венгрия в основном завершила реформу армии, которая значительно окрепла организационно и технически. Теперь в случае войны Вена могла выставить современную 600-тысячную армию, и, по мнению военных обозревателей «Таймс», организационно она превосходила турецкую и русскую армии.

Но, даже несмотря на эти успехи военного строительства, в Вене воевать не собирались. 7 (19) января, на следующий день после того, как в беседе с Дерби Дизраэли озвучил свой отказ от проведения десантной операции на Галлиполи и возложил особые надежды на союз с Австро-Венгрией, Андраши нанес по ним первый серьезный удар. В этот день посол Ф. Бейст вручил Дерби телеграмму с изложением позиции внешнеполитического ведомства Австро-Венгрии. Ознакомившись с ней, раздраженный Дерби записал в своем дневнике, что Андраши добивается только односторонних действий Англии, в частности «морской демонстрации» в проливах, сам же «ничего предпринимать не собирается, ни малейшего шага, ссылаясь на два оправдания: мобилизация армии слишком дорога, а начать ее невозможно, не вступая в реальный конфликт с Россией».

Надо отметить, что в основе понимания действий и заявлений как Андраши, так и Франца-Иосифа финансовые проблемы играли весьма значительную роль.

В течение последних десяти лет по причине огромной задолженности казны и неблагоприятного платежного баланса финансы Габсбургской монархии находились в постоянно расстроенном состоянии. На этом фоне в Вене хорошо запомнили те бюджетные затруднения, в которые уперлась мобилизация всего лишь двух пехотных корпусов в Далмации летом 1877 г.. Правда, за несколько дней до приезда Игнатьева в Вену, к 9 (21) марта там были одобрены два экстраординарных кредита на общую сумму 63 миллиона флоринов. Однако прежде всего эти кредиты предназначались для обеспечения планов занятия Боснии и Герцеговины.

В Вене все чаще поговаривали о необходимости новой, третьей с начала XIX в., девальвации национальной валюты. Однако в первые месяцы 1878 г., в связи с наметившимся падением стоимости серебра в Лондоне, курс австро-венгерской валюты стал медленно, но неуклонно расти, что открывало перспективы ее дальнейшего укрепления путем восстановления размена на серебро. И вот тут взять и самим подорвать столь позитивные тенденции новыми огромными расходами на подготовку военных мероприятий против России, не получив при этом еще никаких гарантий финансовой поддержки из Лондона… Допустить такое — значит признать, что венский кабинет был сборищем безумцев. Уже одобренные кредиты на 63 миллиона флоринов резко усиливали финансовое напряжение австро-венгерской казны. Недаром в бюджетном комитете австрийской части законодательного корпуса кредиты были одобрены с перевесом всего лишь в два голоса: 11 против 9. А с конца 1877 г. через Бейста Андраши стал активно намекать Биконсфилду: стоимость антироссийских услуг Вены обойдется британской казне в кругленькую сумму.

Вечером 21 марта (2 апреля) Игнатьев вернулся в Петербург. Утром следующего дня у императора состоялось совещание, на котором позиция Андраши оценивалась как превосходящая все, «что можно было ожидать худшего». Однако, по словам Татищева, «в Петербурге не без колебаний решились на уступки венскому двору». Поиски путей соглашения продолжились. Логика здесь была простая: в случае войны с Австрией Англия непременно выступит против России, но вот воевать с ней без «австрийской пехоты» решится едва ли.

Тем временем подготовка к возможному военному столкновению с Австро-Венгрией уже началась. 27 февраля (11 марта) Милютин направил Николаю Николаевичу письмо, в котором определялись задачи Дунайской армии на случай войны с Англией и Австро-Венгрией. Из состава армии в Россию должны были направиться 5 пехотных дивизий, 1 кавалерийская и 1 казачья, саперная бригада, 2 понтонные роты и саперный батальон. Использование оставшихся в распоряжении великого князя сил по-прежнему увязывалось с необходимостью овладения берегами Босфора. Для этого он располагал 21 пехотной дивизией, 2 стрелковыми и 2 саперными бригадами, 6 кавалерийскими и 2 казачьими дивизиями, 9 донскими казачьими полками. «Утверждение наше на Босфоре, — писал Милютин, — сделает нас неуязвимыми для Англии и вместе с тем, обеспечив Балканской армии свободный тыл для подвоза морем, устранит и главную опасность покушений со стороны Австрии — отрезать пути сообщения этой армии с Россией».

6 (18) марта в письме к Шувалову Горчаков писал, что император «готовится ко всяким случайностям». Канцлер заметил, что в разговоре с австрийским послом бароном Лангенау государь не стал скрывать: к подобным случайностям «мы причисляем и возможность войны не только с Англией, но и с Австро-Венгрией».

Однако к концу марта в Петербурге были готовы уступить Вене уже по всем позициям, включая и Болгарию. Последними рубежами обороны оставались три пункта. Горчаков настаивал на предоставлении Черногории гавани на Адриатическом побережье и ни под каким предлогом не соглашался на уступку Австро-Венгрии полосы земли, отделяющей Сербию от Черногории, — Ново-Базарского санджака. Такого ущемления собственных интересов петербургские политики допустить не могли и при этом пафосно заявляли, что они «не вправе подвергнуть опасности будущее… развитие и само существование» балканских славян.

Понятно, что в прибрежном участке Адриатики были крайне заинтересованы черногорские власти, чему по ряду причин решительно противилось австро-венгерское правительство. При таком территориальном делении у него на этом направлении возникали реальные проблемы с контрабандой. А вот какие проблемы возникли бы у российских властей с отказом от этого требования? Да никаких, кроме их болезненного самолюбия. Правда, спустя два месяца на Берлинском конгрессе Горчаков в довольно грубой форме посоветует представителям Черногории не ссориться с Веной и уступить ей. «Да и зачем вам новые земли, — говорил российский канцлер, — ведь я вас, черногорцев, знаю, вы разбойники и всех жителей мусульман вырежете, а имущество разграбите».

Ну и третий пункт — все те же Босния и Герцеговина. 30 марта (11 апреля) было составлено инструктивное письмо канцлера Горчакова послу Новикову по вопросам продолжения переговоров с Андраши. В нем отмечалось, что аннексия Боснии и Герцеговины до Митровицы противоречит ранее заключенным соглашениям с Веной. Тем не менее, как и в конце января, Горчаков готов был все же уступить, заявляя, что Россия «позволила бы» Австро-Венгрии «увеличить население приблизительно на полтора миллиона душ», но при условии компенсаций Сербии «и особенно для Черногории». Однако, ознакомившись с проектом письма, Александр II вычеркнул согласительные замечания канцлера и к фразе об аннексии Боснии и Герцеговины до Митровицы приписал: «мы на нее не согласимся». Одновременно Новикову предлагалось заявить, что если Австро-Венгрия захочет побороться за обладание этими провинциями с Турцией, то в этом случае она может рассчитывать «на наше благоволение».

Если судить по записке Игнатьева от 15 (27) апреля, то «императорский кабинет» в ходе переговоров с Андраши согласился на аннексию Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины «вплоть до Вышнеграда». Андраши же, со своей стороны, согласился «оставить» Черногории город и порт Антивари на побережье Адриатики, но на строго определенных условиях: не содержать там своих и не принимать чужих военных судов, а также предоставить морской, таможенный и санитарный надзор австро-венгерским властям.

Что же касалось Болгарии, то Игнатьев рассуждал так: если нельзя удержаться на позициях Сан-Стефанского договора, то надо вернуться к плану ее раздела, предложенному Константинопольской конференцией. Одновременно он отверг переданный Бисмарком проект Андраши, согласно которому в особую провинцию выделялась Македония.

На совещании у императора 15 (27) апреля, на котором по болезни отсутствовал Горчаков, «в первый раз, можно сказать, занялись существом дела, а не одной формальной стороной дипломатических сношений», как написал об этом Милютин. Собравшиеся стали выяснять: на какие уступки можно согласиться, «чтобы успокоить непомерный аппетит Австрии и чтоб оторвать ее от союза с Англией». И тут, по словам военного министра, «в первый раз раскрыли карту, сличили границы по разным проектам, начиная с проекта Константинопольской конференции, и пришли к заключению, что мы должны пожертвовать единством Болгарии и согласиться на разделение ее на две области, лишь бы обе были одинаково самобытны» (курсив мой. — И.К.). Но неужели нельзя было раньше «раскрыть карту», чтобы попытаться договориться с Веной. Хорошо — раскрыли, попытались и… проект Андраши по Болгарии отвергли.

Более того, по настоянию Милютина на совещании решили «противиться до крайности» претензии Вены на Ново-Базарский санджак. Нечего сказать, хорошо «успокоение». Аргументацию отказа наиболее последовательно изложил Игнатьев. По его мнению, с получением Ново-Базара Австро-Венгрия просто окружала Сербию и Черногорию, через прокладку по его территории железной дороги проникала к Эгейскому морю и резко усиливала свое влияние в восточной части Балкан.

При этом 20 апреля (1 мая) в составленной Н. К. Гирсом на основе решений совещания инструкции Новикову допускалось, что расширение влияния Австро-Венгрии на Балканах «может быть скорее кажущимся, чем действительным». Это может быть «неудобоваримым» для нее как политически, так и экономически, и в этом «влиянии» она не сможет «почерпнуть силы». Подобное «допущение», как показала история, было совершенно правильным. Однако в то время на этом правильном понимании пудовыми гирями зависли старые мифы. «Тем не менее, — заключал Гирс, — мы не можем рисковать, ставя на карту судьбу славянских народов, естественной защитницей которых считается Россия».

Как видим, главным в позиции российской стороны оказалось стремление не «успокоить» Австро-Венгрию, а минимизировать ее расширение на Балканах, предотвратить ее доминирующее влияние как на Сербию с Черногорией, так и на освобожденные от власти турок территории.

Канцлер под давлением императора пытался отыскать аргументы, которые бы убедили правителей Австро-Венгрии ограничить свою балканскую экспансию. Он наставлял Новикова «обратить внимание Вены на то», что в случае аннексии Боснии и Герцеговины существование Турции в Европе сделается «весьма призрачным». Намек был очевиден: не будет турок в Европе, тогда вся освободительная энергия славян перекинется на Австро-Венгрию, да и кто будет присматривать за Константинополем, ведь Европа столь опасается русского утверждения в зоне проливов. А всего этого, по мысли канцлера, как раз и позволял избежать Сан-Стефанский договор. Тем самым Петербург в который раз являл себя противником окончательного решения Восточного вопроса и готов был вступиться даже за турецкие интересы в Европе, лишь бы не позволить Австро-Венгрии усиливаться на Балканах.

Из донесения Новикова от 27 апреля (9 мая) следовало, что Андраши не удовлетворен предложениями Петербурга. Его сильно задевало стремление России лезть в «специфические австрийские вопросы» на Балканах. Одновременно в отношении Англии, по мнению Андраши, Петербург проявлял куда больше уступчивости, несмотря на ее менее благожелательное отношение к российским интересам. «В ожидании договоренностей с вами, — объяснял Андраши российскому послу, — мы не взяли на себя никаких других обязательств, мы выступили против возражений Англии, касающихся конгресса, отвергли ее предложение о создании Болгарии в пределах Балкан и теперь рискуем оказаться в изоляции».

«Вам необходимо, — говорил Бисмарк Шувалову в начале мая, — пойти на компромисс. Вам нужно купить либо Англию, либо Австрию. Покупайте же эту последнюю, она продаст себя дешевле». Но выгодной «покупке» мешало только одно — упрямое стремление покровительствовать балканским славянам вместе с наивной убежденностью, что их государственные образования станут опорами России в этом регионе.

Российские войска стояли в двух переходах от Константинополя и Босфора, а в тридцати километрах — дымили трубы английских броненосцев. Александр II и его окружение понимали, что необходимо срочно договориться с Веной на случай схватки с Лондоном. Но что оказалось в итоге? Петербург стал торговаться из-за клочков балканской земли и отказал Вене по Боснии и Герцеговине. В российской столице согласились на раздел Болгарии по решениям Константинопольской конференции, чего Андраши вовсе не добивался, но отвергли выделение из ее состава Македонии, на чем Андраши настаивал. И наконец, открыто заявили венскому послу о возможности военного столкновения между двумя империями. После этого неудивительно, что соглашение с Веной не состоялось. Вывод, по-моему, очевиден: понимание национально-государственных интересов России уже в который раз тонуло в отстаивании невыгодных целей и лишалось перспективного государственно-прагматического видения. При этом свой клин в «Союз трех императоров» Александр II вколачивал вполне добросовестно, но делал это весьма опрометчиво, что особенно проявилось на фоне позиции Бисмарка.

Трения во взаимоотношениях между Петербургом и Веной чутко улавливались в Берлине. Однако брать на себя роль арбитра, а тем более давить на Вену по желанию из Петербурга там вовсе не собирались. Об этом Бисмарк заявил еще в самом начале Балканского кризиса и был здесь весьма последователен. 5 (17) февраля он выступил с речью в рейхстаге по запросу о позиции германского правительства в связи с событиями на Балканах. Бисмарк в целом одобрил русские основания мира. Он заявил, что «Германия никому не станет навязывать своих взглядов, не будет разыгрывать из себя третейского судью, а ограничится ролью честного маклера, желающего, чтобы между спорящими сторонами действительно состоялось соглашение». Отсюда и его настойчивый совет Петербургу: не упрашивайте меня давить на Андраши, сами договаривайтесь с Веной, «покупайте» ее расположение. По мнению «Таймс», Бисмарк «не задевает Россию, но он дружественен и Австрии». Дерби же высказался куда определеннее: речь германского канцлера «всеми расценена как пророссийская».

В беседах с Убри Бисмарк озвучивал то, что не предназначалось депутатам рейхстага. Он убеждал российское правительство «поддержать соглашение с Австрией», указывая на опасность смычки между Веной и Лондоном. «Англия, — говорил он, — встревожена не на шутку и серьезно помышляет о вооруженном сопротивлении видам России. Если русский двор изменил свои намерения и хочет воспользоваться обстоятельствами, чтобы окончательно разрешить Восточный вопрос, пусть Россия возьмет и удержит за собой Константинополь; Германия не будет этому противиться (курсив мой. — И.К.). Приобретение это усилит положение России для защиты и ослабит его для нападения. Но если император Александр и его канцлер предпочитают мирную развязку, то единственное средство избежать войны — немедленное созвание конференции. Ввиду ее России следовало бы сделать все от нее зависящее, чтобы удовлетворить Австрию». Константинополь, Босфор, Дарданеллы — эти цели российской политики были понятны канцлеру Германской империи. «Но стоит ли вести войну для того только, чтобы раздвинуть границы Болгарии?» — недоумевал Бисмарк. Это он решительно отказывался понимать.

Любопытно, что «Таймс», отмечая подчеркнуто незаинтересованную позицию Бисмарка в Восточном вопросе, тем не менее заметила, что германский канцлер «не советует России избегать войны». С кем? Если Бисмарк уговаривал Петербург договориться с Веной, то в качестве противника оставалась только одна держава — Великобритания.

В феврале — марте донесения Рассела из Берлина о его беседах с Бисмарком каждый раз убеждали Дерби в непреклонности пророссийской позиции германского канцлера. Сомнения в том, чтобы Франц-Иосиф позволил Андраши довести дело до войны с Россией, звучали в словах Бисмарка все более убедительно. По мнению Рассела, «Бисмарк оказывал давление на Францию и Италию, дабы побудить их смириться с усилением положения России». Канцлер Германии считал, что «с ролью султана в Европе покончено», и «если Англия не желает протектората России над Турцией, то пусть она воюет с ней, однако другие державы не должны в это вмешиваться». Ежели она этого не желает, то пусть, наконец, «бросит Турцию на произвол судьбы и заберет себе Египет в качестве компенсации». Бисмарк «намекал» Расселу о намерении Петербурга «под тем или иным предлогом отсрочить конференцию», однако заявил, что «будет благосклонен к России как в случае ее участия в конференции, так и отказа». Подобные сообщения из германской столицы просто вбивали осиновые колья в планы Дизраэли по сколачиванию европейского фронта давления на Россию. Для английского премьера предельно ясными становились политические предпочтения Бисмарка: столкнуть на Востоке Англию с Россией из-за проливов, а с Францией из-за Египта и под шум этих схваток укрепить позиции Германии в Европе.

Условия Сан-Стефанского договора не вызвали у Бисмарка даже особых комментариев. Создается впечатление, что он его или мало интересовал, или германский канцлер изначально счел его крупной ошибкой Петербурга и славянолюбивых дипломатов типа Игнатьева.

На Балканах Бисмарка более всего беспокоили перспективы русско-австрийской несговорчивости, и он продолжал призывать Петербург поскорее договориться с Веной, одновременно упорно отказываясь произвести на нее какое-либо давление. Канцлер полагал, что для России было даже выгодно позволить Австро-Венгрии зарваться на Балканах, однако, повторял он, «не стоит рисковать войной с соседней великой державой из-за большего или меньшего протяжения границ Болгарии».

Бисмарк с явным сожалением наблюдал, как Россия, не внемля его советам, бездарно упускает благоприятные возможности: ее армия в нерешительности топчется под стенами Константинополя, в то время как ее дипломаты никак не могут договориться с Веной, растрачивая свою энергию в упрямом и малопонятном торге из-за балканских территорий. В одной из бесед с Убри у него даже вырвалось: «В сущности, я всегда думал, что вам нужно только несколько бунчуков пашей, да победная пальба в Москве!» Российский посол был крайне смущен подобной, как он выразился, «инсинуацией» германского канцлера. Тем не менее эта язвительность не могла скрыть явный намек на неэффективность российской политики в Восточном вопросе.

В Петербурге более всего опасались жесткой реакции Лондона на Сан-Стефанский договор. Она и не заставила себя долго ждать. Еще до получения официального текста договора британский кабинет заявил, что согласится на участие в конгрессе только при условии, если на нем будут обсуждаться все без исключения положения русско-турецкого договора. Горчаков пытался возражать, назвав такую позицию оскорбительной для России, способной выставить ее на предстоящем конгрессе только «в роли подсудимой». Русский двор, по его словам, уже выразил согласие на обсуждение конгрессом вопросов, касающихся европейских интересов, и далее этого он пойти не может. Но кто будет решать, что входит в круг этих «европейских интересов»? Россия? Горчаков прекрасно понимал — этого не допустят ее партнеры. Вот если бы удалось достичь соглашения с Веной, к которому бы присоединился Берлин… Но выстроить подобную комбинацию Петербург не смог, растеряв стратегическое видение в дебрях славянолюбия. В результате позиция оказывалась проигрышной. Лондон же начисто отвергал горчаковские аргументы и жестко стоял на своем: весь Сан-Стефанский договор — на обсуждение конгресса. По оценке Татищева, «все эти оговорки и ограничения лишь прикрывали решимость великобританского правительства прибегнуть к оружию».

И канцлеру Российской империи пришлось отступить. Прикрываясь возможностями дипломатической стилистики, 14 (26) марта Шувалов заявил Дерби: императорский кабинет согласен предоставить «прочим державам право возбуждать на конгрессе какие бы ни было признанные нужными вопросы, а за собой сохраняет право принять или не принять эти вопросы к обсуждению».

Тем временем в Лондоне градус воинственности явно нарастал. Вечером 16 (28) марта Биконсфилд заявил, что кабинет «считает своим долгом просить ее величество призвать резервистов». В этот же день «розовый от волнения» Дерби сообщил палате лордов, что он оставляет пост секретаря по иностранным делам и это уже одобрено королевой. Как только новость об отставке Дерби покинула зал заседания правительства, курсы иностранных валют упали до нижайших со времен Крымской войны значений. «…Была еще надежда, — комментировала события “Таймс”, — что лорд Дерби сумеет предотвратить обращение кабинета к оружию. Сейчас же эта надежда разрушена его отставкой, которая произвела глубокое впечатление как в официальных кругах, так и в среде широкой общественности». А уже 20 марта (1 апреля) послание королевы о призыве резервистов было оглашено в парламенте.

Одновременно Биконсфилд продолжил переговоры о союзе с Австро-Венгрией, убеждая королеву, что по крайней мере 300 тысяч австрийцев «будут выставлены в поле немедленно» с целью отвратить Россию от Константинополя и проливов.

За день до возвращения Игнатьева из Вены, 20 марта (1 апреля), в прессе был напечатан циркуляр нового госсекретаря по иностранным делам Р. Солсбери британским послам в европейских столицах. Циркуляр появился даже раньше, нежели был сообщен европейским кабинетам по официальным каналам. Так что на совещании у императора 22 марта (3 апреля), где Игнатьев докладывал неутешительные итоги своего визита в Вену, содержание этого циркуляра также оказалось в центре внимания. Все постановления Сан-Стефанского договора английское правительство рассматривало как направленные на установление преобладающего влияния России на Востоке. А этого оно допустить никак не могло.

27 марта (8 апреля) на Сан-Стефанский договор в палате лордов обрушился сам премьер-министр. По его мнению, договор «полностью ликвидирует Турцию в Европе и упраздняет здесь суверенное право Оттоманской империи…». Это, по его словам, относилось даже к таким «удаленным провинциям, как Босния, Эпир и Фессалия», которые «передавались» Портой в руки «русской администрации». Такой пассаж являлся не просто ораторским увлечением премьера. Скорее всего, это был продуманный ход, выводящий из зоны возможной критики потенциальную антироссийскую союзницу — Австро-Венгрию. Повторяя Ф. Гизо спустя сорок пять лет, Биконсфилд заявил, что условия договора «превращают Черное море не более чем в Русское озеро, по примеру Каспия». А проведя параллели между египетскими завоеваниями 30-х гг. и настоящими российскими, премьер вновь напустил старые страхи на своих коллег:

«Мы знаем, если это и не в памяти всего настоящего поколения, то, безусловно, об этом помнят некоторые из достопочтенных членов Палаты, как армии, пройдя Сирию и Азию без единого выстрела, заставляли трепетать Константинополь. Так почему же другие армии не могут так же угрожать Египту и Суэцкому каналу, как они сейчас угрожают Константинополю и Босфору».

Биконсфилд говорил, что «мы все еще надеемся и верим, что Конгресс может состояться», но его главной задачей должно быть урегулирование ситуации на основе существующего европейского права, и прежде всего договоров 1856 и 1871 гг..

Английский циркуляр, жесткие заявления Биконсфилда, провал венской миссии Игнатьева… Европейская петля балканских проблем сдавливала Зимний дворец все сильнее. Александр II был крайне взволнован, а бездействие главнокомандующего по занятию Босфора только усиливало его раздражение. Горчаков вообще никак не хотел отвечать на циркуляр Солсбери, полагая, что всякие новые объяснения будут напрасны. Милютин же настаивал на обратном: надо отвечать и тем самым тянуть время, в противном случае Россию обвинят в «честолюбивых замыслах».

В целом же отношение российской стороны к циркуляру Солсбери точно определил петербургский корреспондент «Таймс»: это — «новое доказательство того, что британский кабинет решил воевать».

 

О намерениях и возможностях правительства ее величества

Воевать с Россией? Многие политики в Англии, подобно лорду Пальмерстону, считали, что мир становится несправедливым, если никто не воюет с Россией, и когда дело доходило до оплаты подобных проектов, то вопрос цены отходил на второй план. Однако на сей раз стоимость «европейской пехоты» вылетала Уайтхоллу в «копеечку». Не успела палата общин одобрить выделение правительству внебюджетного кредита на 6 миллионов фунтов, как Андраши определился со стоимостью своих услуг. 4 (16) февраля 1878 г. граф Бейст, по словам Дерби, сообщил премьеру, что «мобилизация в малых масштабах бесполезна» и императорское правительство «может выставить в поле 1 100 000 человек, что потребует 12 миллионов фунтов: одну половину указанной суммы Андраши желал получить в качестве субсидии, другую — займом». И если последний был уже гарантирован Вене английским премьером, то 6-миллионное безвозмездное дотирование австрийского бюджета, даже для отпора русским, явно не входило в планы Дизраэли. Думается, что и сам Андраши, выдвигая подобное условие, понимал его нереальность, на что, может быть, и рассчитывал.

Однако при всех огромных финансовых возможностях Британской империи, ее правительству нужно было озаботиться и реальными силами собственной сухопутной армии. А вот здесь возникали большие проблемы. В конце февраля 1878 г. «Таймс» занялась выяснением этого вопроса, и вот что у нее получилось. По примерным оценкам на основе парламентских данных, общая численность частей английской сухопутной армии, расквартированных как в метрополии, так и в колониях, составляла 133 720 человек. Объявленный правительством призыв увеличивал эту численность на 20 тысяч армейских резервистов первого класса и 30 тысяч милицейских резервистов. Правда, данные по призыву, озвученные в палате общин 16 (28) марта, выглядели несколько скромнее: 12 тысяч — армейских и 25–26 тысяч милицейских резервистов. 10–15 тысяч могли дать армейские резервисты второго класса. В учете военных сил империи существовала еще такая категория, как волонтеры, но по ним газета данных не публиковала. Милиционеров и волонтеров можно было направлять на службу за пределы Англии только с их согласия. В итоге, без учета волонтеров, получалось 155 720–168 720 военных «всех категорий, подлежащих службе за пределами страны и пригодных, по крайней мере на бумаге, для экспедиции в Турцию или куда-либо еще».

Оценка же боеспособности этих сил, данная «Таймс», звучала так: «…мы все еще способны с нашей армией нанести жестокий и впечатляющий удар». «…Все еще…» — за этим явно слышались ностальгические отголоски британской героики времен Крымской войны: «тонкая красная линия», атака легкой кавалерии… Однако на благоприятный для Британии исход той войны в гораздо большей степени повлияла 100-тысячная французская армия, которая более чем в два раза превосходила силы английского экспедиционного корпуса. Как, впрочем, и упорство французского генерала Мак-Магона, удержавшего захваченный Малахов курган, что в немалой степени склонило русское командование к решению оставить Севастополь. Однако спустя двадцать лет заменить французов австрийцами в возможной новой войне с Россией у Англии явно не получалось.

Но указанная численность британских войск не учитывала вооруженные силы Индии. Ведь именно при их помощи некоторые английские политики готовы были воевать с Россией даже без европейских союзников. В обобщенном виде индийская армия насчитывала 146 000 пехоты, 23 000 кавалерии, 13 000 артиллеристов с 400 полевыми орудиями, 3600 инженерных войск. Всего — 185 600 человек. Из них европейцы — около 60 000 нижних чинов и 6000 офицеров.

«Таймс» признавала, что в сравнении с армиями континентальных держав совокупные силы Британской империи выглядели «незначительными». Однако, указывала газета, это могло быть компенсировано рядом технических преимуществ и денежными ресурсами.

Биконсфилд, тем не менее, убеждал Шувалова, что Великобритания способна довести экспедиционную армию до 300 тысяч, влив в нее канадские и индийские части. 300 тысяч — Вена, 300 тысяч — Лондон: трепещи, Петербург! Британскому премьеру явно импонировала такая численность штыков и сабель, направленных против России. Но вот только к реальности это не имело ни малейшего отношения. Так, на страницах «Таймс» полковник Флетчер, анализируя потенциал экспедиционных сил империи, говорил о возможности послать в Турцию лишь 10-тысячный канадский отряд. На такую же численность указывал и генерал Гарнет Уолсли в статье, посвященной анализу британских вооруженных сил, опубликованной в мартовском 1878 г. номере журнала «Девятнадцатый век». Но вот из Индии через Суэцкий канал, по мнению Флетчера, можно было надеяться на прибытие 80-тысячной армии. В целом же он, как и Уолсли, оптимистично смотрел на мобилизационные ресурсы британской армии.

«Таймс» писала, что если исходить из штатной численности одного корпуса в 36 805 человек, то может показаться, что «мы способны легко выставить армию и в три корпуса». Однако, продолжала газета, «тщательный анализ показывает, что мы напряжем наши ресурсы и останемся без резервов, если поступим таким образом».

Экспедиционные силы в два корпуса — вот, по мнению «Таймс», предел реальных возможностей. Местом же предполагаемого сбора этих сил намечалась Мальта. Подчеркивая, что «время — наиболее важный элемент в мобилизации», «Таймс», тем не менее, утверждала, что после семи недель (этот срок чаще всего фигурировал в официальных кругах) с даты ее объявления «мы не сможем высадить два корпуса» на турецком побережье.

Итак, экспедиционные силы в два корпуса — 50, максимум 70 тысяч человек. Это полностью совпадало с предвоенными расчетами Обручева в отношении сухопутных сил англичан, которые могли появиться в зоне проливов в случае решительных действий русской армии по их захвату.

Как сообщала «Таймс», уже 17 февраля (1 марта) было заявлено, что штаб будущей 60-тысячной английской армии «готов к отправке», а предстоящие операции армии развернутся в Малой Азии. Штаб-то, может, и был, но не было еще самой армии. Кстати, по поводу одобренного в феврале военного кредита Уолсли писал:

«Министерский запрос на 6 000 000 фунтов стерлингов предназначался не для войны, а для того, чтобы пополнить магазины, военно-морские и армейские склады, чтобы в случае необходимости наша маленькая армия смогла мобилизоваться, — фактически сделать то, чем армии других великих держав оснащены в мирное время» [1273] .

Но на все эти очень серьезные проблемы Биконсфилд, казалось, не обращал внимания. Энергия его усилий не ослабевала и была направлена тогда к одной цели — не допустить усиления России в зоне черноморских проливов. А для этого нужно было срочно озаботиться практическим решением задачи укрепления позиций Англии в Восточном Средиземноморье.

Планы захвата некоторых стратегических пунктов Оттоманской империи неоднократно обсуждались на заседаниях английского кабинета. 18 февраля (2 марта), как записал Дерби, «проект экспедиции по захвату территории или острова всплыл вновь»: Биконсфилд предложил рассмотреть в качестве объектов оккупации «Митилену, Акру (Левант) и пункт на Персидском заливе». Захват Митилены на острове Лесбос вблизи Безикской бухты представлялся особенно заманчивым. Это позволяло значительно усилить положение британского флота у выхода из Дарданелл. Среди членов кабинета «проект» премьера вызвал острую дискуссию. Наиболее решительно возражал Дерби. Он развернул последовательную аргументацию и, в частности, заявил, что «оккупация территории дружественного государства и намерение постоянно ею владеть без согласия этого государства являются абсолютным насилием над международным правом». Однако самый сильный аргумент госсекретаря прозвучал иначе: если кабинет примет предлагаемый план, то тогда «русские станут считать себя свободными в отношении данных нам обязательств по Константинополю и Галлиполи». Вывод напрашивался сам собой: чрезмерная воинственность премьера грозила вызвать крайне негативные последствия — из инструмента сдерживания русских на пути к Константинополю и проливам она вполне могла стать средством провоцирования их к этому. Аргументация подействовала, и «проект» захватов был отложен.

Однако Биконсфилд не унимался. После заседания кабинета 22 февраля (6 марта) он пригласил Дерби на беседу и ознакомил его с «новым планом или даже лучше — измененным старым». По словам Дерби, Дизраэли предложил заявить султану, что если он желает избавиться от присутствия британского флота в Мраморном море, то «мы могли бы удалить его в случае согласия на нашу оккупацию Митилены или какого-нибудь другого острова в качестве морской базы до того времени, пока конференция не закончит свою работу».

На следующий день предложения Биконсфилда снова обсуждались на заседании кабинета. И были «почти» приняты, в основном благодаря усилиям Солсбери. Дерби отметил, что «из всех присутствующих Солсбери более всех стремился к действию: он говорил о том, что от унижения мы сползаем к всеобщему презрению». Тем не менее в последний момент сомнения Стаффорда Норткота и Гаторна Харди (госсекретарь по военным делам) привели к тому, что решение по «проекту» премьера перенесли на следующее заседание.

24 февраля (8 марта) Дерби оказался приятно удивлен: даже традиционно воинственные Майкл Хикс-Бич (госсекретарь по делам Ирландии) и Джон Мэннерс (генеральный почтмейстер) прониклись его аргументами. Мэннерс принялся возражать премьеру на том основании, что оккупация Митилены невозможна «на основе права». У Солсбери это вызвало просто взрыв сарказма. Он заявил, что «если бы наши предки заботились о правах других людей, то Британской империи не существовало бы». Дерби писал, что в итоге бурного обсуждения была принята предложенная Солсбери резолюция, «обязывавшая нас силой приобрести морскую базу в водах Леванта (Восточном Средиземноморье. — И.К.), если дела на конференции пойдут не так, как мы бы того желали».

Но Биконсфилд не хотел ждать и плестись в хвосте событий. Он понимал, что в критические минуты надо играть только на опережение, даже блефуя, а сковывать себя неопределенными «если…» — значит усиливать вероятность поражения. Утром 15 (27) марта премьер писал Харди:

«Передышка обеспечена, наступил решительный момент, когда мы должны заявить, что ситуация достигла крайнего положения. Мы дрейфуем к войне. Если мы будем смелы и полны решимости, то мы сохраним мир и продиктуем свои условия Европе» [1279] .

Несколькими часами позднее состоялось заседание кабинета, на котором премьер-министр объявил план немедленных действий. Он потребовал использования индийских войск и призыва резервистов для того, чтобы «незамедлительно сформировать два армейских корпуса». Пройдя Суэцкий канал, индийские войска должны были «оккупировать Кипр и Искендерун». По мнению премьера, это позволило бы Англии нейтрализовать русские завоевания в Армении, поддержать влияние в районе Персидского залива и, таким образом, держать в своих руках ключи от Азии.

Биконсфилд твердо сформулировал свою позицию: решительная политика обеспечит мир, примирительная — приведет к войне. В этот же день Дерби заявил своим коллегам, что он не готов принять намечаемые правительством меры, и немедленно подал в отставку, которую королева приняла «без малейших колебаний», как «чистое благодеяние».

Но насколько боевые заявления и планы Биконсфилда соответствовали действительности? Какими реальными силами располагало английское правительство к середине марта 1878 г. на ближайшей к зоне конфликта базе — Мальте? К этому времени там находились: 27-й, 48-й, 61-й, 92-й, 98-й и 101-й пехотные полки, 10-я артиллерийская бригада, инженерные и вспомогательные части. Это составляло 18 пехотных батальонов (около 15 500 штыков) и 24 орудия.

5 (17) апреля правительство призналось в том, что оно тщательно скрывало: «индийское правительство получило приказ отправить войска на Мальту». Туда «были отобраны» 6 полков пехоты, 2 полка кавалерии, 2 полевые батареи и инженерные части. Однако общая численность контингента, отплывшего на Мальту, оказалась весьма незначительной — около 7 тысяч человек. В связи с этим известный критик восточной политики Биконсфилда Джон Брайт иронично заметил, что «это не Россия вторгается в Индию, а Индия готовится вторгнуться в Россию». Не менее заметный противник премьера маркиз Хартингтон, узнав эту новость, написал своему соратнику по Либеральной партии лорду Гренвиллу: «Я действительно начинаю думать, что лорд Б. (уже не “Диззи”, как ранее) — это война». А 25 апреля (6 мая) в палате общин Хартингтон сделал запрос: почему правительство не проинформировало парламент об отправке на Мальту индийских войск?.

Война?! Из ожидавшихся 80-тысяч на Мальту отправлялись только семь! 9 (21) мая первый транспорт с индийскими войсками бросил якорь в бухте Ла-Валетты. Следом за ним шли еще пять. С учетом того, что средняя загрузка одного транспорта не превышала 300 человек (без учета лошадей, артиллерии и снаряжения), то к 28 мая (9 июня), когда на Мальту с инспекцией прибыл герцог Кембриджский, общая численность находившихся там войск не дотягивала до 18 тысяч человек.

Сколько из них могло быть переброшено в район проливов? В. Бекер считал, что это число (правда, без учета сипаев) не превысило бы 4 тысяч. Непосредственно из Англии, по данным «Таймс», на Мальту в ближайшее время могли быть отправлены еще около 20 батальонов (не более 18 тысяч бойцов), плюс одна-две артиллерийские бригады. Таким образом, в районе предполагаемых боевых действий не ранее конца июня мог появиться в лучшем случае всего один английский экспедиционный корпус — около 36 тысяч человек.

Но ничего подобного британское правительство реально не планировало. Прибывшие на Мальту войска вскоре отправятся не на Галлиполийский полуостров укреплять турецкую оборону против возможного русского наступления, а в начале июля, согласно решениям кабинета от 15 (27) марта и положениям англо-турецкой конвенции, начнут высадку на Кипре.

Тем не менее в Англии известие о прибытии на Мальту 7 тысяч сипаев подействовало на общественное мнение так, будто бы война уже постучалась в двери страны. Представители консерваторов в парламенте всячески превозносили значимость этого события: «Индия стала источником силы Англии», которая «выступила с позиций могущества, невиданного за предыдущие 30 лет». Однако Сетон-Уотсон писал:

«Ничто не демонстрировало нашу островную изолированность более очевидно, нежели та сенсация, которую это известие вызвало в стране на фоне откровенно насмешливого отношения континента к гротескному несоответствию наших вооруженных сил большой войне» [1295] .

Ничтожность прибывших индийских сил была слишком очевидна, чтобы серьезно рассчитывать на них в борьбе с русскими в зоне черноморских проливов. И это прекрасно понимали многие современники тех событий. Видный представитель Либеральной партии сэр Дж. Кемпбелл заявил в парламенте, что «количество войск, отправленных на Мальту, хватит лишь для того, чтобы вызвать раздражение русских и подозрения других европейских держав». А проживавшая в Англии и хорошо разбиравшаяся в ее политической жизни О. А. Новикова (Киреева) писала:

«Разумеется, ни один серьезный англичанин не верил, что Россия уступит Англии, действия которой она считала несправедливыми, на том лишь основании, что лорд Биконсфилд добавил к вооруженным силам Императрицы 40 000 резервистов и 6000 сипаев» [1298] .

Да, «6000 сипаев были посланы на Мальту, но 60 000 английских солдат все же остались в Индии», — метко заметила Новикова.

Да и сам российский посол в Лондоне серьезно не воспринимал эту шумиху с резервистами. Он писал Горчакову:

«В действительности то, что столь помпезно называют армейскими резервами, состоит приблизительно из 13 тыс. человек, из которых около 1500 человек негодны к военной службе по возрасту или по болезни и не могут быть призваны. Все это мероприятие, называемое премьер-министром “призывом территориальных резервов под знамена Англии”, сводится таким образом к мобилизации не более 36 тыс.».

Тем временем у Мальты концентрировались британские броненосцы. 15 (27) февраля из Англии прибыли «Foxhound» и «Way», а из Гибралтара «Minotaur», «Black Prince», «Defence» и «Shannon» под командованием лорда Джона Хея. Правда, к этому времени эскадра броненосцев в Безикской бухте понесла первую потерю: зацепив мель, броненосец «Raleigh» отправился на ремонт. Появившееся было в прессе сообщение, что турецкие власти отдали приказ коменданту дарданелльских фортов более не пропускать ни одного иностранного боевого корабля в Мраморное море, оказалось неверным. К 3 (15) марта Лайард добился разрешения на проход через Дарданеллы, с целью присоединения к эскадре Хорнби, еще двух броненосцев: «Hotspur» и «Condor». Броненосец «Rapid» отправился к берегам Албании для эвакуации мусульманских беженцев. А 24 марта (5 апреля) к эскадре Хорнби, обосновавшейся к тому времени в бухте Исмид у малоазиатского берега Мраморного моря, наконец-то присоединился самый мощный на то время броненосец британского флота — «Devastation». Наращивая присутствие флота в Мраморном море, английское правительство сочло невозможным дальнейшее нахождение принца Эдинбургского, зятя российского императора, в зоне возможных боевых действий. 14 (26) марта, сдав командование «Султаном», он на пароходе «Антилопа» отбыл к жене на Мальту.

Однако мощь английских броненосцев никак не могла восполнить отсутствия в распоряжении Биконсфилда сухопутной армии.

В отношении занятия Галлиполийского полуострова Дерби еще 3 (15) февраля говорил Шувалову: «Мы не имеем необходимых войск и не предпримем этого в настоящих условиях». С одной стороны, в то время у Англии не было как союзников, готовых воевать с Россией, так и достаточной для этой цели собственной сухопутной армии, с другой — в случае начала ее сколачивания неизбежно появились бы острые внутренние проблемы. «Мобилизация резервов и милиции, задевающая личные и местные интересы, — отмечал Дерби, — не будет хорошо принята в стране». Об этом же на заседании правительства говорил и военный министр Харди. Понимание остроты проблем военной мобилизации содержалось и в последних, казалось бы парадоксальных, высказываниях Дерби в беседе с Шуваловым уже после своей отставки.

В депеше Горчакову от 17 (29) марта Шувалов изложил содержание разговора с Дерби. По словам посла, отставной госсекретарь уверял его, что теперь члены кабинета «не только не станут более воинственными, как того можно было бы ожидать, а, напротив, сделаются более мирными и, особенно, более осторожными во всем, что касается России». «Посоветуйте вашему правительству, — заметил Дерби, — …оставаться спокойным. Ваше военное положение позволяет это, и мы придем к мирному решению. Но прежде всего мы не должны потерять почву для переговоров». «Биконсфилд чувствует себя слишком старым, чтобы действительно стать “министром войны”» — так, по словам Шувалова, Дерби оценил перспективы поведения премьера. И в целом это согласуется с записями беседы самого Дерби. Отставной госсекретарь заметил о премьере, что «единственное, чего он желает, так это своей решительной политикой укрепить кредит доверия в стране».

В этой связи весьма показательно признание Дизраэли, высказанное в то время в одном из частных писем:

«Публика встревожена и считает войну неизбежной. Я — нет, я не охвачен беспокойством. Полагаю гораздо более вероятным, что Россия, натолкнувшись на твердость Англии, видя ее подготовку к конфликту, в конце концов пойдет на сепаратные переговоры с нами» [1309] . Да, «министром войны» лорд Биконсфилд не был, зато политическим шантажистом оказался великолепным.

«Шувалов говорил, — писал Дерби, — что ему сложно определить, чего хочет Англия. Претензии Австрии к договору понятны, но наши — нет. Я отвечал, что проблема состоит в том, что мы сами не знаем, чего хотим...» (подчеркнуто мной. — И.К.). Милый пассаж!.. Однако Дерби пояснил, что проблема — в национальных чувствах Англии: они сильно ущемлены падением престижа и влияния империи в связи с последними успехами России на Востоке. «…Чувствовалось, что Россия заменила наше влияние своим, — говорил Дерби, — и нам это не нравилось, однако недовольство было трудно четко сформулировать».

По словам же Шувалова, ответ Дерби прозвучал так: Англия будет выдвигать только два серьезных аргумента против Сан-Стефанского договора. Первый — это то «решающее влияние», которым Россия будет пользоваться в Константинополе и которое заменит английское. Второй аргумент относился к расширению границ Болгарии на запад, что мешало «правильной организации других групп христианского населения». Дерби выразил уверенность, что по второму пункту Петербург пойдет на уступки. Однако Шувалов прервал его категорическим «нет». Это подтверждает, что еще в середине марта российский посол в Лондоне исходил из твердой установки: в отношении Болгарии его правительство серьезных уступок не допустит. Что же касалось первого пункта, то Дерби четко заявил: «Мы сможем договориться, если вы предоставите нам компенсацию… в виде морской стоянки в Мраморном море» (подчеркнуто мной. — И.К.).

Но бывший госсекретарь опять услышал категорическое шуваловское «нет»: «Россия никогда не допустит присутствия английских пушек между Босфором и Дарданеллами».

Хорошо, успокаивал Шувалова Дерби, «тогда… согласитесь хотя бы на морскую стоянку вне Дарданелл. Только не затягивайте создавшееся положение и приступайте как можно скорее к переговорам». А это — еще один примечательный момент. По словам отставного госсекретаря получалось, что в обмен на морскую базу у входа в Дарданеллы «правительство королевы» готово было даже примириться с преобладающим русским влиянием в Константинополе. Здесь явно слышались отголоски предыдущего «молчаливого понимания»: входите в Константинополь, только не трогайте Галлиполи. Но как обо всем этом можно было говорить, если заключен мир, Оттоманская империя не рухнула, и более того — она сохранилась в Европе. Получается, что Дерби допускал дальнейший натиск России на Турцию. При этом Англия с Россией, по его мнению, должны были сторговаться в отношении дележа турецкого наследия. Тогда становилось вполне логичным, если бы Англия с согласия России получила морскую базу вне Мраморного моря. Реализация же этого сценария зависела во многом от решимости самой России.

Не медлите, заклинал Дерби Шувалова, и приступайте к непосредственным двусторонним переговорам, которые «будут приняты правительством королевы «без условий и оговорок». А проще — торгуйтесь!

Допущение «решающего» русского влияния в Константинополе никак не согласовывалось с позицией главы английского правительства. Но Дерби не зря рисовал Шувалову портреты премьера и членов правительства. Он явно намекал на то, что знает нечто большее об истинных настроениях как Дизраэли, так и Солсбери и что это «нечто» не сводится только к их воинственной риторике.

В политических комбинациях лондонского кабинета, даже с приходом на пост главы Форин офиса более твердого, как считали в Петербурге, маркиза Солсбери, были существенные нюансы, которыми можно было воспользоваться, чтобы навязать Лондону торг по-крупному.

Так, в записке премьер-министру от 9 (21) марта 1878 г. Солсбери писал, что он не верит в то, «что турецкое правительство удастся снова поставить на ноги, восстановить как силу, на которую можно опереться». «Он полагал необходимым “отодвинуть” славянские государства до Балкан: к югу от хребта образовать греческую (!) провинцию со своей администрацией, оставив ее политически под властью Порты; обеспечить свободу прохода через Проливы; приобрести “две морские базы для Англии — скажем, Лемнос и Кипр”; добиться сокращения военной контрибуции».

Но на весах геополитического выбора в послевоенной ситуации восточное направление представлялось Солсбери более значимым, чем европейское. Еще 4 (16) июня 1877 г., впервые после начала русско-турецкой войны, при обсуждении вопроса о мерах по предотвращению русской оккупации турецкой столицы на заседании правительства Солсбери заявил, что «Россия в Константинополе не сможет нанести нам вреда, если мы займем Египет». Тогда даже у будущего миротворца Дерби это заявление вызвало возражения. Позднее же, 27 апреля (9 мая), Солсбери в письме Лайарду так оценивал перспективы британской политики в отношении послевоенной Турции:

«Может ли Англия обеспечить такой союз (англо-турецкий союз. — И.К. )? Я пока не могу говорить с уверенностью, но я думаю, что может. Для Англии присутствие Турции в Азии очень отличается от турецкого присутствия в Европе. Единственное изменение, возможное для азиатских христиан, — это оказаться непосредственно под управлением России. <…> В то время, как русское влияние в европейских провинциях Турции было бы сравнительно отдаленным и косвенным злом, влияние России в Сирии и Месопотамии явилось бы очень серьезной проблемой (выделено мной. — И.К. ) и, конечно, из-за связи Багдада с Бомбеем намного затруднило бы наше присутствие в Индии» [1314] .

И Дерби знал такое направление мыслей Солсбери.

«Только не затягивайте создавшееся положение, — настойчиво повторял он Шувалову, — и приступайте как можно скорее к переговорам». Не исключено, что таким советом отставной госсекретарь хотел донести до российского посла очевидное для себя понимание: затяжка с переговорами обернется против русских еще и потому, что усилит направленные против них англо-турецкие контакты.

В конце своего донесения Шувалов назвал «суждения лорда Дерби слишком оптимистичными». По мнению посла, «небольшое изменение границ Болгарии или морская стоянка… в Митилене» не могли «разрешить… и исчерпать» англо-русские противоречия. «Прямые переговоры не будут носить успокаивающего характера, — утверждал Шувалов, — …и приведут к нужному результату только в том случае, если соглашение между Веной и Петербургом отнимет у Англии всякую надежду на сотрудничество с Австрией».

Шувалов был прав, оценивая влияния соглашений с Веной на русско-английские противоречия. Однако он ошибся в другом. Пройдет совсем немного времени, и не кто иной, как граф Петр Андреевич, фактом «:прямых переговоров» с Солсбери опровергнет свою же оценку их бесполезности и тем самым подтвердит верность совета Дерби. Можно даже утверждать, что и Бисмарк, и Андраши, и Дерби, каждый в интересах своей страны и с разной степенью откровенности, но склоняли российское правительство не витать в облаках славянолюбия, а непосредственно договариваться — торговаться.

7 (19) апреля Шувалов послал в Петербург донесение о том, что Солсбери признает конец господства султана на Балканах и озабочен лишь сохранением его азиатских владений. На следующий день посол проинформировал Петербург: почти одновременно Солсбери и Дизраэли высказали ему свою готовность к предварительным переговорам. «Дискуссия, если она начнется вшестером, — говорил госсекретарь, имея в виду предстоящий конгресс, — не разрешит наших трудностей». Премьер же заявил послу, что считает настоящий момент подходящим для мирного решения».

Вот только начинать прямые переговоры с Лондоном, как и с Веной, надо было намного раньше. Ничто не мешало начать их одновременно и вести параллельно, совместив с новым военным натиском на Турцию и захватом как минимум Босфора. Тогда и английская база в Мраморном море или за его пределами была бы именно предметом англо-российского торга: вы нам — берега Босфора, мы вам — «добро» на военно-морскую базу. Но все это имело шансы на осуществление только в перспективе «окончательного решения Восточного вопроса», на что в Петербурге не осмелились, предпочтя торговаться по поводу новых границ на Балканах.

Сделав неверную ставку, Россия проиграла, а вот Англия выиграла. И базу в конечном счете получила, да какую — Кипр! Только не в результате торга с Россией, а как приз за умелую игру и давление на Порту, поверженную руками России. Что тут скажешь — браво!

С. С. Татищев отмечал «решимость» кабинета Биконсфилда «прибегнуть к оружию». Однако еще в советской историографии Т. Н. Реутов и О. Б. Шпаро (с ними был солидарен Л. С. Чернов) доказали, что Англия готовилась не столько к войне с Россией, сколько к «захватам за счет ослабленной Турции». Даже после заключенного в Сан-Стефано мира официальный Лондон более всего опасался сценария, по которому Петербург все же предпримет новый, более решительный натиск на Порту. Материалы «Таймс» февраля — марта 1878 г. довольно наглядно это иллюстрируют. Биконсфилд стремился, чтобы при любом развитии событий не были задеты британские интересы в регионе, и военной активностью надеялся сдержать Россию и отвлечь ее от планомерных британских шагов по захвату лакомых кусков Оттоманской империи. А вот «в правительственных сферах России, — как справедливо заметил Чернов, — истинные намерения Англии разгаданы не были». Поэтому-то «кит» и смог остановить «медведя».

Какое-то Зазеркалье… Кто-то воюет, а кто-то жар загребает — так рассуждали многие, но только часто забывали добавить, что подобное стало возможным по вине самих же российских правителей и по причине, которую позднее весьма точно определил выдающийся английский историк Г. Б. Лиддел-Гарт, — «необычной смеси самомнения и идеализма, руководившей политикой России». Но в эту «смесь» можно смело набросать и другие «ингредиенты», прежде всего нерешительность и слабую организованность.

Вместо того чтобы смело пользоваться благоприятными возможностями, идти вперед, занимать высоты Константинополя и форты Босфора, одновременно начав торг с Веной и Лондоном, петербургские политики увязли в балканском размежевании. В европейских столицах недоумевали: что же такое Россия потеряла на Балканах, чтобы из-за кусков тамошних территорий жертвовать собственными вожделенными целями — Константинополем и черноморскими проливами.

В итоге эти самые «куски» не поделили с Австро-Венгрией. Продолжали бессмысленно раздражать германского канцлера, упорно склоняя его на свою сторону в споре с Веной, и при этом действительно поверили, что Англия собирается воевать. Оцепенели в нерешительности у стен Царьграда, опасаясь новой войны, однако набрались смелости отказать Англии в ее требованиях по Болгарии. «Блестящая» внешняя политика Александра II и канцлера Горчакова… Но это была не политика, это был позор.

 

Долой оковы Сан-Стефано?..

Ну, а как на этом фоне обстояли дела в самой горячей точке — в зоне Константинополя и проливов. 18 февраля (2 марта) 1878 г. «Таймс» писала:

«Российский император находится перед альтернативой: или войти в Константинополь и совершить реальные завоевания, или обуздать агитацию на эту тему. Что он выберет: мир на более умеренных условиях, которого он обязан достичь, чтобы избавиться от деспотического характера своего правительства, или мир завоеваний с перспективой продолжения войны во имя утверждения своей деспотической роли?» [1321] .

Логика просто дивная: завоевания России — это не обеспечение ее интересов, а доказательство «деспотического характера» ее правительства, умеренность же — залог избавления от этого качества. А вот завоевания Англии, новый этап которых не заставил себя долго ждать, это что? Обеспечение интересов империи или доказательство «деспотического характера» правительства ее величества? Ответ автора из «Таймс», думается, был бы очевиден.

Подобно тому как угроза английских броненосцев подтолкнула Петербург к новому раунду переговоров с Веной, так начало марта 1878 г. было отмечено новым, хотя и запоздалым, приливом решимости Александра II овладеть Босфором.

В конце февраля общий градус напряженности повысила история с началом эвакуации русской армии. Вскоре после переезда главной квартиры в Сан-Стефано Николай Николаевич изложил Реуфу-паше свое намерение начать отправку части войск через Беюк-Дере на побережье Босфора. Вначале турки не выразили особых возражений, а их военный министр «изъявил даже свое согласие на это». 28 февраля (12 марта) Александр II разрешил приступить к отправке в Россию гвардии с середины марта. Однако заверения великого князя, что его войска, «не останавливаясь на Босфоре, будут немедленно садиться на суда», на турок не подействовали, и 6 (18) марта они решительно отказали в посадке у Беюк-Дере, предлагая взамен порты Мраморного моря. При этом турки подчеркивали, что действуют под нажимом англичан, которые заявили правительству султана, что если русские войска приблизятся к Беюк-Дере — британские броненосцы войдут в Босфор.

Извещая об этом императора, главнокомандующий отметил, что «…занятие Босфора мирным путем будет невозможно… и на содействие турок, в случае разрыва с Англией, рассчитывать положительно нельзя», приближение же к Босфору «повлечет неминуемо к разрыву с Англией». В изложении великого князя получался какой-то заколдованный круг.

До подписания Сан-Стефанского договора нерешительность императора и главнокомандующего заставляла российскую политику плестись в хвосте событий и лишала их возможности играть на опережение. Подписав же мирный договор, Петербург окончательно связал себе руки и, по сути, обрек армию на логику поражения: не опережающий захват Босфора для завоевания более крепких позиций в конфликте с Англией, а только подготовка к занятию пролива в случае агрессивных действий англичан. Время, таким образом, стало стремительно работать против русских.

В тот же день, 6 (18) марта, великий князь подробно изложил свои взгляды в письме императору:

«Если Англия действительно ищет предлога войти в Босфор и вызвать нас на бой, чтобы удовлетворить своим корыстным видам на Востоке, то она, без сомнения, может воспользоваться движением нашим к проливу, чтобы снова сделать из этого casus belli. Но в таком случае и нам, более чем когда либо, следовало бы искать случая подойти к важным для нас стратегическим пунктам, чтобы препятствовать выходу английских судов в Черное море. А наилучшим средством к занятию приближенных к этим пунктам местностей может служить нам постепенное направление войск к Беюк-Дере, для посадки их там на суда, и при этом нечувствительное занятие Пиргоса и Белграда (небольшой город в 30 км севернее Константинополя. — И.К. ), соединенного с проливом восьмиверстным шоссе и, кроме того, заключающего в себе все источники и резервуары, из коих питается водой Царьград. Если мы не можем достигнуть этого занятия мирным путем, то завладение им, а следовательно, и пунктами на проливе день ото дня становится затруднительнее, потому что силы турок постепенно увеличиваются прибывающими из очищаемых крепостей войсками, коих в настоящую минуту насчитывают в окрестностях столицы уже до ста тысяч » (курсив мой. — И.К. ) [1323] .

Предложение об эвакуации части русской армии из Беюк-Дере являлось со стороны Николая Николаевича последней попыткой овладеть берегами Босфора, не разбивая оков Сан-Стефанского договора. Но истинные намерения русского главнокомандующего турки поняли правильно и выставили на позициях перед Беюк-Дере воинские части с артиллерией. Кстати, в Англии тоже раскусили эту незамысловатую уловку и еще более встревожились. Дело в том, что менее чем в шести километрах от Беюк-Дере располагалась бухта, на север от которой находился один из самых узких участков пролива Босфор. На европейском берегу его прикрывали форты Тели и Румели Кавак, а на азиатском — Маджар и Анатоли Кавак. Расстояние между ними было около километра, сама же бухта в ширину была около трех километров.

Форты азиатского берега были оснащены крупповскими орудиями «калибра 15 и 24 см в барбетных установках», в отличие от Дарданелл, где такими орудиями были оснащены форты обоих берегов пролива. В целом вооружения фортов представляли собой грозную силу. Собственно говоря, севернее бухты Беюк-Дере и начинались укрепления Босфора, прикрывавшие северный вход в пролив. Как писал корреспондент «Таймс», «если русские окажутся в Беюк-Дере, то уже ничто не помешает им занять форты на европейском берегу и переправиться на другой берег на лодках и шаландах, заготовленных в Беюк-Дере». Ну, а в этом случае лучшего места для установки мин в проливе было просто не найти. Таким образом, русские мины в Босфоре плюс орудия турецких фортов в руках русских канониров явились бы надежной гарантией от проникновения английских броненосцев в Черное море.

Однако попытка великого князя не удалась, а в возможность занять Босфор военным путем он в начале марта 1878 г. уже не верил.

В это время на ежедневных совещаниях у императора вопрос об отношениях с Англией был в центре внимания его участников. Заявления и действия лондонского кабинета расценивались как провокационные и ведущие исключительно к войне. «Государь и канцлер, — записал в своем дневнике 6 (18) марта Милютин, — потеряли уже надежду на мирный исход дела…». «…Англия ищет только предлога, чтобы объявить нам войну», — утверждал в тот же день Александр II в письме к Николаю Николаевичу. Это полностью соответствовало настроениям и самого главнокомандующего, который отвечал императору, что англичане «запугали… бедных турок страшно» и ищут «предлог, чтобы объявить нам войну». А получив первые известия об отставке Дерби и призыве резервистов, Александр II, по словам Милютина, увидел в этом уже «необходимость разрыва с Англией».

Обстановка была очень напряженной и нервной. Горчаков повторял «свою обычную фразу, что он умывает себе руки, так как уже полтора года не следуют его советам и мнениям», явно намекая, что происходящее — это теперь не его проблема, и ее пусть расхлебывают военные. Поведение канцлера раздражало императора, он злился, и, по словам Милютина, дело доходило до «горячих схваток» между ними, но всякий раз «спор кончался ничем». На последнее военный министр указывал не раз, что дает основания представить царившую в Зимнем дворце атмосферу неопределенности, сомнений и нерешительности.

Констатировав стремление Англии к войне, император в письме к главнокомандующему от 6 (18) марта указал:

«Вот почему я вчера в шифрованной телеграмме повторил тебе, что считаю необходимым нам занять Босфор (курсив мой. — И.К. ), если возможно с согласия Порты, а в противном случае силой. По той же причине я счел нужным приостановить отправку войск в Россию, чтобы не ослаблять тебя, пока не получим уверенности, что Турция не присоединится к англичанам, а будет действовать заодно с нами, как Реуф-паша нас о том заверял. <…> С нетерпением буду ожидать твоих соображений как для занятия и заграждения Босфора, так и Галлиполи, если оно еще возможно» [1332] .

Это письмо Николай Николаевич получил 16 (28) марта, однако телеграмма от 5 (17) марта, на которую ссылался в письме император, выглядела скромнее. В ней говорилось следующее:

«Теперь главной нашей заботой должно быть сосредоточение больших сил к Константинополю и Галлиполийскому району на случай войны с Англией».

Опять эта размытость и нечеткость формулировок. Правда, в телеграмме от 6 (18) марта настрой императора все-таки усилился:

« …необходимо приостановить отправление гвардии и гренадер и принять решительные меры к воспрепятствованию прорыва англичан через Босфор . Прошу тебя, не теряя времени (курсив мой. — И.К. ), обдумать во всей подробности и сообщить мне твой план действий».

В телеграмме 7 (19) марта Александр II развил эти настроения:

«Судя по твоей последней телеграмме, надеюсь вполне, что все меры будут приготовлены к быстрому захвату проливов, когда окажется нужным (курсив мой. — И.К. ). Прошу сообщить, к какому именно сроку считаешь возможным это исполнить» [1333] .

Что это — долой условности Сан-Стефанского договора? Рвемся к проливам исправлять ошибки собственной нерешительности?

«Когда окажется нужным…» Да, захват проливов был «нужным» и вполне осуществимым еще в конце января — начале февраля. Сейчас же на календаре был уже март. Согласно Татищеву, решимость этих императорских телеграмм была навеяна новой запиской Обручева в отношении занятия Босфора. Известно, что Обручев был активным сторонником захвата проливов именно до подписания мирного договора. Свою первую записку на эту тему он огласил императору и военному министру очень своевременно — еще 1 (13) декабря 1877 г. Но как к ней тогда отнеслись? Как к «академической диссертации» — и это была оценка самого военного министра. Записка не легла в основу выработки твердых стратегических установок, и ее фактически похоронили — передали «в Министерство иностранных дел для соображений в свое время». Когда же это «время» оказалось бездарно упущено, в том числе и по вине военного министра, то спохватились: все тот же Милютин поручил Обручеву воскресить его идеи.

Новая записка Обручева по захвату Босфора была прочитана на совещании у Александра II 18 (30) марта, так что распоряжения императорских телеграмм все же предшествовали рекомендациям генерала. Однако предложения Обручева являлись еще и реакцией на план действий по захвату Босфора, составленный главнокомандующим в ответ на требование императора, изложенное в телеграмме от 6 (18) февраля. В своей записке Обручев утверждал:

«В данную минуту мы все еще сохраняем над противниками (подразумевались как турки, так и англичане. — И.К. ) громадное преимущество: перевес сил в соседстве проливов и беззащитного Константинополя. Турецкие войска еще слабы, не организованы. Первые подкрепления с острова Мальты могут прибыть не скорее 5–6 дней; более значительные силы из Англии едва ли подоспеют ранее 3–4 недель. Перевесом, который мы имеем, и надо безотлагательно пользоваться, чтобы произвести решительное давление на Порту» [1336] .

Сроки переброски английских войск Обручев оценил чрезмерно оптимистично. Но главный вопрос все же относился к туркам. Их надо заставить определиться: какую позицию займут они в случае англо-русского вооруженного столкновения. При этом Обручев соглашался с мнением великого князя, что из возможных вариантов, на которых может остановиться Турция, — «быть за нас, быть против нас или объявить себя нейтральной», — самым невыгодным для русской армии являлся третий, так как он порождал неопределенность и большие риски. Поэтому, утверждал Обручев, мы можем признать нейтралитет Турции «только в том случае, если она безусловно сложит свое оружие...». Конкретно, по словам Обручева, это означало, что турки должны были сдать русской армии как босфорские, так и дарданелльские укрепления, распустить свои войска и удалить боевые корабли из Черного моря. А это уже не «нейтралитет», это — капитуляция, только запоздалая и названная другим словом. Это то, что надо было требовать от турок в середине января, а не добиваться от них в середине марта… В такую возможность не верил и сам Обручев. Когда же он это писал, то, наверное, не раз подумал: какими же цепями мы себя сковали, поспешив с этим Сан-Стефанским договором.

Тем не менее он предлагал алгоритм действий, который продолжал оставаться под прессом этого договора, являясь затратным по времени, а потому — заранее проигрышным. Обручев рекомендовал начать не с немедленного движения войск к Босфору, совместив это с акциями дипломатического прикрытия, а с постановки ультиматумов. Сначала от турок предполагалось потребовать выдворения англичан из Мраморного моря, хотя не вызывало сомнений, что эту задачу турки и не могли, и не хотели выполнять. Затем следовало добиваться от Порты выполнения тех самых нереальных мероприятий, которые бы подтвердили ее нейтралитет. Зачем все это надо было формулировать? Только для того, чтобы услышать ответы, которые и так все прекрасно знали?

И вот только тогда, когда не будут выполнены условия нейтралитета, следовало, по замыслу Обручева, прибегнуть «к открытой силе».

Первый натиск должен решить исход дела. «Страшно подумать, — писал он, — что нас отобьют». Поэтому необходимо сконцентрировать для решительной атаки максимально возможное число войск. Семи дивизий, которые предполагал использовать для этой цели главнокомандующий, по оценке Обручева было мало. Он считал необходимым подтянуть еще две-три дивизии из района Адрианополя, заменив их там, в случае необходимости, «войсками, расположенными севернее Ямбола». Сформированной ударной группировке должна быть поставлена задача «уничтожения турецкого оборонительного корпуса и овладения не одним лишь Буюк-Дере, а несколькими пунктами на Босфоре, необходимыми для эшелонирования заграждений (минных заграждений в проливе. — И.К.)».

Таким образом, Обручев предполагал, что в операции по захвату побережья Босфора должны принять участие около 100 тысяч человек. Данные расчетов русского генерала примерно совпадали с сообщениями «Таймс». Так, по сведениям корреспондентов газеты, непосредственно Константинополю угрожало 75 тысяч русских, из них 40 тысяч находилось в Чекмедже и Сан-Стефано, 50 тысяч — готовы были атаковать булаирские позиции, чтобы через перешеек ворваться на полуостров Галлиполи. Думается, что схожими данными о численности русской группировки, непосредственно угрожавшей Константинополю и проливам, оперировали и турецкие военачальники.

При подготовке новой наступательной операции одной из основных проблем армии становился тиф. Реальные масштабы его распространения оценить весьма сложно. Так, если 22 февраля (6 марта) главнокомандующий телеграфировал императору, что «тиф не на шутку начинает работать», то 9 (21) марта он уже успокаивал его: «тиф не прибавляется». По данным же полевого штаба, наличная строевая численность Дунайской армии с 1 февраля по 1 марта 1878 г. даже увеличилась на 6420 человек.

Итак, по расчетам Обручева, наступление 9-10 русских дивизий должно было привести к уничтожению «турецкого оборонительного корпуса», силы которого он оценивал в 30–40 тысяч.

Сами же турки в связи с этим рисовали совершенно иную картину. 3 (15) марта прибывший в Петербург вместе с Игнатьевым на ратификацию Сан-Стефанского договора Реуф-паша в беседе с Милютиным «хвастливо уверял, что Турция имеет еще до 250 тысяч войска и все материальные средства для защиты не только Босфора, но и Дарданелл». Как и фантазии английского премьера о 300-тысячной британской армии, это был блеф чистой воды. Тем не менее турки готовились к обороне и продолжали стягивать к Константинополю свои силы.

6 (18) марта «Таймс» писала, что под Константинополем ожидается появление «основной части из 44 000 солдат, эвакуированных из Шумлы, 14 000 — из Варны, помимо 16 000 египетских войск». О прибытии последних агентство Рейтер сообщило 19 (31) марта. Но какое конкретно количество войск прибыло? Об этом известий не поступало. В отношении войск из Шумлы тоже возникает вопрос. Еще в начале февраля турецкие офицеры из этой крепости уверяли английских корреспондентов, что реальная численность боеспособных войск там составляла около 10 тысяч человек. Через месяц, 6 (18) апреля, «Таймс» перепечатала новые данные о численности турецких сил, появившиеся в венских газетах. У Галлиполи, по сведениям Wiener Tageblatt, турки располагали 34 пехотными батальонами, 2 полками кавалерии и 8 батареями (48 орудий). Реально в строю находилось около 20 тысяч человек. Однако тень недостоверности на эти сообщения набрасывала другая, откровенно вымышленная информация газеты, будто бы «англичане высадили два или три отряда морской пехоты для охраны складов в Галлиполи». По данным венской Politishe Correspondenz, все совокупные силы турок на тот период составляли около 130 тысяч человек.

Вместе с тем не исключено, что то количество турецких солдат под Константинополем, которое обозначил в своей записке Обручев по состоянию на середину марта 1878 г., было недалеко от истины. Если, конечно же, иметь в виду реально организованные и боеспособные силы.

Положения записки Обручева легли в основу телеграммы, направленной Александром II главнокомандующему 18 (30) марта и полученной в Сан-Стефано на следующий день в 14.40. К необходимости овладения Босфором императора фактически подтолкнул определившийся к тому времени провал миссии Игнатьева в Вене. Но опять этот порочный алгоритм: не решительные действия, совмещенные с переговорами, а сначала переговоры (уже запоздалые) — и только затем установка на решительные действия. Ресурс благоприятного времени в таких условиях исчезал окончательно. Для овладения Босфором, как заметили авторы из Военно-исторической комиссии, «все разрешалось, однако, с той существенной оговоркой, чтобы мероприятия Главнокомандующего не нарушили бы наших отношений к Англии и в особенности же к Турции». Все та же неразрешимая, обрекавшая на бездействие «квадратура круга», только в новой редакции…

А за день до отправления этой депеши военный министр телеграфировал великому князю, что император «изволит находить необходимым, на случай занятия Босфора, перевезти из России орудия большого калибра, в особенности мортиры».

Несмотря на стремление побудить главнокомандующего к занятию Константинополя и Босфора, император только 17 (29) марта 1878 г. «изволил найти необходимым» послать в армию «орудия большого калибра». И вот 30 марта (11 апреля)… думаете, приступили к их погрузке? Ничего подобного. В этот день на совещании в Зимнем дворце по предложению Э. И. Тотлебена было решено «сделать распоряжение, чтобы нужные для защиты Босфора мортиры и мины были немедленно погружены на суда и держались в готовности к отплытию из наших портов по первому требованию». Почти две недели — коту под хвост! Потрясающая «оперативность»! Правда, по приказу главнокомандующего в Галаце начали собирать орудия береговой и осадной артиллерии, захваченные у турок. Но только к 16 (28) апреля 40 орудий разного калибра были погружены на суда, а на следующий день «поступил приказ об отмене похода». Тем временем особое значение приобретала проблема минного заграждения Босфора.

Определенные надежды на решение этой проблемы вселял опыт минных заграждений на Дунае и первой в истории успешной торпедной атаки. 14 (26) января 1878 г. в бухте Батума катера капитана 2-го ранга С. О. Макарова потопили турецкий пароход «Ихтибах», выпустив по нему две, как тогда говорили, самодвижущиеся мины (торпеды) Уайтхеда.

В то время используемые в России морские мины делились на два типа — гальванические и гальвано-ударные. Первые в основном применялись для охраны береговых крепостей, заливов и портов и числились по военному министерству, вторые — использовались морским ведомством. Как первые, так и вторые срабатывали одинаково: проходивший корабль сдавливал выступавшие свинцовые «рожки», что приводило к замыканию электрической цепи запала и взрыву. В гальвано-ударных минах электрическая батарея находилась в самой мине, за счет чего последняя получала автономность. В гальванических минах батарея располагалась на берегу. Установка последних занимала больше времени и была связана с определенными сложностями. Зато после их установки простым переключением рубильника можно было перевести минное заграждение из боевого состояния в безопасное, что позволяло проводить через него торговые и другие гражданские суда. Мины (торпеды) Уайтхеда были оружием новым, и их суммарный запас в Морском министерстве не превышал 50 штук.

Еще 31 января (12 февраля) 1878 г. С. О. Макаров писал Н. А. Аркосу, что первые дни разрыва с Англией дадут нам «преимущества для нападения», а «при нашей теперешней опытности мы можем безнаказанно сделать нападение на суда, стоящие в проливе или в другом месте».

Однако активные действия по подготовке минирования Босфора стали разворачиваться уже после того, как броненосцы Хорнби ворвались в Мраморное море. 8 (20) февраля по приказу главнокомандующего из Петрошан на Дунае выступил отряд гвардейского экипажа и 28 февраля (12 марта) прибыл в Сан-Стефано. В состав отряда входило подразделение, обученное минному делу, однако сами мины доставлены не были. Из-за трудностей транспортировки в условиях распутицы отряд выступил к Босфору без мин.

Организация минных заграждений была поручена генерал-адъютанту, вице-адмиралу А. А. Попову. В начале февраля вооруженные пароходы «Веста» и «Великий князь Константин» с минами на борту под командованием Попова прибыли в Бургас. 9 (21) февраля Попов приказал Макарову: «Ввиду возможного разрыва с Англией» пароходы должны ежедневно с рассветом выходить в море и к вечеру возвращаться в Бургас. «Русские моряки, — отмечает Н. В. Скрицкий, — были готовы заградить минами Босфор, порты Румынии и Болгарии». Такой же оценке придерживается и А. Б. Широкорад.

Однако 24 февраля (8 марта) Попов сообщил управляющему Морским министерством вице-адмиралу С. С. Лесовскому, что после его прибытия в главную квартиру «идея заграждения Босфора минами не была встречена полным сочувствием со стороны начальника штаба на том основании, что предпринимаемые для этого меры могут помешать успешному окончанию мирных переговоров».

Вместе с этим 3 (15) марта на докладе великого князя Константина Николаевича Александр II написал: «Ты уже знаешь, что заграждение Босфора я считаю необходимым, и потому одобряю все меры, предложенные Поповым». Через три дня император даже повелел Лесовскому запросить Попова, сможет ли тот с имеющимися в его распоряжении силами приступить к минированию Босфора. «Готово восемьдесят мин, — отвечал Попов, — но это слишком мало; ожидаю из Севастополя пироксилин для двухсот». Но к этому времени дефицит мин усугубился категорическим отказом турок допустить русские войска в Беюк-Дере.

Только в середине марта мины были приготовлены в достаточном, как считал Попов, количестве. 18 (30) марта, одновременно с телеграммой императора по докладу Обручева, он представил подробные соображения о постановке с берега минных заграждений в Босфоре. Однако рекомендациям Попова не суждено было осуществиться.

Тем временем из Петербурга Александр II, вспоминая печальный опыт январской телеграммной неразберихи и чувствуя нерешительность брата-главнокомандующего, усиливал давление на него. Вечером 19 (31) марта главнокомандующий получил следующую телеграмму императора:

«Вчерашняя моя шифрованная телеграмма должна служить тебе руководством. Уведоми, когда все будет готово для действия. Нам не следует терять времени, чтобы предупредить прибытие десантных английских войск» [1355] .

В письме же от 20 марта (1 апреля) у императора, по словам Татищева, «вырвался горький упрек» в адрес брата: «Что скажет Россия и наша доблестная армия, что ты не занял Константинополя!.. Я с трепетом ожидаю, на что ты решишься…».

На телеграмму от 18 (30) марта главнокомандующий сначала ответил весьма лаконично: «Шифрованную телеграмму получил, все будет принято к сведению, и буду действовать по обстоятельствам». Но как его брат может действовать «по обстоятельствам» под стенами Царьграда, Александр II уже хорошо усвоил, поэтому 20 марта (1 апреля) в Сан-Стефано открытым, нешифрованным текстом полетело его новое послание:

«Ответ твой на шифрованную телеграмму мою от 18 марта получил вчера… Удивляюсь, что ты принял ее только к сведению, а не к исполнению и руководству, о чем подтверждаю тебе наистрожайше (курсив мой. — И.К. )» [1357] .

Но в этот же день император шлет своему брату и другую телеграмму, в которой предлагает ему под благовидным предлогом оставить командование армией:

«Скажи откровенно, здоровье твое позволяет ли тебе продолжать командование армией с должной энергией, которая теперь необходимее, чем когда-либо?» [1358] .

Резкий тон первой телеграммы крайне встревожил главнокомандующего. Сначала он попытался оправдаться в двух коротких посланиях, а 21 марта (2 апреля) написал и отправил в Петербург подробное донесение.

«Для полного утверждения нашего на Босфоре, — констатировал великий князь, — необходимо занять оба берега пролива и положить в нем минные заграждения». Но в настоящее время, по его мнению, «более или менее обеспечено» занятие лишь европейского берега: «все средства для этого приготовлены, и армия, собранная под Константинополем, находится в полной готовности двинуться вперед по первому требованию».

Но движение русских войск вперед, как писал главнокомандующий, «будет сигналом к разрыву с Англией, а потому…». Вот здесь внимание: «оно должно быть предпринято или на основании прямого повеления Вашего Императорского Величества, или при открытии враждебных действий Англии, к числу которых следует отнести и попытку ее флота вступить в Босфор». Отдайте прямой приказ, ваше величество, — тогда я двинусь вперед. Нет приказа — нет и движения. Весьма знакомая тема, а оценка возможности появления английских броненосцев в Босфоре хорошо напоминает еще летние «стратегические» пассажи великого князя: сначала надо дождаться активизации турок, а уже затем предпринимать ответные действия. Ни одна серьезная кампания в мировой истории не выигрывалась при таком классически пассивном мышлении командования.

Обратим внимание на эту связку в сознании главнокомандующего: движение к Босфору — разрыв с Англией. Еще совсем недавно он неоднократно заявлял, что Англия нам войны не объявит, она блефует, и что нечего плясать под ее дудку. И тут такая убежденность в обратном. Даже Горчаков, перекладывая всю ответственность на военных, еще в феврале махнул на Англию рукой: «Пусть делает что хочет».

Однако великий князь заявлял, что в любом случае он употребит «все усилия, чтобы прибыть к Босфору как можно быстрее и заложить заграждения прежде, чем прибудет английский флот». Главнокомандующий собирался закладывать мины в Босфоре на виду у английских броненосцев?..

Пафосная фраза великого князя скрывала суровую реальность, явившуюся расплатой за его нерешительность в предыдущие два месяца. И описывалась она так: британские броненосцы имели все шансы войти в Босфор и прибыть в бухту Беюк-Дере раньше, чем к ее побережью подошли бы русские войска. По словам главнокомандующего, для достижения Босфора его войскам необходимо было пройти около 40 верст, затратив на это около полутора суток, а вот «английскому флоту от Принцевых островов — несколько часов». Была, правда, одна неточность — броненосцы Хорнби находились в то время не у Принцевых островов, а курсировали восточнее, между бухтами Тузла и Исмид, на расстоянии 35–50 км от южного входа в Босфор. Но это существенной роли не играло. Впоследствии главнокомандующий уточнил ситуацию:

«Мы стоим теперь на расстоянии 9 верст от Константинополя (подразумевалось Сан-Стефано. — И.К. ). Но близость к нему не дает нам возможности оборонять вход в Черное море через Босфор, ибо оборона эта становится возможной лишь у Беюк-дере, до которого от Сан-Стефано 26 верст» [1363] .

28 марта (12 апреля) Лесовский для доклада императору сделал расчет, согласно которому английской эскадре понадобилось бы около 20 часов, чтобы из Безикской бухты достичь Босфора. Броненосцы Хорнби от Принцевых островов успели бы к месту постановки мин за 3–4 часа.

А на следующий день после появления донесения великого князя, 22 марта (3 апреля), «Таймс» публикует довольно большую статью: «Военно-морские аспекты русского наступления на Босфор». Основными сложностями для постановки мин в проливе автор статьи называл «необычную глубину и сильное течение». В связи с этим он отмечал:

«Электроконтактные мины (гальванические. — И.К. ), которые русские использовали на Дунае, будут непригодны в Босфоре, так как течение не позволит их установить на необходимой глубине от поверхности» [1365] .

Однако Макаров утверждал иное. Ссылаясь на свои опыты с установкой мин, он 13 (25) февраля докладывал Попову:

«Употребление тонких проволочных концов, уменьшение заряда до 1,5 пуд. и сушка пироксилина дадут возможность рассчитывать на установку мин даже на 40 саж. глубины, и я полагаю, что они будут действительны до 3–4 узлов течения» [1366] .

Конечно, русские могли бы просто забросать пролив гальвано-ударными минами, но достичь при этом, как писала «Таймс», лишь «морального эффекта», который бы вскоре ударил по ним самим. Сильное течение способно легко разнести эти мины, что, без сомнения, создаст реальные угрозы торговому мореплаванию и вызовет протесты всей Европы.

Использование же русскими торпед Уайтхеда, по мнению автора из «Таймс», могло представлять для английских броненосцев серьезную угрозу. Однако их количество было весьма ограничено. Перед войной, по его данным, Россия располагала 50 такими торпедами, пять из которых были уже использованы. При этом основной их арсенал находился в Кронштадте.

Кроме того, невозможно было начинать установку минного заграждения без занятия турецких фортов на азиатском берегу Босфора. В то же время переправа без минного заграждения могла быть сорвана английскими броненосцами. Получался замкнутый круг.

Для переправы же на азиатский берег у северного входа в Босфор к концу марта не было подготовлено достаточного количества судов. Те же из них, помимо яхты «Ливадия», которыми можно было оперативно воспользоваться — шхуны «Бомбори», «Ингул», пароходы «Веста», «Владимир», «Великий князь Константин», — предназначались для постановки мин, подвоза продовольствия и вывоза раненых. Одновременно они могли взять на борт не более одного полка с артиллерией. А переправа в челночном режиме большего количества войск растягивалась бы по времени и создавала угрозу подхода к плацдарму высадки турецких броненосцев и концентрации вокруг него войск противника. Хотя в целом, по сообщению корреспондента «Таймс» от 27 апреля (9 мая), турецкие силы на азиатском берегу Босфора были невелики — всего около 10 тысяч человек.

Ну и, конечно же, главное — позиция Порты. Рассматривая разные варианты, в Петербурге прекрасно понимали, что при движении русских войск к Босфору, захвате фортов, постановке мин ни о каком нейтралитете Турции не могло быть и речи. Турки стали бы активно сопротивляться. А за прошедшие с момента подписания перемирия два месяца они, безусловно, усилились.

Да и как наступать, когда с турками мир? По крайней мере, внешний фон отношений с ними был достаточно миролюбивым. Для великого князя Николая Николаевича в этом крылась огромная психологическая проблема. С 14 (26) марта начались его встречи с султаном. Они обедали, вели «дружеские беседы». Абдул-Гамид просил Николая Николаевича заверить Александра II в своей искренней преданности, «видя свое спасение всецело от Государя России».

Но и подчиненные русского главнокомандующего времени даром не теряли и тоже налаживали контакты с вероятным противником. 26 марта (7 апреля) М. Д. Скобелев дал в Константинополе обед. Вместе с русскими военными за одним столом сидели: генеральный консул Великобритании в Константинополе Фосет, атташе посольства капитан Маккалмонт, другие английские офицеры. Пили за здоровье королевы, императора, великого князя. По словам корреспондента «Таймс», Фосет, известный «стойкий противник России», продемонстрировал «понимание того, что стремление противостоять России любой ценой, невзирая на опасности, прекрасно сочетается с взаимной учтивостью, которая способна снизить риск войны и смягчить худшие стороны взаимных отношений в будущем». «Офицеры и матросы нашего флота, чье стремление к войне было сильно преувеличено, — продолжал корреспондент, — были так же готовы сражаться с русскими, как какой-нибудь простой англичанин нуждался в том, чтобы разделить мнение генерального консула».

Адмирал Хорнби пригласил к себе адмирала Попова, а капитан Холл принял русских офицеров на борту своего корабля «Фламинго». «Многие наши матросы побывали в Сан-Стефано и очень хорошо общались с русскими солдатами», — констатировала «Таймс».

Уже после заключения перемирия в армию направились жены многих офицеров и генералов. А с подписанием мира все, у кого в русской армии были деньги, потянулись в Константинополь и Сан-Стефано к развлечениям мирной жизни.

Ну какая тут… война! Весна к ней явно не располагала.

Однако 22 марта (4 апреля) Горчаков ознакомил главнокомандующего с новой, хотя и весьма прогнозируемой проблемой. В телеграмме канцлера сообщалось, что румынское правительство протестует против 8-й статьи Сан-Стефанского договора, по которой русские оккупационные войска в Болгарии должны были сохранять связь с Россией через Румынию и порты Варна и Бургас. Правительство князя Карла, по словам Горчакова, начинало искать поддержки великих держав и даже угрожало сопротивлением. Дождались! Недальновидное и упрямое желание вернуть Бессарабию, надменное отношение к собственному союзнику, представителя которого даже не пригласили участвовать в мирных переговорах с турками, привело к логическому результату. Недавний союзник начинал разворачиваться к потенциальным противникам.

На следующий день, 23 марта (5 апреля), тот же Горчаков сообщил великому князю новую страшилку — «весьма секретные сведения», будто бы англичане предполагают направить в Галлиполи своих «офицеров и нижних чинов британского флота» и взять оборону полуострова «в свои руки, приняв турецкие войска на английское жалованье».

В тот же день, 23 марта (5 апреля), была получена очередная телеграмма Александра II. Он хотел знать: какие конкретные меры приняты главнокомандующим для доставки орудий, мин и других необходимых средств для заграждения Босфора. При этом император решительно торопил главнокомандующего, указывая, что «со дня на день можно ожидать покушения английского флота прорваться в Черное море». Трудно сказать, какой информацией пользовался российский император, делая подобное заявление. Распоряжений входить в Босфор, а тем более прорываться в Черное море Хорнби не получал. Положение английских броненосцев в Мраморном море могло изменить только начало русского движения к Босфору. Скорее всего, со стороны Александра II это было неким драматизирующим ситуацию лукавством, имевшим целью дополнительно возбудить активность главнокомандующего.

Николай Николаевич чувствовал, что вся эта масса острейших проблем и огромной ответственности уже ему не по силам. Великий князь не столько испытывал физические недомогания, сколько надломился психологически и решать поставленную императором сложнейшую задачу был не в состоянии. В итоге он воспользовался подсказкой брата и 27 марта (8 апреля) телеграммой известил его: «С нетерпением буду ждать твоего решения о замене меня кем-либо другим и вызова скорее отсюда». А за день до этого для доклада императору о положении дел он отправил в Петербург князя Имеретинского.

Но главнокомандующему все-таки пришлось выдвинуться к Константинополю. Однако не во главе армии, а в сопровождении лишь высших чинов армии и взвода конвоя. 29 марта (10 апреля) в 9.15 утра Николай Николаевич отправился в расположение турецких войск с целью убедиться в том, что Савфет-паша и Реуф-паша сдержали данное ему два дня назад обещание прекратить строительство оборонительных укреплений.

При приближении русского главнокомандующего турецкие войска выстраивались впереди своих лагерей и отдавали честь. Вскоре появился и главный «турецкий немец» — Мехмед-Али-паша. Он рассыпался в любезностях и заявил великому князю, что «уже отдано приказание пропускать наших офицеров в турецкое расположение и принимать как представителей дружественной державы; сперва он употребил даже слово союзной, но тотчас же поправился».

Николай Николаевич убедился, что та местность, которую турки начали укреплять, уже сама по себе предоставляла им сильные оборонительные позиции. Это был ряд холмов, постепенно возвышавшихся к Константинополю. Лощины же, наоборот, по мере приближения к столице становились глубже и обрывистее. Местность позволяла выстроить оборону в несколько линий так, что каждая последующая господствовала над предшествующей.

Работы были приостановлены, но ничто не мешало туркам их возобновить. «Единственный недостаток турецкой позиции — это огромное ее протяжение… около 50 верст, — писал великий князь императору 30 марта (11 апреля). — Хотя войск у них собрано и очень достаточно, но обеспечить столь растянутую позицию от прорыва на всем протяжении — все-таки очень затруднительно».

Но прорывать турецкие оборонительные рубежи великий князь уже не собирался. Он хотел лишь одного — сдать дела и поскорее покинуть армию. Телеграммой 1 (13) апреля император уведомил главнокомандующего, что, идя навстречу его просьбе, он освобождает его от командования армией и назначает вместо него генерал-адъютанта Тотлебена, а князя Имеретинского — начальником штаба армии. Александр II лишь просил брата держать эти решения в секрете до прибытия нового командования в армию.

Выбор императором Э. И. Тотлебена весьма показателен. Казалось бы, где логика: если Александр II был так недоволен великим князем за его бездействие по занятию Босфора, то следовало бы назначить на его место человека энергичного и решительного. Тем не менее выбор пал на Тотлебена — прекрасного инженера-фортификатора, но военачальника очень осторожного, отстаивавшего самый затратный по времени и ресурсам способ борьбы с плевненским гарнизоном — блокаду.

Или Александр II не видел достойных кандидатур, способных решить поставленные задачи, или уже не верил в их осуществимость. Однако возможно и то, что в сознании императора акцент был смещен на удержание Босфора и использование с этой целью опыта и знаний героя Крымской войны.

Впервые об отставке великого князя и кандидатуре Тотлебена на пост главнокомандующего император заговорил со своим военным министром 21 марта (2 апреля). Вот что по этому поводу записал в своем дневнике Милютин:

«Государь очень озабочен известиями, доходящими из армии о здоровье и в особенности о нравственном настроении великого князя Николая Николаевича, который, по-видимому, был в полном очаровании относительно окончания войны и в твердом уповании на возвращение в Россию. Теперь, когда он начал получать настоятельные повеления о приготовлениях к занятию Босфора, как кажется, он совсем потерял бодрость духа и находит во всем затруднения. Государь очень недоволен вялым его образом действий и неисполнением повелений; даже идет речь о том, чтобы заменить великого князя другим лицом, и по этому случаю мне было поручено переговорить с генералом Тотлебеном…» [1376] .

27 марта (8 апреля), когда с трибуны палаты лордов Биконсфилд громил Сан-Стефанский договор, в Петербург поступило то самое донесение главнокомандующего от 21 марта (2 апреля), в котором он фактически признавал свою неспособность овладеть Босфором. Но именно в этот день у императора состоялось совещание, на котором обсуждался вопрос «о занятии Босфора с точки зрения исполнения». Тотлебен изложил «свой план действий», но признал эту операцию «трудной и рискованной». Тем не менее Александр II объявил ему, что «возлагает на него командование армией». Однако после прочтения донесения великого князя император, по словам Милютина, «заметно изменил свой взгляд на занятие Босфора» и решил, «что задача эта нелегкая…».

Доклад прибывшего в Петербург князя Имеретинского только добавил мрачных красок в настроение Александра II. «Князь Имеретинский, — писал Милютин, — вполне подтвердил то, что уже нам было известно, — что, в продолжение более двух месяцев спокойной стоянки за Балканами, начальством армии ничего почти не сделано для восстановления материального и нравственного ее благоустройства…». Выслушав доклад посланца, Александр II заговорил «уже совсем иначе о возможности захвата нами Босфора. Он увидел, что дело это не только не легкое, но даже едва ли возможное при настоящих обстоятельствах» (курсив мой. — И.К.). Милютин тут же «воспользовался случаем» (опять!) и заявил, что «при таком обороте дел… не лучше ли заблаговременно и по собственному нашему почину отвести войска, дав этому отступлению значение политической уступки с тем, чтобы иметь право требовать и от Англии более надежных гарантий, чем одно удаление ее флота в Безику».

6 (18) апреля Тотлебен отбыл в действующую армию и прибыл в Сан-Стефано 15 (27) апреля. В этот же день последовало официальное распоряжение императора об отстранении великого князя Николая Николаевича от командования Дунайской армией.

Дальнейшие донесения Тотлебена императору только укрепили сделанные на совещании 27 марта (8 апреля) выводы. Тема захвата русской армией Босфора была окончательно закрыта.

 

Договориться с Лондоном любой ценой

Бессмысленность нахождения русской армии у стен Константинополя теперь становилась очевидной. Но как отойти: а) сохранив лицо и б) не допустив английскую эскадру в Черное море. В Петербурге по-прежнему искренно верили, что адмирал Хорнби туда рвется. Напряженное положение вновь заставило российских политиков договариваться с Веной и Лондоном. Только теперь садиться за стол переговоров приходилось практически без весомых козырей, а чтобы добиться уступок, нужно было начинать сдавать позиции, на которых еще совсем недавно столь недальновидно, но упорно настаивали. Выбора у Александра II не оставалось.

15 (27) апреля на совещании в Зимнем дворце решили в очередной раз «успокоить» Вену. Андраши настаивал на создании новой провинции Македония из западных земель «сан-стефанской» Болгарии. Однако из Петербурга ему предложили вернуться к проекту разделения Болгарии согласно решениям Константинопольской конференции. Такой ход русских был явно не в масть Андраши, потому что означал их переориентацию на Солсбери, подпись которого в свое время появилась под постановлением Константинопольской конференции по Болгарии. Если совет Бисмарка уступить Вене все, чего она пожелает в западной части Балканского полуострова, Милютин назвал «предательским», то, по его же словам, ответа на вопрос — чего хочет Англия? — «мы даже еще и не знаем». Посему в тот же день было решено поручить Шувалову «войти в прямые переговоры» с Солсбери, который выражал «не раз согласие на сделку с нами».

В своей записке 1880 г. Шувалов утверждал, что инициатива обращения к маркизу Солсбери исходила от него. Сомнительно. Однако даже если это и так, то она запоздала как минимум на месяц. Можно констатировать, что только с 8 (20) апреля Шувалов стал подталкивать Горчакова к необходимости достижения договоренностей с лондонским кабинетом. Но занялся этим российский посол уже после того, как и премьер, и госсекретарь сами инициировали вопрос о предварительном соглашении с Петербургом.

Одновременно Шувалов стал передавать в российскую столицу такую информацию о планах Биконсфилда, которая еще более нагнетала и без того тревожные ожидания военных действий англичан. Донесение Горчакову от 16 (28) апреля достигло просто апогея запугивания:

«Правительство, разумеется, окружает план кампании самой глубокой тайной, и я не имею возможности проверить сведения, полученные от лиц серьезных и обычно хорошо осведомленных.

Будут использованы силы, собранные в Средиземном море (гарнизон Мальты и войска, привезенные из Индии) для занятия… азиатского берега Дарданелл и Босфора…

Главные силы армии, т. е. два корпуса, сформированные в Англии, от 60 до 70 тыс. человек, попытаются высадиться в Батуме и Поти с намерением идти на Тифлис (курсив мой. — И.К. ). <…> “Дейли телеграф”, который, как известно вашей светлости, имеет связи с правительством, в течение нескольких дней подготавливает общественное мнение, что английские интересы сосредоточены скорее в Азии, чем в Европе» [1382] .

Шувалов и не скрывал того, что направлял в Петербург непроверенные сведения. Неужели ему не хватило времени проанализировать ежедневные колонки «Военные и военно-морские известия» из «Таймс» и уяснить, сколько войск было на Мальте и сколько туда прибыло из Индии. Не говоря уже о том, чтобы по данным прессы сделать приблизительный расчет возможной концентрации войск, их количества и сроков перевозки. А ведь у российского посла в Лондоне были и куда более осведомленные источники информации.

Но может быть, Шувалов сознательно нагнетал напряженность, стремясь побудить императора поскорее занять Босфор. Этого нельзя исключать хотя бы потому, что, отправляя свое «совершенно секретное» сообщение, он еще не знал, что в Петербурге возобладало решение отказаться от его захвата.

Как в новых условиях Шувалов предполагал достичь договоренностей с кабинетом Биконсфилда? Инициированные Бисмарком переговоры по одновременному отводу от Константинополя русских войск и английской эскадры требовалось прекратить. Попытки выработать единую формулу повестки будущего конгресса надо было тоже временно оставить. Позиции по этим вопросам оказались несовместимыми, переговоры отнимали много времени и только заводили в тупик. Следовательно, полагал Шувалов, надо было изменить подход. «Нам важно сговориться с Англией, — рассуждал он в беседе с Солсбери, — и уточнить, какие части Сан-Стефанского договора можно поддерживать, а какие надо изменить. Договорившись по этому вопросу, мы нашли бы выход из тупика, в который мы попали».

Эту позицию российского посла Солсбери донес до премьер-министра, который, по словам Шувалова, «отнесся очень благосклонно к моему предложению и передал мне это на следующий день в выражениях, лично для меня очень лестных». Ну наконец-то русские решились! Как знать, может быть, именно так воскликнул Биконсфилд, когда Солсбери сообщил ему новую позицию Петербурга. Торговаться был настроен английский премьер, торговаться, а не воевать. К сожалению, это слишком поздно поняли в Зимнем дворце, и время для сговора уже стало более выгодно Лондону, нежели Петербургу.

Категорическим условием проведения переговоров Солсбери назвал их полную конфиденциальность. По мнению госсекретаря, необходимо было отказаться даже от телеграфного обмена информацией, чтобы исключить ее утечку. Солсбери просил Шувалова лично отправиться в Петербург и донести позицию английского правительства до императора и канцлера.

После нескольких встреч Шувалову и Солсбери удалось договориться по основным вопросам. Оставалось уладить дело с открытием конгресса. Шувалов предложил посвятить Бисмарка в содержание англо-русского соглашения и предложить ему созвать конгресс «при помощи следующей формулы — каждая держава, соглашаясь принять участие в конгрессе, тем самым заявляет о своей готовности обсуждать все пункты Сан-Стефанского договора». Таким образом, формула конгресса, изначально предложенная английским правительством, была в конечном итоге принята.

И вот для того, чтобы достичь такого соглашения, нужно было три месяца потратить на дипломатическое позерство, сколачивание недееспособного Сан-Стефанского договора и топтание под стенами Константинополя. В результате Россия испортила отношения практически со всеми своими партнерами, при этом вопрос — за что воевали? — только усиливался.

Из Лондона Шувалов направился во Фридрихсруэ, где в то время пребывал Бисмарк. Германский канцлер выразил удивление достигнутым соглашением и поначалу даже был озабочен, что в процессе торга по Балканам Петербург переключился с Вены на Лондон. Но под давлением аргументов Шувалова он в итоге благосклонно принял как англо-русское соглашение, так и формулу предстоящего конгресса. Пообещав лично Шувалову свою «самую искреннюю и лояльную поддержку», он заявил ему:

«Ну, в таком случае вы были правы, ведя переговоры с Англией. Она стала бы воевать с вами даже одна, тогда как Австрия объявила бы вам войну только совместно с союзниками. Когда Андраши приходил в воинственное настроение, я всегда успокаивал его, доказывая ему, что он не мог воевать с вами один. В случае австрийских успехов вы отступили бы к Москве, как во время кампании 1812 года, но вы не погибли бы, тогда как, при одной крупной неудаче австрийской армии, и Австрии и династии Габсбургов пришел бы конец» [1385] .

В отношении Англии Бисмарк все же погорячился, а вот касательно Австро-Венгрии все было в точку.

Вечером 30 апреля (12 мая) Шувалов прибыл в Петербург «с таинственным поручением от лондонского кабинета», как назвал его визит Милютин.

То, что Шувалов услышал в высшем обществе Петербурга, немало удивило его. «…Со всех сторон осуждали политику императора, — вспоминал он, — и… сожалели, что мы начали войну. Это мнение было всеобщим, без единого исключения. Казалось, все думали одинаково». Только одни больше упирали на расстройство финансов и неизбежно связанные с этим печальные последствия, другие говорили о том, что война привела к политическим осложнениям и «развитию революционных элементов» в стране.

Так думали и оба главнокомандующие — великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич, — с которыми повстречался Шувалов. Михаил Николаевич очень интересовался английским экспедиционным корпусом, «который, по слухам, должен был произвести десант в Поти». Шувалов явно усилил опасения великого князя, ответив ему, «что 35 000 человек были уже совершенно готовы к посадке и что такое же количество могло быть подготовлено через несколько недель». По словам бывшего командующего Кавказской армией, «он был настолько ослаблен потерями, что тех сил, какие были в его распоряжении, едва хватало против турок» и «было бы достаточно нескольких английских полков, чтобы поставить его в критическое положение».

Великий князь Николай Николаевич, со своей стороны, жаловался Шувалову на тяжелые условия, в которых оказалась его армия под стенами Константинополя: отсутствие тяжелой артиллерии, болезни, выкосившие в одном лишь гвардейском корпусе 17 из 35 тысяч человек. Все это, по его мнению, делало невозможным дальнейшее продолжение борьбы.

«В сущности же, — писал Милютин, — требования Англии оказываются гораздо умереннее австрийских». В этой оценке российский военный министр расходился с германским канцлером. Теперь в Петербурге, похоже, были рады любым договоренностям, даже без серьезного просчета их стратегической значимости. Лишь бы не было войны…

Александра II английские предложения сильно удивили. Он даже «не хотел верить, что взамен разделения Болгарии на две части Балканами англичане склонялись уступить нам Карс». В то время, по наблюдению Шувалова, император готов был отказаться от всех преимуществ Сан-Стефанского договора, «лишь бы не возобновлять борьбы».

«Мне безразлично, будут ли две или даже три Болгарии, — говорил император Шувалову, — лишь бы все они были обеспечены учреждениями, которые гарантировали бы их от возобновления тех ужасов, какие мы видели. Что касается остального — Карса, Батума и так далее, я ничему не верю. Когда дело дойдет до подписания соглашения, англичане откажутся от этого. Одним словом, они вас обманывают». И последнюю фразу Александр II повторял Шувалову при каждом свидании.

Шувалов не мог доверить тексту своих воспоминаний оценку этих слов. Но она у него была, и явно нелицеприятной по отношению к императору. Понимал ли сам Александр II, какое впечатление его слова могли произвести на Шувалова, одного из тех немногих, кто доподлинно знал историю метаний российской дипломатии в Балканском кризисе: от чуть ли не «единой и неделимой» Болгарии, в отношении которой — «ни шагу назад», до этого позорного — «мне безразлично». Но, скорее всего, император не задумывался над этим. Главным для него на тот момент выступало стремление любой ценой предотвратить войну с Англией, ощущение неизбежности которой, подобно вирусу, поразило его сознание.

После нескольких совещаний все предложения английского кабинета были утверждены, и Александр II, прощаясь с Шуваловым, сообщил ему о своем намерении послать его в качестве главного уполномоченного на конгресс, придав в помощь Убри.

По точному замечанию Г. Н. Реутова, в начале апреля английское правительство пришло к выводу, что дальнейшее обострение отношений с Россией может расстроить его планы захвата турецких территорий. А к их осуществлению Биконсфилд продвигался весьма последовательно. 12 (24) мая Солсбери направил Лайарду предписание тайно предложить султану «оборонительный альянс для сохранения его азиатских владений». Соглашение по этому вопросу должно было держаться в «абсолютном секрете». Основа соглашения выглядела следующим образом. «Если Батум, Ардаган, Карс или какой-нибудь из этих городов» будут удержаны Россией, а также будут предприняты попытки захвата новых территорий, то Англия обязуется защищать их «военной силой». В качестве ответных действий султан должен обещать провести «необходимые реформы по защите христиан, а также других народов» и передать Кипр под управление Англии… Как видим, Лайарду предлагалось убедить турок в том, что Англия готова сражаться за турецкие Карс и Батум, в то время как на переговорах в Лондоне согласие английского правительства на переход этих городов в состав Российской империи было обещано Шувалову.

Солсбери требовал от Лайарда «добиваться немедленного согласия» Порты на предлагаемый договор «со всей энергией, на которую он только способен». По словам госсекретаря, соглашение «должно быть одобрено немедленно, если султан желает сохранить расположение Англии. В противном случае, к нему уже не будет возврата. Мы исходим из того, что русская армия должна отойти от Константинополя и автономия Болгарии должна распространяться только на север от Балкан. Если султан не примет предлагаемое соглашение, то Англия не сможет продолжить переговоры, а захват Константинополя и раздел империи станут неизбежны» (курсив мой. — И.К.). По сути, это был ультиматум, и на его принятие Солсбери отвел султану 48 часов. Ложь, шантаж и блеф просто фонтанировали. Но разве об этом задумывались в Форин офисе, когда на кону была такая ставка — Кипр.

Тем временем, 6 (18) мая, Шувалов отправился в Лондон. Несмотря на всю секретность переговоров, 17 (29) мая в «Таймс» поступила весьма примечательная корреспонденция из Петербурга. В ней говорилось, «что после возвращения графа Шувалова в Лондон был момент, когда перспективы достижения соглашения казались весьма сомнительными, но с тех пор препятствия были преодолены и надежды на достижение мирного соглашения усиливаются с каждым днем». Сообщение было опубликовано 18 (30) мая, и в этот же день Шувалов с Солсбери подписали три англо-русских протокола (меморандума), а Лайарду в Константинополь был отправлен окончательный текст «оборонительного соглашения» с Турцией.

Но сообщение в «Таймс» появилось в нужный момент, именно после того, как 15 (27) мая в Форин офисе получили донесение Лайарда о согласии султана на подписание соглашения. В британском правительстве более всего опасались, что турки прозреют и поймут: страхи, раздуваемые английским послом в отношении русской агрессии, явно преувеличены, следовательно, не за что отдавать Лондону Кипр. Поэтому все переговоры, как с турками, так и с русскими, англичане облекли в строжайший режим секретности. Отсюда и 48-часовой ультиматум Порте, и притормаживание окончательного соглашения с Петербургом. Все было подчинено строгой очередности: сначала выдавить из турок согласие, затем пригласить Шувалова для оформления англо-русских договоренностей.

Первый из подписанных протоколов предусматривал раздел Болгарии и сокращение ее территории, определенной Сан-Стефанским договором. Как позднее выразится Солсбери, этот договор угрожал Константинополю, и поэтому мы «оттолкнули» Болгарию от Адрианополя. Территория к северу от Балканского хребта «должна быть наделена политической автономией под управлением князя, другая, к югу от Балкан, должна в большей мере получить административное самоуправление (административную автономию), например, как это установлено в английских колониях — с христианским правителем, назначаемым с молчаливого согласия Европы, на пять или десять лет». В Закавказье Россия возвращала Турции занятые ее войсками Баязед и Алашкерт. Англия не возражала против возвращения России Южной Бессарабии и «соглашалась не оспаривать желание Императора России оккупировать порт Батум и сохранить свои завоевания в Армении», т. е. Карс и Ардаган. Что же касалось остальных условий Сан-Стефанского договора, то тут была достигнута просто «изумительная» договоренность: лондонский кабинет соглашался не возражать против них, «если, после полного обсуждения на конгрессе, Россия сумеет настоять на их сохранении». «Правительство ее величества исходит из той точки зрения, — отмечал Солсбери, — что заботу о защите Оттоманской империи… впредь лежащую на Англии, теперь можно осуществлять, не подвергая Европу бедствиям новой войны».

«Второй протокол фиксировал вопросы, в которых Солсбери сохранял свободу рук: участие держав в организации государственного устройства “двух Болгарий”; продолжительность пребывания русских войск на Балканах, навигация по Дунаю; Проливы».

Что же касалось третьего протокола, то он содержал обязательство царского правительства не осуществлять дальнейшее расширение российских границ в Азиатской Турции.

Стороны условились держать протоколы в секрете, однако осуществить это не удалось. 17 (29) мая личный секретарь Солсбери Филипп Карри принес в Департамент договоров Форин офиса два документа. С них нужно было снять копии, затем отправить госсекретарю и в российское посольство. Этими документами были первые два англо-русских протокола. Но копий было изготовлено больше необходимого, и отправились они не только по указанным адресам. Дополнительные копии сделал Чарльз Марвин, служивший в департаменте переписчиком бумаг и одновременно подрабатывавший переводчиком сообщений из России и «добытчиком» новостей для газеты «Глоб». Уже вечером 18 (30) мая тексты двух протоколов лежали на рабочем столе редактора «Глоб». В вышедшем на следующий день номере газеты были помещены наиболее существенные выдержки из них — «вступительная часть и десять параграфов». А через некоторое время Марвин получил чек на 20 фунтов.

Любопытно, что в тот же день, 19 (31) мая, в «Таймс» поступили два сообщения, казалось бы, противоположной направленности. Из телеграммы петербургского корреспондента можно было сделать вывод, что соглашение между Англией и Россией уже состоялось, а в Петербурге «полуофициально» было заявлено, что «не стоит доверять различным сообщениям, раскрывающим подробности соглашения между российским и английским правительствами». Корреспонденция же из Берлина, напротив, не внушала оптимизма по этому поводу:

«Переговоры между российским и английским правительствами еще не достигли той стадии, на которой берлинский кабинет мог бы разослать приглашения на конгресс» [1397] .

Оба сообщения увидели свет на страницах субботней «Таймс» 20 мая (1 июня), а спустя два дня, 22 мая (3 июня), в палате лордов произошел диалог, имевший немалые последствия:

« Граф Грей : “Я хотел бы спросить, насколько правдиво сообщение, появившееся в “Глоб” в прошедшую пятницу, об условиях соглашения с Россией”.

Маркиз Солсбери : “Сообщение, на которое ссылается благородный граф, как и другие сообщения, которые я видел, всецело неаутентичны и не заслуживают доверия высокого собрания”.

Граф Грей : “Я не могу допустить того, что напечатанное в отношении уступки Бессарабии было бы правдой. Это так нелепо”» [1398] .

Но одновременно даже в осторожной «Таймс» одно за другим стали появляться сообщения из европейских столиц, комментирующие условия англо-русского соглашения как свершившегося факта. В самой же «Глоб» на Солсбери, похоже, обиделись и спустя две недели, 2 (14) июня, полностью напечатали тексты двух первых протоколов, а на следующий день их перепечатала «Таймс».

По итогам произведенного в Лондоне расследования создавалась картина банальной журналистской охоты за сенсацией и деньгами. В Петербурге же к этой истории отнеслись иначе — в ней разглядели опасный умысел. И надо признать, не без оснований. Ведь в печать почему-то не просочился третий протокол, касавшийся обязательств России. В результате такой ограниченной утечки создавался информационный повод для атаки на достигнутые соглашения: мол, правительство оказалось слишком уступчивым в отношении требований Петербурга. Самому же правительству, прежде всего Биконсфилду и Солсбери, такая ситуация предоставляла новые возможности поторговаться с русскими за дополнительные уступки. Так что вполне возможно, копирование двух англо-русских протоколов в Департаменте договоров Форин офиса было сознательно спланированным актом их разглашения.

История с рассекреченными протоколами была не менее выгодна Биконсфилду и для другого — нажима на Андраши с целью сделать его более сговорчивым в совместном антироссийском альянсе.

Лондон не замедлил просочиться в брешь недоговоренностей Петербурга с Веной. Это был настоящий подарок, который царское правительство, увязшее в балканском землеустроительстве, преподнесло английскому премьеру.

В течение апреля — мая англо-австрийские переговоры в Вене активизировались. Но и Биконсфилд, и Солсбери понимали, что настроить антироссийский потенциал Андраши в английских интересах — задача весьма не простая. Старая венская аристократия этому противилась почти открыто, но и с политиками из Будапешта, этими, казалось бы, традиционными антирусскими бузотерами, тоже было все не просто. В венгерском парламенте либералы, консерваторы и клерикалы образовали коалицию в поддержку военному противостоянию России. Однако объединенная оппозиция была «не удовлетворена советами добиваться союза с Англией и желала подтолкнуть правительство к тому, чтобы оно купило поддержку Франции, предоставив маршалу Мак-Магону карт-бланш на Рейне». В перспективе такой курс мог привести к укреплению русско-германского союза, что никак не улыбалось британскому правительству.

Хронология лондонских событий говорит сама за себя:

— 15 (27) мая — получено сообщение Лайарда о согласии султана подписать «оборонительное соглашение» с Англией;

— 17 (29) мая — происходит утечка информации из Форин офиса об англо-русских соглашениях;

— 18 (30) мая — публикуется выжимка из протоколов в «Глоб», что совпадает с окончательным их подписанием Шуваловым и Солсбери.

Но одновременно с достижением англо-русских соглашений принимается решение ускорить переговоры и с Австро-Венгрией. Благоприятная основа для этого была создана.

Публикации в «Глоб» заставили Андраши сильно поволноваться. Все говорило о том, что его обходили, переигрывали, и прежний страх «связать себя письменным документом был вытеснен еще большим опасением — как бы не остаться у разбитого корыта». Андраши быстро отбросил Будапештскую конвенцию, забыл настоятельный совет Бисмарка не «таскать каштаны из огня» для Англии и поспешил заверить британский кабинет, что он решительно готов договариваться и не связан никакими соглашениями с Россией. Посол в Лондоне граф Ф. Бейст был немедленно направлен с соответствующими заверениями к Солсбери, который принял его «как раскаявшегося блудного сына».

25 мая (6 июня) в Вене было подписано секретное соглашение между Англией и Австро-Венгрией. На предстоящем конгрессе стороны договорились о совместных требованиях к России по Болгарии. Кабинет Биконсфилда обязался поддерживать позицию Вены по Боснии. А перед началом конгресса посол в Берлине О. Рассел получил указание: «Вы будете поддерживать все предложения, направленные на пользу и усиление австро-венгерской монархии». И без того слабая австрийская опора в противостоянии Лондону была выбита у Петербурга окончательно. Британская дипломатия не скупилась на посулы, когда требовалось уравновесить растущее российское влияние.

Весьма примечательно то, что если об англо-русских соглашениях, благодаря лондонским газетам, было уже известно, то в отношении переговоров с венским кабинетом те же источники хранили гробовое молчание. По крайней мере, в «Таймс» мне ничего подобного на эту тему обнаружить не удалось. Зато я встретил иное. 22 мая (3 июня) «Таймс» поместила короткое сообщение своего петербургского корреспондента, в котором, в частности, говорилось:

«Энергичные военные приготовления в Австрии предположительно доказывают, что венский кабинет неудовлетворен процессом договоренностей (с Россией. — И.К. ), а подозрения о секретном соглашении между Австрией и Англией безосновательны» [1404] .

Признаться, трудно отыскать логику в этом утверждении. Но, похоже, ее достижением публикаторы заметки себя не утруждали. Им важно было донести мысль об отсутствии англо-австрийского «секретного соглашения». Но лично мне понятно, что эти материалы, в отличие от протоколов Солсбери — Шувалова, просто никто не поручал копировать простым клеркам.

К конгрессу очень стремились в российской столице, в британской — к нему относились прохладно. Но именно в Лондоне к европейскому саммиту подготовились лучше, чем в Петербурге. Биконсфилд разыграл отменную дипломатическую партию. Все было решено заранее, и в Берлин увозились даже дополнительные козыри. События развивались как в старом польском преферансе, когда болван был назначен и сданные ему карты существенной роли уже не играли.

Уроки Берлинского конгресса

После подписания соглашений с Солсбери озабоченный предстоящей ролью главного уполномоченного на конгрессе Шувалов через Берлин направился в Петербург. В германской столице он вновь встретился с Бисмарком, который выразил ему свое удовлетворение тем, что именно Шувалову доверена главная роль в отстаивании интересов России. В ходе беседы канцлеру принесли срочную телеграмму Швейница из Петербурга. В ней сообщалось, что российский император навестил Горчакова «с целью дать ему понять невозможность его поездки на конгресс» по состоянию здоровья. «Император знал, — вспоминал Шувалов, — что князь Горчаков является абсолютным ничтожеством, ему были известны враждебные чувства, которые князь Бисмарк питал к российскому канцлеру…». И что же? В телеграмме говорилось, что император уступил настояниям Горчакова и «согласился назначить его главным уполномоченным» на конгресс вместо Шувалова, который, тем не менее, вместе с Убри также направлялся в Берлин. Бисмарк прореагировал мгновенно: «Обстоятельства совершенно изменились, — заявил он Шувалову, — мы лично останемся с вами друзьями во время конгресса, но я не позволю князю Горчакову вторично взобраться ко мне на плечи, пользуясь ими как пьедесталом». Игры самолюбия… Не скажите.

Конечно, уступчивое решение императора уже мало на что способно было повлиять. Однако здесь важно другое. Игнатьева не терпели в Вене, тем не менее его туда послали с важнейшей миссией; Горчакова не жаловали в Берлине, но он все равно туда поехал. Легкомысленность, с которой российский император решал важнейшие кадровые вопросы в напряженных политических ситуациях, — вот это действительно поражает. «Этот факт еще лишний раз доказывает, — справедливо отмечал Шувалов, — до какой степени у нас все приносится в жертву личным интересам. Наиболее насущные интересы как в области внешней политики, так и внутренней зависят от соображений подобного порядка».

Впрочем, определенные выводы в Зимнем дворце все же сделали. В Берлин не поехал Игнатьев. Хотя было бы вполне логично послать его туда, ведь именно он был творцом Сан-Стефанского договора и хорошо знал Балканы. Но славянолюбие Игнатьева пугало, а очередных конфликтов с Веной в Зимнем дворце не хотели. В этой связи 7 (19) мая Швейниц в письме к Б. Бюлову сформулировал точный диагноз: «Игнатьев болен болгарской лихорадкой».

25 мая (6 июня) Шувалов прибыл в Петербург. За время его отсутствия в российской столице настроение императора не изменилось. По-прежнему положение представлялось ему «в мрачном виде». Даже несмотря на заключенное с Англией соглашение, Александр II не полагался «на мирный исход конгресса» и подозревал «английский кабинет в затаенном намерении только протянуть время, дабы лучше подготовиться к войне». Шувалов пробовал возражать, пытался это делать и Милютин, но своих оценок император не изменил.

Возвращаясь 28 мая (9 июня) из Царского Села, Шувалов пожаловался Милютину на слабость Горчакова и недостаточность его инструкций. В ответ от военного министра он услышал следующее:

«Для чего вам инструкции, дорогой граф, и как вы хотите, чтобы вам их давали? Вы знаете положение. Мы не можем больше сражаться. Мы не можем этого ни по финансовым, ни по военным соображениям. <…> Отстаивайте пункты, какие вы сочтете возможным отстоять, и уступайте, лучше уступайте все, чтобы только не сорвать конгресс» [1409] ).

По крайней мере, в одном с Милютиным нельзя было не согласиться: если основным следствием анализа текущей внешнеполитической ситуации оказался страх перед войной, которую якобы готовили Англия и Австро-Венгрия, то тогда инструкции российским уполномоченным действительно были не нужны. Точнее они вполне укладывались в эту милютинскую фразу: «лучше уступайте все». Но пройдет совсем немного времени, и Милютин напрочь забудет эти слова и окажется среди тех, кто станет громко выражать недовольство итогами конгресса.

Вечером 28 мая (9 июня) Шувалов отбыл из Петербурга в Берлин, а спустя три дня, 1 (13) июня, в германской столице открылся конгресс европейских держав.

Не стройте иллюзий — отстаивайте национальные интересы. В этой фразе коренился основной урок, преподанный российской дипломатии в Берлине.

Шувалов отмечал, что с первого дня работы конгресса «определилось то», из-за чего он «всегда опасался» его созыва, — англо-австрийский сговор. Шувалов иронично, но с явной обидой заметил Солсбери, с какой быстротой «установилось соглашение между ним и графом Андраши». Однако ответ британского госсекретаря был весьма эффектен: «Вас это удивляет, а мне кажется, что в течение ряда лет и во время деятельности моего предшественника вы удивлялись обратному». Не в бровь, а в глаз. Если вы, русские, упускаете свои шансы, то мы, парировал Солсбери, свои не упустим.

Если Боснию и Герцеговину Александр II с горем пополам, но все же согласился уступить Австро-Венгрии, то в отношении перехода к ней Ново-Базарского санджака — анклава, отделявшего Сербию от Черногории, — позиция императора осталась непреклонной — нет. По крайней мере, полученная инструкция предписывала российской делегации еще раз запросить решение императора по этому вопросу в случае, если в Берлине он снова будет поднят австро-венгерскими представителями.

В 1880 г. Шувалов вспоминал, как уже «при первой же нашей встрече» на конгрессе Андраши заявил о желании приобрести, помимо Боснии с Герцеговиной, и Ново-Базарский анклав. Шувалов твердо стоял на позиции, как он писал, «отказаться от каких бы то ни было уступок в этом направлении». Переговоры затянулись до поздней ночи. В результате Шувалов все же дожал Андраши, и тот, «утомившись, умерил свои требования». Андраши согласился не настаивать на полной оккупации санджака, но взамен потребовал от России, чтобы она впоследствии не возражала «против расквартирования здесь нескольких австрийских воинских частей, если это потребуется ради безопасности Боснии и Герцеговины». Кроме того, Андраши взял с Шувалова «обещание тотчас же написать об этом в Санкт-Петербург, откровенно предупредив», что «его позиция во всех остальных вопросах будет зависеть от ответа, который императорское правительство даст ему по поводу этой территории» (курсив мой. — И.К.).

Телеграмма с запросом в Петербург была отправлена. Но когда? Если довериться дневнику Милютина, то получается, что в Зимнем дворце ее получили только 15 (27) июня, т. е. на исходе второй недели работы конгресса. Военный министр писал, что в тот день после обеда император созвал совещание, поводом к которому послужила телеграмма, «полученная от графа Шувалова». Милютин по-прежнему называл притязания Андраши «вопиющими», способными якобы нанести «удар всей будущности славянского вопроса на Балканском полуострове». Удар, да еще какой, был нанесен, только не позицией Андраши по «славянскому вопросу», а близорукими взглядами российских политиков по реальным интересам Российской империи и ее будущности. По итогам совещания было решено направить Шувалову телеграмму, чтобы по вопросу уступки Ново-Базарского анклава «он не входил ни в какие новые обязательства с графом Андраши». И только приезд из Берлина Нелидова и его подробные объяснения хода переговоров, данные на совещании 17 (29) июня, изменили настроение императора. «К удивлению моему, — писал Милютин, — Государь принял эти вопиющие требования спокойно и снисходительно, сверх всякого ожидания, без дальних рассуждений приказано Гирсу телеграфировать графу Шувалову, чтобы он изъявил согласие на последнее предложение графа Андраши». Слов нет, как будто этот Ново-Базарский санджак от сердца отрывали. В итоге в тексте подписанного на конгрессе договора по вопросу Ново-Базарского санджака была зафиксирована формулировка Андраши.

Эмоциональный комментарий, которым Милютин сопроводил принятое императором решение, просто поражает своим идеализмом:

«Андраши, Биконсфилд открыто, цинически заявляют, что им решительно все равно, какая судьба постигнет тот или другой христианский народ, лишь бы отстоять собственные интересы своей страны (выделено мной. — И.К. ). <…> Вся Европа оказывается против нас, даже в таких вопросах, в которых мы с уверенностью рассчитывали на поддержку других, как, например, в притязаниях Австрии на завладение Боснией, Герцеговиной и частью Старой Сербии до Митровицы. Нахальные требования Австрии возмущают меня до глубины души. <…> Конечно, отказ в этом случае неизбежно повел бы к закрытию конгресса и к войне; уже вполне очевидно, что мы имеем против себя не одну Англию, а всю Европу и что ни от кого поддержки ожидать не можем. При такой постановке вопроса нет выбора: приходится на все соглашаться, во всем уступать!» [1416] .

И это было сказано в условиях, когда инструкции российским представителям, принятые на совещании 27 мая (8 июня), четко указывали, что на конгрессе они обязаны поддержать требование Вены «об аннексии Боснии и Герцеговины», не беря на себя лишь инициативы в этом вопросе. Как же не хотелось уступать балканские земли члену «Союза трех императоров»… Но за союз надо было платить. Из платонической любви Андраши не собирался поддерживать российские предложения. И чему так удивлялся Милютин? Тому, что глава внешнеполитического ведомства Австро-Венгрии отстаивал «собственные интересы своей страны»? Если у военного министра Российской империи это вызывало удивление, то тогда вполне естественно, что итоги конгресса в Петербурге сочли за поражение.

«Мы рассчитывали…» На что? На то, что Бисмарк из благодарности за 1870 г. станет возражать против аннексии Веной Боснии, Герцеговины и какого-то там балканского санджака, встанет на сторону России, испортит свои отношения с Австро-Венгрией и тем самым направит ее в сторону основного германского соперника — Франции. Если же Вена захочет силой оружия возражать России, то тогда, как считал Александр II, император Вильгельм просто «обязан взяться за оружие заодно с нами». Если в Петербурге собирались воевать с Австро-Венгрией из-за клочков балканских территорий, то в подобный самоубийственный бред никак не желали впадать в Берлине. В российской же столице тем временем самонадеянно игнорировали интересы и мотивы своих внешнеполитических партнеров. А политика, построенная на таком нереалистичном основании, обречена. Одно плохо — за неисправимый идеализм своих правителей жестоко расплачивалась Россия.

И еще: «Вся Европа… против нас». А кто три месяца не мог договориться с Веной и тем самым бросил ее в объятья Лондона? «Вся Европа…» — это явный перебор. Петербургские политики весьма недурно потрудились, чтобы настроить против себя «всю Европу».

Как писал Шувалов, «на деле мы получили согласие императора лишь спустя две недели, когда граф Андраши уже пошел по следам англичан и когда он во всех вопросах высказался против нас, даже в тех случаях, где не были затронуты интересы Австро-Венгрии». Однако если прибавить к 17 (29) июня две недели, то к этому времени конгресс уже давно закрылся. Но не важно, кто ошибался в датах — Шувалов или Милютин. Важна ошибка, допущенная в самом подходе: твердость и решительность надо было проявлять под стенами Константинополя, а не в неуступчивости по вопросам балканского размежевания. В итоге возможность дожимать Шувалова предоставилась Андраши, и он ею воспользовался сполна. Шувалов сам впоследствии признавался, что «нерешительность, проявленная в вопросе об уступке части территории (l’enclave), требуемой Австрией, толкнула графа Андраши в объятия Англии».

Возможность же реализовать этот эффект «объятий» была связана с тем, как Бисмарк организовал работу конгресса. Германский канцлер председательствовал на нем «с известной военной резкостью, которая ни в ком не вызывала неодобрения и перед которой склонялись представители всех держав, не исключая двух английских министров». Как только на пленарных заседаниях прения по балканским вопросам заходили в тупик, германский канцлер отправлял заинтересованные стороны договариваться в узком формате. Так и получилось, что Шувалов остался наедине с Солсбери и Андраши. Бисмарк же действовал вполне логично: вы в этих вопросах заинтересованы, вы и договаривайтесь. Между прочим, это была именно та позиция, которую германский канцлер последовательно занимал еще задолго до конгресса, призывая, в частности, российское правительство заранее договориться с Веной по разграничению своих интересов на Балканах, а если понадобится, то и купить ее расположение. Не будем забывать и того, что еще накануне конгресса Бисмарк был посвящен Шуваловым в содержание англо-русских соглашений. Не исключено, что и Андраши поделился с ним своими договоренностями с Лондоном.

Но вернемся к судьбе Ново-Базарского анклава. На следующее утро, после горячих споров с Шуваловым, Андраши направился к Горчакову и изложил ему суть вопроса. С первых же слов российский канцлер заявил ему: «Вы получите ее, эту территорию (l’enclave), мой высокочтимый коллега, я предпочитаю видеть ее в ваших руках, а не в руках турок». Думается, что это заявление Горчакова, как и его положительные решения начала 1878 г. в отношении передачи Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины, еще раз доказывает, что главным крохобором в вопросе уступок Вене балканских территорий был Александр II. И эта позиция вскоре самым негативным образом отразится на внешнеполитическом положении Российской империи.

Конгресс начался с довольно резких заявлений английских представителей. Относилось это, прежде всего, к устройству Болгарии. Так, на втором заседании конгресса Солсбери потребовал удаления Болгарии с берегов Эгейского моря, Шувалов же указывал, что пределы Болгарии уже были в свое время намечены в решениях Константинопольской конференции и соответствуют «этнографическим условиям болгарской нации». Сравним это с тем, что было зафиксировано в первом лондонском протоколе от 18 (30) мая:

«Окончательные границы Южной Болгарии должны быть видоизменены путем их удаления от Эгейского моря в соответствии с южным разграничением болгарских провинций, предложенным Константинопольской конференцией. <…>

Западные границы Болгарии должны быть исправлены в соответствии с национальным признаком, не допускающим включения не болгарского населения.

Западные границы Болгарии должны быть проведены от Ново-Базара до Куршан-Балкан».

Заявления сторон, как видим, не выходили за рамки предварительного соглашения в Лондоне.

По одному из самых спорных вопросов — о нахождении турецких войск на территории Южной Болгарии — в том же лондонском протоколе было записано следующее:

«Император России указывает на особую важность удаления турецкой армии из Южной Болгарии. Его Величество не видит иной возможности гарантировать защиту болгарского населения в будущем. Лорд Солсбери выражает согласие с удалением турецких войск из Южной Болгарии, но Россия не станет возражать, если Конгрессом будут установлены особые случаи, когда турецким войскам будет позволено входить на территорию южной провинции в целях борьбы с восстанием или вторжением, как для осуществления карательных мер, так и для устранения угрозы» [1424] .

Указанные положения лондонского соглашения по Болгарии в конечном итоге нашли свое отражение в статьях Берлинского трактата. В связи с чем может даже показаться, что между российскими и английскими представителями разыгрывался некий дипломатический спектакль.

Однако лондонское соглашение оставляло многие вопросы открытыми. Так в отношении Южной Болгарии в первом протоколе было записано, что от Лагоса «до побережья Черного моря дискуссия по границе остается открытой». По данному вопросу в инструкции российским уполномоченным говорилось, что «мы должны настаивать на условиях Сан-Стефанского договора». Хотя впоследствии Шувалов признавался, что «раз Румелия (Южная Болгария. — И.К.) оставалась во владении султана», то нам уже было безразлично, «пройдет ли южная граница дальше или ближе к Эгейскому морю». Возникали вопросы и по пониманию «особых случаев» вхождения турецких войск на территорию Южной Болгарии. Но все же не они обострили ход переговоров.

2 (14) июня состоялась беседа Дизраэли с Шуваловым, на которой британский премьер заявил, что с момента появления выдержек из англо-русских протоколов в «Глоб» ситуация резко ухудшилась. По его словам, британская общественность увидела-де в достигнутом соглашении «триумф России, эквивалентный поражению Англии». Извините, граф, как бы намекал Биконсфилд, но теперь я просто вынужден пересмотреть ранее достигнутое соглашение. И он стал ужесточать позиции, особо настаивая на размещении турецких гарнизонов по всей территории Южной Болгарии.

«Конгресс заседал уже третью неделю, — вспоминал Шувалов, — когда, подобно взрыву бомбы, произошло разглашение английской печатью англо-русского договора». Вызванная публикациями в «Глоб» волна докатилась до Берлина. 5 (17) июня англо-русское соглашение обсуждалось в палате лордов, где Р. Монтегю заявил, что это соглашение «представляет собой отход от политики, провозглашенной премьер-министром и поддержанной парламентом, оно попирает права и губительно для интересов нашей страны». Примечательно, что в этот же день одну из своих колонок «Таймс» начала словами: «Вполне естественно, что не только одна партия должна быть разочарована соглашением между Англией и Россией».

Тем временем, 8 (20) июня, корреспондент «Таймс» передал из Берлина:

«Конгресс продвигается не так быстро, как того ожидали. Или англо-российское соглашение незавершенно, или Австрия, добившись результата в сближении с Великобританией, отстаивает свои интересы с новой силой…» [1432] .

Эта весьма точная информация была получена не от кого-нибудь, а от самого «короля газетных репортеров» Анри де Бловица, являвшегося с 1874 г. постоянным парижским корреспондентом «Таймс». Перед началом конгресса он перебрался в Берлине и в дни его работы развернул операцию по сбору информации о происходящих на нем событиях.

10 (22) июня в очередном материале о ходе Берлинского конгресса «Таймс» отметила, что «наблюдаемый всеми образ действий его участников не соответствует» тем реалиям, которые обнаруживаются «на основе одного, “исподтишка составленного” документа». И далее следовал вывод:

«Беремся утверждать, что Англия и Россия пришли к определенному соглашению вне рамок Конгресса и, как оказывается, за спинами других держав, в то время как их представители обязались не предпринимать ничего, кроме “открытого голосования”».

А одно из последствий этого газета определила так:

«Если мы в своих интересах наперед так просто достигли этого соглашения, пренебрегая остальной Европой, то едва ли мы можем быть в настоящий момент даже в умеренно-теплых отношениях с Австрией» [1434] .

Оказывается, даже такой проныра, как Бловиц, не знал о существовании англо-австрийского соглашения.

Фактор антироссийски настроенного общественного мнения Англии Биконсфилд и Солсбери попытались использовать для нового нажима на Шувалова. Биконсфилд даже демонстративно заявлял, что покинет конгресс, если его требования не будут выполнены. К 9 (21) июня переговоры по Болгарии достигли наибольшего накала, но тем не менее сторонам удалось договориться. Российская делегация, после запроса Петербурга, согласилась с новым названием Южной Болгарии — Восточная Румелия, а английская не стала выходить за рамки лондонского соглашения — после вывода русских войск турецкие гарнизоны должны были размещаться не внутри этой провинции, а только на ее границах.

Однако английские представители объявили Шувалову, что «отказываются от выполнения того пункта соглашения, по которому они обязывались, в конечном счете, не противиться уступке Батума России». Солсбери даже припугнул, что подаст в отставку, а его подпись под соглашениями для нового госсекретаря по иностранным делам «не будет обязательной».

А вот этот «ларчик» открывался по-иному. 24 мая (4 июня) было подписано англо-турецкое соглашение, ставшее известным под названием Кипрской конвенции, основное содержание которой полностью отвечало требованиям лондонского кабинета. В первом пункте конвенции говорилось о том, что «если Россия предпримет в будущем любую попытку завладеть новой территорией в Азии», принадлежащей Турции, «то Англия обязуется совместно с Его Императорским Величеством Султаном защищать эти территории силой оружия». И далее:

«В ответ Его Императорское Величество Султан обещает Англии провести необходимые реформы, которые позже должны быть согласованы обеими Державами, касающиеся органов управления и защиты христиан и других подданных Порты на этих территориях, и чтобы позволить Англии иметь необходимые условия для выполнения своего обязательства, Его Императорское Величество Султан соглашается отныне передать остров Кипр под оккупацию и управление Англии» [1437] .

Позднее, 19 июня (1 июля), был подписан дополнительный протокол к Кипрской конвенции, в котором говорилось, что «…если Россия вернет Турции Карс и другие земли, завоеванные ею в Армении в ходе последней войны, то Англия эвакуирует остров Кипр и Конвенция от 4 июня 1878 г. потеряет силу».

«Защищать» турецкие территории «силой оружия» английский премьер, разумеется, не собирался, но попытку выставить себя охранителем азиатских владений Порты он на конгрессе предпринял.

Позднее, в октябре 1879 г., в своей ставшей широко известной речи в Манчестере Солсбери так осмыслил новое приобретение британской короны:

«Когда Европа сосредотачивалась на конфликтах в Испании, Англия оккупировала Гибралтар. Когда <…> в Италии, Англия оккупировала Мальту; сейчас же есть вероятность того, что интересы Европы сосредоточатся в Малой Азии или Египте, и поэтому Англия оккупировала Кипр (курсив мой. — И.К. ). Здесь нет ничего нового, и мы не претендуем ни на какие новации в нашей политике» [1439] .

До захвата Англией Египта оставалось три года… Целенаправленному упорству британского правительства в реализации собственных интересов, по-моему, просто нельзя не аплодировать.

В июне 1878 г. в связи с неуступчивостью британской стороны по Батуму для российской делегации на конгрессе складывалась критическая ситуация. Шувалов обратился за помощью к Бисмарку, и тот оправдал его надежды. «Он отправился в Кайзергоф к английскому премьеру, и два часа спустя этот тяжелый инцидент был ликвидирован». Как отмечал Шувалов, Бисмарку пришлось «даже пустить в ход запугивание». Он обратил внимание Биконсфилда на то, что именно на основании достигнутого англо-русского соглашения, о котором его известили с согласия лиц его подписавших, он и порекомендовал императору Вильгельму созвать конгресс в Берлине. Теперь же, по мнению Бисмарка, «отказ от выполнения этого договора уже будет делом не только России и Англии, но явится нелояльным поступком в отношении Германии». Аргумент германского канцлера подействовал. Батум, объявленный свободным портом, а также Карс и Ардаган остались за Россией. Крайней оказалась Порта, которую партнеры из Лондона просто кинули. Побежденный, как говорится, платит за все.

Надо признать, на конгрессе Бисмарк не раз помог Шувалову. Уже в первый день его открытия Биконсфилд потребовал удаления русских войск от Константинополя. Он утверждал, что их нахождение у стен турецкой столицы является фактором давления и несовместимо с мирными целями работы конгресса. После возражений Горчакова и Шувалова слово взял Бисмарк. Он заявил, что считает этот вопрос вовсе не подлежащим обсуждению конгресса, и предложил представителям России и Англии урегулировать его в ходе двусторонних совещаний. Только, если сторонам не удастся договориться, конгресс, по предложению Бисмарка, может выступить их примирителем. Заявления германского канцлера оказалось достаточно. Английский премьер понял, что лобовая атака не пройдет, и больше не поднимал вопроса о немедленном удалении русской армии от Константинополя.

На заседании 12 (24) июня Андраши предложил заменить русский оккупационный корпус в Южной Болгарии смешанным контингентом иностранных войск. Российская делегация решительно отвергла это предложение, английская же охотно поддержала. Однако Бисмарк выступил против предложения Андраши, мотивируя это сложностями совместной службы воинских частей из разных стран. В результате в Южной Болгарии остались только русские войска.

И вот после этого в России начнется кампания сурового осуждения германского канцлера за его якобы предательство. И инициирована она будет не только славянофильски перегретыми мозгами некоторых общественных деятелей, но и представителями правительственных кругов.

В отечественной историографии поведение Бисмарка на Берлинском конгрессе также часто ставится ему в упрек: он-де не оказывал непосредственной поддержки своим российским союзникам. Однако не похоже, чтобы эту оценку разделял Шувалов. Если судить по его воспоминаниям, то граф Петр Андреевич был решительно не согласен с теми в России, кто считал поведение Бисмарка предательским. Да и в чем, собственно, Бисмарк должен был поддерживать российских представителей по Болгарии, если ее судьба уже до начала конгресса была предопределена договоренностями Солсбери — Шувалова. Что же касается Батума, то не кто иной, как Бисмарк, заставил Биконсфилда вернуться в рамки этих соглашений.

Не исключено, правда, что, загоняя разрешение балканских разногласий в трехсторонний формат и прекрасно понимая расклад сил в нем, Бисмарк тем самым хотел насолить явившемуся на конгресс Горчакову. Канцлер Керманской империи не мог оставить без внимания крайне неприятные для себя факты, связанные с действиями и заявлениями российского канцлера. В феврале 1875 г. Горчаков проигнорировал переданное Радовицем намерение Бисмарка продолжить германо-русское сближение; а в мае того же года российский канцлер провел откровенную франкофильскую демонстрацию в Берлине.

В октябре 1876 г. доставленные в Петербург союзнические предложения германского правительства выглядели малоубедительно, в том числе и по причине несогласованности письменных и устных инструкций, полученных Швейницем в Берлине. Но из воспоминаний Н. К. Гирса и П. А. Шувалова следует, что предложения о более тесном русско-германском союзе продолжали и далее поступать от германского канцлера. В период плевненских невзгод Бисмарк поручил Швейницу «передать совершенно конфиденциально Гирсу, что берлинский кабинет предлагает русскому правительству войти в секретное соглашение относительно содействия, которое могла бы оказать Германия для успешного выхода России из настоящих затруднительных обстоятельств». Гирс переслал это предложение Горчакову и Жомини в Бухарест. Каково же было удивление Швейница и Гирса, когда через несколько дней это секретное предложение германского канцлера получило огласку в прессе, «с язвительным упреком германскому правительству, что истинные друзья не прячутся». На основании этого эпизода Бисмарк, по мнению Гирса, «имел даже полное законное право заключить, что с русской дипломатией нельзя иметь дела».

По словам Шувалова, Бисмарк даже говорил о 100-тысячной армии, которой он готов был заплатить за российские гарантии нерушимости франко-германских границ. «Эти сто тысяч человек, — говорил он Шувалову, — оказались бы вам очень полезными в эпоху Плевны». Впрочем, Бисмарк оговорился, что он слишком много брал на себя: провести это решение через рейхстаг было бы крайне сложно. Шувалов нашел возможность поинтересоваться об этом у императора, но оказалось, что российскому самодержцу ничего не известно об этом предложении. И тут — одно из двух. Или в обличении несговорчивости горчаковской дипломатии германского канцлера явно занесло, или прав был в своем объяснении Шувалов. «Приходится предположить, — писал он, — что князь Горчаков намеренно прикинулся глухим или же генерал Швейниц говорил с ним в один из тех дней, когда он вследствие болезненного состояния ничего не помнил».

Петербург упорно избегал ответов на предложения Бисмарка, основанные на взаимной гарантии внешнеполитических интересов России и Германии. В Зимнем дворце и у Певческого моста все еще обитал фантом «европейского концерта». При этом и Александр II, и его канцлер продолжали добиваться от Бисмарка услуг и подчас назойливо понуждали к неприемлемому для него выбору между Россией и Австро-Венгрией. Не получая из Петербурга ответных сигналов к взаимовыгодному стратегическому партнерству, Бисмарк вовсе не горел желанием ради России портить отношения с Австро-Венгрией и Англией и, таким образом, остаться без союзников в противостоянии с Францией. Ведь со стороны Вены и Лондона могли возникнуть реальные проблемы. Бисмарк знал, что придворные и военные круги, возглавляемые эрцгерцогом Альбрехтом, не склонны безусловно поддерживать курс Андраши на сближение с Берлином, да и, казалось бы, ориентированное на Германию большинство венгерского парламента тоже не намерено отказывать себе в удовольствии подразнить ее розыгрышем французской карты. Что же касалось выдающихся способностей британской дипломатии организовывать коалиции против какой-либо из усиливающихся европейских держав, то этот сюжет германские правители знали как никто другой.

После длившихся месяц тяжелых дискуссий итоги Берлинского конгресса все же уложились в рамки ранее достигнутых англо-русских соглашений. Добыча Австро-Венгрии тоже незначительно превысила пределы, установленные в инструкциях российским представителям на конгрессе. Шувалов, тем не менее, справедливо отмечал, что он даже «добился присоединения к Болгарии Софийского санджака, что казалось императорскому правительству настолько маловероятным», что он вовсе не «получил инструкции поддерживать это требование».

В отношении проливов Босфор и Дарданеллы конгресс подтвердил их режим, установленный Парижским договором 1856 г. и Лондонской конвенцией 1871 г.

Но на итоги конгресса в России обрушился буквально шквал негодования. Подогреваемые заявлениями славянофильских лидеров, возмущались буквально все — от простого конторщика до императорского министра. Раздражала скромность добытых в войне результатов в сравнении с понесенными жертвами и рухнувшими надеждами.

Однако при определенной осведомленности современник тех событий мог заметить, что был пройден немалый путь. «“Примиритель” Дерби отвергал создание даже малой Болгарии, считая это предтечей гибели Османской империи. Солсбери в циркуляре от 1 апреля 1878 г. противился выходу Болгарии к Черному морю, возвращению России отторгнутой у нее в 1856 г. Южной Бессарабии, присоединению к ней Батума и нескольких армянских земель. Все это было предано забвению. До последней минуты британская сторона настаивала на отводе русских войск из окрестностей Стамбула, грозя в случае отказа не сесть за стол переговоров. Ее российские контрагенты, не желавшие лишаться крупных стратегических преимуществ, отвергли английские претензии, и конгресс состоялся». Эта достаточно точная трактовка была представлена в работе авторского коллектива сотрудников Института славяноведения и балканистики АН СССР, опубликованной в 1986 г.

В связи с отмеченными достижениями, указанная работа содержала, пожалуй, последнее в советской историографии оправдание Сан-Стефанского договора. В подтверждение авторы ссылались на высказывания выдающегося исследователя российской внешней политики академика А. Л. Нарочницкого, который, вслед за М. Н. Покровским, считал, что царское правительство намеревалось заключить мир, «так сказать, с «“запросом”, т. е. с расчетом на необходимые уступки западным державам в будущем».

Но в чем, собственно, был «запрос»? В том, чтобы умолчать об обещанных Вене Боснии и Герцеговине, раздуть Болгарию и подвести ее к Босфору, а Турцию «связать» прелиминарным договором, предоставив тем самым возможность укреплять свои вооруженные силы под самым носом русской армии? Если такой абсурдный расчет у кого-то в российском руководстве и был, то после 19 февраля (3 марта) 1878 г. он быстро растворился в тех проблемах, которыми Сан-Стефанский договор крепко опутал и армию, и политику Российской империи.

Нельзя не согласиться с Н. А. Нарочницкой, которая в своей монографии «Россия и русские в мировой истории», опубликованной в 2005 г., написала:

«Напрасно И. Аксаков заплакал, узнав, как на Берлинском конгрессе были “откорректированы” положения Сан-Стефанского прелиминарного мира и Болгария была разделена. Напрасны были и дипломатические труды графа Игнатьева — русского посла в Константинополе, убежденного славянофила и, прежде всего, болгарофила, ошибочно полагавшего Болгарию будущим стержнем русского влияния и политики на Балканах и сконцентрировавшего все усилия русской дипломатии на болгарском вопросе в ущерб Сербии» [1451] .

Что касается тезиса об «ошибочности» ставки на Болгарию «в ущерб Сербии», то в стратегическом плане для России это описывалось просто — хрен редьки не слаще. Трудно же согласиться с Н. А. Нарочницкой в другом. Оценивая итоги Берлинского конгресса, она пишет:

«Берлинский конгресс 1878 года стал вехой, которая впервые объединила все западноевропейские силы целью сократить значение русской победы. Именно против России Европа впервые проявила себя как единое политическое целое. Против России, оплатившей своей кровью независимость славян, единым фронтом встали титаны европейской дипломатии — Андраши, Солсбери, Бисмарк, Дизраэли, которые “судили Россию”, обвинив ее в захватнических стремлениях, хотя единственным призом в этой войне, давшей независимость Болгарии, Румынии, Сербии и Черногории, была Добруджа, которую Россия отдала Румынии взамен на отобранную у нее по Парижскому трактату часть Бессарабии» [1452] .

Пафос подобных оценок как весеннее половодье стал заливать российские просторы именно после завершения Берлинского конгресса, отгоняя весьма неудобные для официального

Петербурга вопросы. Кстати, Бисмарка весьма трудно уличить в том, что он «обвинял» российское правительство в «захватнических стремлениях». Если канцлер Германии и «обвинял» Петербург, так именно в непоследовательности и недостаточной решимости по осуществлению подобных намерений в зоне проливов.

Не российское ли правительство, увязнув в своем «европейском концертировании», с одной стороны, и славянолюбии — с другой, в итоге оказалось «без руля и без ветрил» — весьма неэффективным в своей внешней политике — и напоролось на «объединенную» Европу в июне 1878 г.? Неужели отсутствовали возможности расколоть ее к собственным выгодам? Такие возможности были, да еще какие! Но ими не воспользовались. Побоялись. Не они ли, эти правители, не на словах, а на деле не противодействовали унизительным британским оплеухам — постоянным обвинениям в захватнических планах, — каждый раз подставляя под них свои затылки и оправдываясь в собственной невинности? Не было вариантов противодействий? Были. И весьма перспективные. Но не решились. Побоялись.

Кто мешал российскому правительству хорошенько продумать собственные интересы, когда его победоносная армия стояла в двух переходах от Царьграда, а Порта была готова навсегда убраться в Малую Азию. Никто. Однако избрали иной путь — без весомых козырей стали поспешно разыгрывать партию послевоенных итогов, преследуя крайне противоречивые цели: особо не задеть Англию, заявляя, что время окончательного решения Восточного вопроса еще не настало, и стремясь противопоставить ей договоренности с Австро-Венгрией, но так, чтобы не обременять себя последовательным учетом ее балканских интересов. В итоге в очередной раз пришлось оказаться «у разбитого корыта» собственных надежд и довольствоваться лишь запоздалыми соглашениями с Лондоном и таким участием в конгрессе, когда сложно было бороться даже за сохранение предварительно достигнутых соглашений. Однако и в этих условиях Шувалову удалось весьма эффектно добиться присоединения к Болгарскому княжеству Софийского санджака, воспользовавшись лишь ошибками в высказываниях Солсбери и Андраши.

Ну а если бы Шувалов опирался не столько на ошибки своих оппонентов, сколько на положение русской армии, занявшей высоты вокруг Константинополя и как минимум Верхний Босфор? Если бы Александр II не стал крохоборничать и удовлетворил бы претензии Вены сразу, недвусмысленно и в полном объеме? Какую игру можно было бы начать с этих позиций, торгуясь, прежде всего, с Англией. Однако торг в таких условиях явил бы российским правителям не только значительную выгодность, но потребовал бы от них гораздо большей смелости и, по сути, переориентации всей внешней политики. Но они не смогли. Не осмелились.

А раз не осмелились даже попытаться навязать свою игру, то вынуждены были играть по чужим правилам. И нечего пенять на «объединенную» Европу, если они, господа российские правители 1878 г., в сравнении с действительно «титанами» европейской политики явились игроками слабыми. Ведь «напрасны» же оказались труды Игнатьева. Да разве его одного. О немощном Горчакове и говорить не приходится. Венчал же эту пирамиду неудачников 1878 г. российский самодержец Александр II.

И. С. Аксаков действительно «напрасно» плакал и слал громы и молнии по адресу коварной Европы. Если прочитать воспоминания о Берлинском конгрессе графа Шувалова, этого непосредственного участника событий, а не стороннего славянофильствующего оценщика, то нетрудно заметить, что он вовсе не был склонен строго противопоставлять Россию ополчившейся на нее «объединенной» Европе.

Можно понять, за какие национальные и имперские интересы боролся Дизраэли. Можно понять в этой связи и Андраши, и Бисмарка. Но как прикажете понимать петербургских политических «героев», растративших государственную казну, проливших море русской крови за славян и оказавшихся в итоге чуть ли не в изоляции. Лидеры же освобожденных славян тем временем мило «делали им ручкой», отчаливая к берегам «объединенной» Европы. За какие интересы своей страны боролись эти «герои»? За престиж, достоинство, «нравственное обаяние» России, как выражался Игнатьев? Всю эту метафизику, густо замешенную на мессианстве, я вывожу за скобки и ставлю вопрос сугубо прагматически. Вот только не стоит утруждать себя возражениями в духе особых российских культурно-исторических доминант, выводящих ее за рамки европейской матрицы рационального прагматизма. Обо всем этом, в определенной мере, конечно же, можно рассуждать. Но только не в нашем случае, потому что российская прагматическая постановка вопроса, несмотря не весь идеализм славянолюбия, все же существовала, и звучала она так…

Впрочем, предоставлю слово современнику тех событий — не государственному деятелю и не политику, но человеку, бывшему в числе тех немногих, которые знали поставленный вопрос, пожалуй, во всем его многообразии. Речь идет о подчиненном генерала Обручева, сотруднике Военно-ученого комитета Главного штаба, офицере, причастном к выработке стратегических планов, разведчике, долгое время работавшем на Балканах и в различных европейских комиссиях, полковнике (с апреля 1878 г. — генерал-майоре) Е. И. Бобрикове. Вспоминая Берлинский конгресс, в котором он принимал участие в качестве эксперта российской делегации, Бобриков писал:

«Встречающиеся таким образом необоримые затруднения, быть может, временного характера, в непосредственном разрешении черноморского вопроса ограничивают нашу внешнюю деятельность заботами об устройстве нам родственных стран Балканского полуострова. Это привело нас к войне и последовавшему за нею Берлинскому конгрессу. Недостаточное сознание нами истинных интересов и желание видеть возрожденную болгарскую народность придали нашему активному участию характер крайне односторонний и привели к результатам, не удовлетворившим ни нас, ни наших балканских союзников» [1453] .

О чем говорил Бобриков? Да он, собственно, подводил итоги этой самой «косвенной комбинации». Отказ от прямого овладения проливами привел к тому, что ради попыток опосредованного усиления России в их зоне петербургские правители углубились в «заботы» о балканских славянах, демонстрируя при этом «недостаточное сознание» «истинных интересов» своей страны, что и привело к результатам, которые Бобриков корректно назвал «неудовлетворительными». Хотя мы с полным основанием можем назвать их плачевными. Кстати, одной из причин таких результатов Бобриков, вслед за Шуваловым, называл фактор своевременной неурегулированности отношений с Австро-Венгрией на основе удовлетворения ее интересов на Балканах.

Содеянному российскими правителями зимой 1878 г. не переставали поражаться в Европе. В апреле 1880 г. «был напечатан для частного распространения», но вызвал значительный резонанс «Меморандум по поводу Договоров в Сан-Стефано и Берлине» одного из самых знаменитых генералов британской армии Ч. Дж. Гордона, высказывания которого оказались во многом пророческими. Генерал утверждал, что даже если взглянуть на Сан-Стефанский договор с точки зрения России, то можно заключить, что «он оказался очень плох для нее самой», а настояв на его принятии, «Россия сама себя загнала в капкан». Воссозданная русскими Болгария, по убеждению генерала, не станет их опорой на Балканах, а имея выход к Черному морю, будет скорее стремиться к Англии и Франции. Скорый крах турецкого господства в Европе, как и воссоединение Болгарии Гордон считал неизбежными, но объединенная страна, по его мнению, разделит ту же судьбу и «будет опасаться России даже больше, нежели какой-либо другой державы». Генерал, кстати, считал недальновидной и политику кабинета Биконсфилда, приведшую к разделу Болгарии, и советовал правительству всячески поддерживать объединительный процесс, дабы перетянуть болгар на свою сторону.

Вопиющие ошибки Петербурга слишком бросались в глаза, чтобы их можно было не замечать. Но как в прошлом, так и сейчас будоражит умы самый интересный вопрос: если, несмотря на все грубейшие просчеты российского правительства, были достигнуты определенные результаты, то какими они могли оказаться, если бы правители России решились действовать иначе?..

 

Несбывшееся бывает куда важнее случившегося. Так утверждал Ф. Ницше. А то, что произошло, точнее не произошло под Константинополем в начале 1878 г., полностью подтверждает слова великого философа.

В конце января — начале февраля 1878 г. русская армия имела реальные возможности и формальные основания для занятия как турецкой столицы, так и проливов. Однако нерешительность императора, а затем и главнокомандующего не позволила реализовать этот сценарий.

Но с какой целью занимать Константинополь и проливы? Когда из Зимнего дворца в адрес главнокомандующего Дунайской армией стали раздаваться упреки в бездействии, то они касались, главным образом, оккупации Босфора и рассматривались исключительно в контексте возможной войны с Англией и пресечения попыток ее броненосцев прорваться в Черное море.

Задача военного утверждения России в зоне черноморских проливов и решения таким путем проблемы безопасности южных рубежей страны по-прежнему не ставилась Александром II перед правительством и армией. Что же касалось нереализованного стремления осуществить захват Константинополя и Босфора в качестве лишь временной оборонительной меры, то эта цель была во многом ложной.

В расчеты английского правительства война с Россией не входила. Введя броненосцы в Мраморное море, оно добивалось сохранения существующего режима проливов и не желало упускать своего в том случае, если под нажимом русских Оттоманская империя начала бы все-таки разваливаться. Более того, конкретный план приобретений за турецкий счет был уже запущен.

Оснований опасаться австро-венгерского удара в спину было еще меньше. Вена собирала силы для оккупации Боснии и Герцеговины. И они ей очень скоро понадобились. 19 (31) августа 1878 г. столица Боснии Сараево была буквально отбита австрийскими войсками у местного населения, не желавшего подчиняться новым хозяевам из Вены. Спустя четыре года волнения в Боснии и Ново-Базарском санджаке повторились, и подавить их удалось только при помощи значительной военной силы. Какая тут война с Россией?..

Складывалась любопытная ситуация. Ни в Лондоне, ни тем более в Вене сражаться с Россией не собирались, но своей военной активностью преследовали вполне прагматичные цели — обеспечить собственные интересы за счет поверженной Турции. В Петербурге же, напротив, продолжали подозревать лондонский и венский кабинеты в подготовке военных операций против России и решительно открещивались от английских обвинений в коварных планах прибрать к рукам Константинополь и проливы.

Таким образом, в понимании мотивов поведения друг друга конфликтующие стороны демонстрировали явно различные уровни. Исключением являлся, пожалуй, лишь Б. Дизраэли, считавший, что военным блефом можно заставить Россию уступить требованиям Англии. Что, собственно, ему и удалось с блеском осуществить.

Более того, российские политики упорно не воспринимали зондаж Вены и Лондона о возможности окончательного дележа Оттоманской империи. В Вене даже упрекали Петербург в том, что он не оправдал возлагавшихся на него надежд — не прогнал турок в Малую Азию и не избавил Австро-Венгрию от неудобств по беспрепятственному занятию Боснии и Герцеговины. Недовольство Андраши итогами русско-турецкой войны в немалой степени коренилось именно в этом. Зачем русские оставили турок в Европе, что за махровая глупость? — недоумевал Андраши. Но раз в связи с этим у нас сохранились проблемы, то пусть теперь они появятся и у русских, их желания тоже надо укоротить.

В Лондоне же все обстояло сложнее. Там колебались. Или продолжить политику сохранения империи Османов в качестве фактора сдерживания российской экспансии на Востоке, или все же начать торговаться с русскими о дележе османского наследия, «сливая» турок при достижении приемлемых результатов. Разумеется, это были лишь крайние точки выбора. Подтверждений попыток нащупать основу для крупного торга с русскими — сущие крохи, что, впрочем, понятно — слишком деликатным был вопрос. Но все же они есть. Это и предвоенные высказывания Биконсфилда в беседах с Игнатьевым, и послевоенные советы Дерби Шувалову.

Нельзя оставить без внимания и публикации в самой влиятельной британской газете. После падения Плевны «Таймс» заявила, что «турки должны знать, что мы (англичане — И.К.) драться за них не собираемся», потому что Англия «никогда не пускается в предприятия, которые не обещают успеха». «Таймс» даже предположила, что одним из итогов войны станет нейтрализация проливов, что являлось не чем иным, как допущением изгнания Порты из их зоны, а следовательно, и из Европы . На пике кризиса, в феврале 1878 г., на страницах газеты появился материал петербургского корреспондента, посвященный ближайшим перспективам англо-русских отношений. Корреспондент писал:

«Я уже говорил, что в настоящий момент нужны чрезвычайные предусмотрительность и осторожность, чтобы предотвратить войну между Россией и Англией, и все истинные патриоты обеих стран должны сделать все, что в их силах, чтобы не допустить эту беду. Россия, конечно, желает мира, но если она будет вынуждена обнажить меч, то не станет колебаться ни минуты — война с Англией чрезвычайно популярна в стране».

Материал был датирован 30 января (11 февраля), когда, как утверждал корреспондент, ссылаясь на «джентльмена» из петербургских правительственных кругов, «русским войскам был отдан приказ войти в Константинополь». Автор попытался найти баланс интересов Петербурга и Лондона в зоне проливов. Опасения русских за безопасность своих южных берегов вполне обоснованны, а посему решением проблемы «было бы обладание Россией фортом на северном выходе из Босфора», при условии ее отказа от аннексии других турецких территорий в Европе. Обратим внимание: прогноз решительности действий российского правительства явно завышен, что было весьма характерно для публикаций «Таймс», стремившейся предугадать действия России. На этом фоне нельзя еще раз не воздать должное прозорливости и решительности Биконсфилда. Даже Бисмарк был поражен эффективностью действий британского премьера: «Старый еврей — вот это человек». Своей расчетливой и твердой позицией Б. Дизраэли добился желаемой реальности — царское правительство испугалось и отступило.

Представленный на страницах «Таймс» вариант англо-русского компромисса отражал не одно лишь мнение петербургского корреспондента этой газеты, а реальную возможность развития событий и действий лондонского кабинета. Вероятность же осуществления этой возможности во многом зависела от петербургских правителей. Россия могла навязать Англии куда более выгодный для себя торг , взяв в залог Константинополь и проливы (впрочем, было бы достаточно и Верхнего Босфора), при условии полного и недвусмысленного удовлетворения балканских притязаний Австро-Венгрии. Однако российское правительство во главе с Александром II этого не осуществило.

Отгоняя русских от Константинополя воинственностью своих намерений, Биконсфилд был готов и к иным возможностям обеспечения британских интересов. Даже чисто формально это предполагала логика его блефа. Но вот о готовности петербургских политиков к разновариантности действий говорить не приходится. Они провозгласили и постоянно повторяли бескорыстные освободительные цели, заявив лишь требование о возврате Южной Бессарабии. Однако в Петербурге, похоже, не очень задумывались о последствиях подобных заявлений, которые значительно сковывали возможности военного и политического маневра. Более того, развязав войну, российские правители не пожелали признать очевидного ее парадокса: лучшим залогом реализации даже заявленных бескорыстных целей были именно решительные агрессивные средства — захват Константинополя и проливов.

Но время для окончательного решения Восточного вопроса еще не настало, — продолжали упрямо твердить на берегах Невы, так и не отважившись начать договариваться (торговаться) с англичанами с позиции силы. Неизживные страхи перед враждебной европейской коалицией, а фактически одной Англией, по-прежнему сковывали политическую волю российского самодержца.

Ни Александр II, ни тем более его канцлер войны с турками не хотели. Они всячески стремились ее избежать, договорившись с великими державами о мерах по стабилизации балканской ситуации. И если бы не сербско-черногорское выступление против Турции и кровавые последствия болгарского восстания, то русской армии не пришлось бы вторгаться на Балканы. Но, предприняв освободительный поход, правители России грубо просчитались в вопросе собственных стратегических целей. В итоге получилась вынужденная война не за свои интересы. Сражались за балканских славян, интересы которых понимались весьма умозрительно, глядя из далекого Петербурга. А там надеялись, что подобная политика укрепит российские позиции на Балканах и в зоне черноморских проливов.

Ратным трудом десятков тысяч русских воинов была куплена не только свобода балканских славян, им сполна воспользовались Австро-Венгрия и Англия. Первая оккупировала Боснию и Герцеговину, вторая получила остров Кипр, упрочила свое положение в Восточном Средиземноморье и азиатских владениях Османской империи.

«Если бы Александр II решился действовать иначе?» — повременим немного с ответом на этот вопрос и задумаемся над другим. Если Константинополь и проливы не являлись объектами прямых притязаний Петербурга, а на освобожденных славян там смотрели как на опору России на Балканах, то к каким результатам привела такая политика и чего этим добились российские правители?

 

«…И каждый пошел своею дорогой, а поезд пошел своей»

Начнем с тех, за кого и вместе с кем воевали. После краха социалистической системы, на волне отрыва от России, в Балканских странах все чаще зазвучали голоса, утверждавшие, что начало русско-турецкой войны еще больше обострило противоречия на Балканах. Меч русской армии разворошил такой этнический муравейник, что тяжелые последствия этого растянулись на многие десятилетия. Об этом, в частности, 3 марта 2008 г. говорила молодой историк 3. Велинова в передаче болгарского телевидения, посвященной 130-й годовщине Сан-Стефанского договора.

«Россия быстро падает в глазах христиан Оттоманской империи», — утверждала 8 (20) марта 1878 г. «Таймс». Ради этого хозяева Уайтхолла готовы были трудиться не покладая рук день и ночь. Но даже помимо их воли заявление ведущей британской газеты не было лишено оснований.

Генерал Г. И. Бобриков, хорошо знавший Румынию и находившийся в ее столице с декабря 1876 г. по середину июня 1877 г., вспоминая Берлинский конгресс, писал, что «наши отношения к ней в то время отличались крайней натянутостью». В немалой степени к этому привел банальный бардак в государственной машине Российской империи и надменность некоторых ее политиков. Напомню, как с сентября 1876 г. по март 1877 г. ведомство князя Горчакова не утруждало себя оформлением союзных отношений с Румынией и даже выступало против использования ее вооруженных сил. Времени было предостаточно, чтобы продумать все нюансы, в том числе главный — чем и как, не задевая достоинство румынских властей, компенсировать их в условиях, когда требование о возврате Южной Бессарабии было уже заявлено Европе. Но продумывать пришлось явно торопясь, оставляя ситуацию не проясненной. На возврат Южной Бессарабии «прозрачно намекал царь Александр II во время визита к нему румынской правительственной делегации в Ливадию осенью 1876 г», а в марте 1877 г. российский генконсул в Бухаресте Д. Стюарт объяснился на эту тему с премьером И. К. Брэтиану более откровенно. Тем не менее когда в апреле 1877 г. конвенция с бухарестским правительством наконец-то была подписана, то, согласно ее статьям, Россия гарантировала Румынии неприкосновенность ее границ. И никаким секретным протоколом российская сторона свои претензии на Южную Бессарабию оговаривать не стала. Сложилась своеобразная «фигура умолчания». Но если тишину в официальном Бухаресте по этой проблеме вполне можно понять — там надеялись на русское благородство и заступничество великих держав, — то молчание Петербурга как-то не очень объясняется его опасениями за беспрепятственность использования румынского транзита. Ведь на кону у Бухареста стояла ставка всей Румынии — решить с помощью русской армии вопрос о независимости.

Во время войны румынские войска бок о бок с русской армией доблестно сражались с турками. Но в ходе заключения Адрианопольского перемирия и Сан-Стефанского мирного договора российские представители не удосужились пригласить на переговоры делегацию своего боевого союзника. Посчитали, наверное, что де-юре Румыния все еще подвластна Порте и не признана в качестве полноправного суверенного государства великими державами. В результате о гарантированности румынских границ просто не вспомнили. От побежденных турок в пользу России запросили и получили Добруджу, а потом, как писал Бобриков, внезапно потребовали у румынского правительства, уже провозгласившего независимость своей страны, территориального обмена. И хотя предоставляемая Румынии Добруджа по площади значительно превосходила Южную Бессарабию, румынское правительство было сильно уязвлено таким поведением российских союзников. К тому же в Бухаресте очень не хотели терять вместе с бессарабскими землями северную часть устья Дуная. Это обстоятельство, по словам Бобрикова, «до такой степени ухудшило и без того уже натянутые отношения наши к княжеству, что едва не вызвало откровенного столкновения и сделало невозможным какое-либо непосредственное с ним соглашение».

Бобриков вспоминал, как в Берлине глава румынского правительства Брэтиану, с которым он плодотворно сотрудничал в период своей работы в Бухаресте, говорил ему, что он должен был предвидеть законное требование России о возврате отторгнутой по Парижскому миру части Бессарабии и очень корил себя за это недомыслие. Актом последней надежды явилось заявление князя Карла консулу Стюарту: «Царь Александр воздвигнет себе нетленный памятник в сердцах румын, ежели, вернув России Южную Бессарабию по мирному договору, он тут же передаст “сей лоскуток земли как знак своего великодушия” Румынии». Но видно, для Александра II возвращение Южной Бессарабии было куда важнее, чем обретение «ключей от своего дома» — проливов Босфор и Дарданеллы. А разрешением русско-румынского конфликта занялись уже участники конгресса, и британский премьер не без удовлетворения этим воспользовался.

После Берлинского конгресса, по словам В. Н. Виноградова, «движущей силой внешнеполитических устремлений Бухареста являлся неизживный конфликт с Россией из-за Южной Бессарабии». Вследствие этого, даже несмотря на разногласия с Веной из-за подвластных ей трех миллионов румын, 18 (30) октября 1883 г. Бухарест присоединился к Тройственному союзу в составе Австро-Венгрии, Германии и Италии.

При подготовке Сан-Стефанского договора у российской стороны возникли немалые трения и с сербским руководством. Прежде всего разногласия касались установления границы между Сербией и Болгарией. Белград настаивал на включении в новые границы сербского государства всех земель, на которых оказались его войска к моменту заключения перемирия. А расширению Сербии на юго-восток, в сторону Болгарии, как показали итоги Берлинского конгресса, вовсе не противилась Австро-Венгрия. В Вене готовы были компенсировать Белград в этом направлении при условии его отказа от претензий на боснийские земли, уступок по экономическим вопросам и режиму судоходства по Дунаю. Такой размен и был зафиксирован в австро-сербской конвенции, подписанной 26 июня (8 июля) 1878 г. Важно отметить, что в дни работы конгресса в Берлине представитель Сербии Й. Ристич обращался за поддержкой к российским уполномоченным, но они советовали ему найти общий язык с Андраши и уступить его требованиям. «…Не идти же за вас в драку с Австрией», — говорил Горчаков представителю Черногории Б. Петровичу, но сказанное в полной мере относилось и к сербам. В отношении же Австро-Венгрии канцлер заметил, что «она теперь покровительствует Сербии». Таким образом, сербское правительство было поставлено перед альтернативой: или получить независимость и расширить территорию, развивая связи с Австро-Венгрией, или оказаться перед угрозой потери даже завоеванных земель. В условиях, когда в сторону Вены сербов подталкивал сам канцлер Российской империи, их дальнейший дрейф в этом направлении становился неизбежным. Это и отразила подписанная австро-сербская конвенция.

После завершения войны на Балканах стали быстро нарастать сербско-болгарские территориальные споры, а князь Милан возмущался тем, что Россия взяла под свое покровительство не Сербию, а Болгарию. В результате поворот белградского правительства в сторону Вены продолжился. В 1880 г. Австро-Венгрия договорилась с Сербией о постройке железной дороги от Белграда до болгарской границы. В Вене были крайне заинтересованы в продолжении строительства дороги, соединяющей Вену с Белградом, Софией и Константинополем. Строило эту линию так называемое Общество восточных железных дорог при активном финансировании венских банков, в частности тех, которые принадлежали австрийской ветви четы Ротшильдов. Усилившееся проникновение в Сербию австро-венгерского капитала отразилось в подписанном 24 апреля (6 мая) 1881 г. новом торговом договоре между двумя странами, а уже через месяц этот договор получил политическое подкрепление.

16 (28) июня 1881 г. по инициативе сербского князя была подписана новая секретная австро-сербская конвенция сроком на 10 лет. Сбылась мечта Милана Обреновича: Австро-Венгрия соглашалась признать Сербию королевством и содействовать этому со стороны великих держав. Вена подтвердила согласие не препятствовать расширению Сербии на юг за счет Старой Сербии и Македонии, остававшихся еще под властью Турции. Сербия обязывалась не заключать политических договоров с иностранными государствами без предварительного согласования с Веной, не допускать на свою территорию иностранные вооруженные силы, включая добровольцев, запретить и преследовать любую деятельность, направленную против интересов Австро-Венгрии, а также препятствовать такой деятельности в Боснии и Герцеговине и Ново-Базарском санджаке. Продленная в 1889 г., конвенция просуществовала до 1895 г. По сути, Сербия переходила под протекторат Австро-Венгрии.

22 февраля (6 марта) 1889 г. в результате ряда политических неудач Милан Обренович отрекся от престола в пользу своего 12-летнего сына Александра при регентском совете и покинул страну. К власти пришло правительство, взявшее курс на сближение с Францией и Россией.

После переворота 29 мая (11 июня) 1903 г. в Сербии произошла смена правящей династии. На троне оказался 60-летний Петр Карагеоргиевич и национальные радикалы, возглавляемые Н. Пашичем. Начинался период тесных союзнических отношений Сербии с Россией. Но подобный внешнеполитический разворот соседней славянской страны вызвал сильную озабоченность в Австро-Венгрии: неподконтрольная, находившаяся на подъеме национального самоопределения Сербия могла сыграть крайне опасную для Вены роль — пойти по пути объединения соседних славянских народов Боснии, Герцеговины, Далмации. Опасения венских политиков были небеспочвенны. В Сербии явно нарастали экспансионистские устремления. На официальном уровне правительственные круги России всячески избегали поощрять этот курс сербского руководства. Однако неофициально даже Николай II поддерживал территориальные претензии Сербии к Турции и, что самое опасное, к Австро-Венгрии.

Но пожалуй, наиболее драматично развивались послевоенные русско-болгарские отношения. И драматизм этот был весьма поучителен.

10 (22) февраля 1879 г. в средневековой столице Болгарии городе Велико-Тырново было торжественно открыто Учредительное собрание страны, а спустя два месяца принята Конституция Болгарии, получившая название Тырновской. За два дня до этого в Стамбуле был подписан Органический устав Восточной Румелии.

26 июня (8 июля) Великое народное собрание по рекомендации российского императора избрало князем Болгарии 22-летнего немецкого подпоручика, принца Гессенского Александра Баттенберга, племянника императрицы Марии Александровны, который в годы войны состоял в свите Александра II.

«Дабы не отдавать немецкому князю Болгарию в вотчинное управление, — писал Л. Н. Соболев, — в княжестве введена была Конституция». Однако расчет Петербурга не оправдался. Изначально предполагалось сформировать коалиционное правительство из членов двух основных партий, представленных в Народном собрании, — либералов и консерваторов. Однако из-за острых разногласий замысел провалился. Началась острая борьба партий за власть, которая приводила к росту политической нестабильности в стране.

Уже на первой встрече с Александром II Баттенберг попросил разрешения изменить Тырновскую конституцию для сосредоточения в своих руках больших полномочий. Однако царь посоветовал князю действовать в рамках конституции, даже несмотря на крайне сложный расклад мнений по этому вопросу в самой Болгарии.

Политическую нестабильность подпитывали и острейшие разногласия в вопросе железнодорожного строительства. Князь Александр настаивал на первоочередности строительства участка железной дороги Белово — София — Пирот, который должен был стать частью линии Вена — Константинополь. Однако пророссийски настроенные круги, несмотря на значительно большую стоимость, ратовали за другой маршрут строительства: Свиштов — Тырново — София, соединявший Болгарию с Россией через железнодорожную линию Румынии.

После убийства Александра II, почуяв смену политических эпох, Баттенберг решил наконец-то осуществить задуманное. 27 апреля (9 мая) 1881 г. он издал манифест об отставке правительства либералов П. Каравелова и необходимости временно приостановить действие конституции для предотвращения анархии в стране. Русскому генералу К. Г. Эрнроту было поручено сформировать новое правительство.

«Спокойная до переворота Болгария, — вспоминал Л. Н. Соболев, — стала неспокойной после переворота». К началу 1882 г. политический раскол в стране дошел до критической точки. В первых числах мая князь Александр отправился в Петербург за поддержкой и получил ее.

В конце июня было сформировано новое правительство. В него вошли недавно прибывшие из Петербурга русские генералы. Министром-президентом (главой правительства) и министром внутренних дел стал Л. Н. Соболев, военное ведомство возглавил А. В. Каульбарс. В тот период, по словам Соболева, «главная суть дела заключалась в разрешении железнодорожного вопроса». Несмотря на то что представителям России удалось уговорить князя Александра (видимо, за обещание очень больших денег) предоставить железнодорожные подряды российскому подрядчику барону Гинзбургу, болгарское большинство кабинета этому решительно противилось и желало видеть в этой роли крупного местного подрядчика и софийского городского голову Хаджиенова, являвшегося основным спонсором консервативной партии. Соболев сумел сломить сопротивление кабинета, вытеснив Вулковича с поста министра общественных работ, и сам возглавил это ключевое в деле железнодорожного строительства министерство. По плану Соболева, железные дороги в Болгарии должны были строить не только русские предприниматели, но также инженеры и рабочие из России. Оттуда же предполагалось доставить и подвижной состав. А болгары хорошо помнили, во что выливались снабженческие услуги русского правительства. Так, болгарская армия получила списанные с вооружения в России винтовки Крынка по заводской цене, в то время когда их можно было спокойно купить гораздо дешевле в других местах.

Однако план железнодорожного строительства подлежал утверждению Народным собранием. Новые выборы в него прошли под лозунгом «Болгария для болгар», и даже дискриминационный «соболевский» избирательный закон не помешал тому, чтобы выбранные на его основе депутаты твердо потребовали назначения болгарина на пост министра общественных работ. По сути, это был вотум недоверия правительству. Л. Н. Соболев, А. В. Каульбарс и М. И. Хилков подали прошения об отставке, немедленно удовлетворенные Баттенбергом. Они, как и многие русские офицеры, вскоре покинули Болгарию. В сентябре 1883 г. по поручению князя Д. Цанков сформировал новый кабинет из умеренных либералов и консерваторов. В том же 1883 г. Вене удалось добиться от болгарского правительства соглашения на постройку выгодного ей участка железной дороги по территории Болгарии в направлении Константинополя. Концессия же на постройку дороги была передана болгарской компании.

В июле 1884 г., уже при правительстве Каравелова, была восстановлена Тырновская конституция.

Особенности характера, иная культурная традиция князя Александра, его стремление, по выражению П. Д. Паренсова, «повернуть все a la Berlin», наложенные на болгарские реалии, заставляли его постоянно маневрировать между различными интересами. Князь все более тяготился этим, в особенности — зависимостью от России и опекой со стороны ее представителей. В Петербурге же отношение к князю Александру стало меняться в связи с его позицией в железнодорожном строительстве. «…С этого именно момента, — отмечал М. Н. Покровский, — он начинает становиться тем “немцем”, какого постоянно рисовала потом казенно-славянофильская публицистика».

5 (17) сентября 1885 г. в Восточной Румелии началось тщательно подготовленное восстание, в результате которого территория провинции перешла под контроль повстанцев практически без сопротивления турецких войск. А уже на следующий день, 6 (18) сентября, в столицу провинции Филиппополь прибыл Александр Баттенберг и торжественно провозгласил манифест о присоединении Восточной Румелии к Болгарии.

Все великие державы в разной степени осудили события в Восточной Румелии и потребовали соблюдения решений Берлинского конгресса. Однако заявления в подобном духе развешивались лишь на фасаде официальной дипломатии. Бисмарк откровенно заявил французскому послу в Берлине А. Курселю, что Австро-Венгрия и Англия «полагают, что Болгария, объединившись с Румелией, будет сильнее в своем сопротивлении господству России, и считают более желательным поддерживать единую Болгарию». Сам же германский канцлер, будучи заинтересованным в союзнических отношениях с Австро-Венгрией и Россией, стремился не допустить военного столкновения между ними и одновременно всячески раздувал тлеющий англо-русский конфликт. Исходя из этого, он не возражал против решительных действий России в Болгарии, характеризуя Баттенберга как «карьериста, расшатывающего мир», сдерживал антироссийскую прыть австро-венгерского министра иностранных дел Г. Кальноки, а в частных беседах даже заявлял, что его вовсе не интересуют «овцекрады с нижнего Дуная»).

Реакция же нового российского императора была весьма нервной. Александр III прекрасно понимал, что теперь уже объединенная Болгария под руководством Баттенберга ускользает из-под российского влияния. И жесткость его позиции объяснялась именно этим. В то же время царь отдавал себе отчет в невозможности открутить события назад. «О разъединении нечего и думать!» — говорил он.

Но был и еще один крайне важный аспект в отношении Александра III к событиям в Болгарии. Император знал всю подноготную Балканского кризиса, приведшего к русско-турецкой войне, он прошел эту войну, он представлял истинные мотивы и потаенные смыслы политических действий своего убитого отца. И вот теперь перед ним, уже новым российским самодержцем, рушилась внешнеполитическая конструкция, с которой были связаны огромные надежды и которая так дорого обошлась его стране, — Болгария как проводник русского влияния на Балканах. Рушился один из главных внешнеполитических мифов, выстроенный энергией неистового в своем болгаролюбии Н. П. Игнатьева при сонном безразличии немощного Горчакова и с одобрения императора Александра II.

24 октября (5 ноября) 1885 г. в Стамбуле открылась конференция послов стран, подписавших Берлинский договор. Всеми участниками была принята русская программа разрешения румелийского конфликта: улучшение внутреннего законодательства Восточной Румелии с сохранением ее под властью турецкого генерал-губернатора. Протестовал лишь один участник конференции — посол Великобритании У. Уайт, однако с его мнением не посчитались. Но положение осложнялось еще и тем, что сначала Сербия, а вслед за ней и Греция стали требовать компенсаций и угрожать войной: первая — Болгарии, вторая — Турции.

Вскоре Белград перешел от слов к делу. Сербский князь Милан к тому времени уже давно усвоил навязанные ему Веной правила игры и основательно расположился в авангарде балканской политики австро-венгерского правительства. Получив финансовую подпитку из Вены, он 2 (14) ноября 1885 г. объявил Болгарии войну.

Четырьмя колоннами сербские войска, численно превосходящие болгарские и лучше вооруженные, двинулись на Софию. Если кто-то в Петербурге и рассчитывал, что после отзыва русских офицеров болгары будут обречены на поражение, то он сильно ошибся. Основные силы болгарской армии находились в то время у границ с Турцией, но, совершив потрясающий марш-бросок, они успели на защиту своей столицы. 5 (17) — 7 (19) ноября в трехдневном бою под Сливницей и Царибродом болгары наголову разбили сербские войска. Князь Александр намеревался преследовать разгромленную армию противника и вторгнуться в Сербию. Но угроза полного разгрома сербской армии вызвала настоящую панику в Вене и привела к открытому вмешательству австро-венгерского правительства в ход войны.

Надо заметить, что балканские кукловоды из Вены играли на два фронта. Они поддерживали стремление Баттенберга к независимости от Петербурга и только при соблюдении этого условия соглашались закрыть глаза на объединение под его властью двух Болгарий. Но и значительное усиление даже лояльного болгарского князя также не входило в их планы. Вене был нужен баланс сил на Балканах при соблюдении традиционного условия — недопущения образования сильного славянского государства. Поэтому в падении покладистого князя Милана и резком ослаблении подвластной ему Сербии в Вене не были заинтересованы.

Накануне вступления болгарских войск в Сербию, 15 (27) ноября, австрийский консул в Софии заявил премьеру Каравелову, что если это произойдет, то австро-венгерские войска вынуждены будут оккупировать Сербию. На следующий день, когда болгарские части во главе с князем Александром вошли в сербский Пирот, австрийский посол в Сербии Р. Кевенгюллер, выполняя приказ Кальноки, явился в ставку Баттенберга и предупредил его, что в случае дальнейшего продвижения болгарские войска встретятся с австрийской армией. Софийский кабинет незамедлительно довел заявление Кевенгюллера до сведения великих держав. При этом утверждалось, что австрийский посол говорил и о «возможном» для Болгарии «военном столкновении с другой державой». Намек на Россию был более чем очевиден.

Демарш Кевенгюллера в Петербурге оценили как очередное проявление политического коварства Вены на Балканах. Особое негодование вызвал намек на возможность вступления русских войск в Болгарию. Уже 17 (29) ноября министр иностранных дел Н. К. Гирс выразил протест венскому кабинету по поводу его изолированного вмешательства в балканские события и угрозы оккупировать Сербию. По мнению российской стороны, это противоречило условиям австро-русско-германского договора 1881 г., так как не было с ней согласовано. В этот же день действия Вены подверглись резкой критике и в Берлине. В присутствии высокопоставленных германских чиновников Бисмарк заявил, что вместо того, чтобы дразнить Россию и ставить под удар недавно возобновленный «Союз трех императоров», австрийцам надо было позволить русским «втянуться в болгарские дела и тем самым вынудить Англию к выступлению». Подвергшись двойной атаке, Кальноки поспешил ретироваться, сменил тон и заверил посла Лобанова-Ростовского в том, «что идея отделиться от своих союзников и действовать изолированно никогда не приходила ему в голову».

Резкие действия Кальноки в отношении болгар были в целом понятны. Но как понять очередную ретивость российской дипломатии? Заявив протест Вене, она объективно вставала на сторону болгарского князя Александра, избавиться от которого стремилась во что бы то ни стало. Ведь можно было сыграть тоньше — не торопиться — предоставить инициативную роль Бисмарку, ведь германского канцлера Кальноки слушался как своего укротителя. Но оказалось, что нелюбовь к Вене, даже в рамках возобновленного «Союза трех императоров», пересилила отвращение к Баттенбергу.

Тем временем балканские события ноября 1885 г. показали, что принятое по российской инициативе решение конференции послов в Константинополе просто некому было выполнять. София твердо отстаивала свершившееся объединение. Вена противилась даже обсуждению вопроса о допуске в Болгарию русских войск, султан же явно боялся послать свои. В самом Петербурге, несмотря на заявления некоторых «горячих голов» и подталкивание из Берлина, стремились все же избежать повторного русского вторжения в Болгарию.

Из этой патовой ситуации новый английский премьер маркиз Солсбери, прямо-таки в духе меморандума генерала Гордона, предложил выход, позволявший Англии начать весьма заманчивую контригру. В результате ухудшения русско-болгарских отношении создавалась возможность превратить Болгарию из русского плацдарма перед Константинополем в оборонительный вал на пути России к турецкой столице и проливам. И чем больше будет такой вал, тем будет лучше, рассуждал Солсбери. Поэтому он принялся уговаривать султана принять болгарские «новации», обещая взамен оградить его от возможной агрессии со стороны греков.

В результате 24 марта (5 апреля) 1886 г. в султанском дворце Топхане был подписан весьма своеобразный договор. Им подтверждалось, что Восточная Румелия является турецкой провинцией и управляется губернатором, назначаемым султаном. Юридически все выглядело безупречно: Северная и Южная Болгария оставались разделенными — буква Берлинского договора была соблюдена. Но изюминка состояла в том, что губернатором провинции султан должен был назначить болгарского князя. В результате в формально разделенной Болгарии фактически устанавливалось единое правительство.

Успех британской дипломатии был очевиден. Кальноки злорадствовал, что Солсбери «прокатил» русских, но одновременно испытывал дискомфорт в обстановке укрепления балканских позиций Лондона. Петербургу же ничего не оставалось, как проглотить эту горькую пилюлю английского премьера и попытаться испробовать иные средства.

В ночь с 8 (20) на 9 (21) августа 1886 г. группа пророссийски настроенных болгарских офицеров во главе юнкеров Софийского военного училища ворвалась в княжеский дворец и заставила князя Александра подписать акт об отречении от престола. В подготовке политического переворота активное участие принимали российские представители в Болгарии.

Однако выступление военных было скоро подавлено, а организаторы переворота подверглись арестам или бежали в Россию и Румынию. Тем не менее шлюзы политической нестабильности были открыты. В критический момент страну возглавил председатель Народного собрания Стефан Стамболов. Во многом благодаря усилиям этого волевого лидера ситуация в стране начала стабилизироваться, но попытка восстановить на престоле Баттенберга провалилась. На защиту князя решил встать Кальноки, но под давлением Бисмарка свернул его открытую поддержку и заверил Петербург, негодовавший по поводу возможной реставрации Баттенберга, в своей лояльности по данному вопросу. Под давлением российского императора князь Александр окончательно отказался от престола и назначил регентский совет в составе С. Стамболова, С. Муткурова и П. Каравелова. Вена и Берлин, в отличие от Петербурга, признали законность новых болгарских властей.

С целью восстановления в Болгарии русского влияния 13 (25) сентября 1886 г. в Софию прибыл спецпосланник Александра III, военный агент России в Вене генерал Н. В. Каульбарс. Однако восстановления не получилось. Высокомерное поведение генерала, его ультимативный тон общения с болгарским правительством, переход к тактике запугивания — все это только накалило русско-болгарские отношения и привело к их разрыву 8 (20) ноября. На следующий день Каульбарс покинул Софию. Перед отъездом, обращаясь к небольшой группе «подавленных» сторонников, он сказал: «Шайка, которая сейчас управляет страной, презрела все наши советы, исполненные самых благих пожеланий. У России более не осталось надежд на Болгарию».

С. Стамболов рассчитывал все же добиться нормализации российско-болгарских отношений, и с этой целью кандидатами на болгарский трон рассматривались датский принц Вальдемар и Александр Ольденбургский, находившиеся в родстве с российской императорской фамилией. Однако оба отклонили сделанное им предложение, причем принц Вальдемар сделал это уже после своего избрания на болгарский престол Великим народным собранием.

Вскоре Александр III, несмотря на возражения министра иностранных дел Н. К. Гирса, представил болгарам свою кандидатуру — участника прошедшей войны генерал-майора Н. Д. Дадиани, светлейшего князя Мингрельского, зятя графа Адлерберга. Сделано это было через правительство султана, которое с охотой взялось посотрудничать с русскими против болгар в этом вопросе. Однако регентский совет в Софии отверг внесенную турками кандидатуру грузинского князя, на что Александр III заметил: «Пока только мы и Турция пришли к этому убеждению, надеюсь, что и Германия скоро убедится, что с настоящими регентами ничего поделать иначе, как силой, нельзя». В воздухе опять запахло русским вторжением в Болгарию…

Балканские политические метаморфозы поражают. Прошло девять лет после окончания русско-турецкой войны, и уже — «мы и Турция»: теперь российский император готов был давить на непокорных болгар в союзе с их вековыми врагами. А посол в Константинополе А. Н. Нелидов даже предлагал высадить в Варне и Бургасе одну дивизию, чтобы удалить «антирусское» правительство Болгарии, свернувшее страну с «правильного» пути развития. И уже не Петербург, а Лондон нашел реальное решение вопроса объединения Болгарии: то, чего одни не смогли добиться зимой 1878 г. в Сан-Стефано, довольно легко получилось у других весной 1886 г. во дворце Топхане. На этом фоне и сан-стефанский проект Игнатьева, и затраченные на него усилия особенно наглядно раскрылись в своей полной ущербности.

28 октября (9 ноября) 1886 г. в речи на ежегодном банкете в Гилдхолле Солсбери, ни разу прямо не назвав Россию, тем не менее недвусмысленно намекнул, что «ночные заговорщики», свергнувшие законно избранного болгарского князя Александра, были «совращены зарубежным золотом». Этот акт, по мнению премьера, был грубейшим нарушением Берлинского договора. В ответ Солсбери попытался возбудить активность Вены. «…Политика, которую преследует Австрия, — сказал он, — будет в значительной мере определять очертания той политики, которую будет проводить Англия».

После таких слов в Вене приободрились. 1 (13) ноября, выступая перед венгерской делегацией рейхсрата, Кальноки отметил большое значение речи Солсбери. Глава австро-венгерской внешней политики заявил, что «до настоящего времени удавалось дипломатическими средствами предотвращать акты, способные обратить болгарский вопрос в европейский». Однако Кальноки на этом не остановился. «Если Россия, к примеру, — продолжил он, — захочет послать своего представителя, чтобы прибрать к рукам правительство Болгарии, или вознамерится оккупировать всю страну или один из прибрежных портов, то Австро-Венгрия будет вынуждена занять решительную позицию. Но сейчас подобная опасность, кажется, предотвращена». Последняя оговорка Кальноки не смягчила эффекта, и в Петербурге разразилась буря.

«Вся ненависть направлена сейчас против Австрии, — говорил Гирс германскому послу Швейницу. — Забыты Солсбери, Англия и сама Болгария». Австро-Венгрия продолжает запугивать Европу российской оккупацией Болгарии, мнить себя ее защитницей, да еще и угрожает — именно этот смысл разглядели в словах Кальноки петербургские политики. Помимо этого, в российском правительстве предположили, что выступление министра иностранных дел Австро-Венгрии вряд ли могло быть сделано без согласования с Бисмарком. Гирс запросил об этом берлинский кабинет. В Берлине же перед российским послом рассыпались в заверениях, что правительство Германии не одобряет поведение венского кабинета и по-прежнему выступает за примирение и согласование интересов России и Австро-Венгрии на Балканах.

Бисмарк пошел даже дальше. В конце ноября 1886 г. он ясно дал понять, что если Петербург вознамерится оккупировать Болгарию и столкнется с военным противодействием Вены, то последняя не получит поддержку Германии. Однако в Петербурге намек Бисмарка в очередной раз проигнорировали. После разрыва с Болгарией циркуляром от 11 (23) ноября МИД России подчеркнул мирный характер завершившейся миссии Каульбарса и заверил европейские кабинеты в незыблемости намерений императорского правительства придерживаться действующих международных соглашений. Да и сам Кальноки, напуганный острой реакцией на свою речь, уже 4 (16) ноября поспешил объяснить Гирсу, что он всего лишь вынужден был успокоить общественное мнение, а в целом же «его речь была в высшей степени миролюбива» и он «ищет возможность общих действий с Россией». Тем не менее 7 (19) ноября Гирс написал Лобанову-Ростовскому, что Кальноки «разрушил доверие в эффективность и в само существование тройственного соглашения… Тройственный союз (Австро-Венгрия, Россия, Германия. — И.К.) не существует больше, даже если он еще не заменен другой комбинацией». С ноября 1886 г. царское правительство перестает согласовывать свои действия с Веной, а с австрийским послом в Петербурге на некоторый период фактически прекращаются всякие официальные контакты.

Взирая на все это сегодня, даже трудно понять, какие такие несовместимые интересы и неразрешимые противоречия Вены и Петербурга столкнулись тогда на Балканах. Можно еще понять историю с железнодорожным строительством — предстояло как-никак «распилить» и рассовать по карманам значительную часть бюджета Болгарского княжества. Тем не менее это был достаточно локальный сюжет.

Конфликт, как это ни банально прозвучит, раскручивался во многом по принципу «слово за слово», где основными катализаторами выступали неуемные амбиции, гордыня и болезненное самолюбие политиков. Особенно обидно за кондовость действий представителей российских властей и их августейшего патрона — императора Александра III. Ведь в итоге Болгарского кризиса петербургская дипломатия вчистую проиграла своим венским и лондонским коллегам, а престижу России на Балканах был нанесен сильный удар.

В самой же Болгарии 25 июня (7 июля) 1887 г. на заседании Великого народного собрания был избран новый князь — 26-летний австрийский гусарский подпоручик Фердинанд Саксен-Кобург-Готский, орнитолог, путешественник и полиглот (он владел шестью европейскими языками), родственник принца Альберта, супруга королевы Виктории. В августе того же года Фердинанд назначил Стамболова главой правительства. Новый премьер искусно лавировал между интересами великих держав, но династические связи, интересы безопасности и экономического развития последовательно притягивали страну к Вене и Берлину.

Избрание Фердинанда князем Болгарии не было признано великими державами, что продолжалось более девяти лет. Особо непримиримую позицию занял в этом вопросе Александр III. Только после его смерти русско-болгарские отношения были восстановлены. Произошло это в феврале 1896 г., уже при новом императоре Николае II. В это же время Фердинанд I в качестве князя Болгарии и генерал-губернатора Восточной Румелии был признан султаном.

В области внешней политики наметилось сближение с Россией. Во время визита Фердинанда I в Петербург в мае — июне 1902 г. состоялось подписание русско-болгарской военной конвенции в противовес заключенному двумя годами ранее соглашению между Австро-Венгрией и Румынией.

В июле 1908 г. в Стамбуле произошел переворот, организованный младотурками. Ослаблением Турции решили воспользоваться все участники Берлинского конгресса. Для Болгарии же пробил час обретения полной независимости. Однако искать поддержку София стала не в ослабленном революцией и военными поражениями Петербурге, а снова обратилась в Вену. В сентября 1908 г. в обстановке строгой секретности Фердинанд I был принят императором Францем-Иосифом. Речь шла о согласовании интересов сторон. В случае провозглашения независимости Болгарии ее князю была обещана лояльность Тройственного союза (Берлина, Вены и Рима). В свою очередь, Фердинанд вызвался страховать балканские притязания Австро-Венгрии. В результате 22 сентября (5 октября) в Тырнове состоялось торжественное провозглашение нового независимого государства — царства Болгарии, — а через два дня Вена объявила об аннексии Боснии и Герцеговины, оккупированных с 1878 г. На Балканах разразился очередной, на сей раз Боснийский кризис.

Первые годы XX в. ознаменовались практически одновременным поворотом Софии и особенно Белграда к более тесному сотрудничеству с Петербургом. Со своей стороны, царское правительство стремилось упрочить этот курс, оказывая Болгарии и Сербии дипломатическую и материальную поддержку. Особые усилия петербургский кабинет прилагал к преодолению старых разногласий между Сербией и Болгарией по вопросу о Македонии. В достижении этими странами союзнических отношений Петербург был заинтересован в качестве противовеса Австро-Венгрии на Балканах. Однако Сербия и Болгария были нацелены прежде всего на остатки европейских владений Порты.

События ускорились в конце сентября 1911 г., когда за своей долей добычи в «больного человека» вцепилась Италия. Началась итало-турецкая война. Тем временем София и Белград, используя выгодную ситуацию, ускорили переговоры о совместных действиях против Турции. С марта по сентябрь 1912 г. был сформирован Балканский союз с участием Болгарии, Сербии, Греции и Черногории. В августе 1912 г. начались антитурецкие восстания в Албании и Македонии, а в октябре военные действия против турок открыли уже и сами балканские союзники.

Но такая активность Балканского союза теперь не вписывалась в планы Петербурга. В российской столице тоже решили воспользоваться начавшейся итало-турецкой войной. Царское правительство стремилось изменить в свою пользу режим проливов, договорившись об этом с затравленной Турцией. Поэтому в Петербурге предпочитали строить Балканский союз с участием Порты и использовать его как для противодействия Австро-Венгрии, так и для выдавливания из турецкого правительства уступок по проливам. Однако с этой затеей у петербургской дипломатии ничего не вышло. В то же время ее призывы к умеренности в отношении требований к туркам немало удивили и болгар, и сербов. После начала войны, опасаясь за безопасность проливов, российское правительство выступило с призывом скорейшего ее прекращения. Что же касалось победы стран Балканского союза, то большинство официального Петербурга в нее просто не верило.

Однако успех армий союзников оказался стремительным. Сербы разгромили турок под Кумановом, а болгары после занятия Кирк-Килиса двинулись на Константинополь. Амбиции победителей росли по мере их успехов. Среди болгарских политических и религиозных деятелей все сильнее звучала идея целокупной Болгарии — империи, которая бы охватила всю восточную часть Балкан со столицей в Константинополе. Российская дипломатия взывала к умеренности и попыталась организовать давление на болгар со стороны великих держав, обратившись, прежде всего, к своим новым союзникам по Антанте. «Но французский премьер не только уклонился от решительных шагов, сославшись на упорное сопротивление Австрии и Германии, но заявил, что не видит возможности остановить болгарскую армию, если она прорвется через Чаталджийскую линию. И Франция, и Англия отказывались от слишком сильного давления на Болгарию, ссылаясь на то, что это оттолкнуло бы ее от держав Тройственного согласия и облегчило бы сепаратное соглашение между Австрией и Болгарией».

Позицию британской стороны характеризовало высказывание посла в Париже Ф. Берти из его письма госсекретарю по иностранным делам Э. Грею 25 октября (7 ноября) 1912 г.:

«Русские не могут ожидать, чтобы большинство великих держав содействовало оставлению Константинополя в руках турок только для того, чтобы ждать момента, который Россия сочтет подходящим для того, чтобы самой захватить его» [1498] .

Когда стало известно, что в ночь с 25 на 26 октября (с 7 на 8 ноября) болгары в очередной раз разбили турок у Чорлу, император Николай II согласился с предложением морского министра И. К. Григоровича подготовить силы Черноморского флота и десантный отряд для направления к Босфору. Послу в Константинополе М. Н. Гирсу было поручено в случае неизбежности занятия болгарами турецкой столицы вызвать силы флота телеграммой. При этом Николай II заметил: «С самого начала следовало применить испрашиваемую меру, на которую согласен».

Однако вызывать флот не потребовалось. Штурм Чаталджийской линии, предпринятый болгарской армией 5 (17) ноября, окончился неудачей. Начались переговоры, которые, однако, не увенчались успехом, и в феврале 1913 г. военные действия возобновились. 13 (26) марта пал Адрианополь, и над турецкой столицей вновь нависла угроза оккупации.

Российский министр иностранных дел С. Д. Сазонов подтвердил Гирсу, что его полномочия по вызову флота сохраняют свою силу, и снова поднял вопрос о посылке десанта. Однако на сей раз это решение не поддержал император. По донесениям чинов морского ведомства выходило, что для отправки десанта в Одессе мог быть использован всего лишь один транспорт «Кронштадт», способный взять на борт 750 человек. Спустя две недели наскребли еще несколько судов, но осуществить разовую переброску даже 5-тысячного отряда все равно не получалось.

Однако угроза захвата болгарами Константинополя миновала. Второй раз на штурм Чаталджийских укреплений болгарское командование не решилось. Силы сторон истощились, вновь начались переговоры, закончившиеся 18 (30) мая в Лондоне подписанием мирного договора между странами Балканского союза и Оттоманской империей. Теперь за Портой в Европе оставался лишь Стамбул с прилегающей территорией.

По условиям договора страны — участницы Балканского союза должны были самостоятельно разделить оккупированные территории. Но этого они сделать не смогли, камнем преткновения явились Македония и Фракия. В конце мая российский император Николай II просил болгарского царя «остаться верным принятым на себя обязательствам и положиться на Россию для решения настоящего спора». Телеграмма с аналогичной просьбой была отправлена и сербскому королю Петру. Однако вопреки достигнутым соглашениям, Болгария и Сербия не обратились к третейскому суду России, а стали готовиться к схватке, которую поощряли из Вены и замалчивали в Берлине. В этих столицах не были заинтересованы в сохранении Балканского союза, тем более в его пророссийской ориентации. В итоге накопленные за время войны взаимные обиды, помноженные на неурегулированность территориальных претензий, взорвали Балканский союз изнутри.

В конце июня 1913 г. первой выступила Болгария, начав наступление против сербских войск. Через несколько дней первые успехи сменились поражениями, а против Болгарии ополчились Греция, Румыния и Турция. Болгария была обречена и в итоге потеряла почти все территории, завоеванные в Первой балканской войне. Турция вернула себе Адрианополь (Эдирне). Говорили, будто бы после подписания мирного договора болгарский царь Фердинанд произнес: «Моя месть будет ужасной». Да, после поражения Болгарии Сербия значительно усилила свои позиции на Балканах, но и настроила против себя Австро-Венгрию. И «ужасная месть» за безмерность амбиций и неугомонность предубеждений пришла. Но не от болгарского царя… В августе 1914 г. она обрушилась на всю Европу.

Сбылись пророческие слова Бисмарка и тех, кто предрекал России одни лишь беды от увлечения ее правителей судьбами балканских славян и попытками превратить их в оплот реализации своих интересов. Те, за кого сражалась Россия против Турции, выходили на орбиту самостоятельного развития. При этом молодые славянские государства были просто обречены маневрировать, используя противоречия великих держав, дабы не быть раздавленными между жерновами их интересов.

Оказался эфемерным и быстро рухнул основной стратегический расчет Петербурга — превратить Болгарию в форпост своего влияния на Балканах. Болгарские элиты не желали быть пешками на шахматной доске балканской политики царизма и дойными коровами финансовых интересов своих освободителей. Вместо форпоста для утверждения на Балканах и рубежа для захвата проливов Болгария превращалась в оборонительный вал на этом пути. Ту же роль Александр II уготовил и Румынии. Испортив с ней отношения уже в начале 1878 г., российское правительство фактически закрыло своей армии сухопутный доступ в Болгарию и к проливам. Оставался морской путь, но на Черном море у России не было современного военного флота. Его еще только предстояло создать.

Позиции России на Балканах после победоносной русско-турецкой войны стали ослабевать с каждым годом. Вплоть до начала XX в. отношения России с Болгарией и Сербией были весьма далеки от того духа боевого братства, который сложился между ними в годы совместной борьбы против Турции. И уж союзническими эти отношения никак не назовешь.

В своей книге «Россия и русские в мировой истории» Н. А. Нарочницкая пишет:

«События после Берлинского конгресса проявили просчет русской стратегии и дипломатии, мало уделившей внимания сербскому вопросу, не поддержавшей прошение о присоединении к Сербии Приштинского вилайета и фактически предложившей Ристичу примириться с австрийскими требованиями» [1502] .

Получается, не на тех поставили? Увлеклись болгарами и упустили «стратегические» выгоды от ставки на сербов, которые, не получив русской поддержки, повернулись в сторону Вены. Но дело в том, что выгод-то никаких и не было. Если увлечение Петербурга судьбами Болгарии еще можно как-то понять — эта славянская страна ближе всего располагалась к проливам, — то заявленная Нарочницкой версия «внимания к сербскому вопросу» — это прямое и полное игнорирование балканских интересов Австро-Венгрии со всеми вытекающими отсюда крайне негативными для России последствиями. Это даже не столько окончательные похороны «Союза трех императоров» и подбрасывание до смерти напуганной Вены в цепкие объятия Берлина, сколько ухудшение русско-германских отношений. И зачем это России?..

Предвижу возражение: для создания противовеса Австро-Венгрии на Балканах в условиях, когда отношения с ней, а также с Германией были испорчены итогами Берлинского конгресса. Вдумайтесь! Россия сознательно должна была поддержать территориальные претензии к Турции маленькой Сербии ценой ухудшения отношений с двумя большими приграничными империями, одна из которых стремительно превращалась в самое мощное государство Европы. Это же самоубийственный бред, это исторический форсаж в 1914 год. И спасибо Горчакову, который, принуждая сербов уступить Вене, способствовал тому, что славянский антивенский «концерт» на Балканах, с Россией за дирижерским пультом, не состоялся. Рулить на Балканах Вене как-то было сподручней, у России же там не было никаких значимых интересов, да и с финансовыми возможностями было явно туговато. Пресекая же австрийские тенденции балканских государств, Петербург тем самым только портил свои отношения с ними, не добиваясь для себя никаких позитивных результатов, и опыт взаимоотношений с освобожденной Болгарией тому яркая иллюстрация.

Да и как российские политики стали бы настаивать на «присоединении к Сербии Приштинского края», направляя сюда свою энергию, когда они только что бездарно ее растратили, протоптавшись под стенами Константинополя. Не сумели в уникально-выгодной ситуации позаботиться о своих стратегических интересах, а теперь стали бы совать нос в чужие, занимаясь межеванием на Балканах. Это уже походило на фарс, и таким пониманием была пропитана атмосфера европейской дипломатии с начала 1878 г. В Петербурге это чувствовали, догадываясь, что за глаза их вполне могли называть «константинопольскими неудачниками». Догадывались и стыдились этого. И не поэтому ли Горчаков на конгрессе откровенно «сливал» сербов, заставляя их уступить Андраши?

Тем не менее на Берлинском конгрессе петербургское увлечение игрой в балканское равновесие с антиавстрийским уклоном было только ослаблено, но не изжито. Последствия же этого наглядно продемонстрировала история с Балканским союзом. Он выстраивался Петербургом в противовес не столько Стамбулу, сколько Вене. И явился не инструментом в решении Россией своей вековой задачи — овладения черноморскими проливами, — а картой в ее антиавстрийской игре. Спросите, в каких целях? А вот это, лично для меня, вообще за гранью разумного понимания.

В результате карта оказалась битой. Вместо союза с Турцией Балканский союз принялся доделывать то, что побоялись осуществить русские политики и генералы в начале 1878 г., -загонять турок обратно в Азию. Петербург же снова оказался к этому не готов… Российские правители не стали совместно с болгарами и сербами планировать захват Константинополя, Босфора и Дарданелл, а принялись добиваться выгодного изменения режима проливов в переговорах с турками при опоре на своих новых «друзей» — французов и англичан. Неистовые в своем наступлении на Константинополь, болгары оказались в этой схеме чуть ли не в стане опаснейших противников. И в который раз — провал политических расчетов Петербурга, а в выигрыше — снова Лондон.

Таким образом, антиавстрийская направленность балканской политики Петербурга только осложняла выгодное для России решение вопроса о проливах. Ставка же на Болгарию полностью провалилась, и российской дипломатии, как и туркам под Чаталджой, пришлось попотеть, чтобы предотвратить захват Константинополя болгарской армией.

 

Стамбул почти не виден… но путь к нему идет через Берлин

А как после завершения русско-турецкой войны вопрос о проливах рассматривался в Петербурге? Тема эта достаточно изучена в отечественной историографии, и поэтому я остановлюсь на наиболее существенных моментах.

В ноябре 1879 г. «Таймс» недоумевала: почему сейчас «мы не можем быть в хороших отношениях с Россией, если русские хотят того же»?. Газета явно замалчивала то, что уже полтора года мог не понимать только весьма близорукий британский политик: крупно проиграв по вине собственных правителей в 1878 г., Россия могла быть весьма опасной в своей затаенной обиде.

Примечательно, что исследователи Восточного вопроса и проблемы черноморских проливов во внешней политике Российской империи последнего двадцатилетия XIX в. часто цитируют запись Д. А. Милютина, сделанную им после совещания у императора 10 (22) марта 1879 г.:

«При теперешнем положении дел Англия уже владеет фактически и Константинополем, и проливами. Настоящий хозяин в столице Турции уже не султан, а представитель Англии; все идет к тому, чтобы власть султана окончательно обратилась в фикцию… Флот английский, хотя бы и вышел из Мраморного моря, может во всякое время снова войти в проливы и даже в Черное море; никто ему воспрепятствовать не может. Турецкие батареи на берегах Босфора и Дарданелл, конечно, не откроют огня по британскому флоту. Следовательно, никакие дипломатические соглашения (курсив мой. — И.К. ) не могут уже восстановить прежнего порядка вещей, основанием которого были: во-первых, пресловутая неприкосновенность (integrite) империи Оттоманской и, во-вторых, замкнутость (закрытость. — И.К. ) проливов. Оба эти основные начала прежнего международного права по восточному вопросу уже рушились; осталась только вывеска “Турецкая империя”» [1505] .

Такими откровениями Милютин сопроводил замысел Александра II предложить великим державам соглашение, по которому, «в случае окончательного распадения Турецкой империи, не будет допущено занятие Константинополя и проливов ни одною из больших держав». Именно эту идею, по словам военного министра, император «преимущественно» и вынашивал в начале 1879 г..

Не осмелиться твердо гарантировать свои же национальные интересы на южных рубежах страны и после этого призывать европейское сообщество принять на себя подобную гарантию. Это было бы даже забавно, если бы не было столь печально. Мрачный парадокс был очевиден: мы выиграли войну, разбили турок, освободили болгар и… сделали англичан хозяевами Константинополя и проливов! При этом еще раз убедились, что идея «неприкосновенности» слабой Турции в качестве стража «ключей от южных дверей России», являясь глубоко проблемной изначально, окончательно себя изжила. Столько жертв и — такой результат! Отчаяние усиливалось от того, что в текущей обстановке никакие «дипломатические соглашения» в принципе не способны были гарантировать безопасность черноморских рубежей России, в случае покушения на них британского флота. Это действительно был суровый политический итог, это был позор, ответственность за который лежала на плечах российского императора. Подобные тяжкие мысли не покидали Александра II и терзали его совестливую душу.

Стенаний по поводу итогов Берлинского конгресса было предостаточно. Но произошедшее в столице Германии ничем из ряда вон выходящим-то не было. Это лишь непосвященные вздымали руки к небу и слали проклятья коварному Западу, участники же процесса понимали, что конгресс — всего лишь выход на авансцену основных актеров с заранее отрепетированными ролями, разумеется не без импровизаций. Нерв драмы коренился гораздо глубже. До последних дней своей жизни Александр II считал «минутой трусости» свое решение не продолжать войну в Крыму, принятое на совещании 20 декабря 1855 г. (1 января 1856 г.) и открывшее путь к унизительному миру Парижского конгресса. Все последующие годы он стремился к уничтожению этого «похабного мира». И вот, казалось бы, цель достигнута… Но конгресс в Берлине вновь оставил южные рубежи России беззащитными. «Минута трусости» декабря 1855 г. реинкарнировалась в позор июля 1878 г. Что это? Глубинные неправильности политики или неспособность его, как императора…

Пика своих достижений в зоне черноморских проливов Россия добилась в Ункяр-Искелеси летом 1833 г., когда принцип закрытия проливов оказался обязательным для всех держав, кроме России. Далее же начались уступки Европе. Лондонская конвенция 1841 г. принцип закрытия проливов распространила уже не только на вход в Дарданеллы, но и на выход. Парижский трактат 1856 г. подтвердил этот принцип, но допускал проход легких военных судов. Согласно же Лондонской конвенции 1871 г. войти в проливы с согласия султана могли уже целые эскадры. Конгресс в Берлине, казалось бы, на этом поставил точку. Все так, если бы не декларация Солсбери по поводу толкования статьи LXIII Берлинского договора. Суть декларации сводилась к тому, что английское правительство отказывалось признавать взаимную обязанность великих держав по соблюдению принципа закрытия проливов для военных судов. Теперь Лондон соглашался признавать обязанность других держав только по отношению к султану и лишь в том случае, если отказ в пропуске боевых кораблей будет принят султаном независимо. Следовательно, закрытие проливов, например по просьбе России, не могло, по логике лондонского кабинета, служить препятствием к вводу в Дарданеллы английской боевой эскадры. Фактически все свелось к тому, что Лондон откровенно заявил о своем намерении вводить в проливы боевые корабли ее величества по своему усмотрению.

Если еще в далеком 1854 г. Ф. И. Бруннов был убежден, что в кризисных ситуациях надежды на «трактат о Дарданеллах» быстро улетучиваются, то спустя четверть века, даже в условиях победоносно завершенной войны, ситуация для России только ухудшилась.

Многие исследователи справедливо отмечают, что в 70-80-е гг. XIX в. споры держав по режиму черноморских проливов все более перемещались в область интерпретаций отдельных договорных положений и понятий. Декларация Солсбери это наглядно продемонстрировала. Ну, а далее «объектом трактовки становилось едва ли не каждое слово: “военный корабль”, “мирное время” и т. д.». Таким образом, существовавшая международно-правовая основа режима проливов девальвировалась. И всех, в принципе, это устраивало, крайними оказывались только Россия и Турция. В проигрыше победитель сравнивался с побежденным, в выигрыше же по-прежнему оказывалась Англия.

Тем временем значимость вопроса черноморских проливов для России только усиливалась, отнюдь не ограничиваясь проблемами военной безопасности. Потребности национального экспорта, значительная часть которого осуществлялась через проливы, заставляли российское правительство искать стабильное решение вопроса его безопасности в этом регионе. И прежде всего это относилось к экспорту хлеба. Разразившийся с конца 70-х гг. мировой аграрный кризис, обваливший цены на русское зерно, только усилил необходимость решения данной задачи.

И на этом фоне Англия — хозяйка черноморских проливов?! «Вот этот страх перед английским флотом, — писали В. М. Хевролина и Е. А. Чиркова, — который, пользуясь создавшейся на берегах Босфора ситуацией, мог, войдя в Проливы и даже Черное море, угрожать югу России, перекрыть ей основной путь вывоза хлеба, и определял в значительной степени политику царского правительства после Берлинского конгресса».

В то время официальный Петербург страдал от убеждения в том, что он оказался в Европе без союзников и в политической изоляции. С кем сближаться и на какой основе? — этот вопрос не терпел отлагательств. В начале 1879 г., со сменой английского посла в Петербурге, Горчаков стал высказываться о желательности сближения с Англией, но Александр II, по словам Милютина, не увлекался «этими иллюзиями». Император обдумывал варианты соглашения «бескорыстия» великих держав в отношении проливов и высказывал «некоторые надежды на сближение с Францией», однако основная ставка была сделана на попытку разыграть германскую карту. Осуществить же это российскому императору было непросто.

Если после поражения в Крымской войне Россия, по выражению Горчакова, «не сердилась, а сосредотачивалась», то после Берлинского конгресса она откровенно обиделась. Обиделась на неуемные аппетиты Андраши, недостаточную поддержку Бисмарка, постоянные трения в комиссиях по Балканам. Обиделась на резкое усиление германского протекционизма, больно ударившего по русскому хлебному экспорту. А тут еще вспышка чумы в низовьях Волги и ответные карантинные меры европейских правительств, которые, по словам Милютина, имели «вид враждебного России заговора». Тема такого заговора оказалась в то время весьма популярной в российских государственных и общественных кругах.

Обиделся и Бисмарк на «глупость и лживость» общественного мнения и печати в России, поносивших его, германского канцлера, за якобы неблагодарность по счету ранее оказанных ему услуг. В развязанной против него кампании Бисмарк винил петербургских политиков, прежде всего Горчакова, Жомини и Милютина, потворствовавших подобным настроениям и не оценивших по достоинству ту поддержку России, которую он оказал ей в ходе Берлинского конгресса. Увеличение же численности русских войск вблизи германской границы, вызванное передислокацией в западные районы воинских частей, участвовавших в русско-турецкой войне, не на шутку встревожило германского канцлера.

В создавшейся после Берлинского конгресса ситуации Бисмарк, как это показал еще С. Д. Сказкин, последовательно шел к союзу с Австро-Венгрией. Однако он не был заинтересован и в охлаждении отношений с Россией. Канцлер Германии по-прежнему считал политическую конструкцию «Союза трех императоров» наиболее предпочтительной для обеспечения безопасности своей страны, т. к. она позволяла, с одной стороны, уравновесить слишком большой вес России в Тройственном союзе укреплением германо-австрийских отношений, а с другой — связать Петербург и предотвратить его дрейф в сторону Парижа.

Однако напряжение в русско-германских отношениях не спадало и в начале лета 1879 г. получило новый импульс в связи с нелояльными по отношению к России действиями германских представителей в международных комиссиях по Балканам. При этом берлинский канал выяснения отношений между правительствами двух стран оказался закупоренным. Бисмарк избегал контактов с послом Убри, считая его членом команды Горчакова, виновной, по его мнению, в последних проблемах германо-российских отношений.

Тем не менее новый канал связи вскоре заработал через посла в Афинах П. А. Сабурова. 10 (22) и 14 (26) июля 1879 г. в Киссенгене Сабуров провел две продолжительные беседы с Бисмарком, подробные отчеты о которых представил Александру II.

Весьма интересны те оценки, которые дал Бисмарк политике Петербурга в прошедшие три года. «В начале восточного кризиса, — говорил он Сабурову, — я выказал готовность поручиться перед вами за добросовестность Австрии по отношению к вам, лишь бы вы пришли с нею к какому-нибудь решению». Бисмарк заявил, что в начале войны «он поставил Вену в известность о том, что во все продолжение кампании не потерпит движения австрийцев на наш фланг». «Я был готов дать вам военную помощь Германии, — развивал свою мысль канцлер, — если бы только мне удалось установить соглашение по существу касательно всех наших общих интересов; без этого предварительного условия мне было невозможно вовлечь мое отечество в войну и сжечь мои корабли по отношению к остальным Державам. Наша ставка есть сохранение Эльзас-Лотарингии; обеспечь вы нам обладание этой провинцией, я был бы готов следовать за вами “в огонь и в воду” (курсив мой. — И.К.) и посвятить все силы Германии служению вашим интересам на Востоке. Иначе, можем ли мы иметь уверенность, что грядущее поколение в России не переменит политику, основанную ныне единственно на личном желании Императора Александра?». Посвятить все силы Германии служению российским интересам на Востоке?! Здесь Бисмарка явно занесло, тем не менее…

«Почему Россия ни разу не воспользовалась такими настроениями?» — задал вопрос германский канцлер.

И сам же развернул перед Сабуровым ответ на него: Россия не воспользовалась выгодными «настроениями» Германии потому, что благодаря Горчакову и его компании увлеклась игрой в «европейский концерт» и не осмелилась бороться за свои, а не чужие национальные интересы.

«Предлагаю кому угодно указать мне хоть на одно русское предложение, — говорил Бисмарк, — которого бы я не принял за эти три критические года. Но князь Горчаков странно относится к своим союзникам. Для него существуют лишь вассалы; когда они думают, что поступили хорошо и заслужили слово поощрения, он дает им чувствовать, что они слишком медленно поднимались на лестницу. Мне даже не раз предлагали поддержать в Вене или в Лондоне русские требования, не уведомивши предварительно, в чем они состоят».

В этой претензии Бисмарка было мало удивительного. Удивляться пришлось Александру II, когда он узнал, что его канцлер скрыл предложения Бисмарка, передававшиеся через Швейница в 1876 г. Но оргвыводов в отношении Горчакова опять не последовало, император лишь ограничился упреками в адрес германского посла.

Оставшись глухой к германским предложениям, не договорившись с Австро-Венгрией, Россия оказалась один на один со своим самым грозным противником — Великобританией. Этим, по логике Бисмарка, и определялись слабые политические возможности России в конце победоносной войны:

«Во время Сан-Стефанского договора у вас был выбор между двумя путями в политике: во-первых, твердо поддержать этот договор оружием. Если бы вы имели такое намерение, то надо было сообщить о нем нам: мы помогли бы вам удовлетворить Австрию и уединить Англию. Кроме того, после Плевны надо было подкрепить ваше войско пятьюдесятью тысячами человек, не задерживаться перед Галлиполи и войти в Константинополь с клятвою, что выйдете оттуда по окончании войны ».

Напротив выделенных слов на полях записки Сабурова император Александр написал: «Именно таковы были мои желания и распоряжения, но обстоятельства не допустили этого». Эти так называемые обстоятельства имели, однако, свои имена, фамилии и отчества…

Вы упустили благоприятнейший момент и не договорились с нами, теперь же — пожинаете плоды собственной нерешительности. Этот лейтмотив слов Бисмарка Сабуров уловил четко и в качестве рекомендаций написал: «…наш патриотический инстинкт должен бы нам подсказать, что конечной целью всех дипломатических трудов наших европейских противников, как венских, так и лондонских, является примирение Франции с Германией, чтобы отнять у нас лучшую карту, когда-либо имевшуюся в нашей игре» (курсив мой. — И.К.). И эта «лучшая карта», по убеждению Сабурова, как в прошлом, так и сейчас — «дружба с Пруссией, ныне — с Германией».

Не получилось разыграть эту карту перед войной — весьма прискорбно. Но повторный шанс мы не должны упустить — этот намек просто вырывался из строк записки Сабурова. Петр Александрович оказался настолько увлечен своей идеей, что явно недооценил степень заинтересованности канцлера Германии в союзе с Австро-Венгрией, заметив, что «сейчас Бисмарк поддерживает эту близость (с Веной. — И.К.) лишь за неимением лучшего, и мы можем прекратить ее, как только пожелаем». Это было весьма опрометчивое и опасное понимание политических интересов Германской империи, как их выстраивал и осуществлял ее канцлер. Тем не менее основной вывод для России Сабуров словно вырубил из гранита: союз не с Францией, а с Германией и решение на этой основе своих внешнеполитических задач. При этом он отмечал, что с вовлечением Германии «в нашу орбиту» надо торопиться, ибо европейские кабинеты не без заинтересованности взирают на возможность разыграть уже свои карты, используя русско-германские трения.

Александр II полностью одобрил итоги встречи Сабурова с канцлером Германии, и 28 августа (9 сентября) 1879 г. было принято решение продолжить переговоры и войти уже «в официальные объяснения с князем Бисмарком».

Любопытно то, что участники совещаний у императора сразу же признали «необходимым все это дело держать в совершенной тайне от нашего канцлера и Министерства иностранных дел». Как начать переговоры с Бисмарком и одновременно обойти команду Горчакова?.. В конечном итоге решение было найдено — в конце ноябре Сабуров был назначен послом в Берлин вместо Убри.

Как показал еще С. Д. Сказкин, если «перед Сабуровым носились широкие планы радикального решения вопроса о проливах» — их силового захвата, — то виды Гирса и Милютина были скромнее. Сабуров считал, что «вопрос о проливах… должен быть отделен от общего вопроса относительно соглашения с Германией». По его мнению, добиваться сейчас от Германии какой-либо поддержки бессмысленно, «кроме обещания сохранить нейтралитет и принудить к нему всю остальную Европу» в тот момент, когда Россия решится овладеть проливами. А вот Гирс и Милютин настаивали на обязательном включении «вопроса о проливах» в предстоящее соглашение с Берлином. По их мнению, в ближайшей перспективе для захвата проливов не просматриваются благоприятные условия и, самое главное, к решению этой задачи не готова Россия. В той ситуации, в которой она оказалась после войны и конгресса, ее правительство «готово было удовлетвориться и удовлетворилось в конце концов сравнительно немногим»: «признанием со стороны Германии и Австрии взаимной обязанности принципа закрытия проливов и в случае нарушения этого принципа обязательством предупредить Турцию, что она лишается преимуществ территориальной неприкосновенности, обеспеченной ей Берлинским трактатом».

На совещании у императора 3 (15) октября 1879 г. обсуждались уже основные пункты соглашения, письменно сформулированные Бисмарком. Сущность их, по словам Милютина, заключалась в том, что каждая из договаривающихся держав обязывалась, в случае столкновения одной из них с какой-либо третьей державой, воспрепятствовать образованию коалиции против своей союзницы. «При этом категорически высказано, — писал Милютин, — что покушение всякой державы к овладению Дарданеллами и Босфором считается враждебным действием против России. Князь Бисмарк не остановился на такой общей формуле: он предлагал даже войти в ближайшее соглашение на случай могущего быть распадения Турции». В этой связи Милютин предложил вариант «коллективной оккупации проливов» экспедиционными отрядами великих держав.

Тем временем 25 сентября (7 октября) 1879 г. в Вене был заключен секретный австро-германский оборонительный договор. Стороны обязывались в случае нападения на одну из них со стороны России «выступить на помощь друг другу со всей совокупностью военных сил своих империй». В ходе подготовки договора Бисмарк стремился к тому, чтобы стороны приняли на себя такое обязательство не только на случай нападения России, но и Франции. Однако с этим категорически не согласился Андраши, и Бисмарку пришлось уступить.

В той конфигурации, которую принял договор, он оказался даже более выгоден Австро-Венгрии, нежели Германии. От возможного военного выступления Петербурга, в случае резкого обострения австро-русских противоречий на Балканах, Вена страховалась поддержкой Берлина. По крайней мере, она на это очень рассчитывала. Германия же не имела с Россией региональных трений и поэтому в гораздо меньшей степени нуждалась в австрийских гарантиях. Адекватного же обязательства в отношении Парижа Берлин от Вены не добился.

Бисмарку нужна была Россия, только она могла выступить реальным гарантом незыблемости германских завоеваний в Европе. Только при нейтралитете царя Германия могла еще раз расправиться с Францией. Поэтому германский канцлер и затаскивал Австро-Венгрию с Россией в трехсторонний формат соглашения, в котором Германия могла чувствовать себя в относительной безопасности. Дворы же Вены и Петербурга демонстрировали иную мотивацию. Каждый из них ревниво стремился притянуть Берлин исключительно к себе, заручившись его поддержкой для усиления собственных позиций. И в первую очередь это относилось к австро-русскому противостоянию на Балканах.

Но в возобновляемый «Союз трех императоров» Австро-Венгрию загонял не только Бисмарк. В апреле 1880 г. на парламентских выборах в Англии победили либералы во главе с У. Гладстоном и сменили кабинет консерваторов Б. Дизраэли. Уже из документов, датированных 23 апреля (4 мая) 1880 г., — ответного письма премьер-министра Гладстона австрийскому послу в Лондоне А. Карольи и циркуляра нового госсекретаря по иностранным делам лорда Г. Гренвилла — вырисовывались контуры серьезных изменений во внешней политике Великобритании.

В немалой степени волну политических новаций поднял уже упоминавшийся меморандум генерала Гордона, получивший распространение именно в апреле 1880 г. Генерал предлагал отбросить иллюзии в отношении осуществимости реформ в провинциях Османской империи и приступить к ее ускоренному разделу. По его мнению, Армения уже фактически контролировалась русскими, Англия должна была полностью подчинить Кипр и аннексировать Египет, Франция — Сирию, Италия — Абиссинию. Территориальные приращения должна была получить Греция, а Болгария — объединиться. Константинополь же должен был перейти под патронат Европы. «Я уверен, — писал генерал, — что будет вполне возможным договориться с Россией по этим вопросам».

Придя к власти, либералы Гладстона начали дистанцироваться от курса консерваторов на повсеместное противостояние России и поддержку с этой целью Турции. Следствием чего стал их более сдержанный подход к взаимодействию с Австро-Венгрией на Балканах. Гладстон в ответе Карольи даже выразил свои «серьезные опасения» по поводу роли Австро-Венгрии в этом регионе. Позднее же новый английский премьер заявил:

«Мысль, что интересы Англии требуют поддержания Оттоманской империи силой оружия, не составляет основы или части нашей политики» [1537] .

Уход кабинета консерваторов породил в российском правительстве немалые надежды, поэтому на подобные заявления новых британских лидеров в Петербурге реагировали с энтузиазмом. Близкая к правительству петербургская газета «Голос» разъясняла своим читателям, что «атаки германской и австрийской прессы» на новый британский кабинет «только подтверждают», что выборы в Англии расстроили многие комбинации противников России.

В Вене же, в отличие от Петербурга, по поводу заявлений нового лондонского кабинета испытывали иные чувства, скорее похожие на растерянность. 23 октября (4 ноября), выступая перед австрийской делегацией рейхсрата, преемник Андраши на посту министра иностранных дел барон Г. Гаймерле обронил фразу: «…никто не тешит себя иллюзией, что европейский концерт преодолеет все трудности…». Учитывая, как часто предшественник барона Гаймерле граф Андраши тезисом «европейского концерта» маскировал австро-английские контакты, направленные против России, то пессимизм этих слов будет вполне понятен — былое, устраивавшее Вену взаимопонимание с Лондоном явно куда-то улетучивалось. И Гаймерле ничего не оставалось, как принять правила Бисмарка и начать торговаться по поводу альянса с Россией в рамках возобновляемого «Союза трех императоров».

Бисмарк сам уведомил Сабурова об австро-германском союзе, представив его начальным звеном необходимого союза трех континентальных империй. О конкретном же содержании австро-германского договора в Петербурге не знали. К факту союза Вены и Берлина российское правительство отнеслось в целом спокойно. Каковы же будут перспективы такого союза — это во многом зависело от самого российского правительства. А оно, в очередной раз, схлестнулось с Веной по Балканам.

Гаймерле настаивал на том, чтобы закрепленные Берлинским договором права Австро-Венгрии на «занятие и управление» Боснией и Герцеговиной были развиты в право на аннексию этих провинций, что, по его мнению, было вполне логично и подразумевалось в ходе переговоров на конгрессе. Он также заявлял о признании права Вены на занятие Ново-Базарского санджака, которое также доводило до логического завершения положения Берлинского договора, по которым Австро-Венгрия получала «право содержать» там «гарнизоны» и иметь «военные и торговые» дороги на всем его протяжении. Бисмарк несколько раз пытался добиться от Петербурга согласия на венские инициативы. «Но русские, — писал Сказкин, — уклонялись от прямого ответа. Мало этого… они не захотели признать даже права Австрии на аннексию Боснии и Герцеговины». Создавалось впечатление, что печальный опыт зимы 1877/78 г. ничему не научил российское правительство. А ведь именно тогда, из-за неуклюжих попыток лишить Вену Боснии и Герцеговины, Петербург вынужден был заниматься не захватом Босфора, а оформлением куда менее выгодных соглашений с Лондоном. Энергия политического торга у представителей российского правительства опять начинала перетекать с главного вопроса — о проливах — на балканское межевание земель, громко называемое сдерживанием австро-венгерской экспансии.

В ответ на такую несговорчивость коллег из Петербурга Гаймерле не замедлил отыграться на этом «главном вопросе». Он заявил, что признание взаимной обязательности принципа закрытия черноморских проливов является слишком большой уступкой России.

В конечном итоге, после длительных согласований, возобладал компромисс, и договор между Россией, Германией и Австро-Венгрией был подписан в Берлине 6 (18) июня 1881 г. По сути, это был договор о «благожелательном нейтралитете» на случай, «если бы одна из высоких договаривающихся сторон оказалась в состоянии войны с четвертой великой державой». Для такой ситуации стороны, прежде всего Россия и Австро-Венгрия, оговаривали цену своей нейтральной позиции. Вопрос же о русских гарантиях германского обладания Эльзасом и Лотарингией ни в тексте договора, ни в прилагаемых к нему протоколах не нашел своего отражения.

Российское правительство добилось того, чего хотело. Статья III договора гласила:

«Три двора признают европейское значение и взаимную обязательность принципа закрытия проливов Босфора и Дарданелл, основанного на международном праве, подтвержденного трактатами и сформулированного в заявлении второго уполномоченного России в заседании Берлинского конгресса от 12 июня (протокол 19)» [1544]

Далее в статье указывалось, что три державы «будут сообща следить», чтобы Турция не нарушала установленного договором толкования принципа закрытия проливов «в интересах какого-либо правительства». В противном случае «она лишается преимуществ территориальной неприкосновенности, обеспеченной ей Берлинским трактатом». Таким образом, кабинеты Берлина и Вены присоединились к российскому пониманию принципа закрытия проливов и тем самым отвергли право Англии проводить свои боевые эскадры в Черное море по соглашению с правительством султана.

Другой проблемный блок договора касался Балкан и Турции. Стороны обязывались «взаимно считаться с интересами» друг друга на Балканском полуострове и в случае войны одной из них с Турцией предварительно договориться «касательно результатов этой войны».

Плата за согласие Вены поддержать Петербург в вопросе толкования режима закрытия проливов оговаривалась в первом же пункте второй статьи договора: «Россия, в согласии с Германией, заявляет о своем твердом решении уважать интересы Австро-Венгрии, вытекающие из ее нового положения, обеспеченного ей Берлинским трактатом». Особо важное значение для Вены имели положения прилагавшегося к договору протокола, который развязывал ей руки в решении вопроса дальнейшей судьбы Боснии и Герцеговины: «Австро-Венгрия сохраняет за собой право аннексировать эти две провинции в момент, который она признает подходящим». По сути, та же участь была уготовлена и Ново-Базарскому санджаку, где стороны констатировали следующее: «Декларация, которую подписали австро-венгерский и российский уполномоченные на Берлинском конгрессе 13/1 июля 1878 г., остается в силе».

Что же касалось Болгарии, то стороны зафиксировали позицию, к которой, казалось бы, постоянно стремилась Россия:

«Три державы не будут противиться возможному соединению Болгарии с Восточной Румелией (курсив мой. — И.К. ) в пределах территориальных границ, указанных им Берлинским трактатом, в случае, если бы этот вопрос был выдвинут силой вещей» [1548] .

Но на дворе был уже июнь 1881 г. Месяц назад болгарский князь Александр совершил переворот, пытаясь заморозить Тырновскую конституцию. Далее же события в Болгарии стали развиваться так, что все более тревожили российское правительство. Поворот Баттенберга в сторону Австро-Венгрии, укрепление ее экономических позиций в Болгарии рассматривались в Петербурге в качестве антирусских козней венского кабинета и нарушений им положений договора 1881 г. С большим раздражением на правителей Австро-Венгрии, Александр III согласился в 1884 г. продлить этот договор на очередные три года. А уже на следующий год болгароцентризм и антиавстрийская направленность заведут балканскую политику Петербурга в очередной тупик, с новыми метаморфозами и парадоксами. Российские правители решительно «будут противиться возможному соединению Болгарии с Восточной Румелией» под властью князя Александра, но при этом резко осудят австрийский демарш, остановивший победное шествие войск ненавистного Баттенберга по сербской территории. На такое австрийское «своеволие» из Петербурга дадут «достойный» асимметричный ответ: Баттенберга просто скинут с престола и не допустят его возвращения. И пошло-поехало… вплоть до ноябрьских 1886 г. резкостей Кальноки по адресу болгарской политики российского правительства, в связи с чем в Петербурге поднялась настоящая истерика. Участники очередной балканской ярмарки политического тщеславия снова принимались хоронить хрупкий русско-австрийский компромисс, а вместе с ним и возобновленный «Союз трех императоров».

Однако вернемся к договору 1881 г. Выйдя ослабленной из победоносной войны с Турцией, Россия столкнулась с вероятностью даже больших угроз своим южным рубежам со стороны черноморских проливов, чем это было до войны. Тем не менее Петербургу удалось прикрыться на этом направлении обязательствами Германии и Австро-Венгрии, заплатив за них своими — прежде всего в отношении учета балканских интересов венского кабинета.

Но помимо этого, договор стал еще и своеобразным «итожителем» предыдущей политики правительства Александра II. «Соглашаясь на восстановление союза трех императоров, — писал по этому поводу С. Д. Сказкин, — русское правительство косвенно выносило самому себе порицание за ту политику, которая привела его к русско-турецкой войне, выносило молчаливо осуждение тем общественным течениям, которые его толкнули на нее, и, чувствуя себя дважды слабым и от своих “побед” и от потери своей популярности даже среди этих общественных кругов, оно старалось глубоко спрятать этот, с его точки зрения, вполне разумный и вполне оправдываемый обстоятельствами политический шаг (договор 1881 г. — И.К.); ведь значение и смысл этого политического шага были непонятны для тех немногих, кто мог бы стать на сторону правительства, а одобрение со стороны остальных оно почло бы за оскорбление себе. В этом-то и была трагедия русского правительства, переживавшего одни неудачи даже и тогда, когда они были одеты внешностью большого успеха, трагедия дряхлеющего учреждения (выделено мной. — И.К.)».

В этом точном определении парадоксов и потаенных смыслов петербургской политики недостает только одного нюанса. Договор 1881 г. явился косвенным порицанием царскому правительству не только за развязывание русско-турецкой войны, но в большей мере за то, как и в каких политических рамках эта война была проведена. Это был укор за неиспользованные уникальные возможности, открывшиеся в финале той войны, за проявленные при этом трусость, политическую близорукость и государственную расхлябанность.

«Но действительно ли необходимо дальнейшее существование в Европе такого ненормального политического организма, который очевидно утратил уже всякую жизненную силу? Неужели упразднение “блистательной Порты” оставит в Европе такое пустое место, которое ничем другим заместить невозможно?». Эти вопросы задавал Д. А. Милютин в начале октября 1880 г. в записке, озаглавленной им как «Мысль о возможном решении восточного вопроса в случае окончательного распадения Оттоманской империи». Констатируя, что «одним из основных начал европейской политики долго признавалась необходимость поддержания целости и неприкосновенности Оттоманской империи», Милютин утверждал: «Но события последнего времени сильно поколебали этот политический догмат».

Русская армия в двух переходах от Босфора и готовый к эвакуации из Константинополя султан — это, в представлении военного министра Российской империи, не поколебало догмат «целости и неприкосновенности» Турции, а чуть обозначилась надежда на потепление англо-русских отношений в связи со сменой лондонского кабинета, и догмат этот вдруг «сильно» заколебался. Петербургским политикам не перестаешь удивляться. Но выданный Милютиным рецепт «решения восточного вопроса»… Это — нечто! На место дряхлеющей Турецкой империи он предложил поставить «другой более жизненный (курсив мой. — И.К.) организм» — «Балканскую конфедерацию» в составе Румынии, Сербии, Черногории, Болгарии, Албании, Греции. В этот «жизненный организм» Милютин считал возможным включить и Боснию с Герцеговиной, «с оставлением их под властью Австрии», и «Адрианопольский вилайет турецкой империи, со включением Константинополя». Укрепления Босфора и Дарданелл должны быть срыты, Мраморное море и проливы признаны нейтральной территорией с запрещением входа в нее военных судов какой-либо державы. За соблюдением такого режима должны была наблюдать международная комиссия в Константинополе и союзная эскадра шести великих держав.

Согласно предположениям Милютина, получалось, что под носом у Австро-Венгрии должно быть создано именно то, чему всячески противились ее правители, — большое балканское государство. Турцию же надлежало прогнать из зоны проливов руками европейского сообщества, утвердив там его контроль. В этом осенние надежды Милютина явились прямо-таки эхом весенних советов генерала Гордона. Не смогли мы, так пусть уж Европа поспособствует — и это предлагал военный министр Российской империи, сам, правда, называя свой прожект «несбыточной утопией».

На милютинские фантазии в правительственных кругах Петербурга серьезного внимания не обратили. Вместе с тем там прекрасно понимали, что третья статья договора 1881 г. неспособна надежно уберечь черноморские рубежи России и уж тем более обеспечить ее интересы в зоне проливов. Самым надежным способом по-прежнему рассматривалось военное утверждение там России. Однако теперь на сухопутном пути русской армии к Босфору и Дарданеллам располагались рассерженная на Россию Румыния и начинавшая проявлять все большую самостоятельность Болгария. Фактически балканский путь к проливам оказывался для России наглухо заколоченным. Поэтому за бездарное «стояние» под Константинополем зимой 1878 г. пришлось еще и раскошелиться на создание черноморской броненосной эскадры.

Принципиальные решения на этот счет были приняты на особом совещании 13 (25) августа 1881 г. России надлежало «готовиться… к тому, чтобы в момент наступления развязки овладеть устьями Босфора, укрепиться на обоих его берегах и, став прочно у входа в Черное море, оградить его воды и берега от всякого посягательства. Такую операцию можно осуществить посредством быстрого десанта. Для этого необходимо иметь боевой флот, которым можно бы очистить Черное море от турок». Транспортный флот должен был обеспечить быструю переброску на Босфор 30-тысячного десанта.

Именно с этого времени начинается подготовка к захвату Босфора, растянувшаяся вплоть до Первой мировой войны. Подобная оценка разделялась М. Н. Покровским и в конце 1920-х гг. была четко сформулирована В. М. Хвостовым, оспаривавшим мнение С. Д. Сказкина о том, что восточная политика Петербурга в 1880-е гг. не скрывала в себе подготовку «новой попытки захватить проливы» при благоприятных условиях в будущем.

А благоприятные условия, казалось бы, вновь начинали складываться. Был возобновлен «Союз трех императоров», кабинет Биконсфилда ушел в отставку, а Османская империя тем временем, подобно айсбергу, уносимому в теплые моря, таяла буквально на глазах. В 1881 г. Франция оккупировала Тунис, в том же году Фессалия отошла Греции. Не прекращались волнения в Боснии и Герцеговине. Но самым значимым событием явился захват Англией Египта в июне — сентябре 1882 г.

Действия англичан в Египте серьезно поссорили Лондон с Парижем и Стамбулом. «В этой ситуации, — пишет Н.С. Киняпина, ссылаясь на отчет российского МИДа за 1882 г., — Порта предложила России вступить в соглашение по вопросу о проливах, условия которого были близки к содержанию Ункяр-Искелесийского договора 1833 г. Петербург воспринял это предложение со смешанным чувством интереса и недоверия. Российское правительство справедливо усмотрело в нем желание султана сближением с Россией не допустить окончательного захвата Англией Египта и упредить возможные планы Лондона в отношении проливов. Поэтому Петербургский кабинет обратился к Порте с запросом относительно ее гарантий сохранения прежнего режима закрытия проливов. Конкретного ответа от султана не последовало. Переговоры были отложены. Но правительство России не отказалось от их возобновления в случае новых обращений Турции».

Молчание Стамбула в данном случае было вполне объяснимо. Как могла Турция что-либо гарантировать России в проливах, когда она буквально раздиралась западными странами и была опутана долговыми обязательствами. В декабре 1881 г. продолжавшиеся более двух лет переговоры турецкого правительства с кредиторами завершились соглашением, по которому долг Порты определялся в 2,4 миллиарда франков и для расчетов по нему создавалось так называемое Управление оттоманского государственного долга, руководящая роль в котором принадлежала французским и английским банкирам.

На этом фоне в декабре 1882 г. посол в Константинополе А. И. Нелидов направил Александру III записку, озаглавленную им «О занятии проливов». Как и Милютин, Нелидов был крайне озабочен тем, чтобы проливы, в случае окончательного краха Османской империи, не достались англичанам, и также считал, что Россия должна предупредить подобное развитие событий. Однако в остальном записка посла в Константинополе разительно отличалась от начертаний военного министра.

Александр Иванович был верен себе. По его убеждению, подобно тому, как в свое время распадалась Византийская империя, текущие события демонстрируют ускоряющийся развал Турецкой империи и подталкивают Россию к тому, чтобы взять на себя «роль завоевательницы» Константинополя, ибо все ее интересы «требуют занятия проливов». «Неизбежность этого события так ясно осознается всеми, — писал Нелидов, — что кажется излишним выставлять всю выгоду, всю необходимость для России иметь под своею властью Дарданеллы и Босфор». Нелидов настаивал на занятии именно двух проливов, а фразу о «завоевании» турецкой столицы употребил в символическом смысле. «В самом же Константинополе, — писал Нелидов, — нам никогда и ни под каким видом не следовало бы являться полновластными хозяевами. <…> Присоединение его к России расширило бы чрезмерно наши границы, восстановило бы против нас местное население и ослабило бы нас самих». Более того, по замыслу Нелидова, «само существование Оттоманской империи и турецкой столицы на Босфоре не должно бы было непременно прекратиться с нашим укреплением на его берегах». Эти слова были подчеркнуты Александром III, и напротив них сделана помета: «Да».

Итак, согласно Нелидову, России были нужны проливы, проливы и еще раз проливы! В этом — весь пафос его записки. Но каковы пути к цели? По Нелидову, их три: в ходе войны с Турцией, путем «неожиданного нападения» и высадки десанта с моря и «мирным путем» — в случае договоренностей с правительством султана, когда оно само «станет искать нашего содействия». Напротив последних слов Александр III приписал: «Конечно, это было бы самое желательное».

Но желательное далеко не самое вероятное. Терзаемое со всех сторон правительство султана вовсе не стремилось доводить поиск «содействия» России до ее военного утверждения на берегах Босфора и Дарданелл. Для Порты это было равносильно добровольной и полной эвакуации из Европы обратно в Азию с непредсказуемыми по драматизму последствиями. Ведь в этом случае Порта лишалась основных источников своих доходов — от европейских провинций и черноморских проливов. Поэтому Турция Абдул-Гамида была заинтересована лишь в игре на противоречиях великих держав в интересах самосохранения. А правила этой игры давно уже ни для кого не представляли секрета: максимум заигрываний, обещаний и проволочек. Для 1882 г. все это являлось весьма банальными истинами. Так что расчет Нелидова и Александра III на «мирный путь» утверждения России в проливах был весьма недальновидным и объективно вел к срыву поставленных задач.

Впрочем, Нелидов не абсолютизировал этот самый «мирный путь». В записке он два раза отметил, что «все политические предположения в этом деле (занятия проливов. — И.К.) должны быть поставлены в прямую зависимость от полной подготовки дела в военном и морском отношении». Главное — готовить военно-морские средства захвата проливов, далее — действовать по ситуации.

«Александр III, — отмечал В. М. Хвостов, — в течение всего своего царствования готовился исподволь к захвату проливов в будущем, в удобный момент». На записке Нелидова Александр III начертал такое резюме:

«Все это весьма дельно и толково. Дай бог нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты! Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет и так должно быть! Главное не терять времени и удобного момента» [1564] .

И вот здесь один нюанс, на который не обращали внимания предыдущие комментаторы записки Нелидова. Зная решительные настроения Александра III, Нелидов зашифровал в своей записке одну мысль, явно в расчете на ее понимание императором.

Припомнив ситуацию 1876 г. в Константинополе, Нелидов написал: «Будь у нас все готово — при подобных обстоятельствах можно было бы высадиться и утвердиться на Босфоре». Теперь же «в случае разрыва с Портой главной целью наших военных действий против Турции должно быть, естественно, занятие Проливов». И «дипломатической подготовки тут быть не может». Единственно верная установка должна звучать так: «когда все будет готово, найти удобный предлог к войне». Впрочем, по убеждению Нелидова, такой «предлог» можно не только найти, но и создать. Бояться гнева великих держав нет никаких оснований. Австрия и Германия, по словам Нелидова, были «мало склонны» к наступательной войне против России, поэтому с правительствами этих, как и других, великих держав следовало торговаться. «Взамен австрийского движения на Салоники или английского присоединения Египта, мы могли бы тогда выторговать себе право укрепления на Босфоре. Может быть, элементы для подобного условия могли бы быть найдены и в соглашении трех империй, всегда способном воскреснуть при появлении новых оснований для взаимных уступок». А с занятием Босфора «никакое движение Австрии на восток не было бы нам опасным». И вот, пожалуй, важнейшая мысль: после захвата проливов «дальнейшее отношение наше к Европе и направление нашей западной политики неизбежно примет новый характер».

Обратили внимание? Прошло всего четыре года со времени «стояния» русской армии под Константинополем, и звучит уже принципиально иная политическая риторика, полная решительности и агрессивности. По сути, Нелидов пускал под нож горчаковскую дипломатию и твердо давал понять: таких глупостей, которые мы натворили в 1876–1878 гг., более не допустим. И Александр III не только прекрасно понял посла, но и полностью с ним согласился.

В памяти нового российского императора были свежи итоги войны за освобождение болгар и «стояния» у ворот Царьграда. А в 1885 г. болгарская тема вновь стала актуальной. Однако актуальность эта была уже иного рода и побуждала к трезвому переосмыслению содеянного в период русско-турецкой войны. 12 (24) сентября 1885 г., уже после фактического объединения двух Болгарий, Александр III писал начальнику Главного штаба Н. Н. Обручеву:

«Настоящее движение болгар я не одобряю, они нас не слушались, действовали втихомолку, советов не спрашивали, пусть теперь сами расхлебывают кашу, ими же заваренную. По-моему, пока кн. Александр будет распоряжаться судьбами болгарского народа, наше вмешательство в дела Болгарии совершенно невозможно и бесполезно. <…> По-моему, у нас должна быть одна и главная цель: это — занятие Константинополя, чтобы раз навсегда утвердиться в проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках. Это в интересах России и это должно быть наше стремление; все остальное, происходящее на Балканском полуострове, для нас второстепенно. Довольно популярничать в ущерб истинным интересам России (подчеркнуто мной. — И.К. ). Славяне теперь должны сослужить службу России, а не мы им. Вот мой взгляд на теперешние политические обстоятельства. <…> Что касается собственно проливов, то, конечно, время еще не наступило, но надо нам быть готовыми к этому и приготовлять все средства. Только из-за этого вопроса я соглашусь вести войну на Балканском полуострове, потому что он для России необходим и действительно полезен» [1566] .

Однако удержаться на этой ноте политического прагматизма не удалось. Недоверие к венскому кабинету перевешивало в сознании российских политиков даже самые перспективные идеи императорских программных заявлений. На Балканах для нас все «второстепенно», кроме проливов, заявлял Александр III. А его правительство всего через пару месяцев встанет на дыбы в связи с демаршем Кевенгюллера, а спустя год устроит истерику по поводу совершенно пустых и неосторожных заявлений Кальноки. Если после русско-турецкой войны в декларациях официального Петербурга реализма явно прибавилось, то в политических действиях бардака по-прежнему хватало.

Обвиняя Вену в несогласованных действиях по отношению к Болгарии, в Петербурге не обращали внимания на то, как сами, организуя свержение ненавистного Баттенберга, вовсе не утруждали себя согласованиями этих вопросов со своим дунайским партнером по «Союзу трех императоров». В итоге довольно мелочные балканские дрязги Вены и Петербурга стали перевешивать стремление сохранить этот союз.

Однако именно в 1885 г. потребность в использовании «Союза трех императоров» у Петербурга стала возрастать. И связано это было с резким обострением отношений с Лондоном. В ходе второй экспедиции в Туркмению русские войска в марте 1885 г. вошли в непосредственное соприкосновение с афганскими войсками близ Пенджде. В конце марта афганские отряды в районе Таш-Кепри переправились на левый берег реки Кушки, разделявшей расположения русских и афганских войск. Вскоре там произошел бой, в ходе которого афганцы потерпели поражение и отступили.

Влиянию британского правительства был нанесен удар. В Лондоне негодовали, но с опаской задавались вопросом: а где остановятся русские в своем движении на юг? Как и весной 1878 г., на берегах туманного Альбиона заревели боевые горны. Вновь были призваны резервисты, готовился флот, а парламент раскошелился уже на 11 млн фунтов. «Военные приготовления ведутся с неослабевающей энергией», — констатировала 15 (27) апреля «Таймс». Корреспондент газеты из Портсмута сообщал, что никогда ранее не видел такого большого числа военных кораблей, приготовленных «для операций в Балтийском и Черном морях». «Общее впечатление таково, — писала “Таймс”, — что война между Англией и Россией… сейчас неизбежна». Англичане стали активно обрабатывать правительство султана на предмет пропуска своей эскадры в Черное море и использования вооруженных сил Турции против России на Кавказе. Также «намечался десант на кавказском побережье и диверсия с моря против Одессы». Удар на кавказском направлении выглядел весьма логичным, так как именно через Кавказ шли коммуникации русских войск, действующих в Туркмении. Обороняться же Россия могла только на суше. Первые броненосцы Черноморской эскадры «Екатерина II» и «Чесма» были спущены на воду только в мае 1886 г.

Однако очередной всплеск антироссийской военной активности Лондона довольно быстро стал спадать, и уже в середине мая «Таймс» уверяла своих читателей, что «единодушное мнение континента состоит в том, что война между Англией и Россией только отложена и эта отсрочка не продлится долго». Что произошло?

В апреле 1885 г. Петербург напомнил Берлину о статье III договора «трех императоров» и предложил побудить султана соблюдать принцип закрытия черноморских проливов. Бисмарк взялся за решение этой задачи, стремясь, как и по Болгарии, угодить российскому правительству. Австро-Венгрия, несмотря на все свое недоверие к России, противиться воли германского канцлера не осмелилась. Правительства Германии и Австро-Венгрии заявили Порте, что открытие проливов для боевых кораблей другой державы приведет ее к войне с Россией. О своей солидарности с этой позицией заявила Италия, недавно подписавшая с Берлином и Веной союзный договор. И, что самое примечательное, австро-германское заявление одобрила Франция. Париж был настолько зол на Лондон за захват Египта, что решил поддержать Берлин, лишь бы укоротить непомерное своеволие англичан в турецких владениях. Египетский раскол в англо-французских отношениях растянется надолго, и в образовавшуюся щель начнут протискиваться германские политики, завлекая Англию всяческими посулами и стараясь отвратить от заигрывания с Францией. Даже спустя десять лет во Франции шутили: «Лорд Биконсфилд провозгласил королеву Викторию императрицей. Не хочет ли лорд Солсбери провозгласить ее султаном?».

В 1887 г. один из лидеров консерваторов лорд Р. Черчилль, оценивая заявления Германии по проливам весной 1885 г., сказал российскому послу в Лондоне барону Е. Е. Стаалю, что «это был весьма эффективный тормоз».

Угрозу политической изоляции на берегах Темзы почувствовали быстро. Элементарный расчет показывал, что перспективы военного столкновения с Россией весной 1885 г. выглядели даже хуже, нежели весной 1878 г. Поэтому новый этап военной активности Лондона являлся блефом, но далеко не пустышкой. В казначействе ее величества денег на ветер выбрасывать не привыкли. В очередной раз всей Европе (не только одной России, но и Франции, на всякий случай) была продемонстрирована решимость британского правительства незамедлительно прибегнуть к военным средствам, когда дело касалось обеспечения интересов Британской империи.

Однако уже с апреля 1885 г. в Англии поднялась антивоенная волна. 14 (26) мая в Лондоне прошел большой митинг против «безрассудного вотирования 11 000 000» на военные цели и с требованием, чтобы разногласия с Россией были переданы международным посредникам. 20 мая (3 июня) 1885 г. Гладстон заявил об отставке возглавляемого им кабинета. Новое правительство сформировал Солсбери, совместив посты премьера и госсекретаря по иностранным делам. Летом и осенью 1885 г. он попытался привлечь на свою сторону Германию, прося ее посредничества в разрешении среднеазиатского конфликта с Россией и предлагая совместно гарантировать территориальную целостность Ирана. Однако Бисмарк не принял эти предложения. Он заявил прибывшему в Берлин секретарю английского премьера Ф. Карри, что «Англия ни в коем случае не может рассчитывать на союз с Германией против России».

Надежд на Турцию у Лондона тоже не оставалось. Правительство султана продолжало настаивать на эвакуации англичан из Египта, и в этих условиях добиваться от него еще и военного содействия против России было совершенно бесполезно. В числе противников обострения конфликта с русскими оказался и эмир Афганистана Абдуррахман-хан. Так что реальных возможностей давления на Россию не оставалось, поэтому с Петербургом пришлось спешно договариваться. Итогом явился подписанный в Лондоне 29 августа (10 сентября) 1885 г. протокол, зафиксировавший взаимные уступки сторон в вопросе российско-афганских границ.

Однако летом 1885 г. весьма заманчивые перспективы антироссийской игры вновь открылись для Англии на Балканах. По воспоминаниям Л. Н. Соболева, в числе зарубежных агентов, окружавших болгарского князя, находился и англичанин, некто Фарлей. Так что Солсбери знал о стремлении Баттенберга освободиться от российской опеки и его планах по объединению Болгарии. Ставка была сделана… И английский премьер предстал убежденным защитником единства и независимости Болгарского княжества. В итоге достигался тот же эффект, что и в 1878 г. Только теперь Россия, теряя Болгарию, «отталкивалась» от проливов и Константинополя.

Но у британского правительства в то время была одна большая и нестихавшая головная боль — Египет. Захватив эту страну, англичане обеспечили себе непосредственный контроль над Суэцким каналом — кратчайшим путем из Англии в Индию. В этой связи острота задачи недопущения русских к Константинополю и проливам явно снижалась, а вот необходимость европейского признания британской оккупации Египта очевидно возрастала. Поэтому вполне логично, что все чаще стала всплывать формула возможного торга с Россией: контроль за проливами в обмен на признание контроля над Египтом. В Лондоне с тревогой наблюдали, как в течение 1886 г. Петербург и Стамбул уверяли друг друга во взаимной солидарности по сохранению статус-кво на Ближнем Востоке, считая главной виновницей его нарушения Великобританию.

В ноябре 1879 г., оценивая перспективы англо-русских отношений, «Таймс» писала: «Если Константинополь и наши индийские границы будут в безопасности, то мы не жаждем видеть Россию постоянно проигрывающей или страдающей от ужасных потерь». Но сразу же после завершения оккупации Египта в сентябре 1882 г. на страницы газеты выплеснулась дискуссия о судьбе этого нового колониального актива Британской империи и зазвучали речи, ранее встречавшиеся крайне редко. Так, «Таймс» задавала своим читателям вопрос: если Англия «аннексирует Египет, какая компенсация может быть ей предложена, когда придет время России овладеть Босфором и Дарданеллами?» (курсив мой. — И.К.). В 1885–1886 гг. в связи с англо-русским конфликтом на границах Афганистана дискуссия получила новый импульс. Сторонники традиционной политики оппонировали новым «пророссийским» настроениям. Традиционалисты отстаивали недопустимость уступок России в зоне проливов, заявляя, что так как она «защищена льдом и снегом лучше, чем бастионами и пушками», то, «владея Босфором, она будет неприступна в Европе три-четыре месяца в году». Их оппоненты считали иначе. Они писали в «Таймс»:

«С Александрией в руках Англии и с Каиром под британским влиянием нет оснований бояться русского удара по тылам славной Британской империи на Востоке. <…> Используя пока все усилия, чтобы задержать или предотвратить овладение Россией Константинополем (курсив мой. — И.К. ), мы должны не забывать, что вероятный театр военных действий между Британской империей и Россией подвергся изменению. Он сместился от Босфора к Индии. Россия не сможет перерезать наши коммуникации в Красном море до тех пор, пока ей будет угрожать Британский флот на выходе из Дарданелл» [1581] .

Дискуссия на страницах «Таймс» показала, насколько британские политики оказались напуганы усилением позиций России в среднеазиатском регионе.

Русские завоевания в Средней Азии 1880-х гг., как и замысел укрепить позиции России на Тихом океане, начавший реализовываться в эти же годы, — все это в 1910-х гг. М. Н. Покровский «удачно», по мнению В. М. Хвостова, «назвал обходным движением на Константинополь». Хотя Покровский здесь был не оригинален. Еще после завершения русско-турецкой войны Н. Я. Данилевский заметил: «Видно, путь к Босфору и Дарданеллам идет через Дели и Калькутту». Подобное «геополитическое планирование» в Петербурге хорошо просматривалось из Лондона. Не без иронии Солсбери заметил, что «русские стремились осадить Константинополь с высот Пешевара». Однако идея добиться от Англии уступки черноморских проливов, угрожая ее азиатским владениям, была весьма популярна в российских политических и общественных кругах 80-90-х гг. XIX в..

Сентябрьское 1885 г. письмо Александра III к Обручеву, как отметили В. М. Хевролина и Е. А. Чиркова, было, «по сути дела», поручением «готовиться к войне». В октябре 1885 г., выполняя императорские установки, Военное и Морское министерства подготовили доклад об организации десантного отряда для захвата Босфора и обеспечении его транспортными средствами. Отряд предполагалось сформировать на основе двух пехотных дивизий Одесского военного округа, а транспортные средства для него «признавались достаточными». Но по вполне понятной причине отношение к предложенному плану в то время было весьма скептическим — на Черном море Россия не располагала броненосным флотом. Поэтому реализация плана оказывалась в зоне слишком большого риска. Если транспорты с десантом имели неплохие шансы незаметно проскочить к Верхнему Босфору — турецкие боевые корабли были прикованы к портам, — то вероятность того, что высадившемуся отряду удастся перегородить пролив минами до подхода британской эскадры из Безикской бухты, рассматривалась российским военным руководством практически как ничтожная.

В этих условиях, стремясь воспользоваться англо-турецким конфликтом из-за Египта, А. И. Нелидов активизировал переговоры с правительством султана о заключении оборонительного союза и закрытии проливов в случае войны России с Англией. «Однако как султан ни опасался Англии и ввода ее флота в Дарданеллы, России он боялся еще больше».

Получив в апреле 1885 г. желаемое присоединение Вены к позиции Берлина по проливам, к концу 1886 г. из-за болгарских обид на Австро-Венгрию Александр III решил, что трехсторонний формат договора 1881 г. более не отвечает российским интересам. Бисмарк с тревогой следил за усилением русско-австрийских разногласий по Балканам. Помимо этого, к исходу 1886 г. канцлер Германии оказался крайне озабочен нарастанием реваншистских настроений во Франции и слухами о намерениях царского правительства заключить с ней союз против Германии. В этих условиях Бисмарк стал готовиться одновременно и к обороне, и к нападению. Для этого он принялся выстраивать внешнеполитическую комбинацию, которая бы изолировала Париж и одновременно осложнила положение России на Востоке, заставив ее искать германского расположения. А попытаться осуществить подобное можно было, только виртуозно играя на внешнеполитических струнах своих партнеров: «египетских» у Лондона и «константинопольских» у Петербурга.

С осени 1886 г. Бисмарк в очередной раз принялся обхаживать российское правительство со старыми посулами. В сентябре канцлер инструктировал принца Вильгельма (будущего императора Вильгельма II) перед его поездкой в Россию. «…Я получил прямое поручение, — вспоминал Вильгельм, — предложить России Константинополь и Дарданеллы». В Брест-Литовске, где принца принял Александр III, в ответ на это предложение Вильгельм услышал довольно резкое заявление царя «о том, что если бы в его расчеты входило овладеть Стамбулом, то он его взял бы», но «в разрешении или согласии князя Бисмарка для этого он не нуждается». Тем не менее Александр III решил воспользоваться очевидными заигрываниями германского канцлера, чтобы окончательно лишить ненавистного ему Баттенберга болгарского трона, договорившись с Берлином по балканским делам, минуя венский кабинет. Миссия была поручена Петру Андреевичу Шувалову, брат которого — Павел — занимал в то время пост посла при дворе германского императора.

25 декабря 1886 г. (6 января 1887 г.) Петр Шувалов прибыл в Берлин и в этот же день встретился с сыном канцлера, госсекретарем Министерства иностранных дел Гербертом Бисмарком, который после состоявшейся беседы изложил ее содержание в донесении отцу. Госсекретарь подтвердил ранее высказанную канцлером позицию: германское правительство поддержит российское в деле Баттенберга. Далее же началось самое интересное. Удовлетворившись услышанным, братья Шуваловы, «по собственному почину», перешли к главному, по их мнению, вопросу — о судьбе «Союза трех императоров», срок действия которого истекал летом 1887 г. Петр Шувалов предложил продлить договор 1881 г., но без участия Австро-Венгрии. И аргумент, которым посланник российского двора попытался привлечь германскую сторону, вызвал изумление даже у такого видавшего виды политика, как канцлер Бисмарк. По словам Шувалова, России будет «безразлично, нападет ли Франция на Германию, или же вы сами ее атакуете, наложите на нее 14 миллиардов контрибуции, или даже посадите прусского генерала в качестве парижского губернатора». Такую позицию, по оценке Шувалова, российский император «легко примет». Замечу, Петр Андреевич был не далек от истины. Так же думал и В. Н. Ламздорф, занимавший с 1886 г. должность первого советника министра иностранных дел Н. К. Гирса. 9 (21) января Ламздорф писал: «Думаю, что в глубине души наш всемиловестейший государь был бы в восторге, если бы Германия сцепилась с Францией, чтобы использовать это для каких-либо своих целей». А главной среди них была только одна — овладение Босфором и Дарданеллами.

В качестве компенсации Петр Шувалов запросил обязательства Германии «не препятствовать действиям России по закрытию проливов» и восстановлению своего влияния в Болгарии. «С большим удовольствием», — написал канцлер на полях донесения сына. В то же время посланник петербургского двора заметил, что «это закрытие проливов мы сможем достичь только через несколько лет, когда существенно усилим свой черноморский флот». Если мы достигнем соглашения о взаимном «благожелательном нейтралитете», как по обеспечению свободы рук в отношении Франции, так и по проливам, то тогда, заверял своего собеседника Шувалов, «Германия может быть совершенно спокойна, ибо нынешнее угрожающее ей положение исчезнет само собой».

После таких заявлений неудивительно, что всего через несколько дней Герберт Бисмарк, разъясняя послу в Вене князю Г. Рейсу замыслы канцлера, писал, что, конечно же, желательно, чтобы Австро-Венгрия присоединилась к новому германо-российскому соглашению, сохранив тем самым «Союз трех императоров», однако если этого не случится, то трехстороннее соглашение можно выстроить и без нее, а с Россией и Италией. 27 января (8 февраля) 1877 г. в письме тому же Рейсу сын канцлера заявил: «Мы не верим, что Россия будет с Францией в случае войны между нашими странами».

Проект двойственного союза Германии и России составили быстро. В нем говорилось:

«Германия обязуется учитывать интересы России, выраженные в стремлении Его Величества Императора России к надежному закрытию проливов и сохранению, таким образом, в своих руках Черного моря. Германия, со своей стороны, может рассчитывать на дружеский нейтралитет России в любом конфликте, в том числе с Францией. Россия и Германия принимают существование Австро-Венгерской империи в качестве необходимого фактора европейского баланса и обязуются ничего не предпринимать против ее территориальной целостности, за исключением случаев агрессии с ее стороны. Германия и Россия признают необходимость ее покровительства Сербии, пока на ее троне находится король Милан» [1597] .

Бисмарк ликовал: наконец-то Россия сделала правильные выводы из своих прошлых ошибок. Отбрасывая ненужные хлопоты, она разворачивалась к подлинным национальным интересам и одновременно оказывалась в фарватере германской политики. Выступая с большой речью в рейхстаге 30 декабря (11 января), канцлер особое место уделил важности для Германии дружбы России. В то же время он распорядился, чтобы германские представители в Константинополе и Софии получили предписание: «…в болгарском вопросе самым энергичным образом поддерживать русскую политику». В отношении же Франции он заявил, что война с ней может начаться и через 10 лет, и через 10 дней. Однако стремясь успокоить Австро-Венгрию, Герберт Бисмарк сфокусировал внимание посла в Вене на том, что в речи канцлера было четко указано: «…при любых обстоятельствах мы не нападем на Францию».

Но то, что так вдохновило канцлера Германии, в Петербурге вызвало глубокую озабоченность. Да, между Россией и Германией существовали серьезные таможенные проблемы. Но ввозные пошлины на хлеб Германия поднимет только в конце 1887 г. Вторая половина этого года будет также отмечена кампанией в германской прессе против русского кредита и весьма недальновидными решениями Бисмарка о запрете правительственным учреждениям помещать свои финансовые активы в русские бумаги, а Рейхсбанку принимать эти бумаги в залог. Но все это будет потом, а что же явилось камнем преткновения тогда, в январе 1887 г.?

Гирс и Ламздорф сочли привезенный проект русско-германского договора «чрезвычайно слабым». По их мнению, в Берлине граф Петр Шувалов продешевил. Однако они не спешили полностью хоронить плод его «личной дипломатии». В целом их позиция сводилась к тому, чтобы сначала попытаться сохранить «Союз трех императоров» и, если это не получится, тогда вернуться к проекту русско-германского договора.

Однако в то время со страниц «Московских ведомостей» М. Н. Каткова и «Гражданина» В. П. Мещерского уже на всю страну гремело осуждение прогерманской политики правительства и требование уравновесить российскую политику сближением с Францией. В орбите этой кампании вращались влиятельнейшие люди империи. И 5 (17) января, уже после того, как Александр III принял вернувшегося из Берлина Петра Шувалова, Ламздорф записал в своем дневнике:

«По-видимому, интриги Каткова или какие-либо другие пагубные влияния опять сбили нашего государя с пути. Его Величество высказывается даже против союза только с Германией . Ему будто бы известно, что союз этот непопулярен и идет вразрез с национальными чувствами всей России; он признается, что боится не считаться с этими чувствами и не хочет подорвать доверие страны к своей внешней политике. Все это находится в таком противоречии с тем, что государь говорил и писал в последнее время, что перестаешь что-либо понимать. Теперь Его Величество не видит никаких преимуществ в союзе с Германией и утверждает , что единственным возможным и выгодным союзником для России в настоящий момент была бы Турция » (подчеркнуто мной. — И.К. ) [1601] .

Соглашению с Германией предпочитать союз с опутанной западными кредитами Турцией, рычагов влияния на которую в Петербурге не было никаких, — это, конечно, «вершина» политической мудрости! И в уже подготовленное письмо Павлу Шувалову Александр III вставил фразу о том, чтобы посол воздержался от контактов по русско-германским соглашениям «ввиду нашей неуверенности в их судьбе».

Неприятие шуваловской инициативы мотивировалось главным образом тем, что в обмен на гарантии Австро-Венгрии сегодня в Петербурге получали обязательства Германии только на будущее, ибо сейчас Россия к захвату проливов не готова. Однако трудно не признать, что даже тогда этот аргумент выглядел весьма неоднозначно. Ведь во второй половине 80-х гг. целостности Австро-Венгрии, по крайней мере извне, ничто не угрожало, и подобную гарантию можно было также рассматривать как перспективную. Если, конечно, не принимать в расчет тайных надежд Петербурга на то, что в скором времени Австро-Венгрию потеснят на Балканах. Но кто? Сербия, Болгария и Румыния оказались в то время в сфере австрийского влияния. Маленькая Черногория? Но это было просто несерьезно. Так что реальным камнем преткновения опять оказывалась политика Вены и ее балканские интересы. В Петербурге посчитали, что гарантировать целостность дунайской монархии и ее преобладающее влияние в Сербии — это уже слишком.

Александр III был сильно раздражен на Вену. Но куда круче забирал его военный министр П. С. Ванновский. 9 (21) января он говорил Гирсу, что мы должны воспользоваться теперешними обстоятельствами и броситься на Австрию, «которую мы бы славно раскатали». Настойчивый совет Бисмарка договориться с Веной «по вопросу о господстве над балканскими государствами» Ванновский понял как возможность «раскатать» ее военными средствами. Он уверял Гирса, «что говорил об этом с государем, который якобы ему возразил: “Да, но немцы нас в Вену не пустят”, на что военный министр будто бы заметил: “Я имею в виду не Вену, а Карпаты; нам взять Галицию, а там я проложу границу”». Какие уж тут гарантии Австро-Венгрии, если военный министр Российской империи собирался ее «раскатывать» и выгонять из Галиции.

В этой связи вставали вопросы: а как соотносилась с подобными настроениями задача овладения проливами и до какого предела ее можно было рассматривать лишь как перспективную? Если для решения этой задачи последовательно и упорно не формировать благоприятные внешнеполитические условия, то она имела все шансы окончательно растаять в тумане временной неопределенности. А желание «раскатать» Австро-Венгрию никак не способствовало формированию таких условий. Помимо этого, никто не собирался покорно сидеть и ждать, покуда Россия созреет для захвата проливов. Количество претендентов на участие в турецких делах с начала 1880-х гг. стало возрастать. Именно с этого времени туда все активнее стала проникать Германия.

В конце января 1887 г. после новых бесед с послом Павлом Шуваловым Бисмарк, к своему огорчению, начал понимать, что столь удачно закрученный замысел срывается и Петербург опять, как при Горчакове, начинает пятиться назад. В этих условиях он попытался надавить на Россию, предприняв обходной маневр на британском направлении. 12 (24) января по поручению канцлера посол Германии граф П. Гатцфельд явился к Солсбери и, говоря о возможной войне его страны с Францией, прямо поставил вопрос: поддержит ли Англия в этом случае Австро-Венгрию и Турцию против России, если Германия организует их в качестве сдерживающих факторов попыткам Петербурга оказать поддержку Парижу. Но на подобного рода прямые вопросы Лондон не привык отвечать прямо. Солсбери заявил послу, что, по его мнению, возглавляемое им правительство должно бы так поступить, но он не уверен в поддержке парламента и поэтому не может давать твердых обязательств. Однако упускать эту одновременно антифранцузскую и антироссийскую нить Берлина Солсбери тоже не хотелось. Недаром в письме британскому послу в Париже Э. Лайонсу он высказал надежду, что франко-германская война избавит Англию от той «непрерывной пытки, которой Франция подвергает ее» в различных частях света. И поэтому, когда близкая к премьеру газета «Стандард» заявила, что «Англия не может стать на сторону Франции против Германии», всем стало ясно — это положительный сигнал Солсбери канцлеру Германской империи.

Так поступил премьер-министр Великобритании, а как повел себя российский император после того, как заморозил инициативу Петра Шувалова? 10 (22) января в Петербург пришла депеша посла в Париже барона А. П. Моренгейма, в которой был изложен запрос министра иностранных дел Франции Эмиля Флуранса: «может ли Франция рассчитывать на моральную поддержку» российского правительства, если Германия выступит с требованием разоружения французской армии. Напротив этих слов телеграммы Александр III написал: «Конечно да». Гирс и Ламздорф оказались в полном смятении. Они намеревались проигнорировать телеграмму посла, ограничившись лишь ее проверкой в Берлине Павлом Шуваловым. Но такая реакция императора…

«Вот так путаница», — удивлялся Ламздорф. Еще совсем недавно Петербург просил у Берлина поддержки в болгарских делах и получил ее; всего неделю назад Александр III через Швейница передал германскому канцлеру слова искренней благодарности… и тут такое! При этом уже 16 (28) января царь заявил: «Во всяком случае предпочитаю тройственному союзу двойственный с Германией». Желать союза с Германией и одновременно подтачивать его основы?! «При таких условиях, — писал Ламздорф, — если бы Бисмарк не думал о том, чтобы обеспечить безопасность своей стране, он был бы по отношению к ней просто предателем». По мнению Ламздорфа, многие сведущие лица признавали, «что у нас нельзя ни за что ручаться, потому что у государя нет никакой политической системы и он поддается самым пагубным влияниям. А раз так, то как можно требовать, чтобы Германия не стремилась защитить себя от русского колосса, который изволит быть хамелеоном».

Тем не менее после напряженных майских бесед Павла Шувалова с Бисмарком, 6 (18) июня 1887 г., за девять дней до истечения срока тройственного договора 1881 г., в Берлине был подписан новый двусторонний секретный русско-германский договор, получивший название «договор перестраховки».

Согласно второй статье договора, Германия признавала за Россией «исторически приобретенные» права на Балканском полуострове «и особенно законность ее преобладающего и решительного влияния в Болгарии и Восточной Румелии».

Третья статья договора ограничивалась подтверждением русской трактовки принципа закрытия черноморских проливов, изложенной еще в договоре 1881 г. Однако к договору прилагался «дополнительный и весьма секретный протокол», согласно которому:

«В случае, если бы Его Величество Император Российский оказался вынужденным принять на Себя защиту входа в Черное море в целях ограждения интересов России, Германия обязуется соблюдать благожелательный нейтралитет и оказывать моральную и дипломатическую поддержку тем мерам, к каким Его Величество найдет необходимым прибегнуть для сохранения ключа к Своей Империи» [1608] .

В. М. Хевролина и Е. А. Чиркова писали, что уже в ходе первой беседы с Шуваловым, 29 апреля (11 мая), Бисмарк предложил «добавить к договору сугубо секретную статью, по которой Германия обязывалась оказать содействие царскому правительству в случае, если бы оно решилось овладеть Босфором». «Однако русский дипломат не поддался на провокации, тем более что имел на этот счет четкие указания Гирса». Провокация Бисмарка?! Да помилуйте. Достаточно открыть первый том «Красного архива» за 1922 г. и внимательно прочитать опубликованные там отчеты Павла Шувалова о беседах с германским канцлером, чтобы убедиться в том, что это не так. Акцент на «провокацию» в интерпретации позиции Бисмарка явно огрубляет весьма тонкую ткань переговоров.

По словам Шувалова, в ходе первой беседы, «дойдя до третьего пункта, канцлер… обратился к своей любимой теме, он снова стал говорить о проливах, о Константинополе и т. д. и т. д.». «Он повторил мне, — писал Шувалов, — что Германия будет очень рада, если мы там обоснуемся и, как он выразился, получим в свои руки ключ от своего дома». На это Павел Андреевич ответил, что «мы не забываем его заверений по этому поводу, которые он нам уже давно дает», однако подобное содержание не оформлено отдельной статьей в договоре «только для того, чтобы не ослабить точного смысла текста статьи III, в которой речь идет о закрытии проливов». Этим Бисмарку предлагалась следующая формула: сейчас для России пока важно только закрытие проливов согласно положениям договора 1881 г., впоследствии когда мы накопим силы и сочтем необходимым, то перейдем уже к более решительным определениям. И канцлер Германии полностью согласился со своим собеседником: «…такой статье не место в основном документе — об этом надо уговориться отдельно. Случайная нескромность может оказаться для вас роковой, разоблачив слишком рано ваши желания». Придя к полному взаимопониманию по вопросу о российских интересах в зоне проливов, «высокие договаривающиеся Стороны» без проблем составили отдельный, как выразился Шувалов, «проект добавочной статьи, с двойным дном, к тайному соглашению». Какие уж тут провокации?..

Формулировка будущих обязательств Германии, изложенная в дополнительном протоколе, оказалась для России даже более определенной и весомой, нежели в январском проекте. Однако, по выражению Павла Шувалова, это добавление к договору «не являлось капитальным пунктом переговоров». Более того, руководство российского МИДа оценило подписанный секретный протокол как «нелепый» именно по причине его несвоевременности. Захват проливов по-прежнему виделся лишь в перспективе, актуальной же для российского императора являлась задача выстроить отношения с Германией без Австро-Венгрии и желательно против нее. Поэтому первая и самая главная статья договора предстала в следующем виде:

« В случае, если бы одна из высоких договаривающихся Сторон оказалась в состоянии войны с третьей Великой Державой, другая сторона будет хранить по отношению к первой благожелательный нейтралитет и приложит все старания к локализации конфликта (подчеркнуто мной. — И.К. ). Это обязательство не относится к войне против Австрии или Франции, в случае если бы такая возгорелась вследствие нападения на одну из последних Держав одной из высоких договаривающихся Сторон» [1613] .

Именно эта, состоящая из двух предложений, статья в конечном итоге окажет на петербургские планы овладения проливами гораздо большее влияние, нежели решительные формулировки «весьма секретного протокола».

Однако уже в начале беседы 29 апреля (11 мая) Шувалов представил Бисмарку проект первой статьи договора, состоящей только из одного первого предложения (в тексте статьи оно подчеркнуто). И если германский канцлер, беседуя с посланцами Петербурга, постоянно заводил разговоры о проливах, то его собеседники не менее настойчиво пытались убедить Бисмарка последовать иному замыслу: оставить Австро-Венгрию и союзничать без нее, только вдвоем. Именно так определялась суть российской формулировки первой статьи договора. И это притом, что в Петербурге знали о германо-австрийском договоре 1879 г. и вполне могли представлять вытекавшие из него обязательства Берлина перед Веной. Плюс к этому новая российская формулировка полностью избавлялась от гарантий Вене, представленных в январском проекте соглашения, согласно которому Россия и Германия обязывались ничего не предпринимать против «территориальной целостности» Австро-Венгрии, «исключая случаи агрессии с ее стороны». Именно здесь проходила та граница австро-германского союза, за которой он переставал действовать. Однако Петербургу этого уже было мало. Получалось, что новая российская редакция основного пункта соглашения требовала от Германии безусловного нейтралитета в случае русско-австрийского вооруженного конфликта, безотносительно к тому, кто на кого нападет. А ни для кого не было секретом, что такой исход наиболее вероятен только из-за Балкан. И почему тогда предложение российской стороны нельзя назвать провокацией?..

Бисмарк достал портфель, вынул из него лист с текстом германо-австрийского договора 1879 г. и принялся читать его Шувалову. «Вот как было дело», — произнес канцлер в заключение и заявил изумленному послу, что «он от всей души сожалеет о том, что события 1879 г. заставили его охранить себя от нас при помощи этого договора». Шувалов признал, что «это союз чисто оборонительный, но направленный исключительно против России, под влиянием опасений, которые испытывала тогда Германия».

Надо заметить, что в «сожалениях» Бисмарка относительно договора 1879 г. звучал один весьма реальный мотив. Постоянные всплески русско-австрийских противоречий на Балканах приводили германского канцлера к тревожным размышлениям: если дело и дальше так пойдет, то не исключен удар России по Австро-Венгрии, вмешательство Германии в защиту своего союзника, что неминуемо усилит реваншистские соблазны Франции и приведет к русско-французскому союзу. Таким образом, притянутый в 1879 г. для сдерживания русской опасности австрийский союзник вполне мог поставить Германию перед самой нежелательной для нее перспективой — войны на два фронта. Надежд на Италию в противостоянии Франции не было практически никаких, на Англию — и того меньше: она вечно виляла хвостом и гуляла сама по себе.

В беседе с Шуваловым Бисмарк стал настойчиво предлагать варианты редакций первой статьи, суть которых сводилась только к одному: из условий германского нейтралитета должен быть исключен случай нападения России на Австро-Венгрию. Однако Шувалов отводил все доводы Бисмарка. Не подействовали на российского посла и заверения канцлера, что случай российского нападения на Австро-Венгрию подразумевает только удар по ее территории и никак не распространяется даже на приобретенные по Берлинскому договору Боснию и Герцеговину. Любопытно, что при упоминании этих провинций Шувалов подчеркнуто воздержался от комментариев, следуя полученным из Петербурга инструкциям. В то время российский император всячески стремился предотвратить возможную аннексию этих провинций Веной, согласие на которую Петербург предоставил ей по договору 1881 г.

Бисмарк пытался ослабить опасения Петербурга в отношении действий Вены на Балканах. Он заявил, что Германия не поддержит Австро-Венгрию, если бы та «пустилась в политику авантюр на Балканском полуострове» и захотела бы противодействовать России «либо в Болгарии, либо в Румелии, либо даже в Константинополе». По словам канцлера, во всех этих случаях Австро-Венгрии пришлось бы действовать «на свой риск и страх». К тому времени Бисмарк уже написал об этом Кальноки. Но и эти аргументы не впечатлили Шувалова.

Не поколебало позицию российского посла и предложение Бисмарка изменить первую статью в смысле «специально-оборонительном, на случай всякой войны с третьей Державой». Реакция Шувалова была весьма оригинальной: «Разве мы виноваты, что у нас больше врагов, чем у Германии, у которой враг только один?». Почему Франция являлась врагом Германии, было понятно: последняя оттяпала у первой часть ее территории. Но ведь буйные головы из Петербурга зачисляли в стан своих врагов Австро-Венгрию только потому, что в ее сторону разворачивалась Болгария. «Разве мы виноваты…» — наивно-лукавое откровение Шувалова. Да, в Петербурге сами создавали себе врага в лице третьей континентальной империи, разменивая выгоды нормальных с ней отношений на маловразумительные интересы в Болгарии.

Германский канцлер все больше утверждался в мысли, что российский император не только хочет оторвать Берлин от Вены, но и сохранить за собой свободу действий на случай возможного военного удара по Австро-Венгрии.

В переговорах явно намечался тупик. И вот в начале четвертой встречи Шувалова с Бисмарком 5 (17) мая всплывает тема Франции. Для канцлера это явилось полной неожиданностью. Если в трактовке Бисмарка «благожелательный нейтралитет» Германии исключался в случае нападения России на Австро-Венгрию, то теперь Шувалов предложил уравновесить конструкцию соглашения следующей формулировкой: «…а для России исключается случай нападения Германии на Францию». Посланник Петербурга последовательно выполнял полученные им инструкции. В свое время В. М. Хвостов точно определил суть нового предложения Шувалова: «Вы, немцы, не хотите нам позволить в случае надобности разбить Австрию. Хорошо. Но имейте в виду, что и мы не позволяем вам разбить Францию». Никаких соглашений на этот счет с Францией еще не было, а ими уже начинали пугать германского канцлера. Так злоба Александра III на Австро-Венгрию стала прокладывать путь к русско-французскому союзу.

Финансовый шантаж России, предпринятый Бисмарком во второй половине 1887 г., привел к тому, что в 1888–1889 гг. под патронатом Ротшильдов на французском денежном рынке была проведена масштабная операция по конверсии российских государственных долгов. Теперь не Берлин, а Париж становился центром кредитования российского правительства. Только за период 1887–1889 гг. кредиты превысили 3 миллиарда франков золотом и в последующие годы только нарастали. Из Парижа на Россию набрасывалась, пожалуй, самая эффективная петля зависимости — кредитная. А как говорил второй президент США Джон Адамс, есть только два пути завоевать и поработить нацию: один из них — меч, другой — долг.

Если в Париже начали накапливать российские долги, то в Берлине засверкали мечи. Еще в 1886 г. генерал-квартирмейстер Генерального штаба А. фон Вальдерзее, опираясь на поддержку Мольтке и близких по духу генералов, повел атаку на проводимую Бисмарком «политику умиротворения». В 1888 г. Вальдерзее стал настаивать на необходимости решительного наступления на Восток. В это время прошли переговоры с военными представителями Италии и Австро-Венгрии. Помимо этого, Вальдерзее был уверен, что в случае начала войны с Россией поддержку Германии окажет и Румыния. Сменив в августе 1888 г. престарелого Мольтке на посту начальника Генштаба, Вальдерзее вынашивал планы развязывания «двойной войны» — с Францией и Россией, уговаривая нового императора Вильгельма II отказать Петербургу в продаже современных вооружений.

Недостаточность обязательств, полученных от России в 1887 г. на случай вооруженного конфликта с Францией, явилась основным мотивом последующих внешнеполитических действий германского канцлера. Вскоре после заключения «договора перестраховки» Бисмарк поддержал позицию венского кабинета, который, опасаясь усиления русской экспансии, стал настаивать на пересмотре заключенного в феврале — марте 1887 г. англо-итало-австрийского соглашения по сохранению статус-кво в Восточном Средиземноморье. В Вене хотели добиться от Лондона соглашения с более конкретными обязательствами. Именно в этом духе германский канцлер и принялся обрабатывать Солсбери, всячески подталкивая его к необходимости уступить Вене в данном вопросе.

«Если ему удастся затеять маленькую приятную драку между ней (Россией. — И.К.) и тремя державами, — писал Солсбери о намерениях Бисмарка, — он будет иметь удовольствие сделать Францию безвредным соседом в будущем». В отношении Великобритании — да, но в отношении Италии и Австро-Венгрии — весьма сомнительно. Действия германского канцлера демонстрировали его заинтересованность в улаживании русско-австрийских противоречий на Балканах. Однако именно в этом вопросе «договор перестраховки» и не давал ему никаких гарантий: в отношении Вены Александр III предпочел не связывать себя какими-либо обязательствами, одновременно ограничив возможности германских действий против Франции. В такой ситуации канцлеру Германии ничего не оставалось, как усиливать свою роль покровителя Габсбургской монархии, дабы та не стала искать поддержки в Париже, усомнившись в надежности берлинского друга.

1 (12) февраля 1887 г. в Лондоне было заключено новое секретное англо-австрийское соглашение (в форме обмена нотами), а через четыре дня к нему присоединилась Италия. Как того и добивались в Вене, соглашение уточняло позиции сторон в отношении Турции. Англия, Австро-Венгрия и Италия обязались сохранять статус-кво как на Востоке в целом, так в Болгарии и Восточной Румелии в частности; не допускать преобладания русского влияния в Турции и следить за тем, чтобы последняя не уступала России какой-либо части своих суверенных прав в проливах и Малой Азии. В случае попыток России силой добиться от Порты подобных уступок стороны условились незамедлительно договориться между собой об ответных мерах противодействия. Если России все-таки удастся договориться с Турцией по этим вопросам, то три державы договаривались занять те пункты турецкой территории, оккупацию которых они признали бы необходимой.

Поддерживая Средиземноморскую Антанту трех держав, Бисмарк отплатил Петербургу за его несговорчивость и антиавстрийское упрямство.

Различные дипломатические конструкции подразумевали разное понимание статус-кво в Восточном Средиземноморье: соглашения Антанты допускали преобладание Англии в Египте и исключали оттуда Францию, русско-турецкие переговоры подразумевали эвакуацию англичан из Страны пирамид.

Антиавстрийские настроения Александра III осложняли перспективы утверждения России в зоне черноморских проливов, однако и Средиземноморская Антанта не могла стать для этого существенным сдерживающим фактором. Сам Солсбери скептически оценивал австро-англо-итальянский альянс, заявляя, что «соглашение не гарантирует ничего сверх того, что было обеспечено ранее другими соглашениями». Верное своим традициям английское правительство полностью сохранило за собой свободу действий, предпочитая договариваться в каждой конкретной ситуации. И наступавшее последнее десятилетие XIX в. все это только подтвердило.

 

О планах захвата Босфора

В 80-х и 90-х гг. XIX в. в России часто обращались к анализу итогов последней русско-турецкой войны и перспектив утверждения России в зоне черноморских проливов. Особый интерес представляют суждения тех дипломатов и военных, которые были непосредственно знакомы с данной проблематикой. Так, в 1888 г. А. С. Иониным была составлена записка по поводу последней войны с Турцией, которую позднее прокомментировал Д. А. Капнист. Один из основных выводов этих дипломатов звучал так же, как и у А. И. Нелидова: в будущем правительство обязано избежать грубейших просчетов 1876–1878 гг. По мнению Капниста, Берлинский трактат оказался более выгоден России, «чем Сан-Стефанский, который обижал греков и сербов в интересах Болгарии, отделенной от наших границ румынской Добруджей». Как и многие, Капнист считал, что Россия вполне могла бы удовлетвориться двумя фортами по обе стороны Босфора. «Пусть Константинополь станет свободным городом, пусть Дарданеллы перейдут в руки того из народов Балканского полуострова, которому удастся ими завладеть, — какое нам до этого дело; “ключ от дома” был бы у нас в руках». Припомнив слова генерал-фельдмаршала Паскевича, утверждавшего, что дорога в Константинополь ведет через Вену, Капнист полагал, «что с тех пор история изменила этот путь: теперь надо идти через Берлин». В разумном союзе с Германией Капнист видел залог успеха в решении задачи овладения Босфором.

Ознакомившись в начале декабря 1890 г. с запиской Капниста, Ламздорф так прокомментировал ее в своем дневнике:

«Если бы, вместо того чтобы сентиментальничать и разыгрывать в угоду славянофильским утопиям бескорыстие в сфере действительно русских интересов, мы хорошенько поразмыслили бы перед войной 1877 г., следовало бы, создавая Болгарию, поделить Румынию между Австрией и нами. Когда-то подобное соглашение с венским кабинетом при поддержке Германии было возможным. Бог знает, представится ли еще когда-нибудь подобная возможность. Этот злосчастный Сан-Стефанский договор, отдавший Добруджу Румынии и отделивший нас от освобожденной нашей кровью страны, был настоящим предательством интересов России (подчеркнуто мной. — И.К. ). Право, надо быть недалеким и до глупости простодушным, чтобы основывать свою власть и свое влияние на одних только узах благодарности. И какой благодарности? Попробуйте убедить кого-либо в том, что Россия вела разорительную, стоившую 100 000 жизней войну исключительно для того, чтобы освободить этих несчастных братушек, которые десять лет спустя ясно ей доказали, кто они такие. Очевидно, одновременно стремление, елико возможно, усилить свое влияние на Балканском полуострове, но, как и всякий не вполне законный и добросовестный поступок, это должно было роковым образом завести нас в тупик. Похоже, мы обманывали Австрию, но при этом мы не обеспечили себе никакой поддержки и даже не подготовили достаточных средств. Что касается населяющих полуостров национальностей, то мы обидели греков и сербов ради болгар, а затем оттолкнули от себя последних, дав им хорошо почувствовать, что освобождены они не ради их прекрасных глаз, а для того чтобы пользоваться ими в своих интересах. Ждите после этого благодарности и рассчитывайте на нее как на главный, если не единственный, способ оказывать влияние!» [1626] .

Согласитесь, — весьма резкая оценка как прошедшей русско-турецкой войны, так и всей российской балканской политики 70-80-х гг. И особенно примечательно то, что вышла она из-под пера первого помощника министра иностранных дел России в тот момент, когда на Ближнем Востоке разгорались первые огни нового кризиса.

В рассматриваемый период в российских государственных кругах было два основных энтузиаста захвата черноморских проливов: в Петербурге — начальник Главного штаба Н. Н. Обручев, а в Константинополе — посол А. И. Нелидов. В 1892–1897 гг. в сообщениях Нелидова на разный лад, но все настойчивее звучит один лейтмотив: в случае формирования в ближайшее время благоприятных условий для захвата Верхнего Босфора правительство должно ими незамедлительно воспользоваться.

Казалось бы, с начала 90-х годов обострившийся кризис Оттоманской империи, расклад сил и интересов великих держав стали вселять уверенность в замыслы Обручева и Нелидова. В декабре 1895 г. в своем традиционном политическом обозрении на страницах «Русского вестника» С. С. Татищев писал, что «никогда международные сочетания не являлись более благоприятными для достижения Россией ее государственных целей». А уже в 1920-х годах исследования В. М. Хвостова показали, что середина 1890-х годов оказалась для царской России, пожалуй, самым благоприятным, после зимы 1878 г., временем для захвата проливов.

Хотя, на первый взгляд, в начале 1890-х гг. российское правительство не проявляло в этом смысле ни малейшей активности. Александр III демонстрировал очевидное нежелание «идти в Константинополь через Берлин». В связи с истечением в июне 1890 г. срока действия «договора перестраховки» 1 (13) марта из российского МИДа послу в Берлине графу Шувалову была направлена телеграмма, в которой говорилось: «Государь остался при своем решении возобновить без изменений сам договор и упразднить дополнительный протокол к нему, не соответствующий более теперешнему положению вещей». Речь шла о том самом «секретнейшем» протоколе, в котором были зафиксированы как намерение Петербурга овладеть проливами в будущем, так и стратегическая поддержка этого курса германским правительством. Для русского царя и его правительства даже такое, ориентированное на перспективу, содержание протокола оказалось не востребованным. Более того, соглашаясь на продление «договора перестраховки», Александр III одновременно всячески давал понять новому германскому императору Вильгельму II, что Россия и без союза с Германией будет чувствовать себя в Европе неплохо.

В Берлине к тому времени Вильгельм II уже решил политическую судьбу Бисмарка — старый канцлер должен был уйти. 6 (18) марта 1890 г. Бисмарк подал прошение об отставке с постов имперского канцлера, министра-президента и министра иностранных дел прусского правительства. Через два дня отставка была принята императором. Незадолго до этого на последней «деловой встрече» с Вильгельмом II, в ходе которой обсуждались «русские дела», Бисмарк «намекнул», что из полученного донесения «следует нежелательность» для «русского царя» визита кайзера в Петербург. Сообщение канцлера «глубоко оскорбило» вспыльчиво-тщеславного Вильгельма. В то же время Бисмарк сообщил послу Шувалову, что он подал кайзеру мысль предоставить Гирсу и генералу Швейницу оформить пролонгацию «договора перестраховки» в Петербурге. Свое намерение Бисмарк мотивировал тем, «что ввиду полного незнакомства с этим вопросом всех тех, кому придется вести переговоры после него, было бы лучше… сосредоточить переговоры в руках лиц, уже принимавших в них участие с той и другой стороны и хорошо знакомых с положением». И, как заявил Бисмарк, император «в принципе» согласился с этим предложением. Одобрил его и Швейниц.

Но не тут-то было. Кайзер явно затаил обиду на царя и после отставки Бисмарка нередко обвинял отправленного на пенсию канцлера в увлечениях русофильской политикой. Оправдались, однако, и опасения Бисмарка: фактор «полного незнакомства» с его виртуозно закрученными комбинациями сыграл свою роль.

Новый германский канцлер — пехотный генерал Лео фон Каприви, служивший в Генштабе под начальством Мольтке в 60-е гг., конечно же, был «заражен» воинственными настроениями этого ведомства. Однако отнюдь не агрессивные антироссийские замыслы позволили ему убедить Вильгельма II отказаться от продления «договора перестраховки». Прямой и честный Каприви предпринял этот шаг, прежде всего, в силу своего характера и политической неопытности. В середине мая 1890 г. он просил Швейница довести до российского правительства, что курс Бисмарка на сохранение традиционных добрососедских отношений с Россией продолжится, но при этом его политика «будет всегда проста и прозрачна и не даст повода ни к какому недоразумению». В связи с этим он полагал, «что такая политика несовместима с какими-либо секретными соглашениями». Наивный Каприви! Недаром Бисмарк сожалел, что такой хороший генерал идет в такую «нехорошую» политику. Это Бисмарк, по выражению Вильгельма I, умел жонглировать пятью шарами, из которых по крайней мере два постоянно находились в воздухе. Каприви же, по его собственному признанию, такими политическими способностями не обладал. Для него за счастье было управиться и с двумя шарами.

После весьма аморфных соглашений Средиземноморской Антанты, в 1889 г. Бисмарк предпринял шаги к непосредственному сближению с Лондоном, стремясь использовать англо-французские противоречия для изоляции Парижа. Именно в то время, когда истекали последние дни действия секретного соглашения с Россией, в Берлине завершилась подготовка договора с Англией. 20 мая (1 июня) 1890 г. между двумя странами было достигнуто т. н. Занзибарское соглашение, по которому в обмен на ряд уступок в Африке, открывших англичанам дорогу к верховьям Нила, Великобритания передала Германии остров Гельголанд — ключ к германскому побережью Северного моря, — ставший вскоре главной базой немецкого флота.

Сближение с Англией, Тройственный союз, Австро-Венгрия… и, жонглируя всеми этими сложнейшими отношениями, предстояло еще умудриться так подбросить «шар» продленного договора с Россией, чтобы его никто не заметил и он, зависнув на некоторое время в тени европейской дипломатии, упал бы в руки германских политиков в нужное время. С такой задачей Бисмарк справился бы без особых усилий, но для Каприви это было уже слишком… В Петербурге Швейниц объяснил Гирсу: новый канцлер потому против тайного договора 1887 г., что «не желает, чтобы думали, что он в заговоре с Россией против Европы». Ламздорф же прямо написал, что Каприви «испугался двойной игры, которую в случае подписания нашего договора ему пришлось бы вести по отношению к Австрии, на союз с которой он, очевидно, смотрит серьезнее, чем его предшественник».

Однако Александр III вовсе не удивился такому повороту германской политики. 29 мая (10 июня) 1890 г. на докладной записке Гирса о беседе со Швейницем он написал: «Я лично очень рад, что Германия первая не желает возобновлять трактат, и не особенно сожалею, что его более не будет».

Для Парижа подобные настроения русского царя не являлись секретом и внушали серьезные надежды. Одновременно французское правительство было крайне встревожено наметившимся сближением Лондона и Берлина, что еще более усилило его стремление заполучить российские гарантии безопасности. Воспользовавшись услугами провокатора, французские власти инсценировали в Париже подготовку к покушению на Александра III и уже 17 (29) мая 1890 г. арестовали целую группу политических эмигрантов из России. Объекту «покушения» в Петербурге действия французов пришлись по душе. Последовали шаги навстречу, и, после возобновленного в 1891 г. Тройственного союза, Франция и Россия бросились во взаимные объятия, которые только окрепли на фоне разгоревшейся в 1892–1893 гг. русско-германской таможенной войны. В результате в 1891–1893 гг. сложился русско-французский союз.

Подписанная 5 (17) августа 1892 г. русско-французская военная конвенция носила оборонительный характер, но была решительно направлена против Германии и ее союзников. Помимо этой конвенции, Петербург и Париж договорились согласовывать свои внешнеполитические действия, что в полной мере относилось к ситуации на Ближнем Востоке и в зоне проливов. Но если по «договору перестраховки» Германия гарантировала Петербургу поддержку в вопросе установления контроля над проливами, то ничем подобным в новом русско-французском союзе даже не пахло. Более того, в Петербурге не могли не догадываться, что Франция, являясь основным кредитором Турции, не заинтересована в переходе черноморских проливов под контроль другой державы, даже если бы ею оказалась Россия. Единственное, чем новая союзница оказывалась полезной Петербургу в этом вопросе, так это тем, что она, рассерженная на англичан из-за Египта, менее всего желала видеть их хозяевами Босфора и Дарданелл. В этом позиции Парижа и Петербурга полностью совпадали.

Таким образом, в результате французского крена своей внешней политики Петербург стал терять германскую опору вековому стремлению к обладанию черноморскими проливами. Курс на их захват при благоприятных условиях, сформулированный Александром III еще в самом начале царствования, начинал терять свою актуальность, но не был отменен, и государство продолжало накапливать силы для его реализации.

В самом конце XIX в. в среде военных моряков ходил такой анекдот: «В английском парламенте у премьер-министра спросили, знает ли он, что русские строят на Черном море пятнадцать броненосцев.

— Нет, — ответил изумленный премьер.

— Тем не менее это так — двенадцать Апостолов и три Святителя».

Россия, разумеется, не могла себе позволить иметь на Черном море такое количество броненосцев, да и не было нужды. Тем не менее современный броненосный флот у нее здесь все же появился. К 1890 г. российская Черноморская эскадра располагала тремя броненосцами, в 1895 г. их насчитывалось пять. Среди них оказались и «Двенадцать Апостолов», и «Три Святителя».

В июне 1895 г. в Петербурге состоялось совещание, посвященные ходу реализации морской программы 1881 г. А 2 (16) ноября Н. Н. Обручев вручил министру иностранных дел князю А. Б. Лобанову-Ростовскому «интересную справку»: «Наши вооруженные силы в Черном море». По словам Ламздорфа, из документа следовало, «что мы располагаем всеми необходимыми средствами (выделено мной. — И.К.), чтобы через 12 часов после получения приказа выслать для овладения Босфором, если понадобится, 35 000 солдат, достаточное количество броненосцев (5), транспортных судов, плавучих мин и т. п.». При этом взятие Константинополя Обручев считал задачей бесполезной. России нужен был Босфор, запиравший вход в Черное море. Дарданеллы же, по его замыслу, должны быть полностью разоружены и нейтрализованы, что позволило бы гражданским и военным судам всех стран осуществлять их свободный проход. Однако решение этой задачи, по его мнению, являлось уже уделом дипломатов, а не военных.

19 ноября (1 декабря) 1895 г. под председательством великого князя генерал-адмирала Алексея Александровича состоялось новое совещание «по вопросу о соответствии установленных в 1881 г. главных оснований флота с настоящими общеполитическими и военными требованиями». На совещании констатировалось в целом удовлетворительное выполнение программы строительства броненосного флота. Тревожило, а потому и «было принято во внимание» другое: «Для России вопрос заключается теперь уже не в преобладании над турецким флотом, а в том, чтобы не допустить англичан овладеть выходом из Босфора в Черное море». Именно с осени 1895 г. броненосцы британской средиземноморской эскадры стали концентрироваться в Безикской бухте. Поводом явилось обострение ситуации в Османской империи в связи с массовой резней армян, прокатившейся по ее провинциям и захлестнувшей Константинополь.

На совещании отмечалось менее успешное, «чем создание боевого флота», выполнение постановлений 1881 г. относительно подготовки «транспортных средств для десантного отряда». Указывалось, что Одесский военный округ «содержит в усиленном составе 2 дивизии и стрелковую бригаду и мог бы выделить в первый же день по получении приказаний до 25 000 чел.». Представители же Военного ведомства признавали «указанный в 1881 г. состав единовременного десанта в 30 000 чел. действительно необходимым для осуществления предположенного плана».

В целом план проведения операции по захвату Босфора выглядел следующим образом. Погрузка десанта должна была производиться в Одессе и Севастополе. Как заявлялось на совещании, помимо транспортных средств самого Черноморского флота, для этого надлежало мобилизовать пароходы Добровольного флота и использовать суда Русского общества пароходства и торговли (РОПиТ). Пароходы Добровольного флота принимали от 800 до 1300 человек и от 2000 до 5000 тонн военных грузов одновременно на один борт. Перевозочные характеристики пароходов РОПиТа были скромнее: от 200 до 500 человек и от 150 до 2000 тонн грузов соответственно. По моим прикидкам, при условии максимально возможной мобилизации транспортных средств этих обществ, разовая посадка на суда не могла превысить 16 тысяч человек. На практике же все выглядело иначе.

На совещании констатировалось, что, «к сожалению, большая часть этих средств находится значительную часть года вне Черного моря; так что в первый же день по получении приказания нельзя надеяться собрать средства для посадки более чем 8000 чел.».

С целью преодоления нерешенных проблем совещание посчитало необходимым:

«1. Боевые суда Черноморского флота ежегодно держать под флагом, сверх срока определенного для них обычной программой плавания, еще в течение 4-х зимних месяцев, с 1 ноября по 1 марта.

2. Безотлагательно снабдить Черноморский флот транспортами, специально приспособленными для перевозки кавалерии, полевой артиллерии и осадного парка.

3. Принять соответственные меры для развития частных перевозочных средств в Черном море до размера, необходимого для посадки во всякое время, в течение 24 часов, не менее 25 000 чел.

4. В устье Дуная ограничиться высылкой средств, требующихся для преграждения выхода в море неприятельским мелким судам» [1643] .

20 апреля (2 мая) 1897 г. военный министр Ванновский, подразумевая приказ императора о начале десантной операции, писал министру иностранных дел графу М. Н. Муравьеву:

«В случае воспоследования соответствующего повеления, всего должно быть посажено на суда первого рейса: в Севастополе 12 815 чел. и 32 орудия, в Одессе 17 685 чел. и 72 орудия, итого 30 500 чел. при 104 орудиях, с соответствующим обозом и тяжестями.

Из этого числа, в зависимости от наличности судов, казенных и частных, на присутствие которых в названных портах возможно рассчитывать, может быть действительно отправлено: по 30 число настоящего апреля — ок. 25 000 чел.; с 1 по 15 будущего мая — ок. 23 000 чел. после 15 мая — всего лишь ок. 20 000 чел.» [1644] .

Получается, прошло более года, а результатов «безотлагательного снабжения» и «принятия соответственных мер» не было никаких — все те же 8000 чел. за один рейс…

Посадку войск на суда планировалось начинать в 15–16 часов дня. После завершения погрузки транспорты под охраной канонерских лодок и минных крейсеров должны были выйти в море между 2–3 часами ночи. Одновременно из Севастополя в направлении Босфора выходила боевая эскадра. Она должна была достигнуть северного входа в пролив к 4–6 часам утра следующего дня — времени, когда над Босфором начинался рассвет. В операции планировалось задействовать броненосцы «Екатерина II», «Чесма», «Синоп», «Георгий Победоносец», «Двенадцать Апостолов», крейсер «Память Меркурия», минные крейсера «Гридень» и «Казарский», а также одну-две канонерские лодки, несколько миноносцев и до тридцати малых миноносок.

Скрытности и внезапности уделялось первостепенное значение. В этих целях на время проведения операции предполагалось блокировать телеграф. Необходимость в данной мере вызывалась еще и тем, что в правительстве были уверены: константинопольская контора датской компании «Одесско-Константинопольский Кабель» находится в руках англичан. После высадки десанту надлежало немедленно захватить выход подводного кабеля у форта Килия, севернее Босфорского пролива.

Если выход броненосцев из Севастополя вряд ли мог кого-то насторожить, то посадка десанта неизбежно бы привлекала внимание публики. Для дезинформации была принята версия начала больших учений на Кавказе, куда и направлялись войска. Следуя 8-9-узловым ходом, транспорты с десантом должны были отплыть к Кавказскому побережью, затем резко повернуть и пойти на соединение с эскадрой.

В тактическом отношении план захвата Босфора выглядел следующим образом. При благоприятной погоде высаживать десант предполагалось на Черноморском побережье по обе стороны пролива. Причем к «прочному занятию» подлежали господствующие позиции до Бейкоса на анатолийском (азиатском) берегу и до Киреч-Бурну на румелийском (европейском). Расширять ли далее районы захвата — зависело от конкретных обстоятельств. При условии отказа султана от борьбы вторжения в Константинополь следовало всячески избегать. Рельеф Черноморского побережья позволял высаживать сразу весь десант, что подвергало его меньшей опасности, нежели в проливе. Благоприятный ход высадки позволял быстро захватить босфорские укрепления с суши, что ускоряло минирование Босфора со стороны Мраморного моря и исключало прорыв британского флота, одновременно обеспечивая свободу маневрирования российским кораблям.

Постановку мин предполагалось осуществить в количестве до 900 штук в три ряда поперек пролива. Прикрывать прорыв судов с минами должна была артиллерия броненосцев. Если прорыв с последующим минированием и высадку десанта удалось бы синхронизировать, то шансы на успех всей операции резко возрастали. Но еще была нужна хорошая погода, отсутствие тумана и волнения у берега во время высадки. В случае же неблагоприятной погоды специалисты из Морского министерства считали, что все равно «придется вести минное наступление», то есть уничтожать огнем с броненосцев береговые батареи и ставить у входа в Босфор со стороны Мраморного моря минные заграждения и сети. После минирования форты Босфора планировалось укрепить доставленными из Крыма тяжелыми орудиями.

Противодействие султанского флота практически исключалось. С 1879 по 1914 г. турецкие боевые корабли практически не выходили в Черное море. До 1905 г. Босфорский пролив защищали только шесть береговых батарей, расположенных на самом берегу, причем большинство их орудий было установлено открыто за земляными брустверами.

В начале вторжения флот должен был занять позицию севернее форта Каридже и, в случае залпов турецких батарей, открывать ответный огонь на их подавление. Пять броненосцев, крейсер и две канонерские лодки могли вести огонь с одного борта двадцатью 305-мм, четырьмя 203-мм и двадцатью пятью 152-мм орудиями, сосредотачивая его поочередно на каждом форте. Эта была огромная разрушительная сила. В форт с довольно близкой дистанции могло попасть до 75 % всех выпущенных снарядов.

Оригинальный и весьма перспективный план защиты Босфора от возможного прорыва британских броненосцев предложил капитан 2-го ранга Е. Ф. Цывинский. Согласно этому плану, высвободившиеся после выгрузки десанта транспорты надлежало в два ряда поставить на якоря поперек Босфора, спрятав за ними 20–30 небольших миноносок.

Для подавления сопротивления находящихся в районе высадки турецких войск было вполне достаточно даже заявленного отряда в 25 тысяч. В августе 1896 г. военный агент в Константинополе полковник Пешков доносил военному министру о численности султанских войск в районе Босфора:

«Здесь всего 17 000 пехоты, 1800 кавалерии. Из них около половины составляют охрану Ильдиза (дворец султана. — И.К. ), остальные разбросаны полуротами и патрулями в 3-х столицах и селениях Босфора; с укреплений последнего снята половина гарнизонов. Турецкий флот выйти на бой не может. Не касаясь вопросов общей политики, считаю долгом донести, что для решения вопроса о проливах в случае неминуемых новых беспорядков России представятся благоприятные местные обстоятельства; появление нашего флота и десанта будет радостно приветствоваться не только христианским, но и турецким населением» [1648] .

Помимо малочисленности турецких сил, благоприятным фактором для проведения операции являлось фактическое отсутствие в районе высадки береговых противодесантных укреплений, не считая неудачно расположенных древних фортов Килия и Альмаз.

Однако за стоящими на приколе военными судами Турции традиционно проглядывались могучие силуэты британских броненосцев. Но готово ли было английское правительство послать их на прорыв в случае русского вторжения в Босфор? В середине 1890-х гг. слишком много факторов говорило в пользу отрицательного ответа на этот вопрос.

 

Лондон меняет курс

Колониальные трения с Францией и Германией, планы связать Британскую империю железнодорожной линией Кейптаун — Калькутта, стремление первыми утвердиться в перспективных нефтеносных районах Месопотамии и Персидского залива — все это с середины 90-х гг. настойчиво побуждало кабинет Солсбери к обсуждению возможных сценариев окончательного решения Восточного вопроса — раздела владений Оттоманской империи. И центральной темой в этом обсуждении оставался Египет. Именно к нему и Суэцкому каналу сдвигались основные английские интересы на Ближнем Востоке, ранее сконцентрированные вокруг черноморских проливов. Потребность в лакомых кусках турецких провинций и отпоре наступающему сюда же французскому и германскому капиталу заставляла лондонских правителей тяготиться обязательствами перед Портой, принятыми в соответствии с Кипрской конвенцией, и все чаще делать вид, что старая догма британской внешней политики — сохранение целостности Оттоманской империи в качестве фактора сдерживания российской экспансии в Малой Азии, Закавказье и зоне проливов — не более чем плод ностальгического воображения политических ветеранов.

К необходимости изменения прежней политики подталкивало и резкое обострение с начала 90-х гг. кризиса Оттоманской империи, вызванного всплеском армянского национально-освободительного движения и ответными кровавыми действиями турецких властей и мусульманского населения. Так что очередной ближневосточный кризис заставлял лондонский кабинет не только накапливать броненосцы у входа в Дарданеллы.

Будучи премьер-министром в 1892–1894 гг., У. Гладстон «несколько раз публично заявлял, что в интересах человечества необходимо возложить решение армянского вопроса на русское правительство». В этой связи лидер либералов и его единомышленники допускали возможность того, что Западная Армения отойдет к России, одновременно компенсируя ей оккупацию Египта Англией.

Тем временем кризис в Турции разрастался. В ответ на армянские волнения в Сасуне в августе 1894 г. султан Абдул-Гамид и его правительство санкционировали погромы и резню армян.

В конце июля 1895 г., после победы консерваторов на выборах и накануне визита кайзера Вильгельма в Лондон, германский посол граф П. Гатцфельд беседовал с новым английским премьером по восточной проблематике. Инициатива встречи исходила от посла Германии, на что у него были две веские причины. Во-первых, в ходе встречи с Солсбери 27 июня (9 июля) Гатцфельда встревожили намеки английского премьера на возможность достижения соглашения с Россией о разделе Турции. По словам Солсбери, Гатцфельд «убеждал его в большей целесообразности подписания соглашения с Германией, нежели с Россией». Во-вторых, неожиданно из-за проблем с захватом Абиссинии закапризничала Италия, недовольная той поддержкой, которую она получала в этом вопросе от своих союзников по Тройственному соглашению. По словам германского посла в Риме графа Б. фон Бюлова, требования Италии, изложенные ему 2 (14) июля министром иностранных дел бароном А. де Бланком, «можно было суммировать в двух словах: Зейла и Харар». А ведь это были африканские территории, зажатые с севера и юга британскими владениями. Более того, с 1874 г. Зейла управлялась египтянами, а Египет был оккупирован англичанами. Ссориться же с Лондоном по колониальным вопросам после Занзибарского соглашения в Берлине не хотели. В итоге Гатцфельд поспешил с визитом в Форин офис.

Посол Германии нашел английского премьера «в хорошем настроении и весьма разговорчивым». Солсбери размышлял о том, что «процесс гниения Турции продолжается и ее развал должен произойти в ближайшее время», впрочем, он может и затянуться. Вместе с тем премьер заявил, что «у нас в свое время весьма опрометчиво отвергли предложения императора Николая послу Сеймуру перед Крымской войной». «Лорд Солсбери, — по словам Гатцфельда, — согласился бы на них в любом случае».

Германский посол прямо сформулировал вопрос: «Возможен ли мирный раздел Турции между заинтересованными сторонами?». Услышанное в ответ позволило Гатцфельду сообщить в Берлин, что взгляды Солсбери «в связи с событиями в Турции серьезно изменились и он теперь проникнут убеждением, что Англии не следует пренебрегать возможностью распада Турции и рассмотрением вариантов ее раздела». Впрочем, против раздела Турции Солсбери особо не возражал и двадцать лет назад. Но, как и в середине 70-х, суть вопроса заключалась в том, как, с кем и в какой политической конфигурации делить одряхлевшую Оттоманскую империю, укрепляя при этом стратегические позиции Англии на Востоке.

Ознакомленный с меморандумом барона Бланка, Солсбери не раз заговаривал о возможности удовлетворения территориальных претензий Италии за счет передачи ей двух турецких провинций — Албании и Триполитании. В отношении Австро-Венгрии он заявил, что она «также может найти свое удовлетворение в районе Салоник».

Что же касалось турецких «даров» России, то 5 (17) августа Гатцфельд докладывал в Берлин, что «план» лорда Солсбери предполагает «обильное удовлетворение России на Востоке». Собеседники прекрасно понимали, что, прежде всего, речь идет о Константинополе и проливах. Но если судить по донесениям Гатцфельда конца июля — начала августа 1895 г., то ни в одном из них прямо не указано, что английский премьер предложил считать Константинополь и проливы добычей России при разделе Турции. В то же время, по словам посла, Солсбери «заметил, что ему будет весьма сложно предлагать это, потому что вряд ли стоит сомневаться в том, что Россия, когда она вступит во владение Проливами, в любое время будет способна угрожать британским интересам в Средиземном море совместно с Францией».

Солсбери находился в весьма непростом положении. Внутри страны на него давили со всех сторон, призывая энергично вступиться за армян Османской империи. Одновременно тревожила возможность полного краха Турции, к чему требовалось подготовиться. И в том, и в другом случае без России было не обойтись. А что в Петербурге запросят за свои услуги? Проливы! Вместе с тем против наверняка будут Австро-Венгрия и… Франция. А вот это — главное, даже несмотря на то, что пока Петербург и Париж явно стремились демонстрировать полное взаимопонимание на Ближнем Востоке. Франция была заодно с Россией в Константинополе, Россия же — на стороне Франции в египетских делах. И все это против Англии. Но брешь есть!.. И вот здесь для английского премьера открывалась заманчивая перспектива дипломатической интриги — самому поманить Россию ее исконно вожделенным…

В Берлине это быстро уловили. Получив первые донесения Гатцфельда, главный советник германского МИДа, его «серый кардинал» барон Ф. Гольштейн, писал, что все последние предложения Солсбери направлены на ослабление русско-французского давления на Египет. А через два дня он заявил, что необходимо всячески поддержать намерение Солсбери «путем крупных уступок России изолировать Францию» и постараться таким образом оторвать их друг от друга.

В своих донесениях Гатцфельд в целом верно представил позицию Солсбери в отношении Порты: английский премьер не стремился ускорять распад империи Османов, однако он хотел бы иметь некий предварительный план на этот случай, достигнутый на основе согласованного разграничения сфер интересов великих держав.

Поддерживая проект Солсбери в части удовлетворения России на Ближнем Востоке, барон Гольштейн одновременно оказался этим озабочен. Куда англичане поспешат со своими предложениями? Разумеется, в Петербург. А перспектива англо-русского соглашения по разделу Турции за спиной Берлина вовсе не улыбалась руководству германского МИДа. Следовательно, англичан надо было опередить.

В начале августа в Лондон для участия в совместных морских маневрах прибыл Вильгельм II. 5 (17) августа, после обеда у королевы, состоялась беседа кайзера с английским премьером. Солсбери, по словам присутствовавшего Гатцфельда, «коснулся вопроса» о том, что при ухудшении ситуации в Турции может приблизиться опасность ее развала. Но предварительно Гатцфельд посоветовал императору в разговорах с премьером избегать темы раздела Турции, что Вильгельм и сделал, заявив, что ситуация в Турции не так плоха, и посоветовал Солсбери уговорить султана лишь улучшить администрацию и освободиться от продажных чиновников. Уяснив, как ему показалось, позицию Германии, премьер-министр на следующий день, сославшись на прием у королевы, отказался от повторной встречи с императором Вильгельмом. А 15 (27) августа он написал послу в Константинополе Ф. Карри:

«Мои беседы с послами Австрии и Германии делают предельно ясным то обстоятельство, что вся Европа против нашей армянской политики. Две немецкие державы четко ее не воспринимают и считают ее донкихотской и опасной. Франция не питает симпатии к этой политике, но она должна поддерживать Россию. России также не нравится наша политика, однако у нее репутация защитницы веры, ив то же время она несколько нервничает из-за своих армян. Таким образом, она, следовательно, и Франция должны нас поддержать…» [1665] .

Англо-германские переговоры о «плане» раздела Османской империи были свернуты, по сути, даже не успев начаться.

На этом фоне весьма неожиданный для Лондона ход был предпринят Берлином. Через прибывшего в германскую столицу британского военного представителя полковника Л. Суэйна Вильгельм II довел до лондонского кабинета уже свой план раздела империи Османов. Кайзер пообещал «Англии поддержку в вопросе применения силы против султана с условием, что Германия, Австро-Венгрия и Италия получат компенсацию». Теперь германский император «утверждал, что в Турции назрел политический кризис и вскоре следует ожидать дворцового переворота». Англии кайзер предлагал окончательно закрепить за собой Египет, Австро-Венгрия должна была получить Салоники, Италия компенсировалась Триполитанией, но вместо Албании получала бы суданские территории, обозначенные в меморандуме барона Бланка. В отношении же России полностью реализовывался замысел Гольштейна: она получала самые «крупные уступки» — черноморские проливы, «Константинополь, Малую Азию и турецкие области до Салоник». Вильгельм II даже посоветовал Солсбери предложить России Сирию, тем самым вызвав к ней вражду со стороны Франции.

Подобная откровенность смутила Солсбери, и он проигнорировал предложения германского императора. В Берлине же окрепли суждения, что английское правительство вовсе и не стремится к немедленному разделу Оттоманской империи.

Тем временем правительство кайзера принялось усиленно обхаживать петербургский кабинет, возвращаясь, по сути, на рельсы политики князя Бисмарка. В Берлине довольно быстро осознали, что тот антирусский крен, который набрала германская политика в связи с отказом от «договора перестраховки», весьма опасен. 4 (16) марта 1894 г. рейхстаг одобрил торговый договор с Россией. «Вильгельм II вне себя от радости, — писал по этому поводу Ламздорф, — и все увеличивает количество проявлений симпатии к России». Еще сам Бисмарк понял, что осенью 1887 г. сильно погорячился с финансовым шантажом России, и в прошении об отставке посоветовал императору «дать указания воспрепятствовать займу русских в Париже». В октябре 1894 г. Вильгельм II «по собственной инициативе» отменил запретительные решения Бисмарка в отношении русских бумаг. Однако тема сближения с Германией вызывала «мало симпатий» у Александра III и, по словам Ламздорфа, действовала ему «на нервы».

После смерти Александра III 20 октября (1 ноября) 1894 г. и восшествия на престол молодого императора Николая II заигрывания кайзера с Россией продолжились. Об этом в начале 1895 г. сообщал из Берлина граф Павел Шувалов, пораженный «той настойчивостью», с которой Вильгельм II обосновывал ему необходимость «сердечного согласия» между Россией и Германией. По словам посла, Вильгельм II с сожалением признал, что именно действия германской стороны привели к невозобновлению «договора перестраховки». Подобные настроения кайзера отмечал в своих донесениях и сменивший Шувалова на посту посла в Берлине граф Н. Д. Остен-Сакен.

Весной — летом 1895 г. Германия наперегонки с Францией стремилась оказать поддержку России в давлении на Японию с целью ослабить ее претензии к побежденному Китаю. Обе державы, как записал в своем дневнике Ламздорф, «ввязались» в эту «рискованную авантюру скрепя сердце» и «лишь ради того, чтобы не увидеть» Россию «в чрезмерно интимном уединении» со своей противницей.

1 (13) октября 1895 г. российский министр иностранных дел князь Лобанов-Ростовский был принят Вильгельмом II. На вопрос императора: «Какие у вас дела в Константинополе?» — князь Лобанов ответил, что, «как кажется, армянский вопрос находится на пути улаживания», Франция «не совсем спокойна относительно дальнейших планов Англии», а «довольно загадочное поведение лорда Солсбери» и отдельные высказывания посла в Париже маркиза Ф. Дафферина «заставляют опасаться, нет ли у Англии намерения завладеть Дарданеллами». На последнюю фразу князя император Вильгельм отреагировал весьма бурно: «Это объясняет все, и это, должно быть, соответствует действительности. Но в таком случае почему бы вам не взять Константинополь? С моей стороны никаких возражений не было бы». 13 (25) октября в письме к Николаю II, комментируя высказывания Лобанова-Ростовского, кайзер отметил, что если англичане и овладеют Дарданеллами, то с этим «никогда» не смирятся другие участники Берлинского трактата, после чего он загадочно намекнул своему российскому коллеге: «Вместе с тем, как мне кажется, у англичан есть какой-то замысел изменения своей политики на Средиземном море…».

Князь Лобанов принимал желаемое за действительное, когда в разговоре с Вильгельмом II представил армянский вопрос «на пути улаживания». 5 (17) сентября 1895 г. константинопольские армяне вышли на демонстрацию против затягивания турецким правительством обещанных реформ. Мусульмане Стамбула при попустительстве властей ответили погромами, которые с конца сентября перекинулись на провинции. Кровь армян полилась рекой, а накал политических страстей вокруг этих событий стал стремительно нарастать.

Еще современники подметили, что Ближневосточный кризис 1895–1896 гг. очень напоминал Балканский кризис 1875–1876 гг. Известный политик либеральной партии Дж. Рассел писал, что «история двадцатилетней давности повторяется во всех своих деталях». Этот же мотив звучал и в донесениях Нелидова из Константинополя. Вот только на сей раз ироничная дама-история выстроила политическую мизансцену, поменяв традиционным актерам их роли.

В разной степени, но все кабинеты великих держав были заинтересованы «замять» армянский вопрос и не доводить дело до разрушения Оттоманской империи. Однако активным защитником турецких христиан предстала уже не Россия, а Великобритания. Английское правительство пыталось организовать общеевропейское давление на султана в интересах скорейшего проведения реформ, но в лучшем случае все ограничивалось совместными заявлениями послов великих держав в Константинополе. В Лондоне понимали, как по мере роста британского давления на Порту усиливалась изоляция Великобритании. Более того, политика давления рушила традиционное англо-турецкое сотрудничество и грозила укреплением российских позиции в Стамбуле. В очередной раз статус-кво на Ближнем Востоке трещал по всем швам, что подстегивало обсуждение темы краха империи Османов и дележа ее наследия.

После кровавых константинопольских событий сентября 1895 г. английское правительство буквально забросало Петербург предложениями о совместных действиях по усилению давления на правительство султана. Солсбери очень нуждался в российской поддержке, и поэтому вполне могли наметиться основы для взаимовыгодного торга. Средиземноморская Антанта 1887 г. никоим образом не могла здесь сковать британского премьера, который, думается, уже осенью 1895 г. принял решение не возобновлять это соглашение, обременявшее текущие интересы британской политики.

Германия, как и в годы Бисмарка, устами своего императора вновь стала звать Россию к Константинополю и проливам, обещая поддержку и запугивая английскими интригами.

Что касалось Австро-Венгрии, то она в то время безраздельно доминировала на Балканах. Однако после убийства Стамболова в июле 1895 г. венский кабинет сильно забеспокоился в отношении возвращения Болгарии в орбиту российского влияния и, в отличие от политики Андраши, выступил решительным противником перехода проливов под контроль Петербурга. 28 октября (8 ноября) 1895 г. в беседе с германским послом графом П. Эйленбургом новый министр иностранных дел Австро-Венгрии граф А. Голуховский обозначил «две точки зрения, которые лежали в основе его взгляда на Восточный вопрос»:

«1. Австрия не потерпит Россию в Константинополе и ее монополии на проход через Дарданеллы, потому что балканские государства (прежде всего Болгария) немедленно кристаллизуются вокруг этого нового русского центра, а австрийское влияние в Адриатическом море будет утрачено.

2. О компенсациях Австрии речь может идти только в случае распада Турции…»

Голуховский особо подчеркнул, что в этом его полностью поддерживает император. В ответ германский посол мог лишь утвердительного кивнуть головой, так как еще в начале августа 1895 г. слышал подобные высказывания от самого Франца-Иосифа. «При таких взглядах, — заметил Эйленбург в донесении канцлеру князю X. Гогенлоэ, — нет ничего удивительного в том, что граф (Голуховский. — И.К.) более всего боится взаимопонимания между Англией и Россией». В августе антироссийские высказывания Франца-Иосифа в отношении судьбы Константинополя вызвали довольно сдержанную критику канцлера Гогенлоэ. В ноябре же посол Эйленбург прореагировал более решительно. «…У меня нет сомнений, — говорил он Голуховскому, — что Германия не станет поддерживать политику Австрии, которая видит в захвате русскими Константинополя повод к войне» (выделено мной. — И.К.).

Берлин в очередной раз остудил антироссийский запал Вены. А вскоре подобное ей пришлось испытать и со стороны Лондона. В начале 1896 г. Солсбери уведомил Голуховского, что правительство ее величества считает нецелесообразным для себя продление соглашения 1887 г. В своих балканских притязаниях Австро-Венгрия оказывалась один на один с Россией.

Франция? А она была союзницей России, и союзники договорились согласовывать свои действия на Ближнем Востоке. Париж выступал противником лондонских инициатив по оказанию давления на султана, и этим он серьезно страховал Петербург, который платил ему поддержкой в египетских делах. Примечателен факт: когда после сентябрьской резни армян 1895 г. Солсбери попытался убедить кабинет в необходимости предоставить Ф. Карри право вызывать флот из Безикской бухты к Константинополю для устрашения султана, то он не нашел поддержки среди членов правительства. Эксперты Адмиралтейства вдруг заголосили, что русско-французский союз «склонил морской баланс на Средиземном море не в пользу Британии».

Таким образом, с осени 1895 г. ситуация в Турции и расклад сил в Европе благоприятствовали планам Петербурга по захвату Босфора. «Мы готовы», — заявили в конце октября военный министр Ванновский и управляющий Морским министерством Чихачев. А 14 (26) декабря Чихачев еще раз заверил Лобанова-Ростовского в готовности флота «начать кампанию» по овладению Верхним Босфором. Летом 1896 г. сначала офицеры Морского министерства, а затем Одесского военного округа, с согласия турецких властей, осматривали укрепления проливов. В отношении Босфора было заявлено о потенциальной эффективности установки минных заграждений в его узкой части. Система же дарданелльских укреплений, по мнению русских специалистов, была недостаточна для успешного отпора попыткам их прорыва. С выводами «было ознакомлено правительство султана, которому предлагалось обратиться за содействием в минной обороне Проливов к России».

Как в таких условиях повела себя российская дипломатия? А она с самого начала Ближневосточного кризиса, побуждая султана к реформам, тем не менее грудью встала на его защиту. Когда Нелидов после сентябрьской резни в Константинополе попытался «привлечь самое серьезное внимание императорского правительства» к своему плану захвата Верхнего Босфора, изложенному еще осенью 1892 г., то его стремление было проигнорировано. После того как в ноябре 1895 г. в речи на банкете лондонского лорд-мэра Солсбери предупредил султана, что «если он не прекратит своих жестокостей, то ярость бога обрушится на него», князь Лобанов написал послу Стаалю: «Нам хотелось бы верить, что грозная перспектива распада Оттоманской империи не входит в комбинацию лорда Солсбери». В Петербурге более всего опасались, что Англия воспользуется очередным кризисом в Турции для своего утверждения в зоне проливов, и, исходя из этого, строили российскую политику. Поэтому-то Нелидов и внушал султану мысль, что действия России «носят исключительно сдерживающий характер и что, присоединившись вместе с Францией к английским демаршам в пользу армян», в Петербурге «воспрепятствовали англичанам перейти к обособленным энергичным действиям». Нелидов явно стремился «закошмарить» султана английской угрозой, завлечь перспективой совместной с Россией защиты проливов и таким путем установить над ними российский контроль.

Подобно тому как действовал Форин офис в 1875–1878 гг., теперь уже российская дипломатия стремилась всячески уберечь Турцию от развала, сохранить статус-кво в зоне проливов и не допустить там усиления позиций своих британских коллег. Более того, в Петербурге упорно избегали даже намеков на переговоры с англичанами по проливам, которые могли быть расценены как шаги к разделу османских территорий.

 

Неотправленная телеграмма посла Нелидова

Весной и летом 1896 г. в Османской империи, казалось бы, начало устанавливаться относительное спокойствие. С очевидным удовлетворением успокоилась и европейская дипломатия. Однако 14 (26) августа ситуацию в Константинополе взорвала группа вооруженных армян, захвативших центральный банк султанского правительства — Оттоманский банк. Одновременно по турецкой столице прокатилась волна взрывов и нападений на полицию. Террористы грозились взорвать банк, если султан не предпримет срочных мер по ускорению реформ в стране. Это явилось и грозным жестом в сторону великих держав, правительства которых обильно финансировали Порту. В течение 1890–1898 гг. общая сумма предоставленных кредитов составила 12 миллиардов франков.

По некоторым данным, турецкая полиция знала о готовившейся акции армян, но не чинила препятствий. В итоге ответом на захват банка явилась очередная резня армян в Стамбуле, которая не прекратилась даже тогда, когда после уговоров драгомана российского посольства Максимова армяне покинули банк и отплыли за пределы Турции.

В то время попытками европейских послов остановить резню руководил Нелидов. Видя, что ноты протеста не действуют на турецкие власти, Александр Иванович лично предупредил султана Абдул-Гамида II, что, если резня не будет остановлена, он отдаст приказ русским боевым кораблям обстрелять Беюк-Дере. По мнению А. Герберта, руководившего английским посольством в отсутствие Ф. Карри, решительный тон Нелидова вынудил султана отдать «приказ диким толпам разойтись».

В начале сентября 1896 г. английский еженедельник Spectator выразил мнение немалого числа британских политиков: самым верным решением армянского вопроса явилось бы соглашение великих держав о «раздроблении» Османской империи при условии, если Россия даст на то свое согласие. В противном случае державы должны были направить свои усилия на низложение Абдул-Гамида II и замену его новым султаном. Это совпало с реакций Вильгельма II на новую волну насилия в турецкой столице: «Султан должен быть низложен».

На таком фоне 10 (22) сентября в Лондон прибыл Николай II, совершавший после коронации вояж по европейским столицам. В любимой летней резиденции королевы Виктории, шотландском замке Балморал, 15 (27) и 17 (29) сентября состоялись беседы царя с премьер-министром. По итогам Солсбери составил меморандум и представил его на обсуждение кабинета.

«Он вынудил меня начать беседу, — писал Солсбери о первой встрече с царем, — но по ходу не проявлял особой активности». Однако «был один центральный вопрос, по которому он (царь. — И.К.) высказывался довольно твердо… Он определенно расположен к сохранению нынешнего территориального status quo в Турции». И далее Солсбери констатировал:

«В этом вопросе он воспринял мои взгляды с одобрением, однако не стал зарекаться от проведения срочных мер. Он согласился с тем, что попытка принудить Турцию методом оккупации какой-либо части ее территории представляет опасность для любой державы, потому что может возбудить острую зависть других держав и в конечном итоге привести к войне; но, с другой стороны, он также согласился, что было бы опасным оставлять дела такими, какие они есть, по многим причинам, особенно из-за финансового давления, которое может быстро привести Оттоманскую империю к анархии, и тогда отдельное выступление той или иной державы — особенно Австрии — станет возможным, что, вероятнее всего, приведет к европейской войне. Поэтому что-то надо делать. Наши меры, как они представлены, не годятся, потому что направлены на изменение границ Турецкой империи (выделено мой — И.К. ); следовательно, они должны быть направлены против самого султана» [1696] .

Солсбери стал развивать тему отстранения султана Абдул-Гамида от власти и даже предложил, «чтобы наши послы были проинструктированы о желательности смены султана». Тон ответных слов царя был согласительный, но, как заметил премьер, «с прохладой». И уже вторую беседу, 17 (29) сентября, Николай II начал с твердых возражений против устранения правящего султана. Суть их сводилась к тому, что насильственное смещение Абдул-Гамида дестабилизирует обстановку в Турции, чего российский император решительно не хотел допускать. И потом… Кто будет назначать нового султана, чьим он будет ставленником? Ведь Россия, в отличие от Англии и Франции, не обладала финансовыми рычагами воздействия на решение этих вопросов. Такие мысли Николай II не высказывал Солсбери, но определенно держал их в своей голове.

В ходе первой встречи, покончив с темой устранения султана, стороны перешли к Египту. По словам Солсбери, царь заявил ему, что Египет является «предметом большой ревности со стороны Франции». Но «нация так горда успехом… цивилизаторской миссии» на берегах Нила… Однако премьер не стал развивать столь дешевый пассаж и перебросил мостик к России. Как и годом ранее на встрече с Гатцфельдом, он напомнил царю беседу императора Николая I с Гамильтоном Сеймуром, в которой прадед российского самодержца «пожелал обсудить наследие больного человека (Турции. — И.К.) и предложил, чтобы мы (Англия. — И.К.) в ходе его раздела получили Египет. Он (Николай II. — И.К.) ответил, что не возражает против нашего обладания Египтом. Я же добавил, что император Николай готов был предложить Франции Сирию; он (Николай II. — И.К.), кажется, подумал, что этого будет недостаточно». После этого, заявив об абсурдности опасений по поводу русских устремлений к Индии, желании поддерживать статус-кво в Персии, осудив английских филантропов, выступающих за русскую оккупацию Армении, и выразив «глубокое удовлетворение» по поводу заявления Солсбери, что Англия не стремится мешать экономическому проникновению России на Дальний Восток, Николай II перешел к самой щекотливой теме — судьбе черноморских проливов. Солсбери изложил это так:

«Затем он обозначил тему, на которой остановился подробно и высказывался весьма серьезно. Он заявил, что Проливы должны перейти под контроль России. Я предложил, что он сможет без проблем добиться того, чтобы они были открыты для всех наций, однако он твердо заявил, что это мнение будет Россией отвергнуто. Проливы — дверь в дом, где он живет, и он настаивает на обладании ключом от него. Я сказал, что такая точка зрения подразумевает исчезновение султана, но до тех пор, пока этого не произошло, только он может осуществлять контроль над Проливами. Выдержав паузу, он ответил, что это так и он не станет предугадывать будущее. В настоящем он бы предпочел status quo . Однако добавил, что сможет дать понять султану, что Проливы остаются у него лишь до той поры, пока Россия сама не станет ими распоряжаться. России не нужен Константинополь или какая-нибудь иная турецкая территория по каждую сторону проливов. Она только хочет обладать дверью (от собственного дома. — И.К. ) и укрепить ее» [1701] .

Эти высказывания явно завели Солсбери, и он стал аккуратно подбрасывать царю вводные:

«Я спросил, как, по его мнению, такой порядок понравится Румынии. Он ответил, что для него здесь не возникнет трудностей и это не будет иметь особого значения. Я поинтересовался, а как изменения в расстановке морских сил в Средиземноморье воспримут Италия и Франция. Кажется, его удивила мысль, что обе они станут возражать. <…> Не станет же Франция думать, заявил он, что мы собираемся воевать с ней. Сейчас да, ответил я, но люди и обстоятельства меняются, и политики должны проявлять бдительность по отношению к неизвестному будущему. Я сказал ему, что Ваддингтон [1702] горячо убеждал меня: политика Франции в этом вопросе (русского обладания проливами. — И.К. ) не изменилась со времен Крымской войны. Он очень удивился моему высказыванию, но заметил, что не предпринимал шагов, дабы выяснить позицию Франции. Я выразил надежду, что он поинтересуется у Ганото [1703] (которого я весьма ценю), как Франция отнесется к подобным изменениям. Он пообещал расспросить Ганото и позволить Дафферину ознакомиться с результатом» [1704] .

Почувствовав, что Солсбери нагромождает контраргументы, Николай принялся доказывать, что является решительным противником войны и не стремится к установлению морского господства России в Средиземном море, а хочет ограничиться только укрепленной «дверью» в собственный дом. По словам премьера, царь заявил ему, что, «как только Проливы будут открыты, он пошлет эти суда (Черноморской эскадры. — И.К.) в Тихий океан и оставит их там».

Но Солсбери тут же сменил тему, заявив, что морские интересы Великобритании не носят «столь срочного характера, как у других держав. Наши интересы в Средиземноморье в настоящий момент ограничиваются Мальтой и Египтом (о Кипре премьер умолчал. — И.К.)». Чуть позднее, явно желая расположить к себе царя, Солсбери развил эту тему:

«Я высказал мнение, которое он разделил, что, пожалуй, в настоящее время нет причины для вражды между Россией и Англией, кроме вопроса о Проливах. Я отметил, что интерес Англии в этом вопросе не так уж велик, как у остальных, и является чисто морским. Я признал, что не стоит поддерживать теорию о том, что турецкое господство в Константинополе является бастионом для нашей Индийской империи» [1706] .

Вместе с этим Солсбери тут же оговорился, что он «не понимает», как Англия «сможет бросить своих союзников», с кем была «так долго». Со стороны премьера это явилось большим лукавством. Как он «держался» за своих союзников по Средиземноморской Антанте, мы уже знаем. Однако Австро-Венгрия… Эта тема у Солсбери была все же глубже. Он писал:

«В твердых выражениях я высказал свое убеждение в важности для Европы существования Австрии… Насколько я понимаю, австрийские представления заключаются в том, что хозяин Проливов получает полный контроль над турецкими владениями, находящимися между Болгарией и Эгейским морем, и в том, что Австрия не может себе позволить быть окруженной Россией. Защита себя методом занятия Салоник и близлежащей территории подвергнет ее опасности другого рода — нарушению баланса между славянскими и неславянскими элементами в ее империи».

По словам Солсбери, несмотря на «выраженное глубочайшее уважение» к Францу-Иосифу, ответная реакция российского императора продемонстрировала его «большую антипатию» к дунайской монархии:

«Он (царь. — И.К. ) был огорчен тем, что Австрия должна была получить Боснию и Герцеговину по итогам прошедшей войны, не потеряв ни одного солдата, не потратив шиллинга и подставляя под огонь лишь Россию. Он выразил твердый взгляд на ее будущее. Он уверен, что государство удерживается лишь уважением к нынешнему императору. Когда он умрет, Венгрия провозгласит свою независимость, так же поступят Богемия и славянские части империи, которые, возможно, постараются объединиться с Россией (курсив мой. — И.К. ), и ничего не останется, кроме австрийской “марки”; поэтому он считает, что австрийское сопротивление этим процессам не может быть длительным» [1707] .

Подобный взгляд российского императора на судьбу Австро-Венгрии явно «пришелся не по вкусу» английскому премьеру, и он позволил себе совет на грани такта:

«Задача российских и австрийских политиков должна состоять не в высматривании замыслов друг у друга и даже не в компенсациях, а в безопасности, которая должна быть предоставлена Австрии в случае таких изменений, которые поведут к исчезновению Турецкой империи. Я думаю, что если Австрия, Франция и Италия (в этом случае) благосклонно отнесутся к переходу Проливов под контроль России, то Англия не станет отстаивать свои возражения в одиночестве, а постарается достичь такого соглашения, которое бы устроило всех».

После этого, по словам премьера, царь переключился на германского императора, к которому «не испытывал дружеских чувств». «Он сказал, что император (Вильгельм. — И.К.) человек очень нервный, а он человек спокойный и не может выносить нервных людей». А вот эту тему английский премьер, думается, поддержал с удовольствием.

Первая встреча с царем обнадежила Солсбери и позволила ему сформулировать основу англо-русского соглашения:

«В результате беседы я пришел к пониманию того, что если мы отдадим ему (царю. — И.К. ) Проливы, он поможет нам и обдумает приемлемые предложения по компенсации. Если мы не станем отдавать ему Проливы, он ограничится лишь формальным вниманием к настоящим проблемам» [1708] .

Спустя два дня, встретившись с императором Николаем во второй раз и выслушав от него неприятные возражения против смещения султана Абдул-Гамида, Солсбери в ответ явно ужесточил свою позицию по проливам:

«Подводя итог сказанному им о русском контроле над Проливами, я счел возможным принять это требование, если оно будет заявлено после исчезновения Турецкой империи; так как все другие державы потребуют удовлетворения, и это должно стать частью общего соглашения».

Вместе с этим Солсбери предложил обезопасить интересы великих европейских держав в случае начала очередных волнений в Константинополе: ввести в проливы по три боевых корабля от каждой державы. Но Николай II «вовсе не проявил склонность к такой перспективе и вскоре свернул беседу».

В 1920-х гг. В. М. Хвостов утверждал, что «сделка с английским империализмом на основе раздела Турции была вполне возможна». Будущий академик и директор Института истории АН СССР пришел к такому выводу как на основе анализа европейской ситуации 1895–1897 гг., так и опубликованных в первые годы советской власти секретных документов царского правительства по подготовке десантной операции на Босфор.

В начале 1930-х гг. известный американский историк Уильям Лангер, характеризуя встречу в Балморале, отметил, что Солсбери так стремился заполучить поддержку Николая II, что поманил его перспективами уступок в зоне проливов. Английский историк Маргарет Джефферсон, опубликовавшая в 1960 г. текст меморандума премьера о беседах с царем, не соглашалась со столь категоричным утверждением. Составленный Солсбери меморандум, по ее мнению, показывает, что премьер «был вполне лоялен к Австро-Венгрии и сохранил все возражения против передачи России контроля над Проливами». Сходных оценок придерживался и крупный английский историк Джон Гренвилл, опубликовавший в 1964 г. работу, посвященную исследованию внешней политики Солсбери. В то же время, определяя в целом позицию британского премьера, Джефферсон писала:

«В 1896 г. Солсбери считал, что со временем британские планы по предотвращению перехода Проливов в руки России будут все более ослабевать. Лучшее, на что он надеялся, состояло в том, что это произойдет после краха Турецкой империи» [1714] .

В 1973 г. Н. Н. Болховитинов при содействии В. М. Хвостова опубликовал записку Е. Е. Стааля о беседе с Солсбери 20 сентября (2 октября) 1896 г., спустя всего три дня после встречи премьера с царем в Балморале. По словам Стааля, из сказанного российским императором английский премьер посчитал «возможным сделать вывод, что русские интересы концентрируются вокруг вопроса о проливах. Урегулирование этого важного вопроса в смысле претензий России встретит, разумеется, сильную оппозицию в Европе. Однако со стороны Англии такой оппозиции не будет. Напротив, последняя не увидит прямой угрозы своим интересам и проявит готовность договориться с нами». Вывод же Болховитинова прозвучал так: «…при всем желании не допустить установления русского господства над проливами, британская дипломатия не могла не искать новых путей решения турецкой проблемы». И вот здесь ключевая фраза — «…не могла не искать…».

В 1896–1897 гг. Солсбери, разумеется, не горел желанием отдавать России черноморские проливы. Но и в Петербурге не были категорически настроены требовать оба, в центре внимания был Босфор. Солсбери же явно искал «новые пути», а посему, как и в 1878 г., в его сознании вращались различные варианты политического торга, и какой реализуется — это во многом зависело от российской стороны. А вот там…

Вместо попытки нащупать компромисс с целью обеспечения захвата Верхнего Босфора царь выдал такое, что предстало в глазах премьера явной химерой и вызвало его недоумение. Говоря о естественном стремлении России к контролю над проливами, Николай II одновременно выразил желание сохранить статус-кво и в Турции, и власть султана в Константинополе. В беседе со Стаалем Солсбери заявил, «что он менее всего хотел бы установления на берегах Босфора двусмысленного и малоопределенного режима, например призрак султана рядом с могущественной Россией, действующей от его имени. Он предпочел бы четкие решения». Однако именно «четких решений» английский премьер и не услышал от российского императора.

Николай решительно отвергал какое-либо вооруженное давление на султана и тем более соглашение по разделу его владений. Незадолго до появления Николая II в Лондоне Солсбери предложил припугнуть султана совместной англо-франко-русской демонстрацией в проливах. «Я решительно против подобного соглашения с Англией, — отреагировал российский император. — Это было бы на деле первым шагом к постепенному разделу Турции». И в этом смысле была весьма показательна позиция российского правительства по Египту.

Если для Англии, как писал В. М. Хвостов, «в 1896 г. нейтралитет России в египетском вопросе мог казаться весьма ценным», то Николаю II теперь становилось неинтересным «платить» за проливы Египтом — «это в половину обесценивало покупку. Проливы получали теперь новое значение — как калитка к Суэцу, к большим воротам морского пути на Дальний Восток». Эту оценку академика разделяет и современный российский исследователь внешней политики последнего российского императора П. В. Мультатули: «Николай II фактически отказал Англии в аннексии Египта…». И с этим утверждением можно согласиться, даже несмотря на то, что на встрече с Солсбери Николай II, казалось бы, не заявил возражений по поводу британского владения Египтом. Однако фактор Страны пирамид не стал разменной картой в англо-русской сделке: «Египет за Босфор при нейтрализации Дарданелл». Сделка не состоялась. Стороны даже не приступили к ее обсуждению. Одновременно — точка зрения Парижа — вот что сильно влияло на текущую позицию российских политиков в египетском вопросе.

В контексте противодействия британской активности в армянском вопросе российский МИД неоднократно заявлял, «что в подходящий момент мы со всей добросовестностью и энергией поддержим пожелания Франции в отношении Египта». Еще в начале июля 1896 г. князь Лобанов-Ростовский говорил зятю королевы Виктории принцу Людвигу Баттенбергу, что восстановление доброжелательных отношений между Россией и Англией зависит от устранения всяких препятствий свободного прохода через Суэцкий канал и Красное море. Российская дипломатия всячески демонстрировала, что проблема Египта и Суэцкого канала не лежит исключительно в сфере англо-французских отношений, а, по аналогии с проблемой черноморских проливов, представляет общеевропейскую значимость. Лобанов-Ростовский жаловался, что так и не получил ответа от англичан «по поводу нейтрализации Суэцкого канала», на что Ламздорф заметил: «Думаю, что прав мой друг Ионии: в мирное время канал свободен, в военное время никакая конвенция не сможет его нейтрализовать». Ну в точности как барон Бруннов в далеком 1854 г. о черноморских проливах.

Наступала кульминация Ближневосточного кризиса. В столицах великих держав прекрасно понимали, что новая волна резни армян, последовавшая за захватом Оттоманского банка, создавала ситуацию, в которой довольно легко было отыскать или придумать повод для силового вмешательства в турецкие дела. В этом смысле европейские кабинеты пристально наблюдали за действиями Лондона и Петербурга.

Не добившись ничего вразумительного от Николая II в Лондоне, Солсбери выступил с новой инициативой. В ноте от 8 (20) октября, обращенной уже ко всем великим державам, британский кабинет предложил поручить конференции послов в Константинополе выработать проект реформ для Турции и определить методы давления, которые бы заставили султанское правительство принять предлагаемые реформы. Как писал В. М. Хвостов, это предложение английского правительства, с одной стороны, «должно было нанести удар преобладанию русского влияния в турецкой столице», а с другой — создать основы для интервенции во внутренние дела Порты, которая могла «стать сигналом к обострению внутреннего кризиса в Турции, а затем — к ее разделу». В этом случае события вполне могли подтолкнуть Петербург к реализации сценария англо-русского соглашения «на базе все той же схемы: Египет, быть может, и Месопотамия — Англии, проливы — России».

Продолжая упрямо отстаивать статус-кво в Турции, российское правительство, тем не менее, согласилось обсуждать план реформ, но решительно отвергло выработку мер принуждения в отношении султана, «что заранее обрекало будущие разговоры послов на дискуссию чисто академического характера». Такое решение Петербурга разочаровало Нелидова, предлагавшего отбросить политику статус-кво и начать вместе с англичанами давить на султана. Тем не менее для замыслов российского посла новая нота Солсбери оказалась весьма своевременной. Дело в том, что в конце октября Нелидов получил из МИДа новые инструкции. Прочитал, схватился за голову и срочно засобирался в Петербург.

Полученные наставления оказались плодом пребывания Николая II во французской столице, в которую он направился из Лондона. Надежды Солсбери оправдались: в Париже царь поинтересовался отношением Франции к перспективам русского обладания черноморскими проливами. И похоже, удивился куда более, нежели комментариям английского премьера по данному вопросу. В итоге министр иностранных дел Франции Габриэль Ганото убедил Николая II выработать совместные инструкции послам двух стран в Константинополе, согласно которым российское правительство посылало своего представителя в Совет по управлению Оттоманским долгом и соглашалось на значительное расширение его компетенции. Еще месяц назад Николай II решительно противился любым действиям, направленным на интернационализацию решения турецких проблем, а теперь вдруг безропотно на них соглашался, и притом в самом худшем для российского правительства варианте — не в военном, а в финансовом, где позиции России были наиболее слабыми. В такой перспективе ни о каком захвате даже Верхнего Босфора не могло быть и речи. В. М. Хвостов убедительно показал, что в Париже Николая II «попросту надули», и Ганото «провалил нелидовский проект».

В Петербурге политический кульбит молодого императора вызвал сильную оппозицию, и Николай II быстро попятился назад. 5 (17) ноября он уже «в основном одобрил идею немедленного захвата Босфора». 12 (24) ноября российское правительство заявило о своем согласии на созыв конференции послов и, следовательно, возможное обсуждение мер давления на Порту, но так… чтобы не «обижать» султана. К середине ноября до Петербурга добрался Нелидов и стал развивать свой план немедленного захвата Верхнего Босфора, который 18 (30) ноября изложил в записке, представленной императору.

«Почти неизбежное вооруженное вмешательство великих держав в турецкие дела», по словам Нелидова, заставляло Россию торопиться с решительными действиями в проливах. Аналогичные донесения военному министру слал в то время из Константинополя и полковник Пешков. Однако о «неизбежности» вооруженного вторжения великих держав на берега Босфора и Дарданелл можно было говорить в то время с очень большой натяжкой. К этому склонялась одна только Англия, и то в качестве лишь коллективной меры великих держав. Нелидов явно сгущал краски, добиваясь принятия своего плана.

«Занятие нами Верхнего Босфора, — писал он, — и открытие Дарданелл для военных судов всех наций, с нейтрализацией этого пролива и обезоружением его берегов, представляли бы самое для нас выгодное, при настоящих условиях, разрешение вопроса о проливах…». Примечательно, что это в основном совпадало с позицией Солсбери, высказанной 16 (28) августа 1896 г. в ответ на запрос кайзера Германии о позиции английского правительства в отношении проливов. Англия, по словам Солсбери, удовлетворилась бы открытием лишь Дарданелл. Но в таком варианте было совершенно понятно, в чьи руки английский премьер готов был отдать Босфор — России.

Однако в то время, когда Солсбери был расположен договариваться с российским правительством о разделе Турции и ждал соответствующих ходов из Петербурга, князь Лобанов и граф Голуховский, беседуя в конце августа 1896 г. в Вене, «сошлись на том, что, если избавить Турцию от иностранного вмешательства, она способна просуществовать еще длительное время. Поэтому они решили, что должно быть сделано все возможное для поддержания статус-кво».

Нелидов же в своей записке указывал на совершенно иную необходимость: сначала — захват Верхнего Босфора, затем — переговоры; надежд на сговор с султаном не осталось, и для осуществления захвата предстояло либо воспользоваться подходящим поводом, либо создать его самим. Но Нелидов находился в тесном контакте с Карри… Академик Хвостов не исключал «какой-либо устной неофициальной договоренности» между ними по плану силового давления на султана и возможного раздела Турции. Но если это так, тогда Солсбери был в курсе замыслов русского посла, и, похоже, они не вызывали у него отторжения. Уж очень многое в то время говорило в пользу именно такого понимания. Главное — начать: русский десант высаживается на Босфоре, английские броненосцы проходят Дарданеллы. Похоже, Солсбери был не прочь затащить русских в эту стартовую схему действий. Ну а далее, на основе уже свершившегося факта оккупации зоны проливов, продолжить более конкретный торг с Петербургом.

В конце 1890-х гг. Петербург и Лондон вполне могли достичь соглашения, по которому Верхний Босфор отходил бы к России. Англия готова была согласиться с этим на строго определенных компенсационных условия. В этом смысле весьма примечательны публикации в «Таймс» того периода. 10 (22) сентября 1896 г. со ссылкой на сообщение из Севастополя газета, как о неизбежном, писала о подготовке русских к захвату Босфора. «Часть Черноморского флота в составе 4 броненосцев, 3 канонерских лодок и нескольких торпедных катеров курсирует в районе Очакова». По сообщению «Таймс», у командующего русским флотом был приказ: после получения телеграммы из Константинополя, приняв на борт боевых кораблей три батальона пехоты, направиться к Босфору. Войска на юге России, согласно тому же сообщению, находились в полной боевой готовности. Одновременно «Таймс» констатировала «резкое» изменение в положительную сторону тона петербургских газет по отношению к позиции Англии в текущем Ближневосточном кризисе.

Однако сценарий начала интервенции и последующего раздела Турции отнюдь не противоречил предложению Солсбери о созыве мирной конференции послов в Константинополе и переносе именно туда инициативы выработки мер преодоления кризиса. Последний фактор, кстати, пусть и косвенно, но подтверждал существование той самой «договоренности» между Нелидовым и Карри, которую предполагал академик Хвостов. Надо еще учесть следующее: Солсбери не верил в то, что итоги предстоящей конференции послов в Константинополе приведут к началу реформ, которых добивались от султана европейские кабинеты. В целом же британская дипломатия в очередной раз демонстрировала свое поразительное тактическое умение одновременно устойчиво идти разными дорогами — продуманно ставить как на «красное», так и на «черное» и, в зависимости от того, что «выпадет», твердо и последовательно реализовывать свои стратегические замыслы.

23 ноября (5 декабря) 1896 г. в Петербурге под председательством Николая II состоялось особое совещание по рассмотрению предложений, изложенных в записке Нелидова. На нем, помимо императора, присутствовали: А. И. Нелидов, П. С. Ванновский, Н. Н. Обручев, управляющий Морским министерством П. П. Тыртов, управляющий Министерством иностранных дел Н. П. Шишкин и министр финансов С. Ю. Витте. На совещании Нелидов активно развивал идеи, ранее изложенные императору письменно. Ванновский и Обручев «очень поддерживали мнение нашего посла», Шишкин с Тыртовым либо отмалчивались, либо говорили «отдельные фразы, ничего определенного не выражающие». «…Единственно, кто возражал, и возражал весьма решительно, против этой затеи, был я», — заявил в своих воспоминаниях Витте. Министр финансов еще 12 (24) ноября подал императору записку, в которой советовал проводить в отношении Порты миролюбивую политику и избегать силовых мер. В ходе совещания Николай II «никаких мнений не выражал», однако, подводя его итоги, заявил, «что он разделяет мнение нашего посла».

В результате, как вспоминал Витте, «было решено вызвать (курсив мой. — И.К.) такие события в Константинополе, которые бы дали нам право и возможность высадиться в Босфоре и занять Верхний Босфор», и только после этого «войти в сношение с султаном и в случае, если он станет на нашу сторону, то обещать ему наше покровительство». Что делать, если султан «не станет» на сторону русских после их высадки на берегах Босфора, об этом в решениях совещания ничего сказано не было.

В соответствии с одобренным постановлением следовало немедленно начать подготовку десанта в Одессе и Севастополе. Командовать операцией должен был главный командир Черноморского флота и портов вице-адмирал Н. В. Копытов. Командиром сводного десантного отряда был назначен генерал-лейтенант В. фон Шток. Схема действий представлялась так: когда настанет подходящий момент для высадки десанта, Нелидов должен был отправить «депешу нашему финансовому агенту в Лондоне Татищеву» с поручением купить партию хлеба; Татищев же немедленно пересылал эту телеграмму «управляющему Государственным банком», который в свою очередь передавал ее «морскому и военному министрам». Закручено было мудрено, но можно понять почему: уж очень опасались утечки информации и срыва фактора внезапности высадки десанта.

Однако внимательное прочтение опубликованного в 1931 г. постановления особого совещания 23 ноября (5 декабря) 1896 г. позволяет сделать вывод, что его содержание выглядело все же менее решительно в сравнении с тем, как оно представлено в воспоминаниях Витте.

Постановление начиналось с того, что поручало Нелидову прежде всего «изыскать вместе с представителями других держав, согласно предложению великобританского правительства, средства для упорядочения и поддержания (курсив мой. — И.К.) Оттоманской империи». Послу предписывалось «тщательно избегать» таких мер, «которые клонились бы к постепенной замене турецких правительственных учреждений общеевропейскими и к установлению международных порядков на берегах проливов». В том случае, если султан воспротивится принятию предложенных ему мер или станет под разными предлогами их оттягивать, то Нелидову следовало «путем доверительных разговоров с послами» договориться о способе принуждения, которым, «по всей вероятности, окажется морская демонстрация в Мраморном море». При таком развитии событий Нелидов должен был «заблаговременно предупредить императорское правительство о предложениях великих держав, дабы приказания Черноморской эскадре могли быть даны своевременно», с учетом того, что судам европейских эскадр «потребуется менее времени для вторжения в Дарданеллы, нежели нашим судам для перехода из Севастополя и Одессы к Босфору».

Но вот что удивляет. В конце ноября — начале декабря 1896 г. в Петербурге в обстановке глубочайшей секретности обсуждали планы захвата Верхнего Босфора, а в Лондоне к тому времени уже минимум как два месяца гуляла информация, что русская операция по захвату Босфора начнется именно после получения телеграммы от Нелидова. В феврале 1897 г. окончательно выяснилось, что британский консул в Одессе Стюарт знал о планах подготовки русского вторжения в Босфор. Он сообщил об этом в Константинополь послу Карри и получил соответствующие инструкции. А вот это, по-моему, еще одно подтверждение верности догадки В. М. Хвостова о некой «устной неофициальной договоренности» между Нелидовым и Карри. Скорее всего, в беседах со своим британским коллегой Нелидов взял на себя инициативу предварительного обсуждения сделки с англичанами в случае реализации русского плана захвата Босфора и даже озвучил такие его аспекты и варианты, к которым еще не были готовы в Петербурге. Последовательность действий русского посла выглядела так: сначала предварительно договориться с Карри в Константинополе и уже затем представить результаты в Петербург.

Однако столичная российская дипломатия, даже будучи крайне озабоченной безопасностью южных границ и разочарованной в перспективах сговора с султаном, предпочитала не играть активной роли и фактически плелась в хвосте событий.

Нелидов, тем не менее, воодушевленный решениями петербургского совещания, поспешил в турецкую столицу. Однако вскоре его в очередной раз постигло разочарование. Суть полученной им после прибытия в Стамбул телеграммы сводилась к простой фразе: любезный Александр Иванович, забудьте все то, что вы не так давно слышали в Петербурге, и ждите новых указаний. Операция по захвату Верхнего Босфора в Зимнем дворце была в очередной раз отложена.