1

В августе мне позвонил Генка. Событие это само по себе значительное. Когда-то мы были друзьями детства, потом отрочества, а потом… Потом вдруг что-то произошло: из уймы наших общих забот и увлечений каждый выбрал одно, отдался ему до конца, и это почему-то сделало нас чужими. Я часто думал: почему? При встречах мы чувствовали себя неуютно, говорили ненужные, глупые слова… Может быть, потому, что каждый из нас был свидетелем становления личности другого, знал его слабости, терзания и порывы, а сейчас — мы твердо стояли на своем пути, отвоевали у жизни какие-то позиции, в глазах окружающих были людьми определенного положения, и нам неудобно было помнить, что кто-то знает все о наших истоках, знает, с чего мы начинали, к чему стремились, — и теперь видит: кем мы стали, к чему в конце концов пришли…

— Привет, пан офицер! — радостно закричал в трубку Генка.

— Здравствуй, пан поэт! — в тон ему ответил я.

— Наконец тебя поймал! Все время в командировках… Наверно, уже ракушками оброс?.. — И, не дожидаясь моего ответа, Генка вкрадчиво произнес: — Слушай, старик, знаешь, что я придумал? Поехали в Гурзуф? Возьмем с собой Толика, плюнем на все — и поедем…

Я не знал, на что собирается плюнуть Генка. Я хотел сказать, что по графику мой отпуск в декабре, что я опять поругался с женой… Но вдруг, совершенно неожиданно, памятью чувств — мгновенной и яркой — я вспомнил, как мы втроем: Генка, я и Толик — это третий «мушкетер» из нашей детской компании — каждое лето ездили на каникулы в Гурзуф. В те времена Крым еще не был так популярен. Мы находили дикие пляжи, заплывали далеко в море, валялись на круглых, похожих на спины бегемотов, валунах, читали, спорили, ругались… Одним словом — росли и самоутверждались. Сколько раз, приближаясь к берегу после очередного заплыва, мы ахали и удивлялись этому крошечному кусочку земли, который здесь круто поднимался горами вверх, образуя — вместе с морем — некое подобие зеленого пакетика, казалось, он старается завернуть, упрятать от всего мира маленькую скалистую бухточку нашей юности…

Я вспомнил Большую гурзуфскую скалу, на которой на спор просидел целые сутки. На вершине ее собирались ветры всего побережья. В обед сюда прилетали пряные ароматы борща, к вечеру сизые дымки многочисленных мангалов сливались в один могучий поток ржавого шашлычного запаха… А я сидел на скале с буханкой черного хлеба и утром с высоты увидел такой рассвет!

Даже после моего корявого описания Генка не выдержал, взял шерстяное одеяло и полез ночевать на этот крошечный гранитный островок, повисший между небом и морем.

Но Генка все равно проспал: чтобы увидеть мой рассвет, нужно было всю ночь дрожать от холода…

Я вспомнил, как начал нырять. Как застрял в подводном гроте и, задыхаясь, вырвался на поверхность весь изрезанный и исцарапанный…

Многое вспомнил я в эту короткую телефонную паузу. А Генка ждал, молчал, и тишина в трубке шуршала морским прибоем.

— Ладно, — наконец сказал я. — Давай попробуем…

 

2

Мы встретились на Курском вокзале. Толик — полысел, Генка — потолстел, а я… И, словно перехватив мой взгляд, Генка восторженно завопил:

— Ну, ты побурел, мужик! Хорош! Хорош!.. Слушай, нам нужно общнуться! Давно хочу написать что-нибудь этакое… И название подходящее уже есть — «Монолог водолаза»! Здорово?

— Лихо! — сказал я.

— Оригинально! — отметил Толик.

И мы громко заржали, спугнув с перрона стайку воробьев.

Поезд тронулся… Мы сидели в коробочке купе и напряженно глядели друг на друга. Попытались поговорить о делах, но ничего не вышло.

Генка не любил рассказывать о своем творчестве. Он писал стихи для детей, многие из них стали популярными песенками, их с удовольствием распевали. В общем, это была известность. Но Генка стыдился своей деятельности… И я понимал почему. Я хорошо помню его юношеские стихи. Генка болезненно воспринимал мир. И образы его творений напоминали капли яда. Они медленно отравляли душу, но в то же время была в них какая-то необъяснимая прелесть. Прочитав их однажды, человек, как наркоман, в тяжкие минуты снова тянулся к ним и находил облегчение… Ясное дело, что такие стихи никто не печатал. Генка долго мотался по редакциям… Наконец кто-то дал ему дельный совет, и, блестяще владея техникой версификации, он покорил «легкий жанр». Жизнь его стала спокойнее, обеспеченнее, но… Я много раз замечал, когда мы с Генкой входили в книжный магазин и он видел на прилавке сборники «взрослых» поэтов, глаза у него наполнялись лютой злобой.

Толик о своей работе ничего не мог рассказать… Он с детства имел склонности к математике. В старших классах на всех уроках решал задачки «повышенной трудности» — готовился поступать на мехмат. С гордостью показывал нам грамоты, завоеванные на городских математических олимпиадах, даже ездил в Болгарию на «международную встречу»… Перед выпускными экзаменами Толика вызвали в райком комсомола. На наши вопросы он ничего не отвечал, переводил все в шутку. Потом он поступил в какой-то таинственный вуз. Сейчас работал в «почтовом ящике». Однажды он мне показывал его издалека. Здание оправдывало свое название: огромный стеклянный ящик стоял за пузатым забором, из кирпичей этого забора наверняка можно выстроить новый жилой массив…

А я?.. Что я мог им рассказать? Закончил училище, плавал на пограничных сторожевых кораблях… И вот неумолимая логика службы пришвартовала меня к штабному столу…

Пришла проводница, принесла жиденький чай. Мы быстро похлебали его и легли спать.

 

3

О, Гурзуф!.. Милый моему сердцу Гурзуф! Что случилось с тобой?.. Мы стояли на автобусной остановке и с ужасом наблюдали, как по твоим узким извилистым улочкам снуют толпы отдыхающих. Воздух был пропитан суетой и желанием урвать хоть чего-нибудь…

Я остался на площадке сторожить наши баулы, а Генка и Толик, как наиболее контактные и предприимчивые особи, решили пройти по старым явкам, в надежде отыскать свободное жилище.

Вскоре я заметил, что ко мне присматривается некий мужичишка. Он был коренастый, ладный, загоревший до синевы — этакий местный «негроид».

Мужичишка несколько раз прошелся вдоль толпы приезжих, внимательно оценивая каждого из алчущих жилья.

Наконец он принял окончательное решение и подошел ко мне.

— Сколько вас? — бесцеремонно спросил он, кивнул на груду наших чемоданов.

— Со мной — трое, — с надеждой ответил я.

— Остальные такие же, как ты? — продолжал он допрос.

— В каком смысле?

— Ну… — мужичишка надул щеки, сжал кулаки, напряг мышцы, давая этим понять, что разглядел во мне атлета.

— А-а-а… — улыбаясь, протянул я и, смекнув, что ему нужно, торопливо добавил: — Да, да… здоровые ребята!

— Отлично! — хорошо поставленным, командирским голосом рявкнул мужичок. — У меня будете отдыхать — не пожалеете!..

Иван Захарович, так звали «хозяина», не обманул наших надежд. На окраине Гурзуфа он владел небольшим поместьем с прилегающей к нему плантацией. Близилось время сбора урожая — нужна была «рабочая сила». Когда мы прибыли на место, Иван Захарович щедро выкатил из своих погребов бочонок вина, и деловой контракт был заключен. По утрам мы с удовольствием вкалывали на его «делянке», имея в награду за это: чудесную комнату, а по вечерам — великолепного тамаду…

О, жизнь!.. Ты — прекрасна и удивительна!

 

4

Этого мальчика я заметил в первый же день. Глянул в окно — он, голенький, в одних плавках, стоит на коленях среди зарослей. С моря дует ветерок, и мальчик, изогнувшись, своим худеньким смуглым тельцем прикрывает от холода серенького котенка, который доверчиво свернулся клубочком в его ладонях.

Я позвал Генку и Толика. Они, зачарованные, долго смотрели на эту картину. Плавный изгиб спины мальчика удивительно «рифмовался» с колебанием стволов растений. Мальчик — ему было лет шесть-семь — смотрел на крошечное существо огромными голубыми глазами, и, казалось, из них струится свет доброты и покоя. А котенок чувствует это, понимает, что он наконец в безопасности, и ему хорошо…

— Потрясающе… — тихо прошептал Генка. — Хоть рисуй с него плакат «Люди, берегите животных!»

Мы вышли во двор. Мальчик обернулся на скрипнувшую дверь, посмотрел на нас и уважительно сказал: «Здравствуйте…» И нам тоже стало тепло и уютно, как тому котенку.

Позже мы познакомились с мальчиком ближе. Его звали Петя, а мама — соседка «хозяина» — звала его Петушок.

Как-то вечером Иван Захарович рассказал нам его историю:

«…Мужик от нее ушел — бездетная, дескать… Так она и жила — маялась. Ей уже за сорок было, когда сошлась она с одним отдыхающим. Вот Петька и получился… Она в нем души не чает. И есть за что: не ребенок — ангел…»

Петя этой осенью должен был идти в школу. Однажды он пришел к нам и с гордостью показал новый портфель, пенал, чистые тетрадки…

— Я отличником буду, — уверенно сказал он. — Чтобы мамка радовалась…

 

5

К берегу от дома Ивана Захаровича вела крутая тропинка, мягкая и упругая от опавшей хвои кипарисов. Где-то на полпути она огибала пресное озерцо. В нем бултыхались утята и пацаны, которым родители по малолетству не разрешали одним ходить на море. Грязную поверхность водоема украшала одна достопримечательность: ярко-желтый круглый плот — деталь, отбитая от катушки с кабелем. Это плавсредство было неустойчивым, вертлявым, но ребятишки резвились на нем от души. Мы, проходя мимо, частенько улыбались, глядя на них, и даже не подозревали, что озеро это довольно глубокое.

…Сначала был крик — страшный детский крик у нас за спиной. Мы бросили свои сумки с ластами и масками и, задыхаясь, побежали по тропинке вверх, туда — к озеру.

Пацаны сгрудились на берегу и стучали зубами, хотя солнце жарило, как прежде.

— Что? — заорал Генка. Он схватил самого рослого и тряхнул его изо всех сил.

— Петька… — пролепетал тот. — Его краем по голове стукнуло. Он там… в воде…

Мы обернулись — желтый кружок игриво прыгал на мелкой волне.

Генка метнул на меня взгляд, но я уже летел в воду.

Секунда — я у плота. Нырнул — глубина метра два, дно илистое, жирное. Видимость — нулевая, бурая муть кругом.

Шарю руками — туда, сюда… Звон в ушах, выныриваю — хватаю воздух… Снова вниз… Иду зигзагом, быстро… Нет нигде… Да что же это? Где же он?

Снова выныриваю. Рядом Генка и Толик. У Генки глаза квадратные, у Толика лицо перекошено, орет: «Не здесь!.. Плот отнесло…»

Наверно, башка его работала как компьютер. Она схватила все данные и сразу же выдала ответ.

Толик отплыл метров на пять в сторону, к берегу — кто бы мог подумать! — и решительно крикнул: «Тут он!..»

Его тон не позволял сомневаться в выводе.

Глубокий вдох… Здесь немного светлее, но все равно ничего не вижу. Снова работаю на ощупь. Ил забивается в нос и в уши. Неужели не найду?.. Здоровый мужик, обученный плавать под водой… Умру, но найду… Сам здесь останусь… Найду… Найду… Найду…

Я работал, как автомат. И когда наткнулся на него, то от неожиданности даже отдернул руку. У меня разрывало легкие, но я боялся вынырнуть. А движения стали вялые, и сила из рук ушла.

Схватил… Тяну, тяну… Мне показалось, я услышал, как противно чавкнула грязь, отпуская его тельце.

Теперь туда, к солнцу… Ребята схватили мальчонку, а у меня из носа текла кровь, перемешанная с илом.

…Мы спасли его — трое взрослых, объединенных одним желанием: заставить ребенка снова жить. Конечно, можно подробно рассказать, как я дрожащими пальцами выковыривал глину из его рта. как вдыхал воздух в маленькие потухшие легкие, массировал сердце… Толик и Генка, смекнув, что нужно делать, по очереди сменяли меня…

 

6

Мы пришли прощаться с морем. Было пасмурно. Сквозь плотную пелену туч пробивались только самые настырные лучи. Их путь от небесной дырочки до арены широкого простора был обозначен светящимся, геометрически ровным туманом.

Красный катер, плоский, похожий на губную гармошку, с фанатическим упорством торопился от одного пятна света к другому, стараясь побывать в каждом ярком пятачке.

Зачем?.. Почему?..

Солнце за тучами наклонилось еще ближе к горизонту, и лучи погасли. Мгновенно… Все…

Обиженный катеришко заскользил в сторону Ялты.

Море было гладким. Горизонт — серым.

Это был лучший отпуск в моей жизни. Я чувствовал необычайный прилив сил…