1

Электричка набирала скорость. Все быстрее и быстрее стучали ее колеса: тук-так, тук-так, тук-так… И сердце Пашки Кондрашова, подхватывая этот ритм, колотилось радостно и взволнованно. Он стоял в тамбуре, наслаждаясь, впитывал в себя знакомые запахи березовой рощи, травы и какого-то горьковатого промышленного дымка.

Почти все пассажиры вышли в Глебовске. Следующая остановка называлась просто и оригинально — «42 километр». От нее через поле ведет тропинка к окраине города, на которой замысловато перемешались новые блочные жилища с уютными деревянными теремками.

Павел снял фуражку, китель, отстегнул военный галстук и с удовольствием представил, как сейчас не спеша пойдет по своей любимой дорожке, задирая голову, будет смотреть в безмятежное звездное небо… А потом из темноты выплывет знакомая, побуревшая от дождей и ветров калитка, а потом крылечко, а потом…

Заскрипел металл — электричка начала сбавлять ход. И вот она лязгнула, фыркнула, с шипением открыла свои облупленные двери. Павел подхватил чемодан, сделал, как из строя, решительный шаг вперед и очутился на пустынном перроне. Несколько мгновений в воздухе висела тишина, а затем электричка вскрикнула, вздохнула и снова загромыхала по стальному тракту. Кондрашов дождался, когда она скроется за поворотом, и, размахивая руками, разболтанной походкой направился к своей тропинке.

— Товарищ старший лейтенант, что за балаган? — неожиданно раздался резкий, властный окрик.

Павел оглянулся: рядом стоял высокий сухощавый майор с красными общевойсковыми петлицами.

— Да, вот… — неуверенно начал Кондрашов и глупо улыбнулся.

— Немедленно приведите себя в порядок, — строго сказал майор и сердито добавил: — Ишь, обрадовался, вырвался на волю!

Павел поставил на асфальт чемодан. Медленно, нехотя надел свою зеленую фуражку, китель… В свете фонаря тускло блеснул орден.

Майор слегка приподнял левую бровь, смущенно кашлянул.

— В отпуск? — глухо спросил он.

— Так точно. Бабушка моя в Глебовске живет.

Майор как-то неестественно дернул рукой, будто хотел прикрыть ладонью свои наградные планки, на которых были представлены медали — «юбилейные» и «за выслугу лет».

— Ты извини, что я так… — тихо сказал он.

— Все правильно, товарищ майор. Сам виноват — расслабился. Разрешите идти?

Майор торопливо козырнул и быстро пошел к железнодорожному переезду.

«Откуда он взялся?» — удивился Кондрашов и тут же вспомнил, что за дорогой, в километре отсюда, расположена воинская часть. Как же он забыл про нее?

 

2

Утром Павла разбудил нахальный воробей. Он сидел на подоконнике. «Вот гад!» — зло подумал Кондрашов. Он подошел к окну, турнул горластого гостя и снова завалился на мягкую перину.

За годы службы на границе Кондрашов привык отключаться в любое время суток — была бы возможность! — и спать крепко, воистину по-солдатски. Но сейчас, в спокойной обстановке, сон почему-то не шел. Павел открыл глаза, еще раз окинул взглядом родимую комнатушку, в которой провел столько лет. Все в ней осталось по-старому: ободранный письменный стол, самодельный шкаф, книжная полка. На стене фотография — отец и мать, молодые, в день свадьбы… Отец в кителе со стоячим воротничком. Мать — в пестрой кофточке, перешитой из японского кимоно… Они улыбаются и еще не знают: через год у них родится мальчик, а еще через год их самолет, перелетев пролив, в тумане врежется в сопку. А Павел был тогда в Глебовске, бабушка уговорила родителей оставить внука на все лето. Где-то там, на Сахалине, их могила… Бабуля говорит, что нужно когда-нибудь съездить туда, но Павел не очень понимает — зачем?

Кондрашов вообще не любил могилы. В свои двадцать четыре года ему уже приходилось терять товарищей. Хоронили рядом с заставой, рвали мерзлую землю взрывчаткой… На похоронах были родители погибших солдат. А потом еще несколько недель от них на заставу приходили письма к сыновьям — почта работает медленно. И каждое такое письмо болью отдавалось в сердце. В одном из конвертов лежал рубль — мать писала: «купи конфеток…» Павел долго не знал, что с ним делать, может, переслать обратно? И наконец принял решение: когда приехала автолавка, купил килограмм дешевой карамели, а вечером, после ужина, сказал солдатам, откуда эти конфеты, и раздал — каждому по одной штуке.

Павел, пытаясь отогнать эти воспоминания, дернулся на другой бок. Надо жить… Теперь он — начальник заставы. И он сделает все, чтобы его солдаты не попали под внезапный удар, чтобы над их телами не рыдали матери… Конечно, на границе всякое бывает — ведь это, считай, линия фронта. Но на то ты и командир, для того тебя и учили, чтобы мог предвидеть, понимать, оценивать обстановку… Нет, никогда не простит он себе те могилы. Пусть не его это вина, но… и его тоже.

Скрипнула дверь — в комнату вошла бабуля, присела на краешек кровати, положила на плечо теплую ладошку, спросила:

— Не спишь, Павлик?

Он повернулся, улыбнувшись, сказал:

— Доброе утро.

— Ты ночью стонал, так горько… Болит что-нибудь?

— Нет, это… наверно, с дороги.

Бабуля прижала пальчики к подбородку, качала сухонькой головкой, ее васильковые глазки смотрели жалостливо, печально.

— Жениться тебе нужно, Павлуша.

— Да я не против, — усмехнулся Кондрашов. — Найди мне невесту, бабуля. За тридцать суток успеешь?

— Ох, баламут! — хохотнула бабка. — Вставай, я блинков напекла…

 

3

Павел стоял перед зеркалом в новом джинсовом костюме. В Москве он зашел в спортивный магазин, спросил у смазливой продавщицы: скоро ли ожидается этот дефицитный товар? Девушка стрельнула глазами на молоденького офицера-пограничника, на его новенький орден. Она профессиональным взглядом окинула бравую Пашкину фигуру, тихо сказала: «Подождите», — и скрылась в недрах магазина. Через несколько минут продавщица вернулась с прозрачным пакетом, в котором лежала престижная одежда.

Кондрашов повертелся перед зеркалом. Костюм ему нравился — легкий, удобный, прочный…

— С приездом, Павел Иванович!.. Что, никак не налюбуешься?

Кондрашов быстро глянул в сторону — на пороге стоял участковый Говоров.

— Сергей Петрович! — радостно воскликнул Пашка, бросился к милиционеру, порывисто обнял его, чуть не сбил с головы фуражку.

Говоров был растроган и даже немного смущен.

— Ну-ну… — дрогнувшим от волнения голосом сказал он. — Что ты меня тискаешь, как девицу? Побереги пыл…

Павел провел его в комнату, усадил на свой любимый диван, весело спросил:

— Откуда узнал, что я здесь?

— Бабуля твоя утром на рынок топала и мне доложила… Ну, как там граница? На замке?

— На замке, — с готовностью подтвердил Павел.

— Читал про ваше геройство, читал… — сурово сказал Говоров. — Молодцы, не посрамили земли русской.

Кондрашов улыбнулся, как когда-то в детстве, ткнул лбом в твердое плечо участкового, прошептал:

— Эх, дядя Сережа, дядя Сережа…

Они были знакомы давно. Павел рос без отца и невольно тянулся к соседу-милиционеру, который был грозой здешней шпаны. А Сергея Петровича бог наградил тремя дочерями, поэтому копившаяся годами тоска по сыну быстро превратилась в стойкую привязанность к белобрысому бойкому парнишке. Говоров учил его приемам самбо, летом они каждое утро бегали купаться на озеро, а когда Пашка подрос, он с помощью участкового организовал в районе этакую «тимуровскую команду» по борьбе с хулиганством. Ребята называли ее «дружиной» и вкладывали в это слово не тот привычный, современный смысл, а исконно русский — богатырский, романтический. «Дружина» жила по своим законам, каждый «ратник» был обязан свято соблюдать «Изборник чести», написанный старинной вязью на листе пергамента. (Чтобы добыть этот пергамент, Сергей Петрович специально ездил в Москву, на кожевенно-обувной комбинат.)

Да, веселые были времена! Мальчишки играли и вместе с тем делали нужное дело, росли и мужали… Но когда Пашка после школы решил поступать в пограничное училище и пришел к Говорову за советом, Сергей Петрович, прямо скажем, растерялся. Он сам в первые послевоенные годы служил на западной границе. Недобитые националистические банды рыскали тогда в лесах. Отступая, гитлеровцы соорудили для них подземные укрытия, так называемые «схроны». Порой можно было стоять на зеленом бугорке и не подозревать, что под тобой прячется враг. Укрытия имели несколько выходов, множество лабиринтов, в них были запасы продовольствия, оружия, боеприпасов. Однажды, когда группа пограничников штурмовала очередное бандитское гнездо, осколок взорвавшейся гранаты разворотил Говорову плечо, оставив на всю жизнь памятную метку. Той же гранатой двоих его товарищей убило наповал. Случилось это в мае 1948 года, когда вся страна отмечала годовщину Победы. А у них на заставе был траур…

Да, Говоров отлично знал пограничную службу. И первое желание, которое колыхнулось в душе — отговорить! Оставить рядом с собой!.. Пусть будет инженером, учителем — кем угодно… Но потом какая-то сила властно подавила в нем этот порыв: он почувствовал, что Павел уже принял решение… И поэтому все уговоры только оттолкнут его.

— Трудное ремесло выбираешь, — сказал тогда Сергей Петрович.

— Фамильное… — ответил Павел.

— Твой отец не собирался военным становиться. Его война офицером сделала.

— Кому-то и в мирное время нужно… К тому же сколько можно у бабки на шее сидеть?

На том и порешили.

И вот теперь перед ним уже боевой, обстрелянный офицер, но заметил Говоров в его лице какую-то смуту и невольно вспомнил, как блеснули из-под мальчишеской челки Пашкины глаза, и как будто услышал издалека звонкий голос: «Дядя Сережа, дай совет…»

Павел словно уловил его мысли. Улыбнулся, тихо спросил:

— Не забыл нашу дружину, дядя Сережа?

— Ясное дело, — ответил Говоров.

— Встречаешься с «ратниками»?

— Где там… Разлетелись — кто куда. Одного Генку часто вижу. Помнишь, он текст «Изборника чести» сочинял? Теперь Домом культуры заведует.

— Здорово! — обрадовался Павел. — У него, чай, весь Глебовск толчется. Пусть мне невесту подберет. Бабуля меня женить надумала.

Говоров усмехнулся, сказал:

— Сватайся за мою Лизавету. С радостью отдам.

— А она на границу поедет?

— На край света поедет. Сохнет девка… Вырезала твой портрет из газеты.

— Брось, Сергей Петрович. Мы же с ней как брат и сестра.

— Ну, дело хозяйское… — Говоров встал, надел фуражку. — Пойду, я ведь на службе. Заходи в гости, будем рады.

 

4

«Ах, каким городом стал Глебовск! Большим и замечательным…» — так думал Кондрашов, когда бодрым шагом топал по знакомым улицам и не узнавал их. Старые халупы снесли, и на их месте красовались огромные, как океанские лайнеры, дома. Они сверкали витринами магазинов, кафе, бытовых учреждений…

На конечной остановке толпилось стадо длинных автобусов, каждый из которых состоял из двух вагонов, соединенных резиновой гармошкой. Павел никогда таких не видел. Он внимательно разглядывал странную конструкцию, с удивлением читал на табличках названия новых микрорайонов.

Желтый автобус-гигант, пуская клубы сизого дыма, помчал Кондрашова по широким проспектам и через несколько минут доставил к Дому культуры.

Павел открыл отливающую синевой прозрачную дверь, робко пошел по мягкому ворсу паласа.

В приемной директора, поджав худенькие коленки, сидела юная секретарша. Увидев Кондрашова, она напряглась, натянулась, как струнка, провела пальчиком по тонюсеньким бровям-ниточкам, томно спросила:

— Вам что нужно, молодой человек?

— Молодому человеку нужен пан директор, — улыбаясь, ответил Павел.

— Геннадий Михайлович занят. У вас какое к нему дело: личное или общественное?

— Я являюсь другом его счастливого детства и бурного отрочества, — продолжал балагурить Кондрашов. — Мы не виделись целую вечность, так как я… — он сделал выразительную паузу, — прибыл издалека…

— Все поняла, — подвела итог секретарша. — Сейчас доложу.

Она вспорхнула со своего вращающегося креслица, открыла массивную дверь, исчезла в темном проеме, будто сквозняком ее втянуло.

«Сказочно чудесная девушка, — печально подумал Павел. — Легкая, как пушок…»

Через несколько секунд полированные врата распахнулись.

— Прошу вас, — вкрадчиво сказала секретарша. — Геннадий Михайлович ждет.

Генка, важно надув румяные щеки, вышел из-за стола, жестом делового человека протянул руку.

— Здравствуйте, товарищ…

И вдруг он осознал, кто стоит перед ним.

— Пашка! — радостно завопил он. — Пашка, черт! Как я рад!.. Танька, дура… — Он погрозил кулаком в сторону приемной. — Сказала, что ко мне прибыли из-за рубежа.

— Не намного ошиблась, — усмехнулся Павел.

— Да-да… — Генка закивал головой. — Вот ведь как… Кто бы мог подумать? Страшно было, Павлуша?

Кондрашов не знал, что ответить.

— Ладно, извини, — затараторил Генка, — наверно, глупый вопрос… Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Он обнял Пашку за плечи, увлек за собой.

— Что же ты, Татьяна, героя нашего не узнала? — с укоризной бросил он секретарше.

Девушка испуганно вскочила, растерянно захлопала ресницами.

— Кончай, Генка, — одернул его Кондрашов.

— Ну-ну, не буду, — согласился директор и приказал секретарше: — Ступай за нами!

Он повел Павла к лестнице. Татьяна как привязанная шла следом.

На втором этаже было просторное темное фойе. Генка пошарил рукой по стене, повернул выключатель. Лампы дневного света помигали, помигали и наконец залили все пространство ровным голубоватым сиянием.

Вдоль стены висела экспозиция «Наши земляки — герои». Генка подвел Кондрашова к последнему стенду, на котором он увидел свою свирепую физиономию, покрытую сеточкой черных точек.

— А я думала, вы погибли, — услышал Пашка за спиной наивный голос Татьяны.

— Ну, что ты мелешь? — возмутился Генка.

— Нет, правда, Геннадий Михайлович, обычно такую фотографию делают, когда героя уже нет…

— Иди на свое место! — огрызнулся Генка и уже для Павла объяснил: — С этой фотографией прямо анекдот… Я к твоей бабке несколько раз ходил — просил, умолял. Не дает — и все! Она считает, это дурная примета. Вот и пришлось из газеты переснимать.

Кондрашов улыбнулся: да, на бабулю это похоже.

А Генка тем временем хлопнул себя по лбу и восторженно воскликнул:

— Слушай, нужно встречу с молодежью организовать! Отличное будет мероприятие!

— Знаешь, Гена, оставь… Ты бы и это мероприятие… — Павел указал на стену, — ликвидировал. Я тоже суеверный… А мне еще служить.

Генка снова надул щеки, обиженно засопел.

— Извини меня, Павел, но ты, кажется, что-то недопонимаешь… Мы должны проводить военно-патриотическую работу? Должны… Мы же тебе солдат готовим! Каждый мальчишка в городе мечтает служить на твоей заставе. Мы договорились с военкоматом — самых подготовленных парней будем по комсомольским путевкам к тебе направлять… Ты считаешь все это ерундой?

— Нет, Гена, я так не считаю, — Кондрашов примирительно дотронулся до его плеча. — Но и ты пойми… Не могу я об этом сейчас рассказывать. Не могу…

Генка внимательно посмотрел на Павла, тряхнул головой.

— Ну, хорошо. Пойдем ко мне, кофейку попьем. — И снова улыбнулся. Генка всегда переключался с одного настроения на другое, как телевизор: допустим, по одному каналу трагедию показывают, а на другом — кинокомедия шпарит; вот Генка и щелкает своим переключателем туда-сюда.

Они болтали целый час… «Пан директор» поведал Кондрашову о всех глебовских новостях, но особое внимание уделил своим культурно-просветительским планам, среди которых основное место занимала идея создания в городе профессионального драматического театра.

— Понимаешь, — говорил он, — сейчас у меня третий год работает студия — пер-во-классная! Она объединила вокруг себя интеллигенцию города. При студии сформировался своеобразный дискуссионный клуб… Нас любят, к нам тянутся! — Генка с гордостью ударил себя в грудь, будто именно в ней была сосредоточена эта вселенская любовь. — Представляешь?.. Люди приезжают из Москвы на машинах, на электричках, снимают номера в гостиницах — только для того, чтобы вечером посмотреть наш спектакль! Всегда столица выкачивала из нас лучшие творческие силы. И вдруг начался обратный процесс! К нам с удовольствием едут по распределению, потому что знают: это тот самый Глебовск, в котором знаменитый «Монолит»…

— Что за «монолит»?

— Так называется наша студия — «Монолит».

— Странное название.

— Почему?.. Монолит — это твердость идейных позиций, единство коллектива, в конце концов — фундамент, на котором все строится… По-моему, замечательный символ.

— Сам придумал? — иронически спросил Кондрашов.

— Нет, — скромно потупился Генка. — Это наш режиссер — Юрий Григорьевич Равич. Личность, я тебе скажу — уникальная! Гений! Просто гений… Я его из Москвы вытащил, квартиру здесь пробил. Да ты приходи вечером, я тебя со всеми познакомлю…

 

5

И был спектакль, который потряс Кондрашова — «Оптимистическая трагедия».

Конечно, Павел знал эту пьесу Всеволода Вишневского, кинофильм смотрел… Но то, что увидел он, скорее было похоже на песню, на старинную русскую песню, в которой все — и удаль, и тоска по загубленной молодости, и предчувствие близкой смерти…

Из темного пространства сцены, как из мрака прошлого, волшебный луч «машины времени» выхватывал, казалось, подлинных людей той эпохи. Их корежили страдания, разрывали страсти, мучили воспоминания… Озверевшие рожи моряков-анархистов были точным слепком с тех, что видел он на границе — в толпе, неумолимо идущей по льду с сопредельного берега.

И величаво, надменно шествовал по гудящей «палубе» толстый, краснощекий Вожак, и от слов его: «Все лживые скоты. Все отравлены. Под корень всех рубить надо…» — веяло холодом и злобой.

И среди этого сброда, как былинка, как аленький цветочек в море чертополоха, металась хрупкая девушка — комиссар. Она думала, сомневалась, искала, уговаривала себя и других и наконец… принимала решения — иногда страшные, посылавшие людей на смерть; и снова терзалась одним и тем же немым вопросом: «Имею ли право?..»

И была она, как Пашкина душа, в ту минуту — после боя…

Люди выходили из зала притихшие, изумленные. Из какой-то потаенной двери выскочил сияющий Генка, он с гордостью сказал: «Вот так…» Потом обнял Кондрашова за плечи и потащил за кулисы.

На пыльной, потускневшей сцене ползали парни-монтировщики, яростно раздирая декорации. Сникшие актеры сидели в маленьких комнатках — Генка называл их «уборными», смывали с лиц остатки грима.

В узком коридоре Павел столкнулся с высоким сухощавым мужчиной.

— Юрий Григорьевич! — оживленно воскликнул Генка. — Разрешите вам представить. Это Кондрашов. Помните, я о нем рассказывал?..

— Да-да, конечно… — рассеянно сказал режиссер и протянул Павлу вялую худую руку.

На вид ему было лет тридцать с небольшим. В лице — что-то иконописное: впалые щеки, аскетичные, узкие губы, высокий лоб, который так и хотелось назвать «челом», но самое главное — глаза, огромные голубые глаза. Они смотрели на Кондрашова спокойно и равнодушно.

— Вам понравилось? — спросил Равич.

Пашка попытался в двух словах рассказать о том, сугубо личном впечатлении, которое возникло в нем. И вдруг он увидел, как порозовело лицо режиссера, маленькие морщинки собрались вокруг рта.

— Ах, как точно… — тихо сказал Равич. — Вы говорите почти моими словами… Слушайте, Павел, завтра суббота. Мы будем прогонять новый спектакль. Мне очень важно услышать мнение умного военного человека. Именно военного… — повторил он и с надеждой спросил: — Придете?

Кондрашов согласился.

Когда сутулая фигура режиссера скрылась в дальнем конце коридора, Генка уважительно сказал:

— Слушай, ты ему понравился — редкий случай.

— Почему? — удивился Павел.

— Знаешь, это такой человек. Он близко к себе никого не подпускает. Все видит, все понимает, все чувствует, но все — как бы со стороны. Великий созерцатель!.. — Генка многозначительно поднял вверх палец, потом щелкнул свой «переключатель», хихикнул, игриво ткнул Кондрашова в бок. — А сейчас я тебя познакомлю с нашей примой! Не теряйся!..

Генка подошел к одной из «уборных», властно постучал в дверь кулаком.

— Ирка, можно к тебе! — самодовольно гаркнул он.

— Входите, Геннадий Михайлович, — послышался чуть хрипловатый голос.

В комнате перед зеркалом в старом байковом халатике сидела невысокая девушка. В этой будничной обстановке в первые мгновения Павел даже не сообразил, что это она играла роль комиссара. И только когда девушка каким-то своим, присущим только ей мимолетным движением руки откинула за плечи длинные прямые волосы, он сразу понял — ОНА.

Девушка встала, приветливо глянула на Павла, уверенно спросила:

— Вы… Кондрашов? Я вас узнала. Ваш портрет висит в фойе…

— Да, правильно. Только зовите меня просто Павел.

— А я, стало быть, Ирина.

Девушка улыбнулась, и вдруг Кондрашову показалось, что он где-то видел ее раньше.

— Мальчики, вы подождите меня внизу. Я сейчас переоденусь и выйду, — предложила Ирина.

— Ты с ней держи себя попроще. Она девка свойская, — подмигнув, сообщил Генка, когда они спускались по лестнице. — Значит, так, я тебя оставлю одного. Проводи ее домой. А у меня тут еще дела. Понял?

— Что понял? — ошалело спросил Кондрашов.

— Плацдарм я тебе создал, теперь развивай наступление. У Ирины однокомнатная квартира. Усек?

— Балда ты, Генка, — зло сказал Пашка.

— Ну, старик, не понимаю, — обиделся «пан директор». — Я для тебя стараюсь. Ты все-таки в отпуске, должен расслабиться…

— Мне жена нужна.

— Жену — ищи… Одно другому не мешает. А впрочем, делай как знаешь! — и Генка, не прощаясь, резво рванул к своему кабинету.

 

6

Пашка остался в вестибюле один. Он чувствовал себя круглым дураком.

Игра Ирины потрясла его: та девушка-комиссар, которая жила на сцене, была для него существом мифическим, почти святым. И вот теперь Генка своими идиотскими словами и ужимками низвергнул ее с небес на грешную землю.

А может, врет все Генка? Он всегда был известным трепачом…

Кондрашов услышал торопливый стук каблучков. Ирина слетела по ступеням, оживленная, взволнованная подбежала к нему, улыбнулась:

— Вы один? А где Геннадий Михайлович?

— Он ушел по делам. Приказал вас проводить.

— Раз приказал — нужно выполнять.

Она ловко взяла его под руку и повела к выходу.

Они шли по бульвару. Только что прошел легкий дождь.

— Сколько вам лет, Ира? — спросил Кондрашов.

— Я уже старуха. Мне скоро двадцать четыре стукнет.

Она стала рассказывать о себе: родилась в Донецке, там и сейчас ее родители живут; после школы приехала в Москву поступать в театральное училище — провалилась; пошла в институт стали и сплавов; после каждого курса снова пыталась проскочить творческий конкурс — безуспешно; незаметно пробежали пять лет; распределилась в Глебовск — на местный завод; работает в лаборатории; как молодому «кадру» — дали квартиру; в студии занимается с первого дня ее основания.

— Вот… Геннадий Михайлович уверяет, что скоро мы станем настоящим театром, — почему-то с иронией закончила она свой рассказ и посмотрела на Павла снизу вверх долгим, тоскливым взглядом.

— Какая вы маленькая! — невольно воскликнул Кондрашов. — Когда вы на сцене, этого не замечаешь.

— Да… — Ира горько усмехнулась. — Это Юрий Григорьевич велел художнику сделать лилипутские декорации, чтобы я среди них выглядела нормальным человеком. — Она немного помолчала, а потом, стараясь приноровиться к его шагу, весело сказала: — Когда мы были студентами, один мальчик посвятил мне такие стихи:

Потом Ира дерзко тряхнула головой и заявила:

— Говорят, большие женщины для парада, а маленькие — для любви! А вы что думаете по этому поводу?

Павел смутился.

— Не знаю… У меня мало опыта, чтобы делать такие выводы.

— Да?.. — Она игриво вскинула брови. — Такой сильный, мужественный мужчина не успел приобрести опыт общения с женщинами? Никогда не поверю…

Павел понимал, что, в общем-то, девушка дурачится, поэтому в том же тоне ответил:

— В моих служебных характеристиках пишут: «имеет боевой опыт».

И тут же Ирина сникла.

— Извини, Павел, — резко сказала она, сразу перейдя на «ты». — Больше не буду… Дурная привычка.

С минуту они шли молча, потом Ира попросила:

— Расскажи мне о границе…

Павел задумался, ему хотелось произвести на девушку впечатление. «Нужно что-нибудь интересное, боевое…» — решил он, но вдруг, неожиданно для себя, стал рассказывать про жену старшины заставы — Марью Васильевну. Зимой, на отдаленной заставе, когда пурга отрезала их от гарнизона, начались у нее схватки. И муж сам принял на свет дочку. Они назвали ее Катей. Девочка долго была единственным ребенком на заставе. Ее товарищами по играм были свободные от службы солдаты. И неудивительно, что до пяти лет она говорила о себе только в мужском роде: «Я пошел… Я упал… Я не плакал…»

Марья Васильевна… Как нужна она заставе! От нее исходит какой-то волшебный свет покоя, доброты, ласки… Как умеет она создать уют даже в солдатской казарме! На день рождения каждого солдата обязательно готовит праздничный ужин. На заставе служат ребята разных национальностей, так она все свои поваренные книги перероет и обязательно порадует именинника «родным» кушаньем.

А тогда… в тот роковой день, услышав выстрелы, Марья Васильевна оседлала коня и прискакала к ним. Она хотела быть рядом с мужем, рядом с мальчиками… Перевязывала раны, а когда убили Колю Назарова, взяла его автомат, горячий от выстрелов и крови…

Ира внимательно слушала, изредка, изумляясь, качала головой. Павел увлекся, сначала даже не заметил, что они остановились на углу дома.

— Я здесь живу, — пояснила Ира. — Зайдешь ко мне?

— Нет. Спасибо… В следующий раз… — торопливо пробормотал Пашка.

— Тогда давай прощаться, — девушка протянула ему свою маленькую ладонь.

 

7

Пашка с трудом дождался утра. Всю ночь он ворочался, кряхтел, несколько раз вставал — пил воду.

Бабуля всполошилась основательно, стала уговаривать сходить к врачу, но Кондрашов строго одернул ее — бабуля притихла.

Павел напялил на себя тренировочный костюм и побежал к дому Говорова.

Участковый, как обычно, разминался в своем дворике с двухпудовой гирей. Увидев Павла, радостно воскликнул:

— Лизавета, ты посмотри, кто к нам пожаловал!

Цветастая занавеска колыхнулась — из окна выглянула Василиса Прекрасная.

«Боже мой! — ошалело подумал Кондрашов. — Неужели Лизка? Как же это с ними происходит… метаморфоза такая?..»

Лиза была в ночной сорочке, румяная после сна, на подоконник упала тяжелая коса, плечи, руки… Елки-палки! Что еще нужно человеку?

Перехватив взгляд Павла, не смутилась, не спряталась. Казалось, поняла его мысли, ласково усмехнулась, сказала:

— Здравствуйте, Павел Иванович, давно вас ждали.

— Брось, Лиза… Что ты? — буркнул Кондрашов. — Какой я тебе Павел Иванович?

— Ну, как же… — Глаза лукавые, хитрющие. — Вы теперь герой. Вас вся страна по имени-отчеству величает.

— Не дури, Лизавета! — сердито крикнул Говоров. — А то выпорю!

Лиза прыснула, исчезла за занавеской.

— Сергей Петрович, давай, как бывало, на озеро сбегаем? — предложил Кондрашов.

— Какое озеро?.. — криво ухмыльнулся Говоров. — Давно спустили наше озеро. Теперь на его месте гаражи кооперативные стоят… Да и какой я нынче бегун. Ты лучше за этой кралей побегай. — Участковый кивнул в сторону окна и зычно крикнул: — Лизавета, Павел тебя протруситься приглашает!

— Иду! Иду! — послышался насмешливый девичий голос.

Через несколько минут Лиза вышла на крыльцо. На ней был яркий спортивный костюм, украшенный многочисленными молниями.

— Ну что, поскакали? — задиристо спросила она.

Девушка побежала первой, и Павел, пристроившись за ней, хорошо видел плавный изгиб ее бедер и пушистый ореол волос. Они летели по бульвару, уносящему ввысь свои веточки-листочки, сквозь птичий гомон, пронизанные солнечным светом.

Добежав до поворота, Лиза внезапно остановилась, обернулась, и Кондрашов, не ожидавший такого маневра, налетел на нее, обхватил плечи девушки.

Их глаза встретились. Лиза задорно улыбнулась, сказала:

— Знаешь, Павел, хочу с тобой поговорить, чтобы сразу была ясность.

Кондрашов смутился, отдернул руки.

— Нет, ты не бойся. — Она погладила его по щеке. — Только замуж за тебя не пойду.

— Да я, собственно… — ошарашенно начал Павел.

— Знаю, знаю! — уже деловым, энергичным тоном продолжала Лиза. — Отец спит и видит, чтобы мы поженились. Он эту идею давно вынашивает. Но пойми сам, разве из меня получится жена офицера? Мне даже страшно подумать: гарнизоны, постоянные переезды… И потом — в любой момент можно остаться с детьми молодой вдовой. Нет, это не по мне…

Домой Павел возвращался один. Навстречу, вливаясь в ворота ткацкой фабрики, плыл поток оживленных женщин. Некоторые из них, самые бойкие, обжигали его игривым взглядом…

«Сколько красивых девушек, и ни одной я не нужен, — грустно думал Кондрашов. — Никому нет дела до страданий «юного Вертера»… А собственно, почему я решил, что кто-то должен сопереживать моим проблемам? Для того нас и содержат: кормят, одевают, выделяют деньги на оружие, чтобы мы защищали этих лапушек, чтобы они вот так каждый день спокойно и беззаботно могли порхать по бульварам, целовать своих любимых, рожать детей, шить наряды… И незачем им ехать отсюда куда-то в Тмутаракань, в медвежий угол, в глушь… И скорее всего, женюсь я на какой-нибудь сельской учительнице, или медсестричке, или официантке леспромхозовской столовой — покладистой, доброй Варваре… И народит она мне сыновей, и будет мотаться по заставам, а потом поедет в Москву — «поступать» со мной в академию, и наметит трехлетний план освоения всех «культурных богатств» столицы, и со временем станет достойной спутницей жизни старшего офицера… Да, скорее всего, так и будет…»

 

8

В назначенный режиссером час Кондрашов прибыл в Дом культуры. Павел направился в кабинет «пана директора»: ведь он не знал, где занимаются студийцы.

Татьяна-секретарша встретила Кондрашова нежной улыбкой:

— Опаздываете?.. Геннадий Михайлович уже несколько раз справлялся о вас.

Неожиданно директорские «врата» с треском распахнулись — Генка выскочил из кабинета, как чертик из ящика.

— О, пришел? Молодец! — радостно завопил он. — Идем… — И, бросив свирепый взгляд на секретаршу, прорычал: — Мы в голубом зале…

По дороге Генка схватил Кондрашова за локоть и елейно спросил:

— Ну что? Слиплось у тебя вчера?

— Пошел к свиньям, — спокойно ответил Павел.

— Грубятина… — ласково проворковал Генка. — А она, между прочим, сегодня ко мне прибегала. Расспрашивала о тебе. Сказала, что ты очень интересный человек.

Кондрашов застыл на месте.

— Врешь, наверно?

Генка обиженно засопел.

— Ну, от кого, от кого… А от тебя не ожидал. Ты — друг детства, знаешь меня, как облупленного. И вдруг — такое неверие! Какие-то подозрения…

— Хватит трепаться! — Павел схватил его за плечи и тряхнул так, что Генка лязгнул зубами.

— Э, полегче!.. — испуганно ойкнул «пан директор». — Привык на границе шпионов хватать. А я человек тонкой кости — работник искусства… — Но, перехватив грозный взгляд Кондрашова, примирительно сообщил: — Нет, правда приходила. Спрашивала… Даже семейным положением интересовалась.

— И что ты ответил?

— Как есть… Не надо было?

Кондрашов, медленно растягивая слова, рассеянно сказал:

— Мне она тоже понравилась.

— Немудрено… — философски заметил Генка. — Только ты близко к сердцу не бери. Тебе нужна боевая подруга. А это — так… — Он махнул рукой, цыкнул зубом, скорчил кислую гримасу.

И тут же за их спинами послышались неторопливые шаги. Друзья оглянулись и увидели Равича.

— Здравствуйте… — вялая рука режиссера повисла в воздухе. Павел ее торопливо пожал. Генке Равич только кивнул. — Спасибо, что пришли… Вы с нами пойдете, Геннадий Михайлович?

— Нет, у меня дела, — солидно заявил «пан директор» и нырнул в боковую дверь.

«Голубой зал» был действительно голубым. Стены, потолок и даже пол покрывал пористый пластик, отливающий райским небесным цветом. В центре зала полукругом стояли стулья, на которых в одинаковых темных трико сидели девочки и мальчики. Когда Равич и Пашка вошли, они с легким шорохом встали.

— Шумно!.. — вместо приветствия недовольно сказал Равич. — Ну-ка, еще раз! Владейте телом! Сколько можно повторять?

Студийцы одновременно, хотя не было никакой команды, беззвучно сели. А затем, после небольшой паузы, так же четко, эфирно встали. Казалось, это были не люди, а призраки.

«Однако?..» — удивился Кондрашов. (Как всякий военный, он знал цену слаженности.)

— Другое дело, — бесстрастно отметил Равич. — Сегодня на наш прогон я пригласил товарища Кондрашова. Все его знают?.. — В зале стояла тишина. — Значит, все… Тогда начнем.

 

9

Ира пристально посмотрела на Кондрашова, прыснула, а потом стала громко хохотать. Прохожие испуганно оглядывались, шарахались в стороны. Ира пыталась остановиться, прикрывала рот ладошкой, но стоило ей снова глянуть на Павла, как волна смеха неудержимо накатывалась на нее.

Наконец она успокоилась, отдышалась; достала из сумочки платочек, вытерла слезы и, облегченно вздохнув, сказала:

— Умрешь с вами — мужиками. Странные вы люди… Ну что ты насупился? Сказал, что думал. И правильно сделал. Равич избаловался, привык чувствовать себя непогрешимым. А ты хлопнул его по носу — это полезно! Ему, по крайней мере — очень…

— Я не хотел его хлопать, — мрачно ответил Павел.

— Тем более… Плюнь ты на все. Что он тебе — командир? — Ира взяла Павла под руку, заглянула снизу в глаза, попросила: — Пойдем к речке?..

День был чудесный. После субботнего обеда весь почтенный Глебовск высыпал на улицы. Гордо вышагивали солидные отцы семейств со своими чадами; покачиваясь, скользили влюбленные парочки; с гомоном порхали стайки школьников… Всем было весело и хорошо. И только одному Пашке было плохо. А случилось вот что… Спектакль, который поставил Равич, ему решительно не понравился. Мало того — просто возмутил! Ребята играли хорошо, но… Герой спектакля был дезертир.

Кондрашов прямо заявил Равичу:

— Это идеологическая диверсия!..

Юрий Григорьевич оскалился, развел руками:

— Извините, пьеса сделана по рассказу советского писателя, он опубликован.

— Может быть! — огрызнулся Павел. — Но после вашего спектакля ясно, почему мы до Москвы докатились, а вот почему Берлин взяли — непонятно!

— Ах! — пронзительно воскликнул Равич. — Уловил!.. Эту проблему я и хотел исследовать. Тебя, как военного, наверно, больше интересует вторая ее часть. А меня, как художника, именно первая…

Кондрашов промолчал — не нашел, что возразить, и сейчас на душе у него было смутно.

Он шел рядом с Ирой, чувствовал тепло ее плеча и неожиданно подумал: «А может быть, прав режиссер? Может быть, действительно важнее знать: почему докатились… Чтобы не повторить ошибки, чтобы понимать, откуда может прийти беда… Да, были подвиги, были герои… Но, наверно, каждый из них многое бы отдал, чтобы войну задушили на границе, чтобы не нужно было совершать эти подвиги… Ведь какой ценой?.. Подумать страшно — двадцать миллионов…»

— Чего притих? — спросила Ирина.

— Так, размышляю…

— Идешь рядом с красивой девушкой и о чем-то размышляешь, — усмехнулась она.

— Давай сядем…

Они выбрали одинокую лавочку на набережной. Отсюда хорошо была видна излучина реки. Сверкающая серебристая лента стремительно вырывалась из-за холма, на котором стояла старая, заброшенная церквушка. На ее крыше, рядом с куполами, шелестели тоненькие березки. И Павел с удивлением подумал: «Вокруг церкви столько земли… Но деревья на ней не растут. А там, в трещинах кирпичей, они пустили корни…»

Ирина прижалась к нему, терпеливо ждала, что будет дальше.

— Слушай… — на выдохе, мрачно произнес Павел. — Что у тебя с Равичем?

— С чего ты взял? — Она испуганно глянула на него, насторожилась.

— Я же вижу, как он смотрит на тебя.

Ира постучала пальчиками по подбородку, тоскливо сказала:

— Я любила его.

— Так… — проглотил информацию Павел. — Понятно…

— Я всегда тянулась к необычным людям. А он был для меня человеком из того… яркого, недоступного мира. Вот я и попалась…

— А потом?

— Потом поняла, что он слабый, издерганный собственным честолюбием человек. Какой-то червь сосет его изнутри: все тужится удивить весь мир, хочет постоянно чувствовать себя кумиром… Пусть маленьким, но божеством…

— На тебе он тоже тешил свое мужское самолюбие? — зло пробурчал Кондрашов.

— Паша, — жалобно сказала она, — не будь дураком. Очень тебя прошу…

Кондрашов пожал одеревеневшими плечами, обиженно засопел, отвернулся в сторону — река все так же несла свои воды, и безмятежно качались березки рядом с дырявыми куполами.

Ира робким, осторожным движением прикоснулась к его руке.

— Паша, мне на работу нужно. Мы установку с непрерывным циклом запустили. Скоро моя смена… Хочешь, пойдем со мной? А то мне одной скучно будет.

В проходной комбината Ирина показала пропуск строгому седому вахтеру и, кивнув на Павла, попросила:

— Дядя Миша, это Кондрашов — герой границы, уроженец нашего города. Пусти… Я обещала ему лабораторию показать.

Старичок порылся в кармане видавших виды галифе, вынул из футляра круглые очки в проволочной оправе, водрузил их на свой мясистый, с красными прожилками нос и с любопытством уставился на Павла.

— Да. Кажись, он… — удовлетворенно сказал вахтер. — Я его по телевизору видел… Ну, ступайте. Только не балуйте там…

В лаборатории стоял острый запах химикатов. В колбах, соединенных трубочками и змеевиками, что-то булькало, пыхтело.

— Ирка, где тебя носит? — раздраженно крикнула коренастая толстушка, но, увидев Павла, сначала осеклась, а потом тут же оправилась и радостно завопила: — О! Кто такой? Жених?

— Защитник, — улыбнувшись, сказала Ирина.

— В футбол, что ли, играет?

— Защитник Отечества.

— А-а-а… — разочарованно протянула толстушка и, на ходу сбрасывая с плеч белый халат, протараторила: — Давай скорее… Через пять минут тебе параметры снимать. Я побежала!

Ирина открыла шкаф, достала свой халат. Он был немного ей великоват.

— Меньших размеров не выдают, — смущенно сказала она. — А шить я не умею… Девушка золотая, только руки глиняные. Садись… — Ира указала на круглую табуретку.

— Что это у вас? — спросил Кондрашов. — Прямо как в аду.

— Новую технологию отрабатываем, — ответила Ирина. — Дело кропотливое, нудное, но другого пути нет…

Она взяла пухлую тетрадь и стала тщательно списывать в нее показания всех приборов. Затем посмотрела какую-то таблицу, задумалась. Заглянула в бак, сцедила в мензурку желтоватую жидкость.

— Ну вот. Теперь можем целый час спокойно общаться.

Ира подошла к Павлу, провела ладошкой по волосам.

— Какие мягкие… Мягкие волосы — у добрых людей. Ты добрый, Паша?

— Не знаю.

— Могли бы убить… Никогда бы не встретила тебя… не гладила эти волосы…

Она наклонилась, поцеловала его в губы — тихо, ласково.

Руки, глаза, губы…. И снова, снова…

Пропал старший лейтенант Кондрашов — совсем пропал.

…Павел вернулся домой в три часа ночи. Бабуля не спала, нервничала. Но, заметив озарение на его лице, охнула, перекрестилась, чуть слышно сказала: «Слава тебе господи, влюбился!..»

Они виделись каждый день. Кондрашов встречал Ирину утром и провожал до комбината. Потом возвращался домой и терпеливо ждал того часа, когда она закончит работу.

Они бродили по тенистым улочкам Глебовска и говорили, говорили, вспоминая мельчайшие подробности своей жизни. Они хотели все знать друг о друге…

Кондрашову было хорошо с Ирой. Не нужно было выпендриваться, казаться значительнее, умнее… Она принимала его таким, какой он есть. Павел чувствовал это и был ей благодарен.

Ирина забросила студию; несколько раз приходили гонцы от Генки и Равича — она сказала им, что заболела.

Наверно, она сказала правду… Как еще это назвать? Угар? Наваждение? Забытье? А может?.. Чудное это слово — любовь. Страшное… Они его ни разу не произносили.

 

10

Кондрашов, чтобы скоротать время, зашел во двор известного всему Глебовску огромного, помпезного дома, построенного еще в тридцатые годы. Посреди двора располагалась спортивная площадка, украшенная, как было принято в те времена, гипсовыми монументами футболиста, девушки с веслом и скульптурной группой «Пионеры-туристы». Конечно, на всем лежал отпечаток прошедших лет: металлические штанги поржавели, деревянные детали беседок и лавочек — сгнили. Не пожалела эпоха и гипсовые шедевры, превратив их в осколки. Но мальчишки на это мало обращали внимания. Им было важно, что есть место, где можно играть в футбол. В новых микрорайонах ничего подобного не было. Поэтому эта площадка пользовалась большой популярностью. Когда на ней начинался очередной «матч века», ее обступали привлеченные радостными воплями местные жители, а некоторые молодые мужики, не выдержав соблазна, вступали в одну из команд и сражались честно и благородно, подчиняясь всем правилам мальчишеской игры.

…Кто-то из футболистов запулил мяч под забор. Виновник, конечно, был послан исправлять свою ошибку. Когда он пробрался сквозь заросли гигантских лопухов, все услышали его изумленный вопль:

— Ого! Дуйте сюда!

Обе команды, а вместе с ними и Павел ринулись на этот зов.

Оказалось, что в углу двора раньше был сектор для городков. Столь популярная в тридцатые годы игра в наши дни захирела, и два заасфальтированных квадрата постепенно заросли травой. Но самое интересное состояло вот в чем: в нескольких местах асфальт был выворочен, словно его бомбили сверху, и в этих рваных воронках торчали белые шляпки грибов.

— Ну и ну! — восторженно сказал Кондрашов. — Неужели асфальт пробили?

— Сильный гриб! Шампиньон! — послышался за его спиной знакомый голос.

Павел оглянулся. Это был Равич. Рядом с ним на поводке стоял большой серый дог.

— В детстве я эти грибы в горшках выращивал. Изучал проблему бессмертия… — улыбнувшись, сказал Равич.

— Как это… проблему бессмертия? — спросил Павел. Он был так удивлен, что даже не поздоровался.

— Интересуетесь? — иронично произнес Равич. — В юности меня волновал такой вопрос: если живое существо — совокупность химических реакций, то можно ли поддерживать его биологические процессы в стабильной стадии?.. Я понятно говорю?

— Да, — кивнул Кондрашов.

— Был я пытливым юношей, вроде вас… и решил произвести эксперимент. Создать постоянные условия для растения и посмотреть, что есть старение: программа, присущая всему живому, или следствие воздействия внешней среды. А для опыта выбрал именно шампиньон, потому что в грибах, в отличие от других растений, не происходит фотосинтез: они, как и животные, питаются готовыми органическими веществами. Это очень, важно для создания стабильных условий существования. Согласитесь, что жизненный путь, скажем, лопуха… — Равич сделал выразительную паузу, — четко определен цикличностью солнечного освещения. И тут уж провести «чистый эксперимент» никак нельзя — нужно остановить движение планеты!

— Значит, бессмертной может быть только плесень? — усмехнулся Павел. — Ей солнце не нужно…

— Вот-вот… — скривил рот Равич. — Рос у меня один долгожитель, который побил все рекорды, и, с точки зрения шампиньона, можно сказать, что он жил вечно… — Юрий Григорьевич нарочито тяжело вздохнул и, ухмыльнувшись, добавил: — Потом, правда, его жизнь трагически оборвалась…

— Каким образом?

— Бабка срезала на жаренку! Оказывается, она потихоньку паслась в моей плантации… Уж больно, старая, грибы любила!

Мальчишки давно убежали играть в футбол. Только Кондрашов и Равич стояли у асфальта, изуродованного нежными, хрупкими грибами.

— Что с Ириной? Она действительно больна? — неожиданно, без перехода спросил Равич.

— Нет.

— Тогда передайте ей, что для настоящей актрисы такие загулы непростительны! Я отчислю ее, несмотря на все заслуги перед студией! Или… вы решили увезти ее на границу?

— Такого разговора пока не было.

— Знаете, Павел, хочу дать дельный совет — оставьте ее… Ирина — взбалмошная, непостоянная. А вы, похоже, серьезно прикипели.

Кондрашов насупился.

— Зря вы на меня волком смотрите. Вы, чай, думаете: я ее соблазнил и покинул? Так ведь нет… Она меня сама, как это говорится — бросила. А я ее люблю, до сих пор…

— Раз бросила — значит, было за что, — твердо сказал Павел.

Равич наклонил голову, царапнул Кондрашова взглядом.

— Скажите, старший лейтенант, вы, наверно, презираете всех гражданских? Особенно таких, как я…

— Почему? Мы ради вас служим… Вы умный, талантливый. Генка сказал, что с вашим появлением даже облик Глебовска изменился.

Равич как-то облегченно вздохнул, оттаял.

— Знаете, а меня всегда тянуло к военным, — доверительно сказал он. — Хочется почувствовать состояние боя. Пушкин ездил на Кавказ, Лермонтов воевал там, Толстой воевал в Севастополе, офицером был Куприн… Наверно, душа в минуты опасности раскрывается необычайно ярко?

— Не знаю… По-моему, в эти минуты на человека действуют две силы — долг и страх. И еще неизвестно, какая из них толкает его к действию. Я видел командиров, у которых вся грудь в орденах и которые трепетали перед начальством и не могли сказать правду…

— Да, да!.. — взволнованно воскликнул Равич. — Я тоже об этом много думаю… Каждый должен совершить маленькую революцию в себе. Быть героем в напряженные исторические моменты гораздо легче, чем быть таковым в период мирного созидания… — Он говорил страстно, оживленно. — Быт — вот тот невидимый фронт, на котором могут загнуться даже несгибаемые бойцы. В тяжкую годину все становятся братьями, все хотят одного… А в наши дни умение быть «настоящим человеком» требует ума, выдержки, чуткого отношения к людям, трезвого взгляда на вещи… И выплывают суровые вопросы: «Сумеешь ли ты, бывший боец, стать строителем и воспитателем? Не вскружит ли тебе голову власть? Не будешь ли рвать кусок у ближнего? Не засосет ли тебя серая мещанская рутина?..»

В это время дог схватил Равича за полу куртки и потащил за собой — видимо, псу надоело стоять на месте.

 

11

В тот вечер Кондрашов решил познакомить Ирину с бабушкой. Они шли по бульвару, который тянулся точно на запад, туда, где полыхал полукруглый козырек заката: казалось, тонкая алая пленка хочет охватить весь купол неба, она ширится, ползет, но постепенно слабеет, тает, уступая место темно-синим, упругим тучам.

Павел рассказал Ирине о своей встрече с Равичем и под конец добавил:

— Мне кажется, тебе нужно вернуться в студию.

— Нет, — сказала Ира, упрямо тряхнув головой.

— Это твой коллектив. Он зависит от тебя. Есть такие слова: долг, обязанность…

— Нет, — зло повторила девушка. — Мне надоело играть чужие судьбы. Совершать придуманные поступки… Ты в каком качестве будешь меня представлять?

— А ты как хочешь?

— Не знаю… Не знаю… Не торопи меня, Павел. Дай мне привыкнуть к этому новому состоянию. У нас еще есть время.

— Да, конечно.

Внезапно из кустов бесшумно выскочил огромный серый дог. Пес глянул на Кондрашова красными глазками, ткнул носом ему в пах.

— Бой, свои! — строго крикнул Равич.

Дог оскалился, посторонился.

— Надеюсь, не боитесь? — улыбнулся Юрий Григорьевич. — Пограничник должен уметь обращаться с собаками. Кстати, почему догов не используете? У них отличное чутье.

— Избалованная порода, а пограничная служба суровая.

Равич исподлобья посмотрел на Ирину, протяжно вздохнул.

— Здравствуй, милая, — хмуро сказал он. — Давно не виделись… Замуж собралась?

Ира вскинула голову.

— А если да, то что?

— Ничего… Любовь и славу не купишь — это закон жизни. Вот старший лейтенант сдуру под пули угодил — почет ему и уважение. Теперь служба у него пойдет… И должность, и звание, и академия… И лучшая девушка Глебовска — сердце ему отдала… А ведь это случай! Фортуна! Заслуга его в чем? — уцелел, выжил. А мог бы под бугорком лежать — и все бы ему до фонаря было… Любим мы этих… уцелевших… славить.

Что-то вспыхнуло в груди Кондрашова, словно на границе сработала сигнальная система: «Застава, в ружье!» Он сжал кулаки, сделал шаг вперед:

— Слушай, ты, революционер быта!

Лицо Равича болезненно съежилось, задрожало.

— Не надо, Павел… — хрипло сказал он. — Извини… Это так — пена…

Равич кликнул собаку, и они быстро скрылись в сумерках.

— Что ты сейчас чувствуешь? — успокоившись, спросил Кондрашов.

— Мне его жалко, — печально ответила Ира.

Подходя к дому, Павел еще издали увидел бабушку. Она стояла на крыльце, в своем светлом, праздничном платье. Заметив их, колобком скатилась по ступенькам.

— Паша, телеграмма тебе пришла. Молния! — голос бабули трепетал от дурных предчувствий.

Он, как чеку гранаты, дернул пальцем бумажную ленточку, с хрустом развернул заляпанный клеем листок.

«ВАШ ОТПУСК ПРЕРЫВАЕТСЯ ПРИКАЗЫВАЮ ВЕРНУТЬСЯ ЧАСТЬ КОМАНДИР».

— Где сегодняшняя газета?

Бабуля побежала, принесла «Известия».

Большими черными буквами: ЗАЯВЛЕНИЕ МИД СССР, «17 июля группа вооруженных военнослужащих нарушила государственную границу… вторгшись в пределы советской территории на глубину… в результате перестрелки с пограничным нарядом… ответственность целиком ложится…»

Заныло у Пашки сердце, будто тонкой проволокой перетянули его крест-накрест. Впервые с ним это было. Но не испугался Кондрашов. Вздохнул поглубже, развел плечи — отпустило…

Вот и все. Вот и все проблемы.

Он был уже там. Где его солдаты, его товарищи…

Они стояли на перроне.

Она смотрела на его лицо. Ей хотелось заплакать, навзрыд, по-бабьи. Но она сдерживала себя. Она умела владеть собой…

— У меня скоро отпуск. Я приеду к тебе.

— Там пограничная зона. Нужен вызов.

— Вызови меня, пожалуйста. Очень тебя прошу…

Из открытого окна электрички старший лейтенант Кондрашов глянул назад и увидел, как стремительно удаляется этот маленький зеленый городок, этот небольшой клочок огромной земли, на котором он провел детство, ощутил себя человеком и вот теперь… познал любовь. И он подумал, что сделает все, чтобы никакая темная сила не омрачила покой и счастье этого городка, этой земли… Родной земли…