В ночь на 25 октября я вернулся в Керчь. Условились, что Сирота обеспечит несколько квартир для приезжих подпольщиков и приготовит необходимые документы. Он обещал также помочь моей жене эвакуироваться.

Навсегда мне запомнился этот невеселый день. Пароход уходил в одиннадцать. Последние перед разлукой пасы мы с женой просидели в пустых стенах моей явочной квартиры.

Я даже проводить ее не мог. Лишь издали услышал гудок парохода. Пожалуй, это были самые тяжелые минуты, какое-то полное прощание с прошлым. Была семья, дом, хорошая, налаженная жизнь — и вдруг все это поглотила война. Сижу один за пустым столом, в чужой квартире, с фальшивыми документами…

Думаю, у каждого бывает момент, когда остро и безошибочно ощущаешь в себе рождение нового чувства, той страшной силы ненависти, которая нарастала потом с каждым днем. Да, пожалуй, не знаю, прошла ли она и теперь, эта ненависть. Может ли она полностью пройти после всего того, что каждый из нас видел и пережил!

Сложив в чемодан свои небогатые пожитки, а инструмент — в вещевой мешок, я отправился на новую квартиру. По дороге зашел на базар, купил три кило свежей рыбы и принес хозяйке «подарок из колхоза».

На работу в Рыбакколхозсоюз я выходил во-время, просматривал отчеты колхозов, делал выписки, как заправский диспетчер. В середине дня я «по заданию председателя» отлучался на два-три часа. Это время я проводил на своей явочной квартире и встречался с нужными мне людьми.

Начали приходить от Сироты коммунисты, намеченные горкомом для подпольной работы, но почти никого из них я не решился использовать.

Все они были квалифицированные рабочие, стахановцы, по большей части уроженцы Керчи, партийные активисты, широко известные в городе.

Я сказал Сироте, что эти люди очень хороши для партизанских отрядов, но в Керчи их оставлять нельзя. В лучшем случае их отправят на работу в Германию, но, как советский актив, они легко могут попасть и в гестапо.

— Давай малоизвестных людей, постарше возрастом. Совсем нет женщин, а их нужно побольше. И не обязательно, чтобы все были коммунисты. Очень желательно привлечь беспартийных патриотов.

Я обратил внимание Сироты и на то, что мне особенно нужны специалисты: гравер, наборщик, радист, машинистка.

Охотно согласилась остаться в подполье беспартийная наборщица Никишова. У ее родителей был свой дом на окраине города, работала она в типографии. Мы условились, что при немцах она выждет некоторое время, заслужит репутацию «благонадежной», а потом постарается устроиться в типографию. Я поручил ей теперь же на всякий случай приготовить немного шрифта.

А вот с комсомолкой работницей-швеей Полей Говардовской мне пришлось поспорить. Поля настаивала, чтобы я ее оставил в подполье, а я не хотел, потому что она еврейка.

Как было она обиделась, когда я выставил эту причину!

— Я родилась и выросла при советской власти и никогда не чувствовала разницы между евреем и русским, А теперь, когда нужно защищать Родину, вы мне об этом напоминаете…

Я сказал, что с евреями немцы расправляются особенно жестоко.

— А я думаю, что немцы со всеми советскими людьми расправляются одинаково.

Пришлось ей уступить. По внешнему виду она больше была похожа на армянку. Мы договорились, что сделаем ее по паспорту армянкой. Родные ее — мать и сестра — эвакуируются, ей мы достанем швейную машину, и она будет работать на дому портнихой.

Я встретился с Пахомовым, высоким смуглым человеком с резкими чертами лица. Каменоломни Пахомов знал прекрасно и подробно о них рассказал:

— Каменоломни находятся на глубине от пяти до двадцати пяти метров. От главных проходов идут во все стороны разные штольни — широкие и узкие, высота кое-где больше человеческого роста, а в некоторых местах можно пробраться только согнувшись. Там легко запутаться даже бывалому человеку. Деревня Аджи-Мушкай находится на каменоломнях.

— Значит, потайной выход сделать можно?

— Конечно, можно! По-моему, это неплохое укрытие для партизан. Скверно только то, что там нет воды. Но мы уже сделали резервуары, создали продбазы, склады боеприпасов…

Не имея помещения для типографии, я решил на первое время передать ее Пахомову в каменоломню. В последнюю нашу встречу я отдал ему шрифт, полученный мною от Сироты. Мы обменялись явками. Пахомов должен был прислать ко мне своего связного. Он же должен был снабжать подпольщиков оружием и взрывчатыми веществами для диверсионной работы.

27 октября — памятный для керчан день. Было тихо, небо безоблачно. Я только что вышел из своего «учреждения» и направился на явочную квартиру. Вдруг над морем появилось шесть «юнкерсов». Одно звено начало сбрасывать фугасные бомбы на порт, другое — на госпиталь и на жилые дома. Было много убитых и раненых.

К несчастью, одна бомба попала в только что подошедший пароход со снарядами. Начались оглушительные взрывы. Сила взрывов была такой, что огромный котел парохода пролетел над моей головой и со страшным грохотом упал в центре города. В порту возник огромный пожар.

С трудом добрался я до явочной квартиры и остался там ночевать, а утром, до начала работы, пошел на улицу Кирова показаться хозяевам и проверить, цел ли дом.

В городе было много разрушений. Особенно пострадали набережная и улицы, прилегающие к порту. На мостовой и на тротуарах зияли воронки от бомб, валялись неразорвавшиеся снаряды, камни, куски металла, убитые лошади. В разрушенных домах копошились люди, собирали уцелевший скарб и уходили на окраины. Наш дом оказался наполовину разрушенным взрывной волной. Через дыру в крыше светилось небо. Перепуганные хозяева грузили вещи на дроги.

Старуха и слушать не хотела моих уговоров:

— В деревню от греха! В деревню!

Они обещали, что как только будет поспокойнее, вернутся в город, починят дом, и я снова буду у них жить. Но пока что я был вынужден перетащить свои вещи на явочную квартиру.

С этого дня немцы начали ежедневно и методично бомбить Керчь. Встречаться с людьми стало гораздо труднее; из Рыбакколхозсоюза приходилось отлучаться часто и надолго.

Сослуживцы вообще относились ко мне, как к человеку чужому, довольно настороженно. Однажды, придя на работу, я заметил, что меня рассматривают особенно испытующе.

Я спокойно сел за свой стол рядом с молодой девушкой-счетоводом.

— Петр Иванович, куда вы все уходите? — спросила девушка.

— Председатель гоняет по разным поручениям.

— А как вы думаете, когда немцы будут в Керчи?

— Этого я вам не могу сказать. Может, они и совсем здесь не будут.

— А сегодня нас будут бомбить?

— Не знаю.

— Нет, вы все же скажите, куда вас председатель посылает? — допытывалась она, покраснев.

— Об этом я ему докладываю. Если вас интересует, спросите у него.

Она замолчала, схватила со стола какую-то бумагу и исчезла. Через некоторое время появился наш парторг. Он начал расспрашивать меня, откуда я, где работал, не состоял ли раньше в партии и почему не принимаю никакого участия в общественной жизни коллектива.

— Я уже старый и больной человек, — ответил я. — Слава богу, у нас для общественной работы молодежи хватает.

Когда парторг вышел, я направился к председателю.

— Кажется, меня сотрудники в чем-то подозревают?

— Подозревают! — Он засмеялся. — Счетовод мне сказала: «Знаете, кого вы приняли на работу? Немецкого шпиона. Мы заметили: как только он уходит с работы, начинается бомбежка». Они считают, что вы сигнализируете немцам. У вас какая-нибудь немецкая книжка есть?

Я действительно запасся немецким учебником и подучивал грамматику, слова. Часто приносил учебник в портфеле и оставлял его в ящике стола.

— Ну, вот и попались! Они сделали у вас в столе обыск и обнаружили эту книжку. Теперь паргорг требует, чтобы я принял меры.

То, что сослуживцы принимают меня не за того, кем я являюсь в действительности, меня очень устраивало. Не хотелось только, чтоб они за мной следили.

— Вы объясните служащим, что с работы я ухожу по вашему заданию, — сказал я председателю. — Но если они меня подозревают, пусть сообщат об этом в соответствующие органы. Только посоветуйте делать это скрытно, чтобы не вызвать у меня никаких подозрений. А то ведь я и сбежать могу.

Председатель посоветовал парторгу написать на меня заявление, что он и сделал. А я поставил об этом в известность Сироту.

Фронт все приближался. Скоро я решил уйти из Рыбакколхозсоюза, заручившись еще одной справкой, которая могла бы мне пригодиться при немцах. Я попросил председателя уволить меня с работы с самой «страшной» мотивировкой.

И мы составили приказ по Крымрыбакколхозсоюзу следующего содержания:

«Диспетчер по снабжению Вагин Петр Иванович ушел с дежурства по Крымрыбакколхозсоюзу 25 октября, а 28 октября совершенно не явился на работу, не имея на то никаких уважительных причин.

Со дня поступления на работу Вагин П. И. к своим обязанностям диспетчера по снабжению относился явно пассивно, не выполнил мое распоряжение о завозе крайне необходимых материалов для колхозов, что, но существу, сорвало намеченные мероприятия в колхозах. Такое поведение Вагина П. И. в военное время расценивается как контрреволюционный саботаж, за что Вагина П. И. с сего числа с работы снять и материалы на него передать в ревтрибунал».

Протянув мне выписку из этого приказа, он, смеясь, добавил:

— Знаете, когда я продиктовал этот приказ машинистке, она сказала мне: «Давно бы так! Мы сразу разгадали, что это за птица».

С председателем мы расстались друзьями, но зато сослуживцы проводили меня злорадными, уничтожающими взглядами, а на мое грустное «прощайте» никто не ответил.

Так завершилась моя карьера младшего диспетчера в Крымрыбакколхозсоюзе.

1 ноября наши войска оставили Симферополь.

Сдерживая немецкий натиск, одни части отходили на Севастополь, другие — на Керчь.

В ночь на 2 ноября приехали Колесниченко, Ефимова и Боруц с дочкой, а утром Сирота передал мне полмиллиона рублей. Из Симферополя прибыл еще один подпольщик — коммунист Скворцов по кличке «Николай». Обком намечал послать его на подпольную работу в другой район, но не успел перебросить и оставил в Керчи.

Создалось критическое положение. Нужно размешать подпольщиков, прятать деньги, типографию, материалы, а квартир нет! К приезду подпольщиков Сирота наметил семь квартир, но часть из них была разрушена, а в других давным-давно жили какие-то люди, о которых вследствие неразберихи в жилуправлении попросту забыли.

Таким образом, все мы, с деньгами и со всем нашим имуществом, очутились в моей явочной квартире. Это нарушало конспирацию и, кроме того, было весьма опасно. Помещение — в центре города. Бомбежки каждый день. Кругом уже разрушено много зданий. В нашем доме взрывной волной вырвало рамы и искорежило железные ворота, которые мы всегда запирали, чтобы во двор не заходили посторонние.

— Вот что, друзья мои, — сказал я товарищам. — Боюсь, что пока мы дождемся квартир жилуправления, мы можем перестать в них нуждаться. Пропадем здесь ни за грош и ничего не сделаем. Как кончится бомбежка, идите на окраины, обойдите все улицы из дома в дом. Наймите или купите любое, что попадется под руку: комнату, угол, сарай. Ищите поэнергичней, другого выхода нет.

Они ушли. Я разыскал на дворе доски, начал забивать окна и поправлять покосившуюся дверь.

Только через два дня на Нижне-Катерлезской улице мы нашли две комнаты в разных домах.

Опять задача: как разместиться в двух комнатах?! Сколько ни ломали мы голову, выход намечался только один: устроить фиктивный брак, поселиться двумя семьями, а «Николаю» подыскать угол. Сначала это предложение огорошило товарищей, а потом все весело рассмеялись и, так как другого выхода не было, решили так и сделать.

— Ну, «Маша», выбирай себе любого из нас! «Семен» помоложе, зато я побогаче. Имею полмиллиона денег, да сколько вина и разного прочего добра!

— Нет, нет, я за «Семена». Что мне богатство, была бы любовь, — с деланной серьезностью ответила та.

— А я к деньгам поближе, — весело заметила Лидия Николаевна. — Правильно, Клера? — спросила она дочь.

— Правильно, мама! И я богатая невеста буду.

Сирота помог нам быстро совершить «бракосочетание». «Семен» и «Маша» приняли общую фамилию Костенко, хозяевам домов мы решили говорить, что я и Костенко, то есть «Семен», работаем в Рыбакколхозсоюзе, жены наши — домохозяйки, а перебрались мы сюда с разрушенной улицы Кирова.

Так началась наша совместная жизнь с Лидией Николаевной и Клерой. Признаюсь, я был рад им, как родным. Уж одно то, что они знали мою семью, сближало нас. А кроме того, оставшись один, я убедился, как мне будет трудно с моими больными глазами.

Однажды вечером во время бомбежки я заблудился, упал в яму, расшибся и понял, что в темноте я могу ходить только по хорошо знакомому маршруту или с провожатым.

А теперь, на положении дочки и жены, Клера и Лидия Николаевна всегда могли быть рядом, и моя беспомощность кончилась.

Помню, как мы устраивались на новоселье с Боруц и Клерой. Вошли во двор домика с закрытыми ставнями. Двор огорожен каменной стеной, ворота поломаны. Во дворе две хибарки и курятник, похожий на собачью будку. Позади двора — большой огород и пустошь с бурьяном.

Нас встретил парень лет двадцати пяти в сером ватнике и кепке. Я принял его за хозяина.

— Я жилец. Грузчик. Вот мое помещение. — Он широким жестом показал на одну из хибарок с двумя окнами без стекол.

Хозяйка, женщина лет тридцати пяти, совершенно обезумевшая от бомбежки, невылазно сидела со своей дочерью в щели на огороде. Хозяйку звали Клавой. Она была работницей табачной фабрики.

— Что вы тут сидите? — спросила Лидия Николаевна. — Бомбежка кончилась, можно выходить.

— Что вы, господь с вами! — испуганно замахала она руками — Не успеешь до дому дойти, как он, проклятый, опять начнет сыпать.

— Да тут у вас совсем не видно разрушенных домов, — сказал я.

— Не видно, а стекла все повылетали. Разве его, окаянного, узнаешь, куда он угодит! Налетит воронье вражье, начнет над головами кружиться, так и думаешь — смертушка пришла. Что ж это будет? — закончила она с отчаянием.

— Что поделаешь, война! — сказал я. — Мы у вас комнату снять хотим, а то нашу квартиру разбомбило, остались на улице.

— Занимайте, сделайте милость! Пусть хоть люди будут, воры не полезут.

— Пойдемте, покажите нам квартиру.

— Нет, нет, не пойду, боюсь! Поди, Ларчик, отведи их. Пусть живут, — сказала она, обращаясь к грузчику.

— А цена какая будет? — спросила Лидия Николаевна.

— Какая теперь цепа! Бомба угодит — вот тебе и цена. Живите, пока живы.

— Пойдемте, отведу, — сказал Ларчик.

Мы вошли в дом, в маленькую пустую комнату с земляным полом и двумя окошками без стекол, освещенную полосками света через щели закрытых ставней.

Ларчик с ленивым любопытством наблюдал, как мы раскладывали свои немногочисленные пожитки. Уходя на «дежурство», я попросил его помочь Лидии Николаевне.

— А с работы приду, винца выпьем.

Ларчик безнадежно свистнул:

— Вина теперь не достать.

Понизив голос и как бы сомневаясь, стоит ли говорить, я сказал, что работаю по снабжению, достать можно и вино и мануфактуру. Да где спрячешь? Придут немцы, да за твое добро тебя же…

— Еще немцев бояться! — с презрением сказал Ларчик. — Что попадется, все берите. Спрячем. — Он оживился. — Я в курятнике такую яму выкопаю, хоть тысячу бутылок давай!

Видимо уверовав в мои «снабженческие связи», Ларчик спросил:

— А может быть, вы сможете где-нибудь и стекла добыть? У меня двое маленьких пацанов, боюсь простудятся. Да вам и самим стекло понадобится.

Мне понравилось, что Ларчик заботится о стеклах, когда неизвестно, будет ли цел завтра дом. Видно, вывести его из равновесия не так легко!

Когда он ушел, я сказал Лидии Николаевне:

— Получше прощупайте этого Ларчика, познакомьтесь с его женой, посмотрите, как они живут и что за люди. Если парень надежный — используем его. Другого выхода у нас пока нет. Придется пойти на риск, ничего не поделаешь.

— Хорошо, разузнаю все, — ответила та.

— Давайте твердо держаться в соответствии с новым нашим положением. Ты, Клера, должна называть меня только «папа» и на ты. А вы, Лидия Николаевна, называйте меня просто «Петя», а я вас «Лида», и тоже на ты. Смотри, Клера, не сбивайся, не проговаривайся, а то могут получиться большие неприятности.

У Сироты я достал все, что нужно. Уже смеркалось, когда я, потный, усталый, нагруженный стеклом, гвоздями, инструментом и четырьмя бутылочками портвейна, вернулся с «дежурства». У нас сидели «Семен» с «Машей» и рассказывали, как устроились на своей новой квартире.

Хозяева их — в прошлом богатые люди — имели прибыльные огороды, им принадлежал чуть ли не весь квартал, застроенный теперь этими маленькими домиками. Они ждали немцев, надеясь, что к ним вернется земля.

— Уток и кур откармливают, — сказала «Маша». — Готовятся фашистов угощать.

Клера привела Ларчика. Мы познакомили его с «Семеном» и «Машей». Увидя бутылки, Ларчик просиял.

Позвали хозяйку. Но та, видимо, действительно решила до конца войны сидеть в щели. Она даже ночевала там. Это было нам очень кстати: никто не мешал устраиваться.

Пользуясь отсутствием посторонних глаз, мы быстро перенесли все необходимые для подполья вещи к себе на квартиры. Вино Ларчик закопал в курятнике. Часть денег взял «Семен». Триста пятьдесят тысяч рублей мы с Лидией Николаевной уложили в ящик и под видом «мануфактуры» вместе с Ларчиком закопали у него в сенях, в земляном полу. На это место поставили большую бочку с квашеной капустой. Чтобы окончательно уверить Ларчика, что в закопанном ящике содержится мануфактура, я дал его жене несколько метров ткани для ребятишек и сказал: «Если нужно будет, дам еще».

Через Ларчика я познакомился и со вторым нашим соседом — Василием. Боец истребительного батальона, он находился на линии обороны на горе Митридат и должен был эвакуироваться вместе с частями Красной Армии. Василий просил нас позаботиться о его семье, которая оставалась в городе, и мы обещали это сделать.

Немец бомбил Керчь почти непрерывно, но боя еще на было слышно. Только 10 ноября мы явственно услышали отдаленную канонаду и увидели вспышки огня.

Сирота оставался в городе до последнего момента. Я все время держал с ним связь и получал информацию о положении на фронте и в городе.

15 ноября я случайно столкнулся с ним на улице недалеко от горкома. Немцы были уже в Камыш-Буруне и обстреливали город из орудий и минометов. За горой Митридат, совсем близко, шел бой с пехотой противника. Сирота был очень встревожен. Он оглянулся по сторонам и незаметно кивнул мне. Разговор с секретарем горкома на улице — грубейшее нарушение всех правил конспирации, но что было делать! Явочная квартира моя была к тому времени совершенно разрушена, а другой еще не нашлось.

В эту минуту опять начался налет. Раздался хорошо знакомый противный свист падающей бомбы. Я побежал и прыгнул в одну воронку с Сиротой.

— Оставляем город, — торопливо говорил он. — Войска переправляются на Кубань. Горком и штаб переехали в Ени-Кале. Здесь остается только заслон, чтобы обеспечить эвакуацию оставшихся войск и техники. Магазины и склады открываем для населения. Пусть забирают, что осталось. Пролив немец жутко бомбит. Потопил, гад, наш пароход с рабочими. Твое последнее задание выполнил. В деревне Капканы затопили одиннадцать лодок. Рыбацкие сети припрятаны. Пароль твой передал.

Эти лодки я намеревался в случае необходимости использовать для связи с советским берегом.

Раздался оглушительный взрыв. Нас осыпало землей. Когда я поднял голову, Сирота, пригнувшись, бежал к горкому. Он на мгновение остановился, увидел, что я жив, улыбнулся и побежал дальше.

Я тоже поднялся и, когда самолеты скрылись, стал пробираться к себе.

Наступила ночь. На нашем дворе никто не скал. Мы то и дело выходили за ворота и прислушивались. Над городом и проливом стоял тяжелый грохот разрывов. Полыхали пожары.

К рассвету все затихло.

— Смотрите! — вдруг испуганно вскрикнул Ларчик, указывая на гору Митридат. — Немцы! Ей-богу, они!