1

Джордж Истмен смотрел в зеркало. Оттуда на него невозмутимо взирал безупречный английский джентльмен. Сорокалетний, слегка седоватый, с цепким взглядом неприсущих мужскому полу зелёных глаз и этакой непрошибаемостью в выражении лица. «Надо было выброситься из жизни, как из окна, иначе не в первый, так во второй раз или с третьей попытки выбросили бы меня», подумал на английском языке Джордж Истмен, пытаясь разглядеть собственное прошлое в собственном отражении. Отражение было беспристрастно. Он столько лет работал над этим отражением, что мог бы гордится им, его достижениями, его безупречному английскому, позволяющему легко перепрыгивать с одного лондонского диалекта на другой, отчего его легко принимали за своего в любых кругах.

— Но неужели я опоздал? — спросил себя Джордж на русском языке с лёгким акцентом и замолчал, вслушиваясь в послезвучание речи, языка, которым не пользовался принципиально в течение восьми лет.

Подданный Её Величества, гражданин Соединённого Королевства, в полностью вычеркнутом прошлом — Георгий Зарайский стоял перед зеркалом и не мог определить кого в нём больше: собственно Зарайского или Джорджа Истмена? Зато отец сразу определил. Ни Джордж Истмен, ни Георгий Зарайский не знали, как теперь относится к собственному неосмотрительному поступку. Кто бы мог подумать, что сердце отца не выдержит явления покойного сына? Не столько даже явления, сколько — нескольких слов, высказанных сыном хладнокровно и взвешенно. Столько лет репетировал эти фразы… Сердце, на которое он никогда не жаловался. Стальное сердце русского разведчика не было готово к тому, что у него сын англичанин? И пришлось уходить из подъезда, как преступник с места преступления. Это был уже второй поступок, который не давал ему покоя.

Из подъезда вышел уже точно не Георгий Зарайский, а Джордж Истмен, который хладнокровно вызвал по мобильному телефону бесполезную неотложку, а сам телефон швырнул в ближайшую урну.

Да, шесть лет назад он мог обратиться к отцу за помощью, но не было гарантии, что в конторе отца нет кротов с противоположной стороны. Вообще не было никаких гарантий, кроме одной — собственной смерти. И Георгий Зарайский предпочёл умереть, предварительно выведя львиную долю капиталов в иностранные банки и надёжно спрятав. Но Веруня-то какова? Оставшуюся треть он вновь превратила в империю. Женщина, которая никогда не интересовалась ни счетами, ни движимым-недвижимым, нырнула в бизнес, как золотая рыбка в аквариум. Нет, нырнула, может, как обычная, но быстро стала там золотой.

Незапятнанный паспорт гражданина Великобритании обошёлся Георгию дороже, чем собственные похороны. И шесть лет понадобилось, чтобы идеально легализоваться. Теперь оставалось самое простое: жениться на собственной русской жене, о которой он так и не смог забыть все эти годы. Но сейчас он вынужден был со стороны наблюдать за похоронами своего отца, точно также, как когда-то наблюдал за собственными. Свои-то ему, прости Господи, понравились…

Всё началось восемь лет назад с фотографии в деловом журнале. Листая его, Георгий замер от удивления, узрев самого себя и прекрасно понимая, что это не он. Ему не доводилось бывать на шоу двойников, но ранее он слышал, что абсолютно похожие люди, не имеющие родственных связей (во всяком случае, в этой жизни) не такая уж редкость. И был он похож на Георгия куда больше, чем Виктор Цой на Джимми Пейджа, у которых была особая манера поджимать губы во время игры на гитаре, больше, чем Вениамин Смехов на Майкла Дугласа (или наоборот). Он был готовым материалом! Встретив его на улице, друзья легко могли бы принять этого человека за господина Зарайского. Увидев своего двойника, Георгий вспомнил байки о двойниках Ленина, Сталина, Гитлера, Саддама Хусейна и мгновенно пришёл к заключению, что двойник может пригодиться. Где-то доводилось читать о Евсее Лубенском, который якобы заменял Сталина во время многих встреч и даже на трибуне Мавзолея в течение пятнадцати лет. Сходство было таким, что буфетчица случайно увидевшая двух Сталиных просто упала в обморок. В специальный особняк на окраине к нему якобы возили обильное питание, новые фильмы и девушек. Может, оттуда появилась легенда о молодых комсомолках для Сталина? Одной из самых классических легенд была легенда о вавилонском царе Набополасаре и его двойнике, которые дружно правили древним городом. Копаясь в книгах, Георгий нашёл ещё предание о хитрой жене Сирийского царя Антиоха II Лаодике. Последняя в порыве ревности отравила своего мужа, а потом пригласила во дворец городского актёра, похожего на царя. Он-то и умер уже во второй раз при всех приближённых, завещав свое царство Лаодике, а подданным беспрекословное ей подчинение. Разумеется, дальнейшая судьба актёра неизвестна. Благородное использование двойников Зарайский увидел в фильме Акиро Курасавы «Двойник». Там властитель после смертельного ранения, напротив, передаёт власть двойнику, дабы спасти единство войска и подчинённых ему земель. Можно было ещё вспомнить «наших» Лжедмитриев и целый взвод двойников Наполеона, один из которых Франсуа Эежен Робо и был похоронен на острове Святой Елены под безымянной (!) плитой. Если под ней действительно двойник, то версия с отравлением узника острова Святой Елены обретает совсем иной смысл. Обгонял Наполеона по количеству двойников только Людовик XVII, у коего их по самым скромным подсчётам было около сорока. Смертельно больного Ленина, когда он находился в Горках, встречали вдруг абсолютно здоровым в Кремле, а расстрелянную за покушение на него Фанни Каплан видели много позже среди заключённых на Соловках… Список подобных историй, легенд, подлогов весьма велик, главное — понял Георгий Михайлович, он далеко не нов в стремлении использовать в опасных ситуациях двойника. Кому-то человек в железной маске не нужен и опасен, а кому-то — как раз наоборот.

У Данте поддельщики людей маются в десятом рве восьмого круга ада… Но Данте Георгия Зарайского напугать не мог. Реальные противники были куда опаснее.

Оставалось навести справки об этом человеке и найти его. Имея деньги, это не так уж сложно. О том, что некоторые крупные бизнесмены имеют под рукой двойников, слышать ему тоже приходилось, но сталкиваться с их задачами и работой, разумеется, нет. Ибо двойник на то он и двойник, чтобы заменять основное лицо в щекотливых ситуациях.

Сбором информации о «близнеце» Георгий занимался сам, не доверив это дело даже Астахову, не подключая друзей отца. Да и особых сложностей с этим не было. Частный детектив выполнил эту работу за мизерную сумму. Георгий, получив резюме на свою копию, не удивился, когда не совпали дата, месяц и год рождения (никакой мистики, свободное творчество природы). Двойник был на два года младше его, имел совсем другое образование, а главное — материальное положение. В сущности, по сравнению с Зарайским, не имел никакого. Следующий шаг — предложить ему высокооплачиваемую работу, до нужного момента оставаясь в тени. Немного нашлось бы людей способных отказаться от должности представителя крупной фирмы за весьма высокую плату. Для отвода глаз нового работника даже отправили в провинцию заключить пару никчёмных договоров за щедрое вознаграждение. Самым сложным для Георгия Михайловича являлось сохранить тайну двойника не столько от чужих, сколько от своих, ибо не бывает тайны, если её знают два человека.

Когда Астахов доложил, что Зарайского собираются убрать, наступило время «Ч» для двойника. Вот тогда он заявился к своей копии сам, чем удивил его до лёгкого шока. Тот к тому времени уже привык жить на широкую ногу, честно отрабатывал свои часы в офисе, и ничего не предполагал о своём истинном предназначении. Георгий Михайлович попросил выручить его на недельку, дабы сам он мог съездить в одну важную поездку так, чтобы персонал не заметил его отсутствия. Важно, чтобы этого не заметила даже жена! Правда, с ней Георгий Михайлович своего двойника убедительно просил не спать, разве что принимать прощальный поцелуй по утрам, ссылаясь на высокую занятость и усталость. Не воспрещалось флиртовать с домработницей, но при полном неведении Веры Сергеевны.

Больше недели ушло на тщательную подготовку, во время которой двойник постигал азы мимики Зарайского, учился управлять голосом, запоминал фотографии и имена многочисленных родственников, подчинённых, расположение комнат и вещей в квартирах и офисах. Кроме того, следовало быть в курсе текущих дел и не подписывать договоров, наносящих ущерб общему делу. Высокое доверие Георгия Михайловича подтверждалось тем, что в подмену не были посвящены самые близкие люди и начальник охраны, а также космическим гонораром, половина которого сразу легла в карман Псевдогеоргия и помогла ему преодолеть некоторые сомнения и дискомфорт. Дальнейшее общение предполагалось в экстренных случаях по мобильному телефону. Этот телефон Зарайский выдал двойнику с копией собственного, который хранил имена и номера многочисленных друзей и партнёров. Когда Зарайский вернётся, он позвонит, и каждый займёт причитающееся ему место. Двойник не подозревал подвоха ещё и потому, что Зарайский сам страховался, снимая заключение договора между ними на камеру, чтобы в один прекрасный момент не поменяться местами навсегда и не остаться в известной по Марку Твену ситуации «Принц и нищий». Астахову же он строго-настрого запретил напоминать себе в течение десяти хотя бы дней о висящей над ним опасности.

— Помни, — науськивал он двойника, — в плохом настроении я запираюсь в кабинете, тебе это поможет не светиться лишний раз, и постарайся избегать встреч с Хромовым в эти дни, он знает меня, пожалуй, лучше, чем жена, — напутствовал будущий Джордж Истмен будущего покойного Георгия Михайловича Зарайского.

Но впоследствии Джордж Истмен долго и с обидой недоумевал, что подмены действительно никто не заметил. Ведь были какие-то пусть и мельчайшие детали, но определяющие различие между ними. Хотя в то суетное утро, когда двойник сел в обречённую машину, Георгий Зарайский не имел против этого никаких возражений.

Казалось, всё уже было позади, но внезапная смерть отца, словно разрушила какую-то стену, отделявшую Джорджа Истмена от Георгия Зарайского. Стену, которую Джордж строил в течение долгих шести лет. И кого в ней было винить — Истмена или всё же Зарайского?

Истмен прибыл в Россию не только по своим деловым интересам, он преследовал единственную цель: жениться на гражданке России — вдове господина Зарайского. Говоря проще, на своей собственной жене. И в этом его устремлении оказались значительные препятствия. Вера Сергеевна оказалась хваткой деловой дамой и смогла не только удержать, но и преумножить наследство Зарайского. Во-вторых, последнее время вокруг неё буквально вился друг детства и почти подельник Хромов. Но и тут вышел промах… Точнее, не промах, а полёт пули по наитию. На горизонте вдруг замаячил никто, кто в одночасье, как в «Интернационале» стал всем. И эта тёмная лошадка, похоже, инстинктивно чувствовала присутствие мистера Истмена. Во всяком случае, на кладбище Джордж ощутил на себе его всепроникающий взгляд. Похоже, у этого человека была совсем иная парадигма познания.

 

2

Неделя после похорон пролетела незаметно. После девятого дня Вера, наконец, включила мобильный телефон, и, к её удивлению, он не взорвался от скопившихся звонков и эсэмэсок. Видимо, подчинённые и партнёры отчаялись найти её за эту неделю. Сама позвонила главному бухгалтеру и Клавдии Васильевне. Всё спокойно, всё по графику, упустили пару контрактов, но это малоощутимо. Неделя, несмотря на траур, прошла под знаком безумной страсти. Странно, но любовь и смерть иногда неплохо уживаются друг с другом. Павел всё больше сидел перед экраном ноутбука.

— Я снова заболел стихами, — признался он. — Тут наткнулся у Михаила Тарковского на очень симптоматичное для меня стихотворение:

Вере не удалось уговорить маму поехать с ними, чтобы немного развеяться, а заодно хоть раз посмотреть, где и как живёт её дочь.

На девять дней пришёл сбежавший по такому случаю из больницы Хромов, который хорошо знал Михаила Ивановича. Последний, как выяснилось из пьяной исповеди Юрия Максимовича, не раз спасал его от матросской тишины, возвращал ему утраченные после общения с автоинспекторами водительские права, а пару раз буквально помог избежать лишнего свинца в организме. С Павлом он стал вдруг или не вдруг подчёркнуто дружелюбен.

— Мои телохренители просили, чтобы я выписал тебе премию, Павел Сергеевич, — сообщил он.

— Не стоит, мне и так платят за то, что я существую, — грустно улыбнулся в ответ Словцов.

— Хотел бы я такую работу, особенно рядом с такой женщиной, — позавидовал Юрий Максимович.

— Нелепость, несуразность, в сущности, невозможность моего положения заставляет меня предполагать, что подобная инверсия человеческой судьбы может происходить только с какой-то особой целью, определённой свыше, и каждый неверный шаг может привести к плачевным последствиям. Хотя это всего-навсего мой бытовой сенсуализм.

— Павел Сергеевич, ты для меня, дурака, попроще скажи.

— Да всё просто: мне хорошо, но ничего хорошего я от этого не жду.

— Ну, в этом ты, Павел Сергеевич, не одинок. Я, например, тоже уже ничего не жду. Уже всё есть, — криво ухмыльнулся он, — а вот радости я от этого не испытываю. Самое лучшее, что я мог бы в жизни обрести, досталось тебе.

Павел заметно смутился. Хромов ободрил его:

— Это Верин выбор, я его уважаю. Больше чем нас с тобой вместе взятых. Сколько женщин я знал, но только одну настоящую, все остальные какие-то фантомы, призраки здешнего мира, живущие исключительно по его правилам. Да и, знаешь, большинство таких, которым трахнуться, как стакан шампанского накатить. И вроде всё при них, но не хватает чего-то главного.

— А мне, наоборот, с такими не везёт, — улыбнулся, в свою очередь, Павел, — они меня за недомерка считают, за неполноценного. Хотя, честно признаться, стихи иногда слушают со слезливой тоской в глазах, и могут дать из жалости или ради интереса: а каково это со стихотворцем?..

Перед отъездом, Павел позвонил-таки Веронике. Они встретились в итальянской пиццерии буквально в нескольких шагах от Красной Площади. Пили кофе и поначалу обменивались дежурной информацией, отвечая на вопросы типа: «Как там мама, замуж не выходит?», «Вере Сергеевна — это надолго?», «Ты точно решила продолжать обучение там?», «Вот мама не прочь бы приехать в Штаты, а ты?».

— Знаешь, мне нравится их уверенность в том, что человек творец своей судьбы, — сказала Вероника.

— Пресловутая американская мечта? Тут есть главное заблуждение: те, кто так думает, путают судьбу и карьеру, ставят между ними знак равенства.

— Пап, а ты хоть что-то пытался сделать такого, чтобы выпрыгнуть из сдавивших тебя со всех сторон обстоятельств?

— Конечно, особенно сейчас. Я действительно выпрыгнул, но это не есть делание судьбы. Человек предполагает, Бог располагает. Я тебе не рассказывал, но сейчас расскажу, хотя, может, это и не очень удачный пример. В выпускном классе я вдруг решил стать военным лётчиком. Так решил, так загорелся, что стал усиленно заниматься математикой и физикой, с которыми до этого держался на почтительном расстоянии и тренировался по два часа в день.

— Не представляю, — улыбнулась Вероника.

— Сам сейчас в это не верю, но так было. Буквально перед выпускным вечером я подрался с одноклассником по какому-то пустяковому поводу. Повод был пустяковый, драка короткая и, казалось бы, без особых последствий. Он мне расквасил нос, а дрались мы тогда до первой крови. Всё бы ничего, но, получив аттестат, я поехал проходить медицинскую комиссию в лётное училище. В нашем городе работала выездная. Я был абсолютно уверен в своём здоровье. Шёл туда именно с той уверенностью творца своей судьбы. Обрати внимание: никак не карьеры! Я мечту свою воплощал. Но рентгеновский снимок пазух носа стал для меня последней инстанцией. Меня забраковали. Искривление носовой перегородки в результате травмы. Мои заверения о том, что Маресьев летал во время войны без ног, действия на современную медкомиссию не возымели. Тогда я очень переживал, а сейчас думаю: хорошо, что всё так кончилось. Вместо бравого лётчика получился грустный филолог. Видимо, Господу Богу был нужен в то время и в том месте именно филолог, стихотворец. А ведь я приложил к тому, чтобы стать лётчиком, немало усилий.

— Это частный случай, исключение из правил. Упёртые люди добиваются своего.

— Выше головы не прыгнешь. Я, к примеру, верю, что талантливое произведение всегда пробьёт себе дорогу, но знаю сотни примеров тому, как ему не дают прохода. Тормозят, замалчивают. Раньше это делали из соображений соответствия требованиям социалистического реализма, а сейчас исходя из рыночной тусовки.

— Пап, ты хочешь, чтобы я, как и ты, стала безнадёжной брюзгой?

— Ого, вот как, оказывается, я выгляжу в твоих глазах? Это перебор, дочка. Ну, может, я внешне депрессивен, но моя депрессия носит творческий характер русской хандры, а не постоянного брюзжания тупого неудачника.

— Извини, не хотела тебя обидеть.

— Ничего. Ты просто присмотрись к тем, кого ты считаешь творцами собственной судьбы. Неужели ты не замечала на их лицах тупой самоуверенности? Они даже в гробу лежат с таким выражением лица, будто прописка в раю им уже гарантирована.

Вероника улыбнулась, представив себе сказанное отцом.

— Значит, Дэвид тебе не понравился?

Словцов некоторое время кусал губы, обдумывая ответ. И максимально от него увернулся.

— Главное, что он нравится тебе, но ещё главнее, чтобы это не было ошибкой. Ты ещё настолько молода, что разочарование может стоит очень многого. Иногда — целой жизни.

— Пап, если б была возможность вернуться в прошлое, что ты попытался бы там изменить?

— Пристрелил бы нескольких политиков, рассчитывая на то, что империя останется быть. Наивно, но честно.

— А я думала, ты скажешь о маме.

— Ника, я так её любил, что Ромео и Джульетта могут от зависти отравиться. Но, видимо, во всём нужна мера. В тот момент, когда она стала видеть во мне кого-то другого, не меня, а того, кого хотела видеть, я был не способен измениться, да и не стал бы. Теряя её, я мучался так, как мучаются в последнюю ночь приговорённые к смерти, ибо жизни без неё не мыслил. Но и тут Бог показал мне обратное.

— Я думала, — потупилась Вероника, — что вы поссорились только из-за меня.

— Поссорились — да, — согласился Павел, — но разошлись потому что, как оказалось, жили давно уже в разных мирах. И я переболел этим, как можно переболеть смертью. Один раз. Она, кстати, как раз не видела во мне делателя своей судьбы. Самое странное, что мы прожили вместе самое тяжёлое время, а когда, казалось бы, всё стало налаживаться, мне снова стали платить более-менее пристойную зарплату, когда ты уже выросла, ей потребовалось вдруг нечто большее. Больше того, на что я способен. Ну и, разумеется, я не мог принять твоего шага…

— И сейчас? Ведь ты сам сделал нечто подобное!

— Во-первых, мне сорок, во-вторых, ты в свои семнадцать сделала это раньше меня, и — не спрашивая меня, в-третьих, уж прости мне мою советскую замшелость, я не могу любить страну, которая сделала всё, чтобы моей родины не стало на карте. Ничего личного, только политика. Признаю Штаты великой державой, но на чём и ради чего держится их величие?

— Пап, там живут обычные люди, с точно такими же проблемами, как у нас. С такими же достоинствами и недостатками. И, между прочим, не все из них в восторге от того, что делает их правительство. Дэвид просил уговорить тебя приехать… А, пап?

— Я подумаю…

— Вера Сергеевна сказала, что ты был ранен, лежал в больнице. Почему даже не позвонил?

— Я выбросил свой мобильный. Да и что изменилось бы?

— Больно было?

— Когда ты уехала, было куда больнее. А тут — чепуха. Высунулся в мир богатых, и тут же схлопотал, как творец судьбы…

— Пап, ты неисправим.

— А ты?

— Вся в тебя…

Потом они долго стояли, обнявшись, на выходе из кафе. Павел, прижимая к себе дочь, вспоминал маленькую смышлёную девочку, с которой любил гулять по городу и отвечать на её бесконечные вопросы. Веронике почему-то казалось, что уезжает не она, а уезжает отец. Надолго и далеко. Почти как на войну, и она даже не знает, увидит ли его ещё раз. От таких мыслей Вероника едва сдерживала слёзы. Она вдруг испытала к отцу давно забытую детскую нежность и чувство благодарности, которое скрывала от него последние годы.

«Если Ника — богиня победы, Вероника — это победившая Вера?..», подумал Павел.

 

3

Они встретились в метро с тщательным соблюдением конспирации. Сначала вошли в разные вагоны, потом вышли на одной станции, затем перешли на другую линию, постоянно проверяясь: нет ли хвоста, и только потом вошли в один вагон. В последний.

— Вообще-то я не прихожу на личные встречи, если бы не мой долг, — сухо сказал Справедливый, — да и зачем эти шпионские игры?

— За мной запросто может наблюдать эфэсбэ, — ответил Джордж Истмен, — поэтому мутная вода никому из нас не помешает. Ты не выполнил свою часть договора.

— Форс-мажорные обязательства… Я не виноват, что в нашем деле появляются Александры Матросовы.

— Можно было сделать второй выстрел.

— Нельзя, меня бы сразу вычислили. У меня есть свои правила работы. И ещё: вы нарушили правила. Зачем нужен был глупый залп в аэропорту? Уж там-то точно работал не профи.

— Я заплачу за неудачную работу на севере. А в аэропорту… Ну да — не профи… во всяком случае не снайпер, но тоже неплохой стрелок. Просто я не люблю, когда мои планы не выполняются. Итак, я заплачу…

Справедливый выдержал паузу, вглядываясь во мрак тоннеля за окном.

— Для того чтобы я остался должен? — наконец сказал он. — Вы полагаете, что все и вся работают и живут исключительно ради денег?

— А вы работаете по какому-то другому поводу?

— Когда я работаю по вашим коллегам или политикам, я совмещаю приятное с полезным, — бесцветно, но твёрдо сказал Справедливый.

Мистер Истмен посчитал, что неуместное в деловом разговоре лирическое отступление затянулось, и снова вернулся к задаче:

— Ориентиры меняются.

— Да, но не меняются мои правила. Я не работаю с невиновными. Ни при каких обстоятельствах.

— Знаю я, что ты справедливый. Потому и обращаюсь, что не хочу иметь дело с теми, у кого принципов нет. Человек из ниоткуда хочет взять всё, включая мою жену.

— У Джорджа Истмена нет жены, — напомнил Справедливый.

— А ты не должен Джорджу Истмену, ты должен Георгию Зарайскому.

Некоторое время они молчали, переваривая и взвешивая каждый свою часть аргументов и правил. Затем мистер Истмен посчитал, что его собеседнику нечего противопоставить озвученным доводам и, направляясь к выходу, обронил в приказном тоне:

— Информация упадёт на электронный ящик в Интернете.

Справедливый проводил его ничего не выражающим взглядом и снова стал смотреть в окно.

 

4

Войдя в кабинет после долгого отсутствия, Вера Сергеевна впервые за всё время почувствовала себя не в своей тарелке. И даже заботливая Клавдия Васильевна с её доскональным отчётом, терпким кофе и экстрасенсорной предупредительностью не вернули её в знакомую колею. Почти пропуская мимо ушей щебетанье секретарши, Вера задумчиво смотрела в окно, пытаясь определить, что же она здесь делает? Что делала все эти годы? Была ли жизнь, которую она считала своей жизнью, собственно, её жизнью? Жизнью Веры Зарайской? Или это было неукоснительным выполнением неписанных норм и правил, которые следует считать обстоятельствами и событиями жизни? Для чего была эта стремительная и беспощадная гонка за прибылью? Для того чтобы оставаться на какой-то из ступеней социальной лестницы и пользоваться определённым для этой ступени комфортом? Но комфорт этот теряется и размазывается в бесконечной суете, ворохе входящих-исходящих бумаг, трезвоне-пиликанье телефонов, нервотрёпке с налоговыми органами, штурмах тендерных комиссий, подкупе чиновников, в мелких и крупных подлостях недобросовестных партнёров и конкурентов, а главное — в какой-то особенно беспросветной тупости нового общественного устройства, когда даже его самые рьяные апологеты не знают чего ждать от завтрашнего дня. Нет, частная собственность это вовсе не плохо, если только человек не становится личной собственностью своей частной собственности. Маммона не требовал денежных подношений, ибо сам был деньгами, он высасывал мозг и душу. Вера знала, современному бизнесмену нельзя ни о чём таком думать, во всяком случае, долго, иначе он перестанет им быть. Просто выпадет из системы. «Бессмысленность любого накопления», вспомнилась философская тирада Павла. «В моём случае — бессмысленность вдвойне, нет детей, оставить некому». Вера глубоко вздохнула и, наконец, заметила, что Клавдия Васильевна замолчала и смотрит на неё настроженно-вопросительно.

— Что-то случилось, Вера Сергеевна?

— Это было давно, я просто вспомнила, — растерянно улыбнулась Вера. — Вот что, Клавдия Васильевна, пусть главбух и экономист подготовят мне отчет за первый квартал, даже в сыром виде, и соедините меня с президентом Ханты-Мансийского банка. Скажете, Зарайская по личному вопросу.

— Ясно.

Когда Клавдия Васильевна была уже на пороге, Вера остановила её неожиданным вопросом:

— Клавдия Васильевна, если б вам пришлось выбирать: любовь или деньги, что бы вы выбрали?

Секретарша замерла, не в силах осознать серьёзность и глубину вопроса, а главное — его своевременность. Но постепенно лёгкий испуг на её лице сменился грустью.

— Вера Сергеевна, мне проще, у меня ни того, ни другого никогда не было, — напомнила она. — Но если б выбор был, я, конечно же, выбрала бы любовь. Может, это и неправильно, просто потому, что я не ощущала веса денег, но когда тебе далеко за сорок, а ты одна… Вам-то, Верочка Сергеевна, грех жаловаться, с вашими внешними данными вы мужиков можете поротно строить.

— Мне не надо поротно, мне, как и всем нормальным бабам, надо одного, настоящего и любящего, — призналась ей в ответ Вера. — Богатые тоже плачут, Клавдия Васильевна, хоть это и банально. А я богатой стала благодаря двум свидетельствам: свидетельству о браке и свидетельству о смерти. Какой-нибудь дурочке, ахающей над гламурными журналами, моя судьба покажется счастливым лотерейным билетом. А мне… Мне кажется, я потеряла всё в обмен на бизнес…

— Вы изменились за эти дни. Очень заметно.

— Нет, Клавдия Васильевна, я просто вспомнила, какой я была. Может быть, какая я есть.

— Я тебе скажу, какая ты есть! — в кабинет без приглашения, бесцеремонно потеснив Клавдию Васильевну, ввалилась Лена Солянова.

Вера только покачала головой.

— Ты даже не пригласила меня на похороны! — продолжала атаку подруга.

— Похороны — не свадьба, чтобы на них приглашать. Могла и сама прилететь.

— Да я вчера только узнала! Хромову дозвонилась. Твой-то мобильник мёртвый. Как он умер? Что произошло?

— Да никто толком не знает. Сердечный приступ в подъезде…

— По его сердцу можно было Куранты сверять… А ты, подруга, и на свадьбу не пригласишь. Я ей, понимаешь, мужика нашла, а она теперь меня по боку!

— Лена, кончай трындить… Я ещё сама ничего не знаю. Да и говоришь ты так, будто у меня в одном месте так чесалось, что без мужика — ну никуда.

— Тем более, я тебе не просто мужика нашла, человека! — со значением подчеркнула Солянова.

— Век не забуду, — отмахнулась Зарайская.

— Ладно, Вер, ну скажи, что у вас складывается?

— Ничего. Он пишет, я вот тоже на работу вышла. Правда, такое ощущение, что не на свою. Плюс к тому — охота на Хромова, какая-то несуразная, нелепая смерть Михаила Ивановича, странный запой Словцова…

— Он всё-таки алкоголик! Витя так и сказал мне: если мужик не пьёт, значит, алкаш. Но это не значит, что плохой мужик.

— Да запой странный, он также резко остановился, как и начал. Я даже не заметила, пил ли он на поминках, а теперь снова отказывается, нос воротит, будто не пил никогда.

— Вера, а самое-то главное!? Ну?

— Лена, у тебя самое главное — постель? Стихи он читает в постели, устраивает?

— Круто! До, во время или после?

— Вместо!

— Зарайская, ты меня не дразни! Я про любовь, а ты мне про фигалогию. Скажи просто, тебе с ним хорошо?

— Да, мне с ним хорошо. Довольна?

— А мне-то чё довольной быть, я с ним не пробовала.

— Я щас Виктору позвоню, настучу про твой нездоровый интерес.

— Мама, я лётчика люблю, — пропела-хихикнула Солянова. — Звони, может, хоть приревнует для разнообразия.

— Лен, а теперь сосредоточься, и ответь мне, как подруга, только очень серьёзно. Без ерничанья твоего вечного.

— Ну? — максимально настроилась Лена, выдавливая на лицо серьёзность.

— Я хочу всё бросить, весь этот холдинг долбанный, всю эту возню вокруг бесконечного деланья денег: товар — деньги — товар штрих…

— И что? В шалаш?

— Ну не совсем, но куда-нибудь, где потише и поскромнее… Понимаешь, я точно знаю, мне всё равно придётся выбирать, либо деньги, либо он.

— А ты уверена, что он — это навсегда?

— Сейчас это не имеет значения. Дело в том, что после встречи с Павлом поменялось что-то внутри меня. Как если б у планеты в одночасье поменялись полюса…

— Верка — ты больна!

— Согласна. Если любовь можно считать формой заболевания. Лен, я полюбила, может, в первый раз в жизни.

— А он — во второй? — с сомнением сказала Солянова.

— Да пойми ты, это неважно! Я люблю — и этого достаточно.

Лена смотрела на подругу с тревогой и восхищением.

— Вер, вот даже сейчас я тебе завидую! Вижу, соберись твой Словцов завтра на Марс, ты напросишься с ним. А меня Солянов даже на кукурузнике не смог уговорить полетать.

— Ну это потому что ты залетела ещё до этого, — улыбнулась Вера, — и тебе полёты в это время были противопоказаны.

— Точно, я даже на солёные огурцы смотреть не могла…

— Вера Сергеевна, Дмитрий Александрович на линии! — сообщил селектор голосом Клавдии Васильевны.

Вера рванула телефонную трубку к уху, взглядом давая Елене понять: не мешай, молчи.

— Слушаю тебя, Вера Сергеевна? — мягким баритоном пропела трубка.

— Здравствуй, Дима, как твои дела?

— Великолепно, спасибо. Пока ещё не у прокурора. У тебя как?

— По-разному… Найдёшь для меня полчаса?

— Для тебя — хоть вечность. Давай завтра, часиков в одиннадцать, устроит?

— Устроит. Спасибо.

— Да не за что. Жду тебя.

— До свидания.

— Ага. До свидания.

Вера положила трубку и долго смотрела на неё, словно таким образом можно было передать мысли, или наоборот заранее считать ответ на интересующий вопрос.

— Вер, по тебе вижу, что ты что-то задумала.

— А ты не видь, пожалуйста, живи, как обычно, очень тебя прошу. Это важно, Лен. Ладно?

— Вер, да я ради тебя могу год с дурацкой улыбкой на лице ходить!

— Вот и походи пару недель, хорошо?

— Хорошо. Но если вздумаешь слить свой холдинг, меня не бросай?

— Лен, о чём ты?

 

5

Иногда всё хочется остановить. Именно остановить. Начать, наверное, нужно с планеты. Фига ли она так безотчётно крутится? День-ночь, день-ночь, месяц-год, жизнь-смерть… И где тот Фауст, который должен прокричать: остановись мгновение, ты прекрасно!? Ибо «свистят они, как пули у виска»…

Когда Павел садился писать, неожиданный восторг творчества мог резко смениться необъяснимым раздражением на всё. Даже на вращение Земли. Но сейчас он хотел остановить время не столько из-за пробуксовки сюжетных линий романа, сколько из-за неопределённости в отношении самого себя. Он спускался вниз, садился перед плазменным экраном телевизора и смотрел, как наступает Апокалипсис. Земля и без Словцова вращалась как-то не так. В Европе уже в конце марта стояла аномальная жара, то тут, то там происходили наводнения, по всему свету просыпались вулканы, на побережья обрушивались цунами, по Америке очередью шли торнадо. И все сюжеты о природных катаклизмах тут же сменялись бреднями об экономическом развитии, удвоении ВВП, расширении ВТО, саммитах большой восьмёрки, расширении ЕЭС и НАТО на восток… Словом, прогресс не замечал своих убийственных шагов по планете.

Лиза присела рядом на диван и также обречённо посмотрела на экран.

— Конец Света? — спросила она, читая его состояние.

— Похоже, — отвечал Павел.

— Вот наступит Конец Света, а у меня так и не было счастья. Я одна. Скажи мне, Павел Сергеевич, в чём такая разница между мной и Верой?

— Лиза, ты прекрасна, как безупречная конфетка. И тебя хочется съесть всю и сразу. А Вера? Когда находишься рядом с Верой, конфеток не хочется. А хочется просто быть рядом с ней.

— И как стать такой, как она? Что ещё нужно? Изнутри светиться?

— Не знаю, это внутреннее. Чисто женское. Метафизика. Исследованию и объяснению не поддаётся.

— Всё правильно, как посмотрит на меня мужик, я сразу вижу — трахнуть хочет, аж из штанов выпрыгивает. Но потом у него рожа, будто он шоколада объелся, а ему ещё чего-то должна.

— Лиза, не бери в голову. Всё у тебя будет. Просто ты всю жизнь охотилась за богатыми принцами, а богатые принцами последнее время не бывают. Так, торгаши, бандиты, аферисты… Чего ж ты от них хочешь? Ведь ты бы не пошла замуж за нищего студента, который сочинял бы тебе стихи?

— Теперь? Теперь пошла бы…

Вечером Вера застала Павла в заторможенном состоянии над ворохом бумаг. Часть из них была беспощадно изорвана на клочки, экран ноутбука дремал, находясь в спящем режиме. Павел был где-то глубоко внутри себя, но явление Веры мгновенно вернуло его на поверхность.

— Я сегодня крутил со всех сторон сюжет. Не стал бы тебе говорить, но ты уже начала читать, нарушив определённые правила. Это как к беременной приставать с УЗИ. Дай посмотреть…

— Па, ты же сам разрешил?

— Да нет, милая, я не в претензии. Просто, сведя концы с концами, увязав всё, я вдруг пришёл к неожиданному выводу. Тебя он может шокировать. Но если писать роман или снимать фильм, то сюжет может в этом случае повернуться только так и никак иначе. Это, как чутьё. Впрочем, ты фаталистка, тебе и без меня это понятно. Хороший читатель всегда знает, чем кончится плохой детектив. Я сегодня написал концовку романа, опустив промежуточные главы. Просто вдруг повеяло какой-то непреодолимой сентиментальностью, я написал концовку и понял, что такой она не будет никогда, потому что не может быть…

Вера взяла со стола часть разорванного листа и начала читать. Павел умолк. «… Пляж небольшого городка. Солнце гасло, медленно погружаясь в морскую гладь горизонта, и розовые всполохи на небе писали обещание завтрашнего дня. Они стояли на опустевшем берегу в обнимку, провожая солнце. За их спинами тихо шумел листвой искалеченный людьми рай. Они ничего не ждали, потому что у них было всё. В недалёкой церквушке ударил колокол, созывая мирян на вечернюю службу…»

— Что тебе здесь не нравится? — спросила Вера, с недоумением отрываясь от обрывка.

— Слащаво. Как в женском любовном романе.

— Не знаю, я таких не читала…

— Дело не только в этом. Сейчас я тебе задам вопрос, от которого ты можешь впасть в ступор, но постарайся… Даже не знаю…

— Какой вопрос?

— Какое место в твоей жизни будет занимать купленный по объявлению, как крепостной, Павел Словцов, если окажется, что Георгий Зарайский жив?

Вера действительно впала в ступор. Она с испугом пыталась постигнуть суть вопроса.

— Паш, ты отдаешь себе отчёт?

— Нет, себе нет, я отдаю его тебе. — Он достал из-под вороха листов фотографию в рамке. — Извини, что похозяйничал в твоей спальне. Это он?

— Он.

— Тогда мистический фатализм складывающегося сюжета заключается в том, что этого человека я видел в свой первый день в Ханты-Мансийске в компании Егорыча. Правда, говорил он исключительно на английском языке. Как две капли воды… Только нынешняя капля немного состарилась…

— Павел, это просто какое-то совпадение, бывают же похожие люди. — Вера не могла выйти из заторможенного состояния.

— Бывают. Но если принять мою версию, то станет понятно, кто и почему стрелял в Хромова. Я из-за тебя тоже взялся бы за оружие. Самое смешное, что пуля, отправленная Хромову, в сущности, попала по назначению. — Он потёр место ранения на плече. — Мою версию может подтвердить только моя смерть, — невесело закончил Павел.

— У тебя богатое воображение… Но я видела своими глазами, как он, именно он садился в машину, я видела, что от неё осталось… От всех от них. Павел, этого не может быть.

— Напротив, всё невероятное в какой-то момент легко становится банальным.

— Прошло восемь лет!

— Которые нужны были ему, чтобы вжиться в лицо другого человека. Привыкнуть к новому имени. В конце концов, стать гражданином другого государства…

— Если это возможно… Если это правда… То я мстила… Я мстила, Павел… Что теперь делать? — Вера опустилась на кровать, закрыв лицо ладонями.

— Ждать. Он придёт. Обязательно придёт. Он вернулся из-за тебя. Но, скорее всего, вернётся, когда не будет меня.

Вера машинально подняла с пола ещё один обрывок романа, прочитала одну из строчек и вдруг холодно, почти зло возмутилась.

— Почему вы, писатели, так склонны к трагедии! Кому нужны ваши плохие концовки? Что? В жизни всё так плохо?! Вы буквально мочите своих героев, оставляя читателя в таком расположении духа, что лучше бы он не брался за ваши книги. А он, между прочим, деньги за неё заплатил. Такое чувство, что вас всех обидели в детстве, или вы по Фрейду обиженные. Вот Пушкин, не мог, что ли, закончить «Евгения Онегина» счастливой любовью?

— Это не тот пример, — тихо возразил Словцов, — Татьяна действительно не могла перешагнуть нравы того времени, а писал роман не Казанова. Не Боккаччо даже.

— Ну а вам-то, современным инженерам человеческих душ, кроме Ромео и Джульетты ничего на ум не приходит?

— Я потому и порвал, что мне не нравится. Слащавого киселя не хочется, но и болотная тина надоела. Нужна здоровая ирония…

— Надо же, — не могла успокоится Вера и прочитала фразу, — «пуля вошла в его сердце со стороны спины, а из её сердца вышла там, где грудь расходится прописной кириллической буквой «л». Ну, надо же.

— Да я вообще не мог… Хреново у меня с этой анатомией. Он её со спины обнимал, они на море смотрели… Одной пулей — обоих… Хоть и драма, но всё равно кисель… Мыльная опера! Вот и порвал. Зачем читаешь?

— Ты их лучше отрави, меньше анатомии будет. Буква эль… Филолог-патологоанатом!

Вера вдруг успокоилась и погрузилась в какие-то свои мысли. Павел тоже умолк, собирая и комкая разорванные листы, чтоб не раздражали Веру своим похоронным видом.

— А сцена у моря мне понравилась… А ты — пулю… — снова заговорила Вера, но уже спокойно. — Если б Зарайский был жив, в меня он стрелять бы не стал. Я почему-то уверена.

— Нельзя отождествлять автора и лирического героя. Там — не мы, — кивнул Павел на скомканный ворох бумаг.

— Там — немы… — соединила слоги Вера, придавая иной смысл, — они не могут возразить своему творцу, а мы? Он нас пишет? Или мы уже написаны? И как ни дрыгайся, точка уже стоит? Ты, Павел, моделируешь ситуации своих героев. Говоришь, нельзя отождествлять, я не отождествляю, я подразумеваю. И ты подразумевал…

— Сотни писателей стоят перед стеной сюжета, как перед стеной плача. А тут… Не воспользоваться таким подарком? Но наш собственный сюжет сейчас зависит только от одного человека — от тебя. Твое единственное слово — и я исчезаю из твоей жизни раз и навсегда, как бы больно мне не было. Без утешительных призов и компенсаций. А ты возвращаешься к покойному, но законному мужу.

— Ты хоть слышишь, что ты говоришь? — сквозь туман бессмысленности перед глазами спросила Вера.

— Слышу и даже отдаю себе отчёт.

— Знаешь, я хотела уехать. С тобой. Хоть на край света. Жить тихо и скромно. Я полагала, что мы оба занимаем сейчас не своё место. Уж я — точно. Нас не может быть в данное время в данных обстоятельствах в данном пространстве. И я хотела подыскать нам свободное место под солнцем, как бы банально это не звучало. Посмотри на меня: ну какая я бизнес-леди? Я просто смогла перепрыгнуть саму себя, чтобы занять несоответствующую себе нишу. Думая, что удерживаюсь где-то наверху социума, в действительности я пребывала на дне.

— Над не…

— Не смешно. Твоё появление заставило меня остановиться. Ещё немного — и я превратилась бы в загнанную лошадь. Я смогла оглядеться по сторонам и вдруг поняла, что почти весь наш народ похож сейчас именно на табун. Табун, который несётся неведомо куда, главное — чтобы травка была под копытами. День ото дня он редеет, но каждого в отдельности занимает только один вопрос — что он будет иметь завтра. Не в вечности, а завтра. Когда ты вошёл в мой кабинет, ты мне представился инопланетянином. В твоих глазах не было этой всепоедающей суеты! Ты, говоря образно, сидел где-то на холме, и смотрел, как внизу проносится табун, в глазах твоих была ирония, потому что ты знал, впереди — пропасть.

— Так масштабно я не мыслил, — признался Павел.

— Но чувствовал!

— Да, что-то такое было.

— И глядя на тебя, я вдруг подумала: вот человек, который может утром выйти из дома и увидеть небо! Остановиться на крыльце и увидеть! Другие в это время уже будут нестись, ради обманчивого шелеста купюр, которых никогда не бывает столько, сколько нужно для счастья. Потому что счастье не в деньгах и не в их количестве, как перефразирует дурацкая шутка. Я… — Вера осеклась, утратив напор мысли. — Я не знаю, что такое счастье.

— А я однажды задумался: а был ли счастлив на этой земле Сам Бог? Был ли счастлив на этой Земле Христос? Произнесено ли хоть раз в четырех Евангелиях слово счастье? Прости меня, Господи, что мерой своей вторгаюсь в Промысл твой… И всё же… В Библии «счастье» — это одно из самых редких слов! В ветхозаветной Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова, я прочел следующее: Во дни счастья бывает забвение о несчастье, и во дни несчастья не вспомнится о счастье… А в неканонической книге Иудифи сказано: И доколе не согрешили пред Богом своим, счастье было с ними, потому что с ними Бог, ненавидящий неправду. — Павел взял паузу, чтоб Вера поняла, о каких высотах он говорит. — Счастье — от словосочетания сей час. То есть — только временно! На сей час можно быть счастливым, но уже через минуту всё может быть по-другому. Поэтому, гнаться за счастьем, то же самое, что гнаться за материальным достатком, о котором ты говорила.

— И что остаётся?

— Остаётся — любовь. При этом никто ею не обделён. Поэтому и есть понятие «несчастная любовь». К ней чаще всего относят любовь неразделённую. Но ведь есть ещё любовь к детям, к родителям, к родному дому, или, как говорил классик: к отеческим гробам… И опять же: любовь ко всему человечеству, выраженная любовью Христа.

— Па, — Вера вдруг взяла его руки в свои, останавливая его философский поток, — а можно мне мою маленькую любовь к тебе? Можно?

— В притчах Соломона сказано: Кто изгоняет добрую жену, тот изгоняет счастье… — вспомнил ещё одну цитату Павел.

— Мне сейчас кажется, что до этого времени, я не знала, что это такое… любовь.

— А Зарайский?

— Это было что-то другое. Какое-то удобное совместное существование, которое на тот момент меня устраивало. Устраивало, потому что Георгий умел так всё обставить. А твоя Маша?

Павел, ни секунды не задумываясь, ответил:

— Я любил Машу. Я уже говорил тебе об этом. Любил безумно. И, видимо, переборщил. Честное слово, даже в этом нужна мера. А Маша? Маша посчитала безмерную любовь слабостью. Этаким не свойственным настоящему мужчине чувством. И постепенно начала его отторгать, доведя этот процесс до полного запрета.

— Глупая… — не выдержала Вера.

— Загадка женской логики как раз в том, — улыбнулся Павел, — что двух абсолютно одинаковых женских логик не бывает. Но про себя я могу сказать ещё круче. Большинство людей, подводя итог какого-либо этапа своей жизни, говорят: я сделал то-то и то-то, добился того-то, короче, я не зря коптил это небо. А я сегодня твёрдо могу сказать: я неправильно прожил свою жизнь от начала до сегодняшнего дня. Наверное, лучшим уделом для меня был бы монастырь, но когда я родился, рассказывали не о Христе, а о Ленине.

— Выходит, я тоже одна из твоих ошибок? — насторожилась Вера.

— Нет, ты одна из моих находок. Когда я шёл на встречу с тобой, я играл случаем, в итоге — случай сыграл мной. Если я говорю, что прожил жизнь неправильно, а это, поверь мне, нелегко говорить, а ещё сложнее осознавать, то имею в виду только себя. Но это вовсе не значит, что в моей жизни не было ничего радостного и светлого. Это значит, что я чаще принимал неправильные решения, выбирая пути и поступки, в том числе отношение к тем дарам, которые давал мне Господь.

Какое-то время они молчали. Теперь уже Павел взял руки Веры в свои руки, чтобы приложить их к губам.

— Счастье — это сейчас, — тихо повторил Павел в её ладони, — сейчас я счастлив. Помнишь, мы как-то говорили о бессмысленности любого накопления?

— Помню, конечно.

— Знаешь, кто первым натолкнул меня на мысль об этом?

— ?

— Федя из четвёртого класса…

— ???

— Один из моих студентов принёс мне распечатку с интересного сайта «Дети пишут Богу». Когда я читал, то изумлялся детской мудрости, смеялся над несуразностями и нелепостями, над наивностью, но, в целом, был потрясён. И понял, что не всякий взрослый ответит на их вопросы. Так вот, Федя из четвёртого класса написал Богу следующее: Ну вот, смотри, мы учимся, учимся, а зачем нам так страдать, если мы всё равно умрем, и знания наши пропадут.

— Действительно — удивительно. Устами ребёнка глаголет истина? Знания пропадут… А любовь? Любовь останется?

— Я не могу даже предполагать, но каким-то метафизическим чутьём чувствую, что любовь должна сохраняться выше времени и пространства. Но только одна, если мы говорим о любви мужчины и женщины. Та, самая главная в жизни человека. А какая из них главная, определит только смерть. Может статься, что всё окажется самообманом или банальным прелюбодеянием с точки зрения высшей справедливости. Ведь восстанем же мы в День Страшного Суда в новом теле. Все: и живые и мёртвые…

— Словцов, я ещё живая, — устало сказала Вера, — и я хочу совсем немного. Особенно сейчас.

— ?

— Может, тебе это покажется смешным, но сейчас я хочу, чтобы меня унесли в мою спальню, уложили на кровать, укрыли пледом… А я свернусь калачиком и постараюсь забыть обо всём, обо всём. Зарайский, кстати, не знаю почему, никогда не носил меня на руках.

— Я попробую…

 

6

Утром следующего дня, прибыв в офис, Вера первым делом вызвала к себе Астахова. Разговор предстоял сложный, и она попросила Клавдию Васильевну принести кофе и оградить кабинет от любых звонков и посетителей. Андрей Михайлович показался ей уставшим, как будто в чём-то разочарованным. Они сели в кресла у маленького столика, Вера предложила коньяк, но Астахов отказался.

— Михалыч, — начала тогда Вера, — возможно, то, что я сейчас скажу, покажется тебе бредом…

Вера остановилась, Астахов терпеливо ждал. В какой-то мере Вера в этот момент собиралась вручить Андрею Михайловичу свою судьбу. Она ещё раз взвесила всё внутри себя, и поняла, что за восемь лет начальник охраны показал себя, как безупречный работник, даже больше, как настоящий друг. Она обязательно советовалась с ним не только в вопросах безопасности, но и в отношении заключения сомнительных договоров. Теперь же ставка была много выше.

— Михалыч, что бы ты сказал, если б Георгий оказался жив?

Лицо Астахова оставалось усталым, ничего не выражающим. Он вздохнул и потянулся к чашке кофе.

— Я привык в этой жизни ничему не удивляться. Какие новости, Вера Сергеевна?

— Никаких. В том-то и дело, что никаких. Словцов утверждает, что видел Зарайского и ни где-нибудь, а здесь, в городе. Подозревает, что видел его и на кладбище, когда хоронили Михаила Ивановича. Во всяком случае, очень похожего человека. Очень… Он целую теорию придумал по этому поводу. В таком случае и появление Справедливого получает совсем другое объяснение. Писательское чутьё или больное воображение? Что скажешь?

— Будем проверять. Если он видел кого-то очень похожего здесь, значит, его можно найти и высветить…

— Меня волнует другое, Михалыч, — остановила служебное рвение Вера, — если вдруг, это окажется… Если он жив, хотя мы с тобой оба видели, что осталось от джипа… Я из окна видела, как он садился в машину…

— А меня в то утро зачем-то попросил догнать его уже на трассе… — теперь уже с подозрением вспоминал начальник охраны. — Вообще, я бы сначала подумал что-нибудь на Словцова, подумал бы, что он преследует какую-то собственную цель, но у меня тоже есть профессиональная интуиция. И она мне даже не подсказывает, она мне кричит: этот парень типичный ботаник! Его главное отличие от нас в том, что он не от мира сего.

— Андрей Михалыч, тебя с Георгием связывает много большее, чем со мной, — наконец заговорила о главном Вера, — и если… Что мне ждать? Я уже не та, что была восемь лет назад. В общем, сейчас я даже не хочу его возвращения. Всё уже выплакано, всё бурьяном поросло…

— И появился Словцов, — закончил мысль Астахов, даже если Вера не хотела об этом говорить.

— И появился Павел.

— Меня с Георгием Михайловичем связывали честные трудовые отношения. С его отцом — да, там большее. Но мои трудовые отношения прекратились, когда я застал на дороге обгорелый остов джипа. А если он жив, даже раньше: когда он перестал доверять мне.

— Каким образом он мог остаться жив?

— Самым простым. Посадить в машину кого-то вместо себя. Кого-то очень похожего. Старый, как этот мир, приём. Мы же не проводили никаких экспертиз. Да и какие экспертизы в братской могиле.

— Но утром я сама закрыла за ним дверь! Хотела поехать с ним, но в последний момент передумала.

— Бог отвёл.

— Да нет, он сказал, что сейчас я ему буду только мешать.

Они замолчали, каждый по-своему вспоминая то роковое утро. Вера же так и не услышала ответ на свой главный вопрос. Но Астахов её опередил.

— Вера Сергеевна, как бы там ни было, я на твоей стороне. Я умею ценить доверие, и я помню, откуда у меня есть всё, что у меня есть. Мне начать отрабатывать версию Словцова?

— Спасибо, Михалыч, — облегченно вздохнула Вера, — у меня есть ещё некоторые планы, ими я поделюсь позже. И вообще… поделюсь. Как там в Библии? Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому в рай? Надо у Зарайского спросить, где он восемь лет был. А как со Справедливым?

— Вот здесь расклад непредсказуемый, как и сам Справедливый. Одно знаю точно, он в долгу у Георгия. А мы — у него… Мне надо подумать. Очень хорошо надо подумать.

— Ты выглядишь усталым.

— Да, признаю. Бывают такие моменты, когда просто жить устаёшь.

— Тогда мы в этом совпадаем. Пора на пенсию.

Астахов впервые за весь разговор улыбнулся и, посчитав, что тема исчерпана, встал и направился к двери. На пороге он остановился и вдруг спросил:

— Вера Сергеевна, вы чувствуете себя Джульеттой?

— О чём ты?

— О сюжете, — и шагнул за порог.

— Тут Отелло из гроба встаёт, а он о Джульетте, — пробормотала вслед Вера.

Без двадцати одиннадцать Вера отправилась в Ханты-Мансийский банк на встречу с Мизгулиным. Здание банка на улице Мира было не только одним из самых солидных, но, пожалуй, самым красивым. Со стороны оно напоминало рубку океанского лайнера или авианосца. Скорее — авианосца, а улица, в этом случае, превращалась во взлётную полосу.

Дмитрий Александрович встретил её на пороге кабинета. Крупный, подчёркнуто добродушный, с распростёртыми объятьями (мягким баритоном: «Верочка, сто лет не виделись»), он вселял утраченную вчера уверенность. Он вообще был похож на человека, которому без опасения можно доверить не только деньги, но и какие-то секреты. Во всяком случае, за годы делового общения, она ни разу в нём не усомнилась. Усадил её не в кабинете, а на просторной веранде — крытом тонированным стеклом балконе, с которого открывался неплохой вид на «взлётную полосу» улицы Мира. В центре стоял небольшой столик, сервированный для чайной церемонии.

— Как дела? Как жизнь? Кофе, чай?

— И коньяк тоже!

— Вот как! Отлично! В середине дня согрешить можно, если с красивой женщиной. Ты стала ещё прекраснее со времени нашей последней встречи. Вера, если красота спасёт мир, то она будет непременно твоя.

— Дима, — отмахнулась от комплиментов Вера, — если мир и спасёт красота, то явно не моя.

— Это сейчас была философия или поэзия? Вер, я слышал, ты стала проявлять интерес к поэзии? — игриво улыбнулся Мизгулин. — Извини, если это тайна, город маленький…

— Уже не тайна, — вздохнула Вера, — но я по другому поводу.

— Просто я сталкивался со стихами Паши Словцова. Мы с ним вместе учились в литинституте.

— А он, кстати, когда узнал, что я иду к тебе, просил передать привет, — сообщила Вера.

— Спасибо. Эх! Когда ж это было?! — лишь на секунду предался он налёту воспоминаний. — Каким ветром его сюда занесло?

— Можешь не верить, но по объявлению в газете. Вот уж не думала, что ты, Дим, находишь время для поэзии.

— Ну, так все думают, — обезоруживающе улыбнулся Дмитрий Александрович, — вот живём рядом, дела вершим большие и малые, а ничего друг о друге не знаем.

Он вдруг встал и направился в кабинет, вернулся через пару минут, держа в руках две книги.

— Вот, Вер, это тебе. И ему. На память. Передашь от меня привет. Это последнее, что у меня вышло. Бросишь на полку, — небрежно кивнул он на книги, — что у тебя стряслось-то?

— Спасибо, — Вера только мельком взглянула на обложки. — Дим, ты единственный, к кому я могу обратиться.

— О! Это мне льстит! Если я единственный, к кому может обратиться красивая умная женщина. И не бедная! Это значит у меня самого всё в порядке!

— Спасибо за все комплименты оптом. — Вера собралась с мыслями. — Сразу скажу, что не собираюсь делать ничего противозаконного. Чтобы тебе было понятней, сделаю такую оговорку: всё надоело, хочу отдохнуть, хочу поменять многое в своей жизни. В общем… — он снова задумалась, подбирая правильные слова, — часть активов мне хотелось бы оставить в личном потреблении… Как заработанный пенсионный фонд. Ну а часть пусть остается в бизнесе. Холдинг продолжает функционировать. Но моя часть должна уйти вместе со мной…

Дмитрий Александрович изучающе посмотрел на Веру.

— Ты знаешь, это не совсем то, чем я занимаюсь… — Ещё раз прицелился взглядом, но потом заговорил спокойно и также уверенно: — Но твоему «горю» помочь можно. Как раз недавно я встречался в Москве со своим старым другом, который мог бы тебе оказать ряд услуг. Сейчас, посмотрю координаты.

Он вышел с балкона, порылся в визитницах на рабочем столе, нашел нужную и с ней вернулся на веранду.

— Вот, тот, кто тебе нужен. Можешь рассказать ему всё, как доктору, потому как в нашем деле главное — точный диагноз.

— В сущности, Дим, никакого криминала, я просто не хочу, чтобы меня потом по этому следу нашли. И враги… И друзья…

— Вера, для нас желание клиента — закон. Особенно, если оно, собственно, не противоречит этому самому закону. А холдинг? Или мой вопрос неуместен?

— Ему найдётся хозяин… — Вера на секунду задумалась… — я потом дам распоряжения. Дима, я, правда, могу на тебя рассчитывать?

— Всегда! Давай ещё по рюмочке, а то твой угнетённо-грустный вид заставляет меня думать о том, что в жизни произошло что-то непоправимое. Вера, улыбнись ты, всё будет хорошо!

— Мне бы твои оптимизм и энергию, — действительно улыбнулась Вера.

— Лучше сердце обрадовать чашей вина, Чем скорбеть и былые хвалить времена, Трезвый ум налагает на душу оковы: Опьянев, разрывает оковы она, — процитировал Дмитрий Александрович, разливая коньяк, и добавил: — Хайям.

— В последний раз мне озвучивал Хайяма абсолютно пьяный Словцов. До этого он лечил его виршами двух юных гурий.

— Алкоголик, который цитирует Хайяма — не алкоголик, а сознательный пьяница, имеющий под своим пристрастием философскую основу. Контакты у тебя есть, можешь расслабиться.

Вера продолжала в задумчивости крутить между пальцев полученную визитку.

— Не переживай, — уловил её сомнение Дмитрий Александрович. — Конечный результат я проконтролирую. Если тебя это, конечно, успокоит.

— Успокоит.