1

Справедливого Джордж Истмен решил оставить на возможный десерт. Сделать заключительный выстрел никогда не поздно. Главное было напомнить ему, кто его вытащил сначала из кавказской мясорубки, а затем из рук военной прокуратуры, которая внесла его в список козлов отпущения, вкупе с ещё несколькими офицерами, которых судили якобы за убийство мирных жителей. Андрей Буянов, прозванный в крайне узких столичных кругах Справедливым, сделанное ему добро помнил, как присягу. Но для нынешней работы нужен был совсем другой человек. Таким был ближайший помощник и почти друг мистера Истмена Колин Уайт — бывший сотрудник MI6, великий мастер интриги, ловкач, абсолютно беспринципный, способный выжить не только без воды в пустыне, но и без скафандра в космическом вакууме. Человек этот обладал, с одной стороны, выдавленной на лицо внешностью рыжего английского джентльмена, с другой — повадками и манерами корсаров, которые, по всей видимости, были у него в роду. Именно поэтому он был Истмену «почти друг», ибо настоящим другом не мог быть никому. С тех пор, как его уволили за какой-то провал в Ираке (то ли не нашёл оружие массового поражения, то ли не туда подбросил его элементы, отчего их вообще не нашли, то ли подбросил их там, где русская разведка нашла и приватизировала их раньше, чем туда припёрлись представители ООН), он ненавидел чиновников правительства Её Величества и всех русских оптом, за исключением одного — Джорджа Истмена, которого русским не считал, хотя в своё время сам справлял ему документы. Колин Уайт гордился своим дальним родством с Верноном Келлом, который стоял у истоков Secret Intelligence Service, и имел широкие связи в самых разных слоях общества и в самых разных концах света. Для Истмена он выполнял всяческие щепетильные поручения и, опять же, был у него в долгу, как и его русский коллега Буянов. Но, в отличие от Справедливого, Уайт питал к Истмену некоторые чувства, даже большие, чем он мог бы питать к родственникам, которых у него не было. С Джорджем его сближала такая форма целеустремлённости, каковая не стесняется ни в каких средствах, а также циничное презрение к обществу, его призрачному публичному гуманизму и демократической морали. Особой отличительной чертой Уайта было умение на ходу изобретать ругательства на все случаи жизни.

— Джордж! Убрать человека — это так просто, что скучно. Вот если сделать так, чтобы он сам убрался, это уже достойно моей профессии. Но более всего мне непонятно, зачем тебе русская жена? Это что — мания? Я бы мог подстелить под тебя достойную леди из престижного англосаксонского рода. Они, конечно, никудышные домохозяйки, но между ног у них Виндзорский дворец! Твоему тауэру там скучно не будет!

— Колин, — отмахнулся Истмен, — есть необъяснимые, с прагматичной точки зрения, стремления.

— Только не говори мне про загадочную русскую душу. Знаю я. Это когда русский выпивает литр водки, а потом ему хочется одно из двух: либо весь мир уничтожить, либо весь мир обнять.

— Ты недалёк от истины в каком-то отдельно взятом случае, но весьма упрощаешь. Широта русской души действительно не понятна европейцу, но русскому, который хочет выжить в современном мире, она доставляет больше проблем.

— Я всё время забываю, что ты у нас коренной специалист, — криво ухмыльнулся Уайт.

— А я уже совсем забыл, — поставил точку Истмен. — Так какие у тебя предложения? Когда ты ехидно улыбаешься, значит, в голове у тебя уже есть уникальная подлость, Колин.

— Собственно, ничего особенного, сюжет позаимствован в дюжине мыльных опер. Хочешь уничтожить соперника — дискредитируй его в глазах объекта обожания. Банально, но срабатывает надежно, как яд кураре, который не берёт только индейцев яномами, живущих на берегу Амазонки. Сделаем из него банального альфонса. У меня ещё остались запасы некоторых нужных препаратов.

— В доме охрана, не подобраться. И что ты ему, в глотку вливать будешь силой? В чай подсыплешь?

— Джордж, это уже дело техники. Не можешь дома, сделай в магазине. Мне кажется, сейчас в России можно купить всё. Я же тебе показывал кадры, где русская армия продаёт оружие своим врагам!

— Как будто в Великобритании такого нет, — скривился Истмен, будто ему было обидно за Россию.

— Всё верно. В этом и вся гнилая прелесть свободы и демократии. Русские догоняют цивилизованный мир, но делают это также неистово, как свои революции.

— Да хрен с ней, с цивилизацией, меня сейчас больше интересует мой частный вопрос. Кого ты планируешь подложить к нему в постель?

— В доме две женщины, — хитро улыбнулся Уайт, — а это всегда соперницы, даже если они сами об этом ничего не знают.

— Чёрт! Вторая, между прочим, тоже не пустое место, а мать моего ребёнка!

— Джордж, тогда определись, на ком ты хочешь жениться! В конце концов, у тебя должны быть элементарные знания психологии, Тауэр в зад Фрейду! Разделяй и властвуй! Неужели ты не помнишь? Двух сразу не получится, а по одной — бери и пользуйся. Пусть они тебе друг на друга жалуются…

— Ну и сволочь ты, Колин, — улыбнулся Истмен.

— А то! Специально учился.

— Делай, как знаешь. Надеюсь на твою профессиональную гнусность.

— Джордж, ты же знаешь, я, если надо, папу римского подставлю, — расплылся в ответной улыбке Уайт, но потом вдруг задумчиво прикусил губу: — Хотя… русские настолько непредсказуемы…

 

2

— Где ты был допоздна? — тревожно спросила Вера, когда усталый и задумчивый Словцов вошёл в гостиную.

— Вспоминал своё ремесло, встречался со студентами. Можно и мне чай? — попросил он у женщин, которые сидели перед экраном телевизора.

Они вскочили и ринулись на кухню. После двух-трех шагов остановились и внимательно посмотрели друг на друга с какой-то ироничной ревностью. Затем Вера с улыбкой села на место, а Лиза с видом победительницы направилась к плите. Павел, впрочем, почти не заметил этой мизансцены.

— Познакомился с руководителем местного отделения Союза писателей, — продолжил он, — маленький такой, сухой… Николай Иванович. Принял меня хорошо. Спросил, чего у нас там — в центрах. А я говорю — ничего. Умирает поэзия, или умирают её. Я даже написал нечто типа рифмованного протеста:

— Хорошо, — оценила Вера.

— Ничего хорошего. Кому сейчас нужна поэзия? Студенты-филологи читать не хотят. Еле программу тянут. Телевизор заменил нам всё. Поэт в России больше пьёт, чем поэт. — Перефразировал Павел, потом задумался: — А дом писателей в Ханты-Мансийске шикарный. С камином для камерных встреч. О! А это что? — обратил внимание на книгу на столе.

— Стихи президента банка. Для тебя от Дмитрия Мизгулина.

— Ну-ка, чем он теперь… промышляет…

Павел открыл сборник и начал вчитываться. В наступившей тишине Лиза принесла чай и бутерброды.

— Стихи. Настоящие. Традиционные. Чистые и проникновенные. — Признал через несколько минут Словцов. — Удивительно. Вот и пример того, что нынче настоящего поэта просто не услышать. У него-то это откуда, если у него всё так сложилось? — вгляделся Павел в строфы на очередной странице. — Хотя — откуда мне знать… Знаешь, Вер, если стихи написаны так, как это сделал бы ты сам, умей это, значит, они настоящие. Даже народные. — И он прочитал то, за которое зацепился взгляд:

— Жизнь еще не прошла… Я, во всяком случае, на это надеюсь, — грустно улыбнулась Вера.

— Реально, — согласилась Лиза, — вы, поэты, тоску нагоняете.

— И поэтому в России принято в поэтов стрелять, — ухмыльнулся Павел.

— Тебя же не убили, — возразила Вера.

— Это потому, что я плохой поэт. Гениев сразу — наповал. Русская забава такая. Правда, в ней любят участвовать иностранцы. Приезжают, как на сафари. Русские дефки энд стрельба по поэтам, — исковеркал акцентом последнюю фразу Словцов.

— Ну вот, опять чернуха, — скуксилась Лиза. — А ко мне сегодня иностранец клинья подбивал! Я в «Гостиный двор» за продуктами ездила, там он на меня и запал. Представляете, корзинку с продуктами за мной таскал!

— Так уж и иностранец? — усомнилась Вера.

— Стопудово! Я ведь не последняя сельская дурочка, акцента, кстати, у него почти нет. Едва-едва. Можно, скорее, за дефект речи принять. Манер тоже никаких, точнее — одна: пришел, увидел, захотел — возьму. Но не на ту напал. Я ему корзинку доверила, болтала, думала, он заплатит за меня. Ни фига! Англичанин или еврей, наверное.

— Еврей-то бы заплатил, — ухмыльнулся Павел, — скорее, англичанин.

— И как звали твоего ухажера, и куда он делся? — поинтересовалась Вера.

— Блин! Имя такое… Острое… Ну это я потом поняла, а сначала мне показалось, что он не представился, а назвался чей он… Это… Колин! Во, Колин! Я еще переспросила: чей? Он говорит: ничей, сам по себе, и при этом странно так на меня покосился. Точно я у него тайны выведываю. На кассе я ему время дала, притормозила, думаю, достанет сейчас свои фунты-мунты — портмоне или виза-гоулд, а он потолок взглядом чешет. Я расплатилась, в пакеты все загрузила — и на стоянку. Он меня до тачки проводил, всё телефончик выспрашивал. Я ему: манеры, говорю, у вас на стадии формирования, вот когда сформируются, встретимся снова у кассы.

— А он? — в голос спросили Павел и Вера.

— Раскланялся так чинно, почти по протоколу заявил, мол, сожалеет, что такая красивая девушка, как я, являюсь неприступной крепостью и штурмом меня не взять, а на осаду у него нет времени. А я ему: белого флага у нас отродясь не было, а красный мы всей страной выбросили. А он: с вашей стороны остроумно, а со стороны страны — глупо и не осмотрительно, в нормальных странах меняют не флаги, а тех, кто их подпирает. На том и расстались.

— Упустила своё счастье, — с иронией констатировала Вера.

— Да, такое счастье, — с презрением отмахнулась Лиза, — думают за сотку «мартини» и шуршанье «зелени» можно русскую женщину в постель затащить…

— Неужели нет?

— Ну, разве что дуру молодую, — вспомнила себя и не стала этого скрывать Лиза. — А сейчас мне, к примеру, с ноги по холеной морде заехать хотелось. Я нутром чую, не любят они нас, боятся, а потому не любят.

— Не все, — заметил Павел, — а уж женщин наших они… ну, если не любят, то разницу со своими эмансипированными куклами чуют. Опять же, есть масса известных примеров, когда русская женщина становилась любимой женой что миллионера, что художника, что поэта.

— Этот был явно — ни первое, ни второе, ни, тем более, третье. Так — клерк какой-то. Взгляд у него цепкий. Рыжий, опять же. А у меня на рыжих аллергия.

— Главное, Лиза, на тебя по-прежнему западают, — подвела итог Вера.

— На меня западают, а за вас, Вера Сергеевна, под пули пойдут, — съязвила Лиза, покосившись на Словцова.

— Пойдут, — задумчиво подтвердил Павел.

— Давайте чего-нибудь на дивиди глянем? По-семейному? — предложила Лиза.

— А почему нет? — вопросительно согласилась Вера. — Сто лет ничего не смотрела.

— Я тут как раз пиратские новинки прикупила. Качество, может, и не очень, зато цена…

— Интересно, начнут ли выпускать пиратские книги? — озадачился Павел.

— Уже выпускают. Левые переводы. Мне предлагали участвовать в этом бизнесе, но я отказалась.

— Из чувства справедливости?

— Нет, из меркантильного чувства, прибыль ничтожная.

 

3

Утром следующего дня Вера собралась на работу, оставив Словцова за компьютером, а Лизу на кухне.

— Постараюсь приехать на обед, — пообещала она Лизе.

— Ага, — едко обрадовалась Лиза, — а то вчерашний я скормила соседской собаке. Меня эта кавказская овчарка очень любит. Нравится ей моя кухня. Вчера подала ей тушеную говядину с овощами. Кавказский рецепт. Островато, конечно, но для неё это национальное блюдо. Так что лапу она мне уже даёт…

— Павел, вроде, никуда не собирается, так что, даже если я не приеду, овчарке достанется меньше.

— Сегодня красная рыба под специальным соусом, который вчера купила. Рис или пюре?

— Спроси у Павла, ты же знаешь, к гарнирам я равнодушна.

Вера хлопнула входной дверью, а Лиза, весьма незлобно скривив ей губы вслед, передразнила:

— Ты же знаешь, к гарнирам я равнодушна… — постояла ещё несколько секунд в задумчивости и крикнула наверх: — Поэт! Кофе будешь?!

— Буду, — отозвался Павел.

Кофе пили на кухне. Молча. Бывают такие моменты, когда хочется что-нибудь сказать, а, вроде как, говорить ничего и не нужно, поэтому возникает особая неудобная тишина, которая шевелится даже не снаружи, а где-то внутри — в поиске хоть какой-нибудь завалящей фразы для начала разговора. Наконец Лиза спросила:

— Будешь торчать у компьютера?

— Нет, хочу пройтись по городу.

— Можно же вызвать машину?

— Это не то. Город надо чувствовать… Ногами.

— Не опаздывай к обеду, хоть ты, — с какой-то извечной обидой попросила Лиза. — Я люблю готовить, но не для себя.

Минут через десять Павел вышел на крыльцо и с огромным удовольствием вдохнул свежий весенний воздух. Говорят, здесь не хватает кислорода. Точнее, приемлемый для организма «о два» на пятнадцать-двадцать процентов в северных широтах заменяет «о три». Подумав об этом, Словцов пожал плечами, пока что он ничего не чувствовал, кроме неспешного дыхания весны.

Сначала он шел без видимой цели, очнулся уже на улице Мира, ощутив её перспективу и простор. «На улице Мира о мире тревога», вспомнилась песня из пионерского детства, но никакой тревоги на этой улице не было. Еще издалека, на подходе к ультрасовременному концертному залу «Югра-классик», который, как и здание Ханты-Мансийского банка, напоминал корабль, Павел увидел памятник Пушкину и Гончаровой. Он даже остановился от такой северной неожиданности, сразу вспомнил памятник на Арбате. Что-то их внутренне роднило.

— Доброе утро, дорогие мои, — поздоровался Словцов и двинулся дальше.

«Если в Ханты-Мансийске есть памятник Пушкину, не Пушкину даже, а великой любви, значит, не всё ещё потеряно», подумал он. Пройдя мимо одноименного городу банка, перешел на другую сторону и остановился у дома-музея художника Игошева. «Если б художники жили в таких домах… — вздохнул он, — у писателей здесь хотя бы один на всех есть». Вспомнилась давняя мечта — домик у моря, где под шум прибоя рождаются бессмертные произведения. Если б кто-нибудь увидел в этот момент кривую и одновременно печальную ухмылку Словцова со стороны, то вряд ли бы понял её сакральное бездомное значение. Так и получилось. Из музея вышел чиновного вида мужчина и скептически сходу заявил:

— Зачем, понимаете, такие музеи содержать за государственный счет?! Да и при жизни баловать не стоит. Художник и писатель должны быть голодными! Тогда они создают шедевры! Проверено временем.

— А лучше всего всех их в концлагеря, представляете, какая там творческая производительность труда? — иронично поддержал, Павел.

— Ну, это, знаете ли, сталинизм… Мы его пережили и осудили. Просто у вас был такой вид, точно вы порицаете расточительное содержание этого дома, и я с этим согласен.

— Да нет, я завидовал, но вы правы, лучше содержать казино, или, на худой случай, ресторанчик… Прибыльнее. — Словцов повернулся и зашагал в другую сторону. В собеседниках он в этот день не нуждался. Но потом вдруг остановился и повернулся к мужчине, который неприязненно смотрел ему вслед.

— Кстати, это не Сталин придумал концлагеря, а Ленин и Троцкий. Иосифу Виссарионовичу ничего не оставалось, как поселить в них приверженцев того и другого. А вы, часом, не враг народа? — прищурившись, с подозрением спросил Павел.

— Псих какой-то, — буркнул мужчина и торопливо запрыгнул в припаркованную рядом иномарку.

Буквально на следующем перекрестке Словцов вышел на комплекс зданий Югорского университета, поразился его размаху и снова заулыбался, увидев скульптурную группу — Платона и Сократа в бронзовых туниках перед центральным входом. «И не зябко ребятам?», поразился их неуместности в общем пейзаже Павел. «Видимо, со своими философами здесь туго». Литые греки о чем-то оживленно дискутировали, не обращая на поэта никакого внимания. Их застывшие движения тоже что-то напоминали, заставляя Словцова напрягать память: где он это видел? Потом вдруг осенило: Минин и Пожарский!

— Сунул грека кто-то в реку, больше раков нет в реке… — перефразировал Павел вслух и повернулся к дороге, выбирая: пойти ему в гору, с которой, повернув налево, можно спуститься к Иртышу в Самарово, или, наоборот, брести вдоль по Чехова.

«Сократ с Платоновым беседовали на Чехова», с улыбкой подумал он. А от Чехова прыгнул мыслью на избитую тему лишнего человека в русской литературе. Вот он — идёт, собственной персоной по улице Чехова, и может выйти на улицу Лермонтова, может вернуться к памятнику Пушкину, самый что ни на есть лишний, любовно выписанный всеми вышеперечисленными. Вспомнились горящие глаза первокурсников… И как они меняются к пятому курсу, у бедных этих, почти новоиспеченных филологов, которые начинают понимать, что они-то и есть лишние люди, и не в литературе ни в какой, а в этой самой жизни. Особенно сейчас, когда литература становится лишней. Бумага, несущая на себе водяные знаки и цифровой номинал, вытеснила бумагу, несущую на себе слово.

— Паш, ты там с этими на троих что ли соображал? — услышал Словцов со стороны дороги.

Из окна припаркованной к бордюру одиннадцатой «лады» свесилась знакомая борода. Улыбающийся в неё Егорыч, видимо, давно наблюдал за ним.

— Эти, — кивнул Павел на бронзовых философов, — меня с собой соображать не возьмут, хотя Сократ и не дурак был выпить. Просто у меня сообразительности не хватит.

— Ты по делу или по ветру? — покосившись на университет, спросил Егорыч.

— По ностальгии, — только что сам осознал Павел, — а вообще-то погулять вышел.

— Так, может, гульнём?

— Я думал, ты на крутом джипе разъезжаешь, — присмотрелся к невзрачному авто Словцов.

— А я и разъезжаю. У меня во дворе «рэндж ровер» стоит. А эта? Я такие раз в полтора года меняю. Неприхотлива. Ест немного. Да и, в случае чего, не жалко. Иномарки мне так менять не по карману. Ну так что? Проедемся ко мне в гости? Хоть посмотришь, где я живу.

— Только ненадолго, мне потом на обед. Лиза обидится. Да, вроде, и Вера обещала приехать.

— Садись. Недолго, значит, недолго.

Проехали совсем немного по Чехова, свернули на Красноармейскую, а там — во дворы, где стояли типовые брусовые двухэтажки ленинградского проекта. Павел изумился ещё больше.

— Я думал, ты в каком-нибудь коттедже обитаешь?

— Паш, я буровой мастер, а не владелец трубы. Зарплата у меня не маленькая, но я не миллионер. Да и нормальная квартира у меня в Тюмени. Там мама живет. Раньше жена и дети там жили.

— А сейчас?

— Сейчас они в тёплых краях. Тут, понимаешь, честно говоря, моя ошибка. Я полагал, главное — обеспечить семью, оказалось, это второстепенное, главное — быть с семьёй. В общем, пока я тут вкалывал, на Большой Земле один тип к моей благоверной клинья подбил. Хоть ей и за тридцать уже было, но выглядела она — йо-хо-хо…

— М-да… — многозначительно оценил историю Егорыча Павел.

Квартира оказалась самая обыкновенная — однокомнатная с небольшой кухонкой, если не считать обилия лосиных рогов, торчащих почти из каждой стены.

— А… Это… Считай, сам себе наставил. Трофеи… Надо было на баб охотиться, а я на сохатых, — пояснил Егорыч.

 

4

Больше удивило Словцова другое: плотно заставленные книжные полки, которым была отведена целая стена. А ведь внешне по весёлому геологу не скажешь, что он начитан. На нижних полках пачками лежали подшивки толстых литературных журналов, отчего у Павла случился новый приступ ностальгии. Он наугад вытащил пожелтевший номер «Нашего Современника» за 1991 год. Печальный год предательства и распада Советской Империи. Неожиданно пришло околонаучное озарение: для России годы, отмеченные двумя единицами, бывают опасны. 1812, 1917, 1941, 1991…, 1801 — смерть Павла Первого… или 1132 — начало феодальной раздробленности и расцвета княжеских усобиц…1581 — начало крепостного права… 1591 — убийство царевича Дмитрия в Угличе…1881 — убийство Александра Второго…1921 тоже, почти полный разгром белых армий… Да нет, не выстраивается четкая схема: Батый пришел в 1237, а 1721 — победа в Северной войне, в 1961 — полет Гагарина… 1861 — отмена крепостного права… Не в единицах дело. Да и всё ли так плохо? Ведь не зря попустил Господь развал Советской империи. Кем бы сейчас были в ней пока ещё гости из среднеазиатских и кавказских республик? Хозяевами? Так что Ельцина следует проклинать с оговорками.

За этими размышлениями застал его Егорыч, который разогрел на кухне чай.

— Пойдём, оставь свои воспоминания в покое. Я там «Тянь-жень» заварил. Бодрит. Водки, коньяка не предлагаю, чую — откажешься.

— Откажусь.

Какое-то время говорили ни о чем. Егорыч посмеивался над социальным положением Словцова, пытался любопытства ради выпытать насколько далеко зашли их отношения с Верой Сергеевной. Павел отшучивался. Но в какой-то момент Егорыча осенило:

— Слушай, не желаю тебе ничего плохого, ничего плохого не думаю о Вере, но, на всякий случай, — и достал из кармана ключи, — это от этой квартиры. У меня есть ещё комплект, возьми.

— Зачем? — удивился Павел.

— Человек без запасного аэродрома, как армия без тыла. Я подолгу торчу на буровых. Так что каждые полмесяца эта квартира пустует. Да, приходит соседский кот Марсик, я его подкармливаю. Так что если придёт черный пушистый с рыжим кончиком на хвосте, принимай, как гостя.

— Всё это так неожиданно, Вась, — смутился Павел.

— Неожиданно, это когда понос или когда недоношенных рожают, — отмахнулся Егорыч, — а остальное — банальная се-ля-ва. Возьми-возьми ключи, не понадобятся, не откроешь, будешь уезжать, оставишь соседям из седьмой. Там приличные люди, я им всегда оставляю. Мало ли что…

Павел ещё некоторое время смотрел на ключи, как на амулет или артефакт, способный прояснить что-нибудь о будущем. Смотрел с недоверием и даже опасением. Наученный горьким опытом он боялся излишнего чужого доверия, потому как сам доверялся людям целиком, и они после этого в трех случаях из трех его разочаровывали. Но тут, на севере, похоже, доверять было принято без оглядки.

— Бери, это ни к чему не обязывает. Фикус, разве что, поливать, — кивнул он в угол, где из пластикового ведра тянулся к потолку тщедушный фикус.

И Словцов взял, предварительно покрутив брелок в руке, будто именно это движение помогало принять решение.

— Не знаю зачем, — признался он, — но раз ты настаиваешь…

— Ну и как тебе наш город? — переключился на другую тему Василий Егорович.

— Очень даже… Такими темпами у нас появится вторая северная столица. Но больше всего меня поразили женщины за рулями джипов. От девочек до тёток с сигарами во рту. Но почему на джипах?

— Тут два варианта: первый — забрала то, что есть мужа, второй — вожу, как умею, но я на танке, пусть меня боятся.

— Проза жизни, — констатировал Словцов.

— Ты стихи-то пишешь?

— Как все окружающие легко задают этот вопрос! Как будто написать несколько строф это как партия в настольный теннис. Хочу — играю, хочу — нет. Ты в теннис-то играешь? Нет, только в пинг-понг. Ты стихи-то пишешь? Честно? Почти нет. Так. Типа упражнений, чтоб не забыть, как это делается. Намедни меня местные писатели вывезли на берег Иртыша и, по правде говоря, я обалдел. Такая ширь. Лёд кое-где ослаб… А тут ещё в весеннем ветре запах свежевыпеченного хлеба… Мне вдруг показалось, что я тут всю жизнь прожил. А вечером просто сел и записал, не напрягаясь:

— Душевно, — оценил Егорыч.

— Но, честно говоря, наступило какое-то странное время. Стихи никому не нужны, кроме девчушек, которые ожидают встретить принцев. Уроки литературы в школе превратились в математику, где каждая строфа проверена алгеброй. Знаешь, я посещал уроки в разных школах, и в каждой следующей я знал, что скажет о том или ином стихотворении учительница. Как по кальке! Главное — они знают, как и почему писал Пушкин! Я всю жизнь пытался понять и не смог, а они знают! Это в учебниках написано. Вплоть до того, какие движения души и мысли при этом происходили! Кстати, я сам преподавал литературоведческий анализ текста. Я тоже приложил к этому руку…

— Успокойся, Павел. Всё не так просто. Стихи? А почему вообще перестали читать, если еще десять лет назад охотились за книгами? Почему полки книжных магазинов заполнило чтиво, а не литература, которой так жаждал народ? Демократия? Законы рынка? Дерьмо! Пятнадцать лет назад тираж журнала «Наука и жизнь» превышал три миллиона! В нагрузку к нему по подписке навешивали журнал «Коммунист» или «Правду»! А сейчас он едва держится на уровне тридцати тысяч. Я полагаю, это тоже один из признаков Конца Света. Помнишь, наш разговор в гостинице «Кристалл»?

— Как не помнить. Я, кстати, хотел тебя спросить, что за англичанин тогда сидел с вами? Весь такой расфуфыренный, вальяжный…

— Истмен, Джордж Истмен, — не дал договорить Павлу Егорыч, — чистокровный денди, кичливый и заносчивый, якобы представляет здесь интересы «БиПи», имея под задом мощный пакет акций. Они с канадцами типа дружат, а, по большому счету, ревностно подсиживают друг друга. А этот лорд в первом колене пытается всеми правдами и неправдами через подставных лиц завладеть перспективными нефтяными территориями. Типа — вкладывает в геологию. Озабочен грядущим энергетическим кризисом. Нам-то что. Они когда увидели, на каком оборудовании мы до сих пор работаем, у них был шок.

— Ты знаешь, мне тогда показалось, что он вполне понимает русский язык, — задумчиво предположил Павел.

— Да запросто. Темные ребята. Мы при них только материмся открыто. А то кивают со своими каменными улыбками на лощеных фэйсах или требуют ледяным голосом выполнения работ строго по технологиям и мировым стандартам. Мы делаем вид, пока они смотрят, а когда уезжают, снова сваебоем гвозди заколачиваем, потому как по-другому у нас нельзя. Им этого никогда не понять. И то радует, что наши работяги перестали перед ними пресмыкаться, как в начале девяностых. Но вот в одном к ним нет претензий: платят всегда вовремя и платят куда как больше, чем наши. Да ещё и пристально следят за соблюдением техники безопасности. Правда, это как раз понятно, боятся лишнего повода, что их отстранят от нефтяных титек. Ты же слышал, небось, как Вэ-Вэ непрозрачно намекнул, кто и на каких условиях должен добывать на нашей территории наши ресурсы.

— Джордж Истмен, — повторил Словцов, который, возможно и не слышал эмоциональной тирады Егорыча.

Поняв это, тот замолчал, чтобы через пару минут снова начать сокрушаться:

— И почему после таких разговоров всегда выпить хочется?

— А потом морду кому-нибудь набить… — также задумчиво добавил Павел. — Ладно, надо двигать. Извини, Егорыч, Лизу обижать нельзя. Отравит. Если не отравит, то слабительного в чай насыплет. Не со зла даже, а характер у неё такой.

— Я тебя подброшу.

 

5

Лиза действительно накрыла в гостиной шикарный стол. На серебряном блюде, украшенном листьями китайской капусты, лежали поджаристые ломтики сёмги, на гарнир — по выбору — стручковая фасоль в кунжуте и коричневый рис. Помимо главного блюда стол был уставлен различными салатами и закусками, клюквенный морс в графине и бутылка белого вина на тот случай, если придёт Вера.

— Ого! — оценил натюрморт Павел.

— А то, — отозвалась Лиза, — полдня вокруг плиты скакала.

— Веру будем ждать?

— Пятнадцать минут, потом весь шарм превратится в осетрину второй свежести, как у Булгакова.

— Читала, — буркнул себе под нос Павел.

— Читала! — услышала на кухне Лиза. — Я вообще-то домработница с незаконченным высшим образованием. У меня до сих пор академический отпуск. Если надо — восстановлюсь.

— А надо?

— А фиг его знает, — выглянула она в гостиную. — Глядя на тебя, Павел Сергеевич, не то, что учиться, жить не хочется.

— Согласен, — не стал спорить Павел, — я сам у себя вызываю приступы скептицизма, депрессии и лёгкой ненависти. Люди гибнут за металл, а я… Эх, Лиза, были времена, когда я верил в коммунизм и мечтал полететь на другие планеты…

— Во как голову заморочили!

— Да нет, я сам с удовольствием верил. И еще думал, что скоро изобретут таблетки от старости и от смерти.

— Блин! Я тоже в это верила! Для меня самым страшным было не то, что пройти по кладбищу, а даже проехать мимо него. Не, меняем тему, а то у меня аппетит пропадёт.

— А я на кладбище чувствую умиротворение. И ещё, как это ни странно, дыхание истории. Брожу, читаю эпитафии… При рождении их не пишут, а надо бы.

— Я вроде тоже привыкла к постоянному присутствию смерти. Теперь, кажется, она всегда рядом, за любым углом. Я это поздно поняла… На похоронах Георгия.

— Подожди хоронить своего Георгия, — вдруг сам того не ожидая, сказал Павел.

— Что это значит? — гневно сузила глаза Лиза.

— Можешь считать меня за сумасшедшего, но я видел либо самого Зарайского, либо его очень хорошую копию. Видел — здесь. В виде английского джентльмена. — Сразу отмёл дополнительные вопросы Словцов.

— Хотела бы я на эту копию взглянуть, — задумчиво и совершенно спокойно отреагировала Лиза. — Ты и Вере сказал?

— Сказал.

— А она?

— Не верит.

— Ну это понятно. Казалось бы, тебе-то это вовсе ни к чему, потому я тебе верю… Ладно, давай будем обедать, Павел Сергеевич, наша кормилица, похоже, предпочитает нашему обществу офисную возню. В случае чего, мы ей штрафную нальём, — указала она на бутылку вина.

К обеду приступили молча. Рыба под белым соусом, в который Лиза мелко накрошила зелени, оказалась куда как хороша. Павел не удержался от похвал, но Лиза только отмахнулась: мол, каждый день такое. И Павел вспомнил, как ещё совсем недавно он пластал себе не ломтиками даже, а какими-то странными лохмотьями докторскую колбасу и неровными кусками нарезал хлеб. Такие бутерброды с чаем были его основной пищей. Присутствовали ещё в рационе готовые пельмени-полуфабрикаты и яичница-глазунья. Нынешний же обед вновь напомнил ему абсурдность происходящего. Он ощутил себя в чьей-то многомерной виртуальной игре, этакая русифицированная «Матрица». Но еда была неподдельно вкусной, и Словцов попросил у Лизы дополнительную порцию.

Он поднял на неё глаза и замер от неожиданности. Лиза расстёгивала на себе кофточку, как будто она задыхалась или ей было неимоверно жарко. Бюстгальтера под ней не оказалось, и, увидев два тёмно-коричневых соска, Павел начал подозревать, что сходит с ума. С головой действительно происходило нечто необъяснимое. Казалось, она теперь туго набита мокрой ватой, и здравым мыслям сквозь эту вату практически невозможно пробиться. Последняя из них позволила себя озвучить:

— Ты тоже это чувствуешь? — но прозвучала она совсем в другом мире.

Влечение к Лизе обрело такую силу, что для того, чтобы перебороть его, нужно было минимум удариться с разбегу лицом о стену. А Лиза продолжала раздеваться, и хотя тело её покрылось странными красными пятнами, общей стройности и красоты они не портили, не перекрывали. Тупое вожделение овладело Словцовым, и он даже не понял, что вздорная домработница уже тянет его к себе на диван. Тянет за руку? Или он сам каким-то странным образом перелетел через накрытый стол из кресла, в котором сидел? Из окружающего мира напрочь исчезло всё, кроме магнитящего тела Лизы, и последние очаги сопротивления — мысли о Вере — просто завязли в той самой мокрой вате, которая заменила разум. Вязкое и липкое наваждение погрузило в себя сплетающиеся тела. Сумасшествие ли, временное ли помрачение — так или иначе, всё остальное погасло, как по команде из единого центра. Любые возражения любого порядка в данный момент просто не могли заявить о себе в этой комнате. Но и Лиза выполняла в этой игре далеко не вторичную роль. Скорее, наоборот. Вот только Павел всё равно бы этого не понял. Как не понимает марионетка в кукольном театре, отчего рядом дергается её соседка. И лишь явное отсутствие кукловода ставило под сомнение действие по заданному сценарию. Дьявольское искушение отнимало силы настолько, что после преодоления двух, трех, а, может, и четырех кульминаций, прокативших на одном уровне полного бесконтрольного безумия, куклы Павел и Лиза теперь уже в полном изнеможении провалились в такой же неконтролируемый сон.

Вера застала их обнаженные тела в ворохе беспорядочно разбросанной одежды там же на диване и в первый момент, стараясь постигнуть зрелище не только глазами, усомнилась: живы ли вообще?