1

В этот день её задерживали на работе всякие несуразности, необязательная текучка, а перед самым обедом позвонил представитель «Бритиш петролиум», чтобы долго и нудно прощупывать зоны возможного сотрудничества. В итоге общее опоздание к столу составило больше часа. И вот теперь Вера стояла перед странной, завораживающей своей наглостью и нелепостью картиной. Стояла и не могла определиться, что же делать дальше. Для начала очень хотелось перевернуть стол и чисто по-бабски одеть на голову Словцову какое-нибудь блюдо. Почему-то хотелось кастрюлю с макаронами — этакий штамп бытовой ссоры. Но что-то во всём увиденном настораживало больше, чем само зрелище. В такую наглость даже с Лизиной стороны не верилось. Тем не менее, факт был в буквальном смысле на лицо. Трезвое решение — сначала успокоится, а потом уже всё остальное — пришло чисто по-русски вместе с желанием выпить. Глянув на приготовленную явно для неё бутылку вина, Вера Сергеевна цыкнула в её сторону и направилась на кухню, где достала из холодильника дежурную бутылку водки. Наплескала себе две трети стакана и, не сдержавшись, хлопнула дверцей холодильника так, что Словцов открыл-таки глаза.

Вера, сделав несколько глотков, с интересом наблюдала в дверной проём, как он с ужасом осматривается на месте сексуального побоища. Радовало одно: ужас и непонимание в его глазах были неподдельными и очень схожими с теми, которые минуту назад горели в её собственных.

— …здец, — выругался Словцов, от которого она за всё это время ни разу не слышала скверного слова.

Он явно был обескуражен. Торопливо оделся и не решался разбудить Лизавету. Рука его автоматически потянулась к бутылке с вином, а от голоса Веры он вздрогнул так, что, показалось, вместе с ним содрогнулась вся комната, во всяком случае — всё воздушное пространство в ней.

— Лучше — водки, — посоветовала Вера, демонстрируя стакан в своих руках.

— Лучше, — хрипло согласился он, подошёл к холодильнику и бесцеремонно опрокинул в себя остатки водки прямо из горлышка, будто колодезную воду в знойный день.

Выждав пока водка уляжется, он заговорил:

— Я не знаю, что это было, но это точно было не по моему желанию, а, скорее, против него. Полагаю, что все мои аргументы бессмысленны и абсурдны, как и всё, что тут… Короче, я уволен. Вещей у меня немного, соберусь быстро.

— Паша, — нарушила конвенцию об имени Вера, — ты никогда не был похож на банального ловеласа-истребителя, и мне очень хочется тебе верить… — Вера запнулась, теперь после водки ей хотелось просто по-женски заплакать, — Потому что верить уже совсем некому.

— Вер, это наваждение какое-то… — Словцов поискал слова и вспомнил: — Вудистика! Зомбирование! Я даже не знаю, что здесь было… Мы просто обедали. Лиза, конечно, красивая, стройная, вон… — Он набросил на голое тело плед с кресла. — Но я не испытывал… В общем не мог я… Но, получается… Прости, я предчувствовал, что мой кусок счастья просто так мне никто не даст…

— А мой?! — справедливо спросила и одновременно возразила Вера. — Слушай, ты дома… в семье скандалы устраивал?

Павел посмотрел на неё с интересом и, не долго думая, признался:

— Бывало, ещё как. Я же думал, что я поэт…

— А я не хочу, не умею устраивать скандалы.

— Я понял, я тихо уйду, — грустно сказал Словцов и двинулся к лестнице, чтобы подняться в свою комнату собирать вещи.

— Я тебя не выгоняла, — заявила ему вслед Вера, — я ещё сама не знаю, как к этому относиться.

— Зато я знаю…

— Но я тебя и не увольняла.

— По контракту — имею право…

— Паш, ты так говоришь, как будто я в чём-то виновата.

В этот момент пришла в себя Лиза. Она с удивлением, словно только что родилась, осматривалась в комнате. Сообразив, что она голая, а вокруг разбросано её бельё и вещи, Лиза что-то вспомнила и оценила это весьма оригинально:

— Э, я не нанималась кухаркой с полной отдачей! Что за фигня?

— Хочется спросить об этом у тебя, Лиза, — Вера уселась со стаканом в кресло, наблюдая, как спешно одевается её домработница.

— Вы щас скажете, что я у вас всех мужиков отбиваю, но можете резать меня на куски, у меня и в мыслях не было! Фигня какая! Полная фигня! И в этой фигне я ни фига не понимаю!

Павел, между тем, скидал свои немногочисленные вещи в сумку и подошёл к окну, пытаясь хоть как-то упорядочить в голове мысленный ряд.

— Я же говорил, вид из окна здесь никудышный, — начал он вслух, но, тем не менее, почувствовал вдруг такой мощный приступ тоски, отчего показалось, подкашиваются ноги, как бывает только от дикого страха. Тоска пришла с осознанием, что в какие-то считанные минуты он потерял Веру и не имеет никакого морального права за неё бороться. Да, в мире богатых было комфортно, но неуютно. Для пребывания в нём нужна специальная подготовка. Типа, как курс молодого бойца. А потом, соответственно, присяга на верность существующему положению вещей и принятым нормам поведения. Внешним нормам. Он точно знал, что всё произошедшее за обедом являлось следствием воздействия чего-то. Но покуда это «что-то» не поддавалось дешифровке. Пока что тоска и боль перевешивали все остальные чувства, в том числе возможность трезво оценить произошедшее. Стопка листов — черновых глав романа, работая над которым он ощущал себя провидцем или хотя бы толковым аналитиком, заставили его ввести в обиход бытового литературоведения определение «узловая подлость» сюжета. Пришлось признаться себе в том, что на такую, он, как автор был неспособен. Пообедали, что называется, в кругу семьи. Что было бы, если б Вера не опоздала? Но ключевое слово «обед» заставило мысль пульсировать точечной болью в правом виске. Она требовала: надо уходить, надо уходить, надо уходить… И отзывалась эхом в левом: стыдно, стыдно, стыдно… Синие безбрежные глаза Веры смотрели отовсюду с укором. Драма абсурда! У героя качественно, добротно, но беспомощно гуляют желваки! Наезд камеры — стоп-кадр! Отъезд! Мелодрама обращается в мениппею.

— Вид из окна никудышный, а уезжать не хочется, — признался себе вслух Павел, но, вместе с тем, взял в правую руку сумку, левой он нащупывал в кармане джинсов ключ. — Ключ Егорыча выстрелил, как и полагается, в следующем акте пьесы.

Спустившись в гостиную, Павел выложил на стол из портмоне пластиковую карту, которую в Москве дала ему Вера. Заметив это, та обиженно сказала.

— Ты меня ещё и обидеть хочешь. Ты честный, бессребреник, а мы тут… Что они тебе, лишние будут?

— Э! Поэт! Ты значит решил, что теперь можешь уйти? Вот так, просто? — вспылила Лиза. — Мавр сделал своё дело! А мне что?! На кухне шлангом от стиральной машины удавиться?! — Потом вдруг поменялась в лице: — Тебе не понравилось, милый?!

— Да не, всё пучком Лиза, на высшем уровне, — с холодной иронией ответил Словцов, — сколько я должен… за обед…

— Дурак! Я тут ни при чём!

— Обед… — вдруг задумчиво повторил Словцов, точно переключился с волны на волну. — Лиза, так ты говоришь, вот этот чудный соус навялил тебе иностранец… Англичанин?

— Соус?! Какой на хрен соус!? — не унималась Лиза.

— Вот этот, — указал на банку Павел, — которым мы так обильно рыбку сдобрили.

— Ну и чё?!

Вера с интересом смотрела на их перепалку, но, кажется, намного быстрее, чем Лиза, поняла, куда клонит Словцов.

— Ты думаешь, в него что-то подсыпали? — даже не у Словцова, а куда-то в воздух спросила она.

— Думаю. И англичанин этот… Лиза, как часто тебя на улицах Ханты-Мансийска клеят иностранцы?

— Да в первый раз, — начала успокаиваться Лиза.

— Не вздумайте есть этот соус вдвоём… Господи, до чего докатился этот мир! — посетовал Павел, направляясь в прихожую.

— Ты просто так уйдёшь? — спросила вслед Вера.

— Не просто, — повернулся он на пороге. — Вер, я даже не могу тебе передать, каково мне сейчас, мне просто нужно побыть одному.

Вера взяла со стола карту, подошла к Словцову и одним движением задвинула её в карман его джинсов.

— Здесь не богадельня. Этот город питается деньгами не хуже Москвы. Проявишь аскетизм в другом месте.

— Спасибо…

— Не за что.

— Я не за деньги… За то, что не устроила истерику.

«Я работникам истерик не устраиваю», хотела сказать Вера, но разумно воздержалась, спросила о другом:

— Ты думаешь, это его рук дело?

— Думаю, но это ничего не меняет. Я вообще, Вера, много думаю, а, наверное, зря. У меня уже буквальное горе от ума.

— Начнёшь пить?

— Это мысль, — удивился простейшему выходу Словцов, — традиционный русский психоаналитик — коктейль из водки и первого встречного.

 

2

Хотелось, конечно, застать Егорыча, но тот, видимо, опять мотался по своим буровым. Поэтому первым встречным оказался гастрабайтер-таджик, с которым Павел столкнулся в гастрономе. Правда, пить с ним пришлось, что называется, не отходя от кассы.

— Выпьем за дружбу народов, как в старые добрые времена?

— Если так надо, выпьем, — мудро ответил Джамшид, так звали первого встречного. Он с почти незаметным акцентом говорил по-русски. Так говорят татары, для которых он второй родной. Это несколько удивило Словцова, о чём он заявил после двух доз из пластиковых стаканов.

— Я же в Советском Союзе родился, как и ты, — объяснил Джамшид.

— А пьёшь, как будто не правоверный.

— Я же в Советском Союзе родился, — снова повторил таджик, — это во первых, во вторых, Коран запрещает пить вино, про водку там не написано, в-третьих, если человеку плохо, то за дружбу с ним можно и яд принять…

— Ни хрена себе философский пассаж, — удивился Павел.

Таджик был примерно одного с ним возраста и роста. У него были усталые, точнее, печальные, но не карие, а зеленоватые глаза, небритое несколько дней лицо и изъеденные грязью и тяжелой работой руки. Если на лице природная смуглость оттеняла шрамы и морщины, то на руках, напротив, каждая складка отяжелялась отложениями цемента, мазута, солярки и ещё не бог весть чего.

— Давно здесь? — спросил Павел.

— Десять лет туда-сюда…

— А там? Совсем хреново?

— Ты когда-нибудь за десять долларов в месяц работал?

— Работал! — радостно вспомнил Павел.

— Учитель, — догадался без труда Джамшид. — Я тоже был учитель. Русского языка. Теперь надо — английского.

— Коллега, — уважительно выдохнул Павел, — за это надо ещё выпить!

— Сейчас я не коллега, сейчас я талиб!

— Талиб?

— Так нас здесь называют. Не очень смешно.

— А, по-моему, остроумно. В Москве гастрабайтерами называют.

— У нас был на одной стройке прораб, он нас просто — пиломатериалом называл.

— Почему пиломатериалом? — не понял сначала Павел, а когда сообразил, рассмеялся. — Ах да, чурки же… Пиломатериал…

Джамшид смотрел на него без злобы и обиды. И даже заметил:

— Русский язык — самый богатый язык в мире. Даже по такому поводу.

— Это да, — унимая смех, согласился Павел.

— А тебе почему стало так тяжело, что ты пьёшь с первым встречным? — спросил вдруг Джамшид.

Павел глубоко задумался. На лицо вернулась маска иронии. Он спокойно разлил остатки водки по стаканам и вместо тоста произнёс:

— Знаешь, что самое страшное в жизни? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Это когда всю жизнь собираешься сделать что-то главное, готовишься к нему, собираешься с силами и мыслями, а потом, оказывается, что ты это уже сделал, но никто этого не заметил, даже ты сам….

— Самое страшное, — спокойно возразил Джамшид, — это когда тебе нечем кормить своих детей… Страшно, когда они умирают…

Павел опустил голову, осознавая жуткую правоту Джамшида. Гулкая тишина была ответом на их вопросы. Звякнула и покатилась из-под ног Словцова пустая бутылка, и они оба посмотрели на неё так, будто это был неопознанный летающий объект.

 

3

Следующим встречным для Словцова стал Владимир Среда. Как только Павел расстался с Джамшидом, подобно неотложке появился на чёрном джипе Володя. Открыв окно он позвал:

— Павел Сергеевич, садитесь!

Словцов нисколько не удивился, только понимающе покачал головой.

— Так и знал. Шахиня приказала пасти свою частную собственность. Ведь так?

— Так, так, Павел Сергеевич, садитесь, здесь стоять нельзя.

— Стоять вообще нельзя, надо двигаться! Двигаться дальше! Среде стоять нельзя, потому что на подходе четверг. Всегда надо догонять вторник! Ну раз уж, — Павел плюхнулся на сидение рядом с Володей, — за мной установлено наружное наблюдение, то придётся тебе, Володя, терпеть мои пьяные выходки. Не возражаешь?

— Нет. Куда вас везти?

— Вестимо куда — в магазин. Знаешь, Володя, я подолгу не пью, но когда начинаю, мне хочется выпить со всеми хорошими людьми сразу. Выпьешь со мной, Володь? — в голосе Словцова прозвучала настолько убедительная интонация просьбы, что Среда посмотрел на него с интересом и пониманием.

— Если так надо, выпью. Только надо машину паркануть где-нибудь.

— Поедем к Егорычу, у меня ключ, там нам никто не помешает. Щас наберем самого качественного алкоголя. Я, например, не прочь текилы… А ты?

— Можно, — согласился Володя.

— И поесть чего-нибудь… О, какая милая девушка за рулём, так бы и развернулся вслед за ней! — Павел из состояния депрессивного переходил в состояние куража.

Это было не желание утопить все неприятности в алкоголе, это была жажда лететь. Просто лететь над всем и вся, залихватски выкрикивая чего-нибудь встречным-поперчным, приставая к миловидным девицам, угощая всех напропалую независимо от пола, возраста, социального статуса и прочей надуманной дифференциации. Что-то похожее порой закатывали русские гусары, купцы да, впрочем, все русские люди по мере средств или по их полному отсутствию, потому как на Руси, чтобы выпить, деньги не обязательны.

— А что за праздник? — спросил Володя.

— Праздник?! — сам себя в ответ спросил Павел. — Отмена крепостного права! Юрьев день, мать его! — Он чуть, было, не рассказал Володе о том, что пару часов назад произошло в доме Веры, но остатки трезвого рассудка победили: — Володя, когда праздника нет, но его хочется, то следует его обязательно придумать! Сегодня я буду лететь, а завтра шмякнусь, как слепая птица, о стенку, и поминай, как звали. У меня есть начатый роман, он всегда будет начатым, завершить его невозможно, чтобы завершить — надо умереть, вернуться с того света и завершить! У меня самый сложный вид конфликта в литературе — внутренний, психологический. Это, знаешь, когда герой не в себе, не в ладу не только с миром внешним, но и собственным внутренним. Причем мой конфликт, как говорят литературоведы субстационарный да ещё и неразрешимый. Я, как перцем, сыплю на него сюжетными элементами, столблю, дроблю, промываю, делаю всевозможные кульбиты, которые больше сродни акробатике, чем художественной реальности и, тем более, утлой действительности, но в итоге получается жуткое варево, которое мне не по зубам, не по сердцу, а весь мир мне по хрену…

— Вы это преподавали, — спокойно распознал Володя, не отвлекаясь от дороги.

— Точно, — грустно согласился Павел, словно фраза Среды способна была оборвать его кураж на полуслове.

— Вот. Маркет «Виктор». Направо — закусить, налево — выпить. В бардачке дисконтная карта, если надо.

— Не надо, — по-барски отмахнулся Словцов. — Аванс пропиваем. Аванс за непрожитую жизнь и несостоявшуюся любовь.

— Вы потом буйным не станете? — испугался вдруг Володя.

— Нет, я обычно растекаюсь, как мороженое, и стихами булькаю. Могу ещё песню спеть. Это не страшно?

— Не страшно, — улыбнулся Володя.

Павел направился, было, к магазину, но на полпути остановился и, обернувшись, прокричал:

— А вот если англичанина какого встретим, могу нарушить его дипломатическую неприкосновенность и абсолютно не по-джентльменски набить ему англосаксонское мурло. Американцев уже не могу, вдруг родственники будущего зятя окажутся. А этих сэров-пэров-лордов можно бить по мордов! — срифмовал он и снова двинулся к магазину.

 

4

Они сидели в квартире Егорыча уже третий час. В расход шла третья бутылка. После текилы и виски Словцов вдруг открыл коньяк, нарезав дольками лимон и наломав шоколад. Текилу «смазывали» солью, виски «проталкивали» мясными деликатесами, к коньяку кроме лимона и шоколада был ещё сыр трёх сортов. И вся эта взрывная смесь ещё не «ушатала» поэта, который все три часа говорил с редкими паузами, в которых позволялось вставить слово Володе. Среда, прилично захмелевший, с удивлением взирал на алкогольную стойкость сочинителя.

— Я понимаю, что я тебя уже достал, до печёнки достал и в прямом и в переносном смысле, ты уж потерпи, Володь, мне впервые за долгие месяцы так просто и свободно на душе, вот выпьем ещё коньячку, а потом вызовём тебе такси, — сыпал Словцов.

— С во-ди-те-лем.

— В смысле с водителем?

— Ну… тачку… с водителем дополнительным… Чтобы он мой джип оттартал, куда следует… Есть такая услуга…

— Круто! Так и автобус можно заказать.

— И самолёт… Вертолёт — точно…

— Точ-но! Я увезу тебя домой на вертолёте! Сколько стоит вызвать вертолёт?

— Помню, Шахине заказывали. Час полёта — штука зеленью.

— Тьфу-у-у… Да мы в Москву можем слетать и обратно.

— В Москву зачем? — всерьёз усомнился Володя, потому как понял, что пьяный Словцов способен на что угодно, кроме подлости и предательства.

— В Москву?.. — в ответ спросил себя Павел. — Да… На хрена в Москву! Ну, прилетим, зависнем над ней, откроем дверь и крикнем! — И тут Словцов действительно закричал: — Мы тут бухаем, и нам плевать на вашу стабильную демократию, рыночную экономику, и вашу Гондолизу Райз!..

— Кондолизу, — поправил Среда.

— Гондо! Без Лизы! И вообще Мадлен Олбрайт с Новодворской на одно лицо! Им в мужья надо по Радзинскому, прест…вляешь, какой тандем будет?!

— Бр-р-р-р… — поморщился Среда, представив.

— Ну, за нас с вами, и за хрен с ними, — налил очередную Словцов.

— Не торопимся?

— Не, в самый раз, будущее за поворотом!

Они симметрично выпили и потянулись к лимонным долькам.

— Знаешь, а я в детстве писал в будущее письма, — признался Павел, морщась и пережёвывая.

— В будущее? Как?

— Смеяться не будешь?

— Над тобой, Павел Сергеевич, не буду. У тебя башка — Дом Советов. Ты даже пьяный на большую советскую энциклопедию похож. Излагай!

— Я опускал бумажки в бутылки и закапывал их в разных местах.

— Бумажки? В бутылки?.. — Володя взял в руки пустую бутылку из-под виски и внимательно посмотрел сквозь стекло. — Но это же в море бросают, когда, типа, на необитаемом острове или кораблекрушение…

— Точно, а я в землю. Я надеялся, что лет через триста кто-нибудь найдёт мои бутылки и прочитает письма пионера Словцова. Думал, уже коммунизм будет построен. Думал, уже таблетки от смерти будут. Ве-рил! Представляешь? Советской фантастики начитался. Полагал, что мы полетим строить справедливое общество на другие планеты. Я же не знал, что придёт Чубайс и нажмёт на рубильник. Всё! Туши свет! Пионер Миша Горбачёв просрал не только социализм, но и всю империю. Его, наверное, немцы в детстве научили…

— Немцы? В детстве? Какие немцы?

— Немецкие немцы. Он во время войны в оккупации жил. В его доме квартировали. За одним столом харчевали. Потом, как ты знаешь, Мишу избрали лучшим немцем. А за ним и Борю. Боря им показал, как надо шнапс употре-блядь… И как их всех товарищ Сталин просмотрел?..

— Сталин — тиран!

— Не говори того, чего не знаешь. Ты же не журнал «Огонёк». Для дураков.

— Факт. Не журнал. Для дураков. А твои письма… В будущее?..

— О! — поймал Словцов утерянную нить. — Я закапывал бутылки на пустырях… Рано утром… Ночью… Сколько закопал — не помню… Но однажды я решил одну из них откопать и кое-что дополнить. Ну — к тексту. Понимаешь?

— Понимаю.

— Я все места, где закапывал, помечал специальными знаками, которые только я мог заметить. Короче, пошел выкапывать, а её там нету!

— Как нету? Что — в будущее ушла?

— Да нет, — отмахнулся Словцов, — кто-то выкопал. Бомж какой-нибудь, чтобы сдать. Тогда ведь тоже бутылки сдавали, и занятие это было куда выгоднее, чем сейчас. Надо денег на кино — сдал бутылки, ещё и на мороженое останется… И сигареты. Десять бутылок — рупь двадцать…

— А я сдавал — за десять уже два рубля давали.

— Инфляция, — поразмыслил Словцов, — девальвация стеклотары.

— Что?

— Но самое интересное, что потом, спустя какое-то время, я двинулся за другой бутылкой, — Павел налил ещё по одной. Выпили, но уже несимметрично. Володя начинал клевать, а Словцов, наоборот, вдруг начал трезветь и заговорил голосом рассказчика… Писателя. А может, это был рассказ, который ему вообще приснился?

 

5

— …сколько мне было? Лет одиннадцать-двенадцать… Конечно, сейчас такое занятие может вызвать только ироничную улыбку. Задумчивый отрок пишет помпезное послание потомкам, подробно описывая окружающий его мир и даже систему общественных отношений. Глупо скрывать: но тогда я твердо верил, что человечество построит коммунизм, выйдет в межзвездные пространства, избавится от всех болезней, избежит разрушительных войн, а сам человек откроет в себе мощные скрытые возможности… При действовавшей в те времена идеологической накачке это было совсем не удивительно. И даже участие в дворовой банде хулиганов и шалопаев не могло поколебать этой уверенности. Самое удивительное, что даже самые отъявленные заводилы из нашей компании верили в светлое будущее, просто успевали бедокурить, пока коммунизм ещё не наступил. Про отправляемые в грядущее послания никто не знал. Сокровенной тайной я не хотел делиться не только с родителями, но даже с самым близким другом Димкой, который был мечтателем не хуже меня. Во всяком случае, ракету мы с ним делали вместе, и вместе рано утром «запустили» её из песочницы в центре двора. Результатом запуска стала приличная воронка, истошные ругательства разбуженных взрывом советских обывателей из окон и с балконов, и наш стремительный побег с импровизированного космодрома. А ещё, распотрошив копилки, мы купили сборную модель истребителя «Миг-3» с керосиновым двигателем, убили уйму труда и времени, чтобы собрать её без помощи родителей и учителей труда, и всё это ради того, чтобы запустить его с крыши. Правда, сначала мы подожгли хвост самолета, который предварительно облили бензином для зажигалок. Очень хотелось увидеть, как ведёт себя «подбитый» истребитель. Но любоваться впечатляющим и весьма близким к реальному зрелищем довелось недолго: самолет, лишенный по воле конструкторов управления, вильнув на волне ветра, направился совсем в другую сторону, и совершил вынужденную посадку на балконе четвертого этажа соседнего дома, где рачительные хозяева содержали всевозможный хлам, который, разумеется, благополучно воспламенился. За патриотическую игру в летчиков-героев пришлось отвечать по всей строгости в инспекции по делам несовершеннолетних, а нашим родителям — выплачивать стоимость недоеденных молью пимов, надувного матраса и ещё какого-то тряпья, годного только для того, чтобы оборачивать им мумии. На некоторое время нам разрешили встречаться лишь, чтобы обмениваться книгами. Как раз в это время мы запоем проглатывали многотомник известного советского фантаста Алексея Казанцева. Скорее всего, именно под влиянием его книг, мне пришла мысль писать в будущее.

Надо себе представить одержимость идеей, для того чтобы понять, какая сила заставляла подростка подниматься в пять, а то и раньше, утра (ни на рыбалку с друзьями, ни в поход, ни для катания на велосипеде по пустым в это время улицам города) дабы, таясь от всех и вся, с бутылкой под мышкой и детской лопаткой уйти на пустырь, где торжественно «похоронить» на глубине порядка полуметра сосуд, запечатанный пластмассовой пробкой, для надежности залитой воском. Таких бутылок я закопал в разных местах штук десять. Но с предпоследней произошёл удивительный случай. Прошло уже несколько дней, как я отправил её в будущее, но мне пришло в голову дописать в послании свои точные координаты и данные, чего я до сих пор не делал, предпочитая оставаться инкогнито. Благодаря анонимности я надеялся научно и нешуточно озадачить получателей посланий. Так и представлял себе, как они скрупулезно корпят над моими закорючками, проводят исследования с какими-нибудь удивительными приборами, берут на анализ фиолетовые чернила из шариковой ручки. Но вдруг они так и не узнают, кто отправил им эти письма? Мне тогда и в голову не приходило, что вся моя информация гроша ломаного не стоит, потому как в последней трети двадцатого века вся жизнь и без того фиксировалась на самых разных носителях, чтоб впоследствии быть оцифрованной и лечь в надежные банки данных. Наивность моя перемещала мой мир в средневековье или куда подальше и подпитывалась чувством космической избранности, коя в той или иной мере присутствует в каждом человеке. Хотя кто знает: а вдруг — мировой катаклизм, и только мои бутылки, начиненные обильно политыми потом каракулями, будут последней крохой информации о нашей цивилизации? Кроме того, я переживал, что и остальные бутылки исчезли, как последняя… Короче, я ринулся на маячок предпоследней ёмкости.

К месту захоронения бутылки я вернулся прохладным майским утром, когда не успевшее отдохнуть за короткую ночь солнце вкрадчиво смешивалось посредством искрящихся в сером мареве корпускул с отступающим вдоль улиц сумраком. По стечению все тех же удивительных обстоятельств я зарыл это послание совсем недалеко от нашей пятиэтажки, на пустыре, где после неудачного долгостроя уже в двадцать первом веке стахановскими темпами воздвигли новое здание ФСБ, зрящее на мир тонированными окнами и объективами видеокамер. Кто бы мог подумать? А тогда неровный лес свай, вбитых в фундамент предполагаемого здесь ресторана, перемешивался со щедрыми и безобидными в то время зарослями конопли и крапивы. Рестораном загодя пользовались бичи (теперь их называют бомжами) и просто любители выпить «на природе», поэтому заброшенная стройплощадка изобиловала оборудованными для этого «столиками» и закутками. Петляя среди высоких, более метра зарослей, можно было запросто напороться на пребывающего в глубоком пьяном сне «посетителя» или даже группу собутыльников. Чего мы только не насмотрелись на этом пустыре, и чего он только не видел от нас!

Но в то утро мне повезло: полная, даже какая-то обморочная тишина стояла в округе. В те времена ночь ещё располагала тишиной, и только после шести утра к отдаленному гулу вокзала добавлялся шелест метел добросовестных дворников. Советские города действительно спали спокойно. До коммунизма было далеко, до угрожающей нам Америки тоже… Поэтому вышедший на улицу ни свет ни заря среднестатистический пионер мог рассчитывать на удачные партизанские действия. Едва намечавшийся восход в пятом часу утра ещё даже не золотил макушки дурман-травы, но я легко нашел место, где три дня назад совершил деархеологический (если можно так выразиться) эксперимент, и начал копать. Для возможных свидетелей у меня всегда была заготовлена версия: идет охота на червей для рыбалки. Правда, очевидцев, покуда, не было. Но именно в то утро я пожалел об их отсутствии, ибо, добравшись до нужной глубины, обнаружил совсем другую бутылку, и увиденное заставило меня нешуточно испугаться и на некоторое время отпрянуть. Емкость в виде коричневого параллелепипеда была явно иностранного, невиданного мной доселе производства, а скромное знание английского языка позволило мне прочесть на этикетке надпись "Rothmans", а чуть ниже "whisky". Такие бутылки в те времена можно было встретить только в частных коллекциях или у счастливчиков, кому довелось побывать в проклятых буржуазных странах. Разумеется, я знал, что такое виски, и даже с чем его лучше есть (со льдом!), но с близкого расстояния оболочку напитка видел впервые. Какие только мысли не посетили меня в этот миг! Первое, что пришло в голову: я случайно напоролся на шпионский тайник. Второе: чья-то, скорее всего, взрослая шутка. Так или иначе, уйти, не раскрыв бутылки, было бы непростительно.

Осторожно (сейчас-то я смеюсь над собой, а тогда — вдруг шпионская!) я потянул емкость за горлышко и тут же заметил, что она, подобно моим, несет в себе послание. От скрученной пробки ударило резким запахом алкоголя. Стало быть, бутылку опорожнили буквально перед тем, как зарыть её на этом месте. Когда я вытряхивал из неё скрученный в трубу блокнотный лист, оттуда даже вытекло несколько капель, и я с ужасом представил себе с каким запахом приду домой. Хотя, что греха таить, пронеслась мысль: отчего бы ни попробовать хотя бы несколько капель забугорного пойла. Но, надо признаться, в те годы я не пил и «родного». Надпись на вырванном из блокнота листе гласила: «Привет из безобразного пьяного капиталистического будущего! Марсиан нет!» Теперь было ясно, что это чья-то безобидная, но не очень хорошая шутка. Осознание подвоха заставило меня затравленно озираться по сторонам, словно за мной могли в этот момент следить. Особенно настораживало «капиталистическое будущее», которое противоречило твердым марксистко-ленинским установкам в моем сознании. Но самое удивительное, я не выбросил блокнотный лист, а бережно положил его в нагрудный карман безрукавки, не выбросил даже бутылку (о, я потом удачно поменял её у преклонявшегося перед западными безделушками соседа на потрепанную книгу Роберта Шекли!).

Зачем я положил блокнотный лист в полиэтиленовый пакет и спрятал в ящик стола? Неужели для того, чтобы спустя двадцать лет вернуться с ним на это самое место?

А ведь так и произошло.

Правда, к тому времени уже не было СССР, не было светлого будущего, зато была «шоковая терапия», было немереное количество импортного пойла, отвратительные рожи на телеэкране (ещё хуже, чем хотя бы внешне правильные лица Политбюро), а лично у меня не было удачи. В те дни, после сокрушительного дефолта 1998-го, развалилось созданное узким кругом друзей частное предприятие, и мы, по известной русской привычке, последние деньги из общей кассы понесли на алтарь Бахусу. Гуляли в маленьком ресторанчике, местом для коего стал приватизированный купеческий особняк, ранее охранявшийся как памятник архитектуры. Оторвались по полной, даже умудрились повздорить с бритоголовыми братками, но до драки не дошло, потому как выяснилось, что у них траурное мероприятие по поводу безвременной кончины боевого товарища. Мы, стоя, помянули погибшего на баррикадах строящегося капитализма, за что были великодушно прощены оппонентами. Вследствие примирения браво сдвинули столы, сойдясь в пьяном угаре с ребятами, которые хоть и носили, как чекисты, кожаные куртки, оказались вполне нормальными пацанами (так они себя сами называли). А возлияния начались с новой силой. Владельцы и работники ресторана не решились перечить столь боевой и столь нетрезвой биомассе, ибо остановить её можно было, соответственно, только естественным биологическим путём. Точнее, барьером. Он и случился в пятом часу утра, когда вокруг стола практически все спали в обнимку с невесть откуда взявшимися размалеванными девчушками. Меня же кривая вынесла на тот самый пустырь, и я с ироническим хохотом осознал в своей руке точно такую же бутылку виски " Rothmans". Опрокинув в свое обожженное нутро остатки алкоголя, я направился к месту «проваленной явки». Пришлось его поискать, так как за прошедшие годы случились некоторые ландшафтные изменения, и уже обозначилась видимость строительства. Блокнотный лист оказался со мной лишь потому, что его текст я три раза оглашал вместо тоста (на бис!) в ресторане. После разъяснения, откуда он у меня, послание из будущего своей сермяжной правдой вызвало дикий восторг всех окружающих, включая братков. Никто даже не усомнился в правдивости моего рассказа, а последним было достаточно для подтверждения короткого диалога:

— В натуре?

— В натуре.

— Вот конкретное попадалово!

Таким образом, все необходимые компоненты оказались в нужное время и в нужном месте. И даже лопатка! Не с тех ли пор валялась? Правда, со сломанным черенком, но вполне пригодная для того, чтобы проявить себя совком. И вот, мы, совки в прямом и переносном смысле, пробили десятисантиметровый слой дерна и врылись в глинистую почву. И тут лезвие скользнуло по стеклу. Взору моему предстала бутылка из-под «Буратино», в коей покоилось написанное двадцать лет послание. Обугленный алкоголем разум отказывался воспринимать и анализировать подобную мистику, и единственное, что пришло мне в голову — довершить начатое. В бутылку из-под виски отправился блокнотный лист с кратким описанием капитализма, а сама бутылка легла на дно ямы.

Днём, после кратковременного, глубокого и одновременно сумбурного сна, похмельный синдром был оттеснен навязчивой идеей. Я снова ринулся на пустырь, чтобы проверить новую фантастическую версию обмена посланиями с самим собой. По дороге долго напрягал память, пытаясь сопоставить даты. На пустыре в это время уже шла работа: суетились строители, ревел, сравнивая местность, желтый бульдозер, выгружались железобетонные плиты, к окраине подтянулись бытовки-вагончики. Я едва успел выкопать свою яму буквально под ножом бульдозера. Вероятно, выглядел я несуразно и, к тому же, соответственно проведённой бурной ночи. Мало того, что бутылки в яме не оказалось, пришлось выслушать веселое подтрунивание рабочих: не вчерашний ли день потерял? Ответил: опохмелку зарыл, после чего свои услуги предложил даже бульдозерист. Но я предпочел быстро ретироваться, пряча озадаченный взгляд.

Нет, никаких выводов из этой странной, почти мистической истории я не сделал. Можно было, конечно, предположить: я в это утро здесь закопал, он (я!) в то утро там (здесь же) взял. Или наоборот? Но от подобных умозаключений можно тихо, но быстро сойти с ума, особенно пытаясь докопаться до сути там, где её нет. И главное заключение, которое я сделал из происшедшего: пить надо меньше, а лучше вообще не пить. Впоследствии воспоминания об этом заставляли блуждать на моих губах многозначительную кривоватую улыбку. Подобное выражение лица случается или вообще постоянно присутствует у сумасшедших, которым мнится, что они являются носителями великой тайны, недоступной самолюбивому и самоуверенному человечеству…

 

6

Словцов проснулся ночью, дотянулся до выключателя и включил торшер. Приподнявшись, огляделся: на столе остатки снеди и недопитая бутылка коньяка. Какая по счёту? Под столом в пакете ещё достаточно полных. На диване у книжных полок спит прямо в костюме Володя. Без подушки!

Павел с трудом поднялся и обнаружил под своей головой две подушки. Сначала он на нетвердых ногах ринулся к двери туалета, затем из горла выпил полбутылки минеральной воды, после чего решил подсунуть Володе вторую подушку, но тот резко проснулся при его приближении и сел на постели. Мгновенно осмотревшись и оценив обстановку, он схватился за голову:

— Мне домой надо! Срочно! Светлана меня… Даже не знаю, что будет. — И от досады застонал: — Щас башка на части развалится.

— Вова, — Словцов взглянул на часы, — в три часа ночи жён уже не беспокоят. Утро вечера мудренее. Давай лучше ещё по сто грамм.

— Да ты что, Павел Сергеевич, так же сдохнуть можно!

— Сдохнуть можно без опохмелки.

— Да я в жизни два дня подряд не пил!

— Ну… Когда-то надо начинать.

— Это обязательно?

— Ну не могу же я один эту гадость глотать? На что мне тогда боевой товарищ?

— У-м-м… — соглашаясь, махнул рукой Среда.

— Ну, за воскресение Среды! — предложил тост Павел.

— Угу, и за Словцова, который за словцом в карман не лезет.

Чокнулись, выпили. Павел тут же налил по второй. Володя с отвращением начал крутить головой, на что поэт резонно заметил:

— Так, тебя зачем ко мне приставили? У тебя боевое задание какое?

— Пал Сергеич, все стихотворцы так безумно бухают?

— Талантливые — все, — уверенно ответил Словцов. — А бездарные про них воспоминания пишут, как Мариенгоф про Есенина.

— И зачем вам это?

Словцов на секунду задумался, а ответил, уже выпив, весьма взвешенно и аргументировано:

— Понимаешь, Володя, грань, которая разделяет душу поэта с этим гадким миром, хочу заметить, что гадкий он, собственно от наших же людских гадостей, ибо первоначально, свежеиспечённый в руках Господа он был куда как прекраснее… Так вот, грань эта тоньше, чем у всех остальных людей.

— Типа, мы толстокожие? — догадался Среда.

— Ну… не все… Можно по-другому выразиться. У вас нормальный слой ауры, а у нас утончённый. И вся гадость этого мира захлёстывает нам прямо в душу… Ну, конечно, не только гадость… Прекрасное тоже… Если оно не далёко…

— И не жестоко.

— М-да… Так вот, алкоголь — это своеобразное обезболивающее…

— Доводящее человека до комы, — ухмыльнулся Володя.

— Ты прав, — обречённо кивнул Словцов, — хочу в кому. Что там у нас ещё под столом? — он зацепил за горлышко следующую бутылку. Представляешь, у нас целая республика в коме пребывает. Коми-а-эс-эс-эр…

— Пал Сергеевич, а мне с вами так…это… просто… Короче… от души…

— Слушай, я тебе вчера про письма в будущее рассказывал? Или мне этот рассказ приснился. Гладкий такой…

— Не помню. Помню, что мы хотели бросить бутылку в море, чтобы нас нашли… на другой планете…

— А ещё, Володя, я до сих пор писал никчёмный роман, который подло сбывался. Но вот парадокс: как только я его перестал писать, он мне так непредвиденной обыденностью по морде заехал! До сих пор с души воротит.

— Значит, надо писать, — сделал трезвый вывод Среда. — Надо писать так, как должно сбываться.

— А как должно сбываться? Тут без бутылки не разберёшься. Если б ты знал, в какую… я влип… И какую женщину обидел… — Он снова налил.

— Веру Шахиневну…

— Веру… Нет у неё теперь ко мне веры… Я на её глазах… — Он чуть, было, не сказал, но на язык подвернулось другое: — Убил Ленского!

— Не рви сердце, Павел Сергеевич. Мне вот вообще дуэли противопоказаны.

— Да уж, ты письмо Татьяне на груди оппонента пулями напишешь… Я в вас стрелял, чего же боле… Что я ещё могу сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле, себе два метра заказать…

Второй раз они проснулись уже ближе к полудню. Проснулись от резкого окрика: «Рота, подъём!!!». На пороге в комнату стоял Астахов. В кожаном плаще он очень напоминал актёра Тихонова в роли Штирлица. Не только внешне, но и определённой философией движений, цепким взглядом, риторической речью.

— Скажите мне, почему я не удивляюсь? — спросил он, рассматривая батарею пустых и полных бутылок на столе.

— О!.. Андрей Михайлович, по роду службы вы найдёте хоть кого хоть где, — проскрипел, открыв глаза Словцов.

Володя молча подпрыгнул, и, казалось, сейчас вытянется по струнке перед командиром.

— Город маленький, Павел Сергеевич, — задумчиво пояснил Астахов, — помпезности много, населения мало, и кроме вездесущего Егорыча, таким, как вы, больше быть негде. Если вы не взяли на абордаж ни один из ресторанов, значит, у Егорыча. Пьяный русский непредсказуем только для себя самого.

— Андрей Михайлович, меня Вера Сергеевна просила… — начал оправдываться Среда.

— Знаю, не рапортуй. У Робинзона Крузо был Пятница, а тут — середина недели… Хотя… — он с улыбкой глянул на Словцова, — тебе сам Даниэль Дефо достался в собутыльники.

— Я думал, насчёт моей фамилии шутки в школе остались, — попытался обидеться Володя.

— Ты не думал. Это я думал, и сообщил вчера вечером Светлане, что ты в срочной командировке.

Володя просветлел.

— Спасибо, Андрей Михайлович.

— Ага, можно выкрикнуть: служу мировому капиталу!

— Андрей Михайлович, как на счёт кофе с коньяком? — предложил поднявшийся со своего места Словцов.

— Да не против, но сначала вам обоим надо умыться и побриться. С трудом переношу мятые лица и щетину…

— Ну прямо Пётр Первый, — криво ухмыльнулся Павел, — пришёл — и сразу бороды рубить.

Первый в ванну юркнул Володя. Словцов переместился к столу и привычным движением наплескал две рюмки коньяка. Одну пододвинул Астахову. К его удивлению, Андрей Михайлович ершится не стал, и поднял предложенное на уровень груди.

— Лимончик заветрило, — извинился Словцов.

— Ничего, мы и без лимончика… — Астахов с видимым удовольствием опрокинул в рот коньяк. — С утра выпил, весь день свободен. И долго это будет продолжаться?

Выпивший следом Словцов сначала отдышался, потом честно ответил:

— Не знаю… Как Вера?

Теперь паузу выдержал Астахов.

— Никак. Но хочу вас предупредить, если…

— Я её обижу, вы из меня сделаете то-то и то-то таким-то образом… — продолжил раздражённо Словцов. — Можете начинать, уже обидел. Вот только ума не приложу, как это вышло… — И Павел с явным озлоблением налил по второй.

— Не так быстро, — попросил Астахов, — щас мы Вову отправим домой, а вы мне всё по порядку расскажете.

— Всё? Даже интим?

— Детально, — кивнул Андрей Михайлович. — Ежели, конечно, вы себя мните невиноватым.

— Мню.

— Ну так, в интересах, как говорят, следствия, придётся говорить правду и только правду.

— На томике Карла Маркса присягнуть? — скривился Павел.

 

7

Колин Уайт баловал себя утренней сигарой. В сущности, он не курил, но иногда к кофе позволял себе попыхтеть дорогой гаванской сигарой. Так, для поддержания образа жизни. Когда-то он ради спортивной формы не принимал по утрам ничего кроме овощей и сока, но теперь несколько раздобрел, расслабился. Его сослуживцы в этом возрасте уже сидели в тёплых офисах, ворошили бумаги и отдавали распоряжения. Им даже казалось, что они играют в большую политику. А Колин в это время играл в маленькие делишки за большие деньги.

Напротив него с рассеянным видом за чашкой зелёного чая сидел Джордж Истмен, плавая взглядом по страницам вороха русских газет.

— Думаю, средство уже сработало, — продолжал неторопливую беседу Уайт, — но суетиться не будем. Хорошая партия требует выдержки.

— Спешка нужна при ловле блох? — вспомнил пословицу Истмен. — Но и не передержать бы. Не стоит думать, что все там такие тупые.

— А я ни думаю. Русские интеллигенты страшные морализаторы. Если он не застрелился на крыльце, значит, обязательно уедет. Под моим соусом, — улыбнулся Уайт, — дюжина семей развалилась. Помнишь, я тебе рассказывал про индейцев Амазонки? Яномами? Так вот, рецептик я у них на китайские побрякушки выменял. Кстати, это они меня научили не торопиться. Они часами могут притворяться деревом или травой в ожидании добычи. Но никогда не промахиваются. А в России вообще торопиться вредно для здоровья. Медленная страна.

— Медленная… — задумчиво повторил Истмен. — Будто Англия скоростная. Хотя ты прав: русские медленно запрягают, но быстро ездят.

— Опять же: это даже не сами русские сказали, это Бисмарк, который их боялся и ненавидел. Я помню одну историю в тысяча девятьсот девяносто втором году в Москве. Тогда всем надо было срочно публично высказывать свою приверженность молодой демократии. Все торопливо выбрасывали свои… Как их?

— Партийные билеты, — подсказал Истмен.

— Точно. И хотя дураков, как водится, было больше, находились люди, у которых имелось другое мнение. Я тогда пробивал ситуацию по оборонке, слонялся по научно-исследовательским институтам, обещая самосвалы с долларами. Так вот, в одном из них я попал на показательное собрание. На нём разбирали поведение одного профессора, который открыто называл демократию предательством и ратовал даже не за коммунистическую идею, а за монархию. Представляешь?

— Легко.

— Помню, выступили несколько сотрудников, директор, ещё кто-то со стороны. Ох, как они гнобили этого пожилого и очень умного человека! Шоу! Ведь ещё год назад они также клялись в верности коммунистической партии и бегали в очередь к мавзолею. Наконец, дошла очередь до профессора. И знаешь, он весьма бодро и кратко доказал им, что все они дураки. Он сказал: мне кажется, в этом зале никто, кроме меня, не понимает сущности демократии, за которую вы тут рвёте глотки. Насколько я понимаю, демократия, в том числе, подразумевает возможность высказывать собственное мнение. Аргументировать, возражать и прочее. Вы же меня такого права лишаете. Примечательно, что я никогда не требовал от своих подчинённых, чтобы они придерживались моего мнения. Я никого не обещал уволить, лишить премии, как со мной было уже не раз. Я не отстранял людей от самых перспективных проектов. Я честно спорил, убеждал и оставался при своей точке зрения. Я-то предполагал что у нас демократия! А у нас какой-то демократический фашизм, доходящий до тяжёлой стадии идиотизма. Вот я и толкую: зачем нужна демократия, если все опять должны ходить строем и петь одну песню? Ваша единственная парадигма — вождь всегда прав. Вы пребываете в паразитирующей метемпсихозе и мастурбируете социологическими понятиями. Попробуйте мне возразить!

— Возразили?

— Нет, но уволили. Потом, оказалось, поторопились. Профессор был одним из немногих, кто работал в сфере нанотехнологий, а ещё он оказался другом большой шишки из органов госбезопасности. Поторопились… Директора сняли через неделю. Профессора восстановили. Хотя на место директора всё равно назначили одного из тех, кто вместе с прежним сживал старика со свету. Так что не будем торопиться. Полагаю, что наш поэт уже пустился во все тяжкие, и, как всякий русский, разводит тоску водкой.

— Водка — универсальное лекарство. Но пойми, Колин, не стоит недооценивать этого… как его?.. Словцова. Я наблюдал за ним со стороны. Даже читал его стихи. Это умный человек. Уж точно не массовая серость, жующая информационные и телевизионные шоу-программы, разработанные для них специально в Лэнгли. И хочу тебе напомнить, что русские поэты в крайних обстоятельствах могут быть опасны. Если б Пушкин выстрелил первым, одним педиком на земле было бы меньше. И ещё неизвестно, кто будет на его стороне из сильных мира сего.

— Уж не боишься ли ты совратителя собственной жены? — ехидно прищурился Уайт.

— А… — отмахнулся, как от мухи, Истмен.

— Николай Первый, во всяком случае отпустил Дантеса с миром…

— Николай первый не повесил Дантеса лишь потому, что рядом с ним пришлось бы повесить Данзаса, друга и секунданта Пушкина. А русскому офицеру негоже висеть рядом с грязным французским педиком, который трахается с дряхлым голландцем.

— Вау! Да не гомофоб ли ты, Джордж?! — притворно изумился Уайт.

— А ты будто испытываешь к ним тёплые дружеские чувства?

— Ну… Не то чтобы чувства. Работать с ними приходилось. Ты же знаешь, в нашей работе годится к использованию всё, что может быть полезным для дела. Так вот, Джордж, работают они не хуже, а иногда лучше других. Во всяком случае, до тех пор, пока ничто не угрожает их анальному счастью. Я благодаря этим ребятам подставил немало политиков самых разных рангов. Кстати, больше всего меня удивило их количество на политическом Олимпе, нормальным людям там неуютно и тесно…

— Это не новость, — поморщился Истмен. — Кто бы тогда стал проталкивать пресловутую толерантность? Кстати в Советском Союзе их садили в тюрьму.

— Да, — задумчиво продолжил Уайт, — хорошая была империя. Пока она существовала, у всех нас был неплохой такой страх, заставляющий шевелить мозгами. Нынешний образ врага в лице маленьких арабских государств или узкоглазых собакоедов — это стрельба из пушек по воробьям. Мне всегда смешно, во всех странах военные ведомства называются министерствами обороны, и ни в одной не скажут честно: министерство нападения. Правда, в СССР времён перестройки оно действительно разоружалось с таким шармом, на какой не способны даже лучшие стриптизёрши.

— Россия — это всё ещё одна седьмая суши, — напомнил Истмен.

— А никто об этом не забыл, — хитро прищурился Уайт.

 

8

Третье утро в квартире Егорыча было тихим. Никто не пришёл читать нотации: ни Астахов, ни Володя. Проснувшись в похмельной тишине, нарушаемой только неровным стакатто капели за окном, Словцов порадовался жизни. Просто порадовался, потому что проснулся, а не угорел во сне от выпитого с вечера алкоголя. «Спасибо, Господи», подумал он, и потом добавил: «За то, что Ты меня терпишь». И хотя с точки зрения бренных земных дел его жизнь вновь не представляла никакого смысла (так он, во всяком случае, заставлял себя думать), была ещё какая-то пуповина, связывающая его с ней. То ли пресловутый инстинкт самосохранения, то ли вступающая в свои права весна, то ли образ Веры, не дающей ему покоя ни ночью, ни днём. Полагалось, наверное, побороться за этот образ, что-то предпринимать, спасать позднюю любовь… Но русский интеллигент во втором поколении Павел Сергеевич Словцов предпочитал похмельную тишину. Не то чтобы: на всё воля Божья (хотя от этого никуда), но лишние движения (полагал он) поднимают ненужные волны и мутят без того мутные воды. Что оставалось?

На столе что-то оставалось, и Павел поднялся с лёгким стоном от головокружения и барабанной дроби в области сердца. Эх, не то уже здоровье, чтобы лить в себя всё подряд в неконтролируемых количествах. Тем не менее, он плеснул в рюмку коньяка и, не раздумывая, опрокинул её в рот, подтянув следом дольку лимона. Уже после того, как третья разлилась привычным теплом по всему измученному организму, Словцов твёрдо решил, что дальше так нельзя… Но пока — можно. Иначе легко сойти с ума, получить гипертонический криз и стать осмысленным куском мяса. Представив себя на больничном одре, он тут же придумал название: человечина с печальными задумчивыми глазами.

После коньяка слабость несколько отступила, а мысленное пространство, на удивление, стало ясней, будто от коньяка в голове взошло солнышко и разогнало утренний туман. Минут пятнадцать он стоял под душем, вытягивая из себя какое-нибудь решение: собраться и уехать, напиться и устроить дебош, найти в этом городе хоть одного англичанина и набить ему морду, позвонить Вере… Просто так позвонить… Спросить, как дела… Но ведь и она не звонит…

Был ещё вариант: предаться воле случая. Просто выйти на улицу, пойти в магазин (благо — деньги ещё есть), купить снова спиртное и еду. Один день ничего не меняет… Или меняет? Вменяет… Невменяемых не вменяет! Ох уж это русское бытиё на авось!

Этот последний вариант утвердился сам по себе, как не имеющий достойной альтернативы. Выйдя из ванной и обильно поливая себя лосьоном после бритья, Словцов уже испытывал некий подъём и даже шутил, жалея, к примеру, что в продаже нет специального лосьона «после питья». Ну, чтобы сразу внутрь и снаружи… Ткнул кнопку на дистанционном пульте и, одеваясь, поглядывал местные новости на огромном плоском телеэкране, который явно был украшением квартиры Егорыча, занимая на противоположной от дивана стене центральное место в кругу почетных грамот и благодарственных писем от всевозможных государственных инстанций и общественных организаций.

Телевизор, как водится, устами комментаторов напористо говорил о недостатках, но ещё более напористо обещал всевозможные блага и усовершенствования. Поэтому «напористо» легко интерпретировалось в «нахраписто». Вечное русское «догоним и перегоним» создавало иллюзию всеобщей заинтересованности в каком-то движении. Другое дело, что на фоне зимы длиной в полгода никуда гнать не хочется. На печку и спать, и всякий, кто думает иначе, просто не русский человек. Поэтому очередной сюжет о сотрудничестве с “British petroleum” больше подходил к рубрике «как они нас имеют». Тележурналист вдохновенно рассказывал о поставке оборудования британскими специалистами, но Словцов уловил взглядом в общей толпе на экране лицо, которое явно не хотело попасть в объектив камеры. Мистер озабоченно скрывался за другими говорящими головами. Весьма успешно. В общем плане можно было различить только отдельные черты. Но Словцов легко узнал копию Зарайского.

— Я вас вижу, мистер Как-вас-там! — с ехидной улыбкой заявил он экрану.

Павел сел за стол и налил рюмку коньяка. Покручивая её за ножку, он начал рассуждать сам с собой вслух.

— Когда вас ставят в тупик, то предполагают — что вы разобьёте себе башку об стену в поисках выхода. То есть — ждут от вас предсказуемых действий, выверенных многочисленными психологами. А что, Павел Сергеевич? Как насчёт непредсказуемых действий?

Он вдруг вспомнил, как в армии попал под горячую руку психически неуравновешенного начальника штаба. Это было на учениях. Младший сержант Словцов заснул на посту в штабной машине связи. Он буквально подпрыгнул, сразу же вытягиваясь в струну, от дикого крика, густо замешенного на мате и армейском сленге. Минимум, что ему грозило, пять суток ареста на гауптвахте, где зимой можно примерзнуть бушлатом к стене, а застывший паёк надо выковыривать из котелка штыкножом, которого под рукой, разумеется, нет. Перспектива вырисовывалась весьма неприятная. Павел понимал, что влип по-глупому, и мозг судорожно искал — куда перенаправить праведный, но безумный гнев командира. И тогда он сделал то, чего сам от себя не ожидал.

— Товарищ майор, разрешите доложить!? — выкрикнул он, что было сил.

— Что? Какого хрена, сержант?! Что ты мне можешь доложить, спящая красавица, твою мать!? — и всё же эффект был достигнут, начальник штаба был обескуражен и сбит со скорострельного матерного ритма. Оставалось окончательно выбить его из накатанной колеи.

— Товарищ майор! На наш штаб совершил налёт неопознанный летающий объект, после воздействия которого я уснул.

Начальник штаба замер в недоумении, злобным прищуром оглядел Словцова с головы до ног.

— Сержант, ты пьян? Бредишь?

— Никак нет! Неопознанный летающий объект в виде шара с зонтовидными лучами зависал над этой поляной. — Павел вспомнил, что недавно подобное видели танкисты на огневом городке, потом все писали объяснительные в особом отделе. Объяснительная в особом отделе это мелочь в сравнении с гауптвахтой.

— Сержант, ты совсем наглость потерял?!

В этот момент из кабины Газ-66 выпал водитель Фокин. Он тоже спал, но очень быстро включился в ситуацию.

— Товарищ майор! Задолбали эти инопланетяне! — вытянулся он рядом с Павлом. Теперь уж либо обоим пропадать, либо номер пройдёт.

— Он своими лучами ощупывал наши позиции! — продолжал доклад младший сержант Словцов.

— Ощупывать бабу будешь! — ещё пытался сопротивляться майор.

— А потом лучи в него втянулись, и он растаял! — поддержал Фокин, который слышал, как рассказывали о своём НЛО танкисты. Несомненно, начальник штаба не только слышал, а, может, и видел его сам.

— Твою мать… — впал в неопределённую растерянность майор. — Почему не доложили? Где командир полка? Почему задрыхли? Воздействие?! Кто тебя меняет, Словцов?

— Младший сержант Шебеко!

— Давай его сюда, а сами оба к особисту с докладом! Пулей! А воздействие для бессонницы я вам гарантирую, бойцы. Я вас так загружу, вы слово «дембель» забудете. Вам учебка детским садом покажется.

— Так точно! — рыкнули оба в голос.

Так или иначе, теперь оставался шанс, что «эНШа» забудет об обещанном наказании, ибо раздавал он их с лёгкой и тяжёлой руки не один десяток в день. В полку же добавится ещё одна легенда… О том, как Словцов и Фокин сдали штаб инопланетянам. По пути к особисту они уточнили детали легенды, но не смеялись. Смеяться можно, когда окончательно пронесёт.

— Может, пронесёт? — озвучил мысль Фокин.

— Пронесёт, — криво ухмыльнулся Словцов, — вон, под той ёлочкой.

— Ты чё задрых-то?

— А ты?

— Мне по сроку службы положено.

— А мне?..

— И чё мы этим добились?

— Мы выиграли время…

— Не понял?

— Если всегда выигрывать время, то можно выиграть всё. Например, спокойно дождаться дембеля. Он придёт сам, его подгонять не надо.

— Философ…

Вспоминая этот давнишний случай, Словцов улыбался. Самое смешное, где-то в анналах КГБ лежат сейчас две объяснительных, на которые у уфологов руки чешутся. Они бы сейчас под Чебаркулём нашли не одну аномальную зону. Танкисты, правда, НЛО наблюдали целой ротой, и поддатый прапорщик даже открыл по нему огонь из табельного «Макарова». Хорошо никто не догадался влупить из КПВТ или воспользоваться УРСом. На то он и огневой городок, чтобы стрелять… Утром особист с непроницаемым лицом собирал со всех показания. Массовая галлюцинация исключалась. Марксизм-ленинизм этого не допускал в принципе.

— Ещё кто-нибудь видел? — спросил он тогда Фокина и Словцова, ничему не удивляясь.

Те заученно пожали плечами: мол, кто его знает.

— Спасибо, хоть палить не начали…

— А вдруг это наш неопознанный летающий объект? — поддержал Словцов.

— Вот именно, — хитро взглянул на него особист.

Оставив воспоминания, Павел встал из-за стола и нашел на книжных полках Егорыча блокнот. Он вырвал оттуда несколько чистых страниц. На каждой их низ написал пару фраз, свернул в трубочки, которые, в свою очередь опустил в пустые бутылки, стоявшие неровными рядами у стола.