1

Они прилетели в Прагу разными рейсами. И если Вера была занята встречами, Павел, пользуясь случаем, бесцельно бродил по городу, наматывая километры и впечатления, останавливаясь в пивницах и ресторанах, для того, чтобы передохнуть, хлебнуть хвалёного чешского пива и отведать омлета с сыром, полёвку, чеснечку и другие вкусности многочисленных ресторанчиков. От чешского вина отказался почти сразу. Хлебнув там-сям три-четыре разных сорта, понял, что вино в Чехии куда хуже среднего кубанского, а до подвалов Массандры, австралийского шираза или юарского каберне им, как кефиру. Пиво, кстати, тоже оказалось не везде похожим на то, чего он ожидал. В одной пивнице официант объяснил ему, что многие заводы уже скупил, скажем, “Miller” и в процессе глокализации, в русле глобализации традиционное чешское пиво было доведено до уровня общечеловеческой цивилизации. Павел только ухмыльнулся: выходит, сначала в страну заползает пивная пена, а потом подтягиваются радары и ракеты.

У Веры, напротив, всё шло по графику. Правда, взятую на прокат «Шкоду» пришлось бросить на одной из улиц из-за отсутствия опыта вождения по узким улочкам и отсутствия соблюдения правил движения на таких улочках. Нет, конечно, правила действовали, но какие-то неписаные, известные только чехам. После того, как один из местных водителей, напомнил ей, что русские умеют ездить по Праге только на танках, Вера сдалась. Далее перемещалась на метро и трамваях. Так — на «девятке» доехала до Национального театра, построенного в девятнадцатом веке на народные деньги. Потому и написано было на нём золотыми буквами: «Народ — себе». На скольких зданиях в России можно было бы разместить такие надписи? Рядом высился бетонно-стеклянный куб современного театра, построенного к столетию данного рода искусства в Праге. Совсем рядом — несла свои мутные воды Влтава… Вниз по течению она впадала в Лабу, именуемую от границы с Германией Эльбой, на которой жили когда-то полабские славяне.

Напротив тетра находилось культовое кафе «Славия». Там была назначена первая встреча, к которой Вера специально не готовилась, но, тем не менее, была нимало удивлена, увидев за одним из столиков Мизгулина с огромной кружкой пива в руке.

— Дима! Ты?!

Дмитрий Александрович с улыбкой поднялся из-за стола и галантно поцеловал Веру в щеку.

— Я же обещал, что лично проконтролирую результат. Ну, и дела у меня здесь, в филиале… Здесь всё, что ты просила, — протянул конверт.

Вера распечатала его и начала внимательно просматривать бумаги, метнула на стол пластиковые карты. От этого занятия её отвлёк услужливый официант, для которого она ограничилась одним словом «кофе», после чего он удалился с немного разочарованной, но тренированной улыбкой.

— Это даже больше, чем я ожидала… — немного растерянно оценила содержимое конверта Вера.

— Если будут вопросы, ты знаешь, куда и к кому обращаться. Могу я чем-то ещё помочь?

— Спасибо! Этого вполне достаточно. Не ожидала. Особенно — увидеть тебя собственной персоной. А действительно, что ты делаешь в Праге?

— Ну видишь же. Пью пиво. Говорят, почки прочищает.

— Кроме шуток, как ты всё успеваешь?

— В смысле, всё выпивать? Наливаю чаще.

— Ну ты же понял: я имею в виду кучу обязанностей, которые ты тянешь: бизнес, депутатство… И ещё стихи… Как ты всё успеваешь?

— А я всё не успеваю, Вера, — немного грустно, но честно ответил Дмитрий Александрович.

— Я тут… Короче, я прочитала твою книгу стихов. Насколько хватает моего вкуса в поэзии — мне очень понравилось. Ты много пишешь о Боге. И о человеке, который к Нему идёт… Я хотела спросить… — Вера немного замялась, пытаясь совладать с внутренними противоречиями и страхом, которые её вдруг охватили. — Мне сейчас предстоит нелёгкая и очень непростая встреча с прошлым… Нет, я не об этом… Правда ли, что Господь может простить даже убийство? Достаточно искренне покаяться?.. Как-то получается легко и просто…

— Вера, а ты живи легко и просто, — ответил поэт и с удовольствием отхлебнул большой глоток пива.

Минуту они молчали. Затем Вера вдруг вспомнила:

— Знаешь, Павел начал писать роман обо всём, что с нами произошло, но сказал, что продолжать не будет. Жалко, если его наброски пропадут. Есть дискета…

— Передай мне. Думаю, у меня есть один друг, который смог бы что-нибудь сделать.

— Имена изменишь?

— Все, кроме своего, — с улыбкой ответил Дмитрий Александрович.

 

2

Главная встреча этого дня предстояла Вере на Карловой площади. Вера пришла туда на полчаса раньше, чтобы внимательно осмотреться и максимально избежать любых непредвиденных ситуаций. От грядущей встречи её немного знобило, приходилось то и дело унимать лёгкий мандраж в руках. Даже захотелось закурить.

Площадь больше походила на луг. Вера вспомнила ещё покрытые талым снегом и настом улицы сибирских городов, глядя на светло-зелёную, ровную, прямо-таки цивилизованную траву на аккуратных газонах. Ярко представила, как летом на этих газонах валяются беспечные пражане, читая газеты, играя с детьми, слушая музыку, да просто спят. В центре площади находился фонтан, к коему сходились пешеходные дорожки. Дойдя до фонтана, она осмотрелась: Новоместская ратуша, построенная ещё при Карле IV, церковь Святого Игнатия Лойолы и самый чудной — розовый дом доктора Фауста, овеянный городскими легендами и преданиями. Где там дыра в крыше, через которую Мефистофель забрал доктора Фауста по истечении их договора?

— Вера? — окликнувший её голос был и знакомым и неожиданным, заставившим вздрогнуть всем телом.

Она оглянулась. Всё-таки ему удалось подойти незамеченным. Ещё бы: за столько лет он уже научился быть тенью. Вера стояла в нерешительности, внимательно рассматривая Георгия Зарайского или Джорджа Истмена.

— Я так понимаю, ты не испытываешь желания броситься мужу в объятья? — он говорил с заметным акцентом, что ещё больше настораживало, добавляло напряжения.

— Своего мужа я похоронила почти восемь лет назад, — твёрдо и сразу ответила Вера, стараясь сохранить спокойствие и ничем не выдать волнения, от которого кружилась голова.

— Я не мог по-другому…

— Ты даже говоришь с акцентом.

— Все эти годы я принципиально не разговаривал на родном языке, и теперь сам не знаю, какой мне роднее.

— А ещё чего ты не знаешь? Не знаешь, к примеру, что пережили все твои близкие?.. На что ты заставил меня пойти?..

— Вера, ты думаешь, мне было легко?

— Вот в этом-то и вся загвоздка: ты только и знаешь, как тяжело было тебе. Остальные — не в счет. И теперь ты воскрес, чтобы вернуть себе утраченное прошлое.

— Я вернулся, чтобы создать заслуженное будущее. Ты права, я совершил немало ошибок, но через всё я пронёс главное — любовь к тебе, чего ты, похоже, сделать не смогла или не захотела.

— Имеешь ли ты право говорить об этом?

— Хорошо… пусть не имею. Но я не оставил тебя ни с чем! Я ни о ком не забывал все эти годы! Любая малейшая опасность в сторону моих близких пресекалась… Сразу и неотвратимо! Я был счастлив, когда мой отец и твоя мать… нашли друг друга… Думаешь, только благодаря твоим мужественным действиям конкуренты оставили в покое твою, или мою (?), московскую собственность?

Вера смутилась. Георгий, похоже, пристально следил за каждым их шагом, каждым днём жизни.

— Я понимаю, что Георгия Зарайского не вернуть. Но гражданин Великобритании Джордж Истмен делает вам предложение, Вера Сергеевна… Несмотря на то, что вы увлекаетесь… филологическими и бесперспективными бомжами…

«Не смей», — хотела сказать Вера, но не смогла вставить слово, напор Георгия продолжался:

— Соединив наши капиталы, мы теперь можем начать совершенно новую жизнь, Вера. То, из-за чего мы так долго страдали, то, за что боролись, теперь достигнуто.

— Я пожалела, — наконец заговорила Вера, — что потратила лучшую часть своей жизни на зарабатывание денег и… создание образа честной вдовы!

— Ты никак не можешь оставить в покое могилы! Посмотри — вот — я перед тобой, живой и полный сил! Ты прямо, как отец…

— Что?! — вскинулись брови Веры, и привычная плавная речь превратилась в секущее лезвие: — И здесь ты?! Михал Иваныч — твоя вина?! Инфаркт — потому что увидеть наяву погибшего сына?.. — и снова поплыла, но уже в равнодушной безысходности: — Господи… А мама гадала, почему его железный организм вдруг дал сбой?.. Видишь, Георгий, живой ты приносишь больше страданий и боли…

— Мне — что — покончить с собой?! Откуда мне было знать, что вы все так мне рады? Знаешь, о чем сказал отец в последние секунды своей жизни?! Он сожалел, что у него не хватает духу быть Тарасом Бульбой, потому что его сын трус и предатель! — на протяжении всего разговора это был единственный момент, когда Джордж Истмен позволил себе повысить голос.

— Скажи мне ещё одну вещь, — задумчиво попросила Вера, — а кто умер тогда, вместо тебя?..

— Это важно? И это важно? Nobody! — сорвался он, путая языки! Настоящий никто!

— Ты сказал, что ты добился цели, ты можешь повелевать обстоятельствами и событиями… Я — тоже часть твоей цели?

— Ты всегда была моей, и я ни разу не дал тебе повода усомниться в своей любви. Или теперь и это требует доказательств?

— Теперь ничего не требует доказательств. Георгий Зарайский, которого я любила, погиб. Я столько лет заказывала молебны за упокой его души, и, видимо, он действительно чувствовал себя покойно. А ещё я все эти годы заботилась о его сыне, который моим сыном не был…

— О! Я так и думал! У кого не бывает грехов молодости? Честно говоря, когда ты дала соглашение на встречу, я почувствовал надежду. Ведь ты догадывалась? Скажи, догадывалась?

— Догадывалась.

— Но между нами встал человек с улицы! Менестрель! Мейстерзингер! Вагант!

— Георгий, раньше ты проявлял больше сдержанности, — заметила Вера. — И чего ты тратишь свои драгоценные джентльменские нервы на жалкого сочинителя? Ведь ты уже растоптал его морально?

— Настоящие мужчины не ломаются под ударами судьбы, их детскими присыпками в постель к бабе не затащишь.

— О! Как по-русски ты заговорил.

Всё это время Вера слушала не только Георгия, но и себя. Она действительно пыталась понять, что значит для неё этот человек. И в течение этого странного разговора память вдруг возвращала ей чувство защищенности и заботы, которые дарил ей Георгий. Нет, при всём желании она не могла просто перечеркнуть его черной кладбищенской лентой. Не могла ответить холодным презрением. Не могла даже в ответ попрекнуть Лизой, потому что сама же простила эту измену. Заставила себя простить. Простила, правда, мёртвому Зарайскому. Но, в тоже время, не могла и не хотела с истошными бабскими рыданиями броситься ему на шею, подражая героиням сериалов и мыльных опер. Ей просто хотелось уйти. Поскорее. Подальше. Навсегда.

— Если тебя интересуют твои деньги, то я готова предоставить всю наличность с процентами по первому требованию вместе с недвижимостью. При этом я не буду требовать эксгумации и экспертизы дэ-эн-ка, определять причастность мистера, как вас там, к выстрелам в Словцова и Хромова, хотя вынуждена буду напомнить о Георгии Георгиевиче и причитающейся ему доле, — жестко и взвешенно поставила точку Вера.

Ещё ей хотелось сказать, что она прекрасно понимает, что Зарайский не оставит её в покое, прекрасно представляет, что можно ожидать от его прагматичного и упрямого стремления к вожделенной цели, но вовремя вспомнила, как наставлял её к этому разговору Астахов. Как заставлял её практически наизусть заучить последнюю фразу вплоть до интонации:

— Но, если этого не сделаю я, нет гарантии, что расследованием не займутся другие.

— Угроза? — усмехнулся Джордж Истмен.

— Что тебе угрозы? Ты просто умрёшь ещё один раз, родишься где-нибудь в Австралии, тебе не впервой… И ещё, — решила-таки добавить от себя: — там где ты живёшь, какой у тебя вид из окна?

Истмен несколько растерялся от такого вопроса: с подвохом он или нет? Но всё же ответил:

— У меня квартира на Кенсингтон Пэлес Гарденс с окнами на Кенсингтонский дворец, где жила принцесса Диана. Там же квартира у Березовского… Правда, у него еще особняк за городом, а у меня еще есть недвижимость в районе Беркли-сквер. Вид из окна? Честно говоря, если я и смотрел в окно, это было в первые дни. А так — мне некогда. Что там? Туман?

— Ясно, — чему-то грустно улыбнулась Вера. — Мне пора.

— Вера, я вынужден был ждать столько лет, и я буду ждать ещё, — твёрдо сказал он ей вслед.

 

3

Вечером позвонил Павел. Только позвонил. Встретиться они не пытались, исходя из сценария, разработанного Словцовым. Вере ничего не оставалось, как только предаться на волю течения каких-то безумных идей и планов, принятых «большой тройкой»: Астахов, Словцов, Хромов. В принципе, ради означенной цели, она была готова на всё, и единственное, что ей мешало — охватившее вдруг равнодушие и инертность. Впервые за долгие годы она отдалась преследующей её по пятам усталости и поэтому, придя в номер гостиницы, просто валилась на кровать и дремала. В такой момент и позвонил Павел.

— Вера, это я.

— Я слышу, Павел.

— С тобой что-то не так?

— Всё нормально, не обращай внимания.

— Как прошла встреча.

— Нормально. Как задумано.

— Тебе нечего мне сказать?

— Пока нет, Па.

— Да что с тобой?!

— Паш, ну ничего, понимаешь, ничего. Я, между прочим, час назад встретилась с человеком с того света. Который, к тому же, являлся моим законным мужем…

— Извини… что твой законный работник тебя побеспокоил. Я просто хотел напомнить тебе о перелёте в Тиват.

— Я помню, Павел. И не обижайся, неужели у тебя не бывает таких моментов в жизни, когда никого не хочется видеть и слышать? Я помню твою теорию об одиночестве, которое движет жизнью. Но мне нужно побыть наедине с собой. Разве у тебя такого не бывает?

— Да у меня практически… вся жизнь… теория об одиночестве. Теория об одиночестве, она … Я тут много думал. Человек не может быть один, если с ним Бог. Точнее, если он с Богом. Монах — от греческого — «одинокий». Но уединение монаха не с самим собой, а с Богом. Помнишь, мы говорили об этом? Ладно… Прости, Вер. Гружу тебя. Я бы с удовольствием сейчас встал часовым у дверей твоей комнаты.

— А вот это бы не помешало, — улыбнулась Вера. — Скажи, Па, а ты напишешь когда-нибудь стихи для меня? Я в самолёте читала то, что ты посвятил Маше… И, честно говоря, завидовала ей.

— Хорошо хоть — не ревновала. Милая, если Бог оставит мне мой средненький талант, то всё, что я напишу, будет посвящено тебе.

— Знаешь, я как-то расслабилась. Так вдруг устала, что, кажется, умереть проще, чем дождаться прилива сил.

— Надо поспать…

— Ага, и говорит это тот, кто тебя будит.

— Я просто очень волновался.

— А я, мне кажется, скоро вообще утрачу возможность чувствовать…

— И меня?

— Павел… Не торопи… Не надо меня сейчас подгонять…

Некоторое время Павел молчал. Ему явно не хотелось отключаться, и он придумал, что ещё сказать.

— Вер, я тебе не говорил, Маша выходит замуж. Я говорил с Вероникой.

— Хорошо. Особенно хорошо, что ты поговорил с дочерью.

— Да… Ладно, Вер, отдыхай. Я люблю тебя. Увидимся в раю?

— Как Бог даст.

 

4

Колин Уайт вошел в номер Джорджа без стука. Тот сидел перед экраном ноутбука, изучая курсы ценных бумаг, записывая что-то в блокнот. Уайта он поприветствовал, даже не поворачиваясь.

— Рад тебя видеть, Колин.

— Вижу, как рада твоя спина, — заметил Уайт.

— Не обижайся. Я забочусь не только о своих деньгах, но и о твоём астрономическом окладе. А ты заботишься о моей безопасности. Поэтому ты единственный, кому я не боюсь подставлять спину.

— Спасибо за доверие. Но мне бы хотелось поговорить с тобой с глазу на глаз, а не спиной к спине.

Джордж с некоторым сожалением повернулся в крутящемся кресле. Потянулся к минибару в тумбе стола и достал бутылку виски. Плеснул по глотку в стаканы.

Уайт одобрительно отследил его действия, взял свой стакан, отложив на кровать папку, с которой пришёл.

— Джордж, даже после твоей встречи, ты не оставил этой затеи с русской женой? — почти вкрадчиво спросил шпион.

— Моей женой, — поправил Истмен.

— Твоей русской женой, — грустно согласился Уайт. — И каковы твои планы? Разорить её, чтобы она бросилась к тебе в ноги? Совершить героический поступок, дабы привлечь её внимание, которое целиком занято другим человеком?

— Ты, как обычно, принёс дурные вести? — догадался Истмен.

— А на что ты рассчитывал? Честно говоря, я наивно полагал, что дурные вести для тебя могут быть только в случае падения биржевых индексов биржевых, а в сентиментальные игры ты не играешь.

— Значит, твой шпионский спектакль в русском театре не прошёл, — вздохнул Истмен, — и Вера снова с этим поэтом?

— М-да… — Уайт раскрыл папку и достал оттуда ворох фотографий, разложив их веером на покрывале.

Истмен лениво, будто изображения его совсем не волнуют, порылся в солидной пачке, выбирая фотографии из стопки по наитию.

— Где это? Крым какой-нибудь?

— Нет, это Адриатика. Черногория.

— Нашли место. Там что, уже цивилизация?

— Там её никогда не будет. Но места красивые, а море чистое.

— Ты и там побывал, Колин?

— Интересы Её Величества на Балканах были всегда, и всегда сталкивались там с интересами России.

— И там у тебя тоже есть свои люди.

— Да, в основном албанцы. Они скупают землю поближе к морю.

Истмен изо всех сил старался сдержаться и сделать вид, что его мало трогают представленные его другом снимки. Вот по узкой улочке взявшись за руки, идут Вера и этот Словцов. Вера явно счастливая. На ней только просвечивающее парео, отчего её точёная фигура предстаёт во всём её умопомрачительном великолепии.

— Пригород Будвы… Они снимают там апартаменты. — Продолжал пояснять Колин.

Вот они целуются ранним утром на пляже. Никого ещё нет, только они. Явно встали пораньше, чтобы встретить рассвет у моря, чтобы никто не мешал. Интересно, сколько заплатил Колин фотографу-соглядатаю? Надо было не спать всю ночь, чтобы сделать этот снимок.

— Постельные сцены нужны? — робко, но ехидно спросил Уайт.

— Нет, и без них всё ясно.

— Джордж, надо возвращаться к прежней жизни. К прежней не в смысле твоего печального московского периода, к прежней — в смысле норовистого делового человека, каким я тебя знал до тех пор, пока ты не погрузился в эти сантименты.

— Чем он её взял? У него даже мускулатура хуже моей. Не спортивный…

— Джордж, ты забыл, она тебя похоронила…

— Ты хочешь сказать, что пора похоронить её?

— Джордж, это то, что ты хочешь услышать, а я тебе хочу сказать, что в мире проживает ещё три с лишним миллиарда женщин, и для человека с твоими возможностями можно просто пользоваться значительной частью из них. Пожалуй, столько, сколько ты вообще можешь гипотетически поиметь. Мне кажется, тебе надо просто расстаться с прошлым. Помахать ему рукой и помнить, что все привязанности любому человеку мешают оставаться самим собой.

— Я опоздал, — с нескрываемой горечью сказал Истмен. — Расстаться с прошлым? Его можно отстрелить, как использованную ступень космической ракеты.

— Э-э-э… — досадливо потянул Уайт, — космический челнок у тебя не получился…

— Я вижу, тебе просто не хочется выполнять эту работу, — Истмен продолжал смотреть на фотографии.

— Не вижу смысла, — вздохнул Уайт, — тем более, что при малейшем срыве, отклонении от траектории, всё будет указывать на тебя. У тебя есть гарантия, что госпожа Зарайская никому не рассказала о вашей встрече? И уж Словцов-то точно знает, откуда ветер дует.

— Всё, о чем ты говоришь, не имеет значения. Вот скажи мне, Колин, если бы у нас с тобой кто-то попытался забрать наши деньги, что бы ты сделал с такими людьми? И тем более с теми, кто уже забрал?

Уайт только вздохнул. Он заметил, что Джордж впал в ту степень упрямства, о принадлежности которой могут поспорить этнографы — кому она больше характерна: русским мужикам или английским джентльменам. Видимо поэтому у Истмена она имела двойную силу. А сейчас это состояние усугублялось состоянием чёрной меланхолии.

— Знаешь, Колин, она была на моих похоронах, а я на её похоронах не был. Она и так пережила меня на восемь лет. А возвращения моего не пожелала, — последнюю фразу он разбил по слогам, чтобы придать ей нужную увесистость, как в речи прокурора.

— Поставь себя на её место? — несмело попытался возразить Уайт.

— Я поставил её на её, а потом и на моё место, — выстрелил в него взглядом Истмен. — А сейчас я попытался вернуться на своё место, Колин! На своё! Понимаешь? А оно уже занято! За-ня-то! По-русски звучит, как ответ из туалетной кабинки. Ты хоть обделайся, но в кабинке кто-то есть, и он кричит тебе в ответ: за-ня-то. Ты что, Колин, хочешь, чтобы я остался на улице с полными штанами дерьма?!

— Ага, — отмахнулся Уайт, — надо вырвать дверцу и замочить гада, который мучается там со своим геморроем! Не проще под эту дверь нагадить?

— Ты уже пробовал…

— Видать, мало.

— Хватит, Колин, я как раз в Интернете, поэтому самое время отправить письма моему должнику.

— Не знаю, Джордж, мне кажется, всё это плохо кончится. Ты же знаешь, моя интуиция меня не подводила. Когда я тебе говорил не вкладывать деньги в оранжевых на Украине, ты мне поверил. Твой коллега до сих пор клянчит у них проценты. Вспомни, кто тебя предупредил, что Сорос готовит обвал?

— Колин, ты мне мешаешь сосредоточиться. Пусть твоя интуиция лучше подскажет, как нам присутствовать на экзекуции, дабы не вызвать подозрений.

— Ты ещё и этого хочешь? — искренне удивился Уайт. — Ну, может, ты хотя бы сменишь стрельбу на менее шумный яд?

— Мне надоели твои яномами! Нужен верняк!

— Верняк? — повторил за Истменом русское слово Уайт.

— Именно, верняк! Это значит стопроцентное попадание.

— Ты уверен в своём маэстро? Первый раз он уже допустил фальшь?

— Это было как раз то стечение обстоятельств, о котором ты мне рассказывал. Россия? Не так ли? Вот и надо успевать, пока они на территории Европы. Пусть и славянской, но всё-таки Европы.

— Может, лучше их выманить в Косово, и пусть их там пристрелят, как возможных террористов солдаты Кейфор или прирежут албанцы, как возможных агентов эфэсбэ?

— Колин! — чуть не разнёс клавиатуру ноутбука Истмен. — Может, ещё одну революцию в России организовать, чтобы всё выглядело естественно?

— А что, — насупился Уайт, — ради того, чтобы избавиться от семьи Романовых, Европа и Америка такой спектакль разыграли.

— Угу, — снова вернулся к тексту Истмен, — и это обошлось вам куда как дороже. Особенно, когда танки дядюшки Джо топтали берлинские улицы, а советские ракеты принюхивались своими боеголовками и к Лондону и к Вашингтону…

— Ну да, — согласился наконец-то Уайт, взвесив аргументы своего хозяина и друга.

Истмен небрежно бросил одну из фотографий в маленький сканер рядом с ноутбуком и поставил точку в письме Справедливому, затем ещё раз перечитал текст:

«В связи со значительными скидками в начале сезона, предлагаем вам посетить виллу на берегу Адриатического моря в Черногории, наша кампания гарантирует вам комфортный отдых; проживание будет зарезервировано и оплачено, оплата проезда на месте. В аэропорту Тиват вас будут ждать все необходимые бумаги. Обратите внимание, русских туристов температура моря 18 градусов по Цельсию не пугает, и они открывают купальный сезон в апреле. См. фото».

Завершив работу, он повернулся к своему другу лицом:

— Колин, а тебе придётся поставить точку в этом печальном деле.

— Ты хочешь, чтобы я убрал стрелка? Против существующих правил?

— Выигрывает тот, кто придумывает правила. Мне ли тебе об этом говорить, Колин.

— Ты ему не доверяешь?

— Ты научил меня не доверять никому. И… если тебе не хочется делать эту работу… можно нанять… какой-нибудь албанец сделает это за копейки, особенно если рассказать ему на какой стороне сражался этот человек во время перманентных югославских войн. Таким образом, мы окончательно запутаем следы.

— Да какие следы, Джордж! С точки зрения Интерпола в этой песне у нас нет мотива! Успокойся, пальну я в твоего исполнителя. Всего и дел-то…

 

5

Получив письмо, Справедливый долго и внимательно рассматривал фотографию, где внешне беззаботные Павел и Вера стояли по колено в воде. За их спинами угадывался остров Святого Стефана. Справедливый помнил это место. Там он залечивал раны в начале девяностых после справедливой войны, в которой сражался на стороне сербов. Потом справедливых войн не было, и он начал маленькую свою… За деньги. За их деньги!

Он часто задумывался над тем, почему его ещё не накрыли, не поймали и не закрыли. Только ли благодаря профессиональному чутью, звериным инстинктам и почти экстрасенсорной интуиции? Или — потому что его боялись все, с кем он, так или иначе, соприкасался? Но благодаря последнему у него, если не прибавилось врагов, то не осталось и друзей. В итоге ему начинало казаться, что кто-то свыше ведёт его по краю пропасти через затейливые смертоносные траектории чужих интересов и страстей. Для чего? Вот этот вопрос можно было задавать небу сколь угодно долго. Оставалось полагать — ради того, чтобы совершить нечто более важное, чем всё происшедшее до сих пор. И теперь он позволил себе думать, что Павел и Вера — это как раз одно из этих событий. Из тех — ради чего.

И ещё — он последнее время всё больше разочаровывался во всём, что ему приходилось делать. Страшнее всего, что приходилось разочаровываться в концепции, идее собственной борьбы со злом. Во-первых, один в поле хоть и оставался воином, вопреки народной пословице, но и результативность у него была единичная. Во-вторых, приходилось быть и судьёй и прокурором и адвокатом одновременно, определяя за какое дело взяться, а за какое нет. При этом весьма часто следовало после уничтожения цели тут же уничтожать заказчика, который «рубил концы», нанимая убийцу убийцы. Так, одна смерть нанизывалась на другую и множилась. Смерть могла породить только смерть. И когда Справедливый всё отчетливее начал понимать это, он понял и другое. Не понял даже, а почувствовал, как умирает его душа. Если б на его месте был кто-то другой на «такой работе», с принципами «ничего личного» то он, вероятно, только бы обрадовался тому, что ночью кошмары не снятся, совесть почти не заглядывает в потаенные уголки сердца, и кровавые мальчики в глазах не скачут. Последние два года ничего подобного у Справедливого не было, но помимо души у каждого человека есть ещё разум, и именно разум подсказывал ему, что долгое отсутствие проявлений совести делает из него монстра. Причем банального монстра, а отнюдь не сверхчеловека.

В большинстве случаев тогда наступает момент — время вспомнить о Боге. Но и здесь у Справедливого была своя концепция. Он никак не мог понять Прощения… Не мог, или не хотел? Может даже не из-за отсутствия веры в Милосердие Божие, а потому как сам полагал добровольное пребывание в аду, дабы и там не давать покоя своим клиентам.

Но оставался ещё один вопрос, разгибающийся при ближайшем рассмотрении в восклицательный знак. Это был вопрос о счастье. Его тоже не было ни в какой понимаемой человечеством форме. Не было женщины, не было детей, не было уже цели, потому как идея терпела крах. Место убранной грязи тут же занимала грязь другая, а сам он уже по уши был в грязи и в крови. Грязь и пустота стали привычным пространством как внутри, так и снаружи.

«Может, дьявол играет со мной, оставляя меня жить, сохраняя меня на свободе?» — думал иногда он, выкручиваясь из многомерных ловушек. И мечтал умереть в бою… На справедливой войне…

Зарайский разочаровал его тем, что заказал собственную жену. Правильнее сказать — вдову. И мужчину, которого она выбрала. К тому же поэта. Был какой-то момент, когда Справедливый поверил в то, что деньги для Зарайского средство, а не цель. А оказалось всё также банально: и цель, и средство. Та же Вера пошла в своё время на встречу со Справедливым не из-за денег, а из понятного ему чувства мести. Теперь же господин Истмен пытался поставить на кон чувства… Но чувства ли это были при ближайшем рассмотрении или всё тот же инстинкт собственника? Пытаясь разобраться в этом, Справедливый впервые решил сыграть по собственному сценарию, а уж от своих правил он не отходил никогда.

«Получил приглашение на отдых», такой текст электронного письма Справедливый отправил Астахову. На всякий случай проверил все свои почтовые ящики, более заказов не было. По этому поводу у него тоже была своя теория. Стабильность следовало измерять не экономическими показателями, а количеством убийств. В стабильном обществе смерть воспринимается как нонсенс, в противном случае — она привычное окружение, а новый памятник на кладбище или новые развалины взорванного дома — стандартный интерьер.