1

Охранник Володя понравился Словцову с первых же минут. Есть такие люди: от них на всю округу веет природным добродушием, они жизнерадостны и подчеркнуто вежливы. Внешне он ничем не напоминал суровых верзил, охраняющих тела. Напротив, имел аскетическое телосложение, зато весьма цепкий взгляд, и для него не осталось незамеченным, что Павел глянул на него с некоторым сомнением.

— Да, я не мастер спорта по бодибилдингу или вольной борьбе, — приветливо улыбнулся он, — я только чемпион России по пулевой стрельбе.

— А я — Павел Словцов, вообще никто. На сегодняшний день официальный друг Веры Сергеевны, — реабилитировался поэт.

— Ну, это уже немало. А для меня это вообще всё.

Они сели в машину. И уже в салоне охранник протянул руку:

— Меня зовут Владимир Среда…

На вид ему было лет тридцать. В отличие от остальных стрижку он имел не короткую, а такую, которую в семидесятые годы прошлого века называли молодёжной.

— Среда?..

— Да, это не кличка, фамилия. Мама с детства говорила: будешь, Володя, ты у нас посередине. Так и получилось. Кажется, что посередине должно быть этакое состояние покоя, а, получается — стоишь в толпе, давят со всех сторон сразу, если слабый — раздавят и забудут. Даже тем, кто впереди проще. На них, если давят, только сзади, или снизу, потому у них только один путь остается — вперёд или вверх. А вот последним иного не остаётся — только давить. Хотя, если пораскинуть мозгами, они из эгоизма своего, из зависти давят, а то и от тупости, быдловатости. У них-то путей в три раза больше. Просто повернулся на сто восемьдесят градусов, и целый мир перед тобой, а не спины более удачливых граждан.

— Целая философия получается, — задумался Словцов, — отфамильная. Я, выходит, из тех последних, из тех, кто догадался повернуться на сто восемьдесят…

— Во-во! Ещё только успел повернуться, а уже столкнулся лицом к лицу с первыми. Вроде как круг получается…

— М-да… Это первое лицо мне понравилось.

— Вера Сергеевна? Красавица и умница!

— Комсомолка, активистка, понимаешь, — улыбнулся Павел, передразнивая известного актёра.

— Щас вас там Лиза встретит…

— Предупреждён.

— А, ну тогда, значит, шока не будет, и мне не стоит оставаться у ворот и ждать, что через минуту вы с сумками выкатитесь на улицу и помчитесь в аэропорт.

— Вдруг с сумками выскочит незабвенная Лиза, — напыжился Словцов.

— Вот это вряд ли. Уж если её Шахиня, простите Вера Сергеевна, не может выставить…

Словцов ухватился за новую цепочку знаний.

— Шахиней Веру Сергеевну все подчинённые зовут?

— Нет, в основном охранники и водители, по большей части мужская составляющая коллектива.

— Это связано с какими-то её особенностями, манерами?

— Да нет. Просто однажды к ней сватался один богатющий и влиятельный кавказец. Так он всё называл её «шахиня моя». Привёз с собой роту нукеров, целую гостиницу расквартировали и доставили массу неприятностей ОМОНу своим непосредственным поведением.

— И она ему отказала?

— Ага, она-то шахиня, а он бывший тракторист совхоза Красная Гора. Обычный алчный самец. Образование три класса, хотя считать умеет до нескольких миллионов. Приехал с полной уверенностью, что Вера кинется к нему в объятья, а город превратится в его аул.

— А вы, Володя, судя по речи, вовсе не по мишеням учились.

— Будете смеяться. Я окончил музыкальное училище по классу фортепиано, а потом ещё исторический факультет университета. Правда, по полученным специальностям мне работать не приходилось. Ребята надо мной часто прикалываются: что ты нам Бетховена, ты нам «Мурку» слабай!

— Как Шарапов?

— Да могу, конечно, хоть и сажусь за инструмент редко. Мечтал в ансамбле играть, но тренер сказал, что я одним указательным пальцем любого Баха разбабахаю. Да и выбора особо не было… Сессии сдавал в тире.

— А я вот и не выбирал ничего. Стихи писал. Даже несколько книжек вышло, — признался Павел.

— Круто.

— Да ничего особенного. Кому теперь нужны стихи?

— Не скажите! Вот я своей Светланке признавался в любви в том же тире. Семьюдесятью пулями написал: я тебя люблю. А она мне так, будто каждый день такое видит: а стихами можешь? А стихами я не могу. Вот такая проза жизни.

— Но в итоге, я понимаю, замуж она за стрелка вышла.

— Вышла, — широко улыбнулся Володя.

Между тем они въехали в район, сплошь состоявший из разнокалиберных коттеджей-особняков. Многие были не достроены, но почти все претендовали на яркую индивидуальность. Хозяева явно соревновались. Примечательно, что на въезде стоял опорный пункт милиции, откуда машину внимательно осмотрел заспанный сержант.

— Шанхай, — пояснил Володя, повернув к огромным стальным воротам, окрашенным серебристой краской.

По мановению маленького пульта в его руке, ворота гостеприимно раскрылись, обнажая весьма внушительную парковку, внутренний двор с хозяйственными постройками, летнюю беседку, дремлющий в углу мангал, и витые чугунные фонари с круглыми плафонами — головами — вдоль очищенных от снега дорожек.

Сам дом — трехэтажный особняк красного кирпича стоял в центре двора. С разных сторон кирпичной ограды на него целились камеры видеонаблюдения, крыльцо представляло собой открытую веранду, где летом легко можно было устроить чаепитие для большой семьи. Даже в этом районе престижа и броского благополучия дом госпожи Зарайской вздымался над другими красной черепичной крышей, из которой геометрически выверено поднималась прямоугольная вытяжка то ли камина, то ли кухни. «Сколько стоит содержать такую махину?», невольно озадачился Словцов. Ему предстояло войти в совсем другой мир.

У ворот машину встретил другой охранник. Он перекинулся парой слов с Володей и внимательно осмотрел Словцова.

— Удачи, — подмигнул Володя, протягивая Павлу руку.

Было в его пожелании что-то неподдельно дружеское, и Павел с благодарностью принял рукопожатие.

— А книгу со стихами и автографом для моей Светланы как-нибудь сделаем? — смущаясь, попросил Володя.

— Обещаю, — заверил Словцов.

Володя нажал кнопку домофона, и на крыльце появилась молодая особа в ярко-красном спортивном костюме. Въедливым надменным взглядом она просверлила Павла насквозь и недовольная явным аскетическим видом поэта демонстративно повернулась к двери.

— Это друг Веры Сергеевны, — предупредил Володя.

— Да мне хоть папы римского, — не оборачиваясь, ответила девушка, потом вдруг остановилась, глухо хохотнула и всё же повернулась: — Его, случайно, не Пьер Ришар зовут? Очень похож на игрушку…

— Его зовут Павел Сергеевич, он, между прочим, поэт, — заметил Володя, подавая Словцову сумку из багажника.

— А, ну значит, будет оды нашей Шахине писать. Омар Хайям.

Словцов на всю эту словесную кутерьму никак не реагировал. Он сразу понял, что Лиза относится к той категории женщин, у которой виноваты все и вся, кроме них самих. Знает Омара Хайяма, уже неплохо. Между тем, она была красива, как девушка с обложки гламурного журнала. Высокая, стройная, порывистая… Двадцать восемь, от силы — тридцать лет. Надменности и холодности её взгляду подливали ярко-зелёные глаза. «Линзы у Лизы?», спросил себя Слолвцов в рифму. Тёмно-каштановые волосы были собраны на затылке роскошным хвостом, что, в свою очередь, подчеркивало спортивный стиль. «Боевая лошадка», оценил Павел.

В дом он входил с установкой ничему не удивляться, ни на что не реагировать, да и вообще как-то не вовремя возник вопрос о туалете, за что он проклинал свой разнеженный долгими созерцаниями организм.

Весьма длинная прихожая, идущая мимо дверей подсобок, выходила в гостиную в темно-зелёных тонах, в центре которой стоял низкий стеклянный стол, а на стенах умело и со вкусом размещались несколько натюрмортов и офортов. Мягкие кресла для посетителей под цвет стен, аудио и видео аппаратура хай класса, к одной из стен примыкал компактный, но весьма насыщенный экзотическими бутылками бар. Из гостиной вели четыре двери и лестница на второй этаж. На стене вдоль лестничного марша ступенями поднимались фотографии одного и того же природного ландшафта во все сезоны, при всякой погоде, в разное время суток. Выглядел такой ход оригинально.

Мысль о санузле не давала Словцову покоя, и он атаковал спину Лизы фразой:

— Не подскажете, где мои апартаменты?

— Подсказывают двоечникам на уроках, а вам — на второй этаж, дверь сразу направо от лестницы. Если вздумаете шарашиться по дому, то я не экскурсовод.

— Это я понял сразу…

На втором этаже оказался ещё один холл, где стояли разнообразные тренажеры, на стене висел плазменный телеэкран, а напротив был выход на просторную лоджию, которая размещалась над верандой. Ещё одна лестница вела на мансардный этаж. Открыв указанную дверь, Павел присвистнул. В его распоряжение предоставлялась комната, в которой могла разместиться вся его предыдущая квартира. За окном угадывался отдельный балкончик, выходящий во двор, к нему примыкала кровать-аэродром, с торшерами-часовыми по краям. У стены напротив кожаный диван с парой таких же кресел, рабочий стол с компьютером. Заветный санузел оказался просторной ванной комнатой, блиставшей крупнолистовым кафелем высшего качества, двумя десятками вмонтированных в потолок ламп и дюжиной зеркал разных форм. Словцов поймал себя на мысли, что нисколько не завидует всему эту комфорту и великолепию, просто подумалось, что так могло бы жить большинство граждан огромной богатой страны, если б незначительная самая наглая и, скорее всего, самая подлая его часть не хапнула путём махинаций себе общенациональное достояние. С другой стороны, Павел прекрасно знал, что любое накопление не имеет никакого смысла. Об этом ему захотелось поговорить с Верой, узнать её реакцию. А пока он спросил себя, имеет ли моральное право на дальнейший осмотр дома, но предпочел, не раздеваясь, плюхнуться на кровать и быстро забылся коротким и глубоким сном.

 

2

— Уважаемый поэт, вас ждут на кофе в гостиной, — услышал он и открыл глаза.

На пороге его комнаты бесцеремонно красовалась Лиза.

— Вера Сергеевна сегодня пораньше с работы освободилась, видимо ради вас, Павел Сергеевич, — с явной издёвкой пояснила она, — ей не терпится с вами увидеться.

— Спасибо, Елизавета, как вас там по батюшке?

— Лиза, просто Лиза. Я же прислуга.

— Если вас так смущает ваш социальный статус, то к чему оставаться на такой работе? Я тут тоже на условиях найма, — сказал Словцов и демонстративно направился в ванную.

Ополоснув лицо, он спустился в гостиную, там было пусто. Вера появилась через пару минут, одетая в спортивные брюки и просторную футболку. При этом она на автопилоте, засунув руку в широкий рукав, как фокусник вытащила из него бюстгальтер. Под футболкой прыгнули ягодки сосков. Павел слегка опешил от такой непосредственности.

— Прости, — Вера поймала его взгляд, — просто я дала себе слово вести себя так, как обычно веду себя дома.

— Да нет, ничего, просто я подумал, а вот трусики также через одну штанину нельзя вытащить?

На минуту Вера замерла, пытаясь вникнуть в смысл его фразы и определиться, как относится к такому свободному выражению мыслей, а потом засмеялась. В конце концов, она рассчитывала, что «интерьер» будет остроумным.

— Мне определённо нравится твоя ирония. Оригинально. Сейчас будет кофе, — она демонстративно бросила бюстгальтер за одну из дверей, — а потом ужин. Я сегодня читала твои стихи, подбросили сборник да в Интернете накопали. Хочу спросить — почему ты бросил писать?

— Я не бросил, бросают пить или курить, я просто переместился в иные обстоятельства. Депрессия. Ленивый ум не посещает вдохновение, как говорил великий Пушкин, но и вымучивать из себя пусть даже причёсанные, умелые строки сродни получению огня посредством трения, когда у тебя в кармане зажигалка. Просто в ней кончился газ. Надо заправить.

— Что для этого нужно? Впечатления? Муза?

— На этот вопрос нет точного ответа. Может, ангел должен махнуть крылом…

— Поэтично.

В гостиной появилась Лиза с двумя чашками кофе. Поставила их на стеклянный стол в центре и спросила:

— Бутерброды подать или всё-таки подождёте ужина?

— Ты как, Павел? — переадресовала вопрос хозяйка.

— Пока обойдусь кофе.

— Я буду готовить по желанию или по графику? — с выпяченной обидой спросила Лиза у хозяйки и тут же вышла, а Павел спросил шепотом:

— Не боишься, что тебя когда-нибудь отравят?

— Нет, — улыбнулась Вера, усаживаясь в кресло напротив, — если со мной что-нибудь случится, она останется ни с чем. Напротив, с каждым годом моей жизни пособие Лизы и её пенсия в процентном отношении растут. А уж её меркантильность способна приглушить в ней любую ненависть.

— Умно.

— Напротив, банально.

— Но почему тебе пришло в голову нанять на работу любовницу своего мужа?

— О, это старая, немного глупая и немного печальная история. Однажды я не смогла из-за болезни поехать с ним на турецкий курорт. Сама же настояла, чтобы он ехал, у него уже начался синдром выгорания на работе. Георгий долго не соглашался, но, в конце концов, мне удалось его убедить. Он поехал с друзьями. В какой-то из дней они крепко поддали и, разумеется, оказались в компании охотниц. Есть такие, специально ездят на курорты зацепить бизнесменов, если не навсегда, то хотя бы для оплаты накладных расходов. Утром он проснулся в постели с Лизой. Ты уже заметил, что внешними данными природа её не обидела. Фигурка-то йо-хо-хо! Короче — банальный курортный роман. Всё бы ничего, но через месяц Лиза появилась в его офисе с претензией на беременность, и мой бедный Зарайский вынужден был положить ей ежемесячное денежное содержание, о котором я узнала уже после его смерти. Сначала обратила внимание на девоньку с ребёнком на кладбище. А потом она пришла сама — ибо ей оставалось либо на панель, либо… в общем ничего ей не оставалось, как только не попытаться предъявить хоть какие-то права. К приличным ежемесячным пособиям она уже привыкла и неплохо на них жила. Тем более, у неё на руках был наследник. Астахов всё проверил. Получалось — правда. Я спросила его, что делать? Он ответил просто: врага либо уничтожают, либо хорошо контролируют, либо делают другом. И тогда я приняла волевое решение: подписать с Лизой договор о разграничении претензий на собственность, ребёнка я решила взять на воспитание, ну, там, элитный детсад, элитная школа… Честно говоря, сама до конца не знаю, что мною тогда больше двигало: желание избавить себя от конкурентки или всё-таки в коей-то мере жалость. Ведь она, в отличие от меня, одарила его наследником и даже назвала в честь него. Так у меня появились домработница и воспитанник. За эти годы я привыкла к её характеру и прирученной ненависти ко мне. И, что важно, нам обеим есть, что предъявить покойному Зарайскому.

— Ей есть, за что тебя ненавидеть, — ухмыльнулся Словцов.

— А мне? — резонно заметила Вера. — Так или иначе — светская львица и дикая тигрица ужились вопреки всему. Теперь, когда её нет, я даже как-то скучаю.

Вера взяла со столика пульт дистанционного управления и направила его на стену.

— Только не телевизор! — взмолился Словцов.

— Не беспокойся, это камин. Автоматика такая, что загорается и тухнет от нажатия кнопки.

— М-да, сервис… И сколько может стоить такой домище?

— Не поверишь, но я взяла его по дешёвке. Говоря нынешним сленгом, мне его «слил» один местный чиновник, который любовно складывал его по кирпичику, а потом испугался получившейся в результате роскоши. Ему бы пришлось выбирать: либо дом, либо карьера, а то и матросская тишина. Он выбрал второе, а я первое. Я только кое-что поменяла, достроила…

— Занимательно, но вернёмся, если не возражаешь, к истории для мыльной оперы. Но где в этом бразильском сериале ребёнок? — Словцов выразительно огляделся по сторонам. — Ему сейчас лет семь? Должен скоро в школу пойти?

— У бабушки в Москве. Ходит в элитный класс элитной гимназии. Местный климат ему не подошёл. Георгий Георгиевич здесь часто болел, и Лиза сама попросила меня отправить парня в Москву. Мне, как ты понимаешь, это только на руку. Каково смотреть каждый день на последствия измены своего мужа?

— А сама с ним не поехала? Странно как-то… Хотя, думаю, догадываюсь: ему, наверное, полагается часть твоего состояния?

— Фигушки, — улыбнулась Вера, — в завещании Зарайского — ни слова. Он его не усыновлял. Поэтому, полагаю, тебе понятно, почему Лиза предпочитает оставаться здесь. Держит руку на пульсе, тем более что я младшему Георгию всё же кое-что на жизнь и образование в банк положила. Другое дело, что Лиза этими деньгами воспользоваться не может. Астахов и юристы просто умело закрепили ситуацию. Но, в принципе, Лизе и так не кисло: работа — пару раз в день приготовить, пару раз в неделю прибрать дом, пару раз в неделю съездить по магазинам, а остальное время — пялиться в телевизор и болтать по телефону. Тем более что в любое время она может съездить, куда ей хочется, включая любые курорты, где уже она может развлекаться с такими же охотниками, какой была сама. В общем, вот такой у нас пакт о ненападении, и, знаешь, если от любви до ненависти один шаг, то и в обратном порядке ходы возможны. Время лечит, время учит… И у нас теперь что-то типа незамутнённой взаимными восторгами дружбы, в которой каждый знает своё место.

— Умно, — второй раз за время беседы оценил Словцов. — Честно говоря, я всегда думал, что там, где крутятся большие деньги, вращаются и большие подлости, неприятности и прочий негатив. Люди не понимают бессмысленности любого накопления.

— Любого? Что ты под этим подразумеваешь?

— Всё, кроме духовного самосовершенствования, к которому, как показала жизнь, я и сам оказался не способен. Любое накопление — тлен. Если не сегодня, то завтра.

— Даже интеллектуальное?

— А что, русская интеллигенция — это ли ни яркий пример горя от ума? Весь вопрос в том, что можно взять с собой на тот свет? В дни беспросветной депрессии я много думал о смерти, мысль моя не нова, смерть обнуляет любое накопление. Даже если тебя положат в золотой гроб в костюме от Кардена, это уже ничего не будет значить. Человеческая память? Миллионеров в основном помнят по их экстравагантным, экстравертивным выходкам, даже не по добрым и благотворительным делам, если им довелось совершать их при жизни. Тут уж Спаситель четко определил — легче верблюду в игольное ушко, нежели богатому в рай.

— Это ты сейчас свою бедность оправдываешь? — Вера посмотрела на Павла так, будто заглядывала в душу.

— Да я вовсе не сторонник неоправданного аскетизма и кричащей о своей правоте бедности! Я встречал бедных, которые куда хуже богатых, способных обвинить весь мир в своих неудачах, в своей неустроенности, забывая о собственной лени и культивируемой, лелеемой глупости. Я только о бессмысленности накопления. Не более того. Количество по всем законам, и по физическим, и по психическим, и по духовным должно переходить в качество. Иначе накопленное это только значительная масса для образования тлена. А о своей бедности… — он на какое-то время задумался, — в тот момент, когда я бросил всё, я вовсе не решил стать пилигримом, каликой перехожим, просто решил уйти в сторону, выбраться из стремнины, в которой меня не устраивала роль премудрого пескаря.

— Ага, — снова улыбнулась Вера, — и попал на обед к акуле капитализма.

— Не похожи вы, Вера Сергеевна, на акулу капитализма, поверьте моему опыту и тренированному глазу, вы в этом мире тоже человек случайный. И ещё неизвестно, повезло ли вам, когда вы стали наследницей всего движимого и недвижимого от господина Зарайского. От меня не зависит, пойдёт ли завтра снег или будет оттепель, от меня не зависит, будет ли новый ледниковый период или всемирный потоп, но я могу подарить частицу тепла, частицу души, частицу сердца. И я дарил. Люди приходили и брали, а некоторые приходили и брали всё, рвали на части, другие бросали полученное на помойку… И от меня ничего не осталось. Ни-че-го… Бесконечно можно брать только от Бесконечного, но они не берут, они берут то, что попадается под руки, берут временное, берут тленное, чтобы насытится этим и не могут насытится. А я пробовал пить из двух источников, но, смешиваясь, они обретают вкус безысходности.

— Знаешь, Павел, — посерьёзнела Вера, — ты тут говоришь о смысле жизни… А когда целая страна этого смысла не знает? Ты прав, я в этой стремнине держусь за то, что мне подвернулось под руки. И сотни рук тоже хотят ухватиться за это, полагая его, если не непотопляемым крейсером, то спасательным кругом.

— Наивняк, так говорили мои студенты.

— Наивняк, — согласилась Вера, и в комнате повисло многозначительное молчание.

Каждый из них в это мгновение подумал, что встреча их не случайна. Миры соприкоснулись.

— Что тебе было жалко больше всего?

— В смысле?

— Когда ты решил вот так уехать? Практически в никуда. Ведь что-то должно быть особенно жалко? Это же не из поезда в поезд перескочить.

Павел на минуту задумался, потом уверенно сказал:

— Вид из окна.

— Вид из окна?

— Да, именно, вид из окна. Я сегодня первым делом посмотрел в окно из твоего дома и увидел высокий забор да угадывающиеся крыши других коттеджей. Во дворе пока только саженцы, станут ли они полноценными деревьями — ещё вопрос. Всё. На этом пейзаж кончился. Этот мир ещё не нажил сам себя, а наживёт ли? И мне стало немного не по себе. Подумалось, что вот, здесь живут богатые люди, которые могут позволить себе всё, но получается — мир их замкнут сам на себя. Он едва касается с тем огромным, который мы называем Божьим творением. Но не это в моей мысли главное. Просто у каждого есть свой вид из окна. В нём концентрируется память детства. В моём доме с высоты пятого, невысокого по нынешним меркам этажа, виден старый город. Купеческие особняки, деревянные домики с резными наличниками, петляющая к реке дорога, старые в два обхвата тополя и клёны, бугрящие корнями асфальт. И во всём этом застыл не просто слепок времени, а висит прямо в воздухе, наполняя его высшим смыслом, настроение сопричастности. Я часть этого пейзажа, хотя могу смотреть на него со стороны. И дворняга, задирающая лапу на угол дома мне ближе и понятней, чем упорядоченные груды стеклобетона в соседнем районе и расчетливый комфорт новых общественных туалетов. Я специально просыпался в пять утра, чтобы увидеть этот мир ещё никем не тронутый, не задетый метлой дворника. В такие моменты ты пронизываешь взглядом не только до боли знакомое пространство, но и, собственно, время. Это и есть машина времени, которая работает не столько от внешних энергий, сколько от человеческой памяти. Поэтому человек изо всех сил стремится вернуться именно к виду из окна. Правда, по этой теории, человек, который с детства видел в окне только кирпичные стены окружающих его жильё домов, в чём-то ущербен. Такой, если и станет поэтом, то будет слагать сухие конструкции, может, и толково рифмованные, но абсолютно лишенные чувственности, того самого поэтического начала, что заставляет при чтении стихов работать душу.

Вера заворожено слушала Павла, лишь в один момент отвлеклась на мысль, что, похоже, не зря потратила деньги — собеседник Словцов был куда ещё! Во всяком случае, клубные дамы будут говорить с придыханием, чувствуя его романтический интеллект. Устыдилась ли этого понимания, но вдруг отчетливо вспомнила вид из окна на Кавказском бульваре.

— Знаешь, — продолжал Павел, — у поэта Ивана Жданова есть очень интересные строки. Может, об этом, а, может, и нет. — Он выдержал паузу и процитировал:

Но ещё точнее Заболоцкий в его знаменитом «Слепом»:

А дальше вообще про меня:

— А я любила стоять на балконе. И тоже утром. Когда над центром Москвы висел непроницаемый смог, у нас было свежо и почему-то даже в солнечные дни пахло мокрой листвой. Я стояла и ощущала движение утра, как смешивание запахов. Будешь смеяться, но из открытых форточек струился в основном запах варёных сосисок. Странно, но в те времена завтрак москвича в девяноста случаях из ста состоял из сосисок с горчицей и ломтика бородинского хлеба. А ещё было немного сероватое даже в солнечные дни московское небо и такое странное, едва уловимое ощущение, что впереди так много удивительного и прекрасного…

Что-то давно забытое, щемящее сердце содрогнулось в душе от этого воспоминания. Вере даже показалось, что она уловила запах московского утра. И за это воспоминание следовало благодарить Словцова.

 

3

— Вера Сергеевна, к вам Хромов Юрий Максимович. Запускать? — голос охранника в селекторе на стене прихожей не оставлял сомнений, что господин Хромов всё равно окажется на пороге дома.

— А куда ж его денешь, пусть заходит, — вздохнула Вера Сергеевна и со значением посмотрела на Словцова: — Уж этот точно знал, где он сегодня будет ужинать, — кивнула на накрытый Лизой стол. — Честно скажу, это делегат от столичной тусовки, якобы мой поклонник. Старый друг Георгия. А вот как представить ему тебя, я придумать не успела. У тебя нет готовой легенды?

— Нет, — пожал плечами Словцов, — но, по опыту знаю, чем больше правды в таких ситуациях, тем проще завязывающиеся узлы отношений.

— Ты хоть под это теорию не подгоняй. Теперь, следует признаться, вечер пропал. Юра настоящий друг, но прямой, как лобовая танковая атака.

В это время в гостиной появился плотно сбитый, высокий мужчина, сопровождаемый шумным дыханием. Он небрежно скинул с себя кожаный плащ, сковырнул нога об ногу ботинки и, светясь широкой улыбкой, вошёл в гостиную.

— Верочка, я как бы по делам, но реально только к тебе! — огласил он, но тут же придержал коней, с подозрительным удивлением взирая на Словцова.

Обладая крупными чертами лица, он обладал и яркой мимикой, но сейчас эта мимика явно не находила себе нужного выражения:

— О! У нас гости? — сказал Юрий Максимович так, словно он был мужем Веры Сергеевны и просто задержался к ужину.

— Знакомься, это мой друг и новый работник — Словцов Павел Сергеевич. Кандидат филологических наук, — хотела продолжить «поэт», но, заметив умоляющий взгляд Павла, осеклась.

— Хромов, — протянул огромную ладонь, сверкнув парой шикарных перстней.

На всякий случай Юрий Максимович знакомился со Словцовым, как с равным, хотя было заметно — таких для него немного, а уж выше него нет никого. Словцов, как кролик удава, почувствовал легализовавшегося бандита ещё с порога.

— Словцов, — привстал Павел.

— Верочка, я голоден, как крокодил!

— Лиза, принеси ещё прибор! — попросила Вера в открытую дверь коридора.

И, что примечательно, Лиза появилась почти мгновенно, словно ждала команды за этой дверью, и буквально подалась всем телом к Хромову, сияя расположением.

— Ах, Юрий Максимович, как приятно снова видеть вас, здесь так мало стоящих, — она сделала акцент на этом слове, — людей. От большинства пахнет мазутом и нефтью…

— А от меня «Пако Рабани», — хохотнул ей навстречу Хромов, — а ты, Лизонька, всё такая же стройная кошечка. Хочешь, я выдам тебя замуж за миллионера? На фиг тебе посуду таскать?

— Да всё обещаете, Юрий Максимович, — прогнулась в талии Лиза.

— Обещаю, значит, обязательно сделаю, я хозяин своего слова.

— Да уж, хозяин, — игриво согласилась Лиза, — хотите — дадите, хотите, заберёте обратно.

— Умница! А если нальёшь мне выпить чего-нибудь позабористей, то станешь моим другом навеки. Я чего-то не по географии оделся, замёрз малость, — и пока Лиза удалилась на кухню, Хромов переключился на Словцова. — Значит, вы новый работник? В какой должности?

— Советник, — опередила растерявшегося Павла Зарайская, — советник по общим вопросам.

— Ну, в твоей системе только такой должности не было, — ухмыльнулся Юрий Максимович, потирая плющенный боксёрский нос. — И давно ты ужинаешь в обществе своих подчинённых?

— Павел Сергеевич и живёт здесь, — размеренно, томно, но весьма железно разъяснила Вера Сергеевна.

— Вот как, а говорили, ты пуленепробиваема, и стрелы амуров отскакивают от тебя, как от стального листа.

— Фу, Юра, как ты банален. Я думала, ты меня искренне уважаешь.

Хромов смутился и попытался исправиться:

— Прости, Вера, это столичные заморочки. У меня одна знакомая купила себе огромного сенбернара. Зачем? Говорит, ей не хватает человеческого тепла. Не хватает человеческого, купила себе собачье.

Хромов ехидно зыркнул на Словцова, который, будучи отстранённым от данной словесной пикировки, предпочёл заниматься содержимым своей тарелки.

— А ты, Юра, сегодня ночью в сауне тоже не собачек купал, — поддела Вера.

— Доложили, — покачал головой Хромов. — Но ты же знаешь, Вера, одно твоё слово, и я стану твоим самым верным сенбернаром. Любого, кто приблизится к тебе ближе, чем на метр, съем, — он снова выразительно посмотрел на Словцова.

Для того, наконец, нашлось, что вставить.

— Сенбернары — не охранники, сенбернары — спасатели. Большие, но очень добродушные псы. Людей откапывают из-под снега, — пояснил Павел.

В это время Лиза вынесла коньяк, и смело налила Хромову полную рюмку. Тот, не раздумывая, опрокинул её в рот, зажмурился от удовольствия и потянулся вилкой к рыбной тарелке. Закусив тонким ломтиком свежемороженой стерляди, продолжил кураж:

— Я тоже большой и добродушный. Правда, Вера? Могу откопать, что хочешь, а могу закопать, кого хочешь. А вы, Павел Сергеевич, я так понимаю, словами играете?

— Можно и так определить, — согласился Словцов.

— А как насчёт, что касается, настоящих мужских занятий?

— Юра, — попыталась остановить Хромова Вера Сергеевна, — ты опять приехал на охоту, а мне заливаешь про важные дела?

— Охота, это святое, — не без патетики заявил Юрий Максимович, — это самое состоявшееся мужское дело с первобытных времён. Ну, так как, Павел Сергеевич, насчёт того, чтобы пострелять? Доводилось хоть раз?

— Доводилось, — равнодушно ответил Словцов, — в армии.

— Ого! Да мы служили! — искренне удивился Хромов.

— Было дело…

— А я полагал, что вся интеллигенция предпочитает смотреть на армейскую службу со стороны.

— Не вся.

— Уважаю, — сам для себя решил Хромов. — Тогда тем более, отчего не порезвиться на природе? Карабин подходящий найдём, лицензия на лосей есть. Или слабо, Павел Сергеевич?

— Да не слабо, Юрий Максимович, просто пользы от меня там будет мало. Охота — это не тир, да и, честно говоря, мне не доставляет удовольствия стрелять по бессловесным тварям. По безоружным…

— Вы так изъясняетесь, Павел Сергеевич, будто вам приходилось стрелять по вооруженным, — усмехнулся Хромов.

— Приходилось, — коротко ответил Словцов, — но это было в другой жизни.

— И после этого вы решили стать кандидатом филологических наук?

— После этого я полюбил литературу. Хотя это может показаться странным.

— Мальчики, а ничего, что я тут вместе с вами сижу? — напомнила о себе Вера Сергеевна.

— Прости, золотко, — опомнился Хромов, — если я в течение пяти минут забыл преподнести тебе очередной комплимент, значит, в этой жизни что-то не так. Но ты же понимаешь, я ревную к твоему новому работнику. Он пользуется привилегиями, которых не имеет ни один из твоих поклонников. Можно, к примеру, я тоже останусь переночевать?

— Нет, — твёрдо и холодно отрезала Вера. — Юра, я давно уже всё тебе сказала. Я не выйду замуж за бизнесмена, больше не выйду, — со значением добавила она.

— Хорошо, — шумно выдохнул Хромов, наливая себе ещё рюмку, — пойду в рабочие, в дворники. Но останусь самым богатым дворником. — Сто грамм? — обратился он к Словцову, целясь из горлышка в пустую рюмку, стоявшую рядом с ним.

— Не пью, — вынужден был признаться Словцов.

— Лучше налей мне, — спасла положение Вера Сергеевна.

— С удовольствием, милая. — И снова переключился на Павла: — И всё же, Павел Сергеевич, если вы хотите почувствовать север, вам надо выехать в тайгу. Давайте завтра поутру я за вами заеду. Никто не заставит вас стрелять, можете быть наблюдателем от Гринпис. Или всё-таки слабо?

Словцову пришлось выдержать не только паузу, взятую им на раздумья, но вместе с тем испытующий взгляд Хромова. Ничего хорошего этот взгляд не обещал. «В конце концов, за такую зарплату должны быть ещё и неприятности», решил Павел, а вслух сказал:

— Поедем, Юрий Максимович.

— Но, может, кто-нибудь спросит меня?! — вскинулась Вера. — Павел Сергеевич, между прочим, мой работник и никто ему завтра выходной не предоставлял!

— Твой работник, Верочка, только что принял мужское решение, а ты сейчас пытаешься это решение у него отнять, — хитро заметил Хромов.

Зарайская заморозила Хромова синью глаз и со значением предупредила:

— Но ты, Юра, вернёшь мне Павла Сергеевича вечером в целости и невредимости. И никаких ночёвок в тайге. Он всё равно не пьёт. Завтра, в это же время он должен будет сидеть за этим столом.

— Клянусь, — процедил сквозь зубы Хромов сначала коньяк, а следом обещание.

В конце концов, подумала Вера, первый воздыхатель принесёт в столицу первую весть — крепость сдана, комендант — ботаник, Зарайская, вроде как, больше не вдова… Правда, как поведёт себя при этом сам Юра?

 

4

Ночью Словцова посетила целая вереница сумбурных и, на первый взгляд, бессмысленных снов. Сначала приснилась жена Маша. Она ничего не говорила, просто что-то делала по дому, словно они и не разводились. Павел во время этого сна всё пытался понять, что она делает, и никак не мог уловить. Может быть, ещё и потому, что сам себе в этот момент задавал вопрос: а ушла ли любовь, безразлична ли ему Маша? Так или иначе, но оставалось ощущение незавершенности.

И прямо во сне вдруг вспомнил, как они встретились двадцать лет назад, когда он был ещё студентом. Он вошёл в автобус и угодил на редкое по тем временам явление: в автобусе были пустые сидячие места. И как-то сразу он увидел задумчивую девушку у окна. Нет, она не была сногсшибательно красива, но в образе её любой художник, в первую очередь, заметил бы таинство женственности. Почему таинство? Потому что невозможно объяснить, кроме как на метафизическом уровне, отчего некоторые женщины обладают этим ореолом. Он настолько раскрыт и ярок, что понятен с первого взгляда, причём Словцов готов был поспорить с кем угодно: такой притягательностью обладают именно русские женщины. В мужчинах они будят не столько безумную страсть, сколько высокое чувство преклонения и нежность.

Маша смотрела в окно на неторопливый октябрьский пейзаж. Осень в том году выдалась золотой. Павел вдруг поймал себя на мысли, что, глядя на эту девушку, ему не хочется называть погоду за окном «бабьим летом». Хоть и знал молодой филолог, что тёплая солнечная осень называется бабьим летом не только в России, Украине и Белоруссии, но и в Сербии, а в Германии оно уже бабушкино, тогда как у чехов — паутинное, американцы придумали себе индейское лето, а болгары — цыганское… Одни только карпатские славяне пошли от обратного, назвав солнечную осень бабьими морозами.

Павел спросил разрешения у девушки и сел рядом. У него было всего три остановки для того, чтобы заговорить. Сколько остановок было у неё, чтобы ответить или не ответить, он не знал. И тогда он рассказал Маше про бабье лето. А потом сказал, почему ему не хочется его так называть. Маша, до тех пор безучастно смотревшая в окно, повернулась к нему вполоборота и спросила: «вы метеоролог?». И Словцов даже засмеялся, и предпочёл ответить собственными стихами:

Ох уж эти поэты! Первого эффекта у женщин, а особенно у романтичных девушек они добиваются почти сразу. Достаточно после прочтения на вопрос «чьи стихи» ответить, потупив с ложной скромностью взгляд, «мои». И на просьбу «а ещё» или вопрос «правда», зарядить ещё одну лирическую обойму. Но Маша вдруг спросила:

— Какое слово? Какое слово не смогли сказать?

— Вы мне очень нравитесь, — признался Павел.

— Но в стихотворении — о другом.

— Сегодня, об этом.

И они вышли из автобуса вместе, чтобы идти плечом к плечу семнадцать лет. Двенадцать из них, как говорят русские люди, они жили душа в душу. Так что, даже излагая своё мнение по поводу чего-нибудь, дивились не только совпадению его, но и тому, что высказывали его одновременно одними и теми же словами. Порой осекались на полуслове, и начинали смеяться, потому как надобность в словах исчезала. Всё и так было ясно. Что уж там говорить о нежности и страсти, которые они испытывали друг к другу. И ещё: Маша умела ходить, как кошка, когда Павел садился за диссертацию или изменял ей со своей поэтической музой, и умела гордиться им, когда видела и слышала, как его стихи то погружаются в человеческие души, то царапают их, то заставляют сжиматься до слёз на глазах, то, наоборот, расправляться во всю небесную ширь и лететь.

Казалось бы, они прожили вместе самые трудные времена, когда их зарплаты были меньше, чем те деньги, которые способен насобирать нищий на бойком месте, или пропить богатый за один вечер в ресторане. Когда страна из самой читающей страны в мире превратилась в самую телесмотрящую и самую спивающуюся, тонущую в собственном безумии и разврате. Когда вечно мятущаяся русская интеллигенция вдруг поняла, что ей некуда и незачем больше метаться, потому как сама по себе она никому не нужна, не нужны её знания, не нужны её кулуарные разговоры о политике и философии, не нужно её глупое и безотчетное стремление к свободе, которая и стала причиной того, что её поимели, как дешёвую проститутку, и бросили голую на углу. Они пережили вместе (в основном благодаря Маше) то, что Павел чуть не утонул в захлестнувшем страну после запретов разносортном и некачественном алкоголе. В какой-то момент Павел хотел плюнуть на всю эту жалкую борьбу за выживание и хотел уехать, дабы наняться где-нибудь солдатом удачи. Горячих точек было хоть отбавляй. Но и в этом случае Маша упредила его: редкой женской мудростью и лаской удержала от безумных поступков, которые хоть и позволяют мужчинам оставаться мужчинами, но большей частью счастья и радости не приносят, как, собственно, и денег. Хорошо повоевать тогда стоило меньше, чем «разбомбить» торговый ларёк или получить один откат, занимая соответствующую должность. Но все эти социальные катаклизмы сами по себе ничто, если на другой чаше весов любовь, хотя сама по себе любовь между мужчиной и женщиной — чувство хрупкое и капризное. С годами она может превратиться в обычное чувство привязанности или шагнуть в небо, к той любви, которую принёс в этот мир Спаситель. Третьего не дано.

Евангелие Павел открыл, как многие тогда, потому что стало можно. Открыл, чтобы восполнить пробел в знаниях, которые раньше пополнял опосредованно, в лучшем случае с помощью Достоевского и Лосева, в худшем, через энциклопедию «Мифы народов мира» или «Настольную книгу атеиста». Прорвавшись через родословие Иисуса Христа у Матфея, он вдруг начал чувствовать, не понимать даже, а именно чувствовать, что верит. Происходившее с ним, несомненно, было чудом прикосновения. Разум же, набитый и тренированный многочисленными и разнообразными текстами от сказок Афанасьева до потока сознания в «Улиссе» Джойса, точно компьютер искал аналогий и не находил их, оставляя единственное решение: если эти стихи и написаны человеком, то продиктованы Богом. Вместе с верой пришло осознание собственного несовершенства, порочности, а затем раскаяния. Когда он в первый раз заплакал над страницами Евангелия, к нему подошла Маша и попросила читать вслух.

Во время крещения в Храме Михаила Архангела у него уже не было никаких сомнений, потому и привёл с собой ещё сомневающихся жену и пятнадцатилетнюю дочь Веронику. Во время таинства несколько раз чувствовал какую-то необъяснимую тяжесть, желание быстрее закончить, выйти на воздух, но когда все вместе читали Символ Веры, душа вдруг распахнулась, дышать стало легче, окружающие люди стали близкими, как родственники. И в строке «Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века», открылся вселенский глубинный смысл происходящего.

Но слишком поздним было открытие простых и светлых истин Нагорной проповеди. Не совсем верно в отношении евангельских истин говорить «поздним», ибо поздно не бывает никогда, а через веру чудеса и счастье в земном его понимании не сыплются, поздним в том смысле, что ребёнку их надо закладывать в раннем детстве, что позволит ему правильно ориентироваться в мироздании.

Мир Словцовых дал трещину в том месте, где её меньше всего ждали. Летом следующего года Вероника улетела в Америку, так как училась в новомодной школе с углублённым изучением иностранного языка и экономики. За счёт каких-то подозрительных фондов российские школьники разъезжались по разным странам, как когда-то Петровы боярские дети за умом-разумом. Своего на Руси, видимо, отродясь не хватало. Из Штатов вернулись все, кроме красавицы-доченьки Вероники. Она добровольно осталась там под патронажем каких-то странных общественных организаций, гарантирующих талантливой девочке дальнейшее обучение в США, а точнее, в связи с тем, что на неё положил глаз какой-то молодой миллионер. При этом она позвонила оттуда и полчаса втолковывала родителям, что это её решение, что не следует ограничивать её в правах… И Павел с горечью осознал, что оттуда звонит не его дочь… Даже голос казался каким-то зомбированным. Первое, что он хотел сделать, собрать деньги, полететь за океан, чтобы набить морды, кому следует, но тут вдруг на стороне Вероники выступила Маша.

— Павел, надо успокоиться, не пороть горячку, а вдруг наша девочка сможет научиться жить лучше, чем мы? Что мы дадим ей здесь?

— Дура ты! — взорвался Словцов, оскорбив жену в первый раз в жизни. — Мы ей самого главного не дали! Что мы дадим ей здесь? — передразнил, и ещё раз уверенно и осознанно повторил: — Дура ты, Маша, у тебя ребёнка украли, а ты… Ты читала, что Есенин об Америке говорил? Кнут Гамсун? Ну кого тебе ещё в пример привести?.. — и махнул в сердцах рукой.

Мир Словцовых треснул и распался на две половины. Из центра выпала соединительная часть — Вероника.

 

5

Снились ещё студенты, с которыми Словцов работу не закончил, оставил их на полпути к сессии. Они бегали по деканату, в котором, оказывается, можно было купить билет на самолёт в Америку, где они собирались продолжить обучение. Самого Павла Сергеевича там не было, он, словно наблюдал со стороны, откуда-то из-под потолка, но очень хотел что-нибудь им посоветовать. Типа: «Артём Васильевич Рогачёв тоже хороший преподаватель, даже лучше Словцова, потому что стихи не пишет, и они не мешают ему сосредоточиться на научной работе». Но сказать было некому, потому что все были рядом, но в то же время оставались неуловимы. Бегали за треклятыми билетами в треклятые Штаты. Сквозь всю эту нелепицу поэта посетила мысль, что он, наверное, последний внештатный сотрудник. И сам он пересекал таможню где-то в аэропорту “J.F.K.” и выпрашивал вид на жительство… у Вероники, которая почему-то была похожа на мулатку…

Последним в сумбур сновидений ворвался Хромов. «Да как же без него?», прямо во сне подумал Павел. Хромов же, снилось, ворвался в спальню и возбужденно прокричал:

— Подъём, филолог, зверьё ждёт! — прокричал так, что проснулась бы рота смертельно уставших солдат. Словцову даже показалось, что в комнате стоит всепобеждающий запах его кожаного плаща.

Павел открыл глаза и посмотрел на электронные цифры будильника на рабочем столе. Было чуть больше пяти утра. Сказывалась ранним пробуждением хоть и небольшая разница во времени. Но царящая за окном тьма отнюдь не казалась утренней. Больше всего хотелось снова закрыть глаза и забыться на неопределённыё срок, как в знаменитом стихотворении Лермонтова: «Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы…» Но через час на пороге действительно появится Хромов и начнёт подтрунивать над разнеженностью Словцова.

Полежав несколько минут с открытыми глазами, в который раз примеряя на себя новое пространство, Павел решительно встал и направился в ванную. Потом некоторое время рылся в сумках, подыскивая подходящую одежду. В результате облачился в джинсы и тёплый ирландский свитер. На цыпочках спустился вниз и зашёл на кухню. Очень хотелось кофе. Долго с тоской смотрел на мощный кухонный гарнитур, пытаясь по закрытым дверцам догадаться, где могут быть молотый или растворимый кофе, турка, сахар… Неожиданно вспыхнул свет, и на пороге появилась заспанная Лиза в прозрачном пеньюаре. Фигурка у неё была действительно точёная. Тут же вспомнилась Вера, вытаскивающая бюстгальтер из рукава футболки, отчего пришлось глубоко и несколько трагически вздохнуть. Про мужчин в этом доме забыли давно, а редкие экземпляры всерьёз не рассматриваются.

— Это моё место работы, — сказала Лиза, подразумевая вопрос.

— Не претендую, просто хотелось кофе, меня тут, по случаю, пригласили на охоту…

— Знаю. Иди, Павел Сергеевич, в гостиную, сейчас всё сделаю. Бутерброды?

— Можно, Лизанька, — в этот момент он испытал к домработнице искреннее чувство благодарности.

— Ну, прям, девятнадцатый век! Лизанька! — включила своё вечное недовольство девушка. — Щас ещё Вовка припрётся. Ему тоже, поди, кофеёв распивать захочется.

— Какой Вовка? — спросил и уже догадался Павел.

— Охранник. Вера велела ему сопровождать вас, а если потребуется, вступить в неравный бой с врагом.

— А памперсы она мне с собой велела дать?

— Это уж вы с ней…

В этот момент на кухню вышла в махровом халате сама Вера. С укором посмотрела на Лизу.

— Лиза, можно было, пожалуй, одеть что-нибудь?..

— А мне платят за то, что я тут готовлю и прибираюсь, а не за то, что одеваюсь. Я вот сейчас выпровожу господина охотника, а потом снова завалюсь спать, ненормированный рабочий день мне тоже не зачитывается.

Вера покачала головой:

— Да Бог с тобой, золотая рыбка. Но кофе я тоже буду. Мне сегодня надо пораньше.

Павел только успел сделать несколько глотков ароматного «амбассадора», когда дверь открылась без обычного доклада охранника, и на пороге появился Володя.

— Проходи сюда, Володя, присоединяйся, — пригласила Вера Сергеевна. — Лиза, ещё одну чашку! — крикнула она на кухню.

Тот скинул пуховую куртку прямо на пол и сел рядом с Павлом. Они обменялись рукопожатием.

— Как спалось? — вполголоса спросил он, но было заметно, что вопрос этот также интересует Веру, в то время как Лиза в пеньюаре нисколько не удивила Володю.

— Интересно и непривычно, — честно сказал Словцов, — что ни говори, но я себя ощущаю, словно из кинозала влез в экран, прямо в кинофильм, типа богатые что-нибудь делают… И сеанс, судя по всему, — он проводил ироничным взглядом Лизу, — дети до шестнадцати.

— Человек ко всему привыкает, — резонно заметил Володя.

— Да, — согласился Словцов, — если параллельно отвыкает от себя.

О Хромове дежурный охранник доложил десятью минутами позже. Тот ввалился в гостиную, не раздеваясь, лобызнул руку Вере, кивнул мужчинам.

— Готов? — спросил он Павла.

— Володя поедет с вами, — опередила ответ Вера. — Заодно научит вас всех стрелять.

— Вот как? — не очень обрадовался Юрий Максимович. — А массажистку нельзя с нами отправить, вдруг у кого-нибудь на номере члены затекут?

— Тебя что-то смущает? — прищурилась Вера.

— Нет, золотко, твоё слово — закон. Готов взять с собой даже Первую конную армию товарища Будённого, чтоб было кому сохатых загонять.

— Вот и чудненько, — порадовалась его уступчивости Вера.

 

6

Ехали на огромном «Хаммере». Кроме Хромова и водителя в машине был ещё один мужичок, представленный как Коля. Коля, оказался охотником профессионалом, которого Хромов нанимал, чтобы сутками не гоняться за зверем. Судя по тому, что Коля, рассказывая об охоте, присыпал речь любезностями в отношении Хромова, от которых тот морщился, заплатили ему неплохо. Володя и Павел молчали.

— Лучше бы вертолётом, как в прошлый раз, Юрий Максимович, — тараторил Коля, — а эта зверюга, — кивнул он вдоль салона, — она только с виду мощная, ездил я на таких, но наш-то «уазик» на зимнике и проворнее, а уж по целику, у этого подвеска рассыпется. До засидки будем пешком идти пару километров. Иначе никак. Лось осторожный, башку по ветру держит. Их там три: лосиха, двухгодок и годовалый с ней. Петруха их три дня тропил, дурак, а у них там место жировки, они по кругу наяривают. У реки справно будет, он шумнёт, они по насту попрут, там низина и река, а мы с другого берега.

— Первый выстрел мой! — оборвал его Хромов. — Уж если не остановлю, тогда шмаляйте.

— Знаю-знаю, — быстро согласился Коля, — волокуши приготовили на три туши, ни одного не упустим, вы-то как всегда себе только заднюю ляжку возьмёте?

— Две, со мной, видишь, экскурсия.

— Да мне что, ваша лицензия, столько денег ввалили. Когда в засидке будем, вы рукавицы не снимайте, оно хоть нынче не холодно, а руки чувствительность потерять могут, особливо указательный палец беречь надо. С вашего-то «Тигра» стрелять одно удовольствие, оптика, вон какая! Мы-то в унтах, а экскурсантам вашим я валенки дам, как знал, запасные взял. А Петрухе, главное, водки, он пока не выпьет — не человек. Я уж ему вчера бутылку оставил, там от избы нашей километров пять будет, по сто грамм на километр. А то не дойдёт до жировки, а уж там должен быть, лоси со сранья пойдут. Нам бы успеть…

— Олег, наддай, — сказал Хромов водителю.

А Николай снова завёл басню об особенностях национальной охоты. Словцов, слушая его, невольно вспоминал известный фильм. Тем более что где-то сзади недвусмысленно позвякивали бутылки. Время и расстояние, наполненные торопливым говором Николая, потеряли смысл. Зато Словцов неплохо пополнил словарный запас охотничьими терминами, узнал как по нарыску выйти на волка, и как недавно Николай взял переярка «на штык». Пришлось переспросить. Оказалось, речь идёт о прямом выстреле, когда зверь идёт буквально в лобовую атаку на номер.

— И ведь умные нынче черти пошли, уходят из оклада через флажки, по фигу им красное знамя. Контрреволюционный волк нынче пошёл! А уж сколько собак в посёлках подрали! Охотников-то нынче мало, неприбыльно это, вот и блудят уже под порогом стаями. Это ладно, если дюжина, а мы тут с Петей напоролись — почти тридцать! Пришлось ещё водки брать и подмогу звать. Какой там обклад, там роту с автоматами надо, лес прочёсывать. Я районному начальству предлагал гранатами с вертолёта бросать. Не послушали. Так они в одной деревне детей на дерево загнали, замёрзли бы малые, если б не мы с Петрухой. А собаки что, собаки друг друга, ежели у разных хозяев, грызть будут, а против стаи объединиться стаей, у них такого закона нет…

Между тем Хромов повернулся к нему с переднего сиденья и вдруг весьма серьёзно заявил:

— Я, Павел Сергеевич, жениться на ней приехал, — и стал внимательно смотреть в глаза поэта, словно хотел увидеть душу.

Словцов выдержал этот неприятный едкий взгляд и ответил:

— А я что, могу возражать, Юрий Максимович?

— Нет, просто, как только мы с ней договоримся, ты уволен. Не переживай, без бабок не останешься, я тебе, как в старые времена отступного дам столько, сколько унести сможешь.

— Спасибо, у меня гонорар и так высокий, да ещё льготы и страховки разные.

— За вредность-то Лизкину доплачивают? — ухмыльнулся Хромов.

— И северные тоже.

— Ну-ну, в общем, Павел Сергеевич, ты меня понял. Вся Москва знает, что я сюда за её сердцем полетел.

— Для того чтобы сказать мне это, не обязательно было тащить меня на охоту, — пожал плечами Словцов.

— Да ты встряхнись, посмотри красотища какая!

И действительно, с того момента, как они свернули с трассы, пейзаж стал походить на сказочный. Да, за окном отменный повод для отдыха учителя русского языка: повесил фотографию такого пейзажа на доску и объявил детям тему сочинения: зимняя сказка. И пусть крутят извилинами, вспоминая штампы: о мохнатых лапах кедров и елей, снежных шапках, вереницах звериных и птичьих следов, даже если их там нет, притаившихся в чаще чудесах и диковинах, короче, развивают художественное воображение.

Зимник здесь тянулся через плотный кедрач, петляя и ныряя по пригоркам. Боевая машина пехоты США на самом деле здесь была неуклюжа и неуместна, по бортам то и дело били кусты, а днище цепляло кочкарь.

— Это вам не «буря в пустыне», — прокомментировал Коля, — сюда пусть приезжают, яйца морозить, как немцы под Москвой. А вот сейчас налево, да-да, по целику… И это, потише бы уже надо.

— Сядем, Юрий Максимович, — с кислой миной сообщил водитель, рассматривая впереди покрытые настом сугробы и торчащий из них кустарник.

— Ну врежь ещё, сколько можешь, а дальше ножками, — распорядился Хромов, — видишь, кто-то же до нас шёл.

— Ну это «Нива» вроде пролазила. Так и обратно уже след есть.

— Откуда «Нива»? — всполошился Николай. — Поди, нашего зверя кто-то просёк. Петруха-то бы не заспал! Ну, блин, кого нечистый принёс? Зачем-кого сюда несло?

— Ясно, что не за грибами, — ответил на его причитания Хромов. — Да вон уже, дальше следа нет. Тормози, Олег, от греха подальше. А то посадим машину на пузо, потом играй тут в пехоту, рой окопы до китайской пасхи.

Минуты через две встали. Володя и Павел переоделись в валенки, коих у Николая оказалось с собой четыре пары, так что по размеру, более-менее, подобрали. Хромов расчехлял оружие — три карабина, обмотанные бинтами. Видимо, маскировка, решил Словцов, и в подтверждение этому получил армейский маскхалат белого цвета.

— Сейчас уже говорить не будем, — предупредил Николай, — словно его самого можно было остановить, — пойдём вон там, — показал рукой, — низиной, там потом овражек и речка, выйдем на ту сторону. Лишь бы Петруха ничего не напутал, — в руках у него появилась вдруг шипящая эфиром рация, но говорить он в неё не стал, а только пару раз отжал тангенту. В ответ эфир ответил такими же, но тремя щелчками.

Николай кивнул рации, сунул её в карман комбинезона, выкрутив звук до минимума, а потом перевёл нехитрую морзянку остальным:

— Три зверя. Два быка и корова. Петя готов.

— В смысле готов? — испугался Хромов. — Напился уже?

— Да нет, Петя никогда не напивается, нет такой ёмкости, шумнуть готов.

— А-аа… Ну если всё удачно пройдёт, мы твоему Пете такую ёмкость выставим — утонет!

И потянулись гуськом, почти след в след по урману. Олег остался в машине. Впереди шёл Николай, за ним Хромов, за его широкой спиной — Павел, Володя замыкал. Словцов от всей этой экзотики чувствовал себя уныло, бессмысленность его присутствия здесь была настолько явной, что он невольно начал сочинять стихи. «Может быть, фрустрация не лечится шоковым выбросом в другой мир?», подумалось ему.

Прошло около получаса, когда они вышли на берег таёжной речушки, чтобы залечь в густом кустарнике на её берегу. Причём Николай предусмотрительно выдал каждому по куску брезента, с тем, чтобы одежда не промокла. Он всё время так и продолжал говорить, но теперь уже шёпотом. Сверившись с часами, он сообщил Хромову, что ждать осталось полчаса, не более.

— Я вчера всё точно просчитал, несколько кругов сделал, чтоб правильно обложить. Думаю, местовой зверь. Правда, лоси б ещё стояли, но Петро правильно пугнёт, ход им в одну сторону будет. Сюда — к нам на мушку.

Юрий Максимович, Володя и Николай залегли с карабинами, а Словцов с выданным ему биноклем. Хромов успевал периодически потягивать коньяк из фляжки. Николай, глядя на него, тоже добыл из-за пазухи чекушку, Володя от обоих видов спиртного отказался вслед за Словцовым.

Лоси вышли на другой берег, как и предполагал Николай, через полчаса. Их было трое. Пробиваться по насту им было неудобно, но, похоже, некий Петруха не оставил им другого пути. Выйдя на берег, они замерли, словно чувствуя скрытую опасность. Впереди шёл бычок с шикарной вилкой на голове. Безрогая лосиха, но с очень богатой «серьгой» на шее, шла в центре. Лось помоложе немного отстал. Словцов пожалел, что у него нет с собой фотоаппарата, хотя бы в мобильном. Мгновение, когда животные замерли, выбирая себе путь, было прекрасно. Но именно этот момент — самое подходящее для стрельбы время.

Хромов не промахнулся. После его залпа у быка подкосились передние ноги, но повалился он всё же чуть назад и набок. Следом пальнул Николай, также уложив лосиху. Разумеется, не промахнулся и Володя. Хромов хотел уже, было, подняться, как на лёд вылетел, словно обезумевший, волк. Так, во всяком случае, всем сначала показалось. Всем, кроме Словцова, который в бинокль узнал в животном хоть и крупную, но лайку. Возможно, волк у собаки был папой. Юрий Максимович, алчно цокнув языком, тут же прицелился, а Словцов совершил поступок, который сам не смог бы себе объяснить. Он вдруг вскочил, и бросился сверху на карабин Хромова:

— Это же псина!

В тот же миг раздался выстрел, но отнюдь не из карабина Хромова, а совсем с другой стороны. Совпадение с прыжком Павла было уникальное.

— Я ранен, — сообщил Словцов Хромову, — когда оказался с ним лицом к лицу. — Пуля в плече, больно дико…

— Какая сволочь стреляла, Коля!? — Закричал Юрий Максимович, но предпочёл не вставать до выяснения обстоятельств. — Там что, твой Петруха, совсем до синего напился? Он же в человека попал.

— Да не он это! — вступился за товарища Николай. — Кто-то другой! У Пети ружьё, а тут с нарезного кто-то пудельнул. И собака, наверно, этого человека.

— Не тайга, а Брайтон-Бич! — определил Хромов и длинно выругался. — Павел, ты как? — Хромов без обиняков перешёл на «ты». — Ты бы отполз, вдруг этот урод ещё стрелять надумает.

— Хреново, честно говоря, — признался Словцов. — Дышать больно, похоже ключице каюк. Так и чувствую, что она там сидит.

— Ты, похоже, мою башку только что спас. Твоё плечо как раз напротив моего лба будет. — Хромов от осознания этого сначала побледнел, потом покраснел и вытер лицо снегом, точно хотел погасить накал. — Коля! Давай свои волокуши быстро, и где у тебя аптечка, надо перевязать Павла.

— Я уйду в сторону, потом через реку, надо ж посмотреть, кто стрелял, — сказал Володя.

— Только недалеко и недолго! — предупредил Хромов. — Павла в больницу надо резче. Если случайник какой, так он вышел бы уже, а если кто дальше? Пуля ж три километра летит, а раз застряла, значит, издали шмальнули. Павел, а ты пока желание загадывай! В первый раз на охоте, в первый раз ранен… Э-э-э, парень, только не засыпай…