ВЫГРУЗКА, ВЫСАДКА, ВЫБРОСКА
На лихтере и на берегу полным ходом идет работа.
Из огромных избяных бревен-маток делают на воде четырехугольник, скрепляют веревками, заполняют середину бревнами поменьше. Этот массивный стройматериал составляет основу плота. На него сверху наваливают доски, жерди, дрова, мелкие деревянные части построек: щиты, наличники, двери, косяки.
Моторный катер „Морж“ берет плот на буксир и тянет к берегу. Там толпа плотников захватывает его веревками и, под „дубинушку“, подталкивает через перекаты, которые для „Моржа“ слишком мелки.
В отлив вода отбегает далеко назад, плот на сухом песке.
То волоком, то с помощью тележного хода дерево перебрасывается за черту, куда не достигает прилив. Тяжелая силовая работа ложится на лошадей. Их привезли по одной на каждую факторию и, чтобы ускорить выгрузку, возят все три.
Начальник каравана т. Шарашов об’явил приказ: „даю на выгрузку первой Ямальской фактории 72 часа, считая с 4 пополудни 5 августа“. Разумеется спешили, как на пожаре.
Впоследствии наши работники фактории упрекали караванщиков, что нас, якобы не высадили, а просто вышвырнули на пустынный берег.
На мой взгляд, это неверно.
Спешка, правда, была, работали нервно, напряженно, до полного изнеможения, сваливаясь с ног. Но как же иначе? Ведь „Микояну“ еще итти до мыса Дровяного и там выгружать вторую факторию. Затем, обогнув северную оконечность Гыдоямского полуострова, высаживать в заливе Гыдояма третью и там же рыбо-зверобойный отряд. На всех высадках постройки. Мы и вторая фактория должны успеть с кладкой и стройкой зданий до возвращения „Микояна“. А в Гыдояме теплоход обязан ждать окончания работ плотников и печников, чтобы везти артель обратно в Омск. Время же на счету. Бывает, что уже в начале сентября разражаются зимние бури с морозом и снегом. Штормам в здешних широтах сроки не заказаны, особенно в Карском море. Нередки случаи, когда океанские пароходы по неделям отстаиваются в укромных местах.
Все эти соображения заставляют спешить. Требования Шарашова диктовались необходимостью.
Я сказал бы, что в вопросе о сроках основной промах заключался в слишком позднем выходе из Омска. Если бы экспедиция тронулась с места не 8 июля, а в середине июня, напряженность и нервная взвинченность спешки сильно разрядились бы.
Что же касается разных обстоятельств, сделавших нашу высадку не совсем благополучной, то как мог предотвратить это начальник каравана или даже все правление Комсеверпути, вместе взятое.
Например, как могли бы они помешать ветру 7 августа дуть с силой до 7—8 баллов?
Эти 7—8 баллов наделали нам массу хлопот и неприятностей. Пока направление было с востока и юга, все шло отлично. Плоты почти не нуждались в буксире — их волной тащило к берегу. Дрова выплескивало на песок вместе с пенистым гребнем прибоя — только успевай подбирать и относить в безопасное место.
Но после полудня задуло с севера, а к вечеру с северо-запада. Это уж было со стороны ветра гнусной каверзой.
Бревна, доски, щиты, поленья, покачиваясь и подпрыгивая на взлохматившихся волнах, направились в дальнее плаванье.
Заведующий факторией т. Вахмистров бегал по берегу, то-и-дело хватался за бинокль, хлопал руками по полам полушубка.
— Нет, вы посмотрите, посмотрите! — взывал он к сочувствию окружающих. — Ведь уносит, милости нет, все добро уносит! Останемся и без хаты, и без топлива…
Работники фактории с сокрушением и тревогой глядели на необ’ятную, буйно расплескавшуюся ширь губы, и видели, что, действительно, „милости нет — уносит!..“
„Морж“ и моторный катер с „Микояна“ рыскают по взбухшим сердитым валам, выуживают осколки разбитых и распыленных плотов и тащат к берегу. Видно как их заливают, захлестывают пенистые косматые громады воды, как трудно им бороться, как маленькие скорлупки катерков взметаются вверх, ныряют, бьются на ревущих гребнях.
И что обиднее всего — впустую!
С великим трудом и опасностью изловят пакет бревен и досок, забуксирят, подведут насколько возможно к берегу. Перекат не позволяет подойти близко, а прибой гудит и хлещет с такой яростью, что люди с берега не решаются заходить далеко в воду. Оставленный у отмели лес минуточку поколеблется, словно в нерешительности — куда податься — домой ли, в плен к людям, или на волю. И с возмутительно легкомысленным видом, приплясывая и покачиваясь на мчащихся вперегонку гребнях, уходит обратно в бескрайний простор воды.
Бились моторки несколько часов кряду и признали себя побежденными — ушли отдыхать под надежные борта лихтера.
Насколько хватает глаз, по мечущейся вздыбленной бухте ныряют наши дрова. Они искусней и отважнее тюленей и белух проделывают разные плавательные фокусы, блестя на солнце чистенькими омытыми спинками.
Продержись этот норд-вест хотя бы день-другой, история нашей зимовки, пожалуй, закончилась бы плачевно и кратко, без участия зимы. Однако судьба и тут стала на нашу сторону.
Ветер сначала притих, затем повернул на другой румб — с юго-востока. Дровишки, тес, бревна неохотно и лениво повернули обратно к берегу. Их разбросало и прибило по всему побережью бухты и даже за ея пределами на несколько километров.
Заработали вновь моторки, натужились лошадиные хребты. Они сослужили нам прекрасную службу — эти невзрачные на вид лошаденки! Губа снисходительно и честно возвращала отнятое добро — почти полностью. Хоть т. Вахмистров и продолжал твердить свое „милости нет!“, но он ошибался: милость оказалась налицо — и немалая!
С выгрузкой товаров и имущества было сложней.
Попробовали было баранки-сушку переправить на одном из плотов, но ее сразу же у борта лихтера захлестнуло и катило водой. Тотчас же вытащили обратно.
Для выгрузки приспособили паузок — маленькую барженку тонн на 300—400 водоизмещения. Ее нагружали до отказа, „Морж“ подводил до предельной возможности к берегу, а дальше подтягивали вручную. Удавалось это лишь в часы прилива. Соорудили высокие мостки на козлах и по ним бегали с мешками на плечах.
Семьдесят два часа, данные начальником, оказались слишком короткими. Паузок в отлив невозможно стянуть с песка никакими силами. Приходилось и для отвода его к лихтеру, и для привода к берегу ждать спасательного под’ема воды. Приливов же в сутки только два.
Повидимому, отправители грузов все-таки недостаточно серьезно продумали высадку на берег Ямала или плохо ознакомились с характером побережья. Здесь требовалось учесть и особенности мелевых перекатов, и работу приливо-отливов, и затруднительность сооружения мостков, козел, сходен и т. п.
Вода в губе ледяная: грузчикам необходимо обеспечить сухую работу. Лучше всего было бы забросить сюда с десяток речных понтонов. Укрепленные на якоре, они сделали бы работу выгрузки легкой и быстрой, а буксирование паузка не зависело бы от отлива и прилива — понтоны можно протянуть до глубины, достаточной для осадки паузка.
Что же касается того метода, каким выгружались мы, то с ним рабочие хватили не мало горя.
Особенно трудно было с шлюпками. Килевые, военно-морского образца, они абсолютно не пригодны к речному мелководью. Восьмивесельная фелюга, загруженная кладью, сидит в воде не мельче того же „Моржа“. Когда она застревает-на далеком перекате, то по незначительности доставленного ею груза нет смысла строить к ней мостки. Казалось, из-за такой мелочи не стоит ждать прилива. По пояс в воде люди выносили на берег тюки и мешки. Это сказывалось на продуктивности выработки. Промокший и до костей продрогший грузчик долгими часами отогревается и обсушивается в каютке паузка у камелька. Десяток-другой рабочих выходило из строя на полдня.
С другой стороны, и грузы невозможно предохранить от подмочки. Шлюпка неустойчива. Неверное движение — она пляшет. Особенно, если человек с тяжелой кладью. В холодной же воде люди нетерпеливы, нервны, стремятся все сделать рывком, как можно скорей. Хочет шлюпочный поддать мешок на спину грузчика, а лодка вдруг ядовито вильнула в сторону, и товар приходятся тащить из воды.
Выгрузка затянулась до вечера десятого числа. Семьдесят два часа перевалили за сто.
Однако нет такого дела, которое так или иначе не заканчивалось бы.
На рассвете 11 августа „Микоян“ громкотрубно рванул гудком песчаные ямальские берега и, медленно разворачиваясь, пошел дальше на Север.
ПЕРВЫЕ ДНИ
Дня за два до ухода „Микояна“ произошло событие, давшее обильную пииту для разговоров всему нашему каравану.
Тов. Евладов, отправившись на прогулку с двумя „микояновскими“ моряками, нашел на берегу белуху — детеныша. Его, видимо, обронила мать и он лежал на отмели, прозевав отлив и не сумев во-время выбраться на глубину.
Я видел, как его свежевали, снимали шкуру. Младенец этот, надо отдать ему справедливость, очень интересный. Начать с того, что весу в нем свыше пяти пудов, хотя он еще „грудной“ и „беспомощный“. Шкура серо-стального цвета, гладкая, скользкая, толщиной в палец. Под шкурой толстый жировой слой, предохраняющий от холода. Вместо рыбьих-плавников — ласты, похожие на тюленьи.
О белухе мне известно мало подробностей. Она как-те выскочила из „плана“, мы на нее не рассчитывали. В Омске, при обсуждении всяческих „заданий“ и „проектов“, о ней не говорилось ни слова. В центре внимания стояли песцы и осетры.
О белухах же я знал только, что это разновидность дельфина, которого на Черном море зовут „морской свиньей“.
В полярных водах они огромны. Зверобои утверждают, что отдельные экземпляры попадаются „в сотни пудов“.
Это — млекопитающееся животное, родит по одному детенышу, редко по два. Мать носит своего белушонка на спине. Он не мешает ей очень ловко плавать и молниеносно нырять за рыбой. Промышляют они обыкновенно стаями. Рассыпятся широкой цепью и гонят рыбу в какую-нибудь излюбленную западню — бухту, заливчик. Когда глупая, ошалевшая от страха добыча попалась в мешок — белухи разом набрасываются и пожирают с изумительным проворством и жадностью. Появление белух считается верным признаком прихода рыбьих косяков.
После отлива гладкий и чистый песок отмелей на солнце быстро обсыхает, становится белым, нарядным, словно прибранным заботливой рукой хозяина.
В колдобинах и углублениях задержалась вода. Она блестит и отражает солнечные лучи наподобие зеркального стекла. Такие зеркала разбросаны повсюду. На некоторые больно смотреть.
Чайки низко-низко пролетают над мелями, выискивая застрявшую рыбу. Проворные кулики на тонких высоких лапках, с поразительной для пернатых быстротой, бегают с места на место. Куличков здесь несколько пород — побольше, поменьше, совсем маленькие — с воробья. Они охотятся главным образом на рачков, остающихся при отливе в большем количестве.
Рачки тут тоже особенные, каких я не видел раньше: меленькие, с полмизинца, в мягкой кожуре, почти не имеющие ни мяса, ни жира. По форме и строению — нечто среднее между владивостокским шримсом и мальком речного рака. На отмелях он быстро гибнет, высыхает и в солнечную погоду уже через несколько часов от него остается только хрупкая сочленовная кожура, без признаков чего-либо питательного внутри. Пока рачки шевелятся, их с жадностью подбирают не только кулички, но и чайки. Видимо, это лакомое птичье блюдо…
Странно это, но вблизи фактории нет ни камня, ни глины. Кирпич для печей был привезен, что же касается глины, то на ее поиски и мы, и печники, и даже плотники потратили много времени. В конце-концов пришлось употребить в дело ил. Его много в руслах речек и ручьев. Он хоть и дает впечатление вязкости, но не может заменить глины: высыхая, делается хрупким, рассыпчатым, не связывает кирпичей…
С первых же дней выяснилось, что на этом пустынном берегу — великолепнейшая охота. Одному из плотников удалось настрелять полдюжины куропаток в двадцати шагах от фактории.
По губе и в озерах стайками плавают утки. Над головами то-и-дело пролетают гаги, гагары, иногда даже гуси. Гусь, сдается, поосторожней и поумней прочей здешней птицы. Он летит высоко и старается поменьше вертеться возле людей. Но и гусей много.
Ямал — сплошной посул открытий. Неисследованная тундра, неопознанная глубь озер, сокровенные недра долин и гор. Особенно гор, являющихся как бы продолжением Уральского хребта. Они вздыбились на середине полуострова во всю его длину. От них берут начало реки восточного и западного склонов. И они, как весь Ямал, совершенно не исследованы.
Может быть, этот застывший полярный край таит в себе такие сокровища, увидев которые старый общипанный мир ахнет от алчной зависти.
Что мы знаем? Ровным счетом ничего!
Я засмотрелся на маленькое озерко, у которого облюбовал себе кочку на пригреве солнца. Засмотрелся — и странно — почему поверхность воды лоснится тонкой пленкой, как перламутр? Так разными оттенками блестит излом антрацита, так же приблизительно играют красками многоцветные шелковые ковры Персии — то фиолетом и золотом, то синью и огненным пурпуром. Что за диковинная муаровая вода?
Если глядеть на нее по вертикали, в упор, сверху вниз — она прозрачна, как хрусталь. Глубина по колено, дно видать до мельчайшей травки, до инфузорно мелких былинок, обмохнативших какой-то мертвый стебель.
Откуда же эта переливчатость оттенков, этот муар игры?
Невольно в мозгу возникает комбинация сравнений.
В портах, у пристаней, там, где проливают мазут — точь в точь такая же окраска. А что как и здесь на Ямале есть нефть?..
А если ее нет, то почему вода отсвечивает муаром?..
ПОСТРОЙКА ФАКТОРИИ. ТОВАРЫ
В смысле запаса времени для строительных работ мы поставлены в наилучшие условия, сравнительно с другими факториями. Нас караван высадил первыми и до возвращения „Микояна“ мы располагаем самым длинным сроком.
Оставшиеся 17 человек плотников и печников работают с прохладцем, без спешки. У них есть время и покурить, и покалякать, и поохотиться.
Прежде всего плотники сколотили из готовых щитов и теса временный барак для себя. Устроили нары, поставили железную печь. У них совсем хорошо: тепло, светло, просторно. Им нестрашны ни ветра, ни дождь, ни холод, который уже с середины августа по ночам пробирает до костей.
Один из артели кашеварит, остальные работают с шутками, песнями — вольготно.
Барак плотников и наш шатер.
Стройка идет планомерно. Сначала со всего берега свезли разбросанный материал. Подсчитали, обмерили, прикинули, что можно выкроить. Выяснилось — изба выйдет из двух больших комнат, разделенных посередине сенями.
— На парочку бревен будет пониже, чем в проекте, — сказал, артельный старшина.
— Почему ниже?
— Нехватает бревен.
— Куда же они делись?
— Кто их знает? Может, водой унесло…
Вернее, надо думать, не сгрузили. При выгрузке материал немного перепутался. Все бревна нумерованные — дома старые, разобранные. Когда бревно под номером, его не надо пригонять — бери и клади. А тут многих номеров нехватает.
У нас и раньше были подозрения, что работники второй Ямальской фактории и Гыдоямской, выделяя нас и помогая нам выгружаться, не стесняясь, „экономили“ в свою пользу. Каждое бревно в пустынной тундре представляет собою большую ценность: где его возьмешь? Да и кроме бревен мы не досчитались многого. „Дорогие товарищи“, уплывшие на „Микояне“, к северу, повезли с собой часть наших дров, наш хмель, мед, чугунные плиты для печей, котлы, лодочные весла и т. п. Кое-что мы просто прозевали, упустили из виду, кой о чем спорили, но не добились толку. Бочка с медом, например, оказалась „безнадежно заваленной“ в каком-то трюме. Сколько мы не бились, но найти не сумели. Глядя на наши усилия, „дорогие товарищи“ с хитрецой посмеивались.
Так мы и остались зимовать без хмеля для дрожжей, без меда, без кухонной плиты. Вообще, по мере подсчета имущества, уехавшие товарищи становились нам все дороже.
К счастью, несколько исчезнувших бревен не сыграли в постройке существенной роли. Дома для факторий куплены основательные и просторные. Даже укороченная на два бревна высота комнат около трех метров.
Хоть и в обрез, но материала хватило и на склад, и на крытый дворик — сарай. Работа у плотников идет споро — из-за них задержки не будет.
Не так гладко обстоит дело с нашим бивуачным жильем и с товарами.
Мы растянули огромный таборный брезент на подпорках и козлах из жердей. Шатер получился большой, но весь его пришлось завалить кладью. Сами разместились в закоулках и щелях между кулями, мешками и ящиками.
Спать на земле невозможно — она здорово холодная. На глубине полуметра не оттаял лед. Там залегает вековечная мерзлота, толщиной не меньше, как говорят, 50 саженей. Этот почвенный лед легко прощупать по звуку на краю берегового откоса. Если ударишь ногой в край крутого спуска к воде, то гул идет громкий и звонкий, точно под землей скрыт огромный стеклянный колокол.
Никакая шерстяная или пуховая одежда не может спасти от страшного, мертвящего холода, идущего от мерзлоты. Только надежные полярные меха, как олений или медвежий, способны предохранить от простуды.
Мы спим на койках. По ночам кутаемся в одеяло и полушубки. В бурю брезентовая крыша шатра хлопает, точно стреляет из ружья. В таборном брезенте не меньше двадцати пяти пудов весу и, кроме того, мы придавили его наверху толстыми полуторавершковыми плахами. Однако это не помогает. Дьявольский вихрь вскидывает полотнище, будто ситцевую тряпочку, и сметает многопудовые плахи, как щепки.
Главная же неприятность — в дырках, брезент порван во многих местах. Когда идет дождик — у нас повсюду капает, просачивается, брызжет. Хорошо, что песок имеет свойство впитывать воду, как губка — луж нет.
Но все это, конечно, пустяки. Лето — везде лето. Дождь прекращается, буря стихает, является солнце — и от неприятностей нет даже воспоминаний. Только подмоченную сушку мы спешим вынести и высыпать на крыше плотничьего барака. По признакам, эта сушка перенесла на своем веку много невзгод — и мокла, и сохла, и прела. В некоторых мешках она сизого цвета, как нос старого алкоголика. В других — зеленая, замохнатившаяся от плесени. Ни свиньи, ни собаки не едят.
— Придется списать по акту — не кормить же такой отравой туземцев, — говорит Вахмистров.
Хозяйскому сердцу заведующего приходится то-и-дело сокрушенно сжиматься. Из двухсот кулей и мешков баранок — добрая половина негодна. Сахар подмочен. Ящики, мешки, тюки — все продырявлено, везде утечка.
На берегу, под вторым брезентом, новым и целым, сложены ярусы муки, сахару, чаю, круп, сушеных овощей, табаку, куряги и прочих продуктов и товаров. Прилив к ним не доходит, но чорт его знает, куда вообще доходит прилив! А что, как какая-нибудь невиданная буря, и наши сокровища зальет, перепортит, унесет…
— Поднатужимся, товарищи! — без устали повторяет Вахмистров, утром вставая и ночью ложась. — Каждый ящик, всякий мешок, поднятый на откос, в наш шатер — уже спасен. Тут нам не страшны никакие бури. А ну-ка, дружно!.. — и первый прет на откос с тяжелым мешком на плечах. Поднатуживаемся и мы.
Носить трудно. Откос крутой, в сыпучем песке глубоко тонет нога. У всех растягиваются сухожилия, трое надорвали поясницы. А шторм все маячит своей неопознанной угрозой и штабель клади словно ни чуть не уменьшается. Там внизу, на гладком песке, в десяти шагах от линии прилива — все наши тревоги, все беспокойство. Похоже, будто в семье лежит тяжело больной и, что бы кто ни делал, чем бы не был занят, все мысли сосредоточены у одной постели.
Даже женщины не сидят без работы: разбившись попарно, они подбирают, носят и складывают дрова.
НАШИ ОСЕТРЫ
Чуть ли не на второй день по уходе „Микояна“ инструктор фактории сказал:
— Надо наладить невод да изловить рыбки. Пойдем-ка.
Из-под клади мы извлекли здоровенный тюк и стали разбивать оснащенный невод. Его длина 300 погонных саженей. Такие невода, по местному названию „салмочные“, рассчитаны на охват порядочного водоема, чтобы из атакуемой салмы выхватить разом всю рыбу. Хотя мы получили невод, как новый, но он, кажется, уже побывал в работе. Кибас (грузила) и наплав (поплавки), правда исправны, однако самая сеть зияет множеством больших и малых дыр. Пришлось предварительно заняться починкой.
Починка отняла часа три, и к вечеру мы решили закинуть тоню. На ловлю работники фактории мобилизовались поголовно, включая женщин. В помощь прихватили семерых плотников тащить сеть из воды.
— Если есть рыба — всем хватит! — самоуверенно заявил Вахмистров.
Невод уложили в самую большую из трех наших лодок. Расстоянием не стеснялись — неводить, так уж неводить, как следует! Веревки, которыми оснащен невод, удлинили еще на 800 саженей. Лодка ушла дальше километра от берега.
Правильным, красивым полукругом легла сеть в воду. На чуть приметной ряби, морщившей поверхность бухты, темным шевелящимся пунктиром поплавков обчерчивалась дуга. Один конец прогонов (веревки) держали мы на суше, с другим отчаянно выгребали на лодке тоже к берегу.
— Помаленьку выбирай! — скомандовал инструктор.
Он стоял на корме и травил свой конец прогона в воду. Как только лодка ткнулась в песок, мы подхватили второй прогон.
— Медленнее!.. Равномерно!.. Не дергайте!
Тянуть тяжело. По семи человек у каждого конца, мы гуськом, перекинув мокрую веревку через плечо, согнувшись в три погибели, шагаем тихо-тихо, как упряжные волы.
И вдруг прогон разом ослабел — мы семеро чуть не подпадали.
— Оборвали, ироды!.. Стой там, не тяни! — завопил инструктор и кинулся к лодке.
Поиски и скрепка порванной веревки отняла полчаса. Потом порвался второй конец. Снова искали, снова связывали, снова тянули. Прогоны рвались раза по три каждый. Спускались помаленьку сумерки. С мокрой веревки за шею стекали капельки воды. Брезентовый плащ, в котором вначале было жарко, теперь перестал греть…
Наконец, показался из воды край невода, за ним второй. Вот последние кибасы, вот мотня — длинный, широкий мешок, способный вместить уйму рыбы.
Но где же осетры? Где гарантированный минимум из десятка отменных рыбин с чешуей вороненого золота? Ведь, они же должны биться, плескаться, бушевать!
Высадка фактории на мысе Дровяном.
В первый момент мотня показалась нам совершенно пустой. Жалко сморщившаяся, она волочилась, как тряпка, без признаков добычи.
Окружили, выворотили, вытрясли. На песок шлепнулось с десяток мелких рыбешек, общим весом не больше 3—4 фунтов. Работал уже отлив, обнажались мели.
— Пойдем, товарищи, чай пить и спать, — распорядился Вахмистров. — Невод уберем завтра — ничего ему на песке не сделается.
На притихшую в ведре рыбу никто не взглянул, даже чая не пили — мрачно и скучно разошлись по своим койкам.
В этот вечер я долго не мог уснуть. Надо сказать, хоть я и чувствовал в вахмистровском плане осетровой заготовки некоторое преувеличение, однако разочарование было чересчур жестокое. „Ну, не двадцать, не десять и не пудовых, — а одного какого-нибудь паршивенького на уху могли же мы выловить“! — думалось мне.
После полудня пошли убирать невод.
И вот тут-то обнаружилось обстоятельство, снова перевернувшее наши виды на рыбный улов: в сетях, лежавших под водой в часы утреннего прилива, сама собою запуталась большая рыба. Мы ее увидели издали. Попав плавниками в петли, она билась и трепыхалась в мелкой лужице. Оказалось, что это чир — местная порода, разновидность моксуна. Я ее взвесил: три с половиной килограмма — и мы ее с’ели в ухе. Прекрасная рыба, нежная и вкусная, напоминающая жирного свирского сига!
ПУТАННАЯ БУХГАЛТЕРИЯ
В нашем дырявом шатре полным-полно. Мешки и кули уложены ярусами, ящики, тюки и короба наворочены друг на друга.
В общем мы своими силами перетаскали с берега все наиболее ценное, чему угрожала подмочка. На берегу остались штабеля мешков с мукой и самые крупные тяжести, как тюки чая, листового табаку, бочки с солью по 20 пудов каждая и т. п. О выброске их идет каждодневный торг с артелью плотников. Когда закончится постройка, тяжелую кладь придется переносить прямо в склад и амбар.
Плотничья артель до конца верна себе: хлебцем вместе, а табачком врозь. Они хотят сорвать с этой поездки за Полярный круг наидлиннейший целковый. В деньгах они уже зарылись — подавай зарплату за переброску грузов штанами, рубахами, костюмами, мануфактурой. Мы им доказываем, что товары заброшены для иных целей, что предстоит обмен с туземцами на валютную пушнину. Но какое дело им до пушнины и до туземцев!
А положение нешуточное. Одной муки свыше 1500 кулей — эта работа штату фактории не по силам. Времени в запасе мало — осень уже в полном ходу. Боимся внезапных штормов, могущих затопить и попортить товары.
Из трех человек образована комиссия по учету всех ценностей фактории. С раннего утра вплоть до темноты мы кропотливо распаковываем, сортируем, подсчитываем грузы.
Разобраться не легко. Я никогда не думал, что всевозможные конторы и управления могут отпускать товар в сопровождении таких документов, какие получила фактория. Из уемистой папки листов, листиков, клочков и обрывков исписанной бумаги, едва ли найдется с десяток ясных, понятных, не вызывающих сомнений, не требующих расшифровки.
Казалось бы, торговые документы, на основании которых производятся операции, должны быть безупречны и абсолютно бесспорны в смысле ясности и четкости. Ведь по этим сопроводительным фактурам и накладным уплачиваются и получаются деньги, по ним отсчитываются, они служат основанием для бухгалтерии в каждой торговле.
Большинство фактур, полученных нами, трудно прочесть. Написанные „под копирку“, они представляют собою третью, а возможно и четвертую копию. Цифры разбросаны по строкам вкривь и вкось, не совпадают с наименованием товара. Их читать — не чтение, а головоломная расшифровка, точно бы разбираешь древний папирус с археологически мудреными иероглифами.
Как член комиссии, я поневоле возился с ворохами этих фактур. Мучительно вдумывался, копался, доискивался смысла и истины. Иногда это удавалось, но попадались, с позволения сказать, „документы“, которых ни я, ни счетовод, ни усилия всех работников фактории вкупе не осилили. Они так и остались нераскрытой загадкой конторской неряшливости.
Впрочем, бывало и еще хуже: на некоторые предметы фактур вовсе не оказалось.
И странная вещь, одни и те же товары, но отгруженные из разных складов Омска, Красноярска, Тобольска и Обдорска, имеют совершенно разные расценки. Колебание настолько значительно, что об’яснить его наценкой на транспорт никак нельзя.
Затем, в стоимости некоторых вещей, преимущественно хозяйственных, привезенных в качестве инвентаря фактории, попадаются настолько преувеличенные цифры, что их можно рассматривать только как курьез.
Например, железные рукомойники, — обыкновенная полуцилиндрическая кружка, с дыркой в дне и с железным шпиньком вместо крана — оценены каким-то шутником в 36 рублей за штуку. Да, 36 руб. 55 коп.
Даже у работников фактории это вызвало хохот, хотя настроение у нас от всей этой бухгалтерской канители отнюдь не веселое.
В большие деньги вскочила Комсеверпути различная утварь, сделанная или приобретенная „хозяйственным способом“. Простейший шкаф, не полированный, даже не окрашенный, без дверец, стоит по фактуре 222 руб 87 коп. Сосновый, струганный, некрашенный, а лишь слегка загрунтованный стол — 42 руб. 54 коп. Скат тележных колес, уже не новый, расхлябанный — 211 руб. 60 коп…
Перед такими расценками остается только развести руками. Что это за „хозяйственность“, вгоняющая пустяковую вещь в сотни рублей — никому не понятно. И ведь какая точность 222 руб. 87 коп. Высчитано, что называется, до полушки — комар носа не подточит!..
На любом рынке и у любого спекулянта-барышника такой шкапчишко можно бы купить за пару червонцев. Тележный ход, когда он был еще новой и целой телегой, вряд ли стоил дороже полусотни. А тут 211 руб. 60 коп.
Эти копейки, уточняющие исчисление, придающие „хозяйственности“ солидность и серьезную законченность, просто неподражаемы.
Разумеется, приведенные примеры не составляют правила для хозяйственников правления Комсеверпути. Это выхвачена мною, так сказать, юмористика счетоводства. Но вообще говоря, наценки Комсеверпути почти на все товары довольно высоки — значительно выше госторговских. В силу этого лавочный прейскурант на наших факториях не будет увязан с прейскурантом старых факторий, работающих в Обской и Приенисейской тундрах. Туземцы же кочуют и сдают пушнину сегодня здесь, завтра там. К разнице, даже копеечной, они очень чутки.
Было бы, разумеется, проще всего заранее собрать все сведения о расценках и координировать их с госторговскими. Но с.-х. отдел не догадался. Поэтому т. Евладов отдал распоряжение, чтобы с первым снегом по первопутку обязательно послать в Новый порт кого-либо из служащих и привезти оттуда все стандарты и все расценки.
Пока же мы должны работать по туманной канве, данной фактурами складов и контор.
Счетовод Пепеляев сидит часами над какой-нибудь цифрой и десятки раз умножает ее, делит, щелкает на счетах, доискиваясь уж не точной, а хотя бы приблизительно похожей цены товара.
Как, скажите, обмозговать такую несообразность: свинец в болванке по фактуре расценен в 7 руб. 50 коп. за килограмм, а готовая дробь, отлитая из того же свинца, крупная и мелкая — 1 руб. 32 коп. килограмм?
Или: где найти истину, если одни и те же жестяные литровые и полулитровые кружки по одной фактуре стоят 68 коп., по другой 1 руб. 50 коп., а по третьей — 2 руб. 63 коп.
— Опасная штука торговая бухгалтерия, — глубокомысленно высказывается Вахмистров. — С нею надо держать ухо востро, а то как раз угодишь под суд. Милости нет!
И, действительно, с такой бухгалтерией — милости нет — не долго и до уголовного кодекса.
Все это показывает, как скверно работает аппарат правления Комсеверпути. А к нему, поставленному для обслуживания важнейших хозяйственных и политических задач, должны быть пред’явлены особо серьезные требования, ибо всякий его промах вырастает в вопрос огромной важности на месте, в тундре.
Все эти бухгалтерские „шуточки“, если даже они просто головотяпство, то об’ективно граничат с вредительством, подрывая в глазах туземного населения авторитет факторий, смазывая их огромную хозяйственную и политическую роль давая пищу для агитации кулацких элементов.
У нас нет свежего мяса, нет рыбы. Едим солонину, и той только одна бочка. При участии плотников, она быстро убывает.
Мы могли бы настрелять дичи и наловить рыбы, но для этого нужно иметь свободное время, которого у нас абсолютно нехватает.
Переноска грузов, стройка, подсчет, налаживание хозяйства — сбивают с ног. Урвали один денек и совершили деловую прогулку, которую я опишу в следующем очерке, однако это сказалось на ходе работы. Временно надо о прогулках забыть.
Дни идут, небо хмурится, вот-вот грянет зима. Ее мы обязаны встретить уже окончательно устроившимися.
Да и „Микояну“ недельки через две пора возвращаться в Омск, на зимнюю стоянку. К его приходу все наши итоги подсчетов должны быть завершены для отсылки в правление.
Словом, нам некогда, нас со всех сторон подхлестывают обстоятельства. Мы живем под знаком лихорадочной спешки, усложненной сотней предстоящих дел.
ЯМАЛЬСКИЙ ПИКНИК
Наконец-то выбрали день для экскурсии в окрестности.
С утра приготовления: подчинили невод, сделали весла, подконопатили и исправили лодки, а после завтрака двинулись.
Погода прекрасная. Чуть приметно дует попутный ветер. Идем на двух лодках, гребем попеременно. Сидящий на корме рулит веслом, и так как вода мелкая, то есть возможность упираться в дно и подталкивать лодку. Это дает ход больше, чем гребля. Наша цель вообще исследовать рукав Тамбея, а кроме того, мы должны найти глину и мох, необходимые для постройки.
Пока доехали, здорово устали. Лодки тяжелы на ходу, весла кое-как срублены топором, каждый километр пути дается мозолями и потом.
Отмели досаднейшим образом раскинуты по всему прибрежью. Чтобы их обойти, надо вырваться далеко на взморье, а это составит петлю в лишний десяток километров. То-и-дело мы натыкаемся на песчаные хребтины. Гребля прекращается, весла становятся шестами, и мы изо всех сил проталкиваем лодку, отвоевывая путь буквально по вершкам. Приходится иногда лезть в воду и перетаскиваться через перекаты вручную.
Этот рукав Тамбея самый незначительный и к тому же отличается пакостным характером: мелководен, течет укрыто за холмами и вход с губы так замаскирован, что найти его очень трудно. Однако нам поудачило — сыскали русло и вошли в самое удобное время наивысшего прилива.
Фарватер реки узкий; она, конечно, не судоходна. В устье, при слиянии с губой, русло теряется в необ’ятной шири мелководья. Но чем дальше от места впадения, тем контуры берегов становятся четче, типичней. За первым же поворотом речка сбрасывает личину укрывательства и прекращает игру в прятки. Покорно и тихо она распласталась перед нами. Левый берег, к которому мы пристали, повыше и посуше. Противоположный — порос по колено травой в роде осоки. А за следующим зигзагом, наоборот, левый — понижается и в приливы залит водой, правый же — обрывист и уступами уходит в солидную высоту, метров на сто.
Как бы ни было, мы быстро выбрали место бивака, выгрузили из лодки имущество и прежде всего забросили невод, чтобы не упустить прилив.
Это уже третья наша попытка добыть рыбу. Первую я описал, вторая почти не отличалась от первой и тоже не дала улова. Здесь же на Тамбее выяснилась карикатурная несоразмерность трехсотсаженного невода со скромными размерами речки. Кроме того, колоссальная сеть абсолютно не желает поддаваться силам нашей маленькой компании.
Бились часа два, устали до полного изнеможения, промокли до нитки.
Этот третий лов оказался самым удачным: в петлях застряло десятка полтора рыб.
Мы воспряли духом — уха обеспечена!
Пока разгорался костер и женщины чистили рыбу, мы вытащили на берег невод.
И, пожалуй, именно тут, поджидая уху на берегу Тамбея, я проник в секрет, почему наша рыбная ловля так упрямо несчастлива.
Дело в том, что вся неводная сеть изорвана. Есть дыры в аршин, были даже саженные, но их зачинили. А маленьких, величиной в ладонь — без числа. Аксенов уверяет, что это пустяки и „не влияет“. Он инструктор, спец — возражать не приходится.
И все же я остаюсь при своем убеждении: рыба не ловится из-за дыр.
Я исхожу из своих наблюдений и делаю логические выводы.
Принцип неводного лова основан на том, что сеть, на всем охваченном ею пространстве воды, „ведет рыбу“. Здесь учтены инстинкт самосохранения рыбы и присущее ей свойство преодолевать препятствия не бегством вспять, а поисками прорыва, прохода. Она идет по сети, всюду упирается в крепкую нитку и доходит до отверстия мотни, откуда ей уже нет спасения. Находить проходы и прорываться, рыба большая мастерица. Плавая по дну между водорослями, камнями, корчагами и прочими заграждениями, она довела искусство преодолевать преграды и отыскивать лазейки до совершенства. Вся задача ловцов только в том и заключается, чтобы не оставить в сети ни единой щели. А у нас через каждые 5—10 саженей зияет прореха, которая якобы „не влияет“.
Я обратил особое внимание на то обстоятельство, что немногие рыбешки вылавливались нами не в мотне, а запутавшимися в петлях сети. Мотня постоянно оказывалась почти пустой.
Пока в ведерке варилась уха, мы подставляли к огню то один бок, то другой. От мокрых рубах валил пар.
До чего же, чорт возьми, хорошая рыба в Тамбее! Особенно эта, заставившая нас проголодаться и устать, хуже ездовых собак.
После ухи попили из того же ведерка чаю. Это пустяки, что он подернут жирком навара и припахивает все той же ухой.
Тундра мокра, как губка. Под полуметром сырости лед. Брезент плаща сложен вдвое — подстилка будто бы надежна. Я, кроме того, завернулся в полушубок и в нескольких вершках помаленьку горит костер. Но все это, в конце-концов, не спасает: холодок проникает откуда-то из-под брезента, телу зябко.
Все спят. На полчаса и меня одолела тяжелая дремота усталости, но разутым ногам стало так холодно, что я очнулся.
Ночная гнусь исчезла, наступило утро — предсолнечный час. Зеленая тундра казалась чисто умытой, ярко сочной. Клочками кой-где клубился туман. У ног чуть плещется речка: прилив гонит воду вверх против течения, и она в борьбе урчит. В осоке копошатся и гомонят выводки водяной птицы. Покой и мир… Для полноты картины не хватает лишь человеческого жилья — каких-нибудь нескольких изб по скату хотя бы вон того холма, или стада коров, уткнувших морды в пышную траву. Хорошо, конечно, и так, как есть, но уж очень пустынно. Мох мы нашли быстро. Его столько в ямальской тундре, что для вывоза потребовались бы сотни буксиров, подобных „Микояну“. За ним на Тамбей не стоило ехать. Бесчисленные мшанники мы обнаружили в двадцати шагах от фактории. Но глины так и не сыскали, хотя и она, конечно, есть.
Зато уток набили с десяток в каких-нибудь полчаса. Делается досадно на эту глупо-доверчивую птицу, когда она подпускает охотника на несколько шагов.
Однако нам некогда заниматься охотой. Поднимался ветер, по губе разошлась волна. Оставив лодки на якорях, а просохший невод уложив на берегу, мы пешком двинулись в обратный путь.
Это была знатная прогулка. Встречное солнце слепило нам глаза, встречный ветер мехами вздувал наши легкие. Казалось, что ямальское утро смеется и шалит, забыв на час про свою полярную скупость на ласки.
Хорош Ямал в этакие деньки северного лета!
УРАГАН. ДЕВСТВЕННОСТЬ МЕТРАЖА. НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ЭКСКУРСИЯ
С утра 17 августа мы работали в одних рубашках. День прекрасный, тихий, теплый. Накануне вновь неудачно пытались ловить рыбу все тем же дырявым неводом и с дневным отливом принялись за уборку сети. Вешала у нас простейшие — из крепких жердей, составленных козлами. На них мы развешивали мокрый невод. Вдруг сразу потемнело. Именно сразу. В каких нибудь 10—15 минут великолепный день померк, солнце потускнело и перестало греть, вода насупилась, бухта словно вспухла.
Я даже не понял, откуда взялся туман: сверху ли из воздуха, или снизу от мокрой тундры, но он заклубился космами и поплыл низко над землей — жутко-холодный, пронизывающий до костей.
А через полчаса творилось чорт знает что. Ветер, в буквальном смысле слова, ревел. Срывался временами дождь, и с такой силой хлестал, что телу больно, как от розги — трудно выдержать.
Губа взбесилась. На песчаный берег волны кидаются с грохотом и гулом. Бухта, как огромный котел, кипит чудовищными валами, обгоняющими и рвущими друг друга в клочки.
Наш намокший брезент шатра весит никак не меньше полусотни пудов, и все же его полотнищами ветер треплет, точно носовым платком. Надо иметь крепкое тело и сильные ноги, чтобы сопротивляться такому урагану. Зато по ветру я бежал к шатру быстрее зайца и, вероятно не сумел бы остановиться, если бы не ухватился обеими руками за козлы подпорок.
Вот он — полярный шторм!
Дождь сменяется изморозью, изморозь туманом. Все это, чередуясь в дьявольской чехарде, с воем и свистом несется куда-то на адский шабаш. Грозы, как мы ее знаем, — с молнией, и громом, нет. Но беспрерывно уши разрывает гул, рев, тяжкие, глухие удары, словно из всего полуострова выколачивают душу.
Мы забились по койкам, укутались в разное барахло, прикрылись плащами. Шатер точно решето. Отовсюду дует, плюется, брызжет.
В тяжелом полусне-полуяви прошел остаток дня и короткая, впервые настояще-черная ночь. Утро принесло мало перемены. Из-под одеяла и вороха одежды не хотелось высовывать носа. Температура не выше нуля.
Впрочем, относительно температуры я должен оговориться: измерять ее нам нечем. Как это ни дико, но у нас нет абсолютно никаких измерителей — ни термометра, ни хронометра. Нас снабдили тремя будильниками из сорта последней рыночной дешевки, но каждой из них останавливается по несколько раз в день. Если я где-либо в этой книжке говорю о температуре, то за точность прошу извинить: ее мы определяем смекалкой.
Вахмистров, правда, повесил с гордостью собственный чистенький барометр на главном столбе нашей палатки, однако с первых же дней мы обнаружили, что стрелка с подозрительным постоянством стоит на „ясно“. Описанный ураган непроизвел на этот инструмент никакого впечатления, а когда кто-то встряхнул его, то стрелка беспомощно упала вниз, ткнулась в „буря“ и уж поднять ее не удалось.
Так мы и живем без каких бы то ни было „метражных“ наблюдений за Ямалом.
Буря длилась двое суток. За ночь она как бы урегулировалась — это уже не был ревущий, все опрокидывающий ураган. Стихии пришли к какому-то полусоглашению и бушевали с меньшей яростью, но все наши работы приостановились. Лишь к 19-му числу ветер пал баллов до 7—8.
Конечно, нас больше всего тревожили береговые грузы. Вода подступала к ним почти вплотную. Мы смотрим на это, как на предостережение. Почем знать, не является ли пережитый шторм только вступлением к еще более страшным бурям? Август, в сущности, лето или начало осени. Славится же буйством именно осень.
На солнце и ветре до изумительности быстро сохнет песок. Едва миновала буря, как истертая песочная пудра вихрями наполнила воздух. Здесь это своего рода бич. Только и знай — береги глаза. Все в пыли. Хлеб и пищу некуда спрятать. Песок проникает под покрывала, занавески, кастрюльные крышки. Едим с хрустом на зубах. Из сапог по нескольку раз на день нужно вытряхивать. В ушах, носу, даже во рту песчаные залежи.
Борьба с летящим песком точно в жгучих пустынях Средней Азии или Сахаре.
Вот уже две недели, как мы высадились и выгрузили товары, а туземцев еще не видели. Это начинает не на шутку волновать. Ежедневно мы возвращаемся к этому вопросу. Все догадки сводятся к одному: туземцы, очевидно, не знают о нашем прибытии. Поэтому мы выработали план: 25 августа я и Аксенов садимся в лодку и отправляемся вверх по Тамбею в глубь полуострова. По нашим предположениям, туземцы летом кочуют с оленями на предгорьях водораздела. Там мы их найдем и дадим точные указания, где именно обосновались две вновь оборудованные фактории.
— Милости нет, нам необходимо торговать, — говорит Вахмистров. — И затем, есть нечего! Если не добудем от туземцев оленины, то придется круто — солонина на исходе.
А мы знаем и еще одну тайную надежду, которую заведующий лелеет. С появлением туземцев он рассчитывает сломить рвачество плотничьей артели: туземцы с оленьими упряжками — серьезные конкуренты по переброске грузов с берега.
Как бы ни было, а мы деятельно готовимся к путешествию. Сшили палатку из парусины и легкий парус для лодки из красной бязи. Мне невольно вспомнился милейший А. С. Грин, пожалуй, единственный в Советской стране мечтатель-художник, пишущий свои романы-сказки вне времени и пространства. На пустынном Ямале мы воплотим его фантастику об „Алых парусах“, такую наивную и словно лишнюю в кипуче победном шествии индустрии. Нам важна не сказочность: просто бязь дешевле прочих материалов.
Берем с собою немного дров, сделали маленький неводок — всего в тридцать саженей. Облюбовали ружья.
Пройдя до хребта, увидим, так сказать, лицо Ямала: что он собою представляет — этот мало исследованный полуостров. Ведь мы, если говорить правду, ничего еще не видели, не отходили от берега дальше двух-трех километров. Я не отрицаю, у нас множество спешных дел. Но работа работой, а осмотр, исследование, изучение незнакомого края также входит в нашу программу. Дни же бегут — лучшие дни. Еще две-три недели, и все тайны пустыни прикроет на 9 месяцев снег. Может быть зимой совсем не будет работы — какой толк?
— Поехать и посмотреть, конечно, следует, — равнодушно говорит Вахмистров. — Самое важное — найти туземцев.
Я удивляюсь и негодую на это равнодушие. По-моему, не „следует“, а необходимо, во что бы то ни стало нужно исшагать полуостров вдоль и поперек, внимательнейшим, зорким, хозяйским глазом осмотреть всякую подробность, каждую сколько-нибудь значащую мелочь. Иначе, на кой прах было и огород городить с засылкой на край света факторий! Не узнав и не исследовав края, мы не оправдаем расходов и хлопот, на нас затраченных. Чего мы не в состоянии сделать из-за отсутствия специальных знаний, то в свое время доделают нарочно присланные экспедиции. Но что общедоступно — вся масса сведений и данных, наглядно характеризующих удаленную область, — разве мы имеем право от такой работы отмахиваться? И разве подобный труд во все века и под всеми широтами не производился исключительно пытливостью и настойчивостью культурного человека? Именно в этом прежде всего наша задача и наше оправдание на Ямале.
— Пустяки болтаете. Главное — пушнина. Задание на год — тысяча штук песцовых шкурок. Милости нет! Какие к чорту исследования, когда нам нужна пушнина! — спорит заведующий.
— И осетры?
— Какие осетры?
— Как же, ведь ваш план — десять тысяч пудовых осетров.
— И осетры есть — надо уметь их поймать.
По тому, как сердито смотрит Вахмистров на Аксенова, я догадываюсь, что мысль об осетрах внушена инструктором, Вахмистров лишь по легкомыслию поспешил сочинить фантастический план и попал в смешное и нелепое положение.
Наша экскурсия в глубь полуострова все же не состоялась.
23 августа приехали две нарты с туземцами, привезли первые песцовые шкурки и, между прочим, сообщили, что на Ямале уже отлично известно о высадке фактории. Кочевья мало-помалу продвигаются к нашим берегам — их странствование по полуострову находится в зависимости от количества оленьих пастбищ и от промыслов.
Через день приехали другие, потом еще и еще. Ежедневно стали появляться новые и новые песцы.
ЯМАЛЬСКИЕ ТУЗЕМЦЫ
Первыми на факторию приехали Ванька Тусида и Яунга Яптик.
По внешнему облику, особенно когда они одеты с ног до головы в мех, ненцы, конечно, типичны и знакомы каждому. Их обувь и одежда, оленьи упряжки и сани-нарты примелькались в книжках, журналах, на кинолентах.
Я никогда не предполагал встретить именно такого человека: с таким осмысленным лицом, так ладно созданного природой. Мне ненцы рисовались полудикарями, стоящими на низкой ступени развития, с соответственной, конечно, внешностью. Не понимаю, откуда и из чего создалось такое представление. Оно глубоко ошибочно, и этой ошибке я чрезвычайно обрадовался.
Сильное и навсегда запоминающееся впечатление производит Яунга Яптик. Среднего роста, пропорционально сложенный, с покойными уверенными движениями, с крепкой и легкой походкой — он положительно хорош, даже красив. Оденьте его в европейской костюм, причешите, замените меховые кисы ботинками и он сделает честь любой культурнейшей нации, для которой характерны волосы цвета вороньего крыла без намека на курчавость.
У Яптика, когда он молчит, постоянно светится в глазах добродушная насмешливость. Чрезвычайно умные, насмешливо поблескивающие глаза. И весь контур головы правильный, четкий, законченный. В его манере держать себя много спокойствия и достоинства, ничего заискивающего или суетливого — простота и уверенная выдержка. На вид ему лет около тридцати, надо думать, эта манера является уже совершенно отстоявшейся его сущностью — он знает цену и себе и другим.
Ванька Тусида производит впечатление несколько пожиже, но зато, пожалуй, и посложней. Он порывистей, живей и бойчее своего товарища. Энергия и предприимчивость из него выпирают. Он не может задержать надолго взгляда в одном направлении — глаза быстры, подвижны, зорки. Много распрашивает, словоохотлив. В его внимательном и любопытном огляде вещей, товаров, лиц и вообще всего окружающего заметно словно что-то принюхивающееся и оценивающее.
Сразу же выяснилось — никто из работников фактории ни аза не смыслит по-ненецки. Только Аксенов об’ясняется, да и то с большими заминками. Гость настойчиво повторяет одну и ту же фразу, пробует дополнить каким-либо вставным словом, пытается подсобить глазами, пальцами, а наш толмач все переспрашивает, обращается то к одному, то к другому, доискивается смысла. Когда поймет — радостно вскрикивает. Мне из этого первого разговора ясно, что Аксенов знает лишь кое-что и кое о чем — его запас весьма ограничен. И туземцы радуются, когда поймут переводчика. Лица расцвечиваются.
— Тарем, тарем! — восклицают они.
„Тарем“ (понял) — это слово все мы быстро усвоили.
Погода выдалась хорошая — в шатре широко распахнули дверное полотнище, усадили гостей за стол, вскипятили чай. К хлебу, сушке, маслу, сахару ненцы отнеслись сдержанно Даже печенье их не прельстило и, с’ев по штучке, они равнодушно устранились. Яптик что-то говорил вполголоса Ваньке. Тот в ответ кивает и испытующе посматривает на заведующего. Несколько раз он повторил Аксенову какую-то фразу. При Яптике он выполняет словно бы роль маклера.
— Что они хотят? — с тревогой спрашивает Вахмистров.
— Просят поднести по чарке, — неохотно переводит Аксенов.
В нашем быту это вопрос крайне деликатный. Из-за него между заведующим и инструктором установились натянутые острые отношения. Вахмистров почти не пьет, склонен считать выпивку чуть ли не преступлением. Аксенов, наоборот привык пить и, как профессиональный полярник-промышленник, не представляет себе работу за полярным кругом без выпивки. В первый же приезд туземцев самый больной вопрос фактории встал на ребро. По взволнованности и колебаниям нашего заведующего было видно, что в его мозгу зреют паллиативы.
— По чарке я, пожалуй, угощу, но вы скажите им, что у нас этого не полагается.
Аксенов усмехнулся и что-то пояснил гостям. Те обменялись быстрым взглядом и тоже усмехнулись.
После стакана водки туземцы раскраснелись, охмелели. Им показывали разные товары, Яптик сходил к нартам и вернулся с мешком, из которого вытащил сначала одну шкурку песца, потом другую. Первый почин!
Песцы великолепны. Белые, как полярный снег, они пышные и легкие. Цельная шкура, размером приблизительно с небольшую собаку, едва ли весит свыше фунта. По пушистой нежности и красоте, конечно, этому меху нет равного.
— Валюта! — значительно проговорил Вахмистров, рассматривая шкурки с видом специалиста-пушника.
Сторговавшись в цене, Яптик заявил, что продаст песцов только при условии, что в числе нужных ему товаров будет отпущен и спирт. Торг чуть не расстроился. Вахмистров выходил из себя, но промышленник был тверд. Видимо, ему во что бы то ни стало хотелось еще выпить — поднесенная чарка подогрела аппетит. Чай, табак, сушка, даже отобранное ружье отошли на второй план.
Тусида, как волчок, ввертывался в переговоры. Он убеждал то Аксенова, то Яптика, порой обращался непосредственно к Вахмистрову, чувствуя, что именно от него зависит исход сделки. Тот не понимал ни слова, беспомощно разводил руками.
Лишь Яптик был спокоен и на слова скуп.
— Короче к делу, нужно дать спирт. Иначе ничего не выйдет, — решительно заключил толмач.
Вахмистров пожевал губами и сдался:
— Хорошо. Скажите, дам поллитра… Только ради почина!..
— Это им наплевать, они тонкостей не понимают, — небрежно ответил Аксенов.
Туземцы посовещались, переводчик ввернул свое слово.
— Литр! — заявил Тусида.
— Поллитра! — отчеканил Вахмистров.
Снова занялся торг и спор.
И надо отдать справедливость, во всей этой своеобразной „приемке пушнины“ с наибольшим достоинством держался все тот же Яунга Яптик. Охмелевший слегка от выпитого стакана, он чаще улыбался, глаза заблестели и их покойно добродушная насмешливость резче обозначилась. Было видно, что ему — опытному промышленнику — не ново иметь дело с скупщиками пушнины. Он ехал на факторию с определенной целью и знал притягательную силу песца.
Вахмистров говорил толмачу с подчеркнутой серьезностью:
— Передайте, что мы не частные, а агенты госторговли. Советская власть ни за что не станет поощрять среди туземцев пьянство. Я не имею права продавать спирт. Даю лишь как первым гостям — из-за почина.
А Яптик слушал и усмешка не сходила с лица.
— Литр…
— Поллитра…
Ванька стремился найти золотую середину. Пили уже третий чай. Ходили всей компанией смотреть оленей и нарты. Стреляли в цель из ружей разных систем.
„Тозовка“, выстрел которой щелкает не громче раздавленного зубами ореха, произвела на туземцев большое впечатление. Яптик долго и внимательно рассматривал механизм. Когда Вахмистров, старательно нацелясь, мастерски всадил пулю в полено, Яптик серьезнейшим образом исследовал действие выстрела. То, как он сам приложился и выстрелил, показывало охотничий навык в отличную меткость.
И все же ни ружья, ни прочие соблазны нашего ассортимента ни к чему не привели.
— Литр, — переводил Аксенов заведующему.
— Поллитра, — упрямо повторял тот. — Скажите, что я и так делаю чуть ли не преступление по службе.
Казалось, что ненцы так и уедут, не завершив сделки. Однако, когда Яунга Яптик, сложив песцов обратно в мешок, встал, то Вахмистров уступил во второй раз.
— Чорт с ними!.. Передайте: другую бутылку я не продаю, а угощаю их ради первого знакомства.
— Для них это не играет роли, — заявил Аксенов.
Я нарочно со всеми подробностями записал в дневник эту первую торговую операцию фактории. Уже по ней можно было судить, какая работа предстояла и какие пути намечались в сношениях с ямальскими туземцами.
Песцы все-таки перешли к нам и повисли на гвозде шатрового столба. Женщины фактории поочередно примеряли пушистый, ослепительно белый мех, кутали шею, зарывались лицом.
Интересно, сколько женских сердец будет сжиматься завистью или ликовать от обладания этими шкурками чудесного полярного зверька?
В ИЗБЕ. В РАБОТЕ. ПЕРВЫЙ КРЕСТОВАТИК. ИЛЬЯ НАРИЧ
К 25 августа изба вчерне закончена. Не только ночи, но и дни настолько похолодали, что мы не стали ждать окончательной отделки дома и перешли из своего сквозного шатра под крышу.
Выражение „окончательной отделки“ следует понимать конечно, условно. Какой отделки мы могли ждать? Вся она заключалась в просушке печей. Когда их затопили, то от сырой кирпичной кладки повалил густыми клубами пар. Стены вспотели, с потолка закапало, одежда и постели взмокли. Это нас не смутило. Лучше сырость, чем мерзнуть в палатке.
Что же касается отделки, то предполагалось лишь устроить перегородки, которыми семейные работники факторий пожелали отделиться от общежития, да отмежевать лавку и амбулаторию. Для штукатурки или окраски совершенно нет материалов. Не догадались привезти даже извести или мелу для побелки.
Изба состоит из двух половин. Каждая представляет собою большую комнату восемь на десять метров, просторность которых несколько скрадывается по настроенными в изобилии печами. В одной комнате огромная русская печь для выпечки товарного хлеба. В нее за раз входит до 35 крупных буханок. А кроме того, поставлена унтермарковская печь — по-сибирски „контрамарка“, — и для скорейшей просушки избы мы соорудили еще и круглую чугунную „времянку“ с железными трубами, приспособленную под каменный уголь.
Во второй половине тоже есть русская печь, размерами поменьше, две „контрамарки“ и железная „буржуйка“ — большая, в ней помещаются дрова обыкновенной длины. Если бы не такое множество печей, то комнаты совершенно походили бы на сараи.
Стены темнеют голыми бревнами, отчасти закопченными, отчасти сохранившими следы побелки. Из пазов между бревнами торчит и космами свисает мох, которым плотники кое-как проконопатили избу. В потолке щели. Доски расходятся местами на палец. Думаем насыпать на чердак песку для теплоты и от дождя.
Фронтоны и крыша устроены тоже не ладно. Ветер гуляет и свистит в дыры, в слуховые окна, в щели. Первый же значительный дождик пронизал нашу постройку, что называется, насквозь. Отовсюду сочилось и капало через крышу на чердак, с чердака в комнаты.
Фактория.
И вид комнат неуютный, грязный, амбарный.
— Ничего — обживемся! — утешаем мы друг друга.
Ждем прихода „Микояна“ — он увезет печников и плотников. Тогда станем устраиваться на зимовье. Пока же чистую нашу горницу занимают гости — рабочие, так как их временный барак пришлось разобрать: материал потребовался для постройки склада и амбара.
Склад просторный и прочный. Он защищает избу от северного ветра. В нем темновато — окошечки малы. Но на-глаз уже определенно, что товары поместятся все, включая и штабеля мешков с мукой. Это нас ободряет и мы храбро глядим в будущее.
Так называемый „крытый двор“ оказался просто амбарчиком. В него поместится ржаная мука. А из кладовки, устроенной в сенях между двумя половинами избы, мы мечтаем оборудовать баньку. Вмажем котел, поставим круглую чугунную печку, раскалим докрасна — милости нет!.. По бане все соскучились, все почесываемся. У нас в запасе имеется целая бочка отличных березовых веников. Но это вбудущем.
Пока же очередной вопрос — торг с артелью рабочих о переноске грузов с берега. Туземцы не оправдали надежд. До снежного первопутка они категорически отказались даже разговаривать. У них нет колес — ездят зимой и летом на нартах. И они слишком дорожат оленями, чтобы тащить по песку на гору хотя бы один мешок с мукой. А зимой они посоветуются, подумают и дадут ответ.
Словом, видно, что надежда на них плохая. Зимой они, возможно, и сработают, но рассчитывать на дешевую перевозку нельзя.
После долгих переговоров с плотниками, сошлись на гривеннике с пуда, притом часть зарплаты будет выдана товаром и платьем.
Шестнадцать здоровых, привычных, втянувшихся уже в этот труд парней перетаскивали грузы с утра до вечера четыре дня сряду. Каждый заработал на свою долю 72 рубля. Я принимал груз на складе, отмечал, записывал, помогал укладывать. И должен сказать по совести: эти 72 целковых грузчики получили не зря. Расстояние от берега до склада каких-нибудь 100 шагов, но под’ем крут, а главное — по зыбучему песку. Положили доски, чтобы не вязнуть. Но и по доске трудно: скользит нога, спирает дыхание. Спины трещат. Даже самые сильные ребята к десятому мешку выдыхались и шли под тяжестью, плетя ногами и шатаясь.
После десяти концов туда-назад делали передышку — курили. На третий день, с десяти мешков понизили урок на пять. К вечеру плечи, шеи, спины почти у всех оказывались стертыми, в ссадинах. Перед сном они тщательно обмывали их друг другу, смазывали вазелином, присыпали. Когда вытащили последний куль, выкатили последнюю двадцатипудовую бочку с солью — в артели уже не осталось ни одного „не стертого“ рабочего. У некоторых шея и плечи вздулись в сплошной воспаленный волдырь.
Нет, на нашей фактории эти люди воистину славно поработали! Что бы ни говорилось про свойственное им вообще рвачество, как бы строго не осуждали их за „длинный“ рубль, ради которого они поехали, но в работе это отменные хваты!
30 августа к вечеру закончили переноску. Осталось лишь из шатра переправить товары под крышу, но это мы сделаем своими силами.
Стадо оленей.
До чего хорошо чувствуют себя люди, закончившие тяжелую аккордную работу! В этот вечер фактория гремела от возгласов, хохота, песен. Вот она — удовлетворенность духа — награда, которую сам в себе таит успешно выполненный труд!
Следующее утро выдалось тихое, теплое. Рабочие с полотенцами и мылом потянулись в тундру к светлым озерам. Ссадины подсохли, намятые спины тихо ноют, перетруженные шарниры суставов словно плохо смазаны — дают себя знать на каждом шагу. Но на душе хорошо, на лице улыбка. Теперь можно отдохнуть уж до самого „Микояна“! И отдых заслужен.
Из-за увалов показываются нарты туземцев. Они стали ежедневными нашими гостями. Их чумы стоят в нескольких километрах. Если подняться на ближний бугор, то к северу, за рукавом Тамбея, и к западу, из-за гребня, виднеются островерхие темные конусы. Это их кочевые палатки, сшитые из оленьих шкур и натянутые на жерди — переносное, легкое жилье, которым они довольствуются зиму и лето.
Стада оленей подходят иногда так близко, что наши собаки их чуют. С тревожным лаем они несутся в тундру, навстречу дразнящему запаху. Возвращаются к нам с видом удивленным и обескураженным. Дескать, о чем же думают хозяева — неужто не понимают, что лакомая дичь бродит под носом.
Вообще наше поведение идет вразрез со всеми собачьими навыками. Вместо того чтобы гнать оленя по всей тундре, бить, стрелять из ружья, мы оттаиваем упряжки туземцев собственным телом, а собак, наоборот, гоняем, привязываем на цепь. Они, нащерив шерсть, прыгают и визжат от злости. Олени пугливо прядают ушами, вздрагивают, шарахаются. Уже было два случая, что сорвавшиеся псы угоняли упряжных оленей в тундру. Мы опасались неприятностей. Но, к счастью, собаки, видимо, не отваживались уходить далеко от жилья и олени находились.
Сегодня приехал Илья Нарич. Это пока единственный знакомый, говорящий по-русски. Он балагур, шутник, любит выпить. Впрочем, это любят они все.
В свой первый приезд, несколько дней назад, Нарич привез шкурку странного зверька. Величиной с маленькую собачку, она светло-коричневого цвета с ярко выделяющимся бурым крестом на спине. Мех густой и, хоть не длинношерстный, но очень пушистый и маняще-нежный.
Вахмистров долго рассматривал шкурку. Вертел ее так и этак, жевал губами, что-то бормотал. Весь его вид выражал, недоуменье.
— Чорт его знает, что за зверь! — воскликнул он наконец. — Не возьму в толк. Шесть лет работаю по пушному делу, а такого не видывал. Милости нет!..
Аксенов следил и улыбался. Нарич откровенно хохотал. Мы все поочередно щупали, гадали.
— Чего уж тут не знать, — пренебрежительно сказал Аксенов. — Обыкновенный крестоватик.
— Это что же такое?
— Песец. Летний песец. Зимой он белый, к весне синеет и зовется „синяком“, а летом буреет, на спине появляется, крест, отсюда и название „крестоватик“.
Песец-крестоватик.
Вахмистрова это весьма сконфузило. Он чувствовал, что в глазах работников факторий, а главное, в присутствии промышленников его репутация спеца пушника омрачена.
— Странно… гм… Милости нет! Первый раз вижу…
— Крестоватик — пушнина не экспортная, — добавил Аксенов.
Нарич хохотал и пояснял окружающим туземцам, как ловко он поставил в тупик „главного“ члена фактории.
Кончилось тем, что, по предложению Вахмистрова, крестоватика за целковый купил инструктор.
— Раз не экспортная, значит, можете приобрести для себя, — сказал заведующий.
К крестоватикам мне еще придется вернуться; здесь я нарочно подробно описал первое наше знакомство не только с этим мехом, но и с самым словом — крестоватик. За исключением Аксенова никто, включая „спеца“ Вахмистрова, не имел об этом звере представления.
Туземцы охотно везут песцовые шкурки и пешки. Пешкой здесь называется шкурка утробного или только, что родившегося оленя. Это красивый и теплый, но сравнительно „не стойкий“ мех. Он боится сырости. Подмоченный и просушенный, быстро „ползет“ — вылезает. Шапки из пешки держатся обыкновенно не больше двух-трех сезонов. По ценности, разумеется, в сравнении с песцом пешка итти не может.
У койки Вахмистрова уже образовались пышные связки цветных шкурок пешки, лоснящихся, будто крытых лаком, и белых, как лебяжий пух, песцов.
Взамен берут хлеб, чай, табак, масло, сушку. К сожалению, все еще не устроена лавка и товары лежат в ящиках. Было бы очень интересно, устроив магазинную выставку, узнать к чему именно потянутся вкусы и симпатии наших клиентов.
Впрочем, есть товар, стоящий вне конкуренции — спирт. Его Вахмистров дает с неохотой и большим разбором. Просят, требуют, клянчат без исключения все. Получают же только сдающие лучшую пушнину или много, на большую сумму. Одному промышленнику, сдавшему три шкурки высокосортного песца, Вахмистров без звука выдал целый литр.
Нарич, как видно, имеет среди туземцев авторитет. Его все промышленники охотно угощают.
Бросается в глаза его старание в присутствие туземцев говорить с работниками фактории как можно больше по-русски. При этом он выбрасывает слова быстро-быстро одно за другим, а так как владеет русской речью вообще слабо, то получается совершенно бессмысленная галиматья. Остальные почтительно молчат. Нарич самодовольно всех оглядывает и хохочет. В его косящих глазах светится откровенная наглость и хитрость.
Когда я беседовал с ним с-глазу-на-глаз, то он держится серьезно, говорит толково, хоть и с трудом, но находит нужные слова. Он из’ездил и исходил весь Зауральский Север. Отлично рассказывает про старину, наперечет знает всех былых скупщиков пушнины, спаивавших туземцев, промышленников.
Между прочим, у него застарелый гнойный плеврит. В Тобольской больнице ему сделали пять лет назад прокол. Два года он ходил с дренажем, а теперь отверстие обросло мозолистым рубцом и гной, продолжая понемногу выделяться, мало тревожит больного. Он сшил из оленьей кожи остроумно приспособленную броню — род бюстхальтера — и прикладывает к ранке какой-то мох, впитывающий выделение. Вообще годами обходится без помощи врачей и больниц. Этим очень горд. Мне кажется, если бы гноетечение вдруг прекратилось и отверстие заросло, то Нарич принял бы это, как удар судьбы.
Странное, какое-то вывихнутое впечатление производит этот старик. Потершись у цивилизации, он впитал от нее только самое худшее, хитрое и своекорыстное. Только то, чем можно выжать личную выгоду из окружающей темноты и невежества. Об этом кричит его малица, крытая яркозеленым сукном с красной отделкой; его гусь, сшитый из белого, как снег, оленя. Об этом же, вероятно, могли бы рассказать его две жены: одна старая, для домашней работы, другая молодая — для утех.
Нарич первый доставил нам свежего мяса. Он привел привязанного оленя — важенку (корову) и при нас на фактории убил ее. Несколько присутствовавших туземцев серьезно и сосредоточенно следили за ходом дела, а когда Нарич распорол живот туши и, повернув ее вверх ногами, собрал в брюхе, как в корыте, всю кровь, то стали пить, марая усы и лица. Брали куски мяса, макали в кровь и ели. Манера есть сырое мясо своеобразная. Отрезается тонкая пластинка печени, почки, сердца или просто мускула и одним концом смачивается в кровь. Ловко наклоняя голову, туземец подхватывает кровавый конец ртом и у самых губ обрезает острым, как бритва, ножом. Жует, причмокивая, жмурясь и улыбаясь от удовольствия.
ПРИХОД „МИКОЯНА“. СМЕНА ЗАВОВ
В этот день, 31 августа, пришел „Анастас Микоян“.
Так скоро мы его не ждали. По нашим расчетам, он мог закончить высадку двух факторий и Гыдоямского отряда зверобоев не раньше 8 числа. Так же, насколько известно, планировали и сами караванщики. Когда на горизонте показалось судно, чуть видное в бинокль, мы были уверены, что идет „Иностранец“ в Новый порт.
Но „Микоян“ дал гудок — сомнений не оставалось: так толсто и низко умел реветь только он.
Плотники и печники стали поспешно собирать пожитки.
В 10 вечера моторка привезла на берег уполномоченного Комсеверпути Евладова и начальника каравана Шарашова. Первое, что мы от них узнали: „Микоян“ через 4 часа уходит дальше к Омску.
Конечно, заторопились. Нужно сдать кое-какие документы, подсчеты, закупленную пушнину, получить последние инструкции.
Сумятицу внес переводчик Аксенов.
— Я на Ямале не остаюсь, — заявил он Евладову.
— То-есть, как не остаетесь? Ведь, вы подписали контракт.
— Подписал, но не остаюсь. Не желаю.
— Но вы срываете работу всей фактории. Вы единственный человек, знающий туземный язык.
— Это все равно — за свой от’езд я сами отвечаю.
— Вас предадут суду!
— Ваше дело отдать под суд, а мое — оправдаться. Забирай вещи и кати на „Микоян“, — приказал Аксенов жене.
Оказалось, и вещи у него уже уложены к от’езду.
— На пароход вас не примут, — твердо сказал уполномоченный.
— Если сбросят силой — все равно заявляю, что я на фактории не работник. Через несколько дней, с первым снегом, туземцы свезут меня в Новый порт. Оттуда я на оленях же проберусь в Обдорск или Таз. Буду, если потребуется, жить в чумах, работать с ними, промышлять. Здесь не останусь.
— Это ваше последнее слово?
— Пусть хоть под расстрел — последнее!
Уполномоченный принялся за разборку дел и просмотр документов.
Уход инструктора всех взволновал, явился полной неожиданностью. Действительно, оставшись „без языка“, мы становились абсолютно беспомощными, работа заведомо срывалась. Неоднократно мы пробовали уже об’ясняться с туземцами пантомимой, но это никогда не удавалось и дело заканчивалось веселым хохотом обоих сторон. Вести торговлю без переводчика представлялось совершенно немыслимым.
Вдвоем с женой Аксенов увязывал последний скарб.
— Не пустят силой — садись одна и жди меня в Обдорске. Тебя ссадить не имеют права: я заявлял раньше, что ты вряд ли останешься на зимовку, — возбужденно наставлял он жену. Я не задержусь.
Не оставалось сомнений, что решение его непоколебимо, заранее обдумано. Перед уполномоченным стояло: здесь же на месте принять какое-то ответственное решение, могущее спасти факторию от краха. Это понимали все и волновались.
Евладов о чем-то вполголоса посовещался с начальником каравана. Мы упаковывали меха, торопливо собирали документы, прошло напряженных полчаса в спешной работе.
— Каким образом, т. Аксенов, вы желали бы переменить условия, чтобы остаться на фактории? — спросил уполномоченный.
— Никак! Я решил втвердую.
— В таком случае, я предлагаю вам остаться заведующим факторией. Примите все дела и все ценности от Вахмистрова, — сказал Евладов.
Это, впрочем, не вызвало особого изумления. Какой-то выход из создавшегося положения диктовался сам собой — выбор же крайне ограничен. Инструктора предложение ни мало не смутило, возможно, он ждал его.
— А как же Вахмистров?
— Сдаст и уедет на „Микояне“ вместе с нами.
Разом спустив решительный тон, Аксенов сначала отнекивался. Неловко-де, скажут, подставил ножку, спихнул. Но с этим быстро было покончено и произошла скоропалительная сдача-приемка документов.
Самого имущества в сущности „не принял“ еще и Вахмистров. Добрая половина товаров и весь инвентарь не были даже подсчитаны, и ничто пока не зафиксировано актами. Тем легче прошло оформление.
Два приказа уполномоченного, несколько кратких бумажек, перемещение наличности кассы из одного кармана в другой — и в третьем часу ночи тт. Евладов, Шарашов и Вахмистров уехали.
Ветер разгулялся, берег заливает здоровой волной, на „Микояне“ нервничают, напоминая гудкам об опасности шторма.
От’езжающие бредут к шлюпке по брюхо в воде. Взморье нахмурилось и предостерегающе поревывает.
Вот теперь уж мы остались одни! Это наглухо — до будущего лета. Евладов, правда, сказал, будто бы зимой к нам собирается приехать с Гыдоямского залива уполномоченный Комсеверпути З. З. Громацкий, зимующий с рыбо-зверобойным отрядом. Однако мы уже слышали, что через губу переправа по льду трудна и опасна. Ширина не меньше ста верст. Нарич утверждает, что туземцы на оленях ни за что не отважатся пробраться через торосы, которые местами образуют непреодолимые нагромождения. Можно, по мнению туземцев, проехать только на собаках. Но ими здесь для езды совершенно не пользуются, поэтому мне приезд Громацкого кажется весьма гадательным.
Затем, у нас имеются еще посулы: возможен прилет аэроплана за пушниной, и не исключена вероятность, что Евладову удастся сыскать в Новом порту или Обдорске опытного заведующего факторией для замены оставленного Аксенова. Он это обещал почти наверняка. Посулы, впрочем, на нас уже не производят большого впечатления.
Если поразмыслить, то смена заведующих на нашей фактории, так сказать, висела в воздухе.
Для работы в отрыве Вахмистров был не подходящ. Не знал туземного языка. Не знал местной пушнины. Не имел представления о здешних промыслах. Не дал себе труда хотя бы приблизительно ознакомиться с бытом туземцев, с условиями работы в их среде, с деятельностью прочих факторий Зауральского Севера. Все его рассказы о необыкновенных охотах, уловах и различных подвигах отдавали хвастовством, когда же мы приехали на Ямал, то выяснилось, что все выдумано, сфантазировано.
Кто-то сказал, что „факт — упрямая вещь“. Именно, упрямая и беспощадная. На каждом шагу действительность подстерегала нашего бывшего заведующего, и факты безжалостно ставили в смешное положение. С ними нельзя обращаться небрежно.
Однако все это было бы полбеды, умей он ладить с людьми. С знающим и толковым толмачом-инструктором все само собой образовалось бы. Не боги горшки обжигают — к концу года, при желании, он об’яснялся бы с туземцами и постиг работу фактории не хуже инструктора. Даже пушное дело — наука не бог весть какая: сортов зверя здесь немного, категорий промышленного сырья тоже. Подучиться было бы вопросом простой сметливости.
Но в том-то и дело, что ладить он не умел. Решительно со всеми сотрудниками у него установились отвратительные отношения. Во всем, до мельчайших пустяков, он требовал безгласного подчинения. Ничьей инициативы не терпел, ни с чьим мнением не считался, каждый почин и всякую мысль, расходящуюся с высказанной им, принимал остро, враждебно, как обиду, как посягательство на свой начальнический авторитет. На кого бы не обрушился — моментально вскипит, кинется с криком, бранью, угрозами. И обязательно руку в карман — за револьвером. Не было сотрудника, которому он не угрожал бы то выгоном, то „пулей в лоб“.
— Пущу пулю!
Поссорился рабочий с собственной женой, — Вахмистров к нему с кулаками. Вася Соболев, добродушный и уживчивый парень, однако не стерпел.
— А ну-ка, давай! — и засучил рукава. — Морду бить — отошло, брат, время!..
— Пулю в лоб!.. Как собаку! — орал Вахмистров.
А иногда говорил это и совершенно спокойно. Например, оставляя незапертый спирт, ронял громко, хотя ни к кому в частности не обращаясь:
— Если кто тронет — пущу пулю в лоб!
Ко мне, как к профуполномоченному, поступило заявление поставить на коллективном собрании вопрос о необходимости „разоружить“ нашего заведующего. Положение было щекотливое и я его откровенно пояснил Евладову и Шарашову.
Умел быть приятным и любезным Вахмистров только с женщинами. Тут он становился неузнаваемым: шутник, рассказчик пикантных анекдотов и историй, добродушен, снисходителен…
Не знаю, был ли вопрос о смене заведующего решен заранее или встал перед Евладовым ребром, благодаря ультиматуму Аксенова, но относительно пригодности Вахмистрова к роли руководителя факторией двух мнений быть не могло. Он, конечно, не пригоден. Ни по подготовке, ни по моральным качествам, ни, главное, по здоровью. За полярным кругом руководитель предприятия должен обладать закалкой и выдержкой прежде всего. Вахмистров, беря это место, переоценил свои силы — не на север, а на юг следует ехать переутомленным работникам, с расшатанными нервами, с издерганным, измотавшимся здоровьем. Куда-нибудь под ласковое небо Тавриды, к голубому морю, на курорт, под уход хорошего невропатолога.
Как бы ни было, а этот вопрос неразрывно связан с острейшим местом деятельности Комитета Севера, в частности Комсеверпути — п о д г о т о в к а к а д р о в!
Не ясно ли, что только при полном отсутствии нужных людей на ответственный пост заведующего факторией возможна посылка человека, не имеющего представления ни о месте работы, ни об условиях сопровождающих ее, ни о специальности, связанной с нею.
Оставляя заведующим Аксенова, уполномоченный дал ряд руководящих указаний и особенно настаивал на коллективности решений.
— Вы неопытны, у вас нет практических навыков — советуйтесь. В серьезных случаях обязательно обсуждайте! Коллектив всегда сщет тот выход, который правильнее. Имейте это в виду. Непременно советуйтесь.