После заседания бюро со мной в избе остался только Роман Наумович. Мы прикрутили фитиль в лампе и прилегли на лавках: я с одной стороны стола, он — с другой. Время за полночь: старые, скрипучие ходики на стене показывали половину первого.

Тело ныло от усталости, но сон не приходил. Шумело в ушах: то ли от непривычной обстановки — мы после многих тревожных дней и бессонных ночей отдыхали в тихой, уютной хате, то ли от наплыва мыслей и воспоминаний. Смерть Брагина не выходила из головы. Если и дальше наш подпольный обком, наш партийный актив будет нести такие потери, нам трудно будет справиться с огромными задачами, возложенными на нас партией. Я вспомнил, как перед нашим отъездом в тыл врага нас предупреждали в ЦК КП(б)Б. Нам поручено дело исключительной важности: поднять белорусский народ на борьбу против фашистской нечисти; вести эту борьбу неустанно — и днем и ночью; превратить подпольные партийные органы в боевые штабы по руководству партизанским движением. Твердо помнить, что враг постарается проникнуть в наши организации, применит террор и диверсии, будет в первую очередь наносить удары по руководящему ядру.

Теперь я еще более убедился в правильности этих предупреждений. Надо с каждым днем повышать бдительность, совершенствовать методы и средства борьбы. Главное — надо теснее связаться с народом, с патриотами Родины. Всюду должны быть свои глаза и уши, чтобы своевременно узнавать о намерениях врага, о его планах, да и не только узнавать, но и парализовать эти планы.

Невольно прислушивался к каждому шороху. Алексея Георгиевича в хате не было, но мне казалось, что он лежит где-то рядом и я слышу его прерывистое горячее дыхание.

Возле окна на улице слышался тихий хрипловатый голос часового Якова Бердниковича. Он рассказывал своему напарнику о червонноозерских днях.

— И вот, слышь ты, как стиснули нас там — ни взад, ни вперед. Фашистов поналезло везде, а на всех канавах полицейские. Дошло до того, что есть нечего. Мне домой — рукой подать, а пробраться нельзя. Сменишься, бывало, на рассвете — кишки марш играют, а в лагере хоть шаром покати: пусто, ничегошеньки нет. С горем пополам достали картошки и варили похлебку. Ребята в шутку прозвали это наше варево «осиновым пюре».

— А как же вы вылезли оттуда? — спрашивал Другой.

И снова Бердникович гудел под окном как шмель, ведя свой рассказ подробно и неторопливо и довольно основательно все преувеличивая.

— Вылезли, брат, только двух ранило… Лодки выручили. По канавке, по канавке — и мимо вражьего логова! Выскочили на греблю, а немчура: «Хальт!» Тут мы как «хальтнули», десятка три поганцев сразу уложили. Мачульский со своими зашел сбоку и еще им поддал и еще! А мы обошли деревню и оказались километрах в двух, у лесочка. Мачульский со своими хлопцами долго не отступал и вел перестрелку. Он там, наверно, еще штук тридцать отправил на тот свет. Ты знаешь, что это за боевой человек!..

Роман Наумович нетерпеливо заворочался на лавке.

— Ты что не спишь? — спросил я. — Что тебя тревожит?

— Да нет, — ответил Мачульский. — Вот врет человек обо мне, просто слушать не могу! Постучи ему в окно, пусть замолчит. Там всего было около тридцати фашистов.

— Пусть говорит. Ему хочется, чтобы так было, ведь в этом вся его душа.

Бердникович, должно быть, сам догадался, что его рассказ могут услышать в избе, и отошел от окна. Мачульский затих, но по его дыханию я знал, что он не спит. Скоро он снова заворочался и подвинулся ближе ко мне.

— Не спится что-то, — пожаловался Роман Наумович, — бессонница! — Он приподнялся и продолжал: — Вспоминаю, что видел в Бобруйске, Минске, и не могу заснуть. Пока выходили из окружения, голова одним была занята, а теперь все встает в памяти, тревожит, волнует. Хочется обдумать и дать правильную оценку.

— А ты расскажи, что у тебя на душе, тогда вместе обдумаем и обсудим.

— Если б не видел своими глазами, не поверил бы, — совсем тихо, но отчетливо говорил Мачульский. — В Минске, в Бобруйске и на всех узловых станциях гитлеровцы открыли бюро пропусков в Москву. В Гомеле устроили бал в честь взятия столицы. Как это понять, что подумать? Пропаганда это фашистская, фальшивая. Я иначе и не думаю. К сожалению, кое-кто в городах может поверить, а в деревне и подавно. Можем ли мы доказать людям, что это ложь? Можем и должны! Хорошо, что мы послали связных в ЦК, но кто знает, дойдут ли? Вот уже сколько времени они в дороге. Я думаю, Василий Иванович, что нашу связь с Москвой и с фронтом надо скорее укрепить любыми средствами, любыми путями! Радиоприемников больше достать! Дать их в каждый отряд, в каждую группу. Поищем — найдем! Тогда все регулярно станут слушать сообщения Совинформбюро и распространять среди народа. А там о шифрах и рациях надо будет подумать.

Мачульский спустил с лавки ноги, сел возле меня и, опершись локтем о стол, задумался. Слышно было, как он трудно, простуженно дышал, потирал пальцами давно не бритую щеку.

— Городами нам надо заняться по-настоящему, — продолжал он. — Нелегко, но без этого нельзя. Нам надо направить туда опытных партийцев. Я расскажу тебе, что делается в Минске. Вот слушай, что сам видел и что передавали минчане, с которыми мне приходилось встречаться. Захватив Минск, оккупанты начали грабить город и безжалостно истреблять людей. На Широкой улице, в Дроздах под Минском и в Тростенце открыли лагеря смерти. Десятки тысяч мужчин согнали только в Дрозды. Их заставляют сутками лежать на земле лицом вниз без движения. Тот, кто шевельнет хотя бы рукой, в того стреляют. Людей морят голодом, не дают воды. В день на троих дают гнилую селедку, а воды привозят бочку на тысячу человек. Людей мучают, пытают, многих живыми бросают в ямы и сжигают термитом.

Территорию вокруг Юбилейной площади и еврейского кладбища гитлеровцы отгородили под гетто.

Юбилейной площади теперь нет в Минске, а есть «Склавенплац» — «Площадь рабов». Тут от фашистских пыток каждый день гибнут сотни евреев.

В Доме правительства — штаб гитлеровской авиачасти, в гараже Совнаркома — артиллерийская и оружейная мастерские. Все уцелевшие здания заняты штабами, эсэсовцами, частями СД. Видно по всему, что оккупанты хотят превратить Минск в военно-административный и политический опорный пункт центральной группировки войск. Здесь размещаются боевые резервы, сюда отводятся для пополнения и переформирования разбитые на фронте части. В Минске находится управление железными дорогами, много разных учреждений и госпиталей. Самые большие здания занял генеральный комиссариат — управление оккупированной территорией Белоруссии. В его подчинении десятки различных фашистских ведомств и учреждений, в том числе огромный аппарат гестапо, СД и полевой полиции. В минских типографиях печатаются фашистские газеты, листовки, плакаты на немецком и белорусском языках.

На каждом шагу минчанина подстерегает смерть. Однажды мне попалась в руки фашистская «Минская газета» за 27 июля. Там я прочитал одно объявление.

Мачульский достал из кармана записную книжку, чиркнул зажигалкой и прочитал:

— «По причине систематических актов саботажа со стороны гражданского населения против немецких воинских частей (повреждение кабелей связи) расстреляно 100 мужчин.

За каждый акт саботажа в дальнейшем, если виновный окажется невыявленным, будет расстреляно 50 мужчин.

Обязанность каждого уведомлять о виновных!»

В Заславле знакомые коммунисты показывали приказ Гитлера от 17 июня 1941 года. В нем сказано, что каждый фашистский солдат имеет право грабить и убивать советских людей.

Не перескажешь и сотой доли того, что приходится переносить минчанам. Казалось бы, что при таких условиях люди забиты, прижаты к земле, но они живут, действуют и борются! Вот что я видел своими глазами. Эсэсовцы вели военнопленных. Кое-кто из горожан вышел на улицу. Один красноармеец поскользнулся у ворот, упал, а подняться не может. Женщина, которая стояла у ворот, в одно мгновение схватила его за руки — и в калитку. Потом вышла и как ни в чем не бывало стоит и смотрит. Конвойный, если бы увидел, застрелил бы и ее и пленного, но женщина в ту минуту, наверное, не думала о смерти.

Мачульский с минуту помолчал, свернул папиросу, потом, глубоко затянувшись, продолжал:

— Был я в одной пригородной инфекционной больнице. В таких закоулках теперь легче остаться незамеченным. Мне рассказали там о медсестре Ларисе Николаевне Козловой. Она не хотела работать на немцев. А когда узнала, что в больнице много наших людей, пришла в больницу. С первых же дней ей стало ясно, что здесь не лечат, а умерщвляют больных. Лариса Николаевна, рискуя жизнью, начала лечить их. У нее нашлись помощники, организовалась подпольная группа. Советские медики лечили наших военнопленных и переправляли в партизанские отряды.

Большую помощь оказала Лариса Николаевна военнопленным, которые под видом гражданских лежали в других больницах города. Она часто заглядывала туда и, хотя сама с детьми жила впроголодь, приносила слабым больным продукты. Тем, кто поправлялся, помогала добыть документы, одежду и давала советы, как выбраться из города и добраться до ближайшего партизанского отряда. Чтобы гитлеровская администрация ничего не заметила, Лариса Николаевна устраивала на освободившиеся койки больных крестьян.

Козлову арестовали. Пять суток ее пытали в гестапо, чтобы раскрыть всю группу. У нее вырывали волосы на голове, ломали пальцы на руках. Ничего не сказала мужественная женщина и погибла смертью героя.

Подпольная группа, созданная Козловой, несмотря на неслыханные зверства оккупантов, и сейчас действует.

Рассказывали мне о подпольщиках в типографии имени Сталина. Это одна из самых сильных групп в городе. В городе и за городом часто появляются печатные листовки. Их выпускают наборщики, мобилизованные для работы в фашистских типографиях. Делают они это таким образом. Наборщику дается часть текста, и он его прячет до удобного случая. Выбрав минуту, он набирает часть текста, другой — другую и так далее. Потом все эти части складываются и печатаются, но уже в другой типографии.

Недавно на бирже труда появилось объявление, что в немецкую артиллерийскую и ружейную мастерские требуются чернорабочие. Подпольные группы направили туда людей, которые умели не только ремонтировать, но и выносить оружие из мастерской. Много оружия в разобранном виде выносится также из другой мастерской — бывшего гаража Совнаркома…

Все, что рассказал Мачульский, было чрезвычайно важно. Я знал, что он и сотой доли не рассказал того, что происходило в крупных городах и особенно в Минске. Через своих связных мы знали, что тысячи патриотов в белорусской столице вступили в решительную и самоотверженную борьбу с оккупантами. Были у нас сведения о подпольщиках с заводов имени Мясникова, Ворошилова, Кирова и других. Подпольные группы там начали действовать с первых месяцев войны. Особенно много рассказывалось о группе коммуниста Трусова Кирилла Ивановича, работника завода имени Мясникова.

Очень характерна биография этого человека. Детские годы Кирилла Ивановича прошли в семье борисовского кустаря в нужде и голоде. Отец был убит на империалистической войне. Шестнадцатилетним юношей Трусов ушел добровольцем на гражданскую войну. После войны был военнослужащим, работал в городе Червене на агитмашине. В 1923 году вступил в партию.

Война застала его в Минске, где он работал бригадиром на авторемонтном заводе. Все дни страшных бомбардировок города он провел на заводе: помогал спасать ценное оборудование. Домой пришел только на третий день войны. Жена его, Александра Владимировна, работала в детском саду, но эвакуироваться не смогла. Когда из города вывозили детей, в пороховом дыму исчез ее сын. Его потом нашли живым, но выехать из города было уже невозможно, Минск запрудили фашисты. Проводная улица, где жила семья Трусовых, — глухая окраина, однако в поисках коммунистов и туда заглядывали гестаповцы. Кирилл Иванович скрывался, а потом, чтобы отвести подозрение, пошел работать на вагоноремонтный завод имени Мясникова. Там он познакомился с рабочими, которым мог довериться. Вместе начали думать, как в очень сложных условиях начать подпольную работу, бороться с врагом.

Пришел однажды Кирилл Иванович к себе на квартиру. На полу около стола сидели со своими игрушками четверо его маленьких детей. Жена возилась у печки, но движения ее были такие вялые, безразличные, что казалось, все из рук валится. «Что будет с детьми? — эта мысль больно ранила его сердце. — Хватит ли сил, выдержки, умения защитить их от лишений и страданий, принесенных врагом, удастся ли пережить вместе с ними все испытания, которые встретятся на их пути?»

Александра Владимировна заметила тревогу на лице мужа. Мелькнула мысль, что он нездоров или что-нибудь стряслось на заводе. Спросила, а он молчит, словно не знает, что ответить. Молчал Кирилл Иванович долго, а потом взял на руки самого маленького, двухлетнего сына, крепко прижал к груди:

— Тяжкое время, детки, выпало на вашу долю, — тихо промолвил он. — На вашу и на нашу.

Жена еще больше насторожилась, и Кирилл Иванович под большим секретом сказал ей, что он решил включиться в активную борьбу с фашистскими захватчиками.

— А они? — показала Александра Владимировна на детей.

— Что ж теперь сделаешь, — развел руками муж. — Конечно, легче тому, у кого их нет, но и нам, многосемейным, нельзя сидеть сложа руки. Не такое теперь время.

И он рассказал о том, что увидел сегодня в городе.

Немцы гнали пленных красноармейцев по Советской улице. Впереди пустили грузовик с мешком заплесневевших сухарей. Красноармейцы, измученные голодом, жаждой и страданиями, еле переставляли ноги. А гитлеровцы с бесчеловечной методичностью каждые две-три минуты бросали с грузовика на мостовую по нескольку сухарей. Некоторые из красноармейцев, не выдержав голода, нагибаются за сухарями и отстают, а конвоиры косят их из автомата. Пока дошли до бетонного моста, колонна уменьшилась наполовину. Убитые пленные лежали вдоль всей улицы.

Сердце сжималось у Александры Владимировны, когда она слушала рассказ мужа. Она и сама видела фашистские зверства. Вот, например, сегодня по улице ехал велосипедист, она видела его из окна. Он приблизился к дому напротив, а там возле калитки играла девочка лет трех-четырех. В руках у нее бутылка с песком. Девочка увидела немца, испугалась, бутылка выскользнула из рук и покатилась на мостовую. Гестаповец резко свернул и слез с велосипеда. С опаской обошел бутылку, ударил ногой девочку и вошел во двор. Мать ее несла воду из колодца. Гестаповец налетел на женщину, сбил с ног и начал топтать каблуками. Фашистскому палачу показалось, что девочка бросила под колеса велосипеда бутылку со взрывчатым веществом.

Александра Владимировна рассказала об этом мужу и припомнила несколько случаев героизма советских людей.

— Вот видишь, — сказал Кирилл Иванович, — люди жертвуют всем, время теперь такое. Люди, о которых ты говоришь, пока что не победили немцев. Но они показали, что врага не нужно бояться, не нужно падать перед ним на колени. Если у нас много будет таких людей, то мы будем наносить вред оккупантам и поможем нашей, армии. А они есть у нас, эти люди, и немало, я в этом уверен. Нужно только побыстрей нам найти друг друга и организоваться. Мы с тобой никогда и нигде не были последними и теперь не будем. Сидеть и ждать, пока кто-нибудь начнет первый, не в нашем характере. Жаль детей, но ничего не сделаешь.

— Я все понимаю, — тихо сказала Александра Владимировна.

Кирилл Иванович включился в подпольную борьбу. Его группа быстро росла. Вместе с пожилыми кадровыми рабочими в группе активно действовали комсомольцы. Подпольщики принимали по радио сводки Совинформбюро, размножали их и распространяли среди рабочих, собирали и прятали в надежных местах оружие и боеприпасы. Члены подпольной группы работали во всех наиболее важных цехах и вредили оккупантам. В колесном цехе, например, выпускали колеса, которые не могли долго служить. Однажды рабочим цеха было поручено сменить колесные пары в вагонах немецкого эшелона. Колеса сменили, а через несколько километров вагон сошел с рельсов и произошло крушение. Много военной техники было разбито, погибло около двухсот фашистских солдат.

В ремонтном цехе подпольщики засыпали в буксы песок. В пути буксы загорались, и поезд стоял, пока их меняли. График движения поездов срывался, и военные эшелоны задерживались.

Подпольная группа все шире разворачивала свою деятельность. Постепенно налаживалась связь с подпольщиками других заводов и пригородных районов. Но вскоре группу постигло большое несчастье. То ли была допущена какая-то оплошность в конспирации, то ли выдал провокатор — 14 октября 1941 года Трусова арестовали.

Шесть дней допрашивали и истязали фашисты Кирилла Ивановича. Шесть дней этот мужественный человек выдерживал страшные пытки, угрозы, издевательства. Его морили голодом, жаждой, загоняли под ногти иголки, угрожали уничтожить всю семью, если он не выдаст подпольщиков. Но Кирилл Иванович ни слова не сказал фашистам. Наоборот, он еще смог каким-то образом передать одному подпольщику, что его собираются схватить, и тем спас человека от смерти.

Семье Трусова пришлось вынести страшные испытания. Не проходило дня, чтобы не являлись гестаповцы и не устраивали допросов с угрозами и побоями. Не найдя ничего подозрительного в доме, фашисты все же арестовали Александру Владимировну и посадили в тюрьму. Дети остались одни. Три дня допрашивали фашисты мужественную белорусскую женщину, каких только провокаций ни придумывали, однако ничего не добились. На квартире Трусовых часто бывали подпольщики, но Александра Владимировна никого не выдала. Бесстрашно, стойко переносила она издевательства и пытки, не дрогнула, не пошатнулась ни на одно мгновение.

Домой она пришла измученная, без сил. Дети бросились навстречу. Прижимаются, целуют, дрожат от радости, а у самих глазки запали от голода и бессонных тревожных ночей.

— А где тата? — тихонько, чтоб не услыхали малыши, спросила старшая дочка Аня.

Она несколько раз тайком от детей бегала к тюремным воротам, подолгу стояла там, надеясь хоть что-нибудь узнать о судьбе отца и матери. Домой девочка возвращалась печальная, а маленьким говорила, что видела папу и маму и они скоро придут домой.

Александра Владимировна, услыхав шепот дочери, закрыла лицо руками и заплакала. Дети тоже заплакали.

— Придет тата, — сказала Александра Владимировна. — Не плачьте! — Однако в ее голосе не было уверенности.

На следующий день утром поднялась с постели и хотела пойти к тюрьме узнать, где Кирилл Иванович, жив ли? Ступила по комнате и поняла, что не дойдет и до порога: болела голова, ныли руки и ноги, перед глазами плавали желтые круги.

— Аня! — тихо позвала она дочку и при ее помощи добралась до кровати. — Сходи, детка, в город, подойди к гестапо, к тюрьме. Может, узнаешь, что нибудь, услышишь…

Аня вернулась домой, когда стемнело, почерневшая и измученная. От испуга и отчаяния она не могла вымолвить ни слова, а потом, когда малыши уснули, рассказала матери все, что узнала и увидела.

Она долго стояла и ждала возле ворот. Подошли еще люди и стояли вместе с ней, ждали. Кто-то сказал, что вчера немцы повесили многих советских патриотов. Некоторые пошли посмотреть, нет ли среди повешенных своих. Пошла с ними и Аня. До самого вечера она бродила по городу. Обошла все площади, скверы, парки. Задыхалась от ужаса, ноги подкашивались, когда подходила к виселицам… Не найдя среди повешенных отца, шла искать дальше.

Перед сумерками девочка пришла на Ляховку. Там, на воротах дрожжевого завода, она увидела повешенных. Возле ворот стоял немец, и подойти ближе было нельзя. Она стала вглядываться: один из повешенных еще совсем молодой и ростом меньше, чем отец, другая — девушка с обмотанными марлей ногами, а третий…

Аня с криком бросилась к виселице и свалилась у ног часового… Третий был Кирилл Иванович…

Часовой, немолодой немец, опасливо посмотрел кругом, взял девочку за руки и отвел на другую сторону улицы. Здесь, у порога полуразрушенного закрытого магазина, она стояла до самого темна и плакала. Вечером подъехала грузовая машина, какие-то люди сняли казненных, и машина двинулась дальше. Девочка побежала за машиной. Ей хотелось узнать, где похоронят отца, и хоть об этом сказать матери. Но разве поспеешь за машиной?

Так погиб Кирилл Иванович, один из первых организаторов минского подполья. Дело же, начатое им, не погибло. Подпольная организация на заводе имени Мясникова действовала очень активно, увеличивалась и крепла.

В сельских местностях обком уже многое сделал, а на города пока что меньше обращали внимания. Мы не учли, что в городах борьба проходила в более сложных условиях. Однако связь с городами мы держали. С Борисовом, Крупками, Логойском и Заславлем связь поддерживалась через Ходоркевича и Яраша, а позже через товарищей Смирнова и Федорова. Через Шашуру, Ольховца, Храпко и Полонейчика наладили связь с Бобруйском, Осиповичами, Старыми Дорогами. С Пуховичами, Червенем и частично с Минском нас связывал Покровский.

Однако этого было явно недостаточно. Десятки подпольных партийных организаций и групп требовали более оперативного и ежедневного руководства. А ведь ясно, что даже одна подпольная группа в Минске, где сосредоточено много гитлеровцев, может многое сделать. Да и сообщения из Минска имели очень большую ценность. Если это военный план — то план крупных масштабов, если директива — так из самой ставки! В Минске размещена гитлеровская промышленность, учреждения, железнодорожный узел. Диверсия в Минске — нож в сердце врага. Наконец создание широкого минского подполья могло бы серьезно помочь массовому развертыванию партизанского движения в пригородных районах. Минским областным комитетом партии оставлены там надежные люди. Проверенные, стойкие коммунисты работали в Руденске, Заславле, Логойске, Пуховичах, Червене, Дзержинске, Смолевичах. Если они будут связаны с минскими коммунистами, им легче стать на ноги, развернуть партизанское движение в больших масштабах. Из Минска пойдут в окрестные леса оружие и медикаменты, шрифты и типографские машины, бумага и все необходимое. А главное, оттуда пойдут люди — закаленные большевики, стойкие патриоты.

Мачульский спустя некоторое время уснул, усталость взяла свое, а я еще долго лежал с открытыми глазами. Все новые и новые планы возникали в голове, как-то особенно ярко и отчетливо вырисовывались задачи ближайших дней.