1. Весной в Великополе

Вадим Белосельский ведет старую бежевую «Победу» по мокрой булыжной мостовой. С пасмурного серого неба моросит мелкий дождь. «Дворники» сгребают черной лапой капли, размазывая их по разделенному металлической планкой стеклу На новых «Волгах» стекло сплошное, а вот у «Победы» все время маячит перед глазами вертикальная полоска хромированного металла. Прохожие выставили над головами черные, будто надутые зонты, мужчины в длинных темных пальто, а женщины в коричневых и синих капроновых плащах — новая мода. Их называют «болоньи». На ногах — разноцветные боты. Тогда еще не изобрели для них высокие сапожки на шпильках.

— В типографию, коротко бросает редактор городской газеты Петр Семенович Румянов. Он сидит рядом и угрюмо смотрит прямо перед собой. С час ждал его Вадим у подъезда кремового трехэтажного здания горкома партии. Вышел оттуда редактор злой, желваки так и ходили на чисто выбритых щеках, черные усики подрагивали, как у рассерженного кота. Его внешний вид нынче совсем не соответствовал столь добродушной фамилии. Кстати, Петр Семенович и впрямь чем-то походил на холеного пушистого сибирского кота и, как все коты, не любил, когда его гладили против шерсти. Вадим ни о чем не спрашивал своего шефа, знал, что тот и сам все расскажет. Румянов был не в меру разговорчив, никаких секретов не умел хранить, да своего шофера и не стеснялся. Более того, у них установились добрые доверительные отношения. Только благодаря редактору Вадим два года назад перебрался из Пушкинских Гор в город Великополь. Румянов познакомился с ним на турбазе, куда впервые приехал с пушкиногорским редактором районной газеты на рыбалку. Вадим уже не жил на турбазе, но на выходные всегда приезжал к деду. После десятилетки он закончил трехмесячные шоферские курсы и работал в местном леспромхозе, сначала гонял на полуторке, потом перевели на мощный лесовоз с прицепом. Жил в рабочем общежитии на улице Пушкина, правда, старался только ночевать там, потому что почти каждодневные, вернее, вечерние пьянки лесорубов его раздражали. Сам он не пил и не мог терпеть пьяниц. Это у него осталось с детства, насмотрелся на хмельных начальников, широко гулявших на турбазе… В семнадцать лет он один-единственный раз напился до потери сознания после первой своей получки. Подбили ребята из общежития, заявив, что первую получку всегда обмывают. Таков уж закон. Ну и обмыли! Утром он с трудом дополз до туалета и долго выворачивал из себя все свои горящие огнем внутренности. Отвращение осталось столь сильное и стойкое, что он дал себе слово больше никогда водки в рот не брать. Водка, которую они глушили, называлась «сучок». Знатоки утверждали, что ее гонят из опилок и нефти. И стоила она дешевле. И вот четыре года верен своему слову, хотя в редакции газеты «Великопольский рабочий» пьют решительно все — от курьера до редактора. Пьют по любому поводу и без повода. В городе вечером редко на улицах встретишь трезвого мужчину. Вот так Вадим понял, что существуют два совершенно разных мира: мир пьющих и мир трезвых. Последних было гораздо меньше. Женщины в Великополе тоже не отставали в отношении выпивки от мужчин. То и дело рассказывали жуткие истории про спившихся и погибших от «зеленого змия». Капитан из военкомата плотненько посидел в компании допризывников и ночью захлебнулся в собственной блевотине, литсотрудник из партотдела «Великопольского рабочего» после сильной пьянки утром умолял жену дать ему опохмелиться, но та наотрез отказала и он через несколько часов умер в постели. И все в редакции единодушно обвиняли жену литсотрудника, мол, она убила того. Стоило ей налить ему сто граммов и человек, глядишь, и оклемался бы…

Россия пила, разбухала от пьянства, исподволь нарождались дети-дебилы. Тогда еще их так не называли. Люди мучились похмельем и не обращали внимания на катастрофу, надвигавшуюся на страну. Со смешком поговаривали, что сам глава правительства Никитка Хрущев не дурак выпить и закусить, якобы пьяный выступает на телевидении, а в Ленинграде чуть не упал с трибуны на Кировском заводе, то же самое было раз или два у трапа самолета. Надирался коньяком в воздухе. Ни одна высокая встреча не обходилась в столице без застолья и охоты. И местные начальники стали подражать высоким чинам: встречали и провожали уполномоченных и ревизоров пьяно и хлебосольно, возили на турбазы, на рыбалки и охоту, где тоже вино лилось рекой. В дорогу снабжали дорогими подарками.

По-видимому, руководителям страны было на руку, что народ лихо пьет, мучается по утрам похмельем, не вникает в политику, экономику, по привычке верит всему написанному в газетах и сказанному дикторами телевидения и радио. На смену культа Сталина пришел и все больше набирал силу культ Хрущева. И уже все забыли, что он первым замахнулся на Сталина и осудил его культ. Но не сам же Хрущев восхваляет себя? Какая-то невидимая сила делает это, используя его слабые стороны — внимание к лести, дифирамбам. Кому-то надо, чтобы был культ. Скорее всего, тем невидимкам, которые прячутся за грузной спиной разжиревшего правителя. Да и правитель ли он? Может, и правят страной как раз те, кто за его спиной?.. Не было ни газеты или журнала, где бы не печатались его портреты, особенно «Огонек» усердствовал, посвящая каждому шагу российского владыки цветные страницы. «Великий зодчий», «верный ленинец», «выдающийся деятель» и тому подобные эпитеты заполонили газеты-журналы, а по стране про «кукурузника» гуляли анекдоты, вроде бы за них никого не сажали, наоборот, сообщали о реабилитированных, из лагерей возвращались ни за что ни про что просидевшие при Сталине долгие годы заключенные. Говорили, что Хрущев никого не сажает, даже таких сталинских сатрапов-злодеев, как кровавый палач Каганович, вместо лагерей и расстрела отправил на руководящую работу в разные концы страны членов антипартийной группы Маленкова-Булганина и примкнувшего к ним Шепилова, а раскаявшегося и назвавшего себя публично старым дураком Ворошилова вообще простил. Хрущев не вызывал в народе страха и ненависти, очень уж была у него добродушной усеянная крупными бородавками физиономия, немного раздражали его странная привязанность к кукурузе, которую повсеместно заставляли выращивать, да часто нелепые высказывания по вопросам политики, экономики, литературы и искусства. Зато в «героях» стали ходить такие пронырливые поэты, как Вознесенский, Евтушенко, скульптор Неизвестный, посмевшие возражать главе правительства…

— Ну и сволочь этот Шапкин! — заговорил редактор, — Упрекнул меня, что в моей газете критических материалов больше, чем положительных! Будто не видит, что одни речи Хрущева сжирают по две-три полосы. Гнида, не хуже меня знает, что в нашей местности не растет эта проклятая кукуруза, исстари наши земли славились отменными урожаями льна, нет, толкует, пропагандируйте кукурузу… Но мы же видели с тобой, что она преет на корню, не поднимается выше ржи или пшеницы. Кукуруза любит тепло, солнце, а у нас, бывает, весь месяц льют дожди, вон как сегодня…

Гавриил Львович Шапкин — это заведующий отделом пропаганды и агитации горкома партии, Вадим несколько раз возил его с редактором на их дачи. Обычно воркуют в машине как голубки… Румянов с первым секретарем горкома партии на «ты», что ему Шапкин! Редактор — член бюро, а Шапкин всего-навсего член горкома.

— Вы же говорили, что Шапкину скоро дадут по шапке? — вспомнил Вадим. Румянов как-то зимой сказал, что завпропагандой и агитацией метит на его редакционное место, хотя и не имеет журналистского образования. У нас ведь партработник считается специалистом на любой должности… Он, Румянов, закончил ленинградскую Высшую партийную школу, а Шапкин — пединститут! Историк. Передовицу-то сам не может написать, а туда же — в редакторы!.. В феврале 1963 года Петру Семеновичу на бюро горкома вынесли выговор за фельетон, в котором ненароком был задет родственник первого секретаря псковского обкома КПСС. Он возглавлял строительный трест в Великополе. В редакции думали, что редактора снимут, но вроде бы обошлось. Он быстро тиснул на первой полосе опровержение, а литсотруднику промотдела Казину — автору фельетона влепил строгий выговор и не заплатил гонорар. Возил его в субботу Вадим и на квартиру к родственнику хозяина области. С тяжелой сумкой поднялся к тому Румянов, а через час, раскрасневшийся и хмельной, отпустил Вадима до утра…

— Умеет, шельма, влезать в задницу к начальству, — вздохнул Петр Семенович. — На лету угадывает все желания Первого. Вот и на меня накинулся сегодня не просто так: наверняка заранее переговорил с Первым. А тот сейчас в Пскове на бюро обкома партии. Поговаривают, что его метят на предрика в областной центр… А тогда произойдет такая перестановка: второй станет первым, Шапкина назначат секретарем по идеологии. Может, тогда, курва, успокоится и не будет меня подсиживать…

— Вы вроде бы друзья, — заметил Вадим.

— Эх, Вадик, простая душа, да разве бывают друзья в партаппарате? Там один на другого точат зуб. Волки и то живут дружнее. У них половина времени уходит на интриги да подхалимаж перед начальством. Угодит Первому — подымется на ступеньку выше, не угодит — загремит на советскую работу. А кто из них чего умеет делать-то? Свои давнишние специальности давно позабыли, что и могут — так это по телефону руководить да страху на подчиненных нагонять. Ну еще молоденьких секретарш оглаживать… Сколько таких выходцев из обкома-горкома организаций развалили! Не счесть. А ведь за это не снимают, переводят на новый участок, который тоже скоро будет завален. Дурак — так он и везде дурак. Одним словом, но-менк-ла-тура! А она непотопляема.

— Вы тоже — номенклатура, — вставил Вадим.

— Я еще и специалист, Вадя, — улыбнулся Петр Семенович — У меня высшее журналистское образование и я сам пишу не только сухие передовицы, которые читают партработники, но и проблемные статьи на экономические темы. А придет такой Шапкин-Тяпкин и будут за него писать передовицы все завотделами по очереди, как было при Любимове. А гонорар, естественно, ему, да еще по высшей ставке! Нет, меня просто так не снимут, я знаю расстановку сил в нашем городе и никому не позволю себе на хвост наступить… Меня утверждали на бюро обкома партии и в ЦК, а это не фунт изюму. И с Первым мы ладим.

— На рыбалку вместе ездите… И ловите с одной лодки.

— Вот именно, с одной… А ты заметил? — оживился Румянов. — Он никогда не приглашает с собой Шапкина. А почему? Потому что тот рылом не вышел. У Первого свой уровень, круг знакомых, а у заведующих отделами — свой. Они даже пьют раздельно… — Петр Семенович на мгновение задумался и прибавил: — У меня застарелая язва желудка, пить совсем нельзя, а я гублю себя с ними на дачах и рыбалках… Главные дела там, Вадик, и решаются: кого продвинуть, кому дать по шапке. Утверждаются или закрываются многомиллионные проекты строительства, модернизации. Если Первый любит кошек, то и ты срочно заводи сиамского кота, если Первый рыбак или охотник, то поскорее приобретай удочки, спиннинг, ружье… И пусть тебе противно стрелять в дичь, пали, радуйся удаче начальника, поддакивай ему, восхищайся им… Иначе не выживешь в этом проклятом мире. А свое «я», как Кощей Бессмертный, схорони в коробочке и спрячь на дне морском… Помнишь детскую сказку?

— Кощей прятал на дне морском золотое яйцо со своей жизнью, — улыбнулся Вадим. Редактор любил вставлять в разговоре что-либо из народного фольклора, вот только часто путал…

Румянову грех жаловаться на «проклятый мир», у него трехкомнатная квартира в центре в обкомовском доме, дача на Янтарном озере, где построились только городские руководители, почти новый собственный «газик». Причем, достался, можно сказать, почти задаром. По указанию Хрущева стали отбирать у многих руководителей среднего звена персональные машины и передавать в свободную продажу. В свободную — относительно. Начальники быстро смекнули, что здесь можно поживиться: лучшие автомашины, как списанные, оформили на себя, а уж совсем изношенные выбросили на продажу населению. Впрочем, и там продавали своим по блату и за взятки.

Вадиму не раз приходило в голову, что партработники и их приближенные руководители крупных организаций и предприятий давно живут в том самом никому непонятном коммунизме, который, неизвестно когда и зачем должен наступить в необозримо далеком будущем. Коммунизм — это столь утопическое понятие, что даже самые рьяные его радетели имели смутное представление о нем, потому торопились «построить» собственный «коммунизм», для себя. Они сейчас уже все имеют, всем владеют и вместе с тем ни за что не отвечают, живут в своем тщательно законспирированном и отгороженном высокими заборами с охраной от народа мире. Для них не существует дефицита, чего-либо запретного, у них свои законы существования, ничего общего не имеющие с общепринятыми законами. Стали понемногу выпускать за границу, так как партийные работники не платят денег за путевки, едут руководителями групп, а точнее — надсмотрщиками, и еще за это получают валюту. И в этот «коммунизм для себя» они не допускают «чужих», а «чужие» для них — это весь советский народ, который ничего, кроме права пить в неограниченном количестве водку и вино и закусывать недоброкачественным продуктом, не имеет. Ладно бы, если партаппаратчики жили на народные средства и имели все доступные у нас блага, народ прокормил бы их, но они на каждом шагу вредят этому самому народу, обманывают его, надувают, издеваются над ним, разве что при Хрущеве не убивают повально, как при Сталине. И уж совсем кощунственно — что заставляют, начиная с детского сада, прославлять основоположников этой страшной человеконенавистнической системы, полностью себя скомпрометировавшей перед всем цивилизованным миром, прославлять себя, внушать людям, что они и есть благодетели народа. Все свои чудовищные проекты по уничтожению деревень, земли, отравлению озер, загрязнению атмосферы они делают якобы во благо народу и от имени народа…

А народ молчит, пьет себе горькую и «бормотуху» и помалкивает. Молчал даже, когда его миллионами убивали…

Вадим иногда удивлялся своей судьбе: на турбазе он насмотрелся на «господ» России, попал в большой город — и снова служит им, господам-партийцам. Он, кому они дотла разрушили жизнь, украли детство, лишили родителей. В отдельности не так уж редко встречались ему среди партийцев вполне приличные люди, хотя бы этот самый Румянов. Значит, дело не в людях, а в самой системе, которая делает людей такими. Одних господами, других покорными рабами. И если послушный раб еще может перейти в разряд господ — назначение депутатом Верховного Совета или членом ЦК КПСС, то из господ, как бы ты не проштрафился и сколько бы не наломал дров, в рабы никогда не попадешь. Номенклатура этого не допустит. Страна богатая, все выдюжит и всегда найдется для тебя руководящее кресло, сидя в котором с трубкой в руке, ты можешь продолжать разваливать очередной хозяйственный участок…

— Заверни, Вадим, к забегаловке на углу, — распорядился Румянов, — Душа свербит, нужно сто граммов принять. Там сейчас мало народу.

Вадим послушно подогнал «Победу» к низкому крыльцу с навесом небольшого буфета, где всегда есть выпивка и свежее «Жигулевское» пиво местного завода.

 

2. Рая из райпотребсоюза

Город Великополь пять лет назад был довольно процветающим областным центром. И вдруг как гром среди ясного неба: решение Хрущева об укрупнении областей! Из перспективного областного центра с развивающейся промышленностью и крупным строительством Великополь превратился в один из заурядных городов псковской области, правда, покрупнее других. Бывают стихийные бедствия, катастрофы, но люди издревле привыкли смиряться перед взбунтовавшейся стихией. Пережив очередной катаклизм, они трудолюбиво восстанавливают на пепелище жилище, свой город. Но как измерить обрушившуюся катастрофу, придуманную в тиши кабинетов бездарными правителями и их советниками? Великопольскую область поделили Псков и Калинин, областная газета стала городской, то есть в два раза меньше, естественно, значительно уменьшился и гонорар сотрудникам и авторам, снизились поставки из центра, резко сократилось строительство. Те, кто вскоре ожидал получить жилье, должны были надолго отказаться от этой мысли. Кто должен был подняться в своей карьере на ступень выше, неожиданно опустился на несколько ступеней ниже, потеряв в зарплате, а многие вообще оказались за бортом: сократились штаты, должности. Советская бюрократическая машина дала сбой, вдруг выяснилось, что в городе расплодилось несметное количество областных контор, которые неизвестно чем занимались, но штаты старательно расширяли. И теперь оказались у разбитого корыта: конторы закрылись, а люди остались. Из обкома и облисполкома партийные и советские работники были направлены на более-менее хорошо оплачиваемые должности, тем самым вытеснив ранее работавших там специалистов. Русские люди и это перенесли безропотно. Все мельчало, катилось вниз, уродливо деформировалось. Способные работники срочно уезжали из Великополя, как при наступлении врага, а кто не мог уехать, мучительно приспосабливался к новым условиям нищенского существования. Великопольцы люто ненавидели Псков и Калинин, поглотивших их область. Не утешило их и то обстоятельство, что самых значительных партийных и советских руководителей из Великополя перевели на высокие должности в Псков и Калинин. Переехавшие туда начальники — им, разумеется, сразу дали хорошие квартиры — очень быстро позабыли про своих покинутых земляков и устраивали лишь свои собственные дела, конечно, кое-кого из своих близких друзей и помощников они постепенно перетащили в областные центры.

Пять лет прошло с момента этого административного бедствия, а великопольцы все еще не могли оправиться от предательски нанесенного им в спину удара ЦК КПСС, а точнее, лично Никитой Хрущевым. Тот с громом и барабанным треском ездил по Европам-Америкам, которые собирался догнать и перегнать, и не думал о ранее содеянном. Он и знал-то многие укрупненные области только по карте. Но жизнь продолжалась, Великополь дряхлел, лишившись денежных инъекций центра, построенные сразу после войны стандартные дома ветшали, как бы врастали в землю, а новые строили в основном для начальства. Пусть оно стало рангом пониже, но аппетиты отнюдь не уменьшились. Начальство повыше переезжало в новые многоэтажные здания, начальство пониже занимало освободившиеся квартиры, а уж в их лачуги въезжали простые смертные, ждущие долгие годы своей очереди. И все считали это в порядке вещей, как и то, что каждый новый правитель начинал безжалостно раздирать и изо всех сил трясти безмолвную, покорную страну, каждый хотел оставить свой след в истории, а, как правило, оставлял долго не заживающие шрамы. Если народ стерпел геноцид, издевательство сталинской администрации, то такой народ уже больше ничем не удивишь.

Как-то осенью Вадим привез Румянова в отсталый колхоз «Путь Ильича» — путь, приведший крестьян к полной нищете и убожеству. Дорог не было — одни колдобины, скотники развалились, крестьянские домишки в запущенном состоянии. Срубы покосились, крыши залатаны. В садах вырублены яблони, заборы ветром опрокинуты. Запустение и тоска. Редактора городской газеты послал туда горком партии как уполномоченного по выколачиванию сверхпланового картофеля для прожорливого ненасытного государства. Таких уполномоченных сновало по деревням великое множество. Призывали народ все отдать государству, а председателям грозили за невыполнение их указаний исключением Из партии. Остановились они на постой у одной старушки. Изба у нее была чуть посветлее и почище, чем у остальных. И старушка как-то за вечерним чаем сказала: «Батюшка, вот я одного не могу понять: зачем Сталин запретил нам сначала косить траву косой для собственной коровушки, приказал жать ее по оврагам и канавам серпом, а потом и серпы запретил, мол, рвите для своей скотины траву руками… Ну мы-то, люди, ладно, все стерпим, а скотина? Ее не накормишь — издохнет… За что ж он так нас и скотину не любил, батюшка?». Вопрос этот был адресован Петру Семеновичу. Редактор почесал начинавшую редеть макушку, поставил на темный, без клеенки деревянный стол белую кружку и изрек:

«Сталин и правительство, бабушка, радел за коллективизацию, он был противник частной собственности во всех ее видах»..

На что старушка, вздохнув, горько ответила:

«Милай, моя коровушка давала по два ведра молока в день, а колхозные — по три литра… Ваш Сталин, наверное, ни разу и не был в деревне, коли такой изуверский закон выдумал!..».

Редактор ничего не ответил, а Вадим подумал; «Ну и смеялся же, наверное, „отец и учитель“ со своим любимым наркомом Кагановичем над россиянами: вот, мол, какой у меня народ покорный и безответный, на любую гадость, которую мы ему сделаем, отвечает преданностью и любовью ко мне, партии, к вам, моим дорогим наркомам! Чего бы нам еще такого придумать, чтобы мои подданные за головы схватились и наконец сказали нам „нет“?.. „А мы их тут же к стенке! — хохотнул Каганович — Народ русский любит строгую власть и палку!“».

Вадим вел «Победу» по центральной великопольской улице — Ленина, на которой в многоэтажных домах улучшенной конструкции — в «хрущевках» начальство не селилось — проживали отцы города. Он только что отвез Румянова и ехал в горкомовский гараж поставить машину. Гараж находился неподалеку от кинотеатра «Родина». Каждый день Вадиму приходилось несколько раз пересекать две речки в Великополе. Одна — Чистая разделяла город на две части. С высокого железобетонного моста была видна плотина, однако летом Чистая мелела и посередине увалами обнажалось желтое дно. Речка Грязная ближе к вокзалу. Она полностью оправдывала свое название: вместо воды по руслу текла какая-то мутная тягучая жижа с блестками мазута. На Грязную даже чайки не садились и ребятишки летом не купались От нее дурно пахло уже за сто метров. Все городские нечистоты почему-то спускались в эту несчастную речку, у которой когда-то было совсем другое название, давным-давно забытое горожанами. Щедро подбрасывали разную гадость в Грязную и многие промышленные предприятия Великополя. Впрочем, и Чистая была изрядно загрязнена, в газете писали, что из нее воду нельзя пить, в водопровод дают воду артезианские колодцы, пробуренные на окраине города.

Весна, как никакое другое время года, обнажает все городские недостатки: бросаются в глаза кучи мусора во дворах, окурки и скомканные сигаретные пачки на тротуарах, грязные окна, почерневшие неприкаянные деревья, протягивающие к прохожим, будто за милостыней, скрюченные ревматизмом пальцы-ветки, влажная пятнистая штукатурка на фасадах домов, даже голуби и воробьи казались неряшливыми, грязноватыми. Летом Великополь преобразится: пышная зеленая листва лип и тополей укроет «родимые пятна» города, солнце подсушит облицовку зданий, да и тротуары, наверное, дворники чище подметают. До середины июня, если лето не будет засушливым, и Чистая широко разольется, скрывая горбатое песчаное дно с камнями-валунами, берега с пляжами зазеленеют, зашлепают по воде лопастями водяные велосипеды, заскользят на веслах свежевыкрашенные лодки с молодежью.

Вадим, поездив по окрестным селам и городам, убедился, что в каждом стоит по несколько памятников Ленину, в каждом селении есть улица Ленина и обязательно площадь Ленина, на втором месте идут Социалистические улицы и Советские, затем Калинина, Урицкого, Свердлова, Володарского, Дзержинского… Перед площадью Ленина молодая женщина в «болонье» и вязаной коричневой шапочке замахала ему рукой. Женщина улыбалась и улыбка у нее была радостной. Она среднего роста, широкобедрая, но ноги в светлых ботах были тонковаты. Лицо улыбчивое, округлое, короткие волосы каштановые, а небольшие карие глаза с бархатным блеском. Это была Рая из райпотребсоюза, как прозвал ее Вадим. Он познакомился с ней месяц назад в приемной председателя райпотребсоюза, когда привез туда редактора. Петр Семенович через председателя доставал новую мебель для гостиной. Рая Ильина работала секретаршей. Вадим бы не зашел в приемную, он предпочитал дожидаться Петра Семеновича в машине, где всегда лежали под сиденьем книжки и учебники. Дело в том, что он заочно учился в Великопольском педагогическом институте на филологическом факультете. Работа шофера как раз по нему: была возможность, как говорится, прямо на рабочем месте повышать свое образование. Румянов, приехав в какую-нибудь организацию, подолгу засиживался у начальства, а Вадим, включив отопление, читал учебники или художественную литературу. Читать он с детства любил и всегда во зил с собой несколько книг, которые или покупал, или брал в библиотеке. Кончится одна, сразу принимался за другую. Время летело незаметно, иногда даже жаль было отрываться, когда редактор усаживался на сиденье рядом. Он знал об увлечении Вадима и даже поощрял его, давая нашумевшие романы современных писателей. Так Вадим от него получил тогда очень дефицитную книгу «Не хлебом единым» В. Дудинцева. Пожалуй, это была первая книжка, в которой правды было больше, чем во всех вместе взятых, прочтенных Вадимом за несколько последних лет. Но чаще Румянов давал ему журналы или только что вышедшие книги с примитивными произведениями, прославляющими партию, ее руководителей, воспевающих советский образ жизни. Вадим читал — иногда сюжет был лихо закручен, да и автор явно был не бездарный — и диву давался, как же можно так нахально врать? В жизни одно, а в литературе совсем другое. В отличие от своих сверстников, Вадим всегда различал правду и ложь в книгах. Этому его научили родители, которые были книгочеями. Несмотря на отвращение, читали в журналах почти все произведения современных писателей. Читали и высказывали свое мнение, вернее, возмущение. А Вадим слушал…

— Привет! — остановившись напротив красного кирпичного здания почты, поприветствовал девушку Вадим.

Рая, не спрашивая куда он едет, проворно уселась на сиденье рядом.

— Я завтра дежурю до утра в нашей шарашке, — улыбаясь, защебетала она. — Мой толстый шеф укатил в Псков, вот меня наши стервы и назначили, он бы не позволил… Из Раиных намеков, Вадим понял, что ее шеф Петухов Николай Николаевич, огромный, похожий на силосную башню бритоголовый с багровым затылком человек в сталинском зеленом френче и бриджах, заправленных в хромовые сапоги, неравнодушен к своей смазливой секретарше. В тот раз Вадим разговорился в приемной с Раей, хотя и не умел непринужденно вести беседы с девушками. Рая оживленно болтала, а он слушал и иногда вставлял несколько слов. Она очень любила кино и с восторгом рассказывала, какой вчера посмотрела потрясающий фильм «Девять дней одного года», какие там играют великолепные артисты: Смоктуновский, Баталов, фамилию героини Лели она не запомнила, но тоже была в восхищении от нее. Вообще Рая любила в разговоре превосходные степени по отношению не только к людям, но и к вещам. Могла сказать, что Петухов — «шоколадный» дядька, а бутерброд с икрой сногсшибательный.

Рая похвасталась, что у нее на сегодня два билета на «Девять дней одного года» — хорошие фильмы она смотрела по несколько раз — мол, если Вадим хочет, она с удовольствием сходит с ним на вечерний сеанс. Застигнутый врасплох, Вадим стал что-то мямлить, он не привык иметь дело с энергичными напористыми девушками. Точнее, вообще с ними не встречался. По-видимому, столько лет проведя на маленькой лесной турбазе, до сих пор дичился людей, особенно «мамзелей», как называл приезжавших с начальниками женщин лихой шофер Василий Лукьянов.

— Ты чего там бормочешь? — удивленно посмотрела на него Рая. — Другой бы радовался, а он…

— Я радуюсь, — улыбнулся Вадим.

— Встречаемся у кинотеатра «Родина» ровно без десяти пять, — сказала Рая, — Фильм двухсерийный, поздно закончится.

Фильм действительно был неплохой и артисты играли хорошо, особенно Смоктуновский, понравился Вадиму и лысый колобок академик, получивший смертельную дозу радиации. Ученые довольно непринужденно разговаривали о политике, критиковали наш строй, раньше бы таких всей компанией посадили в черный «воронок» и увезли… Только при Хрущеве стало возможным показывать подобные фильмы, правда, хитрый режиссер все-таки показал и хороших, умных руководителей страны, которые идут навстречу беспокойным и капризным ученым и понимают их…

Вадим все происходящее в стране, мире воспринимал иначе, чем большинство его знакомых. После разоблачения культа личности Сталина все говорили, что генералиссимус ничего не знал, его обманывали разные негодяи вроде Берии, Абакумова, а еще раньше Ягоды, Ежова, мол, Сталин победил Гитлера, вывел отсталую сельскохозяйственную Россию в передовые великие державы и прочее, прочее… А о Ленине нельзя было и заикнуться, что он первым наметил генеральную линию на уничтожение в первую очередь русского народа, что был человеконенавистником и люто мстил аристократам, коренной русской интеллигенции, священнослужителям, якобы, за казнь брата Александра, участвовавшего в покушении на царя… Ленин был для всех в СССР идолом. Если образ Сталина несколько поблек, то Ильич совсем превратился в Бога, а из-за него лукаво выглядывала круглая в бородавках широкая физиономия Хрущева, лихорадочно создающего при помощи подхалимов свой собственный культ.

Конечно, свои мысли Вадим старался не высказывать вслух даже Рае Он научился держать язык за зуба ми. Так воспитал его Григорий Иванович Добромыслов Вот с дедом Вадим говорил на любые темы Тот давал ему читать изданные за рубежом книги о Сталине, его окружении. Книги эти пересылали егерю друзья лагерники. Изредка и сами наведывались на турбазу. И тогда воспоминания, разговоры длились до утра… Из запрещенных у нас книг Вадим узнал, что наша хваленая социалистическая система на самом деле самая отсталая в мире. Никакой не было в 17-м году революции, был большевистский переворот. Ни один цивилизованный народ добровольно бы не пошел по ленинско-сталинскому пути. В СССР полностью задавлено инакомыслие, лживая литература и вообще все искусство, прикрывающееся кем-то выдуманным социалистическим реализмом. Литература, живопись, музыка — все обслуживает партократию и ее «гениальных» вождей. Премии даются не за художественность и творческие открытия, а за верноподданичество и приукрашивание действительности. Русские авторы, живущие за границей, писали о бедственном положении оглупленного в СССР народа, особенно крестьянства Коллективизация, породившая самую уродливую форму сельского хозяйствования, отбила у крестьян желание работать, потому что государство грабило крестьян, отбирало у них все излишки, оставляя лишь самую малость, чтобы с голоду не умер ли. Но в 20–30 годах был организованный большевиками голод, унесший миллионы человеческих жизней, а Сталин на съезде «победителей» принимал поздравления от счастливых партийцев… Победители кого были большевики? Собственного народа, большую часть которого превратили в безгласную скотину?..

Даже в хрущевские годы, когда за неосторожно сказанное слово не сажали и не расстреливали, подавляющее большинство советских людей все равно искренне славил свой самый «лучший», «гуманный», «передовой» в мире строй. Люди верили книгам, газетам, радио-телевидению, а все средства массовой информации с утра до вечера оглушали народ неслыханными успехами стахановцев в труде, гигантскими урожаями, достижениями наших космонавтов, ученых, изобретателей. И это в те годы, когда страна все больше и больше откатывалась к средневековью. Передовые страны уже на десятилетия обогнали нас по всем показателям, а лживая идеология и пропаганда на все лады грохотала в литавры, славя мудрую партию и ее славного «кормчего» Никиту Хрущева. А мир капитала критиковался, советским людям показывали в кинохронике чаще отхожие места, бедняков, а не истинное положение на Западе. Там все охаивалось, у нас все приукрашивалось. И так десятилетиями. Партия сама себя нагло хвалила, вывешивая в городах и селах гигантские издевательские лозунги: «Партия — ум, честь и совесть советского народа!». Обожравшиеся икрой, севрюгой и заморскими лакомствами мудрые правители и их свора считали, что так будет продолжаться в этой несчастной стране вечно. Их дети учились в закрытых школах, после престижных дипломатических институтов уезжали работать за границу, без счета транжирили государственную валюту на себя, началось повальное разбазаривание национального достояния, процветали обыкновенное воровство, взяточничество, коррупция, партийная мафия все больше срасталась с уголовной мафией, появился «черный рынок», теневая экономика, партаппаратчики покупали оптом и в розницу. В республиках секретари ЦК жили, как падишахи, за взятки назначали на высокие должности преступников и деляг. Рапортовали в Центр о выполнении государственных планов, а на самом деле выполняли их лишь на бумаге. А Центр щедро награждал орденами, званиями. Появились такие термины, как «приписки», «очковтирательство», а чтобы ответственные работники в ЦК и Совмине не поднимали шум, им отваливали такие суммы, которые функционер или чиновник и за всю свою жизнь не заработает в своем министерстве или в ЦК партии…

Все это знал Вадим, но держал при себе. Румянов, не желая того, на многое раскрывал глаза. Все-таки редактор не опускался до взяточничества и покрывательства хищений. Иногда в газете появлялись разоблачительные статьи, но били они по «стрелочникам».

Не мог же обо всем этом говорить Рае из райпотребсоюза Вадим, когда морозной зимней ночью провожал ее до дому из кино? Рая жила на улице Гагарина в четырехэтажном доме у автобусной станции на берегу речки Грязная. Под снегом речка казалась чистой, даже зловонный запах не пробивался из-подо льда. Рая жила с родителями и дочерью. Муж сильно пил и она с ним два года назад разошлась, после того как он в белой горячке разгромил всю квартиру и попал в психиатричку. Выйдя оттуда, он завербовался на остров Диксон. В Великополь ни разу больше не приезжал, от кого-то Рая узнала, что он там снова женился. Сначала приходили на дочь переводы с крупными суммами, а потом по пять-десять рублей в месяц. По-видимому, снова в лечебнице или еще хуже — в тюрьме. Пьяный он очень буйный, лезет в драку, может даже убить… Рая нехотя поведала Вадиму о своем неудачном замужестве и больше на эту тему не заводила разговор. Дочери было три года, она ходила в круглосуточный детсад. Петухов помог ее туда устроить.

Они еще несколько раз встретились, лишь на четвертый или пятый раз Вадим осмелился ее поцеловать.

— Мальчишка! — рассмеялась молодая женщина, — Ты и целоваться-то не умеешь!

Придвинулась к нему, обхватила за шею и так поцеловала, что у него закружилась голова и колени задрожали. Губы ее обожгли, как огнем. Рая порывисто задышала, гладкие щеки ее раскраснелись, глаза заблестели.

— Пойдем в подъезд, — шепнула она, там батарея…

В подъезде пахло кошками, был февраль и противные кошачьи вопли доносились из подвалов и от мусорных баков. Припозднившийся жилец из этой парадной прошел мимо, обдав парами алкоголя, чуть позже с четвертого этажа вывели овчарку на прогулку. Огромный суетливый пес ткнулся Вадиму в колени, лизнул руку Рае и огласил громогласным радостным лаем ночной подъезд. Рая, расстегнув плащ, положила его руку себе на грудь, он осторожно гладил теплую мягкую выпуклость, но сжать не решился, хотя и хотелось Ее поцелуи были затяжными, аж дыхание захватывало, язык ее раздвигал его зубы, щекотал небо. Все это было внове ему, то хотелось стыдливо высвободиться, то наоборот сильнее прижать ее к себе Глаза ее казались фосфоресцирующими, как у кошки.

Скорее бы лето, — расставаясь с ним, зябко перевернула плечами Рая Летом каждый кустик — ночевать пустит… — и дробно рассмеялась, погладив его по разгоряченной щеке. — Ты хоть бреешься? — поинтересовалась она.

Вадиму был 21 год и он уже несколько лет брился безопасной бритвой, правда, два раза в неделю. Рая как-то обронила, что ей 26 лет, но все дают девятнадцать. Вадим особенно в возрастах девушек и женщин не разбирался. Что Рая уже побыла замужем и у нее дочь, разве что напоминала неглубокая морщинка в уголках губ, да в карих глазах иногда появлялась затаенная печаль. Но стоило Рае улыбнуться, и она снова походила на девчонку, вот и сейчас в своей «болонье» и вязаной шапочке, из-под которой выбивались густые каштановые волосы, она была именно такой: веселой, жизнерадостной девушкой, довольной жизнью и вообще всем на свете.

— Не кочегары мы не плотники-и, а мы монтажники-и высотники-и, да да! — пропела она Вадим, в «Победе» идет «Высота» с Рыбниковым в главной роли и Макаровой, сходим?

— Пустышка, отмахнулся Вадим.

— Кто пустышка? — посерьезнела Рая — Я два раза смотрела этот фильм и с удовольствием посмотрю в третий. Рыбников такой обаятельный!

— Я не могу смотреть фильмы по два-три раза, — стараясь ее не обидеть, мягко сказал Вадим, — Я лучше книгу почитаю. Вот ты затащила меня на «Тихий Дон», я посмотрел и подумал: если бы не читал Шолохова, то никогда не поверил бы, что он написал «Тихий Дон».

— У тебя, наверное, богатое воображение, — вздохнула Рая, — Мне кино больше нравится, чем книги, там живые люди, а в книге — буквы, слова… Я после десяти страниц засыпаю.

— Над книгой? — изумился он.

— А в кино не надо напрягаться, там все на виду.

Лучше бы она не говорила этого. Вадим не знал, что ему делать спорить, доказывать или пожалеть ее? Разве можно «Войну и мир» или «Тихий Дон» перевести на язык кино, сохранив всю мощь писательского таланта? Вадим предпочитал на экранизации своих любимых произведений не ходить, чтобы не разочаровываться.

Вадим довез ее до дома. На автобусной станции пассажиры садились в носатый синий автобус У многих за плечами рюкзаки, в руках сумки Наверное, сельчане отоварились в городе и теперь возвращаются домой. Дождь перестал блестели на булыжной мостовой камни, а на тротуарах посверкивали небольшие лужицы И небо вроде бы стало светлее, кое-где желтели промоины. Скорее бы пробилось солнце. Неожиданно он подумал, что булыжники напоминают человеческие черепа… Если разобраться, то за сотни лет, что существуют города на каждом метре — прах умерших наших предков. Были голод, война, эпидемии чумы и оспы.

— Ты мне ни разу не предложил съездить за город, выбравшись из машины, посетовала Рая.

Это верно. Почему-то ему такое и в голову не приходило. Впрочем, в такую погоду и за городом делать нечего: грязь, лужи, голые деревья.

— Летом прокатимся, — сказал Вадим.

— Послушай, Вадик, — глаза Раи стали бархатистыми, сочные, слегка подкрашенные губы раздвинулись в улыбке, — Приходи сегодня после восьми в мою контору, а? Я дежурю до утра. Все уже уйдут, даже уборщица, в кабинете шефа приемник «Мир», послушаем музыку?

— Музыку?

— Ты танцуешь?

— Не танцую и не пою, — улыбнулся он, — А вот свистеть умею.

Вадим рассчитывал сегодня заглянуть в читальный зал на улице Энгельса, просмотреть последние журналы. В общежитие он старался возвращаться попозже, когда все угомонятся и улягутся спать. Он приспособил у изголовья электрическую лампочку с отражателем и допоздна под звучный храп читал, не мешая спать соседям по комнате.

— Ты еще раздумываешь? — надула губы Рая, — Другой бы… Ладно, купи бутылку вина, конфет и не опаздывай! — Она легонько шлепнула его ладошкой по щеке и убежала в свой подъезд, откуда важно вышла серая с белыми полосами кошка. Одно ухо обгрызано. Жмурясь, она потянулась, зевнула, показав розовый язычок, и, брезгливо переставляя лапы по влажному асфальту, не спеша направилась к мусорным бакам, что стояли рядом с проржавевшим металлическим гаражом.

 

3. И это есть любовь?

Они сидели на широком обитом черным кожзаменителем диване с вальками и по душками, высокой спинкой, украшенной резьбой по дереву. Рая задернула плотные бархатные шторы в кабине те председателя райпотребсоюза, включила для уюта и интима лишь настольную лампу под зеленым абажуром, зловеще горел изумрудный глаз приемника «Мир» Из него лилась спокойная мелодия. В небольшом квадратном кабинете, обитом деревянными панелями под дуб, висел над письменным столом портрет Хрущева с четырьмя звездами Героя. В «Огоньке» за февраль 1963 года Вадим увидел две больших фотографии Хрущева с генералами в бытность его членом военного Совета. Посмотришь на эти фотографии, почитаешь корреспонденции подхалимов-журналистов, и можно подумать, что Никита Сергеевич и победил Гитлера в отечественную войну. Кажется, кроме Хрущева, в СССР был еще лишь один четырежды Герой Советского Союза — маршал Жуков, о котором уже несколько лет ни слуху ни духу, нет даже упоминаний о его участии в войне. Он-то получил золотые звезды в битвах, а «кукурузник» ухитрился огероиться четырежды в мирное время.

Рая придвинула к дивану низенький полированный журнальный стол, на нем бутылка шампанского, плитка шоколада «Золотой ярлык» и несколько оранжевых апельсинов — все это Вадим раздобыл в ресторане «Москва», куда забежал перед свиданием. Шампанское ударило в голову после первого же граненого стакана, оно пузырилось в темно-зеленой бутылке, наверное, шипело, но из-за музыки было не слышно. Короткая темная юбка молодой женщины открывала обтянутые капроновыми чулками колени. Тонковатые ноги Раи округло расширялись в бедрах, полуприкрытые глаза блестели сильнее обычного, видно, шампанское подействовало и на нее. Иногда она переставляла ноги на красном цветастом ковре и тогда слышалось нежное шуршание чулок. Вадима постепенно охватывало непривычное волнение, глаза его все чаще останавливались на телесной полоске ее ног выше колен, он даже решился ладонью осторожно провести по теплому капрону. И будто электрический ток пробежал по руке, он даже отдернул ее.

— Налей еще, — скомандовала Рая. Обычно звонкий голос ее немного сел, стал хрипловатым, она снова переставила ноги в кофейного цвета туфлях, коричневая юбка задралась еще выше. Он видел, как она скосила вниз глаза, но юбку не поправила. На матовых щеках Раи алели пятна, когда она улыбалась, в нижнем ряду белых зубов была заметна щербинка. Она ничуть не портила женщину.

Белая пена игриво взметнулась над стаканом и тут же осела сверкающими каплями на полированном столике. Они чокнулись и разом выпили. Он пил медленно, Рая — залпом. Закусывала квадратными дольками шоколада. Музыка в приемнике прервалась и послышалась торопливая гортанная речь на английском языке. Рая поставила стакан, встала и, повернувшись к Вадиму спиной, стала крутить настройку Выпуклый зад, туго обтянутый плотной шерстяной материей, вызывающе двигался, будто она пританцовывала. Услышав мелодичные звуки золотой трубы Армстронга, Вадим попросил оставить. Голос его тоже прозвучал хрипло. Рая с улыбкой обернулась к нему, яркий рот ее казался кровавым.

— Ты любишь эту муть?

— Это играет самый великий музыкант джаза — Армстронг, — сказал Вадим. У деда на турбазе тоже был приемник и Вадим иногда до глубокой ночи слушал разные мелодии, иногда вылавливал «голоса», но раздражающие глушилки вскоре забивали их волчьим воем, визгом, треском.

— Я джаз не люблю, — ответила Рая, возвращаясь на место — Как заведут волынку — уши вянут. То ли дело Эдита Пьеха!

Вадиму не нравилась эта популярная звезда эстрады: всю жизнь прожила в России, а поет с акцентом, нарочно, чтобы хоть чем-то отличаться от других, однако он промолчал, вспомнив поговорку: о вкусах не спорят.

В голове у него с непривычки к спиртному немножко шумело, горели щеки, он бы уже и отказался от выпивки, но Рая заявила, что шампанское нельзя оставлять выдохнется и потом, от одной бутылки на двоих не опьянеешь. Когда все допили, Рая убрала со столика, отнесла пустую бутылку в приемную, наверное, спрятала в шкафу с папками. Потом они долго целовались на дива не, сердце у Вадима бухало, слышно было и сердце Раи, когда она прижималась к нему. Несколько раз темноволосая голова ее откидывалась назад, бархатистые глаза прикрывали черные ресницы, а влажные красные губы приоткрывались, он нагибался над ней и несмело целовал. Она почему-то вяло отвечала. Наконец приподнялась, оправила высоко задравшуюся юбку на коленях и прямо взглянула ему в глаза:

— Ты что, Вадим?

— А что? — не понял он.

— Может, свет выключить?

— Зачем? — вырвалось у него и он сам понял, что это прозвучало совсем по детски, будто он темноты боялся.

— Погоди, ты… ни разу не спал с девушкой? — сдерживая улыбку, спросила Рая.

— Я никого еще не любил, — пробормотал он чувствуя, как кровь прихлынула к щекам. Ведь он знал что все так и будет, не такой он наивный, чтобы не почувствовать, что Рая пригласила его не просто так. И он был готов к этому. А сейчас вот переволновался и…

— Господи, ну и везет же мне… — Рая покусывала губы, но это было свыше ее сил и она громко рассмеялась — Такой высокий, симпатичный, зеленоглазый, как же тебя девушки-то еще не соблазнили?

— Я жил в глуши, — ничуть не обижаясь, сказал он — Правда, было что-то один раз: «мамзель»…

— Мамзель? — удивилась Рая, — Это кто же такая?

— Ну мы так с дедушкой называли женщин, которые приезжали с разными начальниками на турбазу «Саша»… Мужчины здорово перепили, она и зазвала меня в домик. Мы целовались, она распахнула халат и прижала мое лицо к большой белой груди, я чуть не задохнулся. Вырвался и убежал, от нее чем-то сладким пахло и она была какая-то липкой, как обсосанная конфета.

— Сейчас-то ты хочешь меня?

— Ну, да, — сказал он. — Только…

— Что только?

Он машинально взглянул на свои брюки. Рая засмеялась и взлохматила ему волосы, снова, как в тот теплый весенний вечер на турбазе, Вадиму захотелось встать и уйти. Но Рая — не «мамзель» и от нее хорошо пахло. Она ему нравилась, иначе бы он не встречался с ней, но вот тех волнительных чувств, которые романисты описывают в своих книгах, он к ней не ощущал. Безусловно, он все знал, как это происходит между мужчиной и женщиной и его все это страшно волновало, но не было чувства уверенности в себе, может, если бы тогда пьяная женщина не спугнула его своим неистовым напором, он бы уже был мужчиной.

— Ты не думай ни о чем, милый, — проворковала Рая, совсем близко придвигаясь к нему. В глазах у нее — мягкий блеск. — Если тебе мешает свет, я выключу.

— Выключи, — сказал он.

— Не напрягайся так… — журчал в наступившей темноте ее голос. — Все будет хорошо, вот увидишь…

Ее руки трогали его, ласкали, она еще говорила какие-то ласковые, не доходящие до его сознания слова, а он мучительно думал, что на этот раз должно все получиться, но почему так сильно стучит сердце? Почему горит лицо, прерывается дыхание? А мужская сила дремлет, никак не проявляет себя… Да, он желал эту женщину, причем так сильно, что это слепое желание заполонило его всего, не оставив места для чего-то другого, так необходимого для взаимного удовлетворения.

Он потом не мог вспомнить, как они оказались обнаженными на холодящем кожу черном диване. Ее груди не были такими огромными, как у той «мамзели», от нее пахло цветочными духами, губы ее были горячими, даже в темноте взблескивали широко открытые глаза. Он трогал белые податливые груди, его рука скользила по ее гладким бедрам, неистовое желание все сильнее распирало его, но кто-то глубоко сидящий в нем, будто издеваясь, перекрыл тот самый могучий ток крови, который делает юношу мужчиной. И он от отчаяния, злости, полного бессилия кусал губы и чуть не плакал от отчаяния. И когда, благодаря стараниям Раи, что-то стало с трудом получаться, вдруг раздался пронзительный телефонный звонок, заставший их обоих подскочить на твердом диване. Уже не было так темно, как вначале, и Вадим видел изогнувшееся у стола белое тело женщины, ее округлые ягодицы, красиво очерченные груди.

— Почему долго? — приглушенно говорила в трубку Рая, — Я сразу подошла. Семенову? Я ему утром скажу… Голос? Обыкновенный голос… Я уже прилегла на диване… Конечно, одна, как вам не стыдно, Николай Николаевич!

В ее голосе было столько искренности, что Вадим поразился способности женщины так ловко врать! Потом он в своей жизни еще много раз столкнется с ложью, предательством, изменой, подлостью со стороны милого, слабого пола…

Как ни странно, телефонный звонок ее шефа все вернул на круги своя: Вадим уверенно овладел Раей, правда, в первый раз все получилось так быстро, что она даже не почувствовала, и лишь в третий раз он доставил ей столь сильное удовлетворение, что она застонала и до крови ногтями оцарапала ему спину.

— Сладкий ты мой, — стонала она. — Ну еще, так, так, о-о-о! — из нее вырвался вопль.

— Тебе больно? — испугался он.

— Мне хорошо, дурачок, — прошептала она, не открывая глаз.

Выпроводила Рая его глубокой ночью, торопливо поцеловала, в свете тусклой коридорной лампочки были заметны голубоватые круги под ее утратившими свой бархатный блеск глазами, морщинка у губ придавала ей чуть скорбный вид.

— Звони, — равнодушно уронила она и, не сдержав зевок, прикрыла рот ладошкой.

— Завтра, ладно?

— Уже завтра наступило, милый, — улыбнулась она. — Позвони через два дня, ладно?

— Ладно, — вздохнул он. В нем еще осталось чувство неудовлетворенности и скажи Рая, что останься еще на часок, он бы с удовольствием снова растянулся с ней на продавленном, скрипучем диване председателя райпотребсоюза Н.Н. Петухова.

И вместе с тем, шагая по пустынной улице к общежитию, Вадим философски подумал: «Это и есть любовь? То самое сладкое чувство, которое влюбленного мужчину делает покорным рабом женщины? Но я никогда не буду рабом! Тогда, может, вообще не влюбляться?…».

 

4. Быть мужчиной

Два года назад, приехав в Великополь и оформившись шофером в «Великопольский рабочий», Вадим изредка стал наведываться в бывший облдрамтеатр на площади Рокоссовского. Нет, слащавые пьесы конъюнктурных современных авторов его не привлекали, после спектаклей, на которых иногда актеров было больше, чем зрителей в зале, в продолговатом фойе с белыми колоннами устраивались танцы под оркестр. Танцы-то и привлекали к концу спектакля молодежь. Начинали собираться к девяти, на втором этаже работал буфет, где было пиво, разная выпивка и неизменные бутерброды с ветчиной и красной икрой. Тогда водку пили стаканами, запивали пивом и закусывали бутербродами с икрой. Называлось это: «сто пятьдесят с прицепом». В городе было полно синих и белых ларьков с пивом, водкой, бутербродами. Идет человек по улице, увидел ларек — пожалуйста, «сто пятьдесят с прицепом». По сто граммов редко пили… Дожидаясь конца спектакля, а дирекция специально в выходные дни прогоняла короткие пьесы, молодежь накачивалась пивом и вином перед танцами в буфете. Непьющий Вадим приходил к самому окончанию спектакля, когда в фойе зажигались яркие огни, а музыканты на эстраде настраивали свои блестящие инструменты. Это было еще до поступления в педагогический институт. Просто негде было убить время, особенно в длинные осенние вечера. С Раей из райпотребсоюза он еще не был знаком. Танцевать он не умел, поэтому выбирал спокойное местечко у белой колонны и наблюдал за танцующими, слушал музыку. Оркестр состоял из аккордеона, электрической гитары, трубы и флейты. Ребята — все они были любителями — лихо наяривали на своих инструментах, а плотно сбитые в разноцветную толпу пары танцевали. Точнее, раскачивались из стороны в сторону. Свет ярких люстр освещал раскрасневшиеся лица, разбрасывал блики от никелированных инструментов. Аккордеон сверкал, как новогодняя елка. Длинные тяжелые шторы спускались до самого пола. Иногда на широком подоконнике, за шторой, безмятежно спал кто-нибудь из сильно перебравших в буфете.

Несколько раз Вадима на дамский танец приглашали девушки, он вежливо отказывался, поясняя, что не умеет танцевать. Одна высокая блондинка с золотым зубом и большим накрашенным ртом, пригласившая его, бесцеремонно потащила в колыхающуюся под музыку кучу, пробормотав: «Не умеешь — научу!». Она водила его в ритме медленного танго, он наступал ей на ноги, толкал растопыренными локтями других, но упорная блондинка все стерпела. Когда закончился танец, деловито предупредила:

— Стой здесь, я тебя приглашу на фокстрот.

Станцевали и фокстрот, блондинка похвалила его, заметив, что он делает явные успехи, всего три раза наступил ей на ногу. Сообщила, что зовут ее Лидой, и работает она в парикмахерской, что на улице Ленина. Бросив профессиональный взгляд на его прическу, прибавила, что мастер у Вадима средний, можно было бы постричь и получше, мол, у него густые темно-русые волосы и «полубокс» ему не идет, нужно стричься под «канадскую польку».

Вальс они пропустили, простояли весь танец у колонны, Лида иногда бросала рассеянные взгляды на танцующих, да и Вадим несколько раз поймал на себе хмурый взгляд худощавого стройного парня с пышной желтой шевелюрой и узкими светлыми глазами. Парень был в сером костюме, из-под которого выглядывал свитер в красную полоску. Перехватив его взгляд, Лида небрежно уронила:

— Васька Голубев, за мной бегает… Да ну его!

Судя по всему, она с Васькой поссорилась и вот назло ему Лида обратила внимание на одиноко стоявшего у колонны Вадима. В девятнадцать лет Вадим был высоким, широкоплечим парнем с продолговатыми умными глазами. Зачесанные назад волосы, открывали высокий чистый лоб, полные губы были красиво очерчены, твердый подбородок свидетельствовал о сильной воле. По крайней мере, так утверждали писатели в романах, которые залпом читал Вадим Белосельский. Он знал, что нравится девушкам, но совсем не пользовался этим, наоборот — сторонился их, сказывалось многолетнее пребывание в глуши. Да и со сверстниками он не легко сходился. Пока так друга и не приобрел. И пусть он там много читал, дед его Добромыслов был образованным человеком, собирал книги и наверняка гораздо больше школы дал Вадиму, все же диковатость, настороженность к людям, особенно первое время, не покидали Вадима. В общежитии холостяков почти ни с кем не знался, лишь приходилось постоянно сталкиваться с соседями по комнате. Наборщик из типографии Петр Лобов — его койка была напротив — и журналист Аркадий Голяк особенно ему не досаждали. Петр любил выпить и часами резаться в домино в Красном уголке, кудрявый Аркаша Голяк пил мало, что было удивительно для газетчика. Впрочем, Аркаша работал в отделе писем и его собственные статьи никогда не появлялись в городской газете.

Он сортировал редакционную почту, шаблонно отвечал авторам. Гораздо больше газетной текучки его привлекало другое: спекуляция одеждой, обувью, предметами быта. Входили в моду хрусталь, импортная малогабаритная мебель, холодильники, транзисторные приемники — все это можно было заказать Аркаше и он достанет, правда, по спекулятивной цене. И сотрудники редакции охотно пользовались услугами Голяка.

Петя Лобов был коренастым, широконосым и губастым, этакий деревенский увалень с «тремя извилинами», как его за глаза обзывал Аркаша. Стригся Лобов коротко, отчего его коричневатые волосы торчали на круглой голове ежиком, в ладони въелась свинцовая пыль. Был он добродушным парнем и даже во хмелю не надоедал и не буянил. Аркаша Голяк был полной противоположностью Пете: кареглазый, юркий, как вьюн, с пышной рыжеватой шевелюрой, завивающейся колечками, узкоплечий, но по-бабьи широкий в заду, Голяк мнил себя неотразимым и частенько хвастался своими многочисленными победами над женским полом. Лицо у него треугольное, нос длинный, глаза нахальные, с бархатистой поволокой, на руках и груди росла черная шерсть, что придавало ему сходство с павианом. Вот что не отнимешь у Аркаши, так это умение красиво изъясняться, он любого мог заговорить, Вадим раз слышал на профсоюзном редакционном собрании выступление Голяка: с апломбом, округло, с литературными примерами и цитатами, но ни о чем. Выйдешь за порог и не вспомнить о чем же толковал Аркаша?.. Впрочем, этим словоизвержением страдали многие в редакции. Как говорили, так и писали: многословно, витиевато, но ни о чем. Но зато не забывали похвалить Никиту Хрущева и советский строй, как самый лучший и справедливый в мире. Такие материалы без задержки проходили через секретариат и быстро появлялись на страницах «Великопольского рабочего». Подобные материалы, как и портреты Хрущева, не сходили и со страниц центральных газет. Почти не появлялись фельетоны, разве что на самые безобидные темы, как нехватка детских сосок в аптеке или хамство официантки в кафе.

— Прощальный вальс станцуем, ладно? — ласково, с улыбкой заглянула ему в глаза Лида, как раз в тот момент, когда парень с желтой шевелюрой проплывал в танце мимо них. Парень — он танцевал с кудрявой толстушкой — свирепо посмотрел на них. И тут только до Вадима окончательно дошло, что Лида пользуется им, чтобы вызвать ревность у своего парня. Иначе чего бы ее все время поглядывать к его сторону?

— Нашел коротконогую кубышку! — презрительно заметила она. — Хоть не позорился бы.

— Да нет, она ничего, — сказал Вадим.

— Вот именно — ничего, — хмыкнула Лида — Пустое место. Может, еще скажешь, что лучше меня?

— Я не хочу быть Парисом, — улыбнулся Вадим.

— Кем? — удивилась она.

— Это из греческой мифологии…

— Сказки не люблю.

У Лиды ноги подлиннее, да и фигура получше, чем у «кубышки» но при чем тут он, Вадим? Прощальный вальс они более-менее сносно станцевали, стало свободнее, народ повалил в раздевалку.

— Ты меня проводишь? — снизу вверх заглянула ему в глаза Лида, — Я живу на Гагарина.

Вадим про себя усмехнулся: все почему-то живут на Гагарина, наверное, это самая длинная улица в городе, длиннее, чем Ленина.

Лида жила не доходя двух домов до пятиэтажки Раи из райпотребсоюза. И точно в таком же хрущевском доме-близнеце с крошечной кухней и низкими потолками. Они шли пешком до самого драмтеатра, Лида рассказывала, как на трикотажной фабрике «Красная швея», где работала ее подруга, были задержаны в проходной две женщины, вахтерша очень удивилась, что они вдруг за день стали вдвое толще, чем были утром. Вызвала по телефону старшего и он, как с катушек, смотал с обеих работниц что-то около тридцати метров дефицитной вискозы…

А у подъезда Лидиного дома их уже ждали трое молчаливых парней и один из них был ее ухажер с желтым чубом. Позы не вызывали сомнения в их намерениях. Проявив благородство, ухажер сделал знак приятелям, чтобы они не вмешивались и, приблизившись, без всякого вступления, врезал справа Вадиму в ухо. Хотя тот и был повыше парня и пошире в плечах, ничего сделать с ним не смог: пока махал кулаками, поражая пустоту, парень ловко наносил ему чувствительные удары в грудь, лицо и завершил драку эффектным тычком в правый глаз, который выбросил в ночь целый фейерверк ослепительных искр. Приятели бойца посмеивались, наблюдая за ними. Еще в начале драки Лида скрылась в подъезде и скорее всего уже пила чай в своей квартире.

— Хватит с него, жлоба, на первый раз, — сказал парень с желтой челкой. Самое удивительное, он был совершенно спокоен, — Пошли отсюда, братва! — отойдя немного, обернулся и прибавил: Сунешься еще раз к Лидке Стригуну — черепушку проломлю, запомни, длинный! — Презрительно рассмеялся, и они ушли.

Вадим стоял под голым тополем — дело было в марте — и ощупывал синяки на лице. То что под глазом будет «фонарь», он не сомневался, а вот кровь из носа не заметил. Наверное, удар пришелся вскользь. Самое обидное было, что Вадим не нанес увертливому противнику ни одного серьезного удара: бестолково махал кулаками, а тот ловко отклонялся, отскакивал, как танцор, в свою очередь награждая меткими точными ударами. Вадиму и раньше несколько раз приходилось драться, но такого хладнокровного противника еще не было. Бьешь изо всей силы в лицо, а кулак твой летит в пустоту, а пока соображаешь, в чем дело, твоя голова дергается от мощного удара…

И до чего же обидно ему, здоровому верзиле, быть таким беспомощным против более щуплого и низкорослого противника! Тот поиграл с ним, как с котенком. И на глазах своих приятелей, те даже не пошевелились.

Горестные мысли его прервал скрип двери, из подъезда выскочила Лида Стригун (прозвище прямо в точку), завертела простоволосой головой и облегченно вздохнула:

— Ушли… хулиганы! Ой, как они тебя… Костина работа, он редкий вечер в облдрамтеатре не подерется. Вызовет моего партнера по танцам на улицу и отметелит…

— Ты бы уж предупреждала своих партнеров, — криво усмехнулся Вадим. Защипало в уголке рта.

— Надоел он мне! — хихикнула Лида. Грубый, хвастун, говорит, что любого может разделать под орех.

— Он что, боксер?

— Занимается в какой-то секции, даже на соревнования в феврале ездил в Псков.

— Ну тогда понятно… — протянул Вадим Сразу на душе стало легче от спортсмена-разрядника немудрено и потерпеть поражение в драке.

— Я видела сверху, как он тебя колошматил… — продолжала Лида. — Костя Мост потому к любому и лезет, что умеет драться.

— Мост? — удивился Вадим. Такого прозвища он еще не слышал.

— Его так прозвали, когда он два года назад с моста через Чистую двух фэзэушников сбросил. Они бы утонули, но он спас их.

Все это Лида проговорила, явно гордясь своим ухажером.

— Ты не испугался его, только кулаки твои все мимо…

— Спокойной ночи, Лида, — вежливо попрощался Вадим.

— Я думала, мы в подъезде постоим… — разочарованно произнесла девушка — Мои родители спят.

— Меня что-то тянет полежать… — пробормотал Вадим, трогая вздувшуюся скулу.

— Какой ты быстрый! — хихикнула Лида Стригун.

— Ты меня не правильно поняла, — попытался выдавить из себя улыбку он, но вспухшие губы лишь зловеще искривились.

Шагая в общежитие на улицу Энгельса, Вадим дал себе слово, что завтра же пойдет в секцию бокса или борьбы… Очень уж обидно попусту махать крепкими кулаками, когда тебя больно жалят во все чувствительные места.

И вот уже два года с тех пор Вадим посещает по средам секцию бокса спортивного общества «Буревестник». Тренирует их бывший чемпион области в среднем весе Эрнст Ванаг — латыш из Резекне. Женился на русской и уже пятнадцать лет живет в Великополе. Вадима Белосельского он не считает перспективным боксером, толкует, что у него нет настоящей спортивной злости: в противнике на ринге нужно видеть врага, только тогда можно надеяться на победу. Но что мог поделать Вадим, если у него не было злости к своим партнерам на ринге. Тем не менее, тренер выставил его в сборную общества на первенство Великополя. Наша жизнь полна неожиданностей: недавно на одних из соревнований Вадим встретился на ринге с Костей Мостом и победил его по очкам, удостоясь похвалы Ванага. Он сказал, что в этом бою Вадим проявил завидную спортивную злость и лучшие свои бойцовские качества. Конечно, желтоволосый Мост узнал его и даже пригласил после соревнований в пивную выпить по кружке пива. Вадим не отказался. Костя держался с ним дружески, со смехом вспомнил ту глупую драку у подъезда и окончательно ошарашил, сообщив, что в том же году женился на Лиде Стригун и у них дочка Настя. Вместе с женитьбой прекратились еженедельные походы в облдрамтеатр и бессмысленные драки. В театр-, конечно, ходят с женой, но только не на танцы. Теперь иные заботы у молодого папаши: где купить детское питание, все еще сосок в аптеках нет, а на подходе сын… Мост почему-то был убежден, что следующим родится сын Валька.

Вадим тоже не был в обиде на Костю, теперь он мог любому дать сдачи, даже не используя боксерские приемы — тренер внушал им, что за уличные драки дисквалифицируют спортсменов. Вадим мог теперь легко уклоняться от ударов, не давать себя застать врасплох. Впрочем, вот уже два года он не участвовал ни в одной драке. Сам он никогда не стремился выяснять отношения кулаками, а те, кто мог бы спьяну наброситься, почему-то обходили его стороной. Очевидно, было что-то в его фигуре и лице, что заставляло уличных забияк смирять свой хулиганский нрав. Хватало боев и на ринге. Эрнст Ванаг каждую среду заставлял Вадима с кем-нибудь боксировать, по очкам Вадим все чаще побеждал, но вот никого в нокаут не послал, да и сам не лежал на полу, будто издалека слушая счет рефери. От боксеров слышал, что это пренеприятнейшая штука.

Но если уж быть честным перед самим собой, бокс не нравился Вадиму: было в нем что-то звериное, жестокое: накачивать себя злостью, бить и бить по живому телу, стараясь найти уязвимое место… И лишь от скуки, которая свойственна и мыслящим людям в небольших провинциальных городах, не бросал это занятие. Тренер хмурился, наблюдая за ним на ринге, но молчал, потому что Вадим все делал правильно, лишь не было боевого задора, огонька, как выражался Эрнст Ванаг. И вот в предмайски весенний вечер случилось именно то, что заставило Вадима сделать окончательный выбор: или серьезно совершенствоваться в боксе, или поставить на нем крест.

Были объявлены очередные соревнования на первенство Великополя. В городе любили бокс и зал был всегда переполнен. Вадим выступал в полусреднем весе. Весы показали ровно 75 килограммов. При росте 185 сантиметров это было неплохо. Противник ему достался ниже его ростом, но очень подвижный, с бычьей шеей и широким утиным носом Впервые от его мощных ударов Вадим побывал в легком нокдауне, однако быстро пришел в себя и закончил второй раунд довольно сносно Ванаг «накачал» его в перерыве, предупредил, что боксер часто открывает лицо, когда идет в атаку, нужно этим воспользоваться, а тут еще противник рассек ему бровь и как то нехорошо улыбнулся, пробормотав ругательство, когда они вошли в клинч. Он был скользкий и от него дурно пахло. Все это вызвало злость у Вадима, да и проигрывать наглому «колобку» было бы обидно… Короче говоря, за полсекунды до гонга мощным хуком справа Вадим послал «колобка» в нокаут Тот будто сломался пополам, нелепо замахал коричневыми боксерскими перчатками и грузно осел на пол Откинувшись назад, гулко ударился затылком. Судья считал, а Вадим, стоя над поверженным противником, чувствовал, как к горлу подступает тошнота. Невыразительные глаза боксера были приоткрыты, но в них была пустота. Рефери поднял его руку, объявил победителем в полуфинале чистым нокаутом. Единственным нокаутом за соревнования. А широколобый боксер все лежал и широкая грудь его медленно вздымалась и опадала, из уголка рта, пузырясь, стекала струйка крови.

Его поздравляли, говорили, что противник был серьезный, но побледневший Вадим молчал. Когда ему расшнуровали перчатки, он взвесил их в руке и протянул Ванагу:

— Это был мой последний бой, — негромко проговорил он.

— Не дури, — попробовал урезонить Эрнст. — Ты победил чисто. Вышел в финал.

— Он очухался?

— Это бокс, Вадим! — строго сказал Ванаг, — Чего разнюнился? Все боксеры мечтают иметь такой удар, который вдруг прорезался у тебя. Поедешь в Калининград на республиканские соревнования…

— Извини, Эрнст, — сказал Вадим. Мне нужно идти.

— Ты сегодня был лучшим, произнес обычно скупой на похвалы тренер.

— Но я не чувствую радости, — уронил Вадим.

Он вышел на еще освещенную закатным солнцем площадь Ленина — Дворец спорта был рядом — и побрел к Чистой, над которой поднимался легкий сиреневый туман. По мосту проносились автомашины, железобетонная громадина гудела, под ней в темной воде мельтешили желтые блики, над окутанными, будто зеленой дымкой парковыми деревьями, с криками кружились грачи. На ночь устраиваются. Вадим присел на низкую скамейку под тополем, на такой же скамейке неподалеку обнималась парочка. Он смотрел на двигающуюся в сторону Крепости воду, здесь течение бурлило, вспенивались гребешки и думал о том, что вот он стал сильным, может любому дать сдачи, но почему не чувствует удовлетворения? А удачный бой оставил горький осадок в душе? Конечно, хорошо, что он сдержал данное себе слово после драки с Костей Мостом — научиться постоять за себя, но разве это главное в жизни? Как ни странно, но применить свою приобретенную на ринге ловкость и силу ему еще ни разу в повседневной жизни не довелось. Или хулиганье нутром хуже тех, кто может дать им сдачи и не задирается, или просто он. Вадим, стал спокойнее и увереннее от сознания собственной силы? Как бы там ни было, он и не стал бы применять в драке боксерские приемы — это им тренер внушал с первого занятия — разве что в защите, не позволил бы себя ударить и нанести какую-либо травму. Уж в этом-то он был уверен. Реакция у него отличная. Нет, он не жалел, что стал боксером-перворазрядником, Эрнст толковал, что уже в этом году можно стать и мастером спорта, если он победит на республиканских соревнованиях, но сегодня Вадим отчетливо понял, что карьера боксера — это не его удел. Было что-то противоестественное в нанесении жестоких ударов по человеку, который вовсе и не является твоим врагом, а удары по голове? Разве он сам не мучился головными болями после боев? Сотрясение мозга — это не редкость у боксеров.

За драку на улице с гораздо меньшими последствиями для здоровья, могут забрать в милицию и даже осудить, а за нанесение жесточайшей травмы на ринге — громкие аплодисменты и лавровый венок…

Но и добившись самого престижного титула чемпиона мира, боксеры не были счастливы. Один из реальных претендентов на звание чемпиона мира среди тяжеловесов Эдди Мачен после головных травм стал психически ненормальным и выбросился из окна отеля. Запомнилось Вадиму интервью в «Советском спорте» чемпиона Южной Америки чилийца А.Санчеса, который заявил журналистам, что врачи его предупредили, мол, еще пара боев на ринге и он на всю жизнь останется инвалидом, в этом же «Советском спорте» было написано, что на рингах мира зарегистрировано 600 случаев смерти боксеров.

В год, когда Вадим твердо решил бросить бокс, в мире всходила звезда боксера Кассиуса Клея. Эрнст Ванаг говорил, что быстрый, как пантера, негр станет чемпионом мира, а пока среди тяжеловесов чемпионом мира был Сонни Листон. Газеты писали, что в 1964 году состоится матч века: на ринге встретятся Клей и Листон. Но Кассиус Клей был в разряде полутяжеловесов, наверное, ему придется набирать вес, чтобы сразиться с Листоном…

Нет, не страх быть покалеченным — советский любительский бокс гуманнее профессионального — подвел Вадима к черте разрыва с боксом, а отвращение к бессмысленной драке. Бокс — это тоже драка, только узаконенная и на потеху зрителям. Не мог Вадим ненавидеть своих противников. Сегодня ему было жалко «колобка»…

Обо всем этом думал Вадим, глядя на мутноватые воды Чистой. Было начало девятого, а они с Раей договорились встретиться в райпотребсоюзе ровно в девять: Рая опять дежурила. В своих чувствах к ней Вадим не мог разобраться: но скорее всего, это не была любовь. Случалось, что, возвращаясь от нее, он испытывал едва ли не отвращение. Этот черный диван, дешевое вино… Заползала в голову мысль, что нужно прекращать отношения… Но проходило несколько дней и его снова неудержимо тянуло к молодой женщине. Точнее, к ее телу. Разговаривали они в кабинете Петухова мало. Вот и сейчас на берегу Чистой он считает минуты до встречи. Он не сказал Рае, что выступает в соревнованиях, впрочем, она не увлекалась боксом да и никаким другим видом спорта, а хоккей ее раздражал. Говорила, что люди просто с ума сошли: носятся по льду роботы-хоккеисты, между ними вертятся бурундучок-судья, а зрители обалдевают и вопят на весь мир… Что-то в этом было. Вадим тоже не понимал повального увлечения советскими людьми хоккеем. Рая любила кино и не пропускала ни одного фильма. Даже самый дрянной досматривала до конца, когда зал на глазах пустел. В те годы столько плохих, фальшивых фильмов выходило на экраны, что каждый мало-мальски удачный фильм вызывал в городе всеобщий интерес. Уж в который раз демонстрировали «Летят журавли» и «Сорок первый» с участием И.Извицкой и О.Стриженова. Хорошие фильмы, ничего не скажешь, но нельзя же их по несколько раз смотреть? А Рая смотрела и Вадима таскала с собой в кинотеатры. Заграничные ему нравились больше. Удивлял только подбор: как правило, советским людям показывали пороки и язвы капиталистического строя, забастовки рабочих, нищету и преступность. Эта тенденциозность раздражала, тем более, что сообщалось о великолепных фильмах, завоевавших на всемирных фестивалях награды. Сообщалось, но картины не показывали. Помнится, у них разгорелся спор, права ли была героиня фильма «Сорок первый» застрелившая белогвардейского офицера, которого полюбила? Вадим осуждал ее, а Рая горячо возражала, мол, любовь любовью, а долг перед Родиной прежде всего.

— Во имя чего долг-то? И какой Родины? — спрашивал Вадим Офицер — Стриженов тоже сражался за Родину. А она во имя нищеты, унижений, которые ожидают всех нас впереди? Вот так скудоумные, необразованные люди, обманутые большевиками, расправлялись с интеллигентами, аристократами, цветом русской нации. Тупо и бессмысленно убивали прекрасных людей во имя какой-то смутной идеи, о которой и сами не имели никакого представления… Вот скажи мне: что такое социализм и коммунизм?

Рая долго и путано чего-то говорила о потребностях и возможностях, но, видно было, что в этих навязших в зубах советских людей символах не разбиралась. Одни общие фразы из школьных учебников. И так очень многие. Спохватившись, Рая посмотрела на него расширившимися карими глазами и сказала:

— Вадик, ты рассуждаешь, как… как человек, который не любит советскую власть!

— А за что ее любить? — вдруг озлился Вадим — За то, что она расстреляла моего отца, а мать довела до самоубийства? За то, что вышвырнула меня из Ленинграда, не допустила, чтобы я поступил в университет? За то, что с утра до вечера льется на наши головы из газет, радио-телевидения наглая ложь о самом лучшем, самом гуманном, самом справедливом социалистическом строе в мире? А серость, нищета, убогость искусства и культуры? Усредниловка во всем? Дикая бюрократия, тупое руководство? И это все не у них, а у нас!..

Он вовремя остановился, не так испугавшись своих слов как сообразив, что Рая все равно его не поймет. Ей с детского сада совсем другое внушали, как, впрочем, и всем в СССР.

— Моего дядю тоже расстреляли, после продолжи тельной паузы произнесла она. Я его очень любила Он был очень умным, образованным, знал два иностранных языка, а работал в румынском посольстве. Его еще при Сталине вызывали в Москву, якобы для перевода в МИД и арестовали. Лично Берия его прямо из кабинета Молотова увез на Лубянку И с концами.

— И ты отреклась от него?

— Я — нет, а отец — брат дяди — отрекся, как от врага народа Об этом в газете написали. Но его все равно уволили с хорошей работы. Он заболел и через два года умер.

— Господи! — вырвалось у Вадима. — Наверное, в стране нет такой семьи, где бы не был кто-нибудь арестован или расстрелян. И все равно все молятся на придуманные политическими авантюристами символы социализм, коммунизм, марксизм-ленинизм! Да что же у нас за народ такой! Или его таким сделали? Лучших-то уничтожили…

— Больше молиться некому, — на удивление верно заметила Рая, — Советская власть разрушила церкви, изгнала из храмов служителей Бога… — Она взглянула в глаза Вадиму. — Ты веришь в Бога?

— Я не отрицаю Его, — помолчав, ответил Вадим, — Я уважаю религиозные обряды и вхожу в церковь с каким-то особенным чувством… Тысячу лет люди верят в Бога, а большевики взяли и отменили Его… Разве это не нелепость?

— Они разве не русские?

— Дед показывал мне опубликованные списки руководителей наркоматов. Там русских меньше одного процента я насчитал…

— Людям иной религии Бог не нужен, вздохнула Рая.

— Это ты верно заметила, — согласился он.

— У меня есть бабушкин серебряный нательный крестик, но я его не ношу…

Этот разговор еще больше сблизил их, но когда Вадим стал ей рассказывать о встрече в зимнем бору с прекрасной Аэлитой с золотого корабля, Рая убежденно заявила, что это ему привиделось, вот ей тоже однажды в детстве…

Он не стал даже слушать наивную историю про лесовика, который кругами водил ее, заблудившуюся, по лесу и уж в который раз отругал себя за то, что ставит себя в дурацкое положение, рассказывая про Аэлиту. А, может, и хорошо, что ему не верят? Вот дед его, Григорий Иванович Добромыслов сразу поверил. Вадиму запомнилась фраза, произнесенная им: «Чуден свет — дивны люди. Дивны дела твои, Господи!».

Послышался приглушенный смех, парочка уже полулежала на крашеной скамье: юбка у девушки была задрана выше колен, белели ляжки и запрокинутое лицо, а парень кочетом наседал на нее, не стесняясь Вадима. Правда, сумерки уже сгустились и соседний берег едва различался, россыпь белых и красных огней катилась по мосту, грачи устроились на деревьях и карканье прекратилось. Откуда-то пришел мелодичный звон. Вадим слышал, что на Казанском кладбище открыли церковь, наверное, звонарь бьет в колокол, созывая прихожан к всенощной.

Вадим поднялся, бросил уничтожающий взгляд на парочку — было неприятно смотреть на них — и зашагал по заасфальтированной площади к центру. И тут ему пришла в голову мысль: стоит ли осуждать бесприютную парочку, если он сейчас сам займется любовью с Раей на широком диване в кабинете председателя райпотребсоюза?..

 

5. Казанское кладбище

Вадим всегда подвозил сотрудников редакции, если ехал без редактора. Румянов тоже не возражал, если кто-либо просил захватить его с собой в город. Редакция находилась в новом районе, где Чистая круто огибала пивзавод, стоявший на берегу. Хотя до центра и было напрямую всего два километра, район, где стояло трехэтажное вытянутое здание редакции, назывался Диким городком, а все, что за пределами его — Городом. Леса не окружали Великополь и грибникам приходилось ездить осенью с корзинками на пригородном поезде. Леса начинались за десять и больше километров от города. Вот полей и лугов было много. Наверное и название города не случайно. И в старину здесь раскинулись на низинах поля. В этих местах происходили исторические битвы за великую Русь.

В середине мая Великополь будто закутался в нежно-зеленую кружевную накидку: все деревья разом выбросили маленькие клейкие листочки. Горьковатый запах витал на улицах. Когда после войны началось восстановление города, жители насажали на улицах и во дворах домов сотни тысяч тополей и лип. И теперь весь город утопал в зелени. Напротив здания театра соорудили огромный фонтан, который бил в небо разноцветными струями — это местный художник-умелец так искусно сумел расцветить воду, а вокруг фонтана разбили цветочный сквер. Особенно красиво было вечером: радужные струи фонтана и яркое разноцветье распустившихся цветов. Зелень прикрывала послевоенные барачного типа стандартные дома с осыпавшейся штукатуркой, огороды и убогие постройки. Некоторые великопольцы чуть ли не в центре выращивали на грядках овощи, держали кур, поросят и даже коров.

Вадим отвез редактора в Дом Советов, где размещался горком партии, райисполком и заехал в редакцию, чтобы взять в библиотеке «Новый мир», где была опубликована повесть А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Он много слышал о ней, да и дед из Пушкиногорья прислал письмо с просьбой привезти ему эту повесть на пару дней. Надо бы к Григорию Ивановичу съездить, но у Вадима такая работа, что и в выходные занят: возит редактора и другое начальство на рыбалку.

Здесь тоже в окрестностях есть редкие леса, озера и турбазы. Чаще всего Вадим возит начальство на закрытую турбазу пивзавода, с директором которого дружат Румянов, секретари горкома, другие важные шишки — члены бюро ГК КПСС. Небольшая двухэтажная турбаза и всего-то в пятнадцати километрах от Великополя, в сосновом бору, на берегу Сенчитского озера, славящегося обилием раков. К приезду гостей директор пивзавода посылал на базу сторожа, — который ставил ловушки на раков, топил баню, в общем, все готовил для приезда высоких гостей. Вадим уже убедился, что все подобные базы похожи одна на другую. Оригинальным было на Сенчитской турбазе лишь то, что она принадлежала пивзаводу, а озеро славилось крупными раками, которые на огромных раскрашенных в Жостеве блюдах подавались к свежайшему пиву и «черту», так называлось крепкое снадобье, добавляющееся в цехах в пиво. Бутылка «черта» стоила литра водки и пилась, как утверждал Румянов, куда легче. Сладость ликера, а крепость спирта.

Взяв заказанный библиотекарше и уже изрядно затрепанный журнал с повестью Солженицына, Вадим сел в «Победу», но не успел тронуться с места, как к нему подошли Владимир Буров — лучший очеркист «Великопольского рабочего», заведующий отделом культуры местный поэт Александр Громов и завпропагандой — Иосиф Сайкин.

— Погодка-то нынче! — сказал Буров. У него на лысеющем лбу — выпуклая шишка с голубиное яйцо. — Не подбросишь нас, Вадик, на Казанское кладбище?

— Чего это вас потянуло туда? — удивился Вадим. Сегодня выдавали зарплату и по чуть порозовевшим лицам была заметно, что журналисты уже отметились в «Красном уголке» — кафе неподалеку от редакции.

— Иногда творческому человеку просто необходимо пообщаться с потусторонним миром, — улыбнулся толстощекий громадный не так в высоту, как в ширину поэт Громов, — Нужно иногда напоминать самому себе, что ты в этом мире всего-навсего гость.

Громов в основном печатал стихи в своей газете, но, подвыпив, любил прихвастнуть, что готовит для печати сборник. Вадиму его стихи не нравились. Обычная предъюбилейная трескотня на злобу дня.

— Кладбище для этого самое подходящее место, — подхватил Буров.

Сайкин помалкивал, настороженно поглядывал на окна редакции, он был трусоватым и угодливым перед начальством. Вадим даже удивился, что он оказался в этой компании Буров и Громов известные поддавальщики, об этом все знали в редакции, но так как непьющих здесь почти не было, они особенно и не выделялись. Если Буров не умел пить, мог поскандалить, попасть в милицию, то Громов, выпивающий в два раза больше, никогда ни в чем предосудительном не был замечен, а Сайкин вообще мало пил, в основном только по необходимости с начальством.

У гастронома Буров попросил остановиться, заскочил туда и вскоре вернулся с раздутым потертым кожаным портфелем, с которым никогда не расставался и, как ни странно, не терял, чего нельзя было сказать про его голову. Владимира часто посылали как спецкора в командировки, и он носил в портфеле мыло, зубную щетку и безопасную бритву. Одеколон долго не залеживался в его портфеле, с перепоя Володя мог им утром запросто опохмелиться, после чего благоухал гвоздикой или резедой на всю редакцию. Человек он был не злой и не завистливый. Впрочем, завидовать и некому было: Буров писал легко и лучше всех. Все ответственные материалы написать поручали ему. В основном он кропал очерки. За два-три часа мог накатать «подвал» на вторую полосу.

Казанское кладбище находилось на берегу Чистой, рядом проходила железная дорога, когда тяжелый товарный состав гремел за кирпичной кладбищенской стеной, металлические кресты и жестяные венки тоненько дребезжали. Старинная, с овальными нишами стена во время войны была во многих местах разрушена, в прорехи просунулись узловатые ветви боярышника. Если в Великополе в центре сохранившиеся довоенные здания были восстановлены, то, кроме Казанской церкви, ни к одному церковному зданию и рука строителя не прикоснулась. Впрочем, это наблюдалось по всей России. Если убили в сознании нескольких поколений Бога, то стоило ли восстанавливать храмы? Но ни один родившийся при советской власти архитектор и близко не приблизился к тому великому мастерству, которым обладали мастера, ставившие по всей Руси Великой церкви и храмы. Научившись безжалостно разрушать все, что создавали лучшие таланты России за столетия, советские зодчие буквально ничего не сделали, что могло бы соперничать с прошлым…

Газетчики расположились у красной стены, которая ближе к железной дороге, здесь давно уже не хоронили, кое-где еще сохранились мраморные плиты и надгробия с дореволюционных времен. Было даже несколько сырых мрачных склепов, спрятавшихся в буйном кустарнике, слышно, как с потолка ближайшей усыпальницы звучно шлепаются тяжелые капли на цементный пол. Вадим поддался уговорам Бурова — тот ему нравился своим веселым заводным характером, какой-то бесшабашностью — и решил немного посидеть с ними. Владимир помнил множество разных историй, приключившихся с ним в командировках еще в ту пору, когда газета была областной. Он писал очерки на полполосы. А теперь командировки стали короткими, как обрубленный собачий хвост, он употребил именно это выражение. Да и газета превратилась в скомканный носовой платок…

На кладбище не было тихо, гомонили в кустах воробьи, на ветвях огромных вязов и берез покаркивали грачи, там у них свиты гнезда, уже едва различимые в густой листве. И с кладбищенской улицы доносился шум машин, крики играющих в лапту ребятишек.

Буров извлек из портфеля две бутылки «Московской», три — сухого венгерского, как он сказал, для «запивки», увесистый кусок колбасы и белый батон. В портфеле у него нашелся складной нож и стопка бумажных стаканчиков.

— Командировочное удостоверение могу забыть, а тару под выпивку — никогда, — рассмеялся он, все это умело раскладывая на могильную плиту, с которой предварительно смахнул мусор и листья. Проступила полустершаяся надпись: «…прапорщик 121-го стрелкового полка Его Величества… Милосердский Георгий Константинович…».

— Не грех на могиле-то? — заметил Вадим.

Низко нагнувшись к плите и поправив очки с толстыми увеличительными стеклами — Буров был близорук и без очков ничего не видел, — он сказал:

— Прапорщик Милосердский может только приветствовать нашу пьянку. Помянем и его, погибшего в восемнадцатом. Сам, небось, был не дурак выпить!

— Не богохульствуй, Володя, — вытерев рот отлепившейся этикеткой от венгерского, проговорил Александр Громов. Казалось бы, при его комплекции голос у него должен быть басистым, густым, а на самом деле был тонким, даже писклявым, особенно это чувствовалось, когда Саша читал свои стихи. При этом он еще, как и все поэты, немного подвывал, растягивая окончания. Глаза у него были маленькие, поросячьи с белыми короткими ресницами, нос толстый с краснотой. Громов мог выпить очень много и внешне не опьянеть. Стихи он начинал читать, как сам признавался, только после выпитого литра. Сайкин пил, морщась, как от зубной боли, но постепенно оживлялся и начинал все чаще встревать в разговор. Лицо у него длинное, вместо рта — узкая красноватая щель, длинный нос загибался будто к стесаному топором подбородку, а темные глаза большие и выразительнее. Как журналист Иосиф Сайкин был полным нулем, он пришел в редакцию из обкома партии после его ликвидации. Там работал инструктором отдела пропаганды. Кроме передовиц, Сайкин иногда писал длинные скучные статьи на темы коммунистической морали. Все знали, что Володя Буров правит, иногда переписывает их заново, за что завпропагандой угощает его. Причем Сайкин обычно подсовывал очеркисту свои статьи именно в тот момент, когда тот страдал от похмелья и сидел на мели. Он запирал Бурова в своем кабинете — самом крайнем на третьем этаже — а сам шел в гастроном за водкой и пивом. И вручал все это, только получив выправленную статью. Первыми узнали об этом машинистки, которые перепечатывали опусы Сайкина. Уж они-то знали бисерный почерк Бурова. Справедливости ради надо заметить, что услугами Владимира пользовались и другие заведующие отделами. Все они были бывшими партийными чиновниками и в журналистике, как говорится, ни уха ни рыла. Впрочем, это никого не волновало, главное, чтобы в газете не было досадных опечаток и искажений фамилий руководителей города, за это можно было поплатиться и работой, а на то, что газета сухая, скучная, всем наплевать было. Даже фотографии в ней были примитивными, без всякой выдумки. Снят у станка передовик или доярка за дойкой и короткая подпись: такой-то или такая-то за работой. И все дела. Оживляли «Великопольский рабочий» лишь яркие, живые очерки Владимира Бурова, но когда Володя запивал, а случалось, на неделю и больше, он мог только править статьи и передовицы заведующих отделом, очерки в нетрезвом состоянии никогда не писал.

— Колбасу-то нынче во что заворачивают! — распрямил промасленный лист Буров, — «В ответ на телеграмму Ленина», — начал он читать. В заметке сообщалось, что в 1918 году после подавления белогвардейского мятежа в Ижевске оружейник Прокопий Алексеев при поддержке всех рабочих решил послать в Кремль Ильичу миниатюрную копию винтовки, за что впоследствии умелец был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

— Мне один знакомый рассказывал про этот случай в Ижевске, — вспомнил Громов, жуя бутерброд с вареной колбасой, — Там по приказу Ленина расстреляли тысячи офицеров, многие были Георгиевскими кавалерами, не зря ему и винтовочку ижевцы послали в подарок.

— Ильич любил охоту, — вставил Буров, разливая в цветные бумажные стаканчики водку — И на дичь охотился, и на людей…

— Чего ты несешь? — поморгав покосился на него Сайкин. — Владимир Ильич был великим гуманистом. Почитай его работы…

— Я читал, — усмехнулся Буров, — И сделал вывод, что Ленин был величайшим человеконенавистником. Он любил идеи, а не людей. Иначе не объявил бы красный террор. Знаете, что распевали в Питере во времена НЭПа? «От болезни паралич помер наш отец Ильич! Ланца-дрица ла-ца-ца, нет теперь у нас отца!». Довольно оптимистическая песенка и в ней нет горючей слезы, которую якобы проливали все советские люди…

— А каков Сталин — его «гениальный» продолжатель? — сказал Громов. — Я после этого закрытого письма о культе Сталина, что нам прочли на партсобрании, ходил как оглушенный! Ведь нам всю жизнь внушали, что Сталин — верный ленинец, претворяющий в жизнь бессмертные идеи Ильича.

— Попомните мое слово, — заметил Буров, — Доберутся и до Ленина, на его совести тоже много пролитой людской крови, возьмите хотя бы расстрел царской семьи…

— Нашел кого жалеть! — хмыкнул Сайкин. Крупные глаза его осоловели, безгубый рот кривился в презрительной усмешке, — Кровавого Николашку-Палкина! Туда ему и дорога!

— Царь своих политических противников не расстреливал, а высылал, и условия у них для проживания в ссылках были вполне сносные. Почитай хотя бы письма Ленина к Крупской, — возразил Буров, — А Сталин истреблял всех под корень. Слышали про «особое совещание» и «тройки»? Сколько они миллионов невинных людей отправили на тот свет! Мы все читали про фашистские концлагеря, а оказалось, что у нас их тьма и люди в них мерли как мухи. Об этом рассказывают реабилитированные узники. Я предложил редактору очерк с продолжением об одном таком сталинском узнике, чудом выжившем в этом кромешном аду, так он руками-ногами замахал, мол, такие вещи нельзя публиковать, мало ли что было… Нужно писать про наши выдающиеся успехи, про космонавтов, светлое будущее и радостное при Никитке-кукурузнике настоящее…

— Я не могу такие речи слушать, — зашевелился Сайкин, давая понять, что готов встать и уйти, — Ладно — Сталин, он действительно с культом переборщил, но уж Ленина-то — святого партийца — не стоило бы трогать, да и Никита Сергеевич разве мало делает для страны…

— После поездки в Америку наградил своего зятька Аджубея и всю его шумную компанию Ленинской премией! — завелся Буров, — Специально придумали такую премию для журналистов, раньше ее не было. Читал я эту книжку «Лицом к лицу». Обычные скучные репортажики — и все. А он — Ленинскую премию! Щедр за государственный счет! А за то, что стучит в ООН ботинком, страна заплатила штраф в миллион долларов…

— Я тоже про это слышал по «Голосу Америки», — вставил Громов.

— Вадим, ты меня не подбросишь? — взглянул на шофера Сайкин.

— Я еще посижу, — отмахнулся тот. Ему нравилось слушать Бурова да и весь этот разговор был необычным: неужели даже самые продажные в мире люди — журналисты, которые, как говорится, ради красного словца готовы продать родного отца, стали задумываться над нашей жуткой жизнью?.. Вот Иосиф Сайкин не хочет задумываться, его все устраивает, если бы раньше произошел подобный разговор, пусть даже на кладбище и в подпитии, все бы мигом загремели в лагеря, да что в лагеря — могли бы и к стенке поставить! Или как там убивают инакомыслящих… Каким бы самодуром не был Хрущев, но при нем хоть стало возможным говорить что думаешь. Правда, он и сам нес такое, что здравомыслящие люди диву давались! И Вадиму вдруг пришла в голову мысль, что вот такие, как Сайкин, и были доносчиками. Вон как у него глаза забегали! Это из-за них сажали и расстреливали честных людей. Выпивши, а ведь ничего лишнего не обронил, наоборот, даже возражал Бурову. А оттопыренные уши на голове редькой аж шевелятся, норовя все услышать и запомнить. Может, в КГБ теперь и не обратится, а вот редактору точно все как есть доложит…

Сайкин снова сделал попытку встать, но тут заговорил Саша Громов. Серые глазки его на широком полном лице заблестели, легкая краснота с носа распространилась на толстые обвислые щеки.

— Я — коммунист, на фронте в сорок втором вступил в партию, а знаете ли вы, что мой дед был расстрелян большевиками в Осташкове в 1922 году за то, что «утаил» на семена два мешка ржи? Кучерявые комиссары в кожанках его кокнули. А дядю моего — он попал в плен к немцам и бежал из концлагеря — сгноили в нашем родном лагере на Колыме. И могилы не найдешь. Дед за первую мировую войну имел два Георгия, а дядя — три ордена и десяток медалей. Кому нужно было таких людей убивать?

— Я, слава Богу, никогда в партии не был, — вставил Буров, разливая вино.

— За что их расстреляли, мать твою? — визгливо кричал Громов, — С кого за все это изуверство спрашивать?

— Мужики, как вы думаете, кто станет чемпионом мира: Ботвинник или Петросян? — перевел разговор на другое хитрый Сайкин.

— A-а, мне наплевать! Русских в шахматы не пускают… — отмахнулся Буров, — Ты вот говоришь, твоих близких расстреляли, а у меня…

— Спорим, что победит Ботвинник? — не унимался Иосиф Сайкин. — Готов поставить на бутылку коньяка…

Ему все-таки удалось увести разговор в сторону: выпили еще по стаканчику, Владимир стал откупоривать последнюю бутылку с сухим вином, Саша Громов, тонко завывая, начал читать свои стихи. Буров с умным видом слушал, даже очки снял, глаза у него стали сразу маленькими и синими. Вадим незаметно встал и, обходя запущенные, с покосившимися металлическими крестами могилы, направился к выходу. Церковь кое-как восстановили, побелили, выкрасили зеленой краской некогда золоченые купола, на звоннице установили небольшие колокола цвета меди с никелем. Из высоких узких окон пробивался свет свечей и лампад — в церкви шла служба.

Вадим свернул к дубовым дверям — они сохранились в целости, даже с резьбой по краям — и вошел из яркого солнечного дня в пахнущий ладаном волнующий церковный мир с золочеными ликами святых угодников и апостолов. Распятый Христос смотрел на него с белой колонны. Негромкий голос длинноволосого, бородатого батюшки монотонно читал молитву. Спинами к Вадиму стояли десятка два верующих, в основном, старики и старухи. Что-то тревожно-сладостное накатило на Вадима, рука сама собой потянулась, чтобы перекрестить лоб, но он почему-то сдержался. Непривычно было все это, да и толком не знал, правильно ли он сложил пальцы. Григорий Иванович всего раз показал ему, как крестятся.

Чем больше всматривался он в выразительное с печальными огромными глазами лицо Иисуса Христа, тем чище и свободнее становились его мысли, уже куда-то отодвинулись непривычные для слуха слова подвыпивших газетчиков, будто расширился мир, в котором, кроме жестокости, нищеты, лукавства и политики существовали такие понятия, как совесть, любовь, смерть, вечность…

 

6. Аэлита

Они лежали на диване, когда дверь в кабинет от могучего удара ногой с грохотом и треском распахнулась посыпались на пол шурупы от защелки, и на пороге возникла огромная фигура председателя райпотребсоюза Николая Николаевича Петухова. Он был в зеленом кителе с орденскими колодками, такого же цвета галифе и хромовых сапогах. В типичной сталинской форме. Бритая голова его светилась, как матовый шар, от неяркого света настольной лампы под зеленым абажуром, прикрытой Раиной косынкой, лицо его казалось вырезанным из дерева, глаза зловеще блестели. Под стать его росту был и огромный выпирающий живот.

— Я не верил сотрудникам, — загремел он, сделав два шага вперед, — Думал, сплетня… Вот как ты, зассыха, дежуришь в конторе?! На пару с кобелем?! В моем кабинете! На моем диване!

Так еще никто не называл Вадима, он пружинисто вскочил с дивана, подтянул брюки, пуговицы не стал застегивать. Рая, распахнув глазищи, даже не пошевелилась, раздвинутые ноги ее бесстыдно белели. Наконец, будто очнувшись, она запахнула на обнаженной груди кофточку, спустила задранную выше пояса юбку. Белые шелковые трусики предательски висели на валике дивана.

— Вон отсюда, поганец! — метнул на Вадима гневный взгляд Петухов — Чтобы и духу твоего здесь больше не было! Погоди, молокосос, — спохватился он, — Я где-то видел твою рожу… Ты где работаешь? В нашей системе?

— Вы не кричите, дядя, — спокойно сказал Вадим, он не испытывал никакого страха, во всем этом было что-то даже смешное. Почти анекдот. Правда, никто не смеялся, — Без стука врываться…

— Это мой кабинет! - неожиданно взвизгнул тонким голосом Петухов и сжал свои пухлые, но довольно увесистые кулаки. Он еще кукарекает! Каков нахал, а? — Вопрос он обратил самому себе Рая суетливо приводила себя в порядок.

— Чуть не вышибли дверь, продолжал Вадим, быстро всовывая ноги в туфли Шнурки не стал завязывать. Сломали замок… Раз у нас в стране такие трудности с жильем, приходится устраиваться…

— Я тебе сейчас, жеребец, устроюсь! — окончательно озверел Петухов. Лицо его еще больше побагровело, он всей необъятной тушей надвинулся на Вадима. Глаза — два горящих уголька, рот — черная дыра с золотыми зубами. Взлетел огромный кулак и опустился… на край письменного стола. Вадим и всего-то сделал неуловимое движение головой. Настольная лампа подпрыгнула и свалилась на пол. Тоненько зазвенели осколки и стало темно.

— Вы тут, дядя, все разобьете, — ехидно заметил Вадим, продвигаясь к распахнутой двери, из коридора лился тусклый свет. Он падал на порог и часть ковра. Петухов, горой возвышаясь у стола, с изумлением смотрел на свой разбитый кулак. Кажется, он вскрикнул, когда удар его пришелся по столу. Вадиму ничего не стоило заехать снизу в толстый тройной подбородок этой кабаньей туше, но он посчитал это лишним.

— Я сейчас позвоню в милицию! — взвизгнул Петухов, — Какое право ты имел ночью прийти в мой кабинет! И черт знает чем заниматься тут?!

— Все это старо как мир, дядя…

— Какой я тебе дядя, наглец? — Петухову не отказало чувство юмора, — Нашелся, понимаешь, племянничек!

— Как же вас называть?

— Я спрашиваю, как ты попал сюда?

— Неумный вопрос, дядя, — улыбнулся Вадим.

— Опять, дядя! — взревел Петухов.

— Я его пригласила, Николай Николаевич, — вдруг храбро произнесла Рая, — Это… мой жених!

— С тобой мы отдельно поговорим, — метнул на нее гневный взгляд председатель.

— Ну, это явное преувеличение, — пробормотал Вадим, даже не сообразив, что тем самым обидел молодую женщину. Он уже был у двери, когда мраморное пресс-папье гулко ударилось рядом в стену.

— Устроили у меня в кабинете бардак! — снова гремел Петухов. — Завтра же уволю с волчьим паспортом! И девчонку твою выпрут из детсада…

Вадим поморщился:

— Дядя, это не благородно… А я-то всегда считал толстых людей добродушными и не злопамятными…

— Свели себе гнездо, понимаешь! Ночные голубки! — Он снова повернул на короткой красной шее голову-шар к Рае — Паршивая блядюшка, я тебя на панели подобрал… И за все мое доброе такая грязь…

— Придержи-ка язык, Николаша! — вдруг резко одернула своего шефа секретарша, — Чья бы корова мычала, а твоя — молчала… Он подобрал меня, несчастную!

Ты на коленях ползал предо мной, чтобы я работала у тебя. Если не заткнешься, жене твоей все расскажу… Что глаза вытаращил? Ты же ее боишься, как огня! Она сразу же побежит в райком-горком и твоя песенка спета!

— Ах ты, стерва! — выдавила из себя опешившая туша. — Грозишь мне, твоему благодетелю?

— Думаешь, легко выдерживать на себе такую тушу? — уже кричала Рая, — Кабан проклятый! Всю мою жизнь загубил. Ревнует почище любого мужа…

— Чего ты разоралась при этом-то? — сбавив тон, кивнул в сторону Вадима Петухов.

— Вы прямо Отелло, дядя! — не менее его изумленный вспышкой обычно мягкой, улыбчивой Раи, произнес Вадим.

— Уходи, Вадим! — со слезой в голосе выкрикнула Рая, — Мы тут с шефом и без тебя разберемся…

— Ну, разбирайтесь, милые бранятся — только тешатся… — закрывая за собой дверь, сказал Вадим. Дорогу в скудно освещенном изнутри учреждении он знал отлично и через минуту уже вдыхал прохладный летний воздух на другой стороне улицы. Вспыхнул свет на втором этаже — наверное, Петухов включил люстру. Сквозь плотные шторы видна была лишь огромная колеблющаяся смутная тень.

«Надо было промолчать, когда она сказала, что я ее жених… — подумал Вадим, почувствовав раскаяние, — Обидится Рая!».

Он вышел на площадь, в Чистой отражалась стершаяся с одного края луна, узкие облака светились каким-то зеленоватым колдовским светом, весело перемигивались звезды, где-то лениво брехала собака. В Доме Советов светились два окна на третьем этаже. Может, и там дежурная коротает ночь с дружком?..

Услышав негромкое покашливание и протяжный горестный вздох, Вадим завертел головой: никого не видно, лишь игривый ветер протащил по асфальту пустую пачку из под «Беломорканала», да в невидимый берег плеснула волна, слышно было как завозился и хрипло каркнул в парке грач. Вадим повернулся было, чтобы идти в общежитие, от площади напрямик по переулкам это десять минут ходьбы. Общежитие помещалось в конце улицы Энгельса, из окна был виден колхозный рынок: высокий треугольный навес и ряды длинных дощатых столов со скамейками Самыми оживленными днями на рынке были суббота и воскресение, когда на грузовых машинах с брезентовым верхом приезжали белорусы из Витебска и латыши из Резекне. Они привозили разные аппетитные на вид копчености, самодельные сыры, колбасы, одежду. Торговали прямо с фургонов.

Снова послышался кашель, вслед за ним стон. Вадим, поколебавшись, направился в сторону этих звуков и вскоре увидел на садовой скамейке щуплую свернувшуюся калачиком фигурку Поначалу из-за спинки он и не увидел лежащего человека в зеленом плаще, под головой у него был вещмешок. Съежившийся человек на скамье точь-в-точь напоминал часто публикуемые в наших журналах и газетах снимки безработных в странах капитала, коротающих ночи в парках Не хватало только газет, которые подстилали под себя.

Лицо человека было спрятано в воротнике плаща.

— Эй, набрался, приятель? — спросил Вадим и потряс за плечо — А ну вставай, замерзнешь, как цуцик, к утру!

«Приятель» завозился под натянутым на голову плащом, отбросил его край и россыпь длинных волос засияла золотом в лунном свете, а два огромных глаза, мор гая, уставились на него. И только тут он заметил торчащие из-под плаща туфли на высоком каблуке.

— Ты что — милиционер? — хриплым голосом спросила девушка.

— Дружинник, сказал ошарашенный Вадим. Он не соврал, в кармане у него было удостоверение дружинника, а в тумбочке в общежитии — красная повязка. Правда, дружинником он был не ахти каким: пропускал свои дежурства и не любил патрулировать по городу. Ему не очень нравилось это дело, да и времени не было. Лучше уж книжку почитать, чем с шумными пьяницами возиться.

— Что тебе, жалко скамейки? — голос стал чище, звонче и Вадим окончательно разглядел, что на скамейке скорчилась девчонка лет пятнадцати от роду Что заставило ее уйти из дома? А, может, приезжая, негде переночевать? Ночи еще были холодными, по радио передавали, что в Псковской области по утрам будут заморозки. Это чтобы огородники грядки чем нибудь на ночь прикрыли.

— Тебя жалко, — сказал Вадим. — Ночь будет холодная, вон кашляешь..

— Может, у меня чахотка и я заразная, — недовольно пробурчала девчонка и спустила тонкие длинные ноги со скамейки Когда она встала, то оказалась довольно рослой и очень худой Лицо у нее продолговатое, бледное, маленький, чуть вздернутый нос и по детски при пухлые яркие губы. Но самым замечательным на ее лице были глаза: огромные, в пол-лица, с длинными черными ресницами. И, конечно, волосы, они рассыпались по узким плечам до самого пояса. Такие волосы заплетают в косу. Он даже представил тяжелую золотую косу на ее узкой спине с выступающими лопатками. Девчонка стояла перед ним в вязаной кофте с чужого плеча, короткой темной юбке, открывающей стройные ноги. При ее худобе колени были аккуратные, круглые, да и ноги не такие уж худые. Талию можно было обхватить ладонями. Странно, что такая в общем-то симпатичная девчонка оказалась одна ночью на берегу Чистой на садовой скамье.

— Тем более тебе нужно в тепло, — сказал Вадим.

— Где это тепло? — сердито блеснула на него глазищами девчонка. В них отразились сразу две луны, — На вокзале? Там какие-то пьяные подонки стали приставать ко мне…

— А гостиница?

Девчонка секунду смотрела ему в глаза, потом вздохнула:

— Это мне и в голову не пришло… А где тут гостиница?

— Пойдем провожу, Вадим хотел взять ее вещмешок, но девчонка ловко его сграбастала.

— Я сама, — сказала она.

— Можно подумать, что у тебя там бриллианты, — улыбнулся он.

— Думай, что хочешь, — огрызнулась она. — Бриллианты в мешках не держат.

— А где?

— Слушай, чего тебе надо? — устало произнесла она.

— Мне? Ничего… Я хочу помочь тебе, а ты злишься.

В гостинице были свободные койки, но у девчонки не оказалось паспорта или каких-нибудь других документов, даже свидетельства о рождении. Дежурная и разговаривать не пожелала, указала на дверь, пробурчав:

— Ходють тут всякие… без документов! Гостиница — это не публичный дом.

— А где у нас в Великополе публичный дом? — невинно поинтересовался Вадим.

— Проваливайте, умники, не то милиционера позову, пригрозила злая баба. Не понравилось, что разбудили.

Они снова вышли на улицу. Луна катилась, перескакивая с прозрачного облака на облако, по звездному небу. Она уже давно пересекла Млечный Путь Камни на булыжной мостовой блестели, мяукали во дворах кошки, иногда зелеными фонариками вспыхивали в темноте их глаза. Точно такой же кошачий глаз провез на «Москвиче» таксист.

— Как звать-то тебя? — после продолжительной паузы спросил Вадим.

Он уже и не рад был, что связался с ней. Вид недовольный, каблуками царапает по асфальту, смотрит вниз. Завтра в восемь должен быть в гараже, но и бросить приезжую девчонку в незнакомом для нее городе было бы непорядочно. Он мучительно ломал голову, куда бы ее пристроить? К Рае из райпотребсоюза? Так у Раи, наверное, все еще продолжается разборка с шефом. Вадим и раньше догадывался, что у нее с ним есть «отношения», но сам ничего не спрашивал, да и Рая на этот счет не распространялась. Впрочем, Вадима как-то все это не задевало, не было желания даже размышлять на эту тему. Ночные свидания в райпотребсоюзе устраивали обоих, зачем же еще что-то осложнять?…

— Аэлита, — вдруг небесным громом отозвалось в нем произнесенное девчонкой дорогое для него имя.

— Что?! — он даже остановился, — Что ты сказала?

— А-э-ли-та, — по складам произнесла она. — Есть такая повесть у Алексея Толстого… Может, в честь главной героини и дали мне это редкое имя. Все зовут меня Линой.

— А меня…

— Мне не интересно, — оборвала Аэлита. — Я тебе благодарна за заботу, но ты можешь идти домой, я как-нибудь сама устроюсь.

— В парке на скамейке? Или на вокзале, где к тебе пристают разные…

— А ты кто? Не разный? — в ее голосе прозвучали насмешливые нотки.

— Откуда хоть ты приехала?

— Туда я больше не вернусь, товарищ дружинник, — твердо произнесла она. — Как говорила моя бабушка: утро вечера мудренее. Завтра я что-нибудь придумаю. Я умею красить, могу телефонисткой или уборщицей. В газетах пишут, что в советской стране нет безработных, а я работы не боюсь.

— Тебе надо школу закончить! — вырвалось у Вадима. После того как она протяжно произнесла «А-э-ли-та-а…», он понял, что так вот просто теперь не оставит незнакомку. В этом имени было нечто вроде знака судьбы! Еще сегодня утром он уж в который раз вспоминал тот зимний день, золотой корабль и глазастую с точно такими же волосами неземную девушку… Сердце его гулко билось, он уже боялся, что девчонка сейчас что-нибудь резкое скажет ему и уйдет, исчезнет из его жизни навсегда, унеся с собой и тайну своего имени — Аэлита. Ему уже казалось, что она похожа на ту, золотоглазую…

Но она, видно, пропустила его слова мимо ушей. Спотыкаясь на ровном тротуаре — ясно было, что она не привыкла носить туфли на высоком каблуке, — девчонка задумчиво смотрела себе под ноги, белый лоб ее хмурился, на губах застыла презрительная улыбка. И он еще раз поразился, какие у нее длинные ресницы. Большие глаза, длинные ресницы, как у той небесной Аэлиты…

— Ладно, как тебя звать? — будто делая ему одолжение, спросила она. — Вообще-то я могу тебя называть и товарищ дружинник…

— Ну зачем же? — облегченно улыбнулся он, — Я плохой дружинник… — Он назвал свое имя.

— Вадим… — задумчиво повторила она. — У тебя тоже есть свой литературный герой: Лермонтов так назвал свою повесть. Ты читал ее?

— И «Вадима», и «Аэлиту» я еще в школе читал… Ты в восьмом учишься?

— В девятом, — неохотно ответила она, — Давай лучше о школе не будем говорить? Это так скучно…

— Аэлита…

— Зови меня лучше Лина, — оборвала она. — Меня все так зовут.

— Я найду тебе место для ночлега, — сказал Вадим. — Там тепло, мягкий диван и даже есть подушка.

— Я должна буду спать с тобой? — сбоку взглянула на него Лина. В глазах ее лунный блеск, на губах насмешливая улыбка.

— Не говори ерунды! — нахмурился Вадим. Ему даже в голову не могла прийти такая мысль.

Они молча шагали по набережной. Слева от них серебрились воды Чистой, справа — тянулась огромная строительная площадка с замершими башенными кранами, грудами железобетонных балок и контейнерами с кирпичом. Впереди смутно виднелись на высоком берегу новые четырехэтажные жилые здания, железные крыши ртутно блестели, телевизионные антенны ловили своими петлями звезды.

— Куда мы идем? — прикрыв зевок ладошкой, наконец нарушила затянувшееся молчание девушка.

— Уже близко.

В здании редакции не видно было ни одного освещенного окна. Завтра городская газета не выходит и дежурного или, как его называют свежей головы, в здании нет. Ключи от парадной всегда прятали под кирпич у фундамента. Сколько Вадим не шарил рукой, его на месте не оказалось. Выругавшись про себя, он нашел на первом этаже неплотно прикрытую форточку, вскарабкавшись на железный карниз, оттянул изнутри шпингалеты — до нижнего он не дотянулся и его пришлось выломать — и распахнул окно. Девчонка с любопытством наблюдала за ним.

— И я должна туда залезть? — спросила она.

— Давай подсажу?

— Это банк? А мы грабители?

— Что-то в этом роде… — пробормотал он.

— Тогда лезь первым…

Стоя на подоконнике, он протянул ей руку. Поколебавшись, она уцепилась за нее и легко перебралась в комнату. Это был отдел писем. Свет Вадим не стал включать, в кабинете было не так уж темно — лунный свет заливал столы с папками, шкафы у стен, высветил неширокую полоску к двери. Ощупью, держа девчонку за руку, он провел ее по темным коридорам на третий этаж. Здесь включил свет. С доски, где на гвоздиках висели ключи от кабинетов с бирками, взял один и повел Лину в конец коридора, там находился кабинет завпропагандой Иосифа Сайкина: Вадим знал, что тот в отпуске. В кабинете сидел он один, потому что иметь литсотрудника Сайкину было не положено по штатному расписанию.

Окна кабинета выходили во двор, и Вадим включил свет. Из секретариата он принес одеяло и подушку с довольно свежей наволочкой. Постельные принадлежности лежали в нижнем отделении книжного шкафа. Простыню он не взял, она показалась ему грязноватой. «Свежая голова», вычитав и подписав последнюю полосу, мог до утра отдохнуть на диване. Диваны во всех кабинетах были одинаковые: широкие с валиками и обитые коричневым дерматином. Устроив постель, Вадим выпрямился и посмотрел на девчонку. Она стояла у фрамуги двери и хлопала слипающимися глазами. Лицо ее осунулось и стало некрасивым: обозначились голубоватые скулы, под глазами круги, нижняя губа стала треугольной, как у обиженного ребенка.

— Утром никому не открывай, — предупредил он. Впрочем, я тебя на ключ запру…

— Это еще зачем?

— Ты не бойся, тот, кто тут сидит, сейчас в отпуске… Я приду к девяти и выпущу тебя.

— А где тут…

Вадим рассказал ей, как пройти в туалет и пока она постукивала острыми каблуками в узком длинном коридоре, размышлял о том, как бы утром уборщица тетя Лиза не приперлась сюда — у нее ключи от всех кабинетов, но успокоил себя тем, что она уже здесь навела порядок, а раз человек в отпуске, какой смысл каждый день убирать? Пожалуй, нужно будет поставить будильник на семь часов, сотрудники редакции приходят на работу и девяти, а ему нужно успеть в гараж и приехать поскорее сюда. За редактором он ездил к половине десятого. Румянов раньше десяти никогда не появлялся на работе. До прихода людей нужно будет выдворить девчонку отсюда…

— Есть хочется… — вздохнула Лина, — Нет у тебя, кусочка хлеба?

— Потерпи до утра… Впрочем, подожди! — Он выскочил из кабинета, почти бегом прибежал в приемную, где обычно сидела секретарша Вилена, открыл шкаф с принадлежностями для кофе и чая. На одной из полок в серебристой обертке обнаружил сыр и кусок твердокопченой колбасы, а также начатую пачку сухого печенья. Прихватил и несколько кусочков пиленого сахара.

— Вадим, — обозрев все это богатство, разложенное на письменном столе, задушевно произнесла Лина, — почему ты так добр ко мне?

— Наверное, потому, что тебя зовут Аэлита, — признался он.

— Тут какая-то тайна, — проявила завидную проницаемость девчонка. — Ты мне расскажешь?

— Как-нибудь потом…

— Ты думаешь, у нас будет «потом»? — печально посмотрела она ему в глаза. — Утром придут чужие люди и выставят меня отсюда… А то и в милицию сдадут.

— Давай поешь и ложись спать. Сюда никто утром не придет, кроме меня.

— Ты вправду уйдешь? — глаза ее оживились, но какого они цвета он не мог в потемках определить.

— Так же, через окно, — улыбнулся он.

Она вдруг сделала несколько быстрых шагов к нему, обхватила за шею тонкими смуглыми руками и чмокнула в губы. Поцелуй был звонкий, родственный. Сейчас она снова была красивой, с распушившимися на плечах золотистыми волосами и широко распахнутыми глазами. Только сейчас он разглядел, какого они цвета — изумрудно-серые. А у той Аэлиты с золотого корабля были янтарные. И вместе с тем что-то было общее у небесной Аэлиты и у земной Лины.

— Ты — хороший человек, Вадим, — сказала Аэлита, отстраняясь от него. — Я это чувствую. Сразу поняла, что ты не такой…

— Какой?

— Ну, те, что пристают и говорят гадости… А ты другой. Тебе ничего от меня не нужно. Добрый сама…

— Самаритянин, — улыбнулся он.

— Это такие люди, которые просто так помогают другим людям… Я где-то прочитала.

— Самаритяне жили во времена Иисуса Христа в Палестине в городе Самария…

— Ты как наш учитель истории, — сказала она. — А я еще так мало всего знаю… Только не говори, как мой отчим, мол, будешь много знать, скоро состаришься… И еще — у тебя все впереди.

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать… Но я уже научилась отличать хороших людей от негодяев… — Она опустила глаза, взмахнув черными ресницами, а когда снова подняла их на Вадима, блеск в них погас, кажется, она даже стали меньше. — Может, мне не везло, но я больше встречала плохих людей, чем хороших.

— Ты не обижайся, Лина, что я тебя закрою на ключ, — сказал он уже на пороге.

— Я не убегу, Вадим, — сказала она, — И знаешь что? Если хочешь, называй меня Аэлитой.

Он вышел и осторожно с той стороны два раза повернул ключ в замке. Широко шагая по песчаной набережной, он улыбался. Пережитое когда-то в детстве чудо, кажется, снова вернулось к нему…

 

7. На «рыдване» по улице Урицкого

Вадим предупредил секретаршу из приемной Вилену, что он будет в библиотеке, там недавно установили телевизор с небольшим экраном. Ему хотелось посмотреть европейский чемпионат по боксу, проходивший в Москве, но показывали опять Хрущева, приемы, награждения. И днем, и вечером. В Москву приехал кубинский лидер Фидель Кастро и ему хотелось посмотреть на него: шло в Кремле подписание совместного советско-кубинского заявления. Улыбающийся Хрущев в очках с золотыми звездами Героя и чернобородый в военной форме кубинец сидели за антикварным с золотом столом, а члены правительства истуканами в ряд стояли за их спинами. Вот только зачем — непонятно. Наверное, специально для оператора улыбались, лишь луннолицый Шверник был мрачен и смотрел куда-то D сторону. По-видимому, чувствовал, что скоро его шуганут из Политбюро. Зато Брежнев, Косыгин, Суслов, Пономарев угодливо улыбались, посверкивал очками в блестящей оправе Андропов. Что-то у него было от Лаврентия Берии, пожалуй, такой же самодовольно-самоуверенный вид и некая многозначительность. Затем показали шикарный прием в Георгиевском зале: маленький толстый Никита прикреплял к френчу высоченного Кастро звезду Героя. Он смог дотянуться только до пупа. Тут же подскочил Суслов — он был повыше — и помог. Хрущев пек Героев, как блины. Рядом расплылся в широченной улыбке Брежнев, его черные и густые, как сапожные щетки, брови были подняты вверх. Он-то знал, что дни Никиты как лидера сочтены. Сам вместе с Сусловым и другими приятелями копал яму «кукурузнику»…

Не так давно весь мир с ужасом наблюдал за событиями в Карибском море, когда наши ракеты тайно установили на Кубе, под носом у янки. Все думали, что вот-вот начнется третья мировая война, в Великополе люди скупали крупу, мыло, сахар, спички, Буров опубликовал в газете фельетон «Мыльная паника». Но Хрущев и Кеннеди на радость всем народам уладили этот опасный конфликт: американцы пообещали не нападать на революционную Кубу, по нашему методу и за нашу валюту строящую социализм, а Хрущев распорядился увезти наши ракеты с острова Свободы. И вот теперь советский руководитель вешает на широкую грудь кубинца высшую награду СССР! За что, спрашивается? Впрочем, Никита Сергеевич был щедр на высокие награды иностранцам, даже не бывшим в нашей стране: награждал кого попало, конечно, и себя не забывал.

На экране появился улыбающийся новый чемпион мира Тигран Петросян с лавровым венком на шее и широкой лентой с золотыми письменами. Казалось, эта тяжесть непосильна щуплому гроссмейстеру. Вадим вспомнил, что Иосиф Сайкин готов был поспорить на бутылку коньяка, что победит Ботвинник, а вот чемпионом мира стал Петросян.

Наконец, показали чемпионат. В нем участвовал Борис Лагутин, Дан Позняк, Олег Григорьев, Андрей Абрамов и самый любимый боксер Вадима — Валерий Попенченко. Почти все бои с его участием заканчивались через несколько секунд — стремительный боксер налетал на противника как смерч и выстоять против него три раунда никто не мог. Одно удовольствие было смотреть на бой с участием Попенченко. Он укладывал боксеров, как рельсоукладчик — шпалы на полотно. Хотя Вадим и разочаровался в боксе, он не пропускал ни одного чемпионата. Конечно, Попенченко молодец, боксер редкого таланта, но каково его противникам, сотрясающимся от мощных ударов по туловищу и в голову?..

— Вадим, редактор через пять минут выйдет, — просунула голову в дверь библиотеки Вилена — невысокая белокурая девушка с пустоватыми круглыми глазами и будто приклеенной улыбкой на полных губах. Зубы у нее были мелкие и с чернотой. Секретарша редактора была замужем за милиционером, который иногда приезжал на мотоцикле с коляской встречать ее после работы. Вилена ко всем относилась хорошо и даже иногда выручала попавших в милицию сотрудников. Если они попадали в отделение, где ее муж, лейтенант, работал участковым. Поговаривали, что он изменяет своей не очень-то казистой жене. Выручала Вилена не раз и Вадима. Конечно, не из милиции, случалось, редактор не мог найти своего шофера и тогда секретарша что-нибудь придумывала, чтобы защитить от его гнева: Румянов не любил ждать машину, он считал, что шофер обязан быть под рукой всю смену. Сидит он в редакции или находится в учреждении. Но Вадиму надоело торчать у какого-нибудь административного здания часами, даже книга не спасала и он тогда отправлялся по своим делам: в книжный или спортивный магазин, за продуктами, одеждой. Часто просили его подвезти, он это делал, когда было по пути, а специально не халтурил.

— В горком, — сказал редактор, усаживаясь рядом. Он был чисто выбрит, пахло хорошим одеколоном, черные усики подровнены. Румянов носил модные костюмы с галстуками, на ногах — остроносые желтые полуботинки. На вид пижонистый, но никаких романов не заводит. Правда, у него жена красивая и двое детей. Семья его редко пользуется служебной машиной, разве что-то срочное, например, встреча иногородних гостей на вокзале или кто-то заболел и нужно отвезти в поликлинику, — Первый отругал меня, мол, публикуем мало фельетонов и вообще критических материалов… А мне Шапкин запретил! Помнишь, я тебе рассказывал, что он рекомендовал мне побольше публиковать материалов про кукурузу и про передовиков села и производства… Вот я Первому сейчас и врежу: дескать, как же это у вас получается, что правая рука не знает, что творит левая? То печатайте лишь положительные материалы, то подавай вам фельетоны! Да у меня сотрудники разучились их писать. Сплошной розовый сироп и этот… елей.

— А Буров? — напомнил Вадим.

— Володька? Так он — очеркист. Ну, может, пару раз и опубликовал фельетоны, так это не его дело… Фельетонист должен быть ехидным, видеть там недостатки, где другой пройдет и ничего не заметит. Одним словом, тут нужен особый талант. А у Бурова талант писать художественные очерки, да и злости в нем мало, понимаешь…

— Может, мне попробовать? — пошутил Вадим, — Недостатки я вижу, а злости на нашу серую жизнь у меня тоже хватает… Все начальники перешли на «Волги», а я все кручу баранку этой развалюхи! Чего не потребуете у Первого «Волгу»?

— Хорошо, что напомнил, — наморщил лоб Румянов. — Он получил новую, черную, а старую хорошо бы нам…

— Их старая для нас новая, — вставил Вадим. Хозяева города часто меняли машины, так что они не успевали изнашиваться, да и потом, уход за ними был дай Бог! В теплом гараже, каждый день профилактический осмотр, чуть что — заменяют детали. И «Победа» до сих пор исправно бегает, потому что получена от горкома КПСС. В начале своей деятельности Хрущев замахнулся было отобрать у руководителей персональные машины, но это мало коснулось партийных работников в глубинке. Каждый секретарь горкома и райкома имел «Волгу» и «газик», имели машины и другие секретари. Постепенно ездившие на такси и оплачивающие свои поездки государственными талонами маленькие начальники снова заимели всякими правдами и неправдами персональные автомобили. Некоторые разъезжали на грузовиках и даже на автобусах.

— Не боги горшки обжигают, — задумчиво произнес Петр Семенович, — А почему бы тебе и впрямь не попробовать? Пушкин в пять лет уже стихи сочинял, как это… «Сашкино пузо просит арбуза!»— Он рассмеялся, — Даже не в пять, а в три года сочинил.

— Про кого у нас фельетоны-то пишут? — заговорил Вадим, сворачивая с улицы Советской на улицу Урицкого. Солнечный луч ударил в стекло, ослепив. Вадим опустил защитный козырек, — Про «стрелочников»! А высокое начальство не задевают. Не помню, чтобы раз критикнули Первого или председателя горсовета, не касаются и их свиту…

— Свиты? — покосился на него Румянов. — Свиты были у царей да бояр.

— А у Хруща? Он без свиты ни шагу!

— Такую страну тянуть, шутка ли?

— А, может, разваливать? — хмыкнул Вадим, но редактор сделал вид, что не расслышал.

— Сшибал бы хоть информашки, — вздохнул он и пригладил толстыми короткими пальцами свои холеные усики, — Саша Громов ставил бы их на первую полосу, или научился фотографировать… Нашему сапожнику Назарову — только бы покойников снимать. Статичные мертвые снимки, смотреть противно.

Румянов попал в самую точку: редакционный штатный фотокорреспондент Витя Назаров действительно подхалтуривал на свадьбах и похоронах. И хотя он таскал на не возрасту пухлом животе два фотоаппарата, снимки в газету делал бездарные. Некоторые литсотрудники отказывались брать его с собой, когда делали какой-нибудь материал, считали, что его снимки только испортят его, и сами снимали, отдавая пленку в редакционную фотолабораторию, то есть опять же Вите. А он нарочно то перепроявит негатив, то недопроявит. Вредный был паренек и очень трясся за свое престижное место. У него образование-то было всего пять классов. Добряк Румянов год назад привез его из деревни, где жили его дальние родственники. Они нагрузили Петра Семеновича самогонкой, окороком, солеными грибами и в придачу уговорили взять троюродного племянника Витю, мол, он умеет хорошо фотографировать и все в деревне очень довольны его работой. А в редакции как раз не было штатного фоторепортера, молодого Кима Кузина — хорошего фотографа — забрали в армию на три года. Два раза редактор добивался для него отсрочки, но тут военком проявил характер и Кима забрали. Если бы в газете помещали снимки похорон, усопших граждан, то Вите цены бы не было, как он сам утверждал, причем на полном серьезе, что у него покойники получаются как живые… На что Володя Буров справедливо заметил: «Зато живые люди у тебя получаются, как покойники…».

— Вы не знаете, кто такой Урицкий? — спросил Вадим, — Нет такого города, где бы его именем не была названа улица, в Ленинграде, у нас, в Поречецком районе есть село Урицкое, колхоз имени Урицкого и даже озеро — Урицкое!

— Урицкий? — наморщил лоб редактор и погладил пальцами усы. — Какой-то революционер, что ли? С Лениным был…

— А мой дед сказал, что Урицкий — это палач, развязавший в Петрограде красный террор и истребивший многие тысячи лучших представителей русской интеллигенции… Его убили питерские рабочие. За что же этому злодею такая честь?

— И тебя это очень волнует? — усмехнулся Петр Семенович. — Мне бы твои заботы!

— Рано или поздно, а придется нашим городам и селам возвращать их исконные старинные названия, — заметил Вадим и проскочил на желтый свет недавно установленного светофора.

— Сильно тебя обидели, Вадим, — проницательно заметил Румянов, — И не одного тебя…

— Вас-то вряд ли…

— Только, пожалуйста, не причисляй меня к тем негодяям, кто обижал других…

— Вы надолго, Петр Семенович? — спросил Вадим, останавливаясь перед зданием Дома Советов.

Петр Семенович пристально посмотрел на него:

— Что у тебя за такие дела появились, Вадим? Раньше сидел как пень в машине и книжки читал, а теперь все время норовишь куда-то смыться. Уж не подхалтуриваешь ли?

— Лето, душно в машине сидеть…

— А, может, влюбился, орел? Свою девчонку катаешь на редакторской машине?

— На этом рыдване? — покосился на него Вадим.

— Рыдван… — повторил редактор, — Слово-то какое выкопал! Через час чтобы был на месте. Ладно, возьму сегодня Первого за горло: пусть дает «Волгу», скажу, мой шофер отказывается ездить… на рыдване! — засмеялся и, прижимая кожаную папку с монограммой — подарок сотрудников редакции к сорокалетию — солидно стал подниматься по широким ступеням к проходной, где за конторкой дежурил милиционер.

А Вадим, круто развернувшись, покатил вниз по улице Ленина, свернул на Гагарина, затем сразу за мостом через Грязную в тупиковый переулок без названия, где находился рядом с баней небольшой одноэтажный дом детского сада Трикотажной фабрики «Буратино». Там нянчилась с малышами Аэлита Москвина, устроившаяся туда с помощью Вадима. Правда, ему пришлось за нее поручиться, потому что у девушки не было никаких документов, наврали, что их у нее вместе с деньгами украли в поезде. Дальше в лес, больше дров: он сказал, что Липа его двоюродная сестра, приехавшая из Ленинграда, ей шестнадцать лет, отец ушел из дома, когда девочке было пять лет, а мать недавно умерла от рака… Вадим знал заведующую детсадом Елизавету Дмитриевну Прокопенко, она была родной сестрой Владимира Бурова. С ним Вадим сразу и поделился своими новыми заботами. Без лишних слов очеркист позвонил сестре и попросил устроить Лину. Ну, а историю с пропажей документов и все прочее они с девушкой сочинили по дороге в детсад. Ее оформили по договору, но документы нужно было как можно поскорее представить. Удобно и то, что детский сад был круглосуточный, и Лине выделили рядом с кухней маленькую комнату, где отдыхали дежурные. Вадиму доставляли удовольствие все эти заботы. Лишенный близких людей, он вдруг открыл в себе желание помочь таким же неприкаянным, как и он сам. И потом, Аэлита ему нравилась: с ней было интересно разговаривать, наблюдать за игрой ее необыкновенных глаз. Они постоянно меняли свой цвет. И в его все усиливающейся привязанности к девушке не было ничего вульгарного. Пока он воспринимал ее как младшего приятеля, которого нужно опекать.

И теперь, пользуясь свободным временем, Вадим навещал ее даже в рабочее время. В его одинокой жизни — после скандала в райпотребсоюзе он с Раей еще не виделся — появился человек, судьба которого в каком-то смысле походила на его собственную. Он считал встречу с земной Аэлитой продолжением чуда.

 

8. История одной красивой девчонки

Первый раз Лина заметила, что отчим проявляет к ней нездоровый интерес полгода назад: вернувшись из школы в субботу, она как обычно приготовила себе ванну, в крышку от флакона накапала душистого зеленого будузана и подставила под струю теплой воды. Приятный запал разлился в маленьком помещении. Когда ванна наполнилась, а белая пена вздымалась наподобие сугроба, она неторопливо разделась. Последними стянула с длинных ног белые шелковые трусики, встряхнула и, не удержавшись, понюхала. Потом встала перед запотевшим зеркалом над раковиной, трусиками протерла его и изучающе осмотрела себя: видны были острая твердая грудь с маленькими красными сосками, впалый живот с аккуратным пупком, приподнявшись на цыпочках, увидела в зеркале черный треугольник из коротких курчавых волос. Еще год назад волос было мало и они были светлыми. Потрогав грудь, она вздохнула: для ее стати грудь была маловата. У многих девчонок в седьмом-восьмом классе грудь гораздо больше. Смотреть ей на себя нравилось, это уже вошло в привычку. Конечно, заметных перемен в себе она не наблюдала, но все же грудь заметно прибавлялась, это было ощутимо даже на ощупь. Лина знала, что мужчинам нравятся девушки полногрудые, статные, с выпуклыми бедрами и ягодицами, а она себя считала хотя и красивой — одни огромные зеленые глаза или золотистые волосы чего стоят! — но слишком длинной дылдой с тонкими руками и ногами. И зад маловат… Вспомнив про зад, она повернулась вокруг своей оси насколько хватило сил и огладила ладонью ослепительные выпуклые ягодицы, будто провела ладонью по атласной подкладке. Вроде и задница округляется…

Осмотром она осталась довольна: мальчишеская угловатость, костлявость исчезают, вон какие у нее прямые стройные ноги с круглыми гладкими коленками, а у некоторых девчонок коленки пупырчатые, неровные, как сжатый кулак. Она вспомнила как отчим зимой, когда вертелась в комнате перед высоким до потолка старинным зеркалом насмешливо заметил: «Чего вертишь задницей, она у тебя пока как кроличья мордочка…» — и противно засмеялся…

Будто что-то толкнуло Лину в лопатку, она вскинула вверх глаза и встретилась взглядом с отчимом, который смотрел на нее из кухни в небольшое окошко над самым потолком. Что-то загрохотало, наверное, табуретка упала со стола, и лицо отчима исчезло. Девочка столбом стояла у зеркала и думала о том, как она выйдет отсюда и увидит отчима?.. Она готова была провалиться сквозь пол, глазам стало горячо, желание залезать в горячую ванну пропало. Скорее бы пришла мать, она отправилась в гастроном за водкой и пивом. В субботу и воскресенье родители не садились за стол без выпивки. Нельзя сказать, чтобы они сильно напивались, но Лине надоело слушать их разговоры о своих сослуживцах, начальниках, про машину, на которую давно уже собирали деньги. На всем экономили, Липа ходила в школу в капроновой куртке, из рукавов которой далеко высовывались ее тонкие руки. Куртка была куплена два года назад. Неужели не понимают, что она выросла из нее, стыдно в такой ходить? У девочек модные пальто, финские куртки, а у нее советский ширпотреб на вырост. Рукава блестели, на груди, как медаль, ничем не выводящееся жирное пятно, даже не знает, где его посадила. Скорее всего в трамвае, там работяги в грязной одежде любят прижиматься к девчонкам, сколько раз она в тесноте пробиралась к выходу, натыкаясь на них. А какие масляные глаза у некоторых, руками так и норовят дотронутся до груди или задницы. Один молодой хлыщ терся за ее спиной, сопел, двигал ногами, а ей было в давке не отодвинуться, не обернуться. И другие девочки говорили, что к ним в общественном транспорте в часы пик прижимаются разные нахалы.

Из ванной Лина вышла после того, как пришла мать. Ее позвали обедать, но она ушла в свою комнату и стала феном сушить свои длинные густые волосы, раздумывая: сказать матери про подглядывание отчима или нет? Решила ничего не говорить, потому что мать всегда принимала в ссорах, — а Липа часто ссорилась с отчимом — его сторону. Мать была на шесть лет старше своего второго мужа и готова была для него на все. Он и на нее покрикивал, но она с виноватым видом молчала. Родной отец бросил их, когда Лине было пять лет, с тех пор она его ни разу не видела, но алименты присылал аккуратно. Отец вскоре женился на другой женщине, ее Лина не видела, да и видеть не хотела. Как всегда бывает в распавшихся семьях, она вместе с матерью во всем обвиняла отца, которого мало и помнила. Огромный кудрявый великан с большими серыми глазами — таким он иногда вспоминался ей. И еще его руки, большие, но нежные… Мать, выйдя через два года замуж за Михаила Михайловича Спиридонова, вырвала из альбома почти все фотографии первого мужа, осталось лишь несколько, где они сняты вместе. Мать их спрятала в роман Кронина «Звезды смотрят вниз».

Спиридонов был среднего роста с залысинами на широком лбу, толстыми чувственными губами, с короткой черной бородкой и усами почему-то каштанового цвета. Руки у него короткие с пальцами-сардельками, а подушечки больших пальцев были плоскими и круглыми. Он в шутку говорил, что мог бы ставить ими на бумагах печати… Эти «печати» особенно раздражали Лину, она старалась за столом не смотреть, как он ест. Родной отец, уйдя из дома, оставил им в старом доме на Литейном отдельную двухкомнатную квартиру, а сам уехал в Киев. Его вторая жена была родом оттуда. Надо полагать, что отдельная квартира в Ленинграде в глазах Спиридонова имела немаловажное значение для женитьбы, так, по крайней мере, повзрослев, думала Лина. Мать Валентина Владимировна в свои сорок четыре года выглядела, несмотря на косметику, на все пятьдесят: у водянистых глаз — сетки тонких морщинок, на щеке у носа крупная бородавка с длинной волосиной, подкрашенные хной волосы с краснотой, фигура — расплывшаяся, с мощными бедрами и топкими ногами. Симпатичными были у нее губы: полные, розовые. Мать всегда подчеркивала, что Лина полностью уродилась в отца… При всей ее ненависти к нему, не отрицала, что он был красивым и женщины вешались ему на шею. Москвина считала, что ей повезло со вторым замужеством, а может, просто понимала, что это ее последний шанс и угождала мужу во всем. Она работала заведующей отделом в галантерее на Литейном, от работы до дома ей пять минут хода. Спиридонов был шофером «скорой помощи», сутки отдежурит с бригадой — двое отдыхает. «Отдыхал» он с дружками в пивных барах, хорошо еще, что дружков в дом не приводил.

Если поначалу Лина полностью разделяла нелестное мнение матери о своем первом муже, то уже в седьмом классе стала все больше задумываться, что, возможно, отец был прав, что ушел от нее: хотя характер у матери и был покладистым, она была неумна, сентиментальна, любила посюсюкать, например, своего Мишеньку называла не иначе, как «мой пампушечка», «мой гладкий котик», «папулечка». Лину коробило от этих прозвищ, а Спиридонов, благодушно улыбаясь и не стесняясь падчерицы, похлопывал мать по огромному заду, называя ее: «мой комодик». Он тоже был второй раз женат, имел двоих детей. Родом он из Сланцев, вернувшись из армии, женился на ленинградке, прописался в коммунальной квартире, но так и не дождавшись в длиннющей очереди отдельной квартиры, разошелся с первой женой. Какая была причина, Лина не знала, родители на эти темы предпочитали, по крайней мере, при ней, не разговаривать. Может, отчим и навещал своих детей, к ним же они ни разу не приходили.

В доме не было книг, в пятницу они ходили в кино на Невский или в «Спартак» на Петра Лаврова, а в субботу и воскресенье смотрели дома телевизор, попивая бутылочное пиво с вяленой рыбой. Водку мать наливала отчиму и себе только перед обедом и ужином. Бутылки, иногда двух, им хватало на выходные. В субботу мать пропускала рюмки, а в воскресенье отчим — ему ведь в понедельник на работу.

После того случая в ванной, Лина замазала белой краской квадратное окошко и стала мыться в отсутствие отчима, перестала и звать мать потереть мочалкой спину. Валентина Владимировна, правда, выполняя эту операцию, говорила ей приятные слова: «Ишь, какая у меня растет гладкая телочка, уже и грудка яблочками торчит, и попка аппетитная, только не отращивай такой холодильник, как у меня, хотя мужикам толстые задницы и нравятся, тяжело ее таскать… Да ты у меня уродилась в своего противного папку: высокая, стройная, глазастая да и волосами он тебя наградил золотыми… Эх, Венька, подлая твоя душа, но был красавец, ничего не скажешь! Бабы за ним бегали, и натерпелась же я от него… И шейка-то у тебя лебединая и плечи узкие, не то что у нынешних дылд задница с кулачок, а плечи, как у грузчика…».

Родного отца звали Вениамином Константиновичем Москвиным — мать оставила фамилию бывшего мужа — коренной ленинградец, он был инженером-строителем и преподавал в строительном институте, там и сошелся с выпускницей инженерного факультета из Киева. Мать скупо как-то оборонила, что студенточка-хохлушка околдовала Веньку, если он не только семью, но и Ленинград бросил ради нее. И мстительно прибавила, что она тоже ему ветвистые рога не раз наставляла…

Отчим все больше позволял себе по отношению к падчерице вольности: то по заду шлепнет, будто в шутку, то в прихожей грудь пощупает, пробормотав: «Яблочки-то наливаются…». Особенно прилипчив был, когда выпивши, не стеснялся и при матери говорить ей двусмысленности, да и матерные словечки проскальзывали, когда Лина резко одернула, он, улыбаясь, заметил:

— Ишь, взбрыкивает! Настроения нет, Липочка? Небось, течешь, двустволка?

— Что? — она даже не поняла, о чем он, а когда дошло, то слезы навернулись на глаза. Она вскочила из-за стола — это было на кухне за ужином — и убежала в свою комнату.

— Чего ты выкобениваешься? — вдогонку совершенно спокойно обронила мать, — Дело житейское…

А в субботу днем перед самыми летними каникулами вот что произошло: сдав на пятерку последний экзамен по географии за восьмой класс, радостная и возбужденная Лина пришла домой и с порога громко известила, что она девятиклассница и почти отличница. У нее была лишь одна четверка за сочинение: «Спасибо родной партии за наше счастливое детство».

— Это надо отметить! — переглянувшись с матерью, заявил Спиридонов. Как-то так уж получилось, что Лина с детства не называла его отцом, сначала дядей, а потом Спиридоновым. Мать заставляла ее звать его папой, но девочка заупрямилась и от нее отвязались. Позже Лина стала называть его по имени-отчеству. Быстро накрыли стол: на тарелке осетрина горячего копчения, котлеты с картошкой, ветчина с горошком. Отчим выставил бутылку водки и красного портвейна. Суетливо стал наливать Лине в стакан. Он и раньше угощал ее пивом, но вином — впервые.

— Чего там, — растягивая толстые красные губы в улыбке, сказал он, — ты уже, деваха, считай, взрослая, можно и винца тяпнуть!

— Пей, доченька, — поддакнула и мать, — Винцо-то сладенькое…

Раз или два Лина на днях рождения подруг пробовала шампанское и красное вино, правда, не стаканами пила, а маленькими рюмками. А тут, видно, очень уж перевозбудилась, шутка ли — экзамены свалить почти на пятерки! — и выпила стакан почти до конца. Последние глотки доставались ей с трудом, но улыбающийся отчим монотонно бубнил: «пей до дна, пей до дна, пей до дна…». В голову сильно ударило, поначалу стало легко и весело, потом на нее напал истерический смех, почти до слез хохотала на любую плоскую шутку Спиридонова, ей еще раз или два налили, мать пододвинула блюдо с осетриной:

— Закуси, доченька, твоя любимая белая рыбка и стоит охо-хо — в копеечку!

Мать, даже не убрав со стола, куда-то ушла, она что-то сказала, но Лина не запомнила. Маслянистые глазки отчима — они все еще сидели за столом — и его красные улыбающиеся губы были совсем близко, он что-то говорил, она слышала его и ничего не понимала: бутылки на столе водили хоровод, тарелки с закусками перемешались, а газовая плита с пускающими пары чайником будто бы опрокидывалась.

— Голова кружится, — сказала она и хотела встать, но ее повело куда-то в сторону и она больно ударилась плечом об угол дубового буфета с посудой. В следующее мгновение отчим ее подхватил и, обняв за плечи, повел в комнату. Она ничком повалилась на диван-кровать, застеленную стершимся тонким ковриком. Слышала учащенное дыхание, его руки стаскивали белый фартук школьной формы, капроновые чулки, она вяло отталкивала эти руки с короткими пальцами-сардельками, пыталась встать, но он рукой надавливал на грудь, сипло бормотал:

— Не бойся, Лина, я осторожно… Ты ведь тоже хочешь, правда?

— Чего хочу? — мычала она. — Пусти, Спиридонов! Я маме… скажу…

— Чем какому-нибудь сопляку… — потные пальцы коснулись ее тела, вниз поехали трусики, а мокрый красный рот, казалось, вобрал в себя всю ее вместе с головой. Задыхаясь, она колотила его маленькими кулаками в широкую гулкую грудь, инстинктивно плотно сжимала ноги, на секунду вырвавшись, закричала:

— Ма-ма-а! Что он делает со мной? — тут ее вырвало прямо на него.

Он отпрянул, ее трусами стал вытирать лицо, а она, согнув ноги в коленях, изо всей силы толкнула его с дивана, свалилась на пол и поползла к туалету. И вдруг почувствовала огромную тяжесть, распластавшую ее на паркетном полу, это он навалился на нее сверху. Теперь яростное сопение обжигало шею, что-то скользкое, мерзкое ползало по ее инстинктивно сжавшимися и отвердевшими ягодицами и вдруг он по-волчьи взвыл, задергался и откатился в сторону к ее школьному письменному столу. Она уже и не помнит, как добралась до ванны, наполнила ее и яростно до красноты терла себя всю жесткой мочалкой до прихода матери. Та долго стучалась, прежде чем Лина впустила ее.

— А он? — спросила она, — Где Спиридонов?

— Он ушел, доченька… в пивную на улицу Жуковского…

Мать присела на край ванны, стала гладить ее мокрые волосы, плечи. Разрыдавшись, Лина все ей рассказала.

— Ты же видела, он подливал мне в вино водку, — сказала она, — Видела и молчала!

Мать взяла ее голову в обе руки — от них пахло рыбой — и, глядя в глаза, произнесла самые ужасные слова, которые когда-либо девочка слышала в своей жизни:

— Мишенька — моя последняя радость, доченька… Я даже готова его делить с тобой…

— Со мной?! — ошеломленно вырвалось у Липы. Очистив в туалете желудок и просидев в горячей ванной, наверное, два часа, девочка совсем отрезвела. Лишь во рту остался горьковатый, противный привкус. Стирая мочалкой следы его мокрых поцелуев, она поранила нижнюю губу. И теперь слизывала солоноватую кровь.

— Уступи ему, доченька, — произносила мать чудовищные слова. — Закрой глазки, раздвинь ножки, самую малость будет сначала больно, а потом хорошо. Он и не уходит от меня только из-за тебя. Я ведь все замечаю, да он и не скрывает, что ты ему зверски нравишься… Теперь девочки рано начинают. Не убудет тебя, Липочка… Наверное, и твои подружи уже играют с мальчиками в эти игры, а?

— Я вас ненавижу! Вы нелюди, сатанисты, — снова затряслась от рыданий Лина. — Я вас больше видеть не могу… Я в милицию заявлю… Его посадят…

— Замолчи, дура! — в бешенстве округлила глаза мать, — Я тебя из дома выгоню! Это ты сейчас трясешься за свою девичью честь, подожди, что будет с тобой через год-два… Вон какое у тебя тело, титьки, задница… Натура-то свое возьмет. Думаешь, лучше отдаться на чердаке или в кустах какому-нибудь желторотому прыщавому юнцу. Если и не заразит какой-нибудь противной болезнью, так забеременеешь… Они, твои мальчики, ничего толком и не умеют, а Мишенька все сделает чисто…

— Я не верю, что ты моя мать, — уже спокойнее сказала она. — И я теперь понимаю, почему ушел от тебя отец…

Лицо матери исказилось, стало страшным.

— Гадина, гадина… — повторяла она, наотмашь хлеща ее по щекам.

Лина стала на нее брызгать теплой водой, наконец ухитрилась вытолкать мать из ванной.

— Блядью будешь, блядью! — хрипло орала за дверью мать — только сейчас девочка сообразила, что она пьяная, — У нас в роду все были бляди. Меня покойная матушка тоже пятнадцатилетнюю подложила под милиционера, когда ее взяли с поличным за жабры… Господи, прости меня, грешницу!

Услышав, как хлопнула входная дверь, Лина быстро оделась, бросилась к шифоньеру, натолкала в капроновую сумку с надписью «Аэрофлот» свои носильные вещички, нацарапала на вырванном из тетрадки листке: «Я больше жить с вами не буду! Не бойтесь — не пропаду! Не ищите, не заявляйте в милицию — вам же хуже будет! Прощайте!». С четырьмя восклицательными знаками и без подписи. Мать бы, конечно, попыталась ее разыскать, но трусливый Спиридонов, боясь за свою шкуру, отговорит.

Опасаясь, что все-таки ее будут искать на вокзале, Лина села на первый же отправляющийся с Московского вокзала поезд — это оказался «Ленинград-Полоцк» и так очутилась в городе с красивым названием Великополь. До приезда сюда она даже не слышала, что существует на белом свете такой город и живет в нем славный парень Вадим Белосельский.

 

9. Любит — не любит

Здорово же тебя напугал мой толстый краснорожий шеф, если ты даже позвонить мне боишься, — упрекнула Вадима по телефону Рая из райпотребсоюза.

Он стал что-то мямлить, мол, работы много, потом возил в район редактора на открытие колхозной ГРЭС… Вилена, выписывая Владимиру Бурову командировку в Псков, насмешливо поглядывала на него, дескать, давай ври дальше. Румянова он действительно возил в Усть-Долыссы, где пустили новую гидроэлектростанцию, но вся поездка и заняла-то полдня.

— Сегодня я дежурю с восьми, — сказала Рая. — А шеф в Риге, вернется в пятницу.

— Сегодня… — растерянно повторил Вадим. — Хорошо, в восемь.

— Лучше в девять. И захвати… сам знаешь чего, — чуть помягче сказала Рая и повесила трубку.

— Что-то ты не прыгаешь до потолка от радости, — улыбнулась Вилена. — Девушка ему свидание назначила…

Неровные, мелкие зубы налезают у Вилены друг на дружку, светлые кудряшки подрагивают у висков, когда она смеется. Что-то пробормотав невнятное — сегодня у него не было настроения точить лясы с Виленой — Вадим вышел из приемной. Не лень же было секретарше спуститься вниз и вытащить его из библиотеки, где он просматривал последние журналы.

— А голосок у нее приятный… — бросила ему вслед Вилена.

«Зато у тебя писклявый!» — усмехнулся про себя Вадим.

Впрочем, с Раей нужно было встретиться… Сколько они не виделись? Наверное, дней двадцать. Аэлита совсем вытеснила из его головы подружку. Обычно он звонил Рае и подъезжал к гостинице, где они обычно встречались. Новое пятиэтажное здание гостиницы сдали в эксплуатацию весной этого года. И назвали ее «Великополь». Днем там можно было пообедать в ресторане — комплексные обеды стоили недорого, не то, что вечером. В холле работал буфет, там всегда было пиво и шампанское. После зарплаты сюда нередко заглядывали и журналисты. Гостиница была напротив Дома Советов, и Вадим, дожидаясь редактора, иногда здесь обедал. Он даже не ожидал, что сегодня ему с Раей будет так хорошо: по-видимому, сказалась продолжительная разлука. Как бы там ни было, Рая ему показалась нынче соблазнительной и страстной. А ведь он шел на свидание с мыслью порвать с ней. Та история с ее шефом оставила в душе неприятный осадок. И Рая повела себя как крикливая, базарная баба. Он с юмором представил себе, как, выяснив отношения, они дружно улеглись на черный продавленный диван. Наверное, Рая ложится сверху, немыслимо такую тушу держать на себе… А вообще, после встречи с Линой он почти и не вспоминал Раю. Глазастая, тоненькая, как молодая осенняя березка, девчонка не вызывала у него физического влечения, наверное, сдерживал возраст — ей всего пятнадцать лет, подросток, а не женщина. Вадим скорее испытывал к ней братские чувства, хотя иногда и любовался ее походкой, грациозными движениями, когда она надевала входившие тогда в моду водолазки, ее маленькая острая грудь вызывающе оттопыривала тонкую материю, даже крошечные соски обозначились, так и хотелось ее потрогать или погладить ее золотистые с блеском волосы. А Рая — это другое дело. Рая — зрелая женщина, способная доставлять наслаждение и получать его. И ведь она — первая в его жизни женщина. Она сделала его мужчиной. Теперь все у них получалось здорово, опытная в любовных утехах молодая женщина быстро нащупала чувствительные эротические струнки у своего молодого партнера и умело ими пользовалась. Открывала ему и себя, как бы доказывая, что женское тело — это сложный музыкальный инструмент, который может звучать восхитительно, а при неумелой игре — фальшиво. Кое-чему она его ненавязчиво, тактично научила, например, он понял, что если хочешь по-настоящему испытать удовольствие от близости с женщиной, то в первую очередь думай о том, чтобы ей было с тобой хорошо, тогда и сам испытаешь наивысшее наслаждение. Рае доставляло удовольствие наставлять его, исподволь готовить к обладанию друг другом. Она это называла «делать их». Кстати, никогда не заставляла Вадима предохраняться, у нее был свой месячный цикл, она знала свои опасные дни и никогда не «залетала». Это слово он тоже впервые услышал от нее. Бывали моменты, когда он звонил ей и просил встретиться с ним, летом они часто выезжали за город, где облюбовали укромное местечко неподалеку от шоссе. В десяти километрах от города находился небольшой поселок Мартьяново, еще через два километра был незаметный поворот к лесному озеру, окруженному березовой рощей. Там никогда не рыбачили и они могли себя даже днем чувствовать себя свободно. Не до такой, конечно, степени, как в кабинете председателя райпотребсоюза Петухова…

Он, расслабленный, лежал на диване, а Рая в накинутой на плечи его черной рубашке сидела рядом и тянула из высокого стакана шампанское, которое предпочитала всем остальным винам. На журнальном столике в кульке — шоколадные конфеты. Вадим не пил не потому, что машина еще не была поставлена в гараж, просто не хотелось. Сладкое шипящее шампанское оставляло во рту неприятный самогонный вкус. Если уж в редакционных компаниях никак было не отвертеться от застолья, он предпочитал пиво, особенно, если еще была вяленая вобла, но и пива не выпивал больше двух бутылок. Он открыл в себе одну интересную особенность: даже после самой малой дозы алкоголя у него через несколько часов наступала легкая депрессия. Все становилось серым, неинтересным, будто окутанным туманом, даже утрачивался сам смысл жизни… И это состояние было страшнее горького похмелья. Смолоду не раз испытав это, Вадим стал относиться к любому спиртному как к самой настоящей отраве, а тех людей, которые по российской привычке уговаривали его выпить, мол, «живем однова», начинал ненавидеть… Размышляя на этот предмет, он все больше приходил к мысли, что человек — гость на земле, он занесен на планету из других миров, где иные законы природы и условия жизни. Разве можно себе представить истинных жителей земли — птиц, зверей, рептилий, насекомых, которые бы нуждались в одежде, вещах, которые бы настроили города и поселки, распахивали земли, придумали мелиорацию, вырубали леса, отравляли ядовитым дымом и бензином воздух, реки, моря, уничтожали без нужды все живое на земле? Любое мелкое или крупное существо на планете Земля приносит ей только пользу: кроты рыхлят землю, звери сохраняют леса, рыбы — реки, озера, птицы, уничтожая вредителей, — фауну. Нет такого существа на Земле, которое бы наносило ей явный вред. Даже своей смертью они приносят пользу земле, удобряя ее, давая ей питательные вещества, которые она потом щедро отдает живым организмам. И таков был извечный кругооборот жизни на земле, но появился человек и нарушил его. А человек? Для того, чтобы быть сытым, обутым, довольным, понастроил гигантские фабрики, заводы, перегородил железобетонными плотинами реки, вызвав грубые нарушения в экологии и гибель десятков пород ценных рыб, стал отравлять трубами атмосферу, озоновую защиту, планомерно вырубать леса, уничтожать всех поголовно животных, птиц, рептилий на земле. А теперь еще научился делать атомные и водородные бомбы, электростанции… Разве может это двуногое существо, называемое Гомо Сапиенс, быть порождением матери-Земли? Таких уродов убивают в утробе. Эволюция ни за что не допустила бы развития на планете существ, способных ее погубить… А такой факт: ни одно живое создание сознательно не наносит себе вред, не стремится к собственной гибели, а человек? Человек придумал курение, чтобы отравлять себя никотином, спиртное, чтобы сжигать свои внутренности и деградировать, наркотики, чтобы нарушать нормальную деятельность мозга и уйти от действительности, может, как раз в те миры, с которых прибыли на Землю его предки? Ни одно животное не кончает жизнь самоубийством, а человек? Он может, будучи в здравии, сам убить себя. Матери — алкоголики и наркоманки — рождают ненормальных детей, отравляя их в утробе ядами. И живут на земле дебилы, уроды, сумасшедшие. Ни у одного земного существа ничего подобного не бывает. Пишут, что иногда высокоорганизованные млекопитающие — морские дельфины и киты группами выбрасываются из морских пучин на берег, но ученые считают, что в этом опять же повинен человек, который загадил нефтью и радиацией даже безбрежные моря-океаны…

Может, все эти мысли Вадиму по ночам навевает космическая Аэлита с золотого корабля?..

И все-таки женская интуиция подсказала Рае, что Вадим в чем-то изменился, даже сегодняшний всплеск страсти не обманул ее. Трогая его темно-русые волосы, она произнесла:

— У тебя еще кто-то появился?

Она знала, что врать он не станет даже чтобы развеять ее подозрения, не такой он человек. Его честность и прямота нравились ей, хотя иногда и было больно. Молодая женщина привязалась к этому рослому сильному парню с высоким лбом, худощавым продолговатым лицом, умным взглядом серых глаз, в которых часто плескалась болотная зелень, красиво очерченные полные губы свидетельствовали о незлобивом характере, а твердый круглый подбородок — о, сильной воле. Хотя он и зачесывал волосы назад, они двумя крыльями спускались на уши, одно крыло побольше, другое — поменьше. Он часто встряхивал головой, отбрасывая крылья назад. Как-то Рая посоветовала ему отказаться от «полубокса», когда начисто выстригали виски и шею почти до затылка, а стричься под «канадскую польку». Красиво и модно. И еще сказала, что лучше ему коротко стричь волосы и не зачесывать их назад. Прошло несколько недель и он заявился к ней подстриженным по-новому. Теперь он не встряхивал, как норовистый конь головой, а ладонью отводил челку с бровей чуть в сторону. Рае понравилась его новая прическа.

— Она хорошенькая? — спросила Рая.

— Длинная, худая, зато огромные глаза и золотые волосы, — неохотно ответил он.

— Показал бы как-нибудь?

— Что она — вещь? — кольнул ее недовольным взглядом Вадим. — Говорю, еще сопливая девчонка, подросток.

— Сегодня Гадкий Утенок, а завтра станет Царевной-Лебедем, — вздохнула Рая, вспомнив, что она старше Вадима на шесть лет. И эта разница дальше все больше будет ощущаться. При всей своей привязанности к Вадиму ома не вышла бы за него замуж, у нее хватало здравого смысла понимать, что их союз был бы недолговечен, так стоит ли браком привязывать к себе парня, который все равно рано или поздно уйдет от тебя… вот к такому Гадкому Утенку, очень быстро превратившимуся в Лебедя…

Вадим взял со стола «Огонек», стал листать глянцевые страницы. На развороте памятник Маяковскому в Москве, снят так, что выше горластого певца революции лишь башенные краны и облачное небо, на другой странице улыбающиеся Хрущев и Янош Кадор в Кремле. Вокруг них — пестрая свита толстомордых деятелей. Все-таки подхалимский журнал «Огонек»! Нет ни одного номера, где бы не было страничного портрета Хрущева и его мордатых соратников.

— Послушай-ка, — улыбнулся Вадим, — Пролетарский поэт чего нагородил! Карикатуры «Окна РОСТА»: намалеваны красный рабочий и зубастый черный буржуй и надпись: «Каждый прогул — радость врагу. А герой труда — для буржуев удар». Чепуха какая-то! Или вот стихи:

Господи, какая чушь! Это что, поэзия для идиотов? А ему памятник до самого неба! Моя мать хотела к какой-то своей статье в журнал о советской поэзии взять эпиграфом что-нибудь у Маяковского, перелистала все собрание сочинений и не смогла ничего стоящего найти…

Его родители считали Маяковского разрушителем всего святого на Руси. Стихи его вызывали у матери чуть ли не тошноту, когда он человеческое тело называл мясом, призывал всех расстреливать и четвертовать, кто не с большевиками. Такого поэта-хулигана еще не было никогда в России! Александр Блок, написав поэму «Двенадцать», потом сгорал от стыда за нее, мучился до самой смерти. А у Маяковского почти все стихи человеконенавистнические, он воспевал разрушение страны, убийства, расстрелы, яростно отвергал классику, нагло заявляя, что лишь он, Маяковский, и его друзья-футуристы и есть истинная новая революционная поэзия, а все, что было в мире искусства и литературы — хлам и дрянь. И место всему этому вместе с величайшими мастерами литературы и искусства на свалке… Мать с отвращением читала такие строки Маяковского:

И еще такие:

Вот к чему призывал народ глашатай большевистского переворота. А сам, кстати, был трусом и всячески уклонялся в войну от службы в армии.

Были на службе у большевиков многие известные поэты, но такого оголтелого человеконенавистника, призывающего всех и вся уничтожать, разрушать, больше нигде не было. Даже в фашистской Германии.

Вадим, имевший в школе пятерки по литературе, первую двойку получил за Маяковского. Он не мог наизусть выучить ни одного его стихотворения. Противно было…

— Ты мне никогда не рассказывал о своей матери, — заметила Рая.

Тень набежала на оживленное лицо Вадима, миндалевидные глаза еще больше сузились, ноздри большого прямого носа затрепетали. Небрежно бросив «Огонек» на письменный стол Петухова, он машинально перевел взгляд на портрет Ленина, висящий на стене чуть повыше портрета Хрущева, на губах его появилась горькая усмешка.

— За что они… — он кивнул на стену, — расстреляли их? Дедушка сказал, что получил бумагу из прокуратуры, отца и мать реабилитировали. Сначала убили, а потом реабилитировали…

— Не при Ленине же? Это Сталин и Берия.

— А откуда все началось? Кто первым стал уничтожать русскую интеллигенцию? Кто дал приказ расстрелять Гумилева? А русских офицеров, сдавшихся в Крыму на милость советской власти? А десятки тысяч священников? Как запустили эту машину уничтожения умных, интеллигентных людей в семнадцатом году Ленин, Троцкий и иже с ними, так она и крутится до сих пор…

— При Хрущеве-то не расстреливают, он даже антипартийную группу с Маленковым, Кагановичем и примкнувшим к ним Шепиловым не расстрелял и не посадил… Благодаря Хрущеву и твоих родителей, как и тысячи других, реабилитировали.

— Не верю я им, — упрямо мотнул головой Вадим. — Никому не верю. Хрущев разоблачил культ Сталина, а себе создал почти такой же… Вот увидишь, к юбилею повесит себе четвертую Звезду Героя.

— Да ну ее к черту, политику! — сказала Рая. — Мой шеф на каждом собрании поет дифирамбы Хрущеву, а когда один — так несет его на чем свет стоит! Мудаком обзывает.

— И тебя не опасается?

— Я никого не предаю, Вадим, — посмотрела ему в глаза Рая, — И попусту не треплю языком, иначе здесь не работала бы…

— Наверное, не только поэтому… — заметил Вадим и прикусил язык: какое он имеет право в чем-то упрекать Раю? Когда он вошел в ее жизнь, она еще была любовницей Петухова, да и кто не знает, что почти все начальники живут со своими секретаршами! Об этом даже юмористы говорят с эстрады. Он, Вадим, ни разу не сказал ей, что любит. Ему хорошо с Раей, по-видимому, и ей с ним, ну чего более? Кстати, его совсем не задевало, что она живет с этим толстым бритым боровом в сталинском френче с накладными карманами. Рая рассказала, что после той памятной ночи, когда он их застукал в своем кабинете, Петухов с неделю ходил на работу с забинтованной рукой, а перед ней он извинился на следующее утро. И духи подарил. И прибавила, что, в отличии от Вадима, шеф ее искренне любит и, естественно, ревнует к молодым парням…

— Парням?

— У меня сейчас только ты.

— А он? — кивнул Вадим на письменный стол с телефонами.

— Он не считается. И потом, мы с ним редко. Семья, возраст…

— Да нет, он еще ничего, — равнодушно произнес Вадим.

— Когда встретимся? — провожая его к двери, спросила Рая и голос ее дрогнул.

— Я тебе позвоню, — пообещал Вадим..

— На той неделе я возьму отгул, может, съездим… на озеро? — она поцеловала его в губы, легонько подтолкнула к двери и шутливо прибавила: — Смотри, не влюбись в свою глазастую золотоволосую дылду… А то я ей глаза выцарапаю, так и знай!

«Не влюбись… — крутя баранку „Победы“ по ночной улице Ленина, улыбался Вадим, — Может, я уже влюбился?..». Вроде он подумал и в шутку, а сердце защемило: захотелось вот прямо сейчас приехать к ней в маленькую комнатку, разбудить, заглянуть в огромные глаза-колодцы, пропустить сквозь пальцы ее теплые золотые волосы… Как она похожа на ту небесную Аэлиту! Особенно, когда улыбается… Если уж он когда-то соприкоснулся с неземным чудом, то почему бы не допустить, что та самая Аэлита перевоплотилась в эту долговязую девчонку?..

Он резко затормозил, дорогу перебежала черная кошка, Вадим никогда не обращал внимания на кошек, точнее, не брал в голову, что каждая кошка, перебежавшая дорогу, — предвестник неприятности для шофера, может, поэтому они так безжалостно и давят их? Но на этот раз даже газ немного сбросил, хотя центральная улица города в этот ночной час была пустынной.

 

10. Путь к тебе

Куда мы едем? — спросила Лина. Она сидела рядом с Вадимом и смотрела на неширокую заасфальтированную дорогу, петляющую меж покатых зеленых холмов. Каждая встречная машина несла на переднем стекле по маленькому солнцу. Лето было в самом разгаре, из-за густо-зеленых деревьев не было видно озер, которых много в этом краю, да и придорожные деревеньки прятались в буйной зелени. Красиво наплывали с голубого неба на шоссе низкие кучные облака, насквозь пронизанные солнцем. Иногда ударялись в стекло жуки и бабочки, птицы низко проносились над самым капотом и тогда у девочки замирало сердце, казалось, сейчас разобьется. Но ласточки — это они чаще всего резали воздух перед машиной — весело взмывали вверх перед самым носом «Победы».

Лина спросила просто так, ей было все равно, куда едет Вадим. Он неожиданно заехал за ней — у Лины был выходной — и пригласил покататься. Сразу за Мартьяновым он сбавил скорость, хотел свернуть налево на едва заметный травянистый проселок со следами автомобильных шин, но вдруг раздумал и снова рванул машину вперед. Она скосила большущие синие глаза на него, по промолчала: откуда было ей знать, что эта дорога вела к лесному озеру, где под огромной березой на зеленом мху Вадим предавался любви с Раей из райпотребсоюза. Не хотелось ему туда со своей Аэлитой…

Он свернул на незнакомый, ныряющий в смешанный лес проселок, проехал с полкилометра и перед ними открылось другое лесное озеро, еще красивее того, Мартьяновского. Легкий ветер рябил на плесе голубоватую воду, а у берегов она была кофейного цвета и спокойной. Желтые кувшинки и белые лилии плавали сразу за камышами. Если с этой стороны озеро обрамляли березы и дубки, то на том берегу солнце высветило на бугре красноватые стволы огромных сосен. Одна из них с кудрявой вершиной, казалось, хочет шагнуть в воду. Берег был чистый, лишь на опушке уродливо чернело пятно рыбацкого костра. На обгорелых рогульках были криво насажены две водочные бутылки. Это настолько портило прекрасный пейзаж, что Лина, выйдя из машины, первым делом сняла их и отнесла к видневшейся неподалеку куче валежника.

— Как оно называется? — глядя на расстилающееся перед ними небольшое овальное озеро, спросила она.

— Лесные озера без названия, их тут много вокруг, — ответил Вадим. Он стоял на травянистом берегу и наблюдал, как окунь гоняет на мелководье мальков. Виден был красноватый плавник, косо чертивший темную с блеском поверхность, серебристые мальки врассыпную брызгали из воды, пугая тоненьких синих стрекоз, отдыхающих на круглых лоснящихся листьях кувшинок.

— Ты где жил в Ленинграде? — подошла к нему Лина и тоже стала смотреть на воду. Облако на некоторое время закрыло солнце и все вокруг мгновенно изменилось: опустились на дно желтые блики, окунь перестал играть, сосны на том берегу потемнели, нахмурились, налетевший откуда-то порыв ветра заставил листья деревьев трепетать и даже смолкли птичьи голоса. Но солнце вскоре снова выкатилось из-за пышного розового облака и все тут же ожило, засверкало. У Вадима мелькнула мысль, что вот так же и в жизни: то холодно, мрачно, то тепло и радостно, как, например, сегодня.

— На Лиговке, недалеко от Московского вокзала, — сказал он.

— А я — на Литейном. Рядом с домом, где жил Некрасов.

Они помолчали, не хотелось нарушать окружающий их мир природы. Этот прозрачный зеленый мир не располагал к разговорам, можно было сколько угодно слышать его тихий, шелестящий шепот. И на душе становилось все спокойнее, светлее.

— Давай купаться, — предложил Вадим, снимая клетчатую рубашку с закатанными рукавами, он небрежно бросил ее на траву, снял полуботинки, брюки и остался в синих плавках с эмблемой «Буревестника».

— Ты мне не сказал, что будем купаться, — расстроилась Лина. — У меня нет купальника.

Даже если бы он и сказал, так купальника у нее все равно не было. У нее много чего не было — все осталось в Ленинграде. Сумку с вещами, приехав в Великополь, она оставила на вокзале в автоматической камере хранения. С собой захватила лишь тощий зеленый мешок с лямками. Недавно только взяла сумку. Там были только самые необходимые вещи. Мать и отчим не особенно баловали ее обновками. Приходилось носить платья и кофты, из которых уже выросла. Вещи матери были велики, та в два раза шире ее. Даже ненавистная школьная форма была мала.

— А ты плавать-то умеешь? — попробовав ногой воду, спросил он.

— Что же делать? — не отвечая на вопрос, произнесла Лина. Солнце все сильнее припекало, до смерти хотелось выкупаться, но не голой же лезть в воду? У нее, как назло, и трусики надеты линялые со слабой резинкой.

— Купаться! — улыбнулся Вадим, — Я на тебя смотреть не буду.

Он стоял у среза воды, высокий, широкоплечий, с широкой выпуклой грудью и налитыми мышцами на руках и торсе. Бедра узкие, ноги прямые. И не волосатый, как отчим. У того волосы растут и на груди и на спине. Павиан паршивый. При воспоминании об отчиме тень набежала на ее лицо. Короткие темные волосы спускались у Вадима на лоб, глаза сейчас были такого же цвета, как озерная вода. Симпатичный парень, ничего не скажешь! Наверное, нравится девушкам… Но она ни одну из них еще не видела. Странно, почему он так хорошо относится к ней? Лина знала, что она красивая, мальчишки в школе с шестого класса писали ей записки, да и старшеклассники не обходили вниманием. Длинный Игорь Силин — он будет в этом году поступать в университет — не давал ей прохода; встречал после уроков и провожал до дома. Как-то после школьного вечера они долго стояли в ее подъезде на Литейном, о чем-то пустом болтали, неожиданно Игорь обхватил ее и стал целовать. Она сначала рванулась, но вскоре затихла: это было для нее новое ощущение, даже приятное. И его поцелуи совсем не походили на те, которыми она иногда обменивалась с подружками и дальними родственниками, изредка навещавшими мать. Там был торопливый скользящий поцелуй в губу или щеку, а случалось и в ухо, а Игорь целовал так, что сердце замирало, а колени подгибались. И такое ощущение, что грудь набухает. Он раздвигал ее губы языком, шевелил им, чего-то касался такого, что заставляло испытывать неведомое до сих пор возбуждение. Однако когда полез под юбку и стал там шарить рукой, Лина опомнилась и вырвалась от опытного десятиклассника, помнится, что-то сказала ему оскорбительное и убежала на свой этаж. Потом они еще несколько раз целовались, но и все. Ниже талии она не разрешала себя трогать. Игорь пыхтел, злился, говорил, что они уже не маленькие, вон какая у нее упругая грудь, круглый зад, мол, есть удовольствия похлеще, чем поцелуи… Она знала, конечно, что это за удовольствия, ей даже иногда хотелось это испытать, но в самый последний момент что-то неподвластное ей останавливало от этого последнего шага. Есть кто-то такой у нас внутри… Один раз Игорь упросил ее задрать кофточку и показать грудь. Она уступила, он умело целовал, языком нежно касался сосков и Лина чуть не потеряла самообладание. Где-то внизу стало горячо, она даже испугалась, не описалась ли? И если бы в этот момент Игорь снял с нее трусики, она вряд ли воспротивилась, но он увлекся грудью и сделал ей больно; оттолкнув его пахнущую хорошим одеколоном голову — Силин был сыном заведующего торговым отделом горисполкома и был всегда одет во все модное, заграничное, — заправила два вспухших влажных белых яблока с красными сосками в бюстгальтер номер два и натянула шерстяную кофту.

Она даже толком не знала: нравится ей Игорь Силин или нет? Но встречи с ним волновали ее, даже не так сами встречи, как его поцелуи, прикосновения. От подружек знала, что Игорек — опасный товарищ! Даже говорили, что одна грудастая семиклассница из их школы от него забеременела, но ей сделали аборт и ничего наружу не всплыло. Позаботилась его мамаша, у нее были большие связи. И если с Игорем все-таки было приятно и тревожно, то случай с отчимом оставил в ее душе самый скверный осадок… И вот сейчас, глядя на стоящего рядом сильного, стройного Вадима, Лина подумала, что бы она стала делать, если бы он… ну, стал делать то же самое, что Игорь Силин?..

Вадим решительно вошел в воду, закачались камыши и осока, с них слетели стрекозы и маленькие бабочки. Тут прямо у берега было уже глубоко, он сделал всего несколько шагов и уже вода стала ему по плечи. Фыркая и вертя темноволосой головой, он саженками поплыл на середину озера. Обернулся и крикнул:

— Аэлита-а-а! Купайся, тут никого нет!

«А ты? — подумала она про себя, — Или тебя тоже нет?». А вслух произнесла:

— Я подумаю…

— Вода-а теплая-я! — соблазнял он, вертя мокрой головой, — Сама на поверхности держит.

— Ну и радуйся, — отвечала она.

Вода манила, притягивала, Вадим уже был далеко, тогда она быстро разделась и голышом бросилась в широко раздавшуюся перед ней прохладную воду. Только вначале прохладную, скоро она стала нормальной. Плавать Лина умела и, подгребая под себя руками, поплыла вдоль берега, чтобы не приближаться к Вадиму, его взъерошенная голова маячила уже на середине озера. Он старательно не смотрел в ее сторону, с саженок перешел на другой стиль, потом перевернулся на спину и, чуть шевеля руками и ногами, стал дрейфовать, глядя в небо. Почти все лицо в воде, один нос торчит. Лине хотелось подплыть к нему, показать, что она тоже прекрасно держится на воде, она уже не ощущала себя голой, да и голубоватая вода надежно укрыла ее от нескромного взгляда. Золотистые волосы, как змеи Медузы-Горгоны, извивались вокруг ее головы, иногда залепляли лицо, глаза, она их откидывала, отводила тонкой рукой. И когда она уже целеустремленно поплыла к нему, Вадим исчез. Лина завертела головой, глаза ее еще больше расширились: она ничего не понимала, куда он подевался? Было тихо, лишь издалека доносился шмелиный шум машин, несколько раз звучно шлепнуло в камышах, нет это не Вадим. Еще страх не успел охватить ее, как что-то скользкое обхватило ее ноги, тело, скользнуло по груди и вплотную из расступившейся воды появилось смеющееся лицо Вадима.

— Ты меня напугал! — недовольно сказала она, отталкивая его. — Подкрался, как…

— … акула, — засмеялся он, моргая, — Я тебя сейчас съем!

Она снова очутилась в его объятиях, даже не заметила, как голова оказалась под водой, она раскрыла глаза и в зеленоватой мути отчетливо увидела его белозубое лицо и тоже с открытыми глазами. Лицо приблизилось к ней и его губы коснулись ее губ. Вынырнув, она смерила его сердитым взглядом и сказала:

— Если ты еще раз дотронешься до меня, я всерьез обижусь! Ну что за дурацкие шутки в воде?

— Какая ты… — посерьезнев, сказал он, плывя к берегу рядом. Иногда его мускулистое плечо касалось ее плеча. На загорелой щеке у самой шеи она заметила шрам, небольшое овальное ухо будто расплющено сверху, — Холодная, как змея!

— А ты — спрут! — нашлась она, — Кальмар. Нападаешь исподтишка. — И чуть повернула к нему голову, в ее большущих синих глазах мельтешили янтарные точечки. И он снова подумал, что в ней есть что-то от той небесной Аэлиты, — Скажи честно, Вадим, чего ты от меня добиваешься? Того же самого, чего мой отчим?

— Дура! — грубовато вырвалось у него, — Какая ты дура… — Он бешено заработал руками и скоро оторвался от нее, вышел на берег и, не оглядываясь, зашагал в лес. Его высокая фигура несколько раз мелькнула среди тонких березовых стволов и исчезла.

— Смотри, не подглядывай! — крикнула вслед Лина и сама поняла, что это тоже было глупо: Вадим не стал бы воровски подглядывать.

Она медленно вышла на берег, солнце обливало всю ее худощавую фигуру с торчащими маленькими грудями, смахивая капли ладонями, провела вдоль боков, на секунду задержала их на бедрах, подумав, что они вроде бы стали шире, округлее. От этого прикосновения сладкое томление пронизало ее, вдруг захотелось, чтобы он сейчас вышел из-за березовых стволов и увидел ее. Поддавшись какому-то внутреннему импульсу, она протянула тонкие руки с растопыренными ладонями к солнцу и, прикрыв глаза, замерла в этой странной позе. Она чувствовала, как горячие лучи пытались разомкнуть ее веки и проникнуть внутрь, какие-то неясные радужно-золотистые видения проносились перед ее закрытыми глазами, не то золотые человечки со стрекозиными крыльями, не то остроголовые птицы с человеческими лицами. И вдруг все это разом кончилось: стало темно, прохладно, исчезло тепло. Она открыла глаза и увидела лицо Вадима со странными выражением в серых глазах. Он опустил ее руки, набросил на плечи свою куртку на молнии, осторожно обнял и повел к брошенной у пеньков ее одежде.

— Ты видела ее? — тихо спросил он.

— Кого? — так же тихо произнесла она.

— Аэлиту…

— У нее крылья и птичье лицо? И она вся золотая?

— Значит, видела! — обрадовался он, — Я так и подумал!

— Ты о ней все время думаешь…

— Она — это ты, — не совсем понятно произнес он.

— Я живу на земле.

— Мы все живем на земле и на небе, — задумчиво подхватил он.

— Я тебя не понимаю, — призналась она. Он и впрямь сейчас был какой-то странный, далекий.

— Потом поймешь…

Он смотрел на озеро, пока она одевалась, потом отжимала руками волосы, длинными пальцами вместо расчески приглаживала их. И все время на припухлых губах ее витала легкая неуловимая улыбка. Ей было приятно, что он увлечен какой-то придуманной неземной Аэлитой, которой нет на самом деле…

Сидя рядом с ней на траве, Вадим рассказал о своей встрече с небесной Аэлитой в зимнем искрящемся бору, поведал и о своих странных снах, когда он подолгу разговаривал с золотоволосой красавицей из другого неведомого мира.

— Вот почему ты нянчишься со мной… — несколько разочарованно произнесла она. — Я на нее похожа?

— Немножко, — улыбнулся он, — У нее лицо бледно-зеленое, почти прозрачное, а глаза, как расплавленное золото и такие же огромные, как у тебя… Чего же ты не смеешься и не скажешь, что я все это придумал? — Он испытующе заглянул ей в глаза.

— Потому что это правда, — сказала она. — Ты видел свою небесную Аэлиту и даже разговаривал с ней. Тебе можно позавидовать.

— Чему же?

— Ты счастливый. Тебе не понадобилось мучительно искать свою принцессу — она сама к тебе прилетела. Ты любишь ее.

— Что ты несешь! — излишне горячо возразил он, — Мою принцессу, как ты ее называешь, невозможно любить — ей можно лишь поклоняться. И она, наверное, на тысячу лет старше меня и… неизмеримо мудрее. Она — оракул, пророк… Ее можно любить, как Бога. — И сам почувствовал, что слова его прозвучали чересчур высокопарно. Да и весь их разговор походил на детскую игру в придумки. И будто продолжая эту странную игру, Лина с грустью сказала:

— А где мой принц из красивой сказки? Или всю жизнь меня будут преследовать юнцы вроде Игоря или подонки, как отчим?

— Еще и Игорь появился! — покачал головой Вадим.

— Бегал за мной один старшеклассник, целовал, тискал в подъезде, расписывал, как хорошо нам слиться с ним воедино, — небрежно ответила Лина, — Он хотел, негодяй, меня обрюхатить! Одну толстозадую в школе уже обрюхатил…

— Чего он хотел? — изумился Вадим, — Девочка, ты меня удивляешь!

— Все мужчины этого хотят, наверное, и ты тоже… Есть еще другое слово, как это… да — трахнуть.

— Ну вот, после романтики мы окунулись в пошлую действительность, — усмехнулся Вадим, — «Трахнуть», «обрюхатить»… О чем ты, Лина?

— Но ты же хочешь это… лечь на меня? — Она покраснела, даже маленькие уши, выглядывающие из еще не просохших волос, зарделись.

— Мне такое и в голову не приходило, — честно ответил Вадим. — Ты, конечно, красивая девочка, по…

— Ты любишь свою зеленую Аэлиту? — упрямо вставила она, — Зеленую, как кузнечик, лягушка!

— Я никого не любил и не люблю, — помрачнел он, — Я не говорю про погибших родителей и близких… Да и из близких-то у меня остался один дед по материнской линии.

— У меня тоже никого нет, — помолчав, сказала она. — Я никогда не вернусь к матери, она… она еще отвратительнее Спиридонова! Сама толкала к нему в постель! Я про такое не только никогда не слышала, но и в книжках не читала… Она торговка, Вадим, готова была продать этому… мерзавцу собственную дочь!?

— Ты не преувеличиваешь? — усомнился он. Такое действительно невозможно было представить.

— Неужели такое бывает? — глядя мимо него, произнесла она. — Раньше продавали людей в рабство, было такое страшное время. А сейчас? Это еще похуже рабства! Какую поганую душу нужно иметь, чтобы пойти на такое! Тысячу раз прав мой родной отец, Вениамин Константинович Москвин, что ушел от нее… Она мне больше не мать! Так что я тоже, Вадим, круглая сирота.

— Я где-то прочел: «Добром ответить на добро — особенной заслуги нет. Но высшая из всех заслуг — в ответ на зло творит добро».

— Я ей никогда не прощу этого, — будто не слыша его, произнесла Лина.

Озерная красноклювая чайка с тонким мелодичным криком пролетела над ними. Она не опустилась в воду, спланировала на дальний берег, где упавшая толстая береза мочила на мелководье осклизлые ветви, там белели еще несколько чаек. Каждый круглый лист кувшинки розово блестел, вокруг них по воде, как по стеклу, шныряли водомерки, всплескивала у камышей мелкая рыбешка. Услышав нарастающий гул, Лина подняла голову: в голубом небе, оставляя за собой расползающийся белый след, пролетел крошечный золотистый самолетик. И только сейчас в ослепительном небе Вадим заметил размазанный блин луны. Яркое солнце и луна на небе — это было красиво.

— Как работа? Нравится? — перевел разговор на другое Вадим.

Он покусывал длинную травинку и на девушку не смотрел. Лицо у нее было злое и некрасивое.

— Что там может нравится? — усмехнулась она. — Сопливые, шкодливые мальчишки и девчонки и ты знаешь, некоторые ругаются матом и трогают друг дружку за эти самые места… И даже меня не стесняются. И когда начинаю читать им книжки, засыпают. Я маленькая могла слушать сказки часами, а они спят, засранцы. Мой родной отец рассказывал мне красивые сказки, я до сих пор люблю читать про Василису Прекрасную, добрых волшебников, Бабу Ягу… И знаешь почему? Я верю, что все на самом деле давным-давно так и было, как в сказках, просто нынешние люди огрубели, ожесточились и забыли о Добре. А в сказках и легендах Добро всегда побеждает Зло. Были и черти, и лешие, и домовые, и ведьмы, они и сейчас иногда появляются, только люди не хотят их замечать, разные ученые им глаза занавесили серой пеленой, мол, нет ничего сверхъестественного, нет Бога, Дьявола… А кто во все это не верит, тот ничего и не видит. Глаза-то у него не туда смотрят…

— А ты видишь?

— Я верю в Бога, у меня есть бабушкин крестик, она меня крестила в церкви на Пестеля, когда еще папа жил с нами… Вот только я ни одной молитвы не знаю, придумываю разные слова, но слышат ли меня Бог или Божья Матерь, я не знаю… Наверное, не слышат, раз такое допустили со мной… — Она сбоку поглядела в глаза Вадиму. Они у нее посветлели, из синих стали голубыми, золотистые пряди распушились и сияли ореолом вокруг ее головы, — Я ведь не знала, куда меня поезд привезет… А он привез именно в Великополь, и я встретила тебя… Может, этого Бог захотел?

— Много в нашей жизни чудесного и непонятного, вот пишут про летающий тарелки, — задумчиво заговорил Вадим. — Сотни людей их видели, а наши ученые высмеивают этил людей, объявляют чуть ли не сумасшедшими…

— А твоя Аэлита прилетела на тарелке?

— Это был золотой цилиндр, он так сверкал на небе, что больше ничего нельзя было рассмотреть. Глазам было больно. Но она… Аэлита показала мне кабину с диковинными приборами и себя, когда я попросил ее. Она удивительно красивая, по не земная… Я долго думал, на самом деле она такая или нет и решил, что она просто приняла тот облик, который привычен нам, людям, а на самом деле она совсем другая. По-видимому, про лицо она забыла — вот почему оно зеленое…

— Ты фантастику любишь? — безразличным голосом спросила она.

— Вот и ты мне не веришь, — усмехнулся он, — Было это, понимаешь, было! Я вот закрою глаза и снова все до мелочей отчетливо вижу! Да, на цилиндре были круглые окошки-иллюминаторы, в внутри — дымчатые экраны, напоминающие наши телевизоры, только больше и совсем плоские…

— Я верю, Вадим, но твоя Аэлита могла принять тот облик, который тебе врезался в память с детства. Ты же сам говорил, что зачитывался «Аэлитой» Толстого… Вот она и взяла ее имя и… запомнившийся тебе образ. Ты рассказывал, что у тебя было такое ощущение, будто невидимым щупальцем у тебя ковырялись в голове…

— Ладно, земная Аэлита, вставай, нужно ехать, мой шеф не любит, когда я подолгу задерживаюсь.

— Ты такой умный, а работаешь шофером… Возишь какого-то бонзу…

— У меня много свободного времени, — ответил он, — Я ведь заочно учусь в институте. И потом мой… бонза — неплохой дядька. Нос не задирает. Мы с ним как приятели… Хочешь с ним познакомлю?

— Не надо, — покачала она пушистой головой, — О чем я с ним буду говорить?

— Поговорить он любит! — усмехнулся Вадим.

Он пружинисто встал на длинные ноги, протянул ей руку, но она не торопилась подать свою.

— Здесь так тихо, спокойно, — сказала она, — Не слышно криков воспитательниц, детского плача, ругани, не пахнет описанными штанишками, кухней… Знаешь, что один пятилетний мальчик сделал: спустил штанишки, уселся в комнате на полу и навалил… Когда я его стала ругать, он мне сказал: «Гав-гав! Я — Шарик!» А потом продекламировал: «Хорошо быть кисою, хорошо собакою, где хочу пописаю, где хочу покакаю». Кто его научил?

— Я где-то читал, что в Японии и ГДР некоторые родители позволяют малышам делать буквально все, что им заблагорассудится, дескать, запреты и строгое воспитание подавляет их несформировавшуюся личность и они вырастают травмированными, неполноценными…

Она нехотя подала ему руку и он неуловимо-быстрым движением поставил ее на ноги. Волосы почти полностью закрыли ее лицо, лишь глаза взблескивали в этой золотой занавеси. Она отвела тяжелые пряди за плечи, поправила короткую синюю юбку, открывавшую ее ноги выше колеи, застегнула на две пуговицы старенькую шерстяную кофту со штопкой на локтях, тонкие, но стройные ноги были оливкового цвета, да и вся она была смуглой, лишь два острых бугорка грудей и не загорелая круглая попка сверкнули белизной, когда она, уже ничуть не стесняясь его, выходила из воды. Почему-то это вспомнилось Вадиму, когда он шел вслед за ней по травянистой тропинке к машине. Походка у Аэлиты была чуть подпрыгивающей, держалась она удивительно прямо, напоминая диковинную длинноногую красивую птицу из программы «В мире животных» — то ли цаплю, то ли фламинго. Старенькая юбка блестела сзади. Вадим подумал, что нужно будет с зарплаты обязательно отвезти ее в магазин и выбрать новую юбку и какую-нибудь блузку. Состоявшийся разговор на берегу лесного озера показал, что Лина — умная, наблюдательная девочка и с независимым характером. Он очень боялся, что она поднимет его на смех с этим рассказом об Аэлите… Но Лина слушала очень внимательно, даже тени сомнения не возникло на ее лице. Вот только отношение ее к небесной тезке было непонятное. И позже, в общежитии, лежа с закрытыми глазами на своей постели, Вадим умолял свою золотоглазую Аэлиту явиться к нему во сне и посоветовать: как ему быть с земной Аэлитой? И не по воле ли Небесной они встретились? И что их ждет впереди? В этой нищей, рабски-забитой стране, где рядом с проблесками сохранившейся издревле Чистоты, Благородства, Рыцарства, соседствуют скотство, хамство и убожество?..

 

11. Белая

Галина Владимировна Белая пела в детсаде трикотажников «Буратино» старшую группу дошкольников. К работе она относилась с прохладцей, не скрывала, что ей до смерти надоели эти дебильные засранцы, как она «ласково» называла своих подопечных. Случалось, и отпускала им звучные шлепки по мягким местам. К Лине Москвиной она сразу расположилась, взялась ее опекать, подсказывать, как нужно обращаться с надоедливой малышней, которая человеческого языка не понимает, зато мат знает в совершенстве.

— Это же дети алкоголиков, в Великополе пьяниц пруд-пруди, они с грудного возраста видят скандалы и слышат матерщину, я им читаю Барто: «Таня-Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч…» или «Мойдодыра», а они мне: «Галина Владимировна, что такое сучий потрох? Так папа называет мою маму!». А то и почище чего завернут.

Наверное, чтобы полностью соответствовать своей фамилии, Белая красила свои темно-русые волосы перекисью водорода, добиваясь снежной белизны. Она была выше среднего роста, тонконогая, с костлявыми коленками, но с оттопыренным задом и выставленными до половины напоказ большими грудями. Зубы мелкие, разреженные, рот тонкогубый и широкий. Красавицей ее никак нельзя было назвать, но вызывающий вид, короткие в обтяжку юбки и вульгарная походка, когда ягодицы ходят как поршни, привлекали к ней определенный тип мужчин, ищущих приключений. По крайней мере, Галина Владимировна постоянно хвасталась, что у нее тьма поклонников и действительно, ее то и дело приглашали из детской в контору к телефону. Подходили иногда к детсаду молодые и не очень молодые мужчины встречать ее после работы. Случалось, и на мотоциклах и машинах. Разумеется, не с цветами, а с бутылками в оттопыренных карманах. Водку Белая не употребляла, а хорошее вино и шампанское любила. Вихляющейся походкой, наманикюренная, с кровавыми губами, она направлялась к ним, бросая по сторонам высокомерные взгляды, вот, мол, какая я свободная и независимая, что хочу — то и делаю. Замужем она была три раза, от первого брака у нее росла дочь Октябрина. Уже училась во втором классе.

Бесцеремонность Белой, переходящая в наглость, раздражали Лину, но она старалась не показывать виду — Галина Владимировна была единственной воспитательницей, которая практически помогала ей, наставляла. Например, Белая могла остановить в коридоре и, внимательно оглядев, громогласно заявить:

— Линка, ты чертовски аппетитный кусочек! С такими ногами и попкой ты могла бы большие деньги зарабатывать!

— Как это? — удивилась девушка.

— Станешь взрослее — поймешь, — улыбалась кровавым ртом Белая.

Лина и ей сообщила, что недавно исполнилось шестнадцать лет. Впрочем, пятнадцать-шестнадцать лет — какая разница? Белой скоро двадцать восемь, а ведет себя, как незамужняя кокетливая девица.

Или:

— Линка, кончай монашествовать, хочешь — познакомлю со сладким мужичком?

А «сладкими мужичками» она называла тех, кто водил в ресторан, делал подарки. В общем, расплачивался за удовольствия… Это чаще всего были командировочные. Поделилась, что хотя в рестораны и ходит, но ничего не пьет, кроме шампанского, предпочитает лучше вкусно поесть. Она показывала капроновые чулки с черной пяткой и змеистой строчкой по шву, браслет к часикам, нейлоновую розовую кофточку — все это подарки поклонников.

— Еще моя бабушка говорила: «Даром только за амбаром!» — смеялась Белая, — Мне лунная романтика и поцелуи под каштаном ни к чему, все это было в далекой розовой юности, Линочка! Хочешь получить удовольствие — плати! Только так нужно поступать с мужиками. Одна иностранка, француженка, кажется, я ее в Ленинграде встретила, по-русски чешет, как мы, так она сказала: «Русские мужчины потому все время толкуют про любовь, что денег за нее платить не хотят!».

Лина слушала Галину Владимировну и не возражала. Во-первых, Белая не терпела, когда ей говорят поперек, сразу багровела, тонкие губы превращались в две красные полоски, карие глаза зло суживались, могла накричать, обозвать последними словами. Во-вторых, ей нечего было и возразить, все, о чем рассказывала воспитательница было дико для Лины. Она сравнивала ее со своей матерью, но мать все-таки при дочери как-то сдерживалась и не выворачивалась наизнанку, за исключением того последнего случая, когда предложила ей спать с отчимом…

Галина Владимировна перед концом работы, взволнованная, забежала к ней и сообщила, что нынче вечером они должны встретиться на площади Ленина, у почтамта, с киношниками из «Мосфильма».

— Ну и встречайся, — сказала Лина, — Я-то при чем?

— Ты что, глупышка? — искренне удивилась Белая, — Может, в кино снимут. Все городские девчонки весь день ошиваются у гостиницы «Москва», чтобы попасться им на глаза. Говорят, в нашем городе будут художественный фильм снимать про войну… Когда я помрежу, с которым познакомилась в ресторане, рассказала какие у тебя глазищи, фигура, он так и загорелся! Может, дадут роль со словами.

— В кино артисток снимают, а я кто? — возразила Лина. — Меня раз с двумя девочками из нашей школы пригласили в павильон киностудии «Ленфильм», несколько раз уже снимали, заставляли переодеваться, гримировали, а когда пришли на просмотр, так не успели себя и разглядеть на экране: промелькнули и все. А мы сдуру всем знакомым растрезвонили, мол, смотрите нас в кино…

— А деньги вам заплатили? — жадный огонек загорелся в подведенных черным карандашом глазах воспитательницы.

— По пять рублей за съемочный день, — вспомнила Лина. Деньги отобрала у нее мать, взамен купив ей синюю косынку.

— А я слышала, что артисты зарабатывают на съемках тыщи!

— То артисты, — улыбнулась Лина. Ее иногда поражала примитивность этой взрослой, бурно живущей женщины. Она тогда еще не решалась даже про себя подумать, что Белая не только примитив, но и глупа как пробка. Есть тихие пассивные дуры, которые никому не мешают жить, а есть активные, настырно вмешивающиеся в чужие дела, навязывающие свое мнение. Как в дальнейшем убедилась Липа — это самые опасные дуры, они могут и умного, как говорится, подвести под монастырь!..

Именно такой и была Галина Владимировна Белая. Лишь позже девушка заметила, что ее новую подругу сторонятся другие работники детсада. Злая, крикливая, никому не дающая спуску, Белая была злопамятной и мстительной, могла запросто оговорить человека, рассорить между собой воспитательниц, наговорить на них гадости доверчивым родителям.

Но в одном она была права: детишки раздражали и Лину, у большинства из них дурных наклонностей было больше, чем положительных черт. Это проявлялось в выражениях, почерпнутых дома, в отношении друг к дружке, жадности, примитивной хитрости. Конечно, были с славные ребятишки: добрые, отзывчивые, забавные, но таких меньше. Эти не засыпали, когда Лина читала им сказки братьев Гримм или «Золотой ключик». Задавали интересные вопросы, иногда сами вдохновенно сочиняли продолжение особенно понравившейся сказки. В школе Липа рисовала, оформление классной стенгазеты лежало на ней. Она и здесь стала для ребят рисовать персонажей из сказок. Особенно ей удавались разные зверушки. Это все очень понравилось заведующей — Елизавете Дмитриевне Прокопенко. Она немного походила на своего брата Владимира Бурова, он вместе с Вадимом привел Лину в детсад. Полная, светловолосая, с круглым лицом и крошечным носиком, заведующая на первых порах часто заходила в светлую комнату, где занималась с детьми Лина. Она никогда не делала ей замечаний при детях, впрочем, для работы с ними и не требовалось большого искусства: дети были бы сыты, опрятны и не слишком шумели, отдыхали в положенный час, нормально вели себя на прогулке, а главное, чтобы никто не потерялся, точнее, не ушел куда-нибудь. Стоило выйти из переулка, и начиналась улица Гагарина с интенсивным движением автотранспорта. Когда Прокопенко стала оформлять Лину, наказав, чтобы она как можно быстрее представила свои документы, то первым делом рассказала жуткую историю, произошедшую в прошлом году: пьяный шофер самосвала наехал на младшую группу детишек, шедших по тротуару в кинотеатр с воспитательницей на просмотр мультфильмов. Пять детишек погибли под колесами, а воспитательнице в больнице отняли ногу. Об этом писали в городской газете.

— Я знала этого шофера, — позже рассказала Белая, — Он на танцах лез ко мне, но я его быстренько отшила: жмот и вместо ресторана предложил с бутылкой водки пойти на берег Чистой… Я эту заразу в рот не беру.

— Ну и что шоферу? — поинтересовалась Лина.

— Десять лет дали, — беспечно ответила Белая, — У нас ведь за пьянку сильно не наказывают… А, еще будет платить Нинке Смирновой за ногу.

— За что?

— Ей ведь ногу оттяпали наши коновалы в хирургии. Сейчас прыгает на костылях, а работает кассиром в кинотеатре «Победа». Я всегда беру у нее билеты без очереди, с заднего хода. Могу и тебя с ней познакомить.

— Ценный человек… — улыбнулась Лина.

Белая искренне не могла понять, почему Лина не пошла с ней тогда в ресторан с киношниками? Даже на некоторое время запрезирала юную коллегу, но вскоре снова зачастила к ней. Другие-то в детсаде едва с ней разговаривали. Высказала и свое отношение к таким вещам:

— Пока молода да красива, и нужно гулять, а что потом? Выйдешь замуж, пойдут детишки, сразу подурнеешь — я ни одной приятельницы еще не встречала, которую бы замужество красило! Быт, Линуля, затягивает, изматывает, старит любую красавицу! И мужья-то нынче пошли никудышные: пьяницы, бесхозяйственные, так и норовят из дому в компании, а то и к бабам. Бывает, и от складной жены бежит к страшилке, лишь бы не своя… Я трижды побывала замужем и раскусила их братию! Дерьмо, одним словом, а не мужики. Кто пьет, тот и в постели — слабак. Теперь еще этот телевизор, непьющий мужик как уткнется в него так и сидит днем на диване до ночи. Я больше замуж не пойду, хватит, наелась!..

— А предлагают? — спросила Лина.

— С такими чудиками, кто хочет жениться, я быстро рву, — заявила Белая, — От них одна морока и никакого навару…

— Навару?

— Святая простота! — хохотала Белая, — Да если ты сумеешь по-умному распорядиться своей красотой, так будешь жить, как у Христа за пазухой. Я же вижу, как на тебя смотрят наши папы, которые приходят сюда в выходные за детишками.

Это Лина тоже замечала, но старалась не подавать папам повод вести с ней вольные разговоры. О сыне или дочке — это пожалуйста, Лина готова ответить на любые вопросы, а когда начинается разговор: «Откуда это у нас появилась такая хорошенькая воспитательница? И что она собирается делать нынче вечером? Не желает ли куда-нибудь сходить, может, в кино или театр?».

— С женой ходите, а я лучше с вашими детками буду гулять, — не очень-то вежливо и остроумно отвечала Лина. Получив несколько раз отпор, «папы» переставали к ней приставать. Белая изредка заводила скоротечные романы с «папами», но вела себя осторожно, так чтобы не дошло до Прокопенко. Тут уж заведующая никому не давала спуску.

Лина торопилась поскорее одеть малышей и сдать родителям, была пятница и многие забирали их домой, в семь должен был заехать или зайти Вадим. Они договорились пойти на новый заграничный фильм с интригующим названием «Дьявол и его десять заповедей». На восемь часов, если успеют, а нет, так на десять. Поужинают в кафе. Лине было неудобно ходить в кафе с ним — всегда сам расплачивается. Она теперь тоже получает зарплату, пусть и небольшую. Вадим говорил, что ей нужно к зиме приодеться… Сегодня она решила с ним переговорить насчет того, чтобы вместе съездить в Ленинград, забрать кое-какие свои вещи, свидетельство о рождении, справку из школы, что она перешла в девятый класс. Она уже решила, что осенью пойдет в вечернюю школу в десятый, но туда тоже нужны документы. Как ей не хотелось встречаться с матерью и отчимом, но, видно, придется… А если что они задумают, например, не пустить ее в Великополь, то Вадим поможет. Этого кабана-коротышку Спиридонова он скрутит в бараний рог! Пусть только сунется! От заведующей детсадом она узнала, что приятель ее брата Бурова — Вадим Белосельский — боксер. И даже участвовал в соревнованиях, его фамилию печатали в афишах.

Белая тоже обратила внимание на Белосельского, последнее время частенько появляющегося в детсаде. Вот и сегодня она зашла в комнату, где ребятишки играли в кубики, дожидаясь прихода своих запаздывающих родителей. Ночная няня еще не пришла, и Лина не могла уйти.

— Линка, у меня идея! — как всегда громогласно и жизнерадостно начала она.

— Пойти с тобой на танцы, а потом в кабак с потрясающими мужчинами, — вставила Лина. — Выставить их и открутить «динамо».

— Откуда ты знаешь? — округлила и без того круглые карие глаза Белая, — Только не на танцы, а на лодочную станцию. И «динамо» ты будешь крутить, а мне придется и за тебя отдуваться… Не хочешь, Линок, на лодочке покататься? — Она подбоченилась и пропела: — Я-я на ло-о-одочке ка-а-талась… — и умолкла, морщиня белый узкий лоб, видно, дальше не помнила.

— Я сегодня — в кино, — бросив взгляд на окно, сказала Лина.

— A-а, понимаю! — протянула Белая. — Вадимчика ждешь? Видный парень, ничего не скажешь, но… очень уж правильный! Не пьет, не курит… Правда, у него есть казенная легковушка… Тебе не скучно с ним?

— С Вадимом? — удивилась Лина, — Он умный…

— Умные и есть самые скучные, — сделала странный вывод Белая. Лина догадывалась, что она недолюбливает Вадима. Ведь он даже не смотрит в ее сторону, когда сюда приходит, а уж Галина и юбку повыше подтянет, показывая свои тощие ляжки, и грудь из декольте почти всю наружу вывалит. Головой как курица дергает, глазами играет. И все напрасно, как-то Вадим обронил, что такие наглые и глупые женщины ему не нравятся. Когда Лина спросила с чего он это взял, ведь не обмолвился еще с Галиной ни словом, вот тогда он рассказал об активных и пассивных дурах, которых чует за версту. Белую сразу причислил к самым опасным, — активным, даже предупредил Лину, что от нее можно всяких гадостей ожидать…

— Понимаешь, Галина, ему от меня ничего не нужно, — задумчиво произнесла Лина. — Он заботится обо мне, помогает…

— Ну да! — воскликнула та, — Я не знаю мужчин! Прикидывается, дурочка. Видит, что ты еще целочка и не торопится… Скажи честно, тебе есть шестнадцать?

— В общем, скоро… — неопределенно ответила Лина. Шестнадцать ей должно было исполниться через восемь месяцев.

— Ну вот, осторожный гусь, боится под статью попасть за совращение несовершеннолетней. А на уме у них всех одно — задрать нам поскорее юбку и закабалить своей любовью, чтобы денег не давать.

— Он не такой, — убежденно сказала Липа.

— Тогда чего он крутится возле тебя? На машине катает? Небось и подкармливает?

— Перестань, Галина, — вспыхнула Лина. — Что я гусыня, чтобы меня откармливали?

— Может, он любит полненьких, пышечек, — рассмеялась Белая. — А ты хоть и красивая, но худая, как я. Нас, худощавых, изящных, любят как раз полные мужчины. Я смотрела французский журнал мод, там дохлые в моде. Есть такие красотки, кто нарочно морит себя голодом, чтобы похудеть. Кожа да кости. Мужичку не за что и подержаться… Так что мы с тобой, Липок, — королевы!

Лина передала родителям еще трех детишек, те сами одели их, остались лишь те, которых могли забрать на выходные, а могли и оставить. Мальчики и девочки, передвигая кубики, то и дело вскидывали пушистые головенки к дверям, когда там появлялся кто-либо из взрослых. Наконец пришла ночная няня тетя Дуня, точнее бабушка Дуня, потому что ей было под семьдесят. Облегченно вздохнув, Лина сбросила белый халат, косынку и, оставив Галину потолковать с пришедшей, кинулась в свою комнатку переодеться. Если Вадим сейчас подъедет, то они еще успеют на восьмичасовой сеанс.

— На свиданку? — заглянула к ней настырная Белая. И Лина еще раз отметила про себя, что Вадим прав: Галина глупая и бесцеремонная, активная дура и слова какие-то полублатные употребляет. Может, ударение в таких простых словах, как руку, ногу, воду неправильно поставить. Правда, этим грешили многие коренные великопольцы.

— Закрой дверь, — сказала Лина таким тоном, что можно было понять с той стороны. Она как раз сбросила с себя платье и влезала в узкую шерстяную кофточку. Бюстгальтеров она не носила и две упругих маленьких груди не изменяли своей конфигурации, как бы она не двигалась и не нагибалась.

— Грудка-то у тебя, как два белых резиновых мячика, — завистливо заметила Белая, — А у меня после родов стала большой и рыхлой. Мужикам это нравится, но когда снимешь бюстгальтер, я ношу пятый номер, так сильно отвисает.

Лина промолчала, расчесывая свои длинные золотистые волосы перед круглым зеркалом, прикрепленном к высокому и узкому шкафчику, в которых хранили детскую одежду.

— Подкрась губы, — посоветовала Белая, наблюдая за ней. Комнатка была маленькой и она стояла почти вплотную за спиной, Лина даже ощущала затылком ее дыхание. Галина тайком курила в туалете — заведующая не разрешала курить в комнатах — и от нее пахло сигаретами, — Правда, они у тебя и так розовые… — Она фамильярно шлепнула девушку по обтянутому темной юбкой заду. — Попка у тебя очень уж соблазнительная…

— Галина Владимировна, — обернулась к ней Липа. — Вы же видите, я тороплюсь?

— Называй меня на «ты», — великодушно разрешила Белая. — Я и с кавалерами сразу перехожу на «ты». «Вы» — очень уж официально.

— Галя, отойди от двери? — попросила Лина. Она уже была готова и смотрела на загородившую узкую дверь воспитательницу.

— Беги-беги, девонька, — отступила в коридор Белая, — Я тоже когда-то так же резво бегала на свиданки и при луне целовалась, и про звезды толковали, и клялись друг дружке в вечной любви, а кончилось все в парке, на садовой скамейке, где меня мой любимый невинности лишил, а когда я ему сказала, что забеременела, так «Гарун бежал быстрее лани…». Завербовался аж на Курилы, больше я его и не видела. Хоть бы крабов или икры, сволочь, прислал… Кстати, кто это стихотворение написал про какого-то Гаруна: Пушкин или Маршак?

— Лермонтов, — улыбнулась Лина. — До завтра, Галина!

— Пока влюблен в тебя, тяни, что можно, из него, — продолжала Белая, идя вслед за ней по сумрачному коридору к белому квадрату распахнутой двери, — На носу осень, а у тебя ничего теплого нету… — Галина, знаешь ты кто? — резко остановившись, повернулась к ней Лина. Глаза ее вспыхнули гневом, — Ты — активная дура, вот кто ты!

— Дура… активная? — ошарашенно переспросила Белая, — Сама ты дура, подожди, еще спасибо скажешь мне за все… Дура и еще активная! Подумать только… — понизив голос, продолжала она, только Лины уже не было в коридоре — она бегом бежала к остановившейся у соседнего дома бежевой «Победе», из которой выглядывал улыбающийся Вадим.

 

12. Дождь в декабре

Они стояли перед обитой черным дерматином дверью с красной кнопкой звонка-гонг и синим почтовым ящиком. Перед дверью — зеленый ребристый резиновый коврик. За их спинами на лестничной площадке с запахами кошек горела тусклая электрическая лампочка, справа и слева другие двери с множеством кнопок звонков и ящиков. Вадим шагнул к ближайшей двери и вслух прочел:

— Мордухайлов И.Н…. Ничего себе фамилия!

— Очень симпатичный старичок, — повернула к нему побледневшее глазастое лицо Липа, — Круглый год ходит с черным зонтиком на длинной изогнутой ручке, такие теперь не продаются…

— Бог с ним, со старичком!

— Он сказал, что из семейства кошачьих… Почему он так сказал?

— Звони, — сказал Вадим. Он видел, что она никак не может решиться.

— Ты не представляешь до чего мне противно видеть их рожи!

— Ладно, я сам позвоню, — Вадим шагнул к двери и решительно нажал на кнопку. Он не испытывал никакого волнения, мог бы с таким же успехом позвонить в любую дверь, даже к симпатичному старичку Мордухайлову И.Н. А Лина очень переживала, топкая рука ее вцепилась в плечо Вадима, побледневшее лицо стало напряженным. Но вот щелкнул один запор, второй, дверь на цепочке немного приотворилась, и Вадим увидел приземистую пожилую женщину с бородавкой у носа, почти прозрачные глаза смотрели на него настороженно.

— Вам кого? — хрипловатым голосом спросила она. Лину отступившую к стене, не видела.

— Наверное, вас, — произнес Вадим и подтолкнул к двери Лину.

— Господи, доченька! — воскликнула женщина, увидев ее. — Откуда ты?

— Этот… дома? — резко спросила Лина. Она не смотрела на мать, взгляд ее блуждал по двери.

— На дежурстве, — ответила та, не сообразив даже снять цепочку.

— Слава Богу, — сказала Лина, — Видеть его мне совсем не хочется. Ты, может быть, нас пустишь?

— Что же это я? — забренчала цепочкой Валентина Владимировна. Пропустив в ярко освещенную прихожую дочь, снова загородила дорогу Вадиму, — А это кто такой еще?

— Он со мной, — обернулась Лина, — Ты что, его не хочешь пускать? Тогда и я не войду.

— Уже обзавелась… хахалем, — пробурчала женщина, нехотя отступая вглубь прихожей.

— А что это такое — «хахаль»? — вежливо осведомился Вадим.

— Без провожатых не могла? Ты же домой пришла, — не отвечая ему, произнесла Валентина Владимировна. Она была в гладком коричневом халате с оторочкой на карманах, лицо без косметики казалось старым, невыразительным, с мешками под глазами.

— Мы ненадолго, — не раздеваясь, заговорила Лина, — Я возьму свое свидетельство о рождении — мне скоро паспорт получать — и кое-какие зимние вещи. В школе я уже была и получила нужную справку. Вот не знаю, как быть с пропиской…

— Какая ты деловая… — усмехнулась Валентина Владимировна. — Расскажи, где ты, как ты, я все-таки твоя мать.

— Все-таки! — язвительно заметила Лина, проходя в комнату. Мать зашелестела было в своих матерчатых в клетку тапках за ней, но тут же вернулась к Вадиму и произнесла:

— Как тебя?..

— Вас, — все так же вежливо поправил тот, — Вадим Андреевич.

— Раздевайтесь что-ли, Андреич… — сказала она. — Тапочки под вешалкой.

— Спасибо, я тут постою.

— Вольному воля…

Оглядев прихожую, будто запоминая, где что лежит, Валентина Владимировна скрылась в комнате вслед за дочерью. Вадим слышал, как там отодвигались ящики шкафа, слышал звонкий голос Лины и приглушенный — Валентины Владимировны. Он взял с узкого стола у стены, где лежали газеты, туалетная бумага в связке, видно, только что купленная, «Огонек» и наугад открыл, на весь разворот цветная вкладка: трижды Герой Советского Союза Н.С.Хрущев стоит в Кремле в Георгиевском зале рядом с радостно улыбающимися космонавтами, тоже Героями. Космонавты Гагарин, Титов, Николаев, Леонов, Быковский и Попович ростом с него, а Терешкова — на полголовы выше всех. В те годы космонавтов подбирали низкорослых, а вот женщину, видно, не нашли. Как и всегда, подхалимский журнал поместил еще несколько фотографий с Хрущевым: Никита Сергеевич и другие руководители на выставке ВДНХ, Хрущев в московском горсовете. Не забыли на цветной вкладке и Ильича: репродукция картины А.Саханова «Ленин с детьми». Более-менее интересным был лишь очерк Хемингуэя, но наткнувшись на снимки, где известный писатель-гуманист палит в саванне из мощного ружья в исчезающего с лица планеты белого носорога и в других редких животных Африки, чтобы их рогами и шкурами украсить просторные комнаты виллы «Ла Ви-хиа» на Кубе, Вадим захлопнул журнал и небрежно бросил на прежнее место. Неплохо живут знаменитые писатели за рубежом: роскошная вилла, огромный катер «Пилар», коллекция ценных ружей и еще все, что душа пожелает. В России широко и просторно живут лишь приближенные к правительству литераторы. Взгляд его остановился на добром десятке самых разнообразных сумок, сложенных вместе и лежащих наверху квадратного высокого шкафчика-пенала и он вспомнил, что Лина рассказывала ему, что отчим нередко с дежурства приносил домой сумки с продуктами, вещами. Оказывается, Спиридонов, работая шофером на «скорой помощи», прихватывал их с места аварии. И явно похваляясь, дома рассказывал, что там, на месте происшествия, куда с сиреной и включенной мигалкой устремляется «скорая помощь», нужно не зевать и подбирать валяющиеся неподалеку сумки или портфели. Бывает, хозяину ничего уже больше и не понадобится, а добру, что ли, пропадать? Не возьмешь, так кто-нибудь из зевак, которых полно собирается на месте аварии, обязательно прихватит. Ведь «скорой помощи» подбирать на дорогах и улицах чаще всего приходится пострадавших без сознания или вообще уже окачурившихся… Шоферу достаются сумки-портфели, а дежурным врачам и медсестрам кое-что посущественнее, например, часы, кольца, кошельки. Не все, конечно, врачи этим промышляют, но двоих-троих из своей смены Спиридонов знает…

Лина и Москвина вышли из комнаты в прихожую. Вадим еще раз подивился, до чего они непохожие: ни одной черты матери Лина не унаследовала! В руках девушки — пухлая сумка с иностранной надписью. Заглядывая ей в лицо, мать уговаривала:

— Липочка, может, останешься хоть на одну ночь? Спиридонов освободится не раньше десяти утра…

— У нас билеты на ночной поезд, — отвечала Лина. Билетов еще не было, но они надеялись купить их в кассе Витебского вокзала за час до отхода пассажирского поезда «Ленинград-Великополь», отправляющегося в час ночи.

— Чайку-то хоть попей? — Она смотрела на дочь и обращалась только к ней, делая вид, что Вадима вообще тут нет.

— Мы пойдем, — сказала Лина. Не заметно, чтобы она размягчилась, лицо такое же напряженное, огромные глаза стараются не смотреть на мать, она то опускает их, то вскидывает выше головы матери.

— Адрес-то хоть оставь, доченька? — заискивающе просила Валентина Владимировна. Красный кок нависал над ее узким лбом, бородавка казалась мухой, ползающей по жирной щеке. — Я даже не знаю, где ты живешь! В каком городе? Учишься или работаешь?

— Работаю и учусь.

— Крыша-то хоть есть над головой? Я ведь думала, что ты к родному батьке подалась, написала ему, а он даже не ответил.

— Со мной все в порядке, — коротко ответила Липа и взглянула на стоявшего столбом в прихожей Вадима. Взгляд ее помягчел, полные губы тронула чуть приметная улыбка, — И потом, Вадим не даст меня в обиду. Никому.

— Вадим? — будто впервые заметив его, произнесла Валентина Владимировна, — Кто же он тебе? Сват-брат? Или…

— Только не говорите «хахаль», — вставил Вадим. — Мне это слово не нравится…

— А мне наплевать, что тебе нравится-не нравится! — вдруг зычно завопила Москвина, сверля его злобными сузившимися глазами. По-видимому, все ее накопившееся на непокорную дочь зло вырвалось наружу и почему-то обрушилось на Вадима.

— Прощайте, — кивнул Вадим и, пропустив вперед Лину, шагнул на лестничную площадку, хотел было захлопнуть дверь, но хозяйка уперлась в нее обеими руками и широко распахнула.

— Сука! — вопила она, позабыв все приличия, — Как ты осмелилась заявиться ко мне, матери, с кобелем?!

Тут уж Вадим не выдержал: шагнул к двери, взялся за ручку и не так уж сильно, но резко толкнул дверь. Лязгнула цепочка, красное гневное лицо Москвиной исчезло, щелкнули внутренние замки.

— Хахаль, кобель… — спускаясь вслед за девушкой по стершимся бетонным ступенькам, говорил Вадим, — Меня никто еще так не обзывал.

Он улыбнулся, вспомнив, что столь же разгневанный председатель райпотребсоюза Петухов тоже крыл его последними словами…

— Вот видишь, где и с кем мне пришлось жить, — не оборачиваясь, произнесла Лина, — Ты бы еще посмотрел на этого… Спиридонова.

— Как-то нет охоты… Чего это на меня-то твоя мамаша набросилась? Не понравился, видно…

— Разве это люди? Говорю, ты еще не видел Спиридонова… Вот это фрукт!

— Зато увидел в прихожей сумки, которые он подбирает на улице, — сказал Вадим, — Штук десять.

— Ты мне обещал показать дом, где жили твои знаменитые предки? — вспомнила Лина, когда они вышли на Литейный проспект.

— Ты его много раз видела…

— Все равно покажи, — потребовала она.

В Ленинграде в этот холодный декабрьский день с низкого свинцового, придавившего город неба моросил мелкий невидимый дождик. Новый год на носу, a снегом и не пахнет. В Великополе, когда они уезжали оттуда, было белым-бело, а из окна плацкартного вагона расстилались окрест снежные поля с сугробами, даже на телеграфных проводах налепился снег. Прохожие держались подальше от зданий, сверху, особенно возле водосточных труб, свисали бугорчатые, с желтизной заостренные сосульки, кое-где тротуары были огорожены веревками с красными тряпицами. На крышах трамваев и троллейбусов еще держались прилепившиеся желто-красные листья. Светлые «Волги» с шашечками по бортам и зелеными огоньками с шипением проносились мимо, волоча за собой туманное облако.

Лина была в синем плаще, перетянутом широким поясом, теплых резиновых сапожках и коричневой вязаной шапочке, Вадим — в зеленой капроновой куртке на искусственном меху и зимней шапке из кроличьего меха. Он благодарил судьбу, что вместо валенок надел теплые тупоносые башмаки. Хорош был бы сейчас в этой мокроте в валенках!

— Я думала, что-то дрогнет во мне, когда я увижу мать, и ничего не дрогнуло, — сказала Лина, — Господи, прости меня, но я совсем не люблю свою мать. И она все сделала, чтобы я родного отца возненавидела. Я вспоминаю, он приходил ко мне, но мать его и на порог не пускала…

Вадим дипломатично промолчал. На автобусной остановке они сели на четырнадцатый автобус и доехали до Садовой, а оттуда пешком прошли по влажному Невскому до Аничкова моста. Прохожие с пасмурными, как и погода, мокрыми лицами двумя потоками неспешно текли по тротуарам от Дворцовой площади до Московского вокзала. Или наоборот? Ни один проспект в Ленинграде так не многолюден, как Невский. Что привлекает сюда людей: красивые дворцы, архитектурные ансамбли, памятники или зеркальные витрины магазинов?

— Она не особенно и уговаривала меня остаться, — думая о своем, говорила Лина, — У нее Спиридонов — свет в окошке. Посмотрел бы ты как она заглядывает ему в рот! Ты знаешь, о чем я жалею? Что ты не дал ему в морду… Мне хотелось бы посмотреть на его наглую разбитую рожу!

— Какая ты кровожадная, — улыбнулся Вадим.

— Я не нужна им, она даже адрес не попросила… — Лина неожиданно остановилась и, не обращая внимания на обтекающих их с обеих сторон прохожих, схватила его за рукав и гневно заговорила:

— Почему живут на свете такие подлые люди, Вадим? Откуда они берутся? Может, потому что Бога забыли?

— Вернее, Бог их забыл, — вставил Вадим. Он осторожно высвободился и взял ее под руку, — Церковь исстари заботилась о нравственности верующих, а после семнадцатого все это было разрушено, сметено и вместо гуманной общечеловеческой нравственности придумали человеконенавистническую коммунистическую мораль. В России стали хозяевами черные люди, поклоняющиеся Сатане.

— Черные… — задумчиво произнесла она, — Значит, есть и Белые!

— Я по лицам, глазам различаю Черных и Белых людей, — сказал Вадим.

— А Красные есть?

— Красные? Не знаю…

— Красные — это те, кто убили твоих родителей, — продолжала она. — Красные люди — это убийцы, палачи! — Она взглянула на Вадима. — Научи меня, как отличать Белых от Черных и Красных?

— Белые люди творят на земле Добро, их охраняют Ангелы-хранители, а Черные служат Дьяволу. Их охраняют черти, другая Нечистая сила. У Белых над головой аура…

— Аура… — повторила она. — Красивое слово.

— Но ауру — сияние вокруг головы — видят очень немногие люди.

— А ты видишь?

— Я чувствую, — ответил он, — Мне трудно это объяснить, но я точно знаю: кто Черный человек, а кто — Белый.

— А я какая?

— Ты — прелесть, — улыбнулся он.

— Отвечай на мой вопрос, — потребовала она.

— Конечно, Белая, — убежденно произнес он, — Даже не Белая, а Золотая Аэлита.

— Опять свою Аэлиту вспомнил… — вздохнула она.

Они остановились, перейдя Аничков мост. Вадим кивнул на роскошный дворец с несколькими вывесками под стеклом у дверей:

— Вот он.

— Этот? — не поверила Лина. — Здесь жили твои предки? Как их фамилия?

— Как и моя: Белосельские-Белозерские.

— Они были буржуи?

— Они были крупные государственные деятели России, князья, — спокойно поправил Вадим.

— Никогда не слышала про таких!

— Нам всем с детства внушали, что все старое — дерьмо, а все нынешнее — самое лучшее, передовое, самое великое… У нас, Лина, украли историю и подменили ее лживым «Кратким курсом» да биографиями Сталина и Ленина. Чьими именами названы улицы Петербурга? Именами цареубийц, террористов, палачей русского народа…

— Ты говоришь так, как передают по радио оттуда, из-за границы, — заметила девушка. — Спиридонов иногда ловил эти… голоса. Их глушат. Но ведь это наши враги?

— Думаешь, там за границей враги? — глядя на дворец, сказал Вадим, — А мне сдается, что они тут, рядом с нами: подслушивают, заглядывают в замочную скважину, копаются в наших родословных, подшивают в папки доносы Черных людей… Но они — исполнители, мелочь, а самые главные враги — это те, кого мы не видим, кто сидит в кабинетах, окружив себя охраной, кто отдает человеконенавистнические приказы и живет так, как не жили цари и князья в старой России… За что расстреляли моего отца? Он много сделал для Родины, воевал с фашистами, награжден, а мать? Она занималась в институте литературой, классикой. Почему ее в тюрьме довели до самоубийства? Дедушка мне рассказал, что следователи-палачи заставляли ее под пытками оговорить папу… Я десять лет был сыном врагов народа, а теперь и отца и мать реабилитировали, но мне от этого разве легче?

— Ты один и я одна… при живых родителях. У родного отца другая семья, дети, а мать… ну ты сам все знаешь… — Она снова перевела взгляд на дворец, — Давай зайдем туда, походим по залам?

— Не пустят…

— Там, наверное, картины, бронзовые скульптуры, фарфор, как в музее?

— Вряд ли, все растащили, разграбили в семнадцатом…

— Твои предки жили в этом прекрасном дворце, а тебя выкинули из обыкновенной квартиры… Где же справедливость?

— Спроси об этом у Черных людей или у Красных, как ты их называешь! — горько усмехнулся он.

— А кто там… помещается? — кивнула она на дворец.

— Я думаю — Черные люди, враги. Для того они и отобрали у таких, как мои предки, дворцы, дома, виллы, чтобы самим там поселиться. В революцию орали: «Мир хижинам — война дворцам! Грабь награбленное!». А как обманули глупый народ и все захватили, так первым делом и переселились в особняки и дворцы. Все партийные и советские учреждения в городах размещаются в лучших исторических зданиях.

— Враги… Это Черные люди? Черные и Красные?

— Ты подумай, — уклонился от прямого ответа Вадим, — Он-то точно знал, кто в России враги, но стоило ли смущать этими признаниями еще юный ум Аэлиты?..

 

13. Улыбка Джоконды

Лине стало жарко и она прямо на снег сбросила куртку с воротником из искусственного меха. Эту куртку она привезла из Ленинграда вместе с другими зимними вещами, но все было ей тесно и мало. Наверное, за лето она еще немного выросла. Отставший от нее на лыжах Вадим, подобрал куртку, засунул ее за лямки рюкзака. Снимать его, развязывать и укладывать туда куртку не захотелось. До турбазы «Саша» оставалось километра три. Автобус из Великополя привез их в Пушкинские Горы в четвертом часу. Лине очень хотелось побывать на могиле Пушкина, но тогда бы они и до сумерек не добрались до турбазы. Вадим пообещал ей, что они сделают 2 января 1964 года, когда поедут обратно в Великополь. До автобуса можно будет выкроить несколько часов и побывать в Святогорском монастыре.

Поехать на Новый год к деду Вадим задумал сразу после возвращения из Ленинграда. Он все рассчитал: выедет утром из Великополя на рейсовом автобусе, встанет на лыжи и к вечеру будет у деда. Вряд ли на Новый год нагрянут туда районные начальники, Новый год — семейный праздник да и из письма от Григория Ивановича Добромыслова он знал, что обильный снегопад отрезал турбазу от райцентра, до нее не доберешься и на вездеходе. За хлебом и продуктами раз в неделю ходит на лыжах. Зайцы и белые куропатки шарахаются прямо из-под ног. К новогоднему столу будет жареная зайчатина.

Его план чуть было не поломала Лина, предложила Новый год отпраздновать вместе. Белая уговаривает пойти к ее хорошим знакомым, где будет все: елка, музыка, шампанское, гусь с яблоками и интересные молодые мужчины… Тут Вадим и рассказал ей о своих планах, Лина с воодушевлением заявила, что она всю жизнь мечтала встретить Новый год в лесу, где елки и ели растут прямо из снега, а не стоят в комнате на крестовине и не лампочки разноцветные горят на них, а над головой сверкают звезды… Это ведь так здорово! У нее заблестели глаза, а радостная улыбка не сходила с порозовевшего лица…

— А ты умеешь ходить на лыжах? — сдаваясь, спросил Вадим. Ему и в голову не приходила мысль пригласить с собой девушку. Во-первых, она в его представлении все еще малолетка, во-вторых, как на все это посмотрит строгий дед…

— Я еще тебя обгоню! — весело щебетала она. Вадим заехал к ней на работу поздравить с Новым годом, — Ты даже не знаешь, что у меня юношеский разряд по гимнастике и я с пятого класса занималась в детской балетной школе…

— Вот откуда у нее эта легкая летящая походка, удивительная гибкость и стройность фигуры!

— А потом преподавательница заявила, что я для балерины слишком высока, — рассказывала она, — Я и перестала танцевать.

— Тебе же нужен лыжный костюм, ботинки… Какой у тебя размер?

— Тридцать пятый…

Вадим, прихватив в общежитии свои сбережения, помчался в магазин спорттоваров и едва успел до закрытия приобрести все необходимое для лыжной прогулки по лесу. Даже два рюкзака купил и запасные лыжные крепления. Его новогодним подарком девушке был синий шерстяной спортивный костюм. В общежитии до самой ночи прилаживал крепления к новеньким лыжам «Карелия» и черным кожаным ботинкам. И от всей этой предпраздничной суеты он испытывал удовольствие: молодец Лина, что надоумила его взять ее с собой на турбазу. Теперь и праздник приобрел в его глазах большую привлекательность.

И вот они 31 декабря скользят по белой лесной дороге, обрамленной с обеих сторон заснеженными соснами и елями. Не помни Вадим дороги, он бы не нашел ее — сплошная девственная снежная равнина. Ни следа машины, лошадиных саней, даже лыжной колеи. Снег почти с макушкой укрыл маленькие елки, причудливыми сугробами громоздились они на опушках. Дятлы и белки кое-где испещрили снежную белизну свежей коричневой трухой. По-видимому, снег шел несколько дней подряд, ветви деревьев согнулись под тяжестью налипшего на них снега, некоторые нижние ветви обломались и на желтых разломах выступила янтарная смола. Когда они оставили позади последние постройки райцентра, было не морозно, но к вечеру температура стала понижаться, правда, они этого не чувствовали, тем более, что ветра не было. Лина действительно скользила на своих новеньких узких лыжах легко, то и дело наступала Вадиму на пятки, вот тогда он и пропустил ее вперед прокладывать колею по целине. Снежный наст держал хорошо и лыжи почти не проваливались. Но скоро девушка устала и предложила своему спутнику снова идти впереди.

Солнце светило сбоку, от деревьев и сугробов протянулись голубые тени. Небо было зеленоватого цвета, очень высоко плыли продолговатые, похожие на веретена гигантские облака. Кося на лыжников блестящим глазом, со звучным курлыканьем в стороне низко пролетел большой ворон. Все его литое тело, широкие мощные крылья отливали металлическим блеском.

— Кто это? — остановившись, проводила взглядом величественную птицу Лина.

— Ворон, — сказал Вадим, — Хозяин леса.

— А медведь? Я думала хозяин — Топтыгин.

— Люди давно уже уничтожили крупных животных. Их теперь только в зоопарке увидишь… Лоси, волки, зайцы, лисицы еще изредка встречаются, да и их скоро выбьют.

— Черные люди?

— Белые Божью тварь не обидят, — сказал Вадим.

— Я читаю детям сказки про зверей, даю поиграть плюшевых мишек, зайчиков, слонят. Они так любят их, называют ласковыми именами, а потом вырастут и будут стрелять в животных и птиц? Станут Черными людьми?

— Научи их Добру, Вере в Бога, молись за них — и они никогда не станут Черными.

— Я думала, Белыми людьми рождаются, — сказала она.

— Всю страну наводнили марксистско-ленинской литературой, а дети даже не знают, что такое «Закон Божий».

— Я про такую книгу и не слыхала.

— А до революции в гимназиях изучали «Закон Божий». И люди были лучше, чище, благороднее. Религия учила Добру, Вере, Благородству.

— А Черные люди все это отменили, — подхватила она.

Опершись на бамбуковые палки, Лина смотрела на Вадима. Глаза у нее еще посветлели, стали почти такого же цвета, как сугробы. Новый лыжный костюм обтягивает ее стройную фигуру, будто она в трико. Или Вадиму показалось или на самом деле острая грудь ее стала больше, а бедра выпуклее. Говорят, когда ты рядом все время с человеком, даже ребенком, то не замечаешь, как он растет, изменяется, а вот он, Вадим, видит, что Аэлита превращается из юной угловатой девочки в красивую статную девушку. Много сейчас пишут об акселератах (слово-то взято почти из автомобильного арсенала), что дети рано созревают, особенно девочки, вон уже у пятиклассниц груди торчат из-под школьной формы, а у некоторых задницы и ноги, как у зрелых женщин. Лина тоже — акселератка. Но этот технический термин совсем не подходит к ней. Несмотря на высокий рост, худобу, она очень женственна. Приятно смотреть, как она вскидывает голову с ворохом густых золотистых волос или плавно поворачивает длинную белую шею, а какая у нее красивая белозубая улыбка! Не зря же ее совсем девочкой пригласили сниматься в каком-то фильме. Правда, без слов.

— Ты что на меня так смотришь? — несколько раз взмахнув длинными, загнутыми кверху ресницами, спросила Лина.

— Красивая ты… — улыбнулся он. И хотя немного тревожила встреча с дедом, Вадим уже не мог представить себе Новый год без этой девчонки.

— Ты говоришь как мужчина или… брат? — помолчав, спросила она. Круглые щеки ее порозовели, на простоволосой голове посверкивают снежинки, точнее, изморозь. Лыжная красная шапочка с белым помпоном торчит из кармашка ее маленького рюкзака за спиной. Смотрит прямо в глаза, не смущается. Вообще, он заметил, что Лина совершенно не кокетлива, говорит что думает, первой не отводит глаза, не уходит от разговоров на любые темы. Помнится, тогда на озере у Мартьянова, она даже не попросила его отвернуться, когда, выйдя обнаженной из воды, стала одеваться. Он сам отвернулся. Конечно, он испытывал тогда известное возбуждение, ему до смерти хотелось обернуться и взглянуть на нее, но он подавил в себе это желание. Пусть она выглядит почти как взрослая женщина, но ей всего пятнадцать лет! Вадим считал недостойным мужчины даже прикоснуться к ней, тем более она рассказала об испытанном ею отвращении, когда отчим пытался ее изнасиловать.

— Вадим, ты хочешь меня поцеловать? — спросила она, все так же глядя ему в глаза. Сейчас они казались двумя озерами с зелеными березами, маленький припухлый рот приоткрылся, показав ровную белую полоску зубов. На нежной шее правее подбородка голубела тоненькая жилка.

Из его головы вылетели все благие мысли о ее возрасте, невинности: перед ним, выпрямившись, так что тонкая материя спортивной блузы с белой полоской у шеи еще больше очертила острую треугольную грудь, стояла красивая девушка и ждала…

Ее губы были горячими и неопытными, они то сжимались, то чуть приоткрывались, он ощущал, как часто стучало ее сердце, как напряглось и подалось ему навстречу упругое девичье тело. С шорохом упала ее палка, задетая его локтем, от ее волос, щекотавших щеку, пахло снежной свежестью и хвоей. Он даже не понял, что случилось, когда они вместе с лыжами упали в сугроб, разгоряченное лицо его зарылось в податливый обжигающий снег, а в ладони очутилась ее твердая, будто каучуковая грудь…

Громкое курлыканье оглушило и отрезвило его. Разлепив глаза, он оторвался от часто дышащей девушки, ее глаза были закрыты, лицо пылало, а тонкие руки не отпускали его шею. Оказалось, что она лежит на нем, их ноги с лыжами перепутались, его рюкзак колол спину, он вспомнил, что там бутылка шампанского и коньяка, горбуша и мороженый морской окунь — все, что он успел перед отъездом купить.

— Лина, Лина… — шептал он, осторожно ворочаясь под ней, — Мы с ума сошли! Слышала, как ворон на нас рассердился?

Глаза ее распахнулись, будто с них сдернули шторку и он впервые близко увидел ее черные расширившиеся зрачки.

— Ворон? — хрипло произнесла она, не отпуская его шеи, — Какой ворон?

— У меня рюкзак на спине, — сказал он, отчетливо чувствуя ноющую боль. Попытался приподняться, но из этого ничего не вышло. — Где мои ноги?

— А мои? — стала приходить она в себя, отпустила его шею, скатилась на бок и вдруг звонко, на весь лес, так что пошло гулять эхо, рассмеялась, неожиданно оборвав смех, сбоку посмотрела на него: — Зачем ты толкнул меня в сугроб?

— Я? — удивился он, поднимаясь на ноги, — По-моему, ты лежала на мне, а не я на тебе.

— А надо было наоборот? — дурачилась она, — Тоже встала и отряхнула с костюма снег. — Знаешь, Вадим, ни ты меня, ни я тебя не толкали — это нас толкнул друг к другу… Бог!

— Бог, — машинально повторил он и вдруг все сразу вспомнил: они находились точно в том же месте, где Вадим мальчишкой увидел золотой кораблик и небесную Аэлиту! Да, это была та самая местность. Возвращаясь из школы, он всегда сворачивал на лыжню возле вон той огромной сосны с кривым обломанным суком…

— А, может, Дьявол? — насмешливо спрашивала Лина. Она уже встала, надела красную шапочку, рукавицы и с улыбкой смотрела на Вадима. И снова уж в который раз он поразился неуловимой игре ее глаз: сейчас они были миндалевидными, голубыми с зеленью и золотистыми искорками. Вспухшие губы стали пунцовыми, по розовому яблоку рдело на белых щеках.

— Пошли, — с трудом отводя от нее взгляд, сказал Вадим, — Зимой темнеет сразу.

— А где твои волки, зайцы?

— Они смотрят на нас…

— Эй, волки-зайцы! — звонко крикнула она. — Выходите из своих снежных нор, мы вас не тро-онем!

— Ты многого хочешь, Аэлита.

— Я их всех люблю: волков, лисиц, зайцев, воронов…

Остановившись у сосны с кривым суком, Вадим показал девушке, откуда он увидел золотой цилиндр в небе, как охватило его тогда странное оцепенение и перед глазами возникло зеленоватое золотоглазое лицо Аэлиты…

— Ну тогда это она… — глядя задумчиво на голубое небо, произнесла девушка, — Она захотела, чтобы мы… поцеловались, — Лина перевела взгляд на Вадима: — После того раза, когда Спиридонов набросился на меня, я думала, больше ни один мужчина до меня не дотронется… Я не позволю. А ты и я… Мне было так хорошо, хотелось, чтобы ты был совсем близко со мной… Я слышала, как бухает твое сердце. А глаза твои стали зелеными…

— А твои голубыми…

— Мне еще чего-то хотелось… И я перестала ориентироваться, забыла где мы, кто мы… Мне было жарко и немножечко страшно.

— Нужно идти, — отвел он глаза.

— Ты не романтик, Вадим, — вздохнула она. — И почему тебя золотоглазая Аэлита выбрала?

— Она тебя мне послала.

— Как посылку по почте, — улыбнулась она.

Тени на глазах сгущались, сугробы, в которых укрылись молодые елки, стали синими, солнце скрылось за кромкой бора, колючие вершины окрасились в багровый цвет, широкая огненная полоса на небе тускнела, как угли в гигантской печи. Еще час — и появятся первые звезды, а луны не видно. Вадим решительно заскользил по снежному насту, нужно до темноты добраться до турбазы. В сумерках не мудрено и заблудиться, кругом снег и сосны с елями. А дороги нет.

— А что ты скажешь своему дедушке? — спросила Лина. Ее лыжи иногда наезжали сзади на Вадимовы и он чуть не падал, но сколько бы не прибавлял ходу, девушка не отставала.

— Скажу, что ты и есть моя таинственная Аэлита, — не оборачиваясь, уронил он. Что он еще мог Григорию Ивановичу сказать?..

— Не поверит, я обыкновенная, земная, а твоя Аэлита из другого, неизвестного мира. А, может, она дух?

— Духи на космических кораблях не летают. Они вездесущи, для них нет преград и расстояний.

— Я немножко боюсь твоего деда, — призналась она.

— У меня очень хороший, умный дед, — успокоил Вадим, — Он ни о чем нас не будет спрашивать.

— А у меня даже деда нет, — печально произнесла Лина. — И бабушки — тоже. У меня никого нет…

— А я? — вырвалось у него.

— Ты видишь во мне свою небесную Аэлиту, — говорила ему в спину она. — Ты будешь нас все время сравнивать и хоть у той Аэлиты — зеленое лицо, она все равно тебе больше нравится.

— Я забыл тебе сказать, — вдруг вспомнил он и остановился. — У небесной Аэлиты с золотого корабля была на лице улыбка Джоконды…

— Джоконды?

— Знаменитой Моны Лизы Леонардо да Винчи. Несколько веков никто не может разгадать тайны этого знаменитого портрета. Может, Джоконда — это и есть космическая Аэлита, явившаяся в средневековье к великому художнику?

— Но она ведь некрасивая, эта Мона Лиза, — заметила Лина, — Я видела в альбомах ее. Да и в учебниках ее портрет есть.

— Я думаю, что эта картина — послание нам, людям, оттуда! — показал глазами на темнеющее небо Вадим, — В картине заложена какая-то тайна, которую пока невозможно постичь смертным.

— Красиво говоришь, — рассмеялась Липа. — Иногда ты напоминаешь мне нашего учителя по литературе. Он тоже любил фантазировать на уроках. Говорил, что не верит, будто Борис Годунов убил в Угличе царевича Дмитрия, а Сальери — отравил Моцарта. Мол, и Пушкин увлекся и возвел напраслину на честных людей. И по-моему, верил в Бога. Мы все его любили, а директор его ненавидел, к чему-то придрался и уволил… Вот что учитель нам говорил: «Вначале существовал лишь вечный, безграничный темный Хаос. В нем заключался источник жизни. Все возникло из безграничного Хаоса — весь мир и бессмертные Боги…».

— У тебя хорошая память, — улыбнулся Вадим и чуть не полетел на снег, — Лина, ты можешь мне не наступать на лыжи?

— Я все могу, милый! — рассмеялась она, — Даже полюбить тебя…

— Если не хочешь заблудиться и заночевать в лесу, то лучше помолчи, а то мы никогда не доберемся до турбазы, — грубовато сказал он, прилагая все усилия, чтобы не остановиться и не поцеловать ее.

Какое-то время она молчала, лишь слышался визг по насту ее лыж, а потом негромко произнесла:

— Нет, я лучше выйду замуж за кого-нибудь другого, а ты, милый, жди свою золотоглазую Аэлиту-Джоконду!..