1. Маша и Дима

Шестилетний мальчуган с русой головой, в вельветовой курточке и коротких штанах, сидел на низкой скамейке и ножницами вырезал из старого «Огонька» голову умершего Андропова. Грузный генсек стоял в толпе приближенных в Георгиевском зале Кремля на какой-то праздничной церемонии. Его маловыразительное лицо в очках с толстыми стеклами, начисто скрывающими глаза, равнодушно смотрело в объектив. Рядом Громыко, Черненко, Романов, Алиев, Щербицкий и другие деятели, фамилии которых мальчик не запомнил, а читал он еще плохо. Да и запомнить их было мудрено: они все были на одно лицо, одинаковые позы, одинаковые дежурные улыбки, одинаковая плотная комплекция. Так цыплята в курятнике похожи один на другого. Вырезав голову, он помазал ее с обратной стороны клеем из тюбика и старательно наклеил на черную пластмассовую фигурку известного клоуна Юрия Никулина. Голова бывшего генсека закрыла улыбающуюся физиономию артиста и его плоскую шляпу. На костюм мальчик старательно приклеил две Золотые Звезды Героя, нарисованные им заранее и покрашенные бронзовой краской. Повертев фигурку в руках, он довольно улыбнулся и положил ее в коробку рядом с другими пятью фигурками. Это тоже были скульптурки Никулина с ликами Ленина, Сталина, Булганина, Хрущева, Брежнева, Черненко, Горбачева. Пять золотых звезд не поместились на куриной груди клоуна с лицом верного ленинца, пришлось одну приклеить на живот. У Ленина красовался на пиджаке крошечный орден Красного Знамени. Горбачев был без орденов.

Мальчик положил Андропова между Брежневым и Черненко, в большой продолговатой коробке из-под маминых сапог оставалось еще место как минимум для двоих. Он закрыл коробку крышкой с иностранной надписью, сверху водрузил еще несколько раскрашенных коробок мал мала меньше и поставил все это сооружение на тумбочку возле своей кровати. Теперь все хитроумное сооружение напоминало мавзолей на Красной площади. Коробки были покрашены в розовый цвет, на нижней приклеена узкая черная полоска с надписью «Ленин».

— Любуешься на свой мавзолей? — сказала высокая большеглазая девочка с длинными светлыми волосами, незаметно появившаяся на пороге комнаты.

— Надо папу попросить, чтобы он мне еще одного Никулина купил, — задумчиво произнес мальчик, не спуская взгляда с мавзолея.

— А зачем ты положил туда Горбачева? — спросила девочка, — Он ведь живой и у него нет ни одной Звезды Героя.

— Ладно, я проткну сверху на мавзолее и поставлю его туда одного, пусть стоит, — подумав, решил мальчик.

— Наша учительница Сусанна Соломоновна сказала, жалко, что Андропов так быстро умер, он бы навел в стране порядок, — проговорила девочка, усаживаясь на кушетку с ковровой подушкой, — Он всех крупных жуликов знал, потому что работал в КГБ.

— КГБ? — наморщил выпуклый белый лоб мальчик, — А что это такое?

— Это такое место, где расстреляли наших дедушку и бабушку, — объяснила девочка, и сама-то не очень много знавшая об этой страшной организации. — Папа называет КГБ органами.

— А мама Андропова ругала, когда ее в парикмахерской дяденьки задержали и стали требовать документы: почему она не на работе.

— А вот Горбачева хвалят, — сказала девочка. — Он самый молодой в Политбюро и симпатичный, а главное, говорит без бумажки. Все с бумажками, а он без. Только вот на голове у него какая-то красная штука.

— Мама говорит, что это какой-то знак… Забыл какой?

— Напоминает Северную и Южную Америку, — заметила девочка. — Костя Ильин на уроке географии так сказал и ему двойку учительница влепила.

— Папа говорит, что он больше печется о себе, чем о народе, — заметил мальчик, — Мама еще говорит, что он — большой артист. Заигрывает с народом, общается с ним и всем говорит одно и то же, не слушая вопросов, а охранники подпускают к нему только подготовленных, проверенных. Я запомнил одного такого, высокого и тоже лысого, он все время рядом с Горбачевым и головой вертит во все стороны.

— И охота тебе политикой заниматься? — с улыбкой посмотрела на него девочка. — Все вокруг только и говорят о выборах, Верховном Совете, разоружении, перестройке… Надоело! Две девочки из нашего класса курят во дворе сигареты вместе с мальчишками на переменках.

— Кури и ты, — хмыкнул мальчик.

— Я попробовала и меня начало тошнить, — призналась она. — Родители не курят и мы с тобой не будем, да?

— По телевизору показывали «токсикоманов», — с трудом выговорил последнее слово мальчик. — Нюхают с полиэтиленовым мешком на голове клей «БФ» и еще какую-то гадость. А некоторые идиоты выбривают макушку и капают на нее отравой для мух и клопов. Они что, сумасшедшие?

— Я всех их ненавижу! — со злостью вырвалось у девочки. — Ходят группами, громко орут, всех на улице толкают, к девочкам пристают и от них… дурно пахнет! — она брезгливо наморщила маленький прямой нос.

Маше в этом году исполнилось тринадцать лет, она училась в шестом классе, а брат ее — Дима — еще в школу не ходил, но уже умел читать, писать, считать. На будущий год он пойдет в первый класс. Брат и сестра не были похожи друг на друга: Маша уродилась в мать, а он — в отца, будто их сделали по заказу. У Маши густые, чуть светлее, чем у матери, волосы, крупные ярко-синие глаза, стройная худенькая фигура с уже наметившимися маленькими грудями. Дима русоволосый, сероглазый с выпуклым лбом и пухлыми губами. Для своего возраста высокий. Никогда не тяготился одиночеством, охотно один оставался дома. Еще трудно было сказать, каким он вырастет, но уж точно не слабаком. Пока его не тянуло к спорту, разве что летом иногда гонял с мальчишками во дворе мяч, ему нравилось забивать голы, а стоять в воротах не любил. Ворота были нарисованы углем на глухой желтой стене. Посередине кто-то пририсовал волка из серии «Ну, погоди!». У волка была почему-то лисья морда. У него очень рано проявился интерес к политическим событиям в стране, вместе с отцом вечером упорно смотрел программу «Время», сам придумал коллекционировать генсеков: выискивал старые журналы, преимущественно «Огонек» — в нем больше, чем где бы то ни было, печатали групповые портреты политических деятелей, — и вырезал лики бывших и настоящих вождей. Доставал их из коробки-мавзолея, расставлял на полу, как стойких оловянных солдатиков, и играл с ними. Правда, все они были клоуном Никулиным, только лица разные. В отдельной коробке он хранил вырезанные из журналов портреты президентов и премьеров других стран, одной только Маргарет Тэтчер было десять штук, а Рейганов и того больше. Иногда с сестрой наведывался на улицу Петра Лаврова, где находилось американское консульство, и подолгу рассматривал стенды цветных фотографий американского образа жизни. Там все красиво, красочно, необычно. Совершенно не похоже на нашу действительность. Один раз подошел к постовому, дежурившему у проходной и поинтересовался, куда девают использованные фотографии со стендов? Милиционер, подумав, серьезно ответил, мол, назад в США отсылают с дипломатической почтой.

— Вот жадюги? — удивился мальчик.

В квадратную комнату с двумя высокими окнами через капроновые занавески пробивался сумрачный свет. Был конец сентября, еще на деревьях в сквере лопотали на ветру листья, их много валялось на детской площадке, прилипали они к чугунной ограде сквера, желтели на железных карнизах у окон. На тумбочке у кровати Маши в жестяной банке из-под растворимого кофе выглядывали несколько больших желто-красных кленовых листьев. Узкая тахта, на которой спал Дима, стояла у противоположной стены, рядом с книжным шкафом. В этой комнате, мама называла ее детской, брат и сестра жили со дня своего рождения. Во второй комнате помещались родители, но большую часть времени вся семья, конечно, проводила на кухне, где на холодильнике стоял небольшой цветной телевизор, а на буфете — транзисторный приемник «Вега». Кухня была большая, светлая, с квадратным обеденным столом у окна. Второй стол, с мраморной крышкой, был кухонным, над газовой плитой висел воздухоочиститель, который почему-то никогда не включали. На кухне всегда была открыта форточка и на карниз часто прилетали голуби, которых Маша подкармливала. Отец прикрепил за окном деревянную дощечку, на нее и высыпали крошки. Окно выходило в сквер, совсем близко качались на ветру липовые и тополевые ветви с побуревшими листьями. Летом деревья шумели, а зимой слышался костяной стук обледенелых ветвей.

Маша разложила на небольшом светлом письменном столе тетрадки и книжки. Она училась хорошо, хотя и не была отличницей, после обеда садилась за уроки, потом уходила к подружке, которая жила в соседнем доме с двумя башенками на крыше. Подружку звали Милой и она была на год старше Маши, училась в седьмом классе. Девочки любили кино и часто вместе ходили на дневные сеансы в кинотеатр «Художественный» или «Колизей» на Невском проспекте. Нравился им и «Молодежный» на Садовой улице. Иногда брали с собой Диму. Девочки, оживленно болтая, обычно шли впереди, а он плелся позади. Первое время Маша брала его за руку, но ему это не нравилось, он уже не маленький и не боялся потеряться. Мать заставила выучить наизусть адрес и номер домашнего телефона, случись что — не потеряется.

Отец каждое лето уезжал на полтора-два месяца на Псковщину, где набирал бригаду и строил в колхозах животноводческие помещения. В этом году он наконец смог купить на заработанные деньги видеомагнитофон с небольшим цветным телевизором. Первое время они всей семьей вечерами смотрели видеофильмы, но через полгода родители остыли. Во-первых, видеофильмы стоили очень дорого, во-вторых, много времени отнимало это занятие. Маша и Дима просили родителей каждый вечер включить им видик, но вскоре и им надоело смотреть «Белоснежку», «Алису», и «Барона Мюнхгаузена» — у них были только эти фильмы, не считая нескольких диснеевских «мультиков» с Томом и Джерри, забавным утенком Дональдом и смешным псом Плуто. Когда родителей не было дома, Дима и сам мог включить видик и вставить кассету, но смотреть одни и те же мультфильмы и ему наскучило, а фильмы для взрослых были малопонятными.

Мама попросила его и Машу не рассказывать, что у них видеомагнитофон, в Ленинграде орудовали банды воров, которые предпочитали главным образом забираться в квартиры с иностранной аппаратурой. У них, правда, были отечественный видеомагнитофон и цветной телевизор, но все равно болтать не следовало. По телевизору каждый день сообщали о кражах, убийствах, махинациях кооператоров и работников торговли. Писали об этом и в газетах. Дима ни разу еще не видел живого грабителя, разве что в кино. Неужели вор и бандит ничем не отличаются от обыкновенного честного человека? Те, которых показывали в зале суда, были такими же, как все. Мальчику казалось, что у преступников должно быть другое лицо, какой то таинственный знак, свидетельствующий о принадлежности этих отбросов общества к темным силам зла. Из разговоров родителей он усвоил, что ворье, бандиты, убийцы — это все порождения черных сил. У них другая мораль, взгляды на жизнь. Они лишь притворяются людьми, а на самом деле — нелюди, нечисть. Есть и в животном мире трудолюбивые пчелы, муравьи, а есть и крысы, клопы, колорадские жуки и другая мерзость. Одни созидают, а другие пользуются готовым и разрушают все, к чему прикоснутся. Дима ненавидел нечистую силу, правда, как ему ни хотелось, не мог вблизи увидеть ее, пощупать…

Он положил коробки на место, полистал «Огонек» с покалеченными ножницами страницами и отложил в сторону. Старые «Огоньки» с портретами Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева и других членов Политбюро он доставал у своего приятеля Толика Пинчука, его отец врач-венеролог тридцать лет выписывал этот журнал. На антресолях в коридоре лежали целые кипы. Толик и Дима подставляли стремянку и доставали оттуда старые «Огоньки».

Иногда попадались даже со Сталиным. Эти Дима ценил больше других, потому что портретов Сталина больше не печатали. Правда, он сам несколько раз видел у Некрасовского рынка грузовики, на лобовых стеклах которых красовался глянцевый черно-белый портрет Сталина, но не будешь ведь просить его у шоферов — не отдадут.

— Мама просила тебя сходить в магазин и купить две бутылки кефира и полкило масла, — вспомнил Дима. — Деньги на кухне, под солонкой.

— Я уроки делаю, — не отрываясь от учебника, произнесла Маша. Ее тонкая шея изогнулась, белые волосы занавесили розовую щеку. Когда Маша делала уроки, она шариковой ручкой почесывала нос, круглый подбородок, лоб. Сейчас она решала задачку, шевелила губами, иногда взглядывала на потолок, на окно с мокрыми извилистыми дорожками от дождя.

— Хочешь, я схожу? — предложил Дима.

— Тебе все ноги оттопчут в очереди, — сказала Маша. — Вот решу задачку и вместе сходим.

Дима вздохнул и отправился на кухню: там, под столом у батареи, у него был припрятан небольшой блок от какого-то электроприбора, найденный во дворе, нужно разобрать его, а винты и гайки сложить в отдельные банки. Кроме вырезания политических деятелей Дима занимался разборкой всяких ненужных деталей, сгоревших электроприборов, в которых всегда есть блестящие винтики-болтики. Ему нравилось отверткой вывертывать их из гнезд и раскладывать в зависимости от размера по жестяным банкам. Инструментов у них в шкафу было много. Когда отец шел к машине что-то ремонтировать, Дима всегда сопровождал его: смотрел, как отец работает, подавал ему ключи, отвертки, плоскогубцы. Отец обещал, что, когда он, Дима, подрастет, и его ноги будут доставать до педалей, научит его водить автомобиль. Эта мысль всегда радовала мальчика. Отец свое слово держит — это он хорошо знал. Главное — побыстрее подрасти!

— Скорее бы лето! — захлопнув тетрадку и потянувшись, произнесла Маша. — Папа сказал, что мы все поедем в деревню Богородицкая, где у нас теперь свой дом.

— Дом! — протянул Дима. — Развалюха. Нам его придется с папой заново строить. Папа уже бревна туда завез и шифер.

— А какое там красивое озеро! — мечтательно произнесла Маша, поворачиваясь к братишке, орудовавшему отверткой и плоскогубцами прямо на полу. Диме стало скучно на кухне и он притащил все сюда — Там цапли на мелководье и гагары плавают, про уток я уж не говорю.

— Я на чердаке нашел ящик с железками, — вспомнил мальчик. — Даже есть Гильзы от ружья.

— Ласточки залетают прямо в сени…

— Мы с папой лодку отремонтируем и будем рыбу ловить.

— Ты плавать-то не умеешь! — поддела Маша.

— В этом году научусь, — солидно заметил Дима.

Прошлой осенью отец купил в деревне небольшой старый дом с яблоневым садом и огородом. Озеро с поэтическим названием Лунное находилось в ста метрах. Русская баня была на берегу у зарослей ивняка. В Богородицком всего десять дворов, причем в шести жили дачники, приезжающие сюда на лето. Дом умершей старухи — продали его ее родственники из Риги — был в запущенном состоянии, крыт прогнившей дранкой с рубероидными заплатами, ветхий сарай и хлев вообще без крыши. Забор из жердин повалился. Зато и стоил дом с баней всего тысячу рублей, по нынешним временам — это почти даром. В доме главенствовала огромная русская печь, много лет не беленая, на ней можно было спать всей семьей. Отец задумал расширить дом, приделать к нему веранду. Хотя все было убого, в туалет приходилось бегать на конец участка, все равно Маше и Диме в деревне очень понравилось, почти все время они проводили на озере. Можно было не бояться в нем утонуть, потому что у берегов оно было мелким, даже лодку приходилось шестом толкать, чтобы выбраться на глубину. Там, на середине, было, конечно, глубоко. В озере водились щуки, лещи, плотва, окуни и судак. Встречались, правда редко, и раки. Дима и Маша вместе с отцом ловили их ночью с электрическим фонарем, поймали три штуки. Один бурый пупырчатый рак прихватил клешней Диму за палец, но отец быстро разжал клешню. Мать рыбалкой не увлекалась, она бродила по лугам и собирала лекарственные травы. Когда Маша принесла домой охапку полевых цветов, мать поставила их в трехлитровую банку с водой, но попросила больше цветы не рвать, мол, дома они быстро умирают, а на воле долго живут и радуют глаз. Любишь цветы — иди на луга и любуйся на них, а зачем их убивать?.. Леса поблизости не было, нужно пройти километра полтора до него. Сначала начинался редкий смешанный лес с кустарником, а потом все чаще встречались сосны и ели. Местные говорили, в бору осенью можно набрать белых грибов. В общем, месяц, который ребята провели в Богородицкой, пролетел незаметно в делах и заботах. Дима деятельно помогал отцу приводить запущенный, захламленный дом в порядок — ему нравилось это дело. Особенно разбирать ящики и коробки с ненужными вещами, которые обычно хранят на чердаках и в сараях. Отыскал граммофонную трубу, ржавый утюг, в который засыпают раскаленные угли, позеленевшую лампу, похожую на волшебную лампу Аладдина Помогали мама и Маша, но отец старался их не перегружать. Работа-то была в основном мужская: рытье ям для столбов, приколачивание к сухим жердям штакетника, строгание рубанком досок, латание рубероидом совсем прохудившейся крыши. Да и мало ли по дому дел? По-настоящему перестраивать дом отец решил с весны этого года, но вот уже весна на дворе, а он все еще никак не может вырваться в деревню. У него сейчас и в городе забот по горло.

В дверь позвонили: Дима бросился открывать.

— Спроси, кто там, — крикнула ему вслед Маша. У родителей были ключи и они не звонили в дверь. Пришел Толик Пинчук. Не поздоровавшись с Машей, буркнул:

— Айда на улицу, по Суворовскому с трехцветными флагами и плакатами толпа идет к Смольному. Знаешь, что я прочитал: «КПСС — вон из здания Института благородных девиц!» Кто это такие благородные девицы? — стрельнул он глазами в сторону Маши, — Откуда они взялись? Папа говорит, у нас одни только проститутки…

— Выставлю за дверь, — пригрозила Маша.

— Они к нам и домой ходят лечиться…

— Твой папа с такими только и имеет дело, — рассудительно заметила девочка.

— Он всех лечит, — вступился за отца-венеролога Толик.

Черноголовый, светлоглазый и угрюмый не по годам, Толик был высоким мальчишкой и уже ходил в первый класс. К девчонкам почему-то относился с презрением. Это, наверное, еще от отца передалось. Хотя венерологу и грех было бы жаловаться на клиенток, он на них много зарабатывал.

— В Смольном до революции был Институт благородных девиц, — просветила их Маша, — А вот института благородных юношей в России никогда не было.

— Я только посмотрю — и домой? — глянул на сестру Дима. Демонстрации, уличные митинги притягивали его как магнитом.

— И я с вами, — сказала она, помня наказ матери не оставлять без присмотра младшего братишку.

Толик еще больше нахмурился, зашмыгал носом, но промолчал: с Машей бесполезно спорить, и потом, она могла его и запросто из квартиры прогнать. Такое уже было, когда он произнес матерное слово, подхваченное на улице. Помнится, она ему еще и пинка дала в придачу, когда он вылетал из прихожей на лестничную площадку.

— Этот длинный Костя, с которым ты из школы вместе ходишь, вчера с Витькой Носовым подрался на заднем дворе, — вспомнил Толик.

— Чего его понесло? На задний двор? — складывая тетрадки и учебники в стопку, спросила Маша.

— Витька Нос ему морду начистил…

— Как ты вульгарно выражаешься, Толик! — покачала пушистой головой с черным бантом девочка.

— Нос кого хочешь победит, — продолжал тот — Он занимается вольной борьбой и этим… каратэ. А твой Костя махал кулаками как попало…

— Почему мой? — грозно взглянула на него Маша.

— Раз ты с ним ходишь…

— Я хожу сама по себе, как киплинговская кошка, — блеснула эрудицией девочка. Рассказ английского классика она на днях прочла.

— Все говорят, что он за тобой бегает…

— Я не говорил, — вставил Дима. Он, сидя на полу, надевал ботинки.

— А ты повторяешь чужие сплетни, — усмехнулась Маша. — И что ты, Толик, за человек: так и норовишь кому-нибудь гадость сказать?

— Мне не говорит, — вступился за приятеля Дима.

— Господи, до чего же скучно с вами! — вздохнула Маша и пошла в прихожую.

— У тебя есть баллон с краской? — шепотом спросил у приятеля Толик — Ну, который брызгает.

— Зачем он тебе?

— На стене нашего дома напишем: «Да здравствует свобода слова и гласность!»

— А что это такое?

— Это значит, все могут говорить и писать на стенах все, что хотят.

— И матерные слова на заборах? — услышала Маша. Она надевала в прихожей курточку и кеды.

— Я вчера видел на углу Невского и Маяковской, где дом ремонтируется, большой портрет голой тетки, — сказал Толик, — Вот с такими… — он развел руки в стороны и покачал ладонями, — Титьками… И в журналах голых теток помещают, и в кино их полно. Мама говорила, что теперь даже в театрах на сцене знаменитые артистки раздеваются и ложатся с дядьками в кровать…

— Только это ты и заметил? — с презрением посмотрела на него Маша — Вырежи из журнала голую тетю, приклей на картонку и неси на палочке. Тебя там с радостью примут в демонстрации…

— А что? — впервые улыбнулся Толик — Это идея!

— Пошли, сопливые демонстранты! — распорядилась Маша, распахивая дверь. — И чтобы от меня ни на шаг!

 

2. Встречи под дождем

Что? — удивленно произнес плешивый человек с круглым щекастым лицом, сидевший в просторном кабинете за монументальным письменным столом с четырьмя разноцветными телефонами — Вы хотите издавать «Русскую газету»? А что, разве у нас в стране не русские газеты?

— Не знаю, как в стране, а в Ленинграде нет ни одной, — сказал Вадим Андреевич, — Так же, как нет русского радио-телевидения, театра, кино. А вы разве не знали? Мы — нация без русской литературы, Российской академии наук, русского национального самосознания. Мы — денационализированные интернационалисты.

— Вы что, меня дурачите? — впрочем, без всякой обиды и гнева спросил Иван Павлович Пименов — чиновник из Управления, ведающий регистрацией новых изданий. Точнее, один из чиновников, чья подпись была необходима Белосельскому. — В Ленинграде проживает девяносто процентов русских. Я сам — чистокровный русский, так что же, все то, что я читаю, слушаю, смотрю — все это пишется и показывается не для русских?

— Наоборот, как раз все рассчитано только на русских, — спокойно сказал Вадим Андреевич, — Уже семьдесят с лишним лет околпачивают средства массовой информации русских людей, навязывая им чуждые идеи, чуждую литературу и прочее, целенаправленно разрушая национальное самосознание…

— Постойте, вы не из «Памяти»? — прервал его Пименов.

— Я не знаю, что такое «Память», — сказал Вадим Андреевич — По ее адресу все газеты и журналы страны, да и зарубежные обрушивают только проклятия и брань, а я этому не верю. Вот вам наглядный пример того, что все средства массовой информации дудят в одну дуду и ими руководят люди, которые рабски подчиняются неким могучим силам, очевидно, пресловутая «Память» им не по нутру. Всю свою сознательную жизнь я сталкивался с ложью, инсинуациями, тенденциозным отражением действительности нашей печатью и прессой. Я хочу издавать честную русскую газету, в которой будут только правдивые, объективные материалы, волнующие русских людей. Есть же в любой республике национальные газеты, печать, почему же русские обделены?

— А кто, по-вашему, сидит в массовых печатных изданиях? — задал коварный вопрос Пименов и даже лукаво сощурился, глядя на посетителя, вот, мол, какой я умный и как сейчас прижму тебя к стенке!

— Вам виднее, вы же их назначаете и утверждаете, — равнодушно ответил Вадим Андреевич. Он уже понял, что ни у одного партийного советского чиновника он не найдет отклика в душе. Эти люди запрограммированы совершенно на другую идеологию, чуждую духу русского парода, они верят, что делают правое дело, им даже в голову не приходит, что «руководимые» ими печать, радио-телевидение уже давно руководят всеми ими. И эти разглагольствования о гласности в годы перестройки — пустой звук. Все работают по старинке, только теперь откровеннее и нахальнее пытаются в своих целях формировать общественное мнение. А партаппаратчики и другие чиновники, которым долгие годы казалось, что они руководят прессой и печатью, сейчас просто оказались в дурацком положении. С ними полностью перестали считаться, более того — стали ядовито подсмеиваться, толкуя, что коллектив в любое время может турнуть с номенклатурного поста руководителя газеты, издательства, радио-телевидения. Не желая терять доходное место, синекуры, горе-начальнички, как правило, некомпетентные во всех профессиональных вопросах, быстренько приспособились, стали заискивать перед коллективами, идти у них на поводу и даже поливать грязью те самые институты, которые и посадили их на высокие посты. То есть, выплыла наружу полная их ненужность, бесполезность. А высокие посты, зарплаты пока сохранялись за ними по инерции — некогда запущенный государственный маховик не велел вот так сразу останавливаться и крутиться в обратную сторону.

Не могли они не знать, что десятилетиями в штаты средств массовой информации проникали люди, объединенные своей глобальной идеей, направленной на выживание из этих органов чуждых им по духу русских людей. Даже не обладая минимальными способностями, эти люди зубами держались за штатное место и ждали своего часа…

И вот дождались! Теперь они в открытую понесли русских, обвиняли их во всех смертных грехах, приписывали им даже те гнусные деяния после семнадцатого года, которые сами же и совершали. Народ, дескать, забывчив и никогда не потребует к ответу тех, кто изначально навязал им этот убийственный в первую очередь для русского человека, строй.

Типичный руководитель умирающего племени партийно-советского бюрократа важно сидел за письменным столом, смотрел на Белосельского и прикидывался ничего не понимающим и ничего не знающим. Делал вид, что никакие перемены его не касались, да и касаться не будут. Как будто не ведал, что, поработав против России, новые хозяева дадут ему пинка под зад, чтобы занять и его место. Так они всегда поступали с теми, кто предал интересы собственного народа и верой-правдой служил им. Тут благородства не жди: выбрасывают, как использованный презерватив… И в результате — своим ненавистен и новым хозяевам не нужен. Такие быстро на пенсии умирают…

— Вам виднее, кто захватил средства массовой информации, потому что именно вы подбирали кадры, а теперь те, кого вы посадили в газеты и журналы, спят и видят вас в глубокой яме! — все-таки счел нужным сказать ему Вадим Андреевич. — Теперь они стремятся занять ваши кабинеты, кресла, должности. Так что вы — люди из прошлого, и зря, наверное, я к вам пришел. Вы будете до последнего цепляться за старое и вредить своему народу. В этом ведь ваше предназначение!

Он уже собрался было подняться со стула, как вдруг с Пименовым произошла метаморфоза: он стер со своего щекастого чисто выбритого начальственного лица важность, неприступность, по-человечески улыбнулся и совсем другим голосом произнес:

— Ну, ладно… — он покосился на бумажку на письменном столе — Вадим Андреевич, поговорим начистоту… В общем, мы, чиновники, понимаем, что происходит — захват всех средств массовой информации, издательств, журналов людьми отрицательно настроенными к русским людям, ко всему патриотическому, русскому… Кажется, их теперь называют русофобами?

— Отрицательно! — хмыкнул Вадим Андреевич, — Человеконенавистнически! Власть в стране захватывают эти самые русофобы, которые, кстати, и вас, партийных чиновников люто ненавидят. А слово «патриот» у них стало ругательным!

— Слова-то какие появились: партаппаратчики, партократия… — поморщился Пименов — Командно-бюрократическая система.

— Это тоже они придумали, — улыбнулся Вадим Андреевич, — Те самые, которым вы верой и правдой служили и которых всячески оберегали от малейшей критики, начиная с семнадцатого года. Что сейчас делается на телевидении, радио, в Верховном Совете? Кого же выбрали? Перелицевавшихся брежневцев и воинствующих русофобов. Поначалу загипнотизировали народ якобы смелыми речами, резали правду-матку в глаза руководству, а потом забыли про своих обманутых пустыми обещаниями избирателях и стали в открытую бороться за власть, теплые места, собственные привилегии, хлынули за государственный счет за рубеж! Одни и те же красуются на экранах, рвут из рук микрофоны на сессиях, выступают, красуются перед телезрителями. Превратили Верховный Совет в базар. Стыд и позор!

— Обо всем этом вы и хотите писать в своей «Русской газете»? — взглянул на него Пименов.

— И об этом тоже.

— Не получится, — безапелляционно заявил чиновник — Как не получилось у многих честных людей, которые тоже есть и в партаппарате. Позвонят на высшем уровне из Москвы и все потихоньку отменят. Раньше окриком, а теперь хитростью. Дорогой Вадим Андреевич, мы же тертые калачи. Не один раз получали по носу за помощь вот таким энтузиастам, как вы. У нас теперь постоянно оглядываются на Запад, Америку: что там скажут? А радиостанция «Свобода»? Она нахально диктует правительству и народу, как лучше и побыстрее развалить великую державу. А наши, разинув рты, слушают этот бред и даже интервью дают против своего народа… Говорят, они сразу на месте долларами платят… Есть некие могущественные силы, перед которыми все мы бессильны. Один короткий звонок сверху, и все отменяется, что мы готовили месяцами. Так что никто вам не поможет, закона о печати пока нет, вашу газету не возьмется выпускать ни одна типография, «Союзпечать» не будет ее распространять… Тем могущественным тайным силам, которые рвутся к власти, хотя я убежден, что и так уже вся власть у них в руках, как бельмо на глазу будет ваша «Русская газета». Вы — наивный человек! Да одно название не дает нрава на существование этого органа. Я одно время работал в идеологии, так получил прямое указание от руководства всячески искоренять везде: на эстраде, в театре, в литературе — само слово «русский»! Мы — советские, у нас советский образ жизни, советская страна, а Россия — это анахронизм, пережиток имперского прошлого. Наверное, слышали, что в правительстве Брежнева всерьез рассматривался вопрос об отмене в паспорте графы «национальность»? Все мы должны были бы стать «советскими» и даже говорить на едином обедненном советском языке. А вы тут — «Русская газета»! Это же вызов!

— Так что же, это заговор против русских, России? — уставился на него Вадим Андреевич. Пименов удивил его, с такой доверительной прямотой с ним еще не говорил никто из чиновников, а походить по кабинетам с документами на разрешение открытия газеты пришлось немало. Лишь через несколько недель, узнав об увольнении с ответственной должности Пименова, Вадим Андреевич понял, почему тот был с ним откровенен: ему уже терять было нечего.

— Значит, надежды на разрешение никакой нет? — напрямик спросил он чиновника.

— Поезд на полном ходу вот-вот сойдет с накатанных рельсов и полетит под откос, — метафорически ответил Пименов, — Никто сегодня уже не знает, что может произойти завтра… А бумаги ваши давайте, я подпишу, вот прямо при вас, только подпись моя ничего уже не изменит. Скорее всего, ваша бумага будет месяцами гулять по кабинетам.

— Я не теряю надежды, — сказал Белосельский. — Не может такого быть, чтобы русские наступили на горло «Русской газеты»!

— Еще как наступят! — улыбнулся Пименов, — Своя-то рубашка ближе к телу. Кто же за вас добровольно полезет в петлю?

— За меня не надо, — сказал Вадим Андреевич, — За русский народ, который, как я вижу, в эту проклятую перестройку попал в еще более худшее положение, чем после большевистского переворота в семнадцатом!

— Я всегда считал октябрь семнадцатого революцией… Кстати, вы — коммунист?

— Беспартийный, — отрезал Белосельский. — И пока не вижу ни одной партии, в которую бы хотелось вступить.

— А народные фронты? — будто подзадоривая, спрашивал Пименов, — Они бурлят по всей стране.

— Булькают, — усмехнулся Вадим Андреевич, — распространяя сионистское зловоние…

— Если вам вдруг повезет, хотелось бы мне почитать вашу «Русскую газету»… — покачал плешивой головой чиновник.

С этим Вадим Андреевич покинул кабинет Пименова. Идея создать свою газету возникла у него в прошлом году. Поначалу эта затея казалась невыполнимой, но по тому, как в киосках появлялись все новые и новые периодические издания, не подчиняющиеся диктату партии и правительства, он все чаще возвращался к этой мысли. Лина с готовностью вызвалась ему помогать, договорилась со своей хорошей знакомой, работающей в закрытом НИИ, о том, что та поможет напечатать первый номер на ксероксе, если не получится с типографией. Лина шила платья и юбки приятельнице. Арсений Владимирович Хитров познакомил его с только что вышедшим на пенсию сотрудником своего института, который много лет выпускал многотиражку «Позитрон». Тот охотно согласился на должность ответственного секретаря. Редактором Вадим Андреевич, естественно, собирался стать сам. Опыт журналистской работы у него немалый. Это только подумать: он будет выпускать собственную газету! Будет писать и публиковать в ней материалы, которые сочтет нужными. И никто ему не будет указывать. Об этом раньше и мечтать не приходилось. Бедный Петр Семенович Румянов без разрешения горкома КПСС не мог даже некролога напечатать в «Великопольском рабочем». Трясся после публикации каждого острого фельетона. С каждым крупным проблемным материалом ездил в отдел пропаганды и агитации. Там небрежно прочитывали гранки и милостиво давали разрешение или запрещали. И тогда в типографии рабочие разбирали набор. Снималось с полосы даже клише со снимками. Помнится, секретарь горкома, увидев на полосе портрет доярки с большой грудью приказал снять его, мол, не надо у горожан будить низменные страсти… Почему он, Белосельский, ушел из газеты? Редактор заставлял его писать статьи, которые рекомендовали из горкома или исполкома. Лживые статьи, лакирующие советскую действительность, обманывающие народ, навязывающие читателям мысли и идеи, чуждые здравомыслящим людям. Это было повальное одурачивание народа своей страны. Газеты писали лишь то, что было нужно правящей партии, все они были похожи друг на дружку. Лишь зять Хрущева — Аджубей, пользуясь свободой, сделал «Комсомолку», а потом «Известия» интересными, довольно смелыми газетами, но и Аджубей не выходил за рамки чинопочитания. Славословил своего всесильного тестя, воспевал партию.

Сейчас в печати идет огульное охаивание партаппарата, любой власти, злобно клюют армию, милицию, даже КГБ. Будто невидимый дирижер руководит всем этим газетно-телевизионным оркестром, который подчиняется каждому взмаху его палочки. От прославления советского образа жизни, от восхваления руководящей роли партии все органы массовой информации, будто позабыв о своей прежней роли, бешено принялись все очернять, критиковать, уничтожать! А ведь в редакциях и на телевидении остались на своих местах те же самые работники, даже руководители не поменялись… Было о чем поговорить со своими читателями Вадиму Андреевичу! Было что им рассказать и поведать. Его газета, если она появится, будет новой газетой, не запятнанной многолетней ложью, как все остальные известные издания. От одного этого у него кружилась голова!

Как-то позабылись пророческие слова Ивана Павловича Пименова, что у него ничего с газетой не выйдет, слишком много будет невидимых преград на пути ее создания и эти рогатки не перепрыгнешь! Как мыслил Вадим Андреевич организовать газету? Это будет четырех-полоска формата районной газеты или многотиражки. Постарается воспроизвести трехцветный российский флаг, не запятнанный алой кровью чуждой народу пятиконечной звезды и серпом, которым, по-видимому, с сатанинским намеком сносили головы русскому крестьянству… Газету такого формата удобно печатать в любой небольшой типографии, хотя бы в той, которая принадлежит НИИ, где директором Арсений Владимирович Хитров. Он обещал помочь. Теперь бумага. Тут Вадим Андреевич был профаном. Бумагу где-то нужно было самому добывать. Производители бумаги быстро смекнули, что они теперь, как говорится, на коне, и стали требовать за нее двойную-тройную цену у издателей, которые вылуплялись в стране, как грибы в дождливый год. Тут же подключились кооператоры, перекупившие бумагу и уже сами диктующие на нее цены. А они все росли и росли. Кроме газет и журналов стали выходить разные конъюнктурные книжонки небольшого формата, но стоившие в несколько раз дороже, чем профессионально сделанная в государственном издательстве книга. Хлынул поток порнографии, детективщины, антисоветчины, забытых дореволюционных авторов, писавших о Распутине, амурах Екатерины Второй. На этой мутной волне вспыли литераторы-диссиденты, выехавшие за рубеж и там оказавшиеся творчески несостоятельными, их оставшиеся в России дружки стали интенсивно издавать массовыми тиражами во всех журналах, издательствах. Но этот серый поток вскоре захлебнулся: читатели сообразили, что быть скандальным диссидентом и быть талантливым писателем — это совершенно разные вещи. По всем швам затрещали государственные издательства, десятилетиями выпускающие серую графоманскую литературу. Ее перестали покупать. Тогда ловкачи и спекулянты от литературы кинулись создавать совместные с иностранными фирмами кооперативные издательства — авось там не разберутся и тиснут где-нибудь в Лондоне или Париже бездарную книжонку, кругом свои друзья-приятели, уехавшие из СССР, — но там, за рубежом, читатель тертый — дерьмо не покупает! Ничего, остались в СССР журналы и государственные издательства на дотации, а чтобы журналы покупали — цена-то подскочила! — всовывали рядом со своими беспомощными творениями зарубежные детективы, фантастику. В общем, литературная шобла, набившаяся в Союз писателей, пока процветала, лишь самые беспомощные окончательно отошли от литературы, к которой они никогда и не имели никакого отношения.

В год такой издательской неразберихи Вадим Андреевич Белосельский и надумал выпускать свою независимую «Русскую газету».

… На Невском моросил типичный ленинградский дождь, вроде бы его нет, а лицо, одежда влажные. Небо серое, низкое, рваные облака цепляются за рогатки телевизионных антенн, из водосточных труб сочится ржавая вода, взъерошенные голуби жмутся к краям тротуаров, а за каждой автомашиной волочится мокрый туманный клубок тяжелых бензиновых испарений. И люди идут по тротуарам мрачной молчаливой толпой, лишь подростки, неряшливо одетые в драные варенки, взлохмаченные, с нахальными глазами, громко говорят, смеются, толкают локтями прохожих. Размалеванные девчонки неумело курят, явно бросая вызов обществу, вот, мол, мы теперь какие: что хотим, то и делаем!

Уж который раз Вадим Андреевич с тревогой подумал о Маше: она на глазах созревает, а в школах сейчас процветают распущенность, нигилизм. Отцу-то она постеснялась сказать, а матери поведала, что некоторые девочки в их классе уже курят и выпивают с мальчиками вино, а одной недавно сделали аборт, так она вместо того чтобы со стыда провалиться, выставив набухшие груди, гоголем ходит в школе и свысока смотрит на подружек. Все в классе прочитали «Интердевочку», посмотрели двухсерийный фильм и летом кое-кто собирается отправиться на разведку в гостиницу, где селятся богатые валютой иностранцы. Хорошенькие старшеклассницы в открытую говорят, что постараются выйти замуж только за иностранцев, пусть даже за эфиопа, лишь бы уехать из нашей спившейся, нищей, разоренной страны в капиталистический рай… Вот как подействовала на молодежь пошлая повестушка! Неплохо бы создать и юношескую газету; «Комсомолка», «Смена» и «Собеседник» давно превратились в рассадники нигилизма и порнографии.

Вадим Андреевич любил Машу ничуть не меньше Димы, но девочка-подросток всегда больше тянется к матери. И это естественно — у девочки возникают такие проблемы, которые с отцом не обсудишь. Но в одном он был уверен — Маша не будет слепо подражать разбитным девочкам в школе, не привлекают ее отвратительные веяния современной моды: секс, грязные видеофильмы, не развит у нее и стадный инстинкт, когда мальчишки и девочки сбиваются в группы и вытворяют Бог знает что. Его очень порадовало, что дочь сразу, как и он, не приняла подхваченное и внедренное прессой модное слово «тусовка», «тусоваться». В этом словечке, прилетевшем к нам издалека по эфиру, было нечто похабно-омерзительное. Белосельские сразу договорились никогда не произносить это слово из лексикона современной Эллочки-людоедки. Много гешефтно-торгашеских словечек загуляло по стране. Не отставали от печати и депутаты. Каждый с экрана телевизора норовил ввернуть… «консенсус», «рейтинг», «спонсор» и прочее. Маша много читает, ей нравятся наши классики, любит русских дореволюционных поэтов, серьезную музыку. И что удивительно, не отлынивает от домашней работы, помогает матери, охотно следит за братишкой. Как хочется уберечь такую хорошую девочку от этого общего вселенского распада, принявшего самые уродливые формы в нашей стране. Вадим Андреевич понимает, что это нужно делать тонко, незаметно, тут окриками и запретами ничего не добьешься. Маша любит его и мать — они для нее пока непререкаемые авторитеты. Может, потому что с детства не давили на нее, дали ей возможность гармонично развиваться. Не заставляли закрывать глаза, когда по видео показывали откровенные сцены, не уходили от ее вопросов об отношении полов. Лина научила ее ценить свою чистоту, беречь красоту, а то, что Маша вырастет красивой девушкой, было ясно уже сейчас. Она в меру высокая, очень стройная, большеглазая, хотя у нее не такие огромные глаза, как у матери, но яркой синевы в них больше; у нее маленький алый рот, красивый нос, обаятельная белозубая улыбка, высокий белый лоб. Уже сейчас в каждом ее движении проглядывается женственность, речь ее не засорена грубыми словечками, которыми любят щеголять подростки. И самое главное, Маша интуитивно сторонится всего грубого, нечистого. Если раньше Ленинград славился своей культурой, интеллигентностью, то теперь на улице, в общественных местах нередко можно услышать от подростков и взрослых людей мат, грубость. Наверное, коренных ленинградцев постепенно вытесняют приезжие, особенно из южных республик. На рынках большинство их стоит за прилавками, да и у метро с цветами хватает. Мало того, что дерут по три шкуры за фрукты, так еще и грабят квартиры, насилуют женщин, девочек…

Попробовали бы русские так вести себя в Баку, Ереване или в Ташкенте?..

Вместе с матерью и Димой два раза в месяц ходят в Александро-Невскую Лавру, где слушают проповеди и присутствуют при отправлении религиозных обрядов. В Лавре и окрестили их обоих. Иногда бывает в храме и Вадим Андреевич. У Маши на тумбочке всегда лежит «Детская библия», которую она читает на ночь. А сколько вопросов вызывает в ней этот древний труд! Родителям приходится растолковывать девочке непонятные места. Месяц назад Маша вдруг заявила, что очень хотела бы учиться в церковно-приходской школе, об открытии которых писали в газетах, говорили по телевидению.

Думая о своих детях, Вадим Андреевич всегда приходил в хорошее, умиротворенное настроение. Как только закончатся в школе занятия, он заберет в деревню Богородицкая все свое семейство… И тут он вспомнил про «Русскую газету». Издание ее потребует его присутствия в городе. Ничего, как-нибудь все утрясется, главное — выпустить первый номер. И потом, можно найти такого энергичного человека, который возглавит газету, будет вести ее в отсутствие его, Вадима. Хотя бы этот пенсионер, он произвел хорошее впечатление, разделяет взгляды Белосельского.

У светофора на Литейном проспекте в несколько рядов выстроились машины, автобусы. Что-то заставило Вадима Андреевича поднять глаза. Сквозь широкое стекло с извилистыми дождевыми дорожками, он увидел русоволосую голову Веры Арсеньевны Хитровой. Она держалась рукой за блестящий поручень и смотрела мимо него. Полное моложавое лицо с накрашенными губами и отсутствующим взглядом. На пальцах блестело несколько колец. Зажегся зеленый глаз светофора, и знакомое лицо размазалось, стерлось, а вскоре его заслонил другой автобус.

Больше десяти лет не виделся Вадим Андреевич с Верой Хитровой. Она так и не приехала к нему на Псковщину, даже на письмо не ответила, когда он там работал в колхозе. Вернувшись в Ленинград, узнал, что Вера Арсеньевна вышла замуж за итальянца и уехала в город Болонью. Когда-то в моде были плащи из болоньи. По-видимому, их в этом городе и делали. Случилось это в 1973 году. Четырнадцать лет назад. Через два года Вера вернулась на родину — гражданство она не поменяла — снова стала работать в «Интуристе». С Вадимом Андреевичем они больше не встречались, хотя он иногда заходил домой к Хитрову, тот все еще не уходил на пенсию. Даже в это неспокойное время, когда многие коллективы ополчились на своих руководителей, Арсений Владимирович по-прежнему пользовался уважением в институте.

Вадим Андреевич не осуждал Веру; если честно, он еще и не успел к ней привязаться по-настоящему, каждый человек выбирает свою дорогу сам (избитая истина), в те годы, когда Лина ушла к Тому Блондину, он подумывал насчет женитьбы на Хитровой, и вдруг такой неожиданный финал! Правда, он часто слышал от Веры, что жить в СССР ей тошно, хочется пожить так, как живут люди в цивилизованных странах, где нет дефицита, проклятых очередей, хамства, поголовного лихоимства и воровства. Почему же так мало она пожила в западном «раю»? И муж ее, бизнесмен, был обеспеченным человеком, имел собственный дом, виллу на берегу Средиземного моря. Значит, есть нечто в человеке более сильное, чем тяга к красивой жизни и удобствам. Арсений Владимирович как-то обмолвился — он не любил говорить о покинувшей Россию дочери — что Вера не сможет там адаптироваться, она слишком русский человек, а русаку на чужбине — не жизнь, а прозябание, об этом в своих мемуарах пишут наши великие писатели, вынужденные бежать от большевиков в семнадцатом за рубеж. Хотя бы Бунин, Куприн и многие другие. У нас их мемуары еще не изданы.

Наверное, так оно и случилось… Вернувшись из Италии, Вера почему-то стала его избегать. Вот она, женская логика: сама вышла замуж, уехала, даже не попрощавшись, а узнав, что он снова сошелся во своей женой, по-видимому, затаила в душе обиду. Иначе как понять ее отношение к нему…

У громадного здания Концертного зала на Лиговке он увидел тонкую знакомую фигурку дочери с синим рюкзачком за спиной. Вместо портфелей и сумок школьники обзавелись разноцветными рюкзаками с импортными наклейками, да и не только школьники — молодые люди таскали рюкзаки за спиной, очевидно, чтобы высвободить руки, но удобно ли класть повседневные вещи в рюкзак за спиной? Ведь нужно всякий раз его снимать, чтобы что-то достать или положить. Поистине, пути моды неисповедимы! На смену джинсам пришли «варенки», вместо расклешенных брюк стали носить широченные «бананы», снова девушки подкладывали вату на плечи к верхней одежде. И ходили по улицам, как борцы с плечами необъятной ширины… Не синий рюкзачок с учебниками заинтриговал Вадима Андреевича: рядом с Машей вышагивал высокий голенастый паренек в пятнистых брюках и короткой бесформенной кожаной куртке, лоснившейся от дождя. Паренек был без шапки, мокрые черные волосы залепили лоб, книжки он нес под мышкой в черной сумке, а свободной рукой оживленно жестикулировал, то и дело поворачивая голову с острым носом к девочке. Маша была в бордовой куртке с капюшоном, белой шапочке и короткой синей юбке. Тонкие, но стройные ноги ее в туфлях, на низком каблуке были обтянуты белыми чулками, немного забрызганными мутными каплями. Маша иногда коротко сбоку взглядывала на своего спутника и снова опускала голову, будто раздумывая над его словами, а паренек трещал без умолку. Вадим Андреевич замедлил шаги, чтобы не обогнать их, ему не хотелось смущать дочь, но что-то щемящее шевельнулось у него в груди: вот он, удел всех отцов — рано или поздно отдать свое дорогое детище другому мужчине. И твоя дочь будет жить новой, иной жизнью, где для родителей останется не так уж много места. Может, поэтому многие одинокие матери упорно препятствуют замужеству своих дочерей, обрекая их тоже на одиночество? Типичный родительский эгоизм, мол, у меня не удалась семейная жизнь, пусть и дочь страдает, ведь она, мать, всю свою жизнь посвятила ей…

Паренек проводил Машу до самого подъезда, Вадиму Андреевичу пришлось прогуляться дальше. Они его не заметили, по он успел рассмотреть паренька: острое узкое лицо, длинноватый заостренный книзу нос, на вид лет пятнадцать. Когда говорит, маленькой головой то и дело дергает, будто взнузданный. Ноги у него длинные, а туловище короткое. Потом, очевидно, выправится. Маша протянула ему руку ладонью вверх, паренек взял ее и не хотел отпускать, но девочка настойчиво высвободила руку и вошла в подъезд. Зад у нее узкий, но уже округлый. Паренек немного постоял, глядя на бурую обшарпанную дверь, будто надеялся, что она сейчас снова отворится и Маша выпорхнет к нему, потом переложил сумку под другую подмышку и подпрыгивающей походкой, шурша по асфальту кедами, быстро зашагал по Греческому проспекту.

Поднимаясь по каменным ступенькам на свой этаж, Вадим Андреевич решил первым не заводить разговор с дочерью о пареньке. И вообще, почему он сам-то вдруг засмущался, отстал от них и даже прошел мимо своего дома? Очевидно, потому что родная дочь, шагающая рядом с юношей, вдруг показалась ему немного чужой, отдалившейся. И даже походка у нее была какая-то другая, непривычный наклон головы, быстрые оценивающие взгляды в сторону своего спутника, полностью завладевшего ее вниманием. И еще одно, Маша почти не произнесла ни одного слова, пока он шел сзади. О чем трещал паренек ломающимся голосом, он не слышал, специально замедлил шаги, чтобы ничего не слышать.

Несколько озадаченный своим открытием дочери в новой роли, Вадим Андреевич нажал на черную кнопку звонка, позабыв что у него в кармане ключ.

 

3. Осень — золотая пора…

Лина Вениаминовна давно простила свою мать, которая ее, пятнадцатилетнюю девчонку, хотела подложить под своего второго муженька Спиридонова, чтобы удержать его… Но не удержала: Спиридонов через два года после того, как Лина убежала из дома, бросил мать. Не соблазнила его и отдельная квартира. Еще хорошо, что он не был прописан, не то бы пришлось разменивать двухкомнатную квартиру. Валентина Владимировна, сильно сдавшая после такого удара, вышла на пенсию, но вскоре устроилась подсобницей в магазин заказов для ветеранов войны и труда. По спискам райсовета отпускала им продукты. Только почему-то вместо инвалидов и ветеранов в салон заказов приходили раскормленные молодые люди и, предъявляя чужие удостоверения, забирали дефицитные продукты. Валентина Владимировна Москвина говорила дочери, что в магазине на Салтыкова-Щедрина снабжаются продуктами разные блатники, нужные люди. Эти берут чуть ли не ящиками. Она изредка снабжала и Лину продуктами, а в Ленинграде постепенно становилось все беднее с продуктами, да и с промышленными товарами. Исчезли хорошая рыба, полукопченая колбаса, конфеты, шоколад. Не стало мебели, телевизоров, холодильников, пропали даже велосипеды и утюги. Чтобы быть сытым и одетым, нужно было иметь связи с торговыми работниками, а кто побогаче, тот пользовался услугами спекулянтов, теперь гордо величавшими себя кооператорами и предпринимателями. Они в открытую торговали не только импортными товарами, по и дефицитными отечественными, вздувая на них цены. Все больше становилось очередей, особенно длинные были за спиртными напитками. На поверку борьба с пьянством, как и в прошлые годы, обернулась дикостью: пить стали еще больше, часами в рабочее время молодые и немолодые люди стояли в огромных очередях. Иногда требовалось вмешательство милиции, чтобы навести порядок: озверевшие здоровенные мужчины без стыда и совести ломились к кассе, а тех, кто пытался их остановить обкладывали матом, а то и били в морду. Процветало самогоноварение, дневная и ночная спекуляция водкой и вином.

Включились в спирто-водочный бизнес и таксисты. В любое время продавали водку за тройную цену, поставляли южанам проституток, не допускавшихся до гостиниц с иностранцами, так сказать, классом пониже. Пропало в продаже даже пиво. Мрачные толпы людей в очередях зло поносили правительство, депутатов, торговлю, да и всю нашу раснесчастную жизнь. Все чаще поговаривали, что при маразматике Брежневе и то жилось лучше, хотя бы какой-то порядок был в стране и водки вволю, а Горбачев с Рыжковым превратили за три года перестройки страну черт знает во что! Люди перестали слушать сладкоречивых говорунов на сессиях Верховного Совета, полностью разочаровались в своих раздобревших на правительственных харчах избранниках. А те плевать хотели на избирателей, устраивали свои собственные дела, скопом ездили за границу, привозили оттуда электронную технику и дефициты.

Обо всем этом размышляла Лина Вениаминовна, направляясь к матери в магазин. Валентина Владимировна вечером позвонила ей и велела зайти до обеда: привезли бразильский растворимый кофе и полукопченую колбасу, можно взять и сгущенки. Не нравилось Лине Вениаминовне ходить в этот магазин, там ее все знали, по все равно посматривали косо. Подсобницы в мятых белых халатах резали на порции колбасу, сыр, а рабочие таскали из фургонов ящики и складывали их прямо у стены.

У прилавка выстроились несколько молодых модно одетых женщин с сумками. В солнечном луче золотился на витрине коньяк.

Мать встретила ее с улыбкой. Она еще больше растолстела, обрюзгла, жаловалась на боль в суставах. Лицо было розовым, глаза мутными. Бородавка у носа увеличилась, из нее росла седая волосинка. Лина знала, что мать иногда дома выпивает в одиночку, а на работе только перед закрытием, когда они всем коллективом отмечают конец трудной предпраздничной недели. Работой мать дорожила и не позволила бы себе появиться там в нетрезвом виде. После ухода Спиридонова Валентина Владимировна еще какое-то время водила к себе домой мужчин далеко не первого сорта, но после того, как ее последний хахаль избил и ограбил, перестала. И вот уже какой год коротает свою жизнь в одиночестве. Маша и Дима редко ходят к ней, хотя и живут не так уж далеко, можно от Греческого проспекта до Литейного за десять минут дойти. Бабушка угощает их вкусными вещами, шоколадными наборами, но близких, родственных отношений так и не получилось. К ним на Греческий мать тоже изредка наведывается, с Вадимом у нее не наладились отношения, хотя он и старался быть приветливым. Многим работникам торговли в плоть и в кровь въелось этакое полупрезрительное отношение к людям, выстаивающим часы в очередях, проскальзывало высокомерие и у Валентины Владимировны, а Вадим это тонко чувствовал. Как-то даже сказал, что она, Лина, лучше бы не ходила в магазин к матери, как-нибудь попадется с сумкой контролерам или обэхээсэсникам, тогда неприятностей не оберешься, да и матери не поздоровится. Но Лина продолжала ходить, если Вадиму все равно, что на стол подадут, то детей она должна хорошо кормить, они растут и аппетит у них дай Бог! А вареную колбасу, которую еще можно было купить в гастрономах, есть нельзя — она и не пахла колбасой.

— Доченька, я для деточек приготовила вкусненькой рыбки, зашептала мать, — Ну и кофе, конечно. Две баночки хватит? — Лину раздражала манера матери называть людей и вещи уменьшительными словами, но тут уж ничего не поделаешь, как говорится, горбатого могила исправит. Сколько она помнит мать, та всегда сюсюкала, особенно обхаживая Спиридонова. Лишь в пьяном виде могла и матюгом запустить.

— Спасибо, мама, — произнесла Лина, оглядываясь: в маленькой комнате сидела грузная черноволосая женщина — заведующая магазином. Она кивнула Лине Вениаминовне и снова погрузилась в расчеты. Причем, пользовалась не счетной машинкой, а обычными счетами.

— У нас и парадной вчера днем взломали дверь и украли у журналиста заграничную видеоаппаратуру, бронзу, хрусталь, — рассказывала мать, складывая продукты в полиэтиленовый пакет, — Подумать только, стали грабить среди бела дня! Хорошо, что я установила вторые двери и поставила финский замок, а на ночь запираюсь на железный засов.

— У тебя ведь нет видеоаппаратуры, — заметила Лина Вениаминовна.

— Найдут что украсть… — сказала мать, подсчитывая в блокноте за продукты, — С тебя, доченька, двадцать четыре рубля… — она понизила голос, — Я положила тебе баночку икры… А как твой муженек, Вадим? Все хочет свою газету делать?

— Не знаю, получится ли у него, — вздохнула Лина, — Сейчас все вроде у нас возможно, но, оказывается, все равно не для всех. Кому можно, а кому — нет.

— С высшим образованием, а какие-то скотники строит, — подхватила мать, — Сидел бы лучше в кооперативе и делал большие деньги, как это сейчас делают умные люди. Читала в газете, как один кооператор заплатил партийные взносы с миллиона, заработанного за месяц! Вот это человек! А твой бегает по учреждениям, чтобы добиться разрешения выпускать какую-то газету! А будут ли ее еще покупать? Вон сколько сейчас разных газет в киосках…

— Не надо, мама, — мягко оборвала Лина, — Вадим честный, порядочный человек…

— Сейчас выживают не честные и порядочные, а оборотистые и хваткие! — перебила мать.

— Каждому свое… Вадим хочет людям правду рассказать о нашей жизни, и я ему буду помогать в этом.

— Кому нужна ваша правда! Людям хочется вкусно есть-пить, а в стране вот-вот голод начнется. Кому тогда нужны будут ваши газеты? Вот я ни одной не читаю, с меня хватит и программы «Время» и еще «Шестьсот секунд». Газета… Скоро ничего не будет даже в газеты заворачивать.

Иногда мать прорывало и приходилось все это выслушивать. Критикуя жизнь, мать не употребляла уменьшительные словечки. Да и критиковала она ее по привычке — сейчас все что можно критикуют — сама-то она не могла на жизнь пожаловаться: дома у нее настоящий склад из дефицитных вещей. Причем, покупала все, что нужно и не нужно. Под кроватью лежали свернутые в трубку с нафталинными таблетками ковры, на антресолях громоздились коробки с сервизами и посудой, которая ей никогда не понадобится, потому что весь сервант и так забит посудой и хрусталем. Одних только ондатровых шапок — пять штук. Все копит и копит, а зачем? Как-то хотела похвастаться соболиной шкуркой, купленной лет десять назад, вытащила ее из коробки, а оттуда туча моли вылетела. Всю шкурку сожрали.

— Мама, я пойду, — сказала Лина, но тут вошла в помещение одетая в дубленку молодая женщина с красивой финской сумкой и мать, пробормотав, чтобы подождала, бросилась к ней. Они расцеловались, мать скрылась в подсобке и вскоре вернулась с объемистым пакетом, перевязанным шпагатом. Видно, заранее приготовленным. Пошептавшись с матерью и заплатив деньги, женщина в дубленке, оставив запах французских духов, важно выплыла из полуподвального помещения.

— Жена завотделом райисполкома, — сказала мать.

— Ветеран? Инвалид? — подковырнула Лина Вениаминовна.

— Он одно словечко скажет — и меня отсюда завтра же вышвырнут, — сказала Валентина Владимировна. — Таким людям, доченька, завсегда надо оказывать уважение.

— Я понимаю, мама, — сказала Лина. А чем она лучше этой расфуфыренной жены исполкомовского чиновника? Тоже ведь пришла по знакомству с заднего хода…

— Доченька, приходи ко мне в субботу с детками? — пригласила мать — Совсем забыли старуху.

— А мужа не приглашаешь?

— Он не любит ко мне ходить, я же чувствую, что ему неприятно меня видеть.

— Ты преувеличиваешь, — сочла нужным вставить Лина.

— Доченька, что я тебе скажу-то! — заулыбалась Валентина Владимировна. Бородавка отползла от носа к щеке. — Спиридонов вчера заявился…

— И ты его пустила?

— Через цепочку заявила ему, пьяному рылу, чтобы и дорогу забыл к моему дому! Видно, добавить захотелось и разбежался, а я ему от ворот — поворот.

— Сюда бы не заявился…

— Я ему не сказала, где работаю, — хитро улыбнулась мать. Видно было, что она гордится собой, по у Лины складывалось впечатление, что Спиридонова она пустила и вместе с ним добавила..

— Я тебе позвоню, — на прощанье сказала Лина Вениаминовна и вышла на улицу. Невольно ускорила шаги и оглянулась: мать не раз говорила, что народный контроль может задержать выходящих с сумками из распределителя. Были такие случаи, но заведующая всегда умела утихомирить их. Контролеры-то тоже отовариваются у нее, как и работники ОБХСС, райпищеторга. Причем брали только самые дефицитные продукты: кофе, копченую колбасу, икру, балыки осетровых рыб. К праздникам перепадало. В свободной продаже такого не было уже многие годы. По телевидению показывали работников мясокомбината, которые, в сговоре с охраной, вывозили на машинах сотни килограммов колбас, карбонатов, копченостей. Кого-то хватали с поличным на месте преступления, кого-то сажали, но приходили на их место новые люди и тоже занимались хищениями. Там, где нехватка продуктов, дефицит, всегда будут блат, спекуляция, воровство. Лина иногда задумывалась: сколь же прожорлив бюрократически-командный состав в стране, их, кажется, около тридцати миллионов, чтобы потреблять все вкусное, что производится в стране. В Великополе был спой мясокомбинат, но все годы ее жизни там, в магазинах никогда не появлялась его продукция — все отсылалось в холодильниках в Центр. Разве из закрытых для населения распределителей кое-что доставалось местному начальству. Вадим написал об этом фельетон, но редактор Румянов его самолично разорвал в рукописи и выбросил в мусорную корзину. Ответственный редактор сам получал продукты из распределителя.

Асфальт был влажным, с уличных деревьев облетали разноцветные листья, ребятишки собирали их в скверах, парках. Оранжевые и красные, они трепетали у них в руках, как прощальные флажки уходящего лета. Небо над крышами прояснилось, наверное, завтра выглянет солнце, обычно осень в Ленинграде теплая, светлая. Что-то случилось с климатом, уж который год ленинградцы, да и не только они, встречают Новый год без снега. Лишь лыжники в выходные осаждают электрички и едут за город, чтобы походить на лыжах хотя бы по лесу, где чудом при плюсовой температуре еще сохраняется пересыпанный сосновыми и еловыми иголками грязноватый снег.

На улице Некрасова, у обувного магазина выстроилась длинная очередь, в основном, женщины. Лина Вениаминовна увидела, как счастливцы выходят из хлопающих на пружине дверей с длинными заграничными коробками. По-видимому, продают импортные женские сапоги. По свойственной веем женщинам привычке, даже не поинтересовавшись, за чем стоят, она пристроилась за девушкой в красной капроновой куртке.

— Голландия, высокий каблук, на меху, — словоохотливо сообщила сероглазая девица с малиновыми накрашенными губами. И озабоченно прибавила: — Только нам не достанется. Выкинули в свободную продажу пар сто, а остальные припрятали. Так сапожки стоят сто двадцать, а с рук будут продавать по двести. У нас все теперь так.

Голландские сапожки — это хорошо, и деньги у Лины Вениаминовны есть — Вадим неплохо в этом году заработал на Псковщине, — но девушка права: им не достанется. Вздохнув, она зашагала дальше. Дома, положив продукты в холодильник, Лина Вениаминовна, взглянув на часы, решила помыться в ванной. Вадим каждую пятницу ходил париться в баню на улицу Чайковского. Он привез из деревни два десятка березовых и дубовых веников и хранил их на антресолях в прихожей: Всякий раз, когда он доставал веник, встав на стремянку, ей приходилось подметать пол, усыпанный сухими листьями. Вадим говорил, что в ванне он чувствует себя неуютно, оно и понятно: он привык к русской бане, красочно рассказывал, как парился в деревне со своими «шабашниками». Это еще до покупки дома. Одновременно с ремонтом избы в Богородицкой привел в порядок и баню на берегу озера. А Лине нравилась ванна, в горячей воде можно в одиночестве понежиться, подумать, отвлекшись хотя бы на время от житейских забот. Когда она в ванне, никто из домашних ее не беспокоит. И она ценила эти свои, лично ей принадлежащие час-полтора. Раньше Вадим стучался в дверь и предлагал потереть спину, но когда дети подросли, перестал это делать.

Дома в этот час и и кого не было, Вадим бегает по инстанциям, пробивая свою газету, Маша в школе, а Дима до двух играет у своего соседа и приятеля Толика Пинчука. У Лины договоренность с матерью Толика: один день за ребятами присматривает она, Лина, другой — мать Толика — Наталия Константиновна. Они жили в этом же доме через одну парадную. Хотя мальчики дружили, между Линой и Наталией близких отношений не было, так, иногда забегали друг к другу, поболтают о своих мазуриках и разойдутся. Наталия Константиновна была разведена с пьяницей мужем, она работала, но дома сидела ее шестидесятипятилетняя мать, с которой мальчики научились ладить. Они ей не досаждали, а она им не мешала возиться с железками, лишь бы на улицу не убегали. Толик Пинчук тоже любил собирать разные выброшенные детали и откручивать винты-гайки.

В большой комнате под самый потолок стояло старинное зеркало в дубовой резной раме — его еле втащили в квартиру, — раздеваясь перед зеркалом, Лина всякий раз придирчиво рассматривала себя. Разумеется, когда была дома одна. Мужа она не стеснялась. Знала, что Вадим любит ее и не изменит. Ей приятно было слышать, что она самая красивая женщина, которую он когда-либо встречал. И Лина знала, что он говорит искренне. Даже в свои сорок два года замечала на улице восхищенные взгляды мужчин. Сияв белые трусики, она выпрямилась перед зеркалом и с удовлетворением отметила, что по-прежнему статна, большая белая грудь не сильно отвисает, соски крупные, живот выпуклый, но не настолько, чтобы портить фигуру, изящная линия крутых бедер, ног, круглые колени. Многовато складок на шее и у висков, все углубляются тонкие морщинки да губы без помады не такие яркие, как прежде. Но зато в ней есть та женская зрелость, которая привлекает многих мужчин больше, чем девичья юность, когда еще заметны угловатость, резкость движений, неразвитость форм.

В их комнате, где они спят на разных кроватях с мужем, над письменным столом висит скульптурный портрет греческой богини Афины-Паллады. Вадим утверждает что Лина очень похожа на мудрую богиню-воительницу. У обнаженной Афины-Паллады мощные формы, большая грудь, полные ноги. Изображений этой богини много, но здесь она, несмотря на свою воинственность, очень женственна, лишь золотой шлем с перьями напоминает, что Афина лучше всех прекрасных олимпийских богинь владела копьем и мечом.

Лина провела ладонью по груди, тяжело качнувшейся, по белым, будто мраморным бедрам и сладкая дрожь пробежала по телу. Она вытащила позолоченную заколку и длинные золотистые волосы, в которых трудно разглядеть седину, рассыпались по округлым плечам, заструились меж грудей. А в прозрачных в эту минуту огромных глазах появился влажный блеск… Жаль, что мужа нет дома, сегодня она бы с удовольствием пустила его в ванну и попросила бы потереть гладкую, с соблазнительной ложбинкой, спину…

Улыбнувшись своему отражению, она достала из шкафа чистое белье, большое махровое полотенце с разноцветными полосами, босиком зашлепала по узкому коридору в ванную, где журчала зеленоватая от хвойного настоя горячая вода.

 

4. Встреча у «Букиниста»

После того, как по телевидению показали гнусного выродка из одной из южных республик, изнасиловавшего и зверски убившего десятилетнюю девочку — подобные сюжеты теперь часто показывали в «600 секунд», — Вадим Андреевич или Лина Вениаминовна старались встретить дочь после окончания занятий. Убитая девочка училась в той же самой школе, что и Маша. Это событие наделало много шума в школе. Маша знала девочку, несколько раз разговаривали с ней. О похищении детей все чаще передавали по телевидению. Город наводнили преступники из других республик. Исчезали и взрослые люди. В стране стремительно нарастала преступность, участились случаи зверских убийств, из окраинных республик уезжали русские люди, пресса, хотя и скупо, сообщала о зверствах над русскоязычным населением в Казахстане, Узбекистане, Азербайджане. Насиловали женщин, девочек, убивали стариков и старух, живьем сжигали советских солдат. Впервые со времен второй мировой войны загуляло на страницах газет страшное слово «беженцы». Правительство пока не признавало их статус и не принимало никаких мер, чтобы защитить права и жизнь своих граждан, живших не по своей воле в других республиках. А в Верховном Совете депутаты требовали отмены смертной казни, гуманного отношения к преступникам. За зверское убийство давали от силы семь лет. Заигрывание депутатов с избирателями — вот, мол, какие мы гуманисты, — пресмыкание перед теневиками и кооператорами лишь еще больше способствовало разгулу преступности в стране. Пойманные с поличным преступники из других республик цинично заявляли, дескать, приехали в Россию пограбить население и весело провести здесь время. Милиция не принимала никаких мер по отношению к этому нашествию бандитов и насильников. Милиция тоже хотела казаться в глазах общества милосердной и гуманной. От нее не отставали прокуратура, суды… И преступники, чувствуя себе поблажку, развернулись вовсю! Впервые за многие десятилетия стало опасно вечером появляться в пустынных местах. Особенно распоясались подростки, с которыми вообще не велось почти никакой борьбы, эти быстро пополняли ряды воровского мира.

Шагая по Литовскому проспекту к школе, где училась Маша, Вадим Андреевич думал о том, как он назовет свою первую статью в «Русской газете». Центральный материал будет о разгуле преступности в Ленинграде. Разоруженная истошными воплями по радио-телевидению о правовом государстве, милиция почти устранилась от своих прямых обязанностей — охраны чести и достоинства гражданина и преследования преступников. Устарелые инструкции не давали возможности работникам правоохранительных органов не только сурово поступать с бандитами и убийцами, но даже защищать от пуль и ножей самих себя. Бандиты нападали на солдат, милиционеров, на склады с оружием и вооружались. Там, где возникали конфликты на национальной почве, уже применялись танки, пулеметы, орудия и даже ракеты. А краснобаи с депутатскими мандатами по-прежнему рвались к микрофонам и разглагольствовали о демократии и свободе личности. А некоторые и открыто защищали преступников и националистов. Околпачив избирателей дешевыми предвыборными лозунгами, в органы власти пробрались даже преступники, ранее замаравшие себя неблаговидными делами, а механизма, чтобы их отозвать, еще не было. Конечно, преступники и защищали преступников. Люди уже выключали телевизоры, чтобы не слышать эту пустую болтовню о демократии. Уже всем стало понятно, что Верховные Советы всех уровней не оправдали надежд избирателей. Туда пробрались крикуны, демагоги и рвачи. Правительство, партия стремительно утрачивали свой построенный на жестокости и страхе авторитет в народе, страна стремительно катилась к полному развалу и хаосу. Особенно тревожные известия поступали из Карабаха, где шла настоящая гражданская война, и из Прибалтики. Западные республики заявили о своем выходе из состава СССР. Русскоязычное население было в панике, им открыто угрожали расправой, называли «оккупантами» и «мигрантами».

Если раньше из южных республик люди приезжали в Россию торговать или приобщиться к российской культуре, то теперь сюда хлынули отбросы общества: преступники, насильники, националисты, которые не скрывали своей ненависти к русским. В крупнейших городах России подавляющее большинство бандитов, отличающихся особенной жестокостью, были представителями южных республик. Казалось бы, чего проще милиции встречать их прямо на вокзалах и интересоваться: зачем они пожаловали в столицу или Ленинград? Но этого нельзя было делать: тут же взвыла бы так называемая леворадикальная пресса, западные голоса — мол, ущемляют права человека. В России — разгул национализма, шовинизма… Пока приезжий никого не убил, он равноправный гражданин и никто не смеет его тревожить… В печати и на телевидении стало модно показывать убийц, бандитов и брать у них обширные интервью. И новые «герои нашего времени» цинично рассказывали, как они насилуют, убивают, грабят, а гуманист-журналист сочувственно внимает им и кивает, услужливо подсовывая микрофон к носу.

Субботний день выдался теплым, светлым. Иногда из-за сероватых с синевой облаков выглядывало багровое и казавшееся больше обычного солнце. К Дворцовой площади лениво двигалась предводительствуемая молодыми чернобородыми мужчинами небольшая колонна демонстрантов. В руках транспаранты и лозунги с криво написанными словами: «Горбачеву — нет, Ельцину — да», «Долой КПСС!», «Все имущество партии — народу!».

Вадим Андреевич несколько раз побывал на митингах и понял, что толку от них мало: многие присутствующие не понимают, что происходит и чего орущие с возвышений ораторы хотят. Здесь тоже были свои «артисты» и статисты. Однако заметно выделялись в организаторах все те же чернобородые в модных куртках и кроссовках. Они кивали телевизионщикам, показывая, что надо снимать. Они первыми лезли к микрофонам. Тут же кое-кто из примелькавшихся депутатов давал интервью. О каждом, даже малочисленном митинге «Народного фронта» сообщалось на телестудию и оттуда прибывали корреспонденты, операторы и осветители. Появились по примеру западных и восточных стран свои «голодающие», некоторые грозили самосожжением. Вадим Андреевич ни разу не видел массового выступления общества «Память», но в предвыборной компании каждому кандидату в депутаты любого Совета обязательно ведущими на теледебатах задавался вопрос: «Как вы относитесь к „Памяти“»? Самые обличительные статьи во всей советской прессе обрушивались на это общество. В конце концов «Память» превратили в некое пугало, от которого все открещивались, начиная от рядовых кандидатов в депутаты, кончая членами правительства. Настырно диктующая, как нам нужно жить, радиостанция «Свобода» на дню по несколько раз клеймила несчастную «Память»; всех, кто пытался разобраться, что же такого сделало это малочисленное общество, называли шовинистами, националистами, даже фашистами.

Вадим Андреевич знал, какое это мощное оружие в руках одной группы — печать и телевидение, а по тому, как эти средства массовой информации выступали единым фронтом, можно было не сомневаться, что они обрабатывают общественное сознание только в своих собственных целях, ничего общего не имеющих с истинными бедами и муками оболваненного демократами народа. Услышит ли забитый этим могучим потоком лживой и тенденциозной информации народ слабый голос его «Русской газеты»? Мысль выпускать свою газету Белосельский не оставил, хотя препятствия возникали на каждом шагу. Вредили буквально все, кто имел какое-либо отношение к издательствам или полиграфии. Уже одно название «Русская газета» вызывало раздражение и ненависть, а когда он начинал в исполкоме говорить о своих планах, направленных на возрождение России, один чиновник откровенно заявил: «Видел я это ваше возрождение России в гробу! Она уже никогда не возродится, неужели вы этого не понимаете? Чем скорее Россия развалится, тем будет лучше!».

— Кому? — вспылил Вадим Андреевич. — Врагам России?!

— Всему цивилизованному миру, — напыщенно заявил чернобородый, с черными злыми глазами навыкате, чиновник. — Российской империи и русскому владычеству конец!

— Какому владычеству? — возразил Вадим Андреевич. — Русские — самые безгласные и нищие! У России все отняли, все раздали вплоть до лучших территорий республикам. Какой народ еще так вымирает, как русские? Где гибнут сотни тысяч деревень? Где еще в стране есть такие нищенские условия существования, как в России?

— Вот и уезжайте из Санкт-Петербурга и выпускайте там, в глубинке, свою «Русскую газету»! — нагло заявил чернобородый. — Можете даже автономную область организовать.

— Вы уже и город переименовали? — улыбнулся Вадим Андреевич. Кстати, он тоже считал, что град Петра должен избавиться от псевдонима вождя пролетарской революции, принесшей России одни бедствия и геноцид для русского народа. Но почему Санкт-Петербург, а не Петроград? И гляди-ка, русским автономную область готовы пожертвовать в глубинке!

— Мы все перелопатили в этой жуткой стране, — продолжал чернобородый.

— На этот раз не получится, — резко ответил Белосельский. — Вы уже раз в семнадцатом все разрушили, взорвали, до сих пор народ не может очухаться, в другой раз он вам не позволит этого сделать, господин разрушитель!

— Народ? — с презрением сказал чернобородый. — Какой народ? Это тупая толпа, стадо? Куда пастух укажет — туда и потопает.

— Откуда в вас столько злости? — удивился Белосельский. — Раньше вы так цинично не заявляли.

— То, что было раньше, кануло в вечность, — рассмеялся тот. — А злость всегда была с нами… Мы наш, мы новый мир построим!..

— Старая песня, — махнул рукой Вадим. — В том-то ваша и беда, что вы нового ничего не можете построить.

Занятия еще не закончились, солнечные лучи ударяли в широкие стекла типового кирпичного здания средней школы, на бетонных ступеньках сидел пригорюнившись мальчик лет десяти в синем школьном костюме. Видно, с урока выгнали — вот и мается до звонка. В чахлом, с тонкими деревцами, сквере бродили неторопливые вороны, в отличие от голубей, они держались не кучей, а по одной, в стаи сбивались лишь к вечеру, когда нужно на ночлег устраиваться. Вот тогда можно услышать их хриплые крики и карканье. Несколько молодых женщин с сумками негромко переговаривались у ограды. По-видимому, тоже дожидаются своих чад. В стороне стояли желтые «Жигули», мерцала сигарета во рту мужчины в зеленой куртке. Этот может быть заботливым отцом, как Белосельский, а может — и любовником-совратителем старшеклассницы…

В своей газете он коснется и этой проблемы. Преступность, наркомания с пьянством и проституция — это единый клубок пороков, разбуженных перестройкой. После десятилетий лжи, ханжества, очковтирательства вдруг враз широко распахнули ворота вседозволенности, порнографии, секса, насилия, хамства. И все это обрушилось на неподготовленные юные умы молодежи. Со свойственным им максимализмом юноши и девушки выбрали для себя самое худшее, примитивное, бездумно-удобное для праздной жизни и неповиновения взрослым законам. На каждом углу зазывают ребятишек вывески видеосалонов, где демонстрируются грязные порнофильмы, боевики с культом насилия, садизма, гангстеризма. И уже ходят по улицам молокососы с нунчаками в карманах, провоцируют драки с неподготовленными сверстниками, чтобы опробовать свои навыки, полученные у расплодившихся тренеров каратэ.

Глухо прозвенел в здании звонок, а немного погодя, на ходу застегиваясь, из распахнутых дверей повалила толпа школьников. Первыми с воплями выскочили младшеклассники, за ними — долговязые парни постарше, последними степенно выходили на залитый солнцем двор девочки. Эти держались независимо, высокомерно посматривали на шумливых мальчишек. Высокая блондинка в школьной форме и расстегнутом на высокой груди синем плаще направилась к «Жигулям». Мужчина лет сорока пяти предупредительно выскочил из машины и по-европейски с полупоклоном распахнул перед ней дверцу. Девочка небрежно бросила портфель на заднее сиденье, победоносно оглянулась на одноклассниц, провожающих ее завистливыми взглядами.

«Нет, это не папаша… — подумал Вадим Андреевич, наблюдавший всю эту картину. — Стареющий ловелас, а девушке, дай Бог, всего пятнадцать лет!»

Маша вышла из здания с подружкой Надей. Та чуть ниже дочери, но грудастая и толстоногая. И смешно выглядел у нее на выпирающей из школьной формы, как у взрослой женщины, груди, детский красный галстук. У Нади было круглое лицо, льняные кудряшки и томный взгляд крупных, как вишни, глаз, опушенных белыми ресницами. Хотя вид у нее и был несколько легкомысленный, Надя была неглупой девочкой. Хорошо разбиралась в современной живописи, ее старший брат был художником, продавал городские пейзажи на Невском у бывшей Думы. Турист из ФРГ купил у него одну картину за марки.

Девочки, беседуя, прошли мимо, не заметив его. Длинноногая Маша, в своей короткой бордовой куртке, по обыкновению больше слушала, чем говорила. Ее тонкая белая шея медленно поворачивалась к подружке, синие глаза ярко выделялись на озабоченном лице. По-видимому, разговор был серьезный, и Вадим Андреевич опять, как и в тот раз, когда увидел ее с пареньком в кожаной куртке, не решился сразу подойти, да и что он скажет? «Машенька, я боюсь, что тебя может изнасиловать какой-нибудь негодяй?». Это сейчас-то, среди бела дня, когда прохожих тьма. Но и плестись сзади за девочками показалось ему глупым.

Вадим Андреевич повернулся и зашагал в другую сторону, еще нет двух часов, успеет заглянуть в «Букинист» на Литейном проспекте, может, чего интересного там увидит. У отдела подписных изданий всегда крутились книжные «жучки», спекулирующие детективами, приключенческой классикой и другими книгами, пользующимися спросом. Заламывали в пять-десять раз дороже поминала. А что делать, если в магазине не купить хорошую книжку? В магазинах — горы макулатуры, серых бездарных книг в великолепных обложках, которые никто не покупает, а их по старинке выпускают массовыми тиражами. Торопятся современные писатели поскорее сбыть свою серую продукцию, чуют, что приходит конец книжному буму, когда расхватывали все книги в твердых обложках. Да и стоили они пустяки, это теперь поднимаются цены на все книги, а когда еще выше поднимутся, то люди не будут брать плохие. Кому охота платить рубли за печатное барахло? Вадим Андреевич читал в газетах, что почти одиннадцатитысячная дивизия писательской братии уже проявляет беспокойство по поводу того, что издательства перестали заключать с ними договора, мол, невыгодно стало печатать их, да и книготорг отказывается брать заведомо нерентабельную продукцию. Раньше-то как хорошо было влиятельным писателям, особенно литературным начальникам — издательские подхалимы все брали нарасхват, выплачивали огромные гонорары, выпускали избранные тома, собрания сочинений и никого не волновало: купят их или нет. Не купят, рассуют по библиотекам, их сотни тысяч в стране, не продадут — пустят под нож. Ни автору, ни издателю до этого дела не было. Автор получал гонорар за нераспроданную книгу, а издатель не нес финансовой ответственности за это. А теперь все по другому: не выгодна книга издательству, не принесет прибыли или хотя бы не покроет затраты на нее, значит, ее издавать не будут. Издательства-то подчинялись писательским организациям, навязывающим им серую литературу, а сейчас постепенно освобождаются от этой убыточной опеки. Чтобы выжить, нужно выпускать пользующиеся читательским спросом книги. А откуда знать издательским редакторам, что пользуется спросом, а что годы лежит на складах? Они за это не отвечали, печатали за взятки, проталкивали в планы приятелей, родственников и самих себя, чем они хуже бездарей с писательскими билетами… Вадим Андреевич как-то занялся подсчетами: сколько писателей в мире? И пришел к выводу, что нашу страну по количеству писателей можно смело включать в книгу рекордов Гинесса. В СССР гораздо больше писателей, чем во всем мире. Республики соревновались, кто больше в отчетный период примет в Союз писателей, а потом на съездах с восторгом заявляли, что местные писательские организации выросли вдвое, втрое. Москва покорно штамповала писательские билеты, получали их даже те, кто вообще не написал ни одной книжки, принимали по газетным статьям. Хлынули в литературу дети, родственники секретарей Союзов писателей. Отсюда и склоки в писательских организациях, зависть, групповщины, захват издательств, газет, журналов. Серость прославляла серость, а все вместе душили истинные таланты, замалчивали их, травили. Появилась некая безъязыкая, худосочная «городская проза» ни о чем: идет текст, двигаются тени вместо живых людей, разговаривают не по-русски, мыслят не по-русски — этакие бездумные роботы… У читателей, кстати, совершенно справедливо сложилось мнение, что современной советской литературы нет, есть серые поделки. И как бы продажные критики ни прославляли серятину, книги не читали, впрочем, как и лживую критику. И вот эта античеловеческая горьковско-сталинско-бериевская гигантская организация, называемая Союз писателей СССР, неуклонно катилась к своему полному краху и распаду, как и почти все государственно-политические структуры, порожденные уродливым социализмом…

«Об этом тоже нужно будет написать в Русской газете!» — решил Вадим Андреевич, подходя к громадному серому зданию в стиле модерн, где помещались сразу несколько книжных магазинов и магазин спорттоваров. Теперь рынок диктовал свои условия: ранее расхваленные подхалимами-критиками книги «литературных генералов» продавались ниже номинала на распродаже, а книги неизвестных по литературным газетам писателей стоили по десять-пятнадцать, и даже по тридцать рублей, как, например, В. Пикуль, который, кроме злобной ругани от критики, ничего доброго не получил от Союза писателей. Год травили талантливого литератора, но, оказывается, читателей не обмануть: они с самых первых книг полюбили хорошего русского писателя и продолжают любить, несмотря ни на какие катаклизмы в писательском мире. И нет ему по коэффициенту популярности равных в СССР. А все раздутые критикой генералы, нахватавшие званий лауреатов и правительственных наград, притаились на своих роскошных дачах и стыдливо помалкивают, а как же иначе? Ведь они хвалили загнивающий строй, начиная с семнадцатого года, прославляли тиранов и дураков, занимающих высшие государственные посты, за что их щедро награждали и подкармливали. Меняются времена, и во всем этом хаосе в стране есть и положительные моменты, по крайней мере с глаз обманутого народа спала серая пелена, которую десятилетия усердно ткали, как пауки паутину, продажные литераторы и работники культуры. Может, и с них скоро потребуют ответа за содеянное? К тому, что сейчас творится с стране, и они приложили свою руку. Лишат званий и наград? Короли-то оказались голыми, даже без фигового листка, прикрывающего срам.

— Вадим! Не помню, как тебя по батюшке? — услышал у входа в «Букинист» Белосельский. — Вот так встреча! Сколько лет: десять-пятнадцать мы не виделись?

Перед ним стоял на тротуаре бывший редактор «Великопольского рабочего» Петр Семенович Румянов. Сильно постаревший, некогда щегольские черные усики стали седыми, обвислыми, небольшие мутно-серые глаза возбужденно поблескивали на круглом розовом лице. Румянову наверняка шестьдесят, наверное, на пенсии, но на вид крепок, бодр. Есть такой тип пенсионеров из числа отставных военных и бывших руководителей, которых, кажется, и время не берет. Плотные, крепкие, розоволицые, в традиционных по сезону габардиновых или ратиновых пальто с серыми каракулевыми воротниками, в пушистых кепках или ондатровых шапках, они повсюду, везде. Бесцеремонно делают замечания молодежи, влезают во все конфликты, командуют в длинных очередях, спорят с таксистами. У них всегда наготове блокнот с шариковой ручкой, чтобы тут же записать номер машины. Неизрасходованная энергия бьет в них ключом. Они не пропускают лекций в Домах культуры и Доме политпросвещения, читательских конференций. Охотно задают лекторам и писателям множество каверзных вопросов, спорят, возбуждаются по пустякам и, честно говоря, многим отравляют жизнь и портят настроение. Пишут во все инстанции, начиная с жилуправления и кончая ЦК КПСС. Особенное неудовольствие у них вызывают злоупотребления в торговле, хотя, когда сами были у власти и получали все в распределителях, этого не замечали и палец о палец не ударили, чтобы ворюг призвать к ответу. Тогда их лично это не касалось. И в газеты больше всего критических писем приходит именно от них. Они любят «Вечорку», всегда выстраиваются в очереди у киосков, дружно осуждают молодежь, ругают новое начальство и власти, уже позабыв, что совсем недавно сами были начальством и работали в райкомах и райсоветах.

Это первое, что промелькнуло в голове Белосельского, когда он увидел Румянова.

— Я думал, вы в Великополе, — сказал он, подумав, что сколько раз был в городе, а ни разу не поинтересовался судьбой бывшего редактора городской газеты. Признаться, и в редакцию-то он последние годы не заходил, потому что там и знакомых-то не осталось. Журналисты тоже стареют, уходят на пенсию, меняют работу, а на их место приходят выпускники, университетов, окончившие журналистские факультеты.

— Я еще в семьдесят пятом переехал в Ленинград, — стал рассказывать Петр Семенович. — Ведь у меня здесь родная бабушка, пережившая блокаду, у нее трехкомнатная квартира на улице Марата, рядом с Венгерским консульством. Жена не захотела терять жилплощадь, прописалась, а потом и меня уговорила переехать. Дело-то шло к пенсии…

— У вас же там дача была, — вспомнил Вадим Андреевич. Он каждую неделю возил туда редактора и его семью. Добротная, с комнатой наверху, зимняя дача, большой участок, неподалеку два озера с красивыми названиями: «Янтарное» и «Хрустальное».

— Каждое лето ездим в Великополь, живем на даче, я ее не продал, — сказал Румянов. — Люблю те края и рыбалку не позабыл… Ну, а ты как? Что-то в местной печати твою фамилию не встречал. Или под псевдонимом пишешь?

— В местной печати таким, как я, нет места, — с горечью вырвалось у Белосельского. — Да сейчас бы и позвали — не пошел бы. Мерзкие газетенки в Ленинграде стали. Если раньше журналистские мафии действовали с оглядкой, то теперь в открытую орудуют.

— Это ты попал в точку, — согласился Румянов, — Газеты противно в руки брать.

Их толкали прохожие, они отступили к степе серого здания. У троллейбусной остановки толпились пассажиры, громко хлопали двери магазина, длинный мальчишка, не обращая внимания на прохожих, прокатил на роликовой доске. Изгибался не хуже балеруна.

— Вот жизнь! — воскликнул Румянов, проводив взглядом толкнувшего его мужчину с огромной сумкой на боку — Некуда стало в Питере спрятаться от толпы! Раньше, бывало, заскочишь в пивную или рюмочную, а нынче? Рюмочных давно нет, в пивные — очереди, да и водки-то бутылку без очереди не купишь, а в ресторанах командуют эти… кооператоры и рэкетиры. Противно туда и заходить… Вспомнил, у нас на Марата есть маленькое кафе, там народу немного, потому как спиртного не подают… Пойдем посидим, потолкуем. Расскажешь о себе… Рад, рад тебя видеть в добром здравии! Румянов ничего, кроме хорошего, не сделал Белосельскому и он охотно отправился с ним на Марата, по дороге Петр Семенович сказал, что заходил в магазин подписных изданий, жена подписалась на Дюма и Конан Дойля. Дома у них приличная библиотека, томов тысяча, не меньше.

Старушку похоронили два года назад. Жена как в воду глядела. Живут с замужней дочерью, есть внучка. Молодые работают, а жена дома сидит с внучкой, ей уже пять лет, все понимает…

Полуподвальное кафе действительно было почти пустым, за двумя столиками сидели девушки, по-видимому, продавщицы и пили кофе с пирожками. В помещении, обитом желтой вагонкой, было уютно, мягкий приглушенный свет не бил в глаза, негромко играл на стойке сверкающий хромировкой стереомагнитофон «Панасоник» — видно, кафе кооперативное. Хотя Румянов и сказал, что здесь не торгуют спиртным, когда пришли два черноусых молодых южанина, бармен выставил им бутылку сухого вина.

Петр Семенович рассказал Белосельскому, что перед пенсией несколько лет проработал в «Лениздате» заведующим отделом массово-политической литературы, в очень хороших отношениях был с директором и главным инженером типографии…

Вадим Андреевич в свою очередь поведал ему о своем желании издавать газету, но вот никак не может преодолеть трудности, возникшие перед ним…

— Я тебе помогу, — уверенно заявил Румянов, — Дело ты задумал хорошее, ту муру, которую сейчас выплескивают на головы читателей ленинградские, да и не только ленинградские газеты, просто читать невозможно. Если раньше все хвалили, пели дифирамбы руководству, то теперь всех обливают грязью, особенно травят партию…

— Я ее тоже защищать не собираюсь, — не удержался и вставил Вадим, — Партия — наше страшное зло — на свою погибель и сама для себя взрастила цветы зла…

— Красиво говоришь! — рассмеялся Румянов, — Это у кого такой сборник стихов? У Бодлера или Уитмена?

— У Уолта Уитмена «Листья травы», — сказал Вадим Андреевич. — А «Цветы зла»… Не могу вспомнить, черт возьми, хотя когда-то читал этот сборник.

— Ты еще молод, а я многое забывать стал, — вздохнул Румянов прихлебывая из фарфоровой чашечки крепкий черный кофе, — А вот прошлое, особенно детство, хорошо помню. В редакции работал поэт Саша Громов? Так он…

— Он еще водку пил из пивной кружки, — перебил Вадим Андреевич. Воспоминания о редакции больше всего были связаны с пьянками, в которых он, к счастью, почти не участвовал, но там пили все, да и сам Петр Семенович был выпить не дурак, правда, гуливал с горкомовцами на турбазе и на дачах. Главному редактору по этикету не пристало пить с подчиненными, которых изредка приходилось наказывать за прогулы и приводы в милицию по пьянке.

— Умер на рыбалке, — грустно сообщил Румянов. — Вечером возле палатки соорудили уху, крепко выпили под нее, а утром и не проснулся наш Саша. Легкая смерть. И хоронили с улыбкой.

— А как Володя Буров? — спросил Вадим Андреевич, — Отличный очеркист.

— Умер, — еще больше погрустнел Петр Семенович, — Этот в поезде Ленинград-Полоцк. Из «Великопольского рабочего» мне пришлось его уволить, незадолго до отъезда в Ленинград: три бумаги пришли из медвытрезвителя… Сколько же можно было его покрывать? Первый секретарь горкома велел его убрать. Слышал, что он устроился в русской газете в Резекне, а в восемьдесят втором, возвращаясь из отпуска, умер на верхней полке. В один день с Брежневым. Весь отпуск глушил… Жаль, конечно, талантливый был журналист, царствие ему небесное! Или в рай алкоголиков не принимают?

— У Бога свои мерки человеческих грехов, — невесело ответил Белосельский.

— Потому, наверное, Бог и покинул Россию, что развелось в ней много грешников?

— Как только получу разрешение на издание газеты, нужно срочно подписывать договор с типографией, — вернулся к важному для него разговору Вадим Андреевич, — Ведь они теперь три шкуры дерут с вольных предпринимателей, как и поставщики бумаги.

— Я сказал, помогу, — повторил Петр Семенович, — Мой зять работает начальником ведомственной типографии, печатают там разные инструкции, документы для научно-исследовательского института. У них своя многотиражка. А если у зятя возникнут трудности, договорюсь с главным инженером большой типографии… Мы с ним уже какой год ездим на Финский залив на зимнюю рыбалку, бывал он у меня на даче и в Великополе.

— Гора с плеч, Петр Семенович! — поверил ему Белосельский. — Типография — это главное, что меня мучило. Никаких подходов не было.

— Вот что значит — старые надежные связи, Вадим! — самодовольно заявил Румянов, — Новые начальнички-выскочки думают, что если захватили власть в Советах, так и хозяева города! Шиш! Командуют старые кадры, у них многолетние связи и никакая чертова перестройка их не нарушит. А эти, что набежали, орут на сессиях, кричат по телефонам, посылают своих представителей на предприятия, а их никто не слушает. Дилетанты они, Вадим! Как ни ругают систему, а она ведь выработала за десятилетия свои законы, которые никакими наскоками и скоропалительными решениями не отменить и не разрушить. Попомни мое слово, что новые начальники, неизвестно как попавшие на руководящие посты, ничего не смогут доброго сделать для Ленинграда, для страны. Да и вряд ли они думают о народе, скорее всего, заботятся о своих амбициях. Слушал, как народные депутаты о своих правах на сессиях пекутся? Все для себя! А какие оклады вырвали! И как не стыдно с трибуны верещать, что они говорят от имени своих избирателей? Давно уже им наплевать на избирателей, а тем — на депутатов, которые их подло обманули.

В словах Румянова было столько злости, что Вадим Андреевич подивился: казалось бы, человек на пенсии, чего так близко к сердцу принимать? Многое, что сейчас происходит в стране, не нравилось и ему, но хотелось верить, что все образуется, рано или поздно войдет в колею. В своей газете он собирался публиковать и такие материалы, которые бы подсказывали властям, как нужно и умно хозяйствовать.

Южане приканчивали вторую бутылку светлого сухого в высоких бутылках, когда они поднялись из-за стола. Разговор с Румяновым обнадежил Белосельского. Он знал, что бывший редактор «Великопольского рабочего» слов на ветер не бросает. И в отличие от многих знакомых, отнесся к идее создания «Русской газеты» с пониманием. И искренне загорелся желанием помочь. На улице дул холодный влажный ветер, он гнал по выбитому асфальту ржавые листья, окурки, прокомпостированные автобусные билеты. За последние годы город все больше загрязнялся, не видно на улицах дворников, иногда переполненные мусорные баки стояли во дворах по неделе и больше, распространяя зловонный запах. Бездомные кошки и голуби рылись в отбросах, появилось много и ворон. По вечерам под арками у подъездов собирались группы молодых людей, включали на всю мощность магнитофоны, нарочито громко гоготали. Зверски дымили сигаретами на лестничных площадках, сидя на подоконниках. Много было среди них несовершеннолетних девушек. Что-то чудовищное происходило в городе, некогда славящемся своей интеллигентностью и высокой культурой. Хамство, мат, пьянство, наркомания, драки — все это становилось нормой жизни. Особенно у молодежи. И еще что бросалось в глаза: юноши и девушки были неопрятны, в дырявых с заплатками джинсах, рваных кроссовках, от них дурно пахло. Ходили по улицам и дворам кучками, вели себя нагло, задевали прохожих, матерились. Вот уж что мог с уверенностью сказать Вадим Андреевич — в его молодости так вели себя лишь уголовники и беспризорники.

— Вадим, возьми меня в свою газету? — остановившись на углу Марата и Невского, вдруг сказал Петр Семенович. — Замом своим или ответственным секретарем? Не могу без работы. А писать информашки в левые газеты надоело, да и чем сейчас можно удивить людей? Столько на них обрушивается всякой всячины! Так все равно лучше Невзорова и Светланы Сорокиной не подашь. Мне нравится эти «Шестьсот секунд».

— Я сам вас хотел об этом попросить, — сказал Вадим Андреевич. О лучшем сотруднике новой газеты нечего было и мечтать. Опытный редактор, полиграфист Румянов был бы находкой для газеты. Да еще зять — начальник типографии! Ему и можно доверить выпуск, когда Вадим будет в отлучке.

— У тебя, конечно, нет еще помещения, даже пишущей машинки, бухгалтера?

— У меня есть всего лишь один сотрудник и корректор — это моя жена Лина, — улыбнулся Вадим Андреевич.

— Вот что, Вадим, — озабоченно взглянул на него Петр Семенович, — Мой дом рядом, пошли ко мне, сядем за стол и все обсудим. Как говорится, нужно ковать железо, пока горячо.

Вадим Андреевич, конечно, не возражал.

 

5. Встреча с тобой

Из этого жуткого сна он выползал медленно, как извивающийся червяк из норы, заливаемой дождем. Сердце громко стучало, не хватало воздуха в легких, распухший, будто с похмелья, язык царапал небо. Глаза еще было не разлепить, в ушах звучал хрипловатый голос капитана Астахова, но Вадим Андреевич уже знал, что это был старый, неоднократно повторяющийся сон.

— Вадим, ты кричал во сне, — услышал он встревоженный голос жены, — Я даже проснулась. Кто же это тебя преследует, дорогой?

Сквозь тонкие зеленоватые шторы пробивался тусклый свет, не обещающий погожий день, ночи становились длиннее, а дни короче. И рассвет наступал поздно. А тут еще эта свистопляска с переводом часов на один час то вперед, то назад. Какой, интересно, идиот это придумал? Такой уж наш народ — любую глупость-не-глупость принимает с рабским терпением. С неделю лили проливные дожди, в прихожей растопыривались разнокалиберные зонты, отопление еще не включили и в комнатах пахло сыростью. Лина лежала на своей кровати, напротив тахты Вадима Андреевича. Когда-то они вместе спали на этой неширокой деревянной кровати с ковром на стене, но потом купили раскладную тахту и Вадим перебрался на нее. Он любил допоздна читать, а жена засыпала раньше, да и вообще спать вдвоем было неудобно. Когда он предложил спать порознь, Лина надулась, но потом сама прогоняла мужа на тахту — вдвоем и ей было не заснуть — когда он раз или два в неделю с вечера в хорошем настрое ложился с ней.

— Опять этот чертов Астахов приснился, — хрипло произнес он, — Интересно, жив этот негодяй?

— Думаешь, и с того света он тебя достанет? — зевнув, сказала Лина. Ее полная белая рука была под головой, золотистые волосы рассыпались по смятой цветной подушке, даже в сумраке синие глаза отчетливо видят. Ему всегда казалось, что они должны и ночью светиться, как у кошки, но этого не было. Ее грудь вздымала клетчатое шерстяное одеяло в пододеяльнике. Дети еще спали в своей комнате, было всего лишь половина седьмого, а они вставали в восемь. Зеленоватые электронные часы светились на книжной полке рядом с медным распятием.

Капитан милиции Астахов… На всю жизнь запомнился этот страшный человек. Если бы не Румянов, посадил бы в тюрьму он Вадима Белосельского. Он не любил вспоминать эту историю, которая случилась в первые месяцы его приезда в Великополь с турбазы «Саша». Это когда Петр Семенович пригласил его шофером к себе. Вадим только закончил курсы шоферов и получил права. Вася Лукьянов — шофер из лесничества, уже много раз доверял мальчишке руль своего «газика». Каждый его приезд на турбазу был для Вадима праздником. Вася не жалел свой видавший виды «газик» и охотно разрешал покататься на нем. Сначала ездили вместе, а когда мальчишка научился сносно править и разворачиваться, давал и одному поездить по проселочным и лесным дорогам. На малой скорости Вадим дважды отвозил его, изрядно охмелевшего, в Пушкинские Горы. Ставил машину у четырехэтажного кирпичного дома, будил задремавшего Лукьянова и отводил на квартиру, где, случалось, и сам ночевал на раскладушке. На другой день Вася отвозил его на турбазу. По утрам он никогда не похмелялся. Жена шофера, видно, уже привыкла к выпивкам мужа и не особенно пилила его спозаранку, а к Вадиму относилась хорошо, кормила вкусными завтраками, давала в дорогу бублики и кулек мармеладу.

В тот морозный февральский день 1963 года Вадим отвез редактора на обед домой, поставил машину во дворе и сам отправился в ближайшую столовую. Пообедав, сел за руль «Победы» и поехал в магазин спорттоваров купить мормышек и, если повезет, — красного мотыля для зимней рыбалки. Редактор собирался в пятницу вечером выехать на турбазу и поручил ему приобрести все необходимое. Вадим уже несколько раз рыбачил с местным начальством, зимняя рыбалка ему нравилась. Если раньше он сидел у печи на турбазе, что на берегу огромного белого озера, окаймленного соснами и елями, и читал, то теперь вместе во всеми пешней долбил лунки и, сидя на оцинкованном ведре, ловил холодных красноперых окуней и серебристую плотву. Толкал их головами в снег, где рыбины быстро замерзали. Иногда в общежитии, оттаяв в раковине, снова оживали. Ветер шуршал в ближних торчащих из сугробов камышах, замерзшее озеро потрескивало и издавало будто бы глубокий горестный вздох. Здесь хорошо думалось, все рыбаки, которых он привозил сюда, сидели друг от друга на порядочном расстоянии и не переговаривались. Лишь дымки от их папирос тянулись вверх. Главное, нужно было потеплее одеться, лучше всего в овчинный полушубок, и когда дует ветер, поднять меховой воротник и отвернуться от него. На рыбалку Вадим надевал черный полушубок и жесткие негнущиеся валенки. Все это помог ему купить на базе райпотребсоюза Румянов.

Мотыля не было, а мормышек Вадим купил, на всякий случай приобрел черпалку, похожую на шумовку, только с большими дырками. Черпалкой удобно из лунки выбрасывать на снег загустевшую на морозе.

У сквера, напротив кинотеатра «Победа», Вадима остановил капитан ГАИ в желтом полушубке с портупеей, наганом на боку и полосатым жезлом. Мотоцикл капитана, синий с желтым, с коляской, стоял у входа в сквер, где возвышалась на постаменте гипсовая фигура приготовившегося, с откинутой рукой дискобола. На курчавой голове юноши — круглая снежная шапочка. Фигура была грубо отлита, от диска отломан кусок, так что это был уже не диск, а полумесяц. По-видимому, коренастый капитан со щекастой румяной физиономией смертельно скучал или с утра встал не с той ноги, а еще Андрей Платонов в каком-то своем рассказе, кажется «Фро», справедливо заметил: мол, больше всего нужно опасаться скучающего жандарма, он имел в виду постового на маленькой железнодорожной станции.

— Твои права? — грубовато потребовал капитан. В Великополе милиционеры редко обращались, особенно к водителям, на «вы».

— А в чем дело? — удивился Вадим, доставая из кармана удостоверение. Последний раз у него спрашивали права, кажется, осенью, но тогда на перекрестке была авария: таксист врезался в автобус. А тут у сквера и знаков-то никаких нет, а скорость он не превысил, тут и не поедешь по гололеду больше сорока километров в час.

Пока капитан с напускным вниманием изучал водительское удостоверение и техталон, Вадим разглядывал его: из-под зимнего серого меха шапки выбивались черные волосы, нос крупный, толстый книзу, рот широкий, лоб резко скошенный, мощная выпирающая нижняя челюсть с острым подбородком. На вид крепок, широкоплеч, вот только красная шея коротковата. На улице пустынно, редко пройдет машина или проскрипит по заснеженному тротуару прохожий. Неожиданно капитан сунул в приоткрытую дверь руку, вытащил ключ зажигания и швырнул его на дорогу.

— А ну-ка подыми! — приказал он.

Вадим даже сразу не сообразил, зачем он это сделал, но послушно вылез из «Победы», нагнулся за ключами и в этот момент получил в зад мощного пинка, проехал подбородком по обледенелому асфальту, поцарапавшись до крови. Мгновенно вскочил и, не раздумывая, врезал капитану правой в глаз. Теперь капитан ползал по льду, безуспешно стараясь вскочить, его правая рука шарила по кобуре, наверное, к счастью, оказавшейся пустой, а маленькие голубоватые глаза сверкали злобой.

— Ах ты, ублюдок, — ругался он, — Поднял руку на меня? При исполнении?

— А вы — ногу, — усмехнулся Вадим, — За что вы меня пнули?

— Ты ведь пьяный, гнида! — шипел капитан. Он уже встал и ощупывал набухавшее подглазье. — Да знаешь ли ты, мразь, что я тебя засажу на пять лет!

— Я — пьяный? — изумился Вадим, — Везите на экспертизу.

— Я же видел, как ты вышел из столовки и чуть не упал…

— Там лед, я поскользнулся…

— Ах ты, пьяная рожа, на капитана милиции? Да я тебя он даже захлебнулся от гнева. — Пиши пропало, парень! Конец тебе.

Вот, значит, зачем он бросил ключи в снег, где-то наслышался, что так поступают в Америке полицейские: если водитель сумеет подняться на ноги с ключом, значит, поезжай дальше, а не сможет, то крупный штраф за управление транспортом в пьяном виде…

В отделении милиции Вадима заставили искать «пятый угол». Так это называлось… Четыре дружка капитана Астахова, так звали гаишника, встали по углам тесной прокуренной дежурки с предвыборными плакатами и стали кулаками посылать Вадима от одного к другому. Если сначала он сопротивлялся и тоже махал кулаками, то вскоре, избитый и почти ослепший от искр из глаз, с кровоточащим носом, растянулся на грязном деревянном полу. Рассеченная губа саднила, солоно было во рту, гудела голова, а Астахов сидел за столом и составлял акт о нападении пьяного шофера Вадима Андреевича Белосельского на него, капитана милиции Астахова Василия Борисовича…

До сих пор не может простить себе Вадим: зачем он подписал этот липовый протокол? Конечно, он отказывался, не мог даже прочесть, что там Астахов накарябал, но его, схватив за волосы, стукали головой об стол, грозили снова заставить искать «пятый угол»… И он подписал. Уже поздно, анализируя все, что с ним произошло, понял, почему невинные жертвы оговоров и беззакония все подписывали, что им подсовывали следователи в сталинско-бериевское время, да и позже… Причем, к заключенным применялись такие пытки, рядом с которыми «пятый угол» покажется детской забавой…

Вадима продержали в отделении сутки, не позволили даже позвонить в редакцию, Петр Семенович Румянов сам его нашел. Ему Вадим и рассказал об этом диком случае. Редактор вызволил его из милиции, перед этим долго разговаривал с начальником отделения в звании подполковника. Астахов выбрал момент и прошипел Вадиму на ухо, что если тот заикнется о том, что его били, то не жить ему в этом городе. Он, Астахов, знает, что родители Белосельского репрессированы — тогда еще они не были реабилитированы — а яблоко от яблони… Внушительный синяк под сузившимся глазом капитана несколько умиротворил Вадима. Он не стал писать встречное заявление. Подписанный им протокол разорвали позже, редактор в кабинете гневно обличал милицейские порядки в Великополе, что сам напишет статью о случившемся, но не написал. Все так и закончилось. А как-то в подпитии — на своей даче — признался своему шоферу, что с милицией и КГБ лучше не связываться… Они считают, что всегда правы и найдут момент крепко отомстить. Первый дружит с начальником горотдела, да и главный кагэбэшник с ним на «ты». Конечно, он, Румянов, все расскажет полковнику, только ворон ворону глаз не выклюет. То, что произошло в Вадимом, — это мелочь. Эти ребята из органов могут любому большую каку сделать…

Об этом Петр Семенович мог бы и не говорить: Вадим отлично знал, на что способны ребята из органов…

Вадима с тех пор довольно часто стали останавливать гаишники, но до серьезных конфликтов дело не доходило, после двух-трех попыток уличить его в нетрезвости — заставляли дуть в трубку — или в дорожном нарушении от него постепенно отстали.

Но капитан Астахов стал для Вадима символом самого отвратительного беззакония, хамства, садизма. Много лет спустя он узнал, что капитан уже в чине подполковника вышел на пенсию и живет себе на даче в десяти километрах от города, выращивает там цветы, ранние овощи и торгует ими на рынке, но увидеть его в новом качестве так и не привелось.

Астахов со своим «пятым углом» являлся к нему теперь лишь в снах, особенно когда у Вадима Андреевича был тяжелый период, точнее, «черная полоса» в жизни. Психологи вычислили, что у каждого человека периодически «белую полосу» сменяет «черная». Бог справедлив и поровну распределяет на своих Божественных весах счастье и несчастье. Ну если не поровну — одним везет больше, другим меньше, — то все-таки и несчастных иногда хотя бы и на краткий миг делает счастливыми.

Были в жизни Белосельского и посерьезнее конфликты, чем с Астаховым, но все как-то забылось, а Астахов нет-нет и являлся во сне то в образе чудовища-вампира, то самого Сатаны с рожками и копытами, а то и черноусого человека в защитном костюме без погон, хромовых сапогах и с трубкой в зубах… Видение выколачивало трубку о его голову, только вместо пепла лился оттуда расплавленный металл…

Лина уже встала, хлопала дверями ванной, кухни, а Вадим Андреевич смотрел на белый, с трещинками по углам потолок и размышлял о том, что после некоей эйфории, вызванной разрекламированной на весь мир перестройкой, наступает отрезвление, сродни глубокому похмелью: жизнь становилась все более беспросветной, тяжелой, продукты и товары стремительно исчезали из магазинов, все более жирели кооператоры. В кооперативных магазинах за умопомрачительные цены продавались великолепные иностранные товары, которые и могли купить лишь кооператоры. Так что пока страна производила кооператоров, которые и обслуживали кооператоров, а обыкновенные люди лишь с ужасом смотрели на дорожавшие на рынках продукты и готовились к худшему. Все чаще писали и говорили о дельцах и воротилах теневой экономики, которой, оказывается, покровительствуют самые высокие чипы из правительства. Куда-то начисто провалилась милиция, в газетах писали, что ее оснащенность убогая, транспорт аховый — любой жулик за рулем уйдет от пытающегося преследовать его милиционера, да и зарплата у них низкая, оружие применять запрещается, даже защищаясь от бандитов, столько запретов и ограничений, что, пока вытащишь пистолет, тебя десять раз вооруженные преступники могут убить…

И вот молоденькие милиционеры с книжками на коленях уютно устроились в кооперативных магазинчиках, где импортный утюг стоит девятьсот рублей, а видеотехника — несколько десятков тысяч.

В общем, все расползалось по швам, трещало, рвалось, обваливалось, как старый, сгнивший дом, снаружи приукрашенный лозунгами и плакатами, призывающими озверевших граждан беззаветно любить КПСС…

«Куда котимся, Вадим!» — говорил Игорь Владимирович Поливанов, капитально осевший на Псковщине и изредка наезжавший в Ленинград. Он вдруг проявил житейскую сноровку и сдал свою квартиру внаем. Когда был в Ленинграде, ночевал на кухне на раскладушке, но больше двух-трех дней не задерживался. Совсем пить он не бросил, но в многодневные запои больше не впадал. Жить в тихой деревне ему нравилось, он уже стал директором РТС — ремонтировал тракторы, комбайны, другую сельхозтехнику. По его довольному виду и здоровому цвету лица можно было не сомневаться, что Игорь Владимирович вышел на свою «белую полосу» жизни. Прилично одет, чисто выбрит. Намекнул в последний приезд, что к Новому году, может, на свадьбу пригласит. Видно, сельская учительница не на шутку вскружила ему голову.

Завтракали на кухне вдвоем, Маша ушла в школу, Дима с Толиком Пинчуком смотрели диснеевский мультфильм «Маугли», Вадим Андреевич вчера записал его у знакомого «писателя», так теперь называют дельцов от видеотехники. Раздобыв первую копию или дублированный оригинал нового заграничного фильма, они день и ночь переписывали его, продавая трехчасовую кассету за восемьдесят-девяносто рублей.

Лина и он по утрам ели мало: кофе с молоком, яйцо всмятку, бутерброд с сыром или колбасой. После рождения Димы жена постоянно нигде не работала, но чтобы не сидеть без дела, брала на дом перепечатывать рефераты и диссертации у сотрудников НИИ Арсения Владимировича Хитрова. Печатала она грамотно, профессионально, и будущие кандидаты и доктора наук охотно давали ей свои работы. И еще Лина научилась хорошо шить. Начала сама одевать детей, а потом посыпались заказы от знакомых женщин и от знакомых знакомых. Вадим Андреевич тоже носил рубашки и брюки, сшитые женой. Пришей иностранную этикетку — и Линино изделие сойдет за импортное. Матери Машиных подруг частенько приходили к ним и просили сшить джинсы или юбку для своих дочерей. Маша каждый месяц щеголяла в обновках. Так что в доме часто то стучала пишущая машинка «Оптима», то заливисто стрекотала швейная «Веритас». Если Вадим Андреевич в основном зарабатывал деньги летом на Псковщине, то Лина обеспечивала семью средствами осенью и зимой. Все лето она с детьми теперь проводила в деревне у мужа.

— Опять пойдешь по начальству? — прихлебывая кофе из красивой фарфоровой чашки, поинтересовалась она.

— Я, наверное, не умею разговаривать с чиновниками, — вздохнул Вадим Андреевич. — Срываюсь, спорю, доказываю…

— А надо дать взятку, дорогой, — улыбнулась жена, — Теперь без взятки ни одно дело не делается. Ты что, газеты не читаешь, телевизор не смотришь? Члены правительства берут в лапу! Я уж не говорю про мелочь пониже рангом. Взятка становится в нашем обществе нормой жизни. Берут все и за все.

— Не умею давать — это раз, а потом, и давать-то нечего — это два. Хорошим я буду редактором газеты, обличающей как раз взяточников и проходимцев у власти! Их готовлюсь обличать, а сам взятки даю!

— Журналистика — вторая древнейшая профессия, — улыбнулась Лина. — Или ты хочешь быть самым честным редактором? Тогда я тебе не завидую!..

Ее густые золотистые волосы собраны в большой, напоминающий крендель, пук на затылке, полные белые руки, обнаженные до плеч, плавно двигаются, поднося ко рту чашку или бутерброд. На Лине шелковый пеньюар с коричневой кружевной отделкой. Тоже сама себе сшила. Недавно начали топить и на кухне жарко, несмотря на приоткрытую форточку. Когда жена встала и пошла к мойке, он проводил ее взглядом: под пеньюаром просвечивали белые трусики и бретельки лифчика.

У Лины сохранилась талия, походка ее была плавной, движения как бы замедленными, а в девичестве она была резкой, стремительной. И Машу и Диму жена кормила грудью, наверное, поэтому грудь ее сохранила округлую форму и упругость. Он встал, взял со стола свою кружку, чайную ложку и подошел к жене. Из никелированного крана с журчанием бежала теплая струйка. Лина мыла посуду волосяной щеткой на длинной с крючком ручке. Он прижался к ней сзади, обнял за плечи и поцеловал в шею под завитки душистых волос.

— Что это на тебя нашло? — не поворачивая головы, произнесла она, но он заметил, что ухо и обращенная к нему гладкая щека слегка порозовели, а пышные ягодицы, так явно ощутимые под тонким шелком, призывно шевельнулись, — Ого, ты же не жаворонок, а ночная сова… Может, вечером?

— Ты постель не убрала?

— Если я скажу, что убрала, ты отстанешь?

— Ты хочешь, чтобы я отстал? — все сильнее прижимаясь к ней, сказал он. Ладони его нежно обхватили ее тяжелые груди. Лина ему всегда желанна почти так же, как в молодости.

— Я еще не знаю… — чайная ложка звякнула о металлическую раковину, Лина повернула к нему улыбающееся лицо с огромными голубыми глазами, пушистая голова ее стала медленно запрокидываться, а глаза светлеть, губы приоткрылись. Он поцеловал ее, нагнулся и подхватил на руки.

— Ты у меня сильный! — вырвалось у нее. Она обхватила его за шею. А он, чувствуя как начинает бухать сердце — жена весила не меньше шестидесяти пяти килограммов, — понес ее в спальню. — Сильный и все еще молодой!

Лина успела распустить по плечам волосы. Лаская ее роскошное белое тело, так знакомое и вместе с тем всякий раз загадочно-таинственное, целуя грудь с чуть сморщенными розовыми сосками, Вадим Андреевич подумал, что вот он наступает — тот самый сладостный момент, когда все суетное, мирское куда-то отступает, а на смену ему приходит то вечное, самое сильное ощущение полноты жизни, которое дарует через любимую женщину Господь Бог человеку.

 

6. «Русская газета»

Белосельский с самого начала знал, что трудно будет выпускать «Русскую газету», но даже не подозревал, что она вызовет такой всплеск бешеной ненависти со стороны разных «фронтов» и других левых организаций, которые плодились в городе, как кролики. Хотя зять Румянова — Иван Никитич Седов и пообещал отпечатать в своей типографии первый номер, еще два месяца назад подготовленный Вадимом Андреевичем и пенсионером Герасимовым Виктором Леонидовичем, но и тут возникли препятствия. Заместитель директора НИИ Бесик Борис Ильич, курирующий институтскую типографию, как говорится, встал на дыбы, мол, «Русская газета» никакого отношения к их профилю не имеет и печатать ее не стоит, тем более что на прибыль типография вряд ли сможет надеяться: газета новая, с вызывающим названием («Русская газета» — это, оказывается, вызывающее название!) может навлечь на коллектив нарекания со стороны ленинградской леворадикальной общественности.

Чернявый, с остроконечной бородкой и длинными баками чуть выше среднего роста, Бесик сверлил Белосельского сощуренными карими глазами и говорил:

— Да вы все помешались на этих газетах! Сколько их в киосках? Десятки, сотни! И еще одна, видите ли, «Русская»! Потом будет «Татарская», «Украинская», «Еврейская»…

— Еврейская уже выходит, — вставил Вадим Андреевич, — да и все остальные — откровенные рупоры евреев, а вот у русских — коренного населения России — нет своей газеты в Ленинграде. А ведь русских около девяноста процентов здесь.

— Ишь ты, уже подсчитал!

— Статистика, — улыбнулся Белосельский.

— По-вашему, у русских должны быть какие-то особенные интересы, отличные от интересов других народов?

— Наше правительство, заботясь о других народах, за семьдесят лет превратило русских в самых нищих, бесправных, в Иванов, не помнящих своего родства. И сразу после революции комиссары деятельно принялись беспощадно уничтожать русских людей, надругиваясь над их верой, Богом. Разумеется, с благословения вождей революции. Это был хорошо задуманный и тщательно проведенный в России геноцид именно русского народа. И уже потом при Сталине пострадали и другие народы. Разве вы не читаете газеты-журналы? Об этом сейчас много пишут.

— Я не позволю в нашей институтской типографии печатать вашу сомнительную газетенку, — твердо заявил Бесик и не пожелал больше разговаривать.

Иван Никитич Седов, моложавый мужчина тридцати пяти лет, негромко проговорил:

— Он активный член Народного фронта. Ненавидит все русское и русских. У нас в институте его так и называют: русофоб. А газету мы напечатаем. В выходные дни. Я вам обещаю, прочел, как говорится, от корки до корки… Мне нравится. И читатели найдутся. Таких честных газет у нас еще не выходило.

И вот Вадим Андреевич держит пахнущую типографской краской «Русскую газету» в руках. Он сидит на кухне, пробегает глазами не раз читанные им статьи, в газете даже есть стихи молодого новгородского поэта.

А вот проверенные цифры страшной статистики:

«В 1917–1931 годы и в первые месяцы 1922 года погибло около 15 миллионов одних великороссов. Потери 30-х годов — 3–4 миллиона (расстрелянные, умершие от голода и болезней)».

— Что ты, Вадик, такой грустный? — услышал он голос жены. — Добился ведь своего: газета вышла. Вот и радуйся.

— Спасибо и тебе, Аэлита, — улыбнулся он, — Сколько раз ты перепечатывала каждую статью!

— А будут ее покупать?

— После обеда пойду, загляну в киоски «Союзпечати», еще утром наши помощники-энтузиасты развезли на своих машинах пачки с газетами. Будут и с рук продавать у метро, на улицах.

Лина налила в тарелки щи из кастрюли, нарезала хлеб, обычно Вадим Андреевич ей помогал, но сегодня никак не мог оторваться от своей газеты. Было тревожно и радостно. Делали газету вчетвером: он — главный редактор, ответственный секретарь Виктор Леонидович Герасимов, Петр Семенович Румянов и Лина. Когда Вадим Андреевич уедет в деревню, Румянов будет выпускать «Русскую газету». Ему Белосельский полностью доверял, как и Герасимову. Корректором, машинисткой и бухгалтером была Лина. Пока никто из них не получал ни копейки, но если тираж будет раскуплен, а в этом никто не сомневался, то Лина в зависимости от дохода рассчитает каждому зарплату. Номер стоил 40 копеек. Львиную долю дохода, конечно, будут забирать бумажный комбинат, типография, «Союзпечать». Но о финансовой стороне дела пока никто не думал, газету делали энтузиасты и сегодня у всех было праздничное настроение. Договорились вечером всем собраться у Белосельских на Греческом проспекте. Лина переживала, что нечем будет гостей угостить, дома пустой холодильник и водки всего одна бутылка, а в очередях они стоять не любят, особенно за спиртным. Это самые неприятные очереди: полно алкоголиков, хамов, нахально лезущих к кассе, опустившихся, с деформированными лицами женщин, матерящихся, как сапожники, Лине брали водку знакомые.

— Папа, а почему тут нет картинок? — спросил Дима, заглядывая через плечо отца в газету.

— Будут и рисунки, и портреты, — рассеянно ответил тот, — Как говорится, дай срок — будет гармошка и свисток.

— Гармошка? — удивился сын. — А что это такое?

«Дожили! — подумал Вадим Андреевич, — Наши дети уже не знают, что такое русская гармошка! Решил, что обязательно нужно будет рассказывать в газете о национальных религиозных праздниках, инструментах; молодежь не знает толком, что такое Пасха, Рождество, Троица, названия церковных служб, литургий…»

К Диме пришел приятель Толик Пинчук, и они ушли в другую комнату, Маша задерживалась в школе, она предупредила мать, что у них нынче поход в музей-квартиру Достоевского. Вадим Андреевич вытирал длинным полотенцем посуду, вымытую Линой, и складывал тарелки в навесной шкаф, а ложки-вилки — в верхний ящик кухонного стола. Из маленького батарейного приемника лилась спокойная музыка. Это теперь редкость, чаще из эфира несутся дикие завывания электроинструментов и хриплые голоса плодящихся как грибы в лесу самозваных певцов. Групп появилось в стране столько, что уже никто и названий их не помнил. А молодежь с ума сходила по своим кумирам, как и в капстранах стали после концертов все бить, ломать, крушить на своем пути, досталось даже метро. Насмотрелись телепрограмм, где подобное часто показывают…

— Я с тобой пойду, — сказала Лина, когда Вадим Андреевич стал в прихожей одеваться. Начало декабря, а на улице плюсовая температура, слякоть, лужи. Выпадает снег и тут же тает, а машины разбрызгивают жижу по сторонам. Небо напоминало грязную перину, укрывшую город. У бензоколонок тоже стали выстраиваться длинные очереди. Да и за чем только нет очередей! А все началось с борьбы с пьянством: стали меньше продавать спиртного и сразу появились первые длиннющие очереди. В рабочее время на десятки метров вытягивались они на тротуарах. И стояли в очередях люди самых разных возрастов, от юношей до стариков. Много было женщин. Стояли мрачно и тупо, иногда возникали свалки, драки и тогда появлялась на машинах милиция. Началась спекуляция водкой, повсеместное производство самогона, по телевизору показывали умельцев, приспособивших даже электронику для выгонки самогона из сахара. Уйдет хозяин на работу, а на кухне, установленный на газовой плите и подключенный к водопроводу, автоматически работает хитроумный самогонный аппарат, сам включается и когда надо выключается. Как когда-то говорил дед Вадима Андреевича Добромыслов, мол, голь на выдумки хитра. Сахар стали продавать по талонам. Писали, что в Крыму, Молдавии и на Кавказе вырубили ценнейшие виноградники, теперь продавали низкосортное вино, а сухое скороспелое из бросового винограда закисало еще по дороге к потребителю. Не лучше стало и шампанское, были случаи отравления. Но самое печальное было в этой очередной антиалкогольной кампании то, что появились наркоманы и токсикоманы. Главным образом молодые люди, которым подорожавшая водка стала не по карману.

— Чем угощать-то гостей будем? — увидев у магазина длинную очередь, спросила Лина. Она была в сером пальто с теплой подкладкой, синей вязаной шапочке, на ногах — высокие сапожки, туго обтягивающие ее стройные ноги. Через плечо замшевая сумка на ремне. Завитки золотистых волос вылезали у порозовевших щек из-под шапочки, в синих глазах — озабоченность.

— У нас же есть картошка! — вспомнил Вадим Андреевич, — Между окон стоит банка маринованных огурцов.

— Надо бы колбасы купить, бутылку водки или вина.

Глянув на очередь, Вадим Андреевич усмехнулся:

— Я стоять за этой дрянью не собираюсь.

— Я — тем более, — в тон ему ответила жена.

В первом же киоске им сказали, что «Русская газета» к ним не поступала. Лишь в третьем или четвертом киоске продавщица нехотя достала из-под прилавка нераспечатанную пачку «Русской газеты».

— А почему нет на витрине? — спросил Вадим Андреевич. — Все газеты выставлены, а этой нет?

— Забыла положить, — равнодушно ответила киоскерша, — Вон теперь сколько у нас газет! В глазах от названий пестрит. Сначала все новое хватали, а теперь ковыряются, шуршат страницами…

Они прошли всю улицу Некрасова, Литейный проспект, и нигде не продавали «Русскую газету». Вадим Андреевич все больше мрачнел.

— Вадик, ты постой тут, я сама потолкую с киоскершей, — предложила Лина. — Больно мрачный у тебя вид. Может, мне скажут, почему наша газета в пачках валяется у них под ногами на полу?

— Правду не скажут, — проворчал Вадим Андреевич. Он стал догадываться, что русофобы уже вступили в игру, им эта газета — как быку красная тряпка.

Он видел, как жена подошла к киоску — там не было никакой очереди — и стала разговаривать с киоскершей — пожилой женщиной в ватнике и потертой ондатровой шапке. Та протянула Лине какую-то брошюру, из-за стекла бледное круглое лицо продавщицы казалось размазанным. Мимо шли прохожие, зорко стреляя глазами по витринам магазинов. Редко кто проходил мимо дверей. Лица прохожих алчно-озабоченные, люди заходили во все магазины, если видели очереди, то становились в конец, а лишь потом спрашивали: что дают? Не продают, а именно дают. Деньги все больше обесценивались и что-либо дефицитное купить по государственным расценкам считалось удачей. Если раньше прохожие хоть изредка взглядывали друг на друга, то теперь их взоры были прикованы к витринам магазинов, киосков, поглядывали на хозяйственные сумки и полиэтиленовые цветные пакеты в руках встречных, увидя там что-либо интересное, спрашивали, где приобрели вещь или продукты. Лица были похожи одно на другое — лица роботов, получивших четкое задание что-то отыскать, купить, приобрести нужное и ненужное. Чем меньше становилось товаров и продуктов, тем больше их раскупали. Даже хлеб и булку брали по несколько штук, а печенье или конфеты хватали килограммами. Шоколад в плитках и хорошие конфеты стали редкостью. Печенье в пачках тащили на себе в связках, как когда-то туалетную бумагу. Кстати, чем меньше продуктов, тем больше выбрасывали в продажу туалетные рулоны. Скупали мыло, соль, спички, стиральный порошок.

— А ты знаешь, киоскерам сказали, что «Русскую газету» надо придерживать, чтобы устарела, и вообще не продавать, — сообщила Лина.

— Как придерживать?

— Продавать, если спросят, а самим предлагать и выставлять на витрине не велели…

— Кто не велел? — повысил голос Вадим Андреевич.

— На меня-то не кричи, дорогой, — одернула жена — Не велели те самые люди, которые привозят в киоски газеты-журналы.

— И киоскеры их слушают?

— Попробуй не послушать: в следующий раз привезут неходовой товар. Киоскеры зависят от экспедиторов.

— Не экспедиторы запрещают продавать нашу газету… — угрюмо пробормотал Вадим Андреевич.

— А кто же тогда?

— Вот это и надо выяснить, — сказал он.

Вскоре им удалось выяснить вот что: на Владимирской площади, неподалеку от Кузнечного рынка, где торговля всякой всячиной шла особенно бойко, прямо с рук у металлической ограды торговали газетами, журналами, дефицитной литературой вроде «Аномалии» и «HЛО», да и откровенной порнографией. Стоял здесь знакомый Вадиму Андреевичу высокий худощавый паренек, распространявший только «Русскую газету». Она и сейчас лежала у него стопкой прямо на расстеленной оберточной бумаге у железной решетки. Под глазами паренька красовался свежий синяк. Паренек тоже узнал главного редактора, криво улыбнулся и сообщил, что газету охотно берут, но час назад произошел небольшой инцидент: к нему приблизились двое плечистых мужчин и потребовали, чтобы он убрал свою черносотенную литературу. Паренек учился в университете на факультете журналистики, а в свободное время занимался продажей газет. Да и сам писал небольшие заметки. Он поинтересовался: мол, а что такое «Черная сотня»? Конечно, громилы не имели и представления, что это такое, они сбросили с парапета пачку и стали ногами топтать, паренек кинулся спасать добро и получил в глаз. Оба наемника — а паренек был убежден, что их наняли для расправы с ним, — убежали, а он вот, сверкая фингалом, продает газету. Уже раскупили полторы пачки.

— За вредность я получу дополнительную плату? — с улыбкой спросил он.

— Я думал трудно будет пробить нашу газету, а оказывается, и распространять ее нелегко, — покачал головой Вадим Андреевич.

— Конкуренция, — заметил паренек. Когда он улыбался, синяк придавал его узкому тонкому лицу с правильными чертами несколько зловещее выражение.

— Как вас звать? — спросила Лина. Она участливо смотрела на него.

— Леша Иванов, — ответил он.  — Студент-третьекурсник университета, все еще носящего имя душителя Жданова. Если не переименуют университет, мы устроим голодовку.

— Чье же вы имя хотите присвоить университету? — поинтересовался Белосельский.

— Ничье, — ответил студент. — Сейчас все так перемешалось-перепуталось, что как бы опять не вляпаться! Я недавно прочел статью, что Ленин, Троцкий и Свердлов сознательно уничтожили миллионы русских людей… Наверное, Ленинград и Свердловск тоже переименуют.

— Будем надеяться, — улыбнулся Вадим Андреевич.

— Вы придете домой…

— В общежитие, — поправил Леша.

— …потрите бодягой синяк, он быстро пройдет, — посоветовала Липа.

— Это не первый и, наверное, не последний синяк в моей жизни, — улыбнулся Леша Иванов. Улыбался он довольно часто, несмотря на фингал, — А газета у вас, Вадим Андреевич, получилась замечательная! Чистая правда, убийственные факты и нет дешевой сенсации, что так любят другие газеты. Все по делу. Всем очень нравится, я имею в виду своих знакомых студентов, я на факультете распродал целую пачку. Так что за такую газету и пострадать не грех!

— В следующий раз возьмите с собой подкрепление, — сказал Вадим Андреевич, — Тогда вряд ли эта мразь решится напасть.

— Я запомнил их подлые рожи… Они не первый раз здесь околачиваются. Типичные подонки, за бутылку мать родную не пощадят!

— Кто же их нанял? — спросила Лина, впрочем, не обращаясь конкретно ни к кому.

— А вы не догадываетесь? — взглянул на нее Леша. В этот момент к нему подошел прохожий в мокром длинном пальто. Взял газету, развернул и присвистнул:

— Русская газета! Я уж думал, что в смрадной куче типичной «желтой» прессы русским духом давно не пахнет! Пару экземпляров, пожалуйста, молодой человек! Ладно, возьму три — знакомым подарю. Вот удивятся!

— Видите? Берут! — сказал Леша. — Тут еще место у меня не самое удобное. Да, тут сразу, когда я стал продавать, ко мне подошли двое черненьких, бородатеньких, хотели купить сразу все оптом, но я им только два экземпляра продал…

— Зачем им столько? — удивилась Лина.

— Увезут на свалку и сожгут, — сказал Леша. — Они так часто делают, если им не нравится содержание газеты, журнала или какой-нибудь книги. Аутодафе. Богатенькие, сволочи! Денежки им в долларах из-за границы привозят!

Разговаривая с ними, Леша продавал газету, мелочь ссыпал в карман зеленой куртки с капюшоном. Тротуар был мокрый, с лепешками снега, перемешанного с грязью. У троллейбусной остановки скопилась масса парода: общественный транспорт работал с перебоями, люди опаздывали на работу. Опаздывали и пассажирские поезда, участились аварии, угоны самолетов, на станциях стояли неразгруженные вагоны с продуктами и промышленными товарами. Их потихоньку ночами «разгружали» воры. Писали, что участились вооруженные нападения на товарные поезда во время пути.

Вскрывали под пломбами вагоны, холодильники и увозили на машинах награбленное импортное добро. Быстро завоевавшая популярность ленинградцев программа «600 секунд» показывала тысячи неразгруженных вагонов, железнодорожных воров, пойманных на месте преступления с залежами ценнейших товаров, садистов-убийц, насильников, рэкетиров. Все это вызывало у людей чувство неуверенности в своей безопасности, горечь по поводу ужасающих перемен к худшему в стране, так лихо раздутых в печати, как великое достижение перестройки, которую «желтая» пресса называла «второй революцией». Пока эта «революция» работала на жуликов, воров, бандитов, дельцов теневой экономики… Эти чувствовали себя как рыба в воде.

— Опять пожаловали… — негромко проговорил Леша Иванов, показывая глазами на двух здоровенных мужчин в одинаковых коротких синих куртках из «варенки» с белыми из искусственного меха воротниками. Засунув руки в карманы, парни подошли к Леше.

— Ты еще не убрался отсюда, паршивый черносотенец? — угрюмо спросил один из них, с толстым красноватым носом и раздвоенным подбородком. Второй, со светлыми редкими усиками, молчал, шныряя глазами по толпе прохожих. Ни одного милиционера поблизости! Вообще в последнее время в городе милиции не видно, даже на оживленных перекрестках не стоят, не потому ли распоясались хулиганы и преступники?

— Граждане, вот эти хулиганы избили меня! — обратился к прохожим Леша Иванов.

Граждане шли мимо и даже не посмотрели на него. Это тоже новая примета времени: что бы ни случилось, иди мимо и не вмешивайся, мол, тебе нужно больше других, что ли? По «600 секунд» сообщили, что один южанин прямо на глазах прохожих, среди белого дня изнасиловал девушку и никто не вступился за нее. Другой бандит ни за что ни про что пырнул в живот ножом встречного мужчину, тот скончался на месте.

— А ну забирай свои прокламации и уматывай отсюда! — наступал на Лешу толстоносый. — Не то и на второй фонарь навесим!

— Ты что, тупой? Тебе же сказали — вали отсюда! — подал хриплый голос второй, с усиками. Было видно, что оба выпивши: глаза мутноватые, движения замедленные. Чувствовали себя хозяевами положения, прохожих не опасались, а те, видя, что назревает скандал, перестали останавливаться. Лишь самые любопытные задерживались ближе к метро «Технологический институт» и оттуда с интересом посматривали на парней.

Вадим Андреевич и Лина стояли чуть в стороне и наблюдали за стремительно развивающимися событиями. Лина, округлив потемневшие глаза, дотронулась до руки мужа:

— Уйдем отсюда?

— И бросим Лешу на растерзание этим подонкам? — удивился Вадим Андреевич.

— Надо позвонить в милицию…

— Милиции плевать на все это, — негромко ответил он. — В городе каждый день совершаются десятки квартирных краж…

— Будешь драться с ними? — обеспокоенно спросила Лина.

— Не драться, а сражаться за идею, — усмехнулся Вадим Андреевич и решительно направился к мужчинам, все еще пререкавшимся с Лешей. Надо сказать, что студент не струсил и отвечал «наемникам», как он их называл, спокойно и с достоинством.

— Что вам, собственно, ребята, не нравится? — довольно миролюбиво спросил Вадим Андреевич.

Парни ощупали его крепкую плечистую фигуру покрасневшими глазами. Белосельский был в синей толстой куртке-пуховике, светлой ворсистой кепке; хотя голос его звучал и ровно, серые с зеленым ободком глаза были зло сощурены, на щеках обозначились скулы.

— Нечего тут черносотенной литературой торговать, — озадаченно заметил толстоносый.

— А вы читали «Русскую газету»?

— Будем мы еще всякую ерунду читать, — ответил второй, с усиками — Делать нам нечего!

— А вы почитайте? — предложил Вадим Андреевич, — Я вам бесплатно дарю два экземпляра.

— А кто ты такой? — смерил его взглядом толстоносый.

— Редактор этой газеты, — ответил Белосельский, — Моя фамилия указана на последней странице.

Парни умолкли, переглянулись, толстоносый вытащил из кармана волосатую руку и почесал багровый нос. Усатый собрал складки на лбу, но ничего не смог путного придумать и заученно, явно с чужого голоса произнес:

— Люди говорят, что ваша газета черносотенная и разжигает межнациональную рознь. Все пишут, что русские во всем виноваты, а вы — наоборот.

— Ссорит советские народы, — заученно вставил толстоносый, — Этот… шовинизм пропагандирует…

— Ребята, скажите честно, сколько вам за это заплатили? — спросил Вадим Андреевич, — Вы же сами не верите тому, что сейчас говорите. А в газету даже не заглянули.

Парни переглянулись, видно, Белосельский попал в самую точку. Отягощенные алкоголем, их мозги соображали туго. Усатый поскреб переносицу, полез в карман куртки за сигаретами, толстоносый сосредоточенно пинал носком ботинка чугунную решетку.

— Чего выдумываете? — пробурчал, — Мы за эту… справедливость.

— За демократию, — прикурив, прибавил его дружок, — «Народный фронт» — вот кто правильно все делает!

— В нашей газете мы пишем только правду. И про «Народный фронт» — тоже, — продолжал Вадим Андреевич, — А правда не всем по нутру. Русских оскорбляют, унижают, обвиняют во всех смертных грехах, а они как раз меньше всех виноваты в том, что произошло с нашей страной. И больше всех пострадали от революции, точнее, большевистского переворота, теперь мучаются от перестройки… Где такое еще может быть: русские парни преследуют русских за то, что они распространяют «Русскую газету»?

Вадим Андреевич взял два номера из пачки и вручил обоим парням. Те машинально взяли.

— Прочтите и подумайте, что вы делаете, — сказал Вадим Андреевич, — Пока это единственная в Ленинграде газета, я уверен, скоро появятся и другие, нельзя же самый многочисленный народ в стране держать в неведении о его судьбе, которую за него решают другие, как раз те, кто ненавидит этот народ. Про антисемитизм, «черную сотню» вы слышали?

— Еще бы, — пробурчал толстоносый.

— А про русофобию?

— Что это такое? — спросил усатый.

— В газете про это написано, — вставил Леша Иванов, — То, что вы делаете, и есть чистой воды русофобия.

— Если вам нечего делать, то приходите к нам? — предложил Вадим Андреевич, — Найдем вам дело, будете тоже распространять «Русскую газету». И заработаете больше того, что вам дали ненавистники нашей газеты.

— Русофобы, — заметил Леша.

— Мы из «Народного фронта», — вдруг заявил усатый, пряча газету в карман, — Нашим ваша газета не нравится. И мы ее все равно угробим.

— Ну, а нам не нравится «Народный фронт», — ответил Вадим Андреевич, — но мы же не запрещаем никому продавать его газеты и издания.

— Попробовали бы, — усмехнулся толстоносый, — «Народный фронт» — это сила в городе, а вы — никто.

— Рано или поздно русские люди разберутся, кто есть кто, — сказал Вадим Андреевич, — Я не спорю, у «Народного фронта» много хороших идей и лозунгов, но на практике дела его расходятся со словами. Верхушка «фронта» оболванивает честных людей, настраивает русских против русских. Короче, использует несознательные массы в своих низменных целях. А цель у них одна: захватить власть в городе и уничтожить русских…

— Вас послушаешь — вы правы, их послушаешь — они, — сказал усатый — Черт вас всех разберет! — он повернулся к приятелю. — Пошли, Миша, на Маяковского лучше пивка хлебнем! Швейцар сказал, что после обеда привезут бутылочного. Вот дожили, пива негде выпить, я уж об водке не говорю! Вот о чем нужно писать, а не об этой…

— Русофобии, — подсказал толстоносый.

Парни ушли, а Леша снова принялся продавать газету. Лина взяла мужа под руку и сказала:

— А ты — дипломат! Как все ловко повернул. Я думала, без драки не обойдется.

— Купили их! — хмуро обронил Вадим Андреевич, — И киоскерам подкидывают, чтобы те придерживали нашу газету. А Леша молодец! Другой бы плюнул и убежал, а он и с синяком торгует. Таких бы нам ребят побольше!

— Главное, газету покупают, — произнесла Лина, — Заметил: больше всех берут нашу? — Она сбоку посмотрела на мужа. В профиль Вадим немного походил на ее любимого артиста Пола Ньюмана. Лицо мужа было хмурым. — Ты должен быть счастлив, мечта твоя осуществилась — газета вышла и покупается. А ты снова чем-то недоволен!

— Наверное, я разучился радоваться, — улыбнулся Вадим Андреевич, — Как и смеяться. Вон как у людей мозги замусорены! Думаешь, просто их прочистить? Голос «Русской газеты» — это пока глас вопиющего в пустыне.

— Надо перекричать их, — резонно заметила Лина.

— У них десятилетиями отлично слаженный оркестр, а у нас — жалкая дудка! — с горечью вырвалось у Белосельского.

— За что они так ненавидят нас, русских?

— Они всех ненавидят, кроме своих, а русских — особенно, потому что чувствуют вину перед ними за все содеянное с семнадцатого года, когда они захватили обманом власть. Кого в первую очередь стали уничтожать? Русскую интеллигенцию, дворянство, потом казаков и наконец крестьянство.

— Но почему именно русских?

— Уничтожат русских — не будет России, а так — сырьевой придаток для хищных западных стран. Лишь русские способны не допустить развала великой державы, вот почему враги России люто ненавидят их, уничтожают, восстанавливают против них другие республики, готовятся развязать гражданскую войну.

Неожиданно пошел густой мокрый снег. Вскоре воротники, шапки на прохожих побелели, а вот до асфальта снег не долетал: тут же таял, превращался в коричневую грязь. Продавцы газет и разных брошюрок поспешно закрывали старыми газетами свой скоропортящийся товар: бумага-то была плохой и промокала насквозь, оставляя потом желтые пятна. Небо над головой исчезло — сплошная белая клубящаяся круговерть. «Дворники» машин сгребали снег со стекол, но он снова залеплял их. Слышались пронзительные гудки, прохожие, пс обращая внимания на светофоры, перебегали дорогу где придется. Стоящие в длинных очередях горожане постепенно превращались в Дедов-Морозов. Зорко следя за продвижением очереди, пересекаясь с ветеранами, сующими свои разноцветные удостоверения, люди монолитно двигались к вожделенной цели — прилавку с водкой или синими цыплятами по рубль семьдесят пять копеек.

— Что же делать, Вадим? — сказала Лина. — У нас пустой холодильник. Я не знаю, чем гостей угощать.

— В очереди я стоять не буду, — ответил Вадим Андреевич. Очереди он ненавидел, в них было нечто унизительное, стадный инстинкт людей тут проявлялся особенно зримо: люди злились, нервничали, не кончится ли товар, с ненавистью взирали на лезущих без очереди вездесущих пенсионеров. Эти успевали со своими вместительными сумками пробежать по всем ближайшим торговым точкам, хотя для ветеранов и инвалидов были открыты специальные магазины…

— Я слышала, в Москве открылся кооператив «Вместо Вас!» — вспомнила Лина. — Молодые и немолодые люди становятся в очереди и взимают за это пять-десять рублей в час. Говорят, самый преуспевающий кооператив. Члены его занимают сразу несколько очередей и успевают все купить для клиентов.

— Знаешь, что мы к водке подадим гостям? — улыбнулся Вадим Андреевич, — «Русскую газету»! Вот пусть ею и закусывают!

— Ты высокого мнения о своей газете! — рассмеялась жена. — Ладно, у меня осталось с хороших времен…

— А были они, хорошие времена? — перебил муж.

— …две банки тушеной говядины, — закончила Лина. Ее было не так-то просто с толку сбить.

— В Богородицкой, наверное, сейчас хорошо… — сказал он. — Белым-бело, озеро подо льдом, сосны спят в снегу и тихо…

— Надо бы тебе стихи сочинять, — улыбнулась жена.

— Стихи! Кто их сейчас читает!

— Настоящие поэты пишут для себя и потомков…

— Какие они будут, наши потомки? — вздохнул Белосельский.

И тут послышался пронзительный визг тормозов, глухой металлический удар, громкое хлопанье дверей автомобилей и гневный крик водителей: «Москвич», резко затормозив, чтобы не наехать на переходившую в неположенном месте женщину с двумя пухлыми сумками, врезался в таксиста, своротив тому бампер и помяв багажник. Вокруг стала собираться любопытная толпа, лишь очередники не двинулись с места, а толстая женщина в белом пуховом платке невозмутимо уходила в сторону Кузнечного рынка. Снег тут же побелил шапки водителей, они размахивали руками, вот-вот подерутся. Милиции было не видно. Из окна «Москвича» выглядывала гладкая собачья голова с висячими кудрявыми ушами.

— Надо бы нам собаку завести, — сказал Вадим Андреевич.

— Спаниеля, — проговорила Лина. — У них такие добрые глаза. И они умные.

Шофер «Москвича» и таксист схватились в рукопашную. Злые побагровевшие лица, меховая шапка таксиста покатилась по асфальту, чья-то рука из толпы проворно подхватила ее и молодой парень в серой куртке бросился бежать по Владимирскому проспекту. Таксист, выматерившись и позабыв про противника, припустил за ним, но толпа мешала ему.

— Нет, уж лучше овчарку, — сказал Вадим Андреевич, — Сейчас добрые собаки не в моде.

 

7. Погоня

«Русская газета» выходила нерегулярно: самое большее — два раза в месяц, а намечалось хотя бы раз в неделю. На страну накатывалось безвластие, хаос, и это с каждым днем все больше сказывалось на жизни всех людей огромной страны. С треском лопались нити, связывающие республики, области, города. Прибалтика перестала поставлять в Россию молочные продукты, колбасу, исчезли из продажи сыры, даже за дорогой кооперативной колбасой в новых магазинах «Кооператор» выстраивались очереди. Если раньше очереди были за дефицитными продуктами и товарами, то теперь стояли буквально за всем, даже за электрическими лампочками, которые тоже вдруг пропали, как утюги, мясорубки и прочие бытовые товары. Почти ничего не давая стране, Прибалтика требовала себе все, что производилось на заводах-фабриках и добывалось из недр. Десятки тысяч автомобилей из прибалтийских республик вывозили из России все, что только можно было купить на советские рубли. Поговаривали, что союзные республики уже готовятся выпускать свои деньги, так что от общесоюзных деревянных рублей нужно было избавляться.

«Русская газета» писала об этом, но теперь мало кто обращал внимания на тревожные сигналы прессы, радио, телевидения. С наступлением гласности только и писали о разоблачениях бывших партийных деятелей, о взяточниках, казнокрадах, рэкетирах, ворах и убийцах. Их даже показывали по телевидению, брали у них интервью. И уголовные элементы с порочными лицами насильников и убийц охотно красовались перед телекамерами и снисходительно, не без удовольствия рассказывали, как убивали, насиловали, воровали. Заполонили газеты-журналы диссиденты. Всю отвергнутую за рубежом свою серятину теперь публиковали в СССР. Старые связи-то сохранились…

Как-то сразу, вдруг, «процветающая», самая «лучшая», самая «передовая» держава мира превратилась в самую нищую, худшую, бесправную развалину, раздираемую все усиливающимися национальными противоречиями. И об этом с каким-то мазохистским восторгом писали в газетах-журналах левого толка, рассказывали телевизионщики. Захлебывалась от восторга, что русским плохо, и радиостанция «Свобода», которую больше не глушили. Обозреватели и корреспонденты, все как один с еврейскими фамилиями, обрушивали на десятках языков на головы радиослушателей многонациональной страны столько негативной информации, что хотелось волком завыть от гнева и бессилия. Этот назойливый, наглый «голос» ожесточеннее всех поносил русских, учил, как надо жить, кого любить, а кого ненавидеть. Ни одна радиостанция мира с таким беспардонным нахальством не лезла в чужой монастырь со своим уставом. Передачи по много раз повторялись, чтобы у каждого застряла в ушах эта ядовитая сера лжи и ненависти. И самое удивительное — авторами передач «Свободы» стали советские журналисты, за марки и доллары лезли из кожи вон, лишь бы угодить новым щедрым хозяевам. Поливая грязью Россию, русских, не упускали случая свести счеты со своими личными врагами журналистами и литераторами. Верещали бывшие диссиденты, перебежчики, дорвавшись до микрофона, неделями читали свои бездарные повести и романы, диктовали литературные симпатии и антипатии, раздували «своих» ничтожеств и смешивали с грязью самых талантливых «чужих». И этот местечковый наглый «голос» звучал без перерыва все 24 часа в сутки и на удивление сочно, отчетливо, заглушая даже местные советские радиостанции. Американский конгресс и ЦРУ не жалели средств для оболванивания советских людей, по-видимому, поставляли самые мощные радиостанции.

В этот февральский день 1988 года Вадим Андреевич ехал из типографии на своих стареньких «Жигулях» с кипами только что полученной и пахнущей краской газеты. Он сам развозил пачки по киоскам «Союзпечати», с которыми была договоренность. Таких киосков было в городе восемь. За последний месяц выросла подписка на «Русскую газету», приходилось самим рассылать по всей стране бандероли. Огромную помощь оказывали редакции энтузиасты, или, как они сами себя называли, «патриоты». Это были студенты, члены «Общества спасения Волги и Ладоги», из «Отечества» и других патриотических организаций. Когда на глазах нарастает наступление объединенных антирусских сил, то обязательно должны возникнуть и противодействующие им силы. И они возникали в Ленинграде, правда, их голос по сравнению с могучим трубным гласом газетно-журнальных мафиози был слаб пока и почти не слышен. Оно и понятно: у русофобов радио-телевидение, почти все газеты и журналы в Ленинграде, а у патриотов России всего-то два-три издания с крошечными тиражами, но все равно национальное самосознание русских людей медленно, но пробуждалось, тем более что наконец-то, беря пример с других республик, хотя и в самую последнюю очередь, заговорили о возрождении России и самосознания русского народа. Но тут все захваченные средства массовой информации, радио-телевидение были начеку, как говорится, стоило послышаться возмущенному нынешними порядками в городе голосу русского человека, как на него всей сворой набрасывались русофобы всех мастей и клеймили смельчака, как националиста, шовиниста, фашиста! Особенно это стало заметно в только что начавшейся выборной кампании. Так называемые демократы, разные «народные фронты» назойливо рекомендовали своих кандидатов в местные советы и Верховные, а для этого они и захватили средства массовой информации. Этот термин в последнее время стал приобретать небывалое значение. Любой политический деятель, если хотел быть на виду, должен был заручиться поддержкой этих могущественных средств, иначе у него ничего бы не получилось: печать, телевидение могли приподнять серость и некомпетентность на недосягаемую высоту, но могли и честного, талантливого политика превратить в ничто. Это все знали и заигрывали со средствами массовой информации, которые все более и более чувствовали себя в стране хозяевами положения. В этот сложный период своей жизни люди как никогда расхватывали газеты, не отрывались от телевизоров. Их можно было понять: десятилетия на них обрушивалась ложь, дезинформация, лакировка действительности, прославление бездарных серых вождей, лучшего в мире советского образа жизни, а тут вдруг все это теперь поносится, разоблачается, обличается… У любого голова пойдет кругом!

Несколько дней назад выпал снег, потом ударили морозы, и обычно мокрый, грязный в эту пору Ленинград выглядел бело-праздничным, на ветвях уличных деревьев искрилась мохнатая изморозь, крыши зданий были девственно белыми, тротуары весело блестели льдом. Теперь некому стало посыпать его песком и солью. Телекомментаторы и газеты сообщали о большом количестве пострадавших в гололед от падений пожилых людей. В Ленинграде в любую погоду на улицах было много людей разного возраста. Можно было подумать, что никто теперь не работает — все высыпали на улицы и с утра до вечера стоят в длиннющих очередях. По-видимому, так оно и было. Попробуй обвинить в прогулах многодетную мать, которая ушла с работы и стоит в очереди за молоком, сметаной, сыром, вареной колбасой. Поговаривали, что введут визитки и талоны на водку. Иногородние тоже заполонили город и вывозили все, что только можно было еще купить.

Вадим Андреевич с горечью думал, двигаясь в потоке машин по Литейному проспекту, что и рад бы написать в газете о чем-нибудь хорошем, положительном, но где оно хорошее, положительное? Сообщали, что во многих домах не топят и люди мерзнут, как в блокаду, во дворах переполнены мусором железные баки, которые не увозят на свалку; будто враз поголовно исчезли все дворники, никто не скалывает лед на тротуарах, потому и возрос травматизм на улицах, город грязный, замусоренный, куда-то подевались милиционеры, раньше бдительно следящие за правилами уличного движения, контролеры в общественном транспорте. Люди, особенно распустившаяся за последнее время молодежь, переходят улицы, где захочется, полно за рулем пьяных водителей, и хотя возросли штрафы, количество их не убавляется. Одна из лучших городских телепрограмм «600 секунд» — ее уже смотрела вся страна — каждый день сообщала о хулиганстве, насилиях, убийствах, пожарах в городе, критиковала местные и союзные власти, Смольный, но мало что изменилось, наоборот — с каждым днем становилось все хуже и хуже… Эйфория, вызванная перестройкой, начала медленно спадать, вся надежда была на выборы народных депутатов, мол, придут новые деловые люди и наведут наконец-то порядок. Ведь выдвигали кандидатами как раз тех людей, которые больше всех на митингах и по телевидению обличали, критиковали, ругали власти…

Вспомнив про «600 секунд» и страшные репортажи о насилиях и убийствах, Вадим Андреевич свернул на улицу Жуковского и поехал к школе, где училась Маша. Лина просила его сегодня забрать ее, раз он на машине. После Нового года он и жена встречали дочь из школы, это не так уж далеко. По пути Вадим Андреевич заехал в хозяйственный магазин, он уже несколько месяцев искал канистры. Зимой в городе еще можно было заправиться бензином, вот и хотелось взять в запас, но канистр нигде не было. Вот к весне, когда снова начнутся перебои с бензином и выстроятся километровые очереди, может, где-нибудь, глядишь, и выкинут канистры по спекулятивным цепам…

Остановившись у сквера с заснеженными скамьями и голыми черными деревьями, Вадим Андреевич не стал выходить из машины — Машу он увидит и отсюда.

Он взял с сиденья газету, пахнущую типографской краской, развернул: статьи острые, проблемные. Петр Семенович Румянов разразился трехколонником на второй полосе, пишет о безобразном выступлении «Пятого колеса», где подвергли осмеянию писателя Михаила Шолохова. Худенький язвительный журналист снова стал обвинять крупнейшего русского писателя в том, что он якобы использовал материал для «Тихого Дона», принадлежавший белогвардейскому офицеру Федору Клыкову, хотя даже шведская Академия при помощи ЭВМ доказала, что великий роман века написан Шолоховым, а дореволюционный писатель Клыков никакого отношения к нему не имеет. Бойкий журналист не только оболгал Шолохова, по и пренебрежительно отзывался о нем в недопустимом тоне. Вадим Андреевич полностью разделял гневный пафос статьи, но ему не совсем понравилось, что бывший редактор «Великопольского рабочего» стал восхвалять былые порядки, насаждаемые коммунистами-идеологами: мол, раньше бы за такие высказывания не погладили по головке… Этого сейчас не надо было бы писать, как говорится, отдает нафталином. О том, что было раньше, уж лучше бы помалкивал Петр Семенович. Кстати, сам не раз плакался Вадиму — своему шоферу, что его душит горком партии, заставляет печатать лживые материалы и тому подобное… Или память у Румянова коротка, или старые люди более терпимы к прошлому, чем молодежь?..

Увлекшись газетой, он не заметил, как из школьных дверей потянулись во двор ребятишки. Дочь он увидел, когда она подошла к распахнутой дверце такси и нагнулась, по-видимому, отвечая на какой-то вопрос. «Волга» с лиловой нашлепкой на крыше стояла метрах в двадцати, у металлической сетки школьного забора. В ней смутно маячили три головы: шофера и двух пассажиров на заднем сиденье. Мимо машины пробегали мальчишки в распахнутых пальто, с портфелями и сумками в руках. Вадим Андреевич еще обратил внимание, что ни у кого из них на груди нет красных галстуков. Он уже собрался посигналить дочери, которая не заметила его машины. Зимой он редко ездил, только из-за газеты взял ее со стоянки. В холода трудно завести долго стоявшую на приколе машину. И тут произошло вот что: дверь распахнулась еще шире, оттуда высунулась длинная рука в дубленке и затащила Машу внутрь. Издали можно было подумать, что вежливый человек просто помог девочке залезть в машину. «Волга» рванулась с места и понеслась по обледенелой дороге к Некрасовскому рынку. Ее немного занесло на повороте. Все произошло так быстро и неожиданно, что Вадим Андреевич еще какое-то время сидел с газетой в руках и, раскрыв рот, растерянно провожал взглядом желтое такси. В следующее мгновение он отшвырнул газету, включил мотор и рванулся за «Волгой». Его тоже занесло сразу за светофором. Такси влилось в ноток машин, двигающихся к Суворовскому проспекту. Перед Вадимом Андреевичем было три машины, номер такси он запомнил, теперь выглядывал милиционера с рацией, чтобы сообщить ему о случившемся. В заграничных фильмах он часто видел, как одна машина преследует другую: тут обязательно прыгающие как зайцы прохожие, столкновения с транспортом, попадающиеся на пути картонные коробки, богатые рынки, когда на дорогу просыпаются горы яблок, апельсинов или других фруктов. Россия — бедная страна и у нас машиной не бьют в другую машину, такого обилия фруктов на прилавках советские люди не видели годами. А картонные коробки с дырками от кубинских апельсинов сразу же подбирают у ларьков и магазинов. Так что Белосельскому и в голову не пришло бить бампером в зад таксиста. Не зная, что делать, он все же вплотную приблизился к «Волге» и теперь отчетливо видел через заднее стекло двух чернявых хорошо одетых мужчин и съежившуюся у самой дверцы Машу. Один из мужчин нагнулся к ней и, обняв за плечи, что-то говорил, но девочка на него не смотрела. Она дергала плечиком, но мужчина не отпускал. На голове ее не было шерстяной шапочки, золотистые, как у матери, волосы рассыпались по меховому воротнику синей курточки. Растопыренная ладонь мужчины приподнялась с плеча девочки и коснулась ее волос возле тонкой белой шеи. И тут Вадим Андреевич, закусив губу, боднул носом в зад «Волги». Он видел как выгнулся хромированный бампер, а багажник с блестящим замком-кнопкой, распахнулся, закрыв заднее окно. Как и следовало ожидать, разгневанный таксист прижался к тротуару (это случилось на Четвертой Советской улице) выскочил из кабины и бросился осматривать повреждение. Остановившийся вплотную Белосельский тоже выскочил из «Жигулей», но оба чернявых мужчины уже сообразили, в чем дело, и один за другим выпрыгнули на проезжую часть и припустили к тротуару. Машины резко тормозили, чтобы не сбить их.

— Садись в мою машину! — крикнул глазеющей на него широко раскрытыми глазами дочери Вадим Андреевич и рванул за похитителями. Таксист — коренастый мужчина в кожанке и синем берете, стоя у помятого раскрытого багажника, удивленно смотрел на него.

Чернявые мужчины в широких кепках и дубленках, оглядываясь, уже бежали по обледенелому тротуару, заставляя прохожих шарахаться по сторонам. Их ноги, обутые в высокие желтые сапоги на меху, так и мелькали. Один из них нырнул в ближайшую арку, а второй скрылся за длиннющей очередью, стоявшей в винный магазин. И никому не пришло в голову остановить их или хотя бы подставить подножку. Люди равнодушно смотрели вслед бегущим и шли по своим делам. Никто не пошевелился и в очереди. И ни одного милиционера!

Вернувшись к машине — хорошо, что еще не уехал таксист, — разгоряченный Вадим Андреевич открыл дверцу «Жигулей» и в сердцах сказал:

— Зачем ты, идиотка, полезла в такси?

Это было не так, он ведь видел, что Машу силком туда затащили, но в нем еще не улегся гнев, азарт погони.

Маша взмахнула черными ресницами, они у нее были длинными и пушистыми, как у матери в молодости, и проговорила:

— Они спросили, как доехать до Некрасовского рынка, я стала объяснять и… вдруг очутилась в машине.

— Ты что же это, мастер, — укоризненно сказал шофер, оценивающе глядя на него. — Весь зад мне разворотил… Тут ремонта на пару сотен.

— Перебьешься, — заметил Белосельский, подходя к нему, — Скажи лучше, что это были за люди? Они дочь мою силком затолкали в твою машину и ты, скотина, ни слова не сказав, повез их!

— Такая моя работа: мне платят, я и везу, — пробурчал шофер, сообразивший, что дело тут темное и может плохо для него обернуться, — Люди-то разные, каждому в душу не заглянешь.

— В душу! Достаточно было посмотреть на их рожи!

— Мало ли кто ко мне садится? — бросив взгляд на бампер, сердито заметил таксист.

— Ты же видел, что они затевают гнусное преступление?

— Они попросили подъехать к школе и подождать знакомую, — в грубом голосе шофера послышались тревожные нотки, — А что у них за дела — разве это меня касается?

— Кто хоть они?

— Откуда я знаю? — пожал плечами шофер, — Остановили меня у Некрасовского рынка, школу эту знают… Девочка не кричала, не возмущалась. Я и подумал, что это их знакомая.

— Куда велели ехать? — допрашивал Вадим Андреевич. Шофер все больше мрачнел и уже не смотрел на свой помятый багажник.

— На Охту, а номер дома не назвали… Послушайте, товарищ, я тут ни при чем. Клиенты у нас разные, есть и такие, что ножик в спину тычут нашему брату, таксисту. Режут и убивают. А эти вроде на бандитов не похожи: хорошо одеты, вежливые, бабок у них полно. Не торопясь, сунули мне четвертак.

Вадим Андреевич перевел взгляд на свою машину: бампер тоже смят посередине, капот с правой стороны вдавился внутрь, одна фара разбита.

— Раз такое дело, — перехватив его взгляд, просительно заговорил шофер, — разойдемся по-мирному, без милиции? Оба пострадали… Это что, твоя дочь?

— Катись ты к черту! — отвернулся от него Белосельский и пошел к машине. Наверное, таксист не врет, этих южан он не знает, зато знает, что рыночники хорошо платят за проезд. Ну а если что прояснится, его всегда можно по номеру машины найти. Да, у них ведь на торпеде прикреплена табличка с фамилией шофера. Он вернулся к «Волге», заглянул в кабину.

— Если ты понадобишься, товарищ Рыжиков А. И., я тебя найду, — не прощанье сказал ему Вадим Андреевич. — Тебе в таксопарке быстро отремонтируют, а мне придется покрутиться…

— У нас тоже без бабок никто пальцем не пошевелит, — проворчал таксист, хлопая не закрывающимся багажником.

— Ты хоть испугалась? — спросил он Машу, трогая машину. Нужно готовить сотню и отогнать в гараж к знакомому автослесарю, тут работы на неделю, не меньше.

— Это рэкетиры, папа?

Может, и впрямь рэкетиры? Мстят Белосельскому за «Русскую газету»? Подкупили их? Вряд ли, скорее всего зажравшиеся торгаши с Некрасовского рынка. Именно такие покупают наших девчонок, денег у них как грязи. Уж это-то Вадим Андреевич прекрасно знает, сам поработал не один месяц грузчиком на рынке…

— Что они тебе говорили?

— Сказали, что у них видео, покажут американский фильм… Я стала кричать, но с усиками, кажется, звать его Гига или Гиря зажал мне кожаной перчаткой рог и пригрозил, что нос сломает, если я пикну.

— Нос?

— Так он сказал.

— А что же таксист? Рыжиков А. И.?

— Он молчал и делал вид, что ничего не слышит.

— Они тебя… лапали? — помолчав, спросил Вадим Андреевич.

Гнев снова овладевал им. Почему милиция допустила, что в Ленинград едут отбросы из южных республик и Средней Азии и творят здесь, что вздумается? Ведь чаще всего у нас задерживают за бандитизм, насилие, квартирные кражи приезжих гастролеров. И до чего обнаглели: стали прямо у школы хватать и засовывать в машины красивых девочек!

— Этот Гига потрогал мою грудь и сказал, что я прекрасна, как царица Тамара. Кто это такая?

— И ты стерпела?

— Я решила, когда машина остановится, звать людей на помощь.

— Людям наплевать на все на свете! — вырвалось у него.

— А что же я должна была делать?

— По твоему виду не скажешь, что ты сильно напугалась, — покачал головой Вадим Андреевич.

— Я знала, что ты меня выручишь, — улыбнулась Маша. Синие глаза ее блеснули, — И потом я увидела нашу машину и тебя за рулем. И мне стало не страшно. Я знала, что ты бы с ними обоими справился.

— А где твой… приятель-портфеленосец? — спросил он, вспомнив про высокого худощавого парнишку из школы, — Когда надо, его нет…

— A-а, Костя Ильин… — улыбнулась Маша, — Мы с ним поругались. Дурачок он. С ним скучно.

— А с этими было весело? — сварливо спросил Вадим Андреевич.

— Я бы им все рожи расцарапала, если бы они до меня дотронулись, — беспечно ответила дочь.

— Что же этого Гигу или Гирю не тронула?

— Мне же не больно было.

— Машенька, ради Бога, не заговаривай больше с незнакомыми мужчинами, — проникновенно проговорил Вадим Андреевич, останавливаясь у своей парадной, — Беги от них, как от чумы!

— Не все же такие, папа! — укоризненно посмотрела на него дочь. И он подумал, что она уже не маленькая наивная девочка и его отцовские советы — пустой звук для нее. Он проводил ее взглядом: высокая, стройная, длинные ровные ноги и попка уже крепкая, круглая. Почти такой впервые увидел он на берегу Чистой свою Аэлиту в 1963 году… Вспомнилась давнишняя поговорка: «малые детки — малые заботы, большие дети — большие заботы!» Может, пословица звучит и не так, но смысл точный.

Маша обернулась от двери в парадную, пристально посмотрела на него. Аккуратный тонкий носик ее сморщился.

— Папа, пожалуйста, не называй меня идиоткой? — сказала она.

— Извини, — усмехнулся он, — Наверное, я идиот.

— Меня так никто не называет… — хлопнула тяжеловатая дверь и дочь исчезла.

На черной липе в сквере сидела ворона и косила на него блестящим круглым глазом. Ветви на дереве уже не искрились изморозью, с крыш свисали желтые сосульки — наверное, скоро закапает, в городе долго мороз не держится. И будто в подтверждение этой мысли с покатой крыши с обвальным шумом съехал увесистый шмат снега и белыми брызгами разлетелся под окнами большого кирпичного дома. Ворона свечой взлетела, несколько раз отчаянно каркнула и серым трепыхающимся лоскутом скрылась за соседним домом.

 

8. Отец и дочь

Вадим Андреевич сидел за письменным столом в большой комнате, одновременно служащей и кабинетом, и спальней, и писал гневную статью о разгуле преступности в свою газету. Сюда вошел и случай, произошедший у школы. Как же так получилось, что родители теперь должны встречать своих дочерей-подростков после уроков, иначе самых симпатичных девочек могут запросто силком посадить в машину и увезти в какой-нибудь притон. В средние века похищали девушек, чтобы с ними обвенчаться, а ныне — садистски изнасиловать, а то и убить. В вечерних программах телевидения все чаще показывали портреты детей, подростков и объявляли, что они исчезли из дома, и если кто-либо видел их, то пусть сообщит по такому-то телефону в райотдел милиции. Подавляющее число преступлений, насилий, зверских убийств совершали в Ленинграде приезжие из южных республик и Средней Азии. Трудно представить, чтобы кто-либо из русских в этих же самых республиках изнасиловал или зверски убил грузинку, узбечку или казашку. Что бы тогда было в этом городе? Вырезали бы всех русских… Местные власти, якобы опасаясь возникновения межнациональных конфликтов, не принимали решительных мер, чтобы оградить ленинградцев от террора распоясавшихся приезжих бандитов. Даже пускались на такие объяснения для дураков: мол, там, в республиках, большая незанятость населения на работе, вот молодые люди и становятся преступниками от безделья и неустроенности. Своих соотечественников они опасаются грабить и убивать, вот и едут скопом в Россию, где проживает самое незащищенное в правовом смысле население. И терпимость русских ко всем невзгодам и притеснениям общеизвестна. С момента образования Союза советских нерушимых республик из России растаскивают все национальные богатства по окраинам. Все прорехи там покрываются из бюджета одной России. Десятилетия россияне работают как рабы на государство, которое заработанные средства тратит на дикие, экологически вредные проекты или затыкают ими дырки в республиках. В Россию — ничего, а из России — все, что только возможно, выкачивается. Каждый год десятки миллиардов рублей идут в республики, вот там за чужой счет и развилось национальное самосознание, а русские все больше нищали, становились бесправными, беззащитными и денационализированными. Каждый новый правитель старался поскорее всему миру доказать, что он интернационалист и, будучи по национальности русским, все готов был отдать другим народам, отрывая от своих соотечественников. А сколько средств за границу? Поддерживались дикие для России режимы, туда тоже перекачивались из нее миллиарды. От себя лично правители никогда ничего не отрывали, потому что жили неизмеримо обеспеченнее и богаче самых расточительных российских вельмож и царей! И в отличие от них ни за что не отвечали. Жили по принципу: после нас хоть потоп!..

— Папа, я сегодня вышла из комсомола и сдала секретарю свой билет, — произнесла неслышно вошедшая в комнату дочь.

— Что так? — рассеянно спросил Вадим Андреевич, погруженный в свои мысли о статье.

— Нам внушали, что быть комсомольцем — это почетно, на собраниях мы пели, гимны и про паровоз, у которого в Коммуне остановка, а на самом деле комсомольские лидеры были аморальными типами, обманщиками и развратниками. Ты видел фильм «ЧП районного масштаба»?

Этот фильм он не видел, но слышал, что в нем довольно точно и откровенно показали истинную суть комсомольских функционеров, их лживую мораль, развращенность, карьеризм.

— Мало ли что показывают в кино, — сказал Вадим Андреевич. — Теперь модно все и всех критиковать, как же — гласность! Но тут тоже надо еще разобраться, что это за гласность и кому она на данный момент выгодна. Хороша гласность объективная, а я пока читаю в наших газетах субъективные материалы. Русским хуже всех в стране живется, а когда они начинают поднимать голову и возмущаться, наша печать тут же начинает обвинять их в национализме и шовинизме. Все волнения в республиках, даже нападения на русских людей в их жилищах эта же печать объясняет всплеском национального самосознания меньшинств. Там все можно, а русским и рта раскрыть нельзя, иначе тут же приклеят ярлык, как обществу «Память». Сиди, русский, в дерьме и не чирикай.

— Ты не будешь меня ругать? — взглянула на него Маша. Казалось, она не слышала его слов.

— За что? — удивился отец, — Правильно и сделала, что ушла из этой насквозь прогнившей аморальной организации. Мне всегда были отвратительны молодые краснорожие жеребчики с комсомольскими значками, разъезжающие на черных лимузинах и сидящие в роскошных кабинетах. А об их развращенности и распутстве и раньше ходили легенды. Одного комсомольского вождя жена застукала с балеруном в ванне…

— А что они там делали? — вскинула на него глазищи Маша, — Мылись?

— Я бы это… мытьем не назвал… — уклонился от прямого ответа Вадим Андреевич. Стоит ли девочку посвящать в грязную жизнь содомистов, — В общем, комсомол — верный прихвостень партии большевиков. Жеребчики из комсомольских комитетов прямым ходом идут в райкомы, обкомы КПСС.

— Разве ты не был комсомольцем?

— Я даже пионером не был, — улыбнулся Вадим Андреевич, — И Павлик Морозов мне никогда не нравился, хотя бедный мальчишка был одурачен человеконенавистнической пропагандой.

— За что же ему памятник поставили?

— За предательство. Десятки лет в СССР предательство почиталось добрым делом: сын доносил на отца, брат на брата, жена на мужа. И это одобряли партия, комсомол, пионерия. Детей заставляли отрекаться от своих родителей, облыжно объявленных врагами народа.

— Ты ведь не отрекся?

— Я все с младых ногтей, дорогая девочка, знал про большевистский переворот, истребление инородцами русской национальной интеллигенции, зверское убийство царской семьи, про голод на Волге, расправу над казачеством… Я боготворил своих родителей, они ничего от меня не скрывали.

— Правда, что дедушка Андрей был князь?

— И я, и ты, и Дима — мы все славного русского княжеского рода, — с достоинством произнес Белосельский.

— Я не знаю, как было раньше, но сейчас стало очень плохо, — сказала Маша, — Я, папа, не верю учителям, взрослым…

— Я думаю, рано или поздно все у нас изменится, только вот не знаю, в какую сторону…

— Софья Соломоновна, наша учительница по литературе, сказала, что не надо мне было выходить из комсомола, мол, сильно повредит при сдаче экзаменов на аттестат зрелости, я ведь иду на медаль. И еще Софья Соломоновна назвала твою газету антисемитской и этой… черносотенной.

— Ей нравятся газеты, где русских поносят? — сказал Вадим Андреевич — А русских унижают и обвиняют во всех смертных грехах все другие газеты. Она лжет, Маша. «Русская газета» правду пишет о бедственном положении русских в СССР. А таким, как твоя Софья Соломоновна, и ей подобным, хочется, чтобы русские всегда были бесправными, тогда легче ими помыкать.

— Она не моя, папа…

— Софья Соломоновна — типичная наглая русофобка, — стал горячиться Вадим Андреевич. Его всегда раздражала эта жестокая несправедливость: всем нациям в СССР позволено говорить о своем национальном самосознании, русским же запрещено! Никого из националов еще не обозвали «шовинистами», «черносотенцами», а русских — постоянно, хотя вся история свидетельствует, что более интернационального народа, чем русские, вообще нет в мире! Уже в некоторых республиках, особенно в прибалтийских, начинают прижимать русских, подталкивая их к выезду оттуда. Русские же никому еще из населяющих наши города и села не предложили покидать их. Как же так случилось, что все средства массовой информации ополчились именно на русских? И с каждым месяцем все сильнее идет наступление на них: в республиках и у нас, дома. Даже учительница Софья Соломоновна обзывает «Русскую газету» «антисемитской», хотя там еще не было опубликовано ни одного резко критичного материала против евреев! Захватив все газеты-журналы, кино, театры, издательства, они навязывают русским антирусскую политику, с бешеной злобой нападают на любой русский орган печати, посмевший противоречить им. Русские должны жить по их указке, должны забыть, что они русские… Кто же в стране направляет всю нашу печать, радио-телевидение? Восхваляют евреев и уничтожают русских? Не дают им головы поднять! А вот националов побаиваются… Обвиняют русских в создании империи, но ведь стоит только поглядеть на списки первого советского правительства, много ли там было русских? Единицы! Кто возглавлял ГПУ, партию, правительство, все до одного наркоматы? Кто были начальники Беломорканалов и лагерей уничтожения русских людей? Почему же об этом молчат средства массовой информации? До сих пор живет и здравствует кровавый палач русского народа, разрушитель храмов и церквей Лазарь Каганович? Что-то не видно разоблачительных статей о его кровавых делах? И до сих пор Екатеринбург носит имя Якова Свердлова, на совести которого миллионы невинно погубленных русских людей!

Русские в революцию семнадцатого года были так же обмануты большевиками, как и другие народы. А пострадали за годы советской власти в десятки, сотни раз больше всех других народов. Почему об этом молчат средства массовой информации?..

А стоило «Русской газете» даже слегка коснуться этой проблемы, как сразу ее обвиняли в антисемитизме, шовинизме даже в фашизме. И такое же говорили в адрес и некоторых других печатных органов в Москве. Даже «Свобода» злобно проехалась по «Русской газете». Любой печатный орган, вставший на защиту русского народа, сразу же обвинялся в антисемитизме, шовинизме, вся королевская печатная рать обрушила свой гнев на эти издания с маленькими тиражами… Как же пробудить самосознание русского народа, как писать о возрождении России, когда даже мельчайшие проблески этого сознания тут же опошляются, душатся, высмеиваются, преследуются. Особенную ненависть вызывают русские интеллигенты, не купленные новоявленными хозяевами России. Их готовы на части разорвать…

Не хотелось все это говорить дочери Вадиму Андреевичу, но и молчать было преступно: Маша должна знать, что волнует его. И любого честного русского интеллигента. Лина полностью разделяла позицию мужа, но она мягкая, добрая женщина и не трибун. Но сколько оболваненных печатью и телевидением тысяч, миллионов русских верили и верят этому нескончаемому потоку лживой информации и, толком даже не зная, что такое антисемитизм и шовинизм, косо смотрят на патриотов! А разве не точно так же оболванивали и обманывали большевики русских в семнадцатом? Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев — разве они не потчевали народы сладкими обещаниями о торжестве коммунизма? Сами живя в созданном партией для себя и своих прихлебателей коммунизме, они творили беззакония, создавали собственные культы, обогащались, особенно при Брежневе, когда липовая идея социализма была доведена до полного абсурда, а распад общества, воровство, лихоимство приняли глобальные размеры. Куда там до них царским мздоимцам-чиновникам, бравшим взятки гусями и яйцами! Да и знали ли вожди пролетариата сами-то, что такое коммунизм, придуманный ненавистником русского народа сатанистом Марксом, поклоняющимся Дьяволу? Из последних, только сейчас опубликованных, работ Ленина ясно, что он на закате жизни не верил в идеи коммунизма, да и социализм в России считал роковой ошибкой. Так что в самом своем зародыше большевизм был лживой и человеконенавистнической организацией, привнесенной в Россию извне десантом заморских революционеров.

— Папа, мои одноклассницы прочитали в «Авроре» «Интердевочку» и решили сразу после школы стать валютными проститутками, — сказала дочь. — Можно красиво одеваться, иметь дорогие вещи и много долларов.

— А что по этому поводу сказала учительница по литературе Софья Соломоновна? — спросил Вадим Андреевич.

— Она сказала, что это замечательная повесть и рекомендовала всем прочесть, мы писали сочинение на эту тему.

— А ты как относишься к этой грязной повестушке?

— Красивая девушка за одну ночь может заработать столько, сколько профессор не зарабатывает за месяц, — явно повторяя чьи-то слова, произнесла Маша.

— Ну а совесть, девичья честь, наконец, обыкновенная порядочность? Неужели какая-то пошлая книжонка перекрыла в сознании молодежи всю великую чистую русскую литературу?

— Честь, совесть… — насмешливо повторила дочь. — Как раз эти самые слова произносили комсомольские секретари на наших собраниях, а сами, оказывается, развратничали и пили как сапожники. Ты считаешь, что лучше девушке после школы надеть на себя оранжевую куртку и с лопатой и кувалдой в руках работать на железной дороге? Эти валютные проститутки имеют все: французские духи, одежду от Кардона…

— Кардена, — машинально поправил Вадим Андреевич.

— …могут купить в «Березке» все, что пожелают, — продолжала дочь, — А честные и порядочные девушки ходят в рваных колготках и мечтают о фирменных джинсах и кроссовках… Тс два грузина знаешь что мне обещали? Флакон сторублевых французских духов. И всего-то за то, что они со мной потанцуют…

— Маша, мне неприятно все это слышать, — нахмурился Вадим Андреевич, — Я считаю тебя умной девочкой, уверен, что ты никогда не поддашься на дешевые приманки. Ты должна знать, что порок, как ржавчина, разъедает не только тело, но и душу. Эти юные шлюхи заражаются венерическими болезнями, погибают от СПИДа. Разве валюта и тряпки стоят этого? Машенька, в твоих жилах течет дворянская кровь. Твои предки были аристократами, для которых честь была дороже жизни и благополучия. Твои дедушка и бабушка погибли в день смерти тирана всех времен Сталина. Они прошли в застенках все муки ада. Это были чистые, интеллигентные люди, любящие свою родину. Да что я говорю? Ты все это сто раз слышала от меня… Я сам чудом избежал ареста. И моя дочь, воспитанная на классической русской литературе, вдруг заявляет мне, что ради тряпья и флакона французских духов готова…

— Я не говорила, что я готова! — резко перебила дочь. Он взглянул в ее посветлевшие от гнева синие глаза, в них был вызов. Припухлые яркие губы поджались, а на маленьких скулах появились два розовых пятна. — Я тебе рассказала, что мои подружки говорят, но это не значит, что я разделяю их взгляды…

— Я в этом не сомневался.

— И «Интердевочку» мне было противно читать, а сочинение я не написала…

Вадим Андреевич привлек дочь к себе, посадил на колени. Маша стала тяжелой и скоро нога затекла. От волос ее пахло цветочными духами. Черт возьми, как рано зреют нынешние девчонки! Он почувствовал, что девочке неудобно на его коленях и отпустил ее. Маша присела на диван-кровать, разгладила короткую юбку на круглых коленках. Эта мода носить коротенькие юбки, из-под которых видны трусики, не раздражала Вадима Андреевича, когда это касалось других девушек, но то, что дочь выставляет напоказ свои стройные ножки, не нравилось. Он как-то сказал жене, чтобы она посоветовала Маше носить юбки подлиннее, но дочь, видно, не послушалась.

— Я думаю, Маша, что подобные мысли приходят в голову твоим подружкам потому, что сейчас по телевидению, видео показывают много порнографии, да и такие книжонки, как «Интердевочка», развращают, конечно, но врожденное чувство достоинства, порядочности и чистоты не позволят умной девушке пойти по этому скользкому и опасному пути. — Он понимал, что слова его звучат по-газетному, но как иначе разговаривать на подобные рискованные темы?

— Я еще не знаю, какой у меня будет путь, — печально произнесла Маша, глядя мимо отца на незатейливый пейзаж в черной рамке на стене. — В школе стало неинтересно, сами учителя говорят, что в учебниках, особенно по истории, все наврано, но других нет, на уроках шумно, все занимаются своими делами и не слушают преподавателей, да они и сами иногда не знают, что говорить. Мальчишки толкуют о чемпионе мира по каратэ, Брюсе Ли, Чаке Норрисе, курят теперь прямо в коридоре, девочки от них не отстают: дымят вовсю, ругаются матом и мечтают выйти замуж за любого иностранца — лишь бы уехать из этой жуткой страны. Двух из нашей школы девочек задержали в вестибюле гостиницы «Интурист», они пришли туда познакомиться с финнами… А одну проститутку избили, порвали одежду и пообещали, если она еще раз появится на их территории, глаза выцарапать.

— Ты ведь не такая? — миролюбиво заметил Вадим Андреевич. Впервые он обратил внимание, что Маша умеет быть резкой, жесткой. Когда-то все ее рассуждения о жизни, — правда, они редко вот так, как сегодня, разговаривали — казались ему детскими, наивными. А нынче дочь рассуждает, как взрослая. Упрямая складка прорезала ее чистый лоб. Ну почему родители всегда с опозданием замечают, что их дети стали взрослыми?..

— Я не знаю, папа, какая я, — после продолжительной паузы сказала Маша. Она машинально взяла его шариковую ручку и на чистом листе бумаги чертила какие-то забавные рожицы — Ты видел фильм «Маленькая Вера»?

— А что, интересный? — спросил отец. Он не видел этот фильм, хотя о нем тоже много говорили в городе, писали в газетах. По примеру иностранных фильмов там показан половой акт, много похабщины.

— Это страшный фильм, — задумчиво сказала Маша, — Лучше уж броситься под поезд, чем жить так, как жила Маленькая Вера… Нас Софья Соломоновна всем классом водила на этот фильм. «Вот, ребята, так большинство людей живут в России… Теперь вы понимаете, почему многие умные люди уезжают отсюда?» Так она сказала после просмотра.

— Теперь любят у нас покопаться на помойке, — заметил Вадим Андреевич, — И с каким-то садистским удовольствием это делают советские писатели, кинорежиссеры, журналисты.

— Папа, а ты бы уехал отсюда? — подняла на него крупные синие глаза дочь. И в них было не только любопытство, но и глубокая затаенная тоска.

— Куда? — усмехнулся он, — Кому мы нужны там, за границей? И как это можно уехать из своей страны, где ты родился, где могилы твоих предков?

— Где могилы твоих предков — ты не знаешь, — жестко произнесла Маша. — Дедушку расстреляли, бабушка покончила с собой и неизвестно, где их закопали.

— Такое страшное время было, Маша, — угрюмо ответил Вадим Андреевич — Это страшное время началось с семнадцатого года, мои родители могли еще уехать из России, но они этого не сделали: и мать, и отец честно служили советской власти, но она их уничтожила. Наверное, и я смог бы убежать за рубеж, но мне такое и в голову не приходило. А сейчас в стране начались большие перемены и бежать отсюда — это было бы предательством. Как и в семнадцатом — история часто повторяется, — снова объединенные сионистами антирусские силы у нас и за рубежом стремятся унизить, закабалить коренной народ, натравить русских друг на друга, вызвать ненависть к ним у других народов. Не все еще это понимают, вот я и пытаюсь в своей газете рассказать людям правду.

— Какую правду?

— Не русские совершили революцию, точнее, захватили власть в России, а кучка политических авантюристов, предавших и обманувших народ. Никто еще поименно не назвал их, а я вот хочу это сделать…

— Может, поэтому в странах социализма разрушают памятники Ленину?

— Я думаю, и у нас их скоро будут убирать с площадей и улиц, — сказал Вадим Андреевич, — Полагаю, что и наш город снова будет носить имя святого Петра. Ленин не любил Петербург и столицей сделал Москву.

— Помнишь, когда меня затащили в «Волгу» и куда-то повезли, потом ты меня спросил: испугалась ли я? — перевела разговор на другое дочь, — Мне не было страшно. Эти, в огромных кепках, не показались мне бандитами, они были хорошо одеты и говорили мне приятные вещи. Я не верю, что они могли бы со мной дурно поступить.

— О чем ты говоришь, Маша?! — вырвалось у Вадима Андреевича. — Это грязные насильники, и если уж они решились на похищение, то целой и невредимой ты от них бы никогда не вырвалась, если вообще бы они тебя живой отпустили! Ты что, не смотришь «600 секунд»? Там каждый день показывают жертв насилия. А сколько девочек и мальчиков пропало без вести?

— А мой бы портрет показали по телевизору?

— Это уже чисто девчоночий вопрос! Ей интересно, показали бы ее карточку на экране телевизора, а то, что родители сошли бы с ума от горя, ей как-то невдомек. Послушай меня, — доверительно начал Вадим Андреевич, — Ты красивая девочка, на тебя уже обращают внимание мужчины, юноши и это, естественно, льстит твоему самолюбию, но не забывай, в каком мире ты живешь! Это раньше были рыцари и джентльмены, готовые за честь женщины умереть. За страшные годы советской власти многие люди ожесточились, огрубели, утратили человеческий облик; пока власть была сильна, сохранялся хоть какой-то порядок, пусть даже на страхе перед возмездием, но теперь власть ослабела, на страну надвигается хаос, перестройку некоторые люди восприняли как вседозволенность, сразу полезла вверх кривая преступности. Прикрываясь лозунгами о гуманизме и правах человека, на самом деле так называемые демократы способствуют росту преступности в стране, насилию, возникновению теневой экономики и организованной мафии… Значит, кому-то выгодно, чтобы в стране был хаос, развал, царила преступность.

— Но кому? — спросила дочь.

— Людям, ненавидящим русских, их еще называют русофобами. Вот они, захватив в свои руки все средства массовой информации, повсеместно раздувают эту ненависть к русским, а многие люди привыкли верить печатному слову. Есть же русская пословица: если тебя сто раз обзовут свиньей, ты захрюкаешь.

— Но зачем им это надо?

— Потому, что русские — это самая многочисленная нация в стране, а значит — и самая сильная, и если она будет сплочена и тоже заявит о своих правах и праве на лучшую долю в СССР, то, по мнению русофобов, им придется худо, а этого ни в коем случае нельзя допустить. Вдруг их погонят из газет-журналов, издательств? Ведь РСФСР — самая богатая республика, и если она больше никому не будет так щедро, как сейчас, раздавать свои богатства, то станет сильной, независимой, самостоятельной, а этого больше всего и боятся враги русского парода, захватившие власть. Они привыкли к тому, что русские нищие, бесправные, терпеливые, все отдают другим, а сами, как говорится, перебиваются с хлеба на квас… Русофобам хочется, чтобы такое положение оставалось и дальше. Всем нациям в СССР позволено проявлять свое национальное самосознание — это приветствуется, а стоит русским заикнуться о своих правах и национальном самосознании — вся печать и телевидение обвинят их в национализме, шовинизме! Я об этом уже десятки раз говорил.

— Папа, мне все это трудно понять, — встала с дивана Маша. Она ростом почти с мать — Ты говоришь одно, а Софья Соломоновна наоборот толкует об угрозе антисемитизма, каких-то погромах, обвиняет в разжигании этого самого антисемитизма в стране журналы «Наш современник», «Молодую Гвардию», не советует вообще их читать. Лучшими журналами называет «Огонек», «Дружбу народов», «Знамя»… А твою газету, я тебе говорила, назвала черносотенной. Когда я ее спросила, а что такое «черная сотня», она сказала: читайте Бабеля, Гроссмана и Шолом Алейхема…

— Насчет Гроссмана ничего не скажу, а Бабель и Шолом Алейхем — хорошие еврейские писатели. Советую почитать.

— Я лучше почитаю «Бесов» Достоевского, — улыбнулась Маша, — Софья Соломоновна нам все уши прожужжала, какие замечательные писатели и поэты Трифонов, Бакланов, Рыбаков, Евтушенко, Вознесенский, Окуджава… А «Бесы» и «Дневник писателя» Достоевского не рекомендовала читать. Говорит, он тоже антисемит. У нее все, кто нехорошо отозвался о евреях — антисемиты.

— Кто же тебе сказал про «Бесов» и «Дневник»?

— У нас в классе есть мальчики, которые не верят Софье Соломоновне, читают нелюбимые ею книги, а твою газету называют самой честной и правдивой. И говорят, что она ненавидит русских, а в Израиль не уезжает, так как ей приказали здесь, у нас, оболванивать мальчиков и девочек, чтобы они тоже ненавидели антисемитов.

— Я рад, — улыбнулся Вадим Андреевич, — Значит, не зря мы ночи не спим, делая «Русскую газету».

— Папа, ты больше не встречай меня из школы, — сказала Маша. — Девочки смеются надо мной… Мы теперь ходим домой группой и среди нас есть два мальчика, которые уже год занимаются каратэ. Они даже носят в сумках эти… нунчаки.

— Разве что по пути… — пробормотал Вадим Андреевич. После того случая с такси, он каждый день сопровождал до дому Машу, а когда не мог — ее встречала Лина.

Дочь ушла в другую комнату, а он задумался: Маша умная, конечно, девочка, но этот грязный поток газетно-телевизионной стряпни на сексуальные темы, эти хрипяще-воющие под скрежет электроинструментов юнцы духовно растлевали юношей и девушек, еще не умевших разобраться, что, в конце концов, происходит в мире? От умалчивания и ханжества, без всякого перехода, на них вдруг обрушились порнография, секс, бездарная музыка, если только можно назвать музыкой все то, что с утра до вечера теперь транслируется по радио-телевидению.

Он встал из-за стола, подошел к окну: раскинувшийся перед ним сквер был мокрым и унылым, черные костлявые ветви лип и тополей тянулись к хмурому серому небу, на желтой стене напротив — темные подтеки. Небольшие квадратные окна походили на амбразуры. На железном карнизе хвостами друг к другу нахохлились два голубя. У парадной стояла белая с красным «Скорая помощь», задняя двустворчатая дверца распахнута, в кабине молодой шофер в кепке читал книжку. За кем-то приехали. Скоро должна прийти Лина, она сразу после обеда ушла в магазин. Раз долго нет, значит, стоит за мясом или сосисками.

Мысли снова вернулись к дочери: странно, что она ни разу не говорила, кем хочет стать? Дима — и тот не раз заявлял, что, когда вырастет, будет инженером, очень хочет работать с компьютерами. Часами играет в кинотеатре «Ленинград» на огромных автоматах. Он и сейчас уже не пройдет мимо любой радиодетали, у него свой инструмент, часто просит, чтобы отец сходил с ним на Литейный в магазин «Инструменты» и купил ему плоскогубцы, набор отверток или тиски. Маша много, хотя и бессистемно, читает, книг в доме вдосталь, в обеих комнатах книжные полки заполнены томами почти до потолка. Знал он, что дочь с седьмого класса пишет стихи, но прочитала их родителям всего один раз на Новый год. Стихи, конечно, наивные, подражательные. Тут что-то от Цветаевой и Ахматовой — Маша говорила, что это любимые поэты Софьи Соломоновны, — но есть и свое, собственное. Помнится, тогда Вадим Андреевич посоветовал ей почитать Есенина, Блока, современного Рубцова, не говоря уж о Пушкине и Лермонтове. Он любил этих поэтов.

Впрочем, почему он должен выяснять, кем хочет быть его дочь? Пусть она будет хорошей женой кому-нибудь и заботливой матерью. Разве раньше, когда люди до революции жили патриархально, задумывались родители, кем должны стать их дочери? Заботились о приданом, о хорошем женихе, который составил бы ей счастье. Это только в наш жестокий век родители мучительно решают, какую профессию выбрать для дочери! Маша справедливо заметила, что противоестественно видеть на строительстве шоссейных дорог и на железной дороге молодых и немолодых женщин, одетых в грубые оранжевые безрукавки, с ломами и лопатами в мозолистых руках. Разве это женский труд?

Скрипнула дверь, и голос сына за спиной возвестил:

— Папа, сегодня по телеку американский боевик. Чарльз Бронсон убивает бандитов, вырезавших его семью! Ты не заставляй меня рано ложиться, ладно?

— Благородная тема, — усмехнулся Вадим Андреевич. — В Америке все возможно… Что ж, вместе посмотрим такой замечательный фильм.

— Папа, почему американцы могут в магазине купить пистолет или автомат, чтобы защитить себя, а у нас запрещено? — спросил сын.

— Правительство, боящееся собственный народ, никогда не разрешит людям иметь личное оружие.

— А если к нам бандиты придут и сунут под нос пистолет?

— Ты же не откроешь дверь незнакомым?

— Когда я вырасту большой, обязательно раздобуду пистолет и никому не позволю меня обижать и грабить, — с серьезной миной сказал Дима.

— Можно и без оружия научиться не давать себя в обиду.

— Ты меня научишь?

— Когда подрастешь…

— Вот так всегда, — вздохнул Дима, — Когда же я подрасту, черт побери!

— Я тебе сам скажу, — пообещал отец.

— У Толика Пинчука вчера взорвался цветной телевизор, хорошо, что не загорелся. Можно, он придет смотреть кино к нам? — попросил он.

— Ради Бога, — сказал Вадим Андреевич. — А теперь, дружочек, оставь меня одного, я еще немного поработаю.

 

9. Вера Хитрова

На Невском проспекте, у памятника Екатерины Вадим Андреевич стал свидетелем схватки двух групп рэкетиров. Он шел вдоль ряда выставленных художниками картин, икон, матрешек, деревянных маленьких скульптурок. Тут же, прямо на улице были установлены мольберты, и молодые художники предлагали прохожим написать их портрет за полчаса карандашом или углем. Некоторые пейзажи, городские картинки были написаны недурно, иногда Вадим Андреевич приобретал их. Только в наших квартирах и развесить-то их негде. Большие полотна могут приобретать лишь люди, имеющие многоквартирные хоромы. Нравились ему и иконы святых угодников, художники уверяли, что они освящены в храмах служителями культа. Его на этот раз заинтересовал пейзаж Зимней канавки размером с тетрадный лист. Юноша с мягкой русой бородкой беседовал неподалеку с другим художником. Надо сказать, что парни не хватали прохожих за рукава и не навязывали свои работы, держались с достоинством, иногда делали вид, что вообще они тут посторонние, не сразу и поймешь, кто продаст картины, а кто их смотрит.

У чугунной ограды послышались грубые громкие голоса, художники поворачивали голову в ту сторону. День был пасмурный, небо облачное, мокрый асфальт блестел. Из водосточных труб брызгали гонкие струйки. Но на Невском в любую погоду многолюдно, впрочем, как и на всех проспектах. Прохожие двигались по тротуарам вдоль красочных витрин магазинов. Витрины-то были красивыми, а в магазинах выбор не велик. Бросались в глаза приезжие с сумками и котомками. Их глаза жадно шарили по витринам, они толкали прохожих, целеустремленно пробираясь к дверям, и внутри лезли к прилавкам, хватали все, что под руку попадется. Особенно неистовствали южане и азиаты, эти осаждали комиссионки, отделы ковров и бытовой техники. Нашествие приезжих в Ленинград раздражало коренных жителей, вывозили все продукты, промышленные и строительные товары. Тысячи машин с иногородними номерами выстраивались вдоль магазинов, городских рынков, появились там старушки, торгующие полиэтиленовыми пакетами. Покупали их за тридцать-сорок копеек, а продавали по рублю, более-менее преследуемая ранее спекуляция победно выбиралась из подполья, стремительно набирала темпы. Открывались кооперативные кафе, магазины, торгующие иностранными товарами, цены на которые потрясали своей нелепостью. Не верилось, что кто-то может купить японский телевизор за пятнадцать тысяч или кофемолку, импортную дрель за три тысячи, утюг — за тысячу рублей, но, по-видимому, покупали, раз магазины и ларьки процветали и даже нанимали для охраны милиционеров. В газетах писали, что некоторые кооператоры зарабатывают в месяц по пять-десять тысяч. Были и такие, что по сотне тысяч. Эти могли купить что угодно, у них теперь денег как грязи… Подобное выражение по отношению к кооператорам Вадим Андреевич не раз уже слышал. Появились и рэкетиры, или, по-русски — гнусные вымогатели. Эти ничего не производили и не продавали, а пользуясь оружием, силой, угрозами заставляли кооператоров, да и не только их, выплачивать солидный процент с выручки. Взяли под контроль и молодых художников-студентов. Слышать про рэкетиров Вадим Андреевич слышал, даже опубликовал в газете статью про них, но вот увидел дюжих, одетых в кожу молодчиков сегодня впервые…

Трое чернявых южан прямо на Невском схватились с двумя широкоплечими парнями в кожаных куртках. Один из южан, какой он национальности Вадим Андреевич не определил, уже лежал с окровавленным лицом у чугунной решетки, а остальные двое с финками в руках, скаля зубы, наступали на парней в куртках. У тех вроде бы холодного оружия не видно, но парии не очень-то испугались. Один из них ногой ловко выбил финку из рук ближайшего к ним южанина. В следующее мгновение его увесистый кулак обрушился тому на подбородок. Южанин испустил гортанный вскрик и отлетел к решетке. Его приятель попытался нырнуть в толпу, окружившую дерущихся, но тут его сграбастали два подоспевших милиционера. Парни в куртках и не сделали попытки убежать, Вадим Андреевич заключил, что они тоже переодетые милиционеры, но когда подъехал, по-видимому, вызванный по рации желто-синий милицейский «газик», их тоже посадили туда. Грузины, яростно жестикулируя, что-то быстро лопотали, показывая на парией, но их не слушали. И тоже впихнули в машину.

— Рэкетиры… Не поделили территорию, — услышал Белосельский разговор двух бородатых художников, — Эти грузины с месяц «щипали» нас, а потом появились экс-спортсмены из какого-то общества и тоже потребовали «табош».

— Сколько ты им отстегивал?

— Они, сволочи, брали с каждой проданной картинки! Приходили утром, считали работы, записывали в блокнотик, а вечером, проверив, называли сумму…

— Я раз послал их… Пять картинок ножом изрезали.

— Может, теперь отстанут?

— Не они — так другие данью обложат! Их тут, подонков, крутится до черта…

Внезапно разговор смолк, оба художника, до этого мало обращавших внимание на покупателей, разглядывающих их работы, засуетились, бросились к своим стендам, вернее, чугунным решеткам, к которым были прикреплены картинки, иконы, пейзажи, закипали головами, заулыбались, один что-то залопотал по-английски. Оказалось, что к ним подошли иностранные туристы. Это были самые выгодные покупатели, они платили долларами, марками…

Из подземного перехода у Гостиного доносились звуки труб духового оркестра. Музыканты, глядя как бы сквозь поток прохожих, усердно дули в свои латунные трубы, у их ног на коврике валялась мелочь, рубли. У Вадима Андреевича всегда эта картина вызывала тягостное чувство: хорошую народную музыку почти начисто вытеснили волосатые хрипуны с электроинструментами. И вот профессиональные музыканты в подземных переходах, метро и прямо на улицах играют ради куска хлеба насущного. Появилось много нищих, калек у храмов и церквей, неимущие старики по утрам рылись на помойках, выискивая съедобное и выброшенные бутылки, которые можно было сдать. Город все больше нищал и дичал…

На улицу Бродского с Невского медленно поворачивал вишневый, с чисто вымытыми окнами, интуристовский «Икарус». Вадиму Андреевичу показалось, что у отсека шофера мелькнуло лицо Веры Арсеньевны Хитровой. Не отдавая себе отчета, он пошел к парадной гостиницы «Европейская», где остановился автобус. Из него выходили иностранцы с сумками, фотоаппаратами. Они разительно отличались от прохожих на улицах города. Нет, не одеждой, ленинградцы тоже были модно одеты и в этом отношении мало чем отличались от иностранцев. Просто те были оживленнее, естественнее, что ли, улыбчивее, приветливее. Оно и понятно: люди приехали отдохнуть, набраться впечатлений в прекрасный город Петра, где тоже бурлит раздутая печатью всего мира перестройка! Они в восторге от Горбачева, готового пойти на любые уступки Америке, от гласности, демократии… Ну а то, что лица горожан угрюмы, — это их мало трогало, как и наши повседневные заботы. Даже наоборот — было приятно, что у них все есть, а у нас — нищета. И опять же их, иностранцев, это не касалось: все лучшее они могут купить в валютных магазинах, им не выдают на поездку каких-то жалких пятнадцать-двадцать пять валютных рублей. Тратьте свои деньги сколько душа пожелает. Глядя на мрачные лица русских, некоторые все же удивляются: что это такое? У них перестройка, демократия, гласность, улыбчивый добряк Горби, а люди вокруг злые, неприветливые, раздражительные! И лица у них такие, что не хочется и обращаться с вопросами даже по-русски…

Веру Арсеньевну он увидел у выхода, она что-то говорила шоферу. Тот в костюме и при галстуке, протирал чистой тряпкой продолговатое зеркало заднего обзора. Иностранцы, переговариваясь, потянулись к дубовой парадной. На дверях тускло светились бронзовые ручки.

— Здравствуй, Вера, — сказал Белосельский.

Хитрова повернула к нему голову в пушистой лисьей шапке, секунду смотрела, будто не узнавая, потом улыбнулась:

— Рада тебя видеть, Вадим!

— Посидим где-нибудь? — предложил он, забыв, что ему нужно было зайти в Дом книги, куда, собственно, он и направлялся. В издательстве «Просвещение» работал знакомый журналист, он обещал помочь с типографией. Тираж «Русской газеты» вырос, и институтская типография зятя Румянова уже не справлялась.

— Пойдем в наш буфет? — кивнула на высокие двери Вера Арсеньевна, — Я тебя угощу датским пивом. Слышал, что Горбачев сказал, посетив в Куйбышеве завод «Жигули»? Такое пиво пить — значит, не уважать свое человеческое достоинство…

— Горбачев много чего наговорил… Даже заявил, что мы будем выпускать лучшие машины в мире, чем только насмешил весь мир.

В буфете было мало народу, хотя в баре было все, что душа пожелает: красивые банки с пивом, бутерброды с красной и черной икрой, осетрина, семга и даже крабы.

— Богато живете! — покачал головой Вадим Андреевич. Такого изобилия дефицитов он многие годы не видел.

— Все на валюту, — заметила Вера Арсеньевна. — Ты знаешь, как наш рубль теперь называют? Деревянный.

Вера Арсеньевна подошла к бармену, он улыбнулся ей, как старой знакомой, положил на тарелку бутерброды с икрой и осетриной, выставил две зеленых с надписями и медалями банки пива и невысокие хрустальные стаканы. Вадим Андреевич повертел в руках жестянку — он еще ни разу не пробовал баночного пива — и протянул Вере:

— Не знаю, как открывать.

Она потянула за овальный язычок, послышался негромкий хлопок, вроде бы даже показался чуть заметный дымок. Пиво было янтарно-прозрачное и на вкус совсем не походило на наше «Жигулевское», которое тоже не так-то просто было купить в городе.

— Это за… деревянные рубли или…

— За финские марки, — улыбнулась Вера, — Нам, интуристовским работникам, иногда перепадает.

— На чай дают?

Светлые глаза женщины потемнели, однако накрашенный рот продолжал улыбаться.

— Я многих финнов знаю, и они просят меня им что-либо купить и платят за это марками, — спокойно ответила она, — Теперь за валюту не преследуют, дорогой Вадим. Даже ты можешь свою «Русскую газету» продавать за инрубли, вернее, за инкопейки и никто тебя за это не осудит. Художники продают за доллары и марки свои картины прямо на улице, кооператоры…

— Об этом я слышал и сегодня видел эту торговлю на Невском, — сказал Вадим Андреевич и, чтобы сгладить свою резкость, рассказал про схватку рэкетиров.

— И ты, конечно, вмешался? — посмотрела она на него серыми с голубизной глазами, вокруг которых уже заметны были тоненькие лучики морщин. Вера Хитрова стала полнее, появился второй подбородок, по в общем-то для своих лет она выглядела неплохо.

— Я даже не понял, что произошло… И тут быстро милиция подоспела.

— Среди бела дня, на Невском, драка… — покачала головой Хитрова — А что делается, когда интуристовский автобус останавливается возле достопримечательных мест! Фарцовщики и спекулянты налетают на иностранцев, как саранча. А вечером в вестибюле и в баре крутятся валютные проститутки. Есть совсем еще зеленые девчонки!

— А милиция?

— Что — милиция? У нас нет закона о проституции.

— Не догадались принять такой закон, считалось, что в СССР нет проституции, — сказал Вадим, — Как и ничего другого предосудительного. У нас же социалистическое общество, а ему чужды пороки капитализма…

Бармен сам принес дымящийся кофе в маленьких фарфоровых чашечках. За соседний столик уселась пожилая пара: круглолицый усатый мужчина в светлой куртке, с японским фотоаппаратом на груди и худощавая длиннолицая женщина с пепельно-голубыми волосами. Они говорили по-немецки. Бармен тоже принес им кофе. Поражало обилие разных напитков в красивых бутылках с иностранными этикетками. Стереомагнитофон «Панасоник», примостившийся на полке среди бутылок и банок с пивом, негромко звучал. Пел Челентано. За широкими окнами кафе совсем другой мир с его нищетой, очередями, ненавистью, хамством, а здесь тихо, на полках — невиданное для простого люда изобилие… Цивилизованная Европа с ее роскошью и благоустроенным бытом внедрялась в Россию, правда, пока все это предназначалось только для приезжих иностранцев…

— Твой отец говорил, что ты…

— Папа вот-вот уйдет из института, — перебила Вера. — Он обвиняет меня в том, что Юра уехал в Италию. Мол, я с детства приучала его к западной роскоши, дарила иностранные вещи, привозила из поездок джинсы, куртки, пластинки, магнитофоны…

Вадим Андреевич слышал от Арсения Владимировича, что сын Веры — Юрий женился на еврейке и уехал в Италию, где у нее были родственники, ранее выехавшие в Израиль, но обосновавшиеся в Неаполе. Юрий закончил филологический факультет ЛГУ по специальности германо-романские языки. Хорошо знал английский, итальянский. С женой он вскоре развелся, а сам поступил на работу в какое-то издательство переводчиком технических текстов. В нынешнее время, когда из СССР выезжали десятки тысяч людей, поступок Юрия никого не удивил, однако Арсений Владимирович сурово осудил внука и корил дочь за него. Он считал, что в такое тревожное время, когда страна меняет свой экономический и политический курс, дай Бог, если это в лучшую сторону, уезжать из нее — предательство. Да и что следовало ожидать от мальчишки, который с «младых ногтей», так выразился Хитров, привык к западному образу жизни, любвеобильная мать еще с пеленок готовила его к другому миру. У нее ведь дома ничего нет национального, все иностранное, вплоть до ложек-вилок. Даже бумажные салфетки и зубочистки из-за границы! Мальчишка всю жизнь щеголял в иностранных одежках, уже в университете подторговывал джинсами, пластами с записями модных певцов, разными штучками-дрючками. Правда, с третьего курса вроде бы поумнел и прекратил эту мелочевку. Оказывается, он готовил себя к более серьезным делам…

Вадим Андреевич несколько раз видел у Хитровых Юру, у него была фамилия первого мужа Веры, юноша произвел на него хорошее впечатление: неглуп, интеллигентен, одет был во все иностранное, но что тут плохого? Кто мог себе это позволить, все приобретали иностранную одежду и обувь. Если советская легкая промышленность не способна выпускать модную, удобную одежду, почему бы, если есть такая возможность, не одеваться по-европейски? В этом Белосельский не видел ничего предосудительного. Лина тоже всегда старалась купить себе, ему, детям что-либо заграничное, потому что оно всегда лучше сшито. Взять хотя бы обувь, ну кто из молодых людей носит нашу, отечественную? Разве что в провинции, так и там охотятся за американскими джинсами, итальянскими кроссовками, китайскими пуховиками, западногерманскими ботинками…

— Как он там в заграницах — Юрий? — поинтересовался Вадим Андреевич, приканчивая вторую банку пива. Вера пила только кофе.

— Купил подержанную машину… Кажется, «Феррари».

— Я не о том, — с досадой перебил он. Вера всегда на первый план ставила бытовое благополучие, что, очевидно, раздражало и ее отца, — Скучает по дому, Питеру?

— А ты как думаешь? — холодно взглянула на него Вера Арсеньевна, — Иногда звонит ночью, бодрится, рассказывает, что живет в небольшой квартирке, неплохо зарабатывает, вот машину купил…

Вадим Андреевич с трудом сдержал улыбку, он выпил из банки остатки янтарного пива, поднес стакан к губам. Ну почему Вера не понимает, что все-таки не одно благополучие, а еще что-то есть главное в жизни человека, разумеется, не закоренелого мещанина? Ведь сама несколько лет пожила за рубежом, все там имела, но вот вернулась же на родину? И первое время много говорила о том, что там грызла ее смертельная тоска по дому. К обилию продуктов в супермаркетах, промышленным товарам, которые тебе на каждом шагу навязывает реклама, быстро привыкаешь, а что за всем этим? Чужие вокруг люди, с чуждым русскому человеку меркантилизмом, иной моралью. Только евреи везде, где можно делать деньги, чувствуют себя счастливыми. Вадим Андреевич не слышал ни про одного чисто русского процветающего за рубежом эмигранта. Истинно русский человек только на своей родной земле способен проявить свои таланты. Разве русские виноваты в том, что большую часть их жизни крадут очереди, поиски съестного, товаров; денег у людей стало больше, а товаров и продуктов, наоборот — меньше. А правительство печатает деревянные рубли… Всему миру известно, взять хотя бы наших дореволюционных классиков, что русский человек всегда больше тянулся к духовному, божественному, чем к материальному, чего как раз не скажешь про зарубежье, где деньги и прагматизм решают все. Вся наша классическая литература — это поиск людьми своего духовного идеала. Искания, терзания… Но когда народ довели до нищеты, создали уравниловку, отвратили от религии, Бога, да еще в придачу ко всему украли у него историю и семьдесят с лишним лет обманывали в малом и большом, разве можно ждать от оболваненных людей мгновенного прозрения? Перемены в мышлении? Для этого нужно время, русская печать, где работают русские, правдивая информация обо всем происходящем у нас и в мире. А печать, радио-телевидение, проповедуя гласность, на самом деле снова самым гнусным образом морочат народ, разжигая его низменные инстинкты, как и в проклятом семнадцатом году!..

— …Юра очень переживает, что дед так плохо к нему относится, — дошел до него ровный, чуть глуховатый голос Веры Арсеньевны, — Он любит и уважает его. Но папе скоро семьдесят, он, как и многие в его годы, консерватор. Помнишь, как презирали у нас диссидентов? Вся печать набрасывалась на них, как бешеные собаки, а теперь что? Эта же печать прославляет их, печатает их бездарные порнографические произведения, требует дать им гражданство… Неужели папа не понимает, что Юра может теперь спокойно вернуться домой и никто его не будет преследовать. Но это должен решить сам Юра, а не я или дед. Свобода — это есть и свобода выбора места жительства. Юра ведь не поменял советское гражданство.

— В такое тяжелое для России время ему не стоило бы уезжать.

— А когда в России русскому человеку было легко? — парировала Хитрова. — При царе? Так и там вокруг его главного советника Распутина крутилась разная мразь, используя старца в своих целях.

— Я бы не смог жить за границей, — сказал Вадим Андреевич.

— Я тоже вот не смогла, а сыну пока нравится. Вспомни, раньше многие русские по своей воле уезжали за границу и подолгу там жили, возьми хотя бы Тургенева или наших известных художников Александра Иванова, Брюллова. Подолгу жили там и дворяне, ученые, философы, там учились наши студенты.

— И все возвращались в Россию, — вставил он — А кто оставался — умирал как творческая личность.

— Там хоть своей смертью, а в СССР — лучших людей убивали, да что я говорю? Ты и сам это знаешь.

— Я согласен с тобой, в СССР должны принять закон о свободном въезде и выезде граждан, — сказал Вадим Андреевич, — как это принято во всем цивилизованном мире. В правовом государстве все люди должны ездить, куда им хочется, а пока таким правом у нас пользуются только евреи, твоему сыну пришлось жениться на еврейке, чтобы уехать за рубеж. Разве это справедливо? Посмотри, кто стоит в очередях в посольствах и консульствах на выезд из СССР? Что-то русских я там почти не вижу.

— Да была бы возможность у русских свободно выехать за рубеж, полстраны бы выехало!

— Не верю, — решительно возразил он. — Поначалу, может, и хлынули бы туда, но потом большинство бы вернулись. У русских, как ни у кого, развито чувство Родины. Тут я полностью согласен с твоим отцом. Он ведь тоже, как ученый, мог там остаться, много раз был за границей, но ему такое и в голову бы не пришло. Поэтому и поступок Юрия ему кажется диким. Насколько я знаю твоего сына — поверь, он вернется! Он русский человек.

Вера Арсеньевна долго молчала, крутя в длинных, с золотыми кольцами пальцах хрупкую фарфоровую чашечку. Она делала вид, будто изучает бледный рисунок на ней. То ли куст, то ли букет цветов.

— Наверное, ты прав, — наконец сказала она, — Но я желаю сыну только счастья. И поскорее бы приняли этот закон о въезде и выезде.

— А разве ты не была у него в Неаполе?

— Меня туда с туристами почему-то не посылают, — улыбнулась Вера, — Я ведь не знаю итальянский язык. Моя специальность — английский, французский, немецкий…

— О чем говорят эти двое? — кивнул он на оживленно беседующих за соседним столом немцев.

— Тебе интересно?

— У меня такое ощущение, что они говорят о нас.

— Отто, так зовут мужчину, утверждает, что мы муж и жена, а его приятельница из Кельна говорит, что мы любовники… Ну а сейчас скажу тебе нечто приятное: эта немка-оглобля с лошадиным лицом заявила, что у тебя аристократическое лицо, такие, мол, лица чаще увидишь у дореволюционных русских эмигрантов за рубежом, чем в современной России…

— Почему ты так назвала ее? — удивился Вадим Андреевич, — Милая женщина…

— Потому что она не очень лестно отозвалась обо мне, — улыбнулась Вера.

— Но господин Отто, естественно, с ней не согласился…

— А говоришь, не знаешь немецкий язык!

— Мои родители свободно разговаривали на английском, немецком и латинском языках, — сказал Вадим Андреевич. — Их учили этому с самого детства.

— Господин Отто сказал, что я типичная славянка: белокурая и голубоглазая… И еще он сказал, что когда воевал против России, то в Ровно у него была любовница, очень похожая на меня.

— Пойдем отсюда, — вдруг помрачнел Вадим Андреевич, — Этот буржуазный быт развращает… Я привык к грязным столовкам, водянистому пиву, селедочному винегрету и мутному, захватанному пальцами стакану с яблочным компотом… — Он взглянул на немцев, — А эта дремучая благополучная парочка будто с другой планеты, да и валютное кафе не типичное для России.

Вера улыбнулась, подошла к бармену и заплатила ему марками. Когда они вышли на улицу, где, сверкая стеклами и хромировкой, в ряд стояли разноцветные иностранные автобусы тоже явно не с «нашей планеты», Белосельский сказал:

— Я твой должник… Но я еще ни одного доллара и в руках не держал.

— Не стыдно? — бросила на него сердитый взгляд Вера Арсеньевна, — А хвастаться, что на валюту тебе наплевать, не умно. Придет время — люди за доллары и марки…

— Всю страну распродадут, как это делает наше правительство, — ввернул он.

— …будут наши деревянные рубли охапками отдавать, — закончила она.

— Чтобы на них иностранцы могли скупать в России все, что еще уцелело…

— Я — гид, а не политик.

— Минуточку! — сказал он и бросился к киоску «Союзпечати», где поблизости толстая женщина в длинном черном пальто и теплых сапогах продавала гвоздики. Он взял на червонец десять штук и преподнес Хитровой.

— Спасибо, дорогой! — она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Его рука машинально потянулась стереть помаду.

— Я не оставила следов, — грустно произнесла она.

— Вера, может, как-нибудь зайдешь к нам? — не очень-то уверенно пригласил он.

— Как-нибудь, Вадим! — усмехнулась она, резко повернулась и быстро пошагала к высоким красноватым дверям с ярко начищенными медными ручками гостиницы «Европейская». Походка у нее стала более тяжелой, чем раньше. Хорошо сшитое пальто с меховым воротником подчеркивало неплохо сохранившуюся фигуру.

Он смотрел ей вслед, все еще ощущая тонкий аромат французских духов.

 

10. Тревожная ночь

— Не ходи к ней, — сказала Лина мужу, встав перед дверью. — Рано или поздно это должно было случиться.

— Не слишком ли рано? — угрюмо проронил Вадим Андреевич.

— Ей скоро пятнадцать… Уже три года у нее… Дорогой мой, они теперь рано созревают.

— Я пойду разыщу этого негодяя!

— Ну, а дальше? — взглянула на него жена — Маша говорит, что она сама согласилась. Ей было интересно, как это все происходит в жизни. В кино она не насмотрелась…

— Это она тебе сказала?

— Наверное, мальчик ей понравился…

— Наверное! — зло выкрикнул он, — А где же любовь? Какие-то чувства?

— Прогулки под луной, стихи, романтика… — в тон ему произнесла жена, — У них теперь все по-другому, милый, как ты не можешь этого понять?

— Я этого никогда не пойму… — он развернул ее за плечи, посмотрел в огромные глаза, — Подожди, ты, никак, ее оправдываешь?

— Я знала, что это произойдет, — не моргнув, выдержала его пронзительный взгляд Лина, — Все было бы по-другому, если бы она училась, например, в гимназии или церковно-приходской школе. А здесь такой уж коллектив. Ты что, не знаешь, что сейчас происходит в школах, разных ПТУ?

— От пашей дочери я этого не ожидал… Переживает она хоть?

— Переживает, что не ночевала дома и заставила нас волноваться, а то что стала… женщиной, по-моему, ее мало волнует. Знаешь, что она мне сказала? Мол, это во времена гетевского «Вертера» и карамзинской «Бедной Лизы» то, что произошло с ней, было трагедией, а в наш просвещенный двадцатый век — это так, пустяк! Чистота, невинность, девичья честь — все это устаревшие понятия, так же как домострой, венчание в церкви и «да будет жена вечной до гроба мужу».

— И ты об этом так спокойно говоришь?

— Отцы всегда болезненно воспринимают такие вещи, но, допустим, наша дочь вышла замуж, родила ребенка, а через год или даже раньше развелась, как сейчас часто случается. Что бы ты на это сказал?

— Одно дело — замуж…

— Разница-то какая?! — почти выкрикнула Лина. — Если в школе им ничего не объясняют, а в салонах уже вовсю крутят порнографические видеофильмы, плати пятерку и смотри, как развлекаются в постели красотки на любой вкус с белыми, черными и желтыми мужчинами, так чего же ожидать от нашей молодежи, которой все это в диковинку и хочется тут же самим все попробовать.

— Но Маша-то не такая, — возразил он.

— Каков поп, таков и приход, — вздохнула Лина, — Мальчик, его звать Костя Ильин, он в этом году заканчивает школу, не какой-нибудь насильник с улицы, и Маша сказала, что он влюблен в нее…

— А она?

— Думаю, она и сама не знает…

— Что она тебе рассказала?

— Был школьный вечер, потом они отправились к Косте, его родители уехали на дачу в Зеленогорск, там выпили шампанского…

— И Маша?!

— Танцевали под магнитофон, смотрели по видео эротический фильм, целовались…

— Можешь дальше не рассказывать! — оборвал Вадим Андреевич. — А я как дурак мотался на машине по городу, объезжал всех ее подружек и ведь ни одна не сказала, что она ушла с этим пакостником.

— Его звать Костей Ильиным, — поправила жена, — Кстати, ты его видел с Машей, такой высокий, остролицый юноша. Маша говорит, что он нравится многим девочкам в школе.

— Ну спасибо, утешила!

— Поставь чайник на плиту! — попросила Лина, — А к Маше пока не ходи, она не хочет тебя видеть.

— Она — меня! — хмыкнул он, — В школу-то хоть пойдет? Или она и весь класс не хочет видеть?

— Пойдет-пойдет… Нарежь заодно сыр и пожарь на постном масле гренки, — распорядилась жена.

Когда все собирались на кухне за столом, а Лина разливала из кофейника по чашкам кофе с молоком, Вадим Андреевич старался не смотреть на дочь, невозмутимо намазывавшую на поджаренный хлебец масло. Правда, глаза ее были опущены, а на гладких щеках рдел румянец. Мать стала накладывать ей чайной ложкой в кофе сахарный песок, как обычно Маша предупредила:

— Мне две ложечки.

Глаза у нее были ясные, губы чуть подкрашены, наверное, остались следы поцелуев… Вадим Андреевич чуть не заскрипел зубами: его дочь спала с каким-то… Впрочем, может, этот Костя Ильин и не подонок, Лина говорила, что его отец профессор Технологического института, а мать — директор музыкальной школы, Костя хорошо играет на пианино, много читает и на дому изучает английский язык. К нему учитель приходит. И все-таки знать, что твоя дочь этой ночью предавалась любовным утехам с кем-то… Это больно! Наверное, он и замуж-то отдавал бы ее с неохотой, привык каждое утро видеть ее глазастое милое лицо напротив себя, слышать, как она говорит, чуть растягивая гласные, журчащий смех; для него дочь все еще была девочкой в школьной форме. Правда, грудь ее набухла, бедра округлились, движения стали плавными, походка другая, иногда в улыбке мелькало что-то взрослое, женственное, но видеть в ней созревшую женщину он никак не мог. И сейчас опасался глаза поднять на нее, боялся, что сорвется и в присутствии жены и сына обзовет ее разными нехорошими словами. Ночь они почти всю не спали. Маша заявилась еще в потемках в начале седьмого. Приехала, как только открыли метро. Он успел лишь спросить, где она шлялась всю ночь. Лина, очевидно, с первого взгляда поняла, что произошло, обняла ее за плечи и увела в их комнату. Вадим Андреевич ушел спать в детскую, лег на Машину кровать, но заснуть так и не смог. Он знал, что у него сейчас помятое лицо, синяки под глазами, когда брился электрической бритвой, порезался под носом, чего раньше никогда не случалось. Бритва дергала за щетину, когда отрастала, но чтобы порезаться?.. Он слышал сопенье Димы, неразличимый говор в другой комнате: жена довольно миролюбиво беседовала с дочерью. Он так и задремал под этот невнятный разговор, а когда проснулся, все в доме уже были на ногах. В ванной журчала вода, в прихожей топотал Дима, шуршали по линолеуму шлепанцы жены. Задумавшись, он нечаянно выронил чайную ложку, она звякнула о чашку и упала на пол. Послышался журчащий смешок дочери. Он выпрямился на своей деревянной табуретке, в упор взглянул на нее:

— Смешно?

— А что мне теперь, горько рыдать? — дерзко ответила она. — По-моему, каждый человек волен поступать так, как находит нужным. Про это пишут во всех молодежных газетах.

— Значит, на нас тебе наплевать? — Вадим Андреевич почувствовал, как заходили желваки на щеках. Дочь он никогда не наказывал, Диме случалось от него получать легкие подзатыльники, даже несколько раз врезал ремнем. Надо отдать должное Маше, она никогда не доставляла им повода для крупных разборок. Но сейчас Вадим Андреевич с удовольствием бы надавал ей увесистых пощечин… Вон как нагло смотрит! И синие глаза ее с длинными черными ресницами — мать и дочь блондинки, а вот ресницы и брови у них черные — смотрят дерзко, даже насмешливо.

— Вадим, ты не забыл, что у тебя сегодня встреча с Румяновым, — напомнила Липа. Она, в отличие от мужа, была спокойной и невозмутимой. Дима ел яйцо всмятку и с любопытством поглядывал на взрослых. Он сообразил, что назревает скандал за столом, и был доволен, что его это не касается. Останавливая свой взгляд на сестре, он с таинственным видом улыбался, — мол, я тоже что-то знаю, но пока помалкиваю. Русая челка спускалась на лоб, серые отцовские глаза хитро поблескивали.

— Так можно оправдать вора, убийцу, любого преступника, — не обратив внимания на слова жены, резко сказал Вадим Андреевич.

— Маме было столько же лет, сколько и мне, когда вы… встретились, — улыбнулась дочь.

— Но мама не бросалась на шею первому встречному, — проворчал он.

— Костя ухаживал за мной два года, — спокойно ответила Маша. — Носил мой портфель, как пишут в детских книжках про любовь, вздыхал, краснел, даже один раз поцеловал руку… Я знаю, он всерьез влюблен в меня.

— А ты? Ты влюблена в него?

— Мне стало жалко его, он так умолял, на коленях стоял, и в глазах у нее были слезы. Столько об этом сейчас говорят, пишут, в кино показывают… Мне стало интересно.

— Ей стало интересно! — Вадим Андреевич посмотрел на жену, — Тебе тоже в Великополе было интересно?

— Я уже пс помню, — укоризненно посмотрев ему в глаза, произнесла Лина. И, смутившись, прибавила: — Я в тебя была влюблена, дорогой.

— Спасибо хоть за это! А нашей дочери просто было интересно… И еще жалко ползающего на коленях пакостника!

— Не говори так, — произнесла Лина.

— Папа, я хотела позвонить, но Костя все время нажимал на рычаг, — заговорила Маша. — Мне очень стыдно, что я заставила вас поволноваться.

— Ей стыдно! — громко произнес он. — Мы черт знает что тут думали! Я объездил всех твоих подруг, вот только про кавалеров не сообразил, мать звонила в милицию, больницы…

— А я знал, что ты была у Кости, — вставил Дима, — Он почти каждый день провожает тебя из школы.

— А почему не сказал? — метнул на него гневный взгляд отец.

— Я — не ябеда, — солидно заметил сын.

— Ты же видел, что мы волнуемся?

— Я мультики смотрел, — невозмутимо ответил Дима. — Про пещерных людей. Папа, правда, что человек вышел из обезьяны?

— Чушь собачья! — резко вырвалось у Вадима Андреевича.

— Я так и подумал, — заметил сын.

Лина утром, когда остались наедине, попросила не ругать дочь, мол, ей и так плохо, хотя по ее внешнему виду Вадим Андреевич ничего подобного не заметил. Жена сказала, что могло бы все случиться где-нибудь на чердаке или в парадной, как сейчас принято у распущенной молодежи. И Костя очень воспитанный мальчик, она не раз с ним разговаривала, очень начитанный, как и Маша, пишет стихи, участвует в художественной самодеятельности…

— И даже из комсомола не вышел! — горько усмехнулся он, — Образцовый мальчик, у него только один недостаток — соблазнил нашу дочь!

— Я думаю, Маша сама приняла решение, — возразила жена. — Костя не позволил бы себе грубость, насилие, он слишком увлечен Машей. Я была бы не против, если бы они поженились.

— Да Маша еще сопливая девчонка!

— Конечно, она должна школу закончить.

— Я придушу этого ублюдка! — кипел он.

Нет, Вадим Андреевич не собирался утешаться тем, что Костя Ильин хороший мальчик, он всего на два года старше дочери и вряд ли будет ее мужем. Маша и сейчас не кипит от чувств к нему, а позже наверняка разочаруется. Ему хотелось немедленно отыскать этого негодяя и набить ему морду… Ну а если бы был другой? Не Костя, а какой-нибудь Аркаша или Вася?.. Неожиданно пришла мысль: а что, если бы с чужой дочерью подобное сотворил его подросший сын? Ведь наверняка так близко не принял бы к сердцу. Выходит, дочь — это наказание для родителей, особенно, если она хорошенькая и столь свободолюбивая. За любовными похождениями сыновей родители не следят, не переживают и за чужих дочерей, лишившихся невинности… Это забота родителей девушек. Что же за мир вокруг нас? Почему самое могучее чувство в природе человека — любовь так вдруг опошлилась, опростилась. Ей, видите ли, стало интересно, как все это на самом деле происходит! В кино ведь показывают, там девушки из кожи вон лезут, чтобы зрителям доказать, что им очень приятно в объятиях мужчин…

Вадим Андреевич торопливо допил свой кофе, уже хотел было встать из-за стола, как Дима вдруг радостно, басисто воскликнул:

— А что, пашу Машку ночью трахнули?

— Что ты такое говоришь? — ахнула Липа — И где ты таких жутких словечек нахватался?

— Трахнули, трахнули! — засмеялся Дима — Я по ее бесстыжим глазам вижу! Она с этим Костиком на улицу Маяковского в видеосарай бегала на… ну на такие фильмы.

— Замолчи! — прикрикнул на него Вадим Андреевич и выскочил из-за стола, опрокинув табуретку. Он с трудом сдержался, чтобы не ударить развеселившегося мальчишку, по одновременно сама вся эта ситуация была настолько дикой и смешной, что весь гнев его испарился, а смех распирал грудь. Влетев в комнату, он подошел к окну и тупо уставился на раскинувшийся перед глазами сквер: на скамейке сидели две молодые женщины, рядом стояли коляски с младенцами. Женщины нагнули друг к другу головы в покачивающихся зимних меховых шапках и о чем-то заинтересованно толковали. Снег сошел, лишь под скамейками белели припорошенные угольной пылью подтаявшие по краям маленькие сугробы. Черная с белым кошка заинтересованно наблюдала за грязно-серыми воробьями, снующими у чугунной ограды, а кошку азартно облаивал из-за решетки молодой курчавый эрдельтерьер. Тупообразная голова его с треугольными ушами дергалась, белые клыки сверкали. Высокий мужчина в старомодном ратиновом пальто и пыжиковой шапке хлопал себя по бедру, призывая к себе собаку. Его рот открывался и закрывался.

«Брошу все к черту и уеду в деревню! — подумал Вадим Андреевич, — А газету пусть пока делает Румянов… Могу же я хотя бы пару недель отдохнуть от всего этого кошмара?!»

 

11. Серебряный лес

Вадим Андреевич первым прокладывает лыжню через ослепительно белое поле не очень широкого, но вытянутого в длину километра на два озера Богородицкое. Оно со всех сторон окружено лесом. К пологому берегу подступают толстые сосны, ели, нагнувшиеся к озеру березы и осины. Небо над головой высокое, ровная пелена облаков напоминает пуховую перину без швов и разрывов, солнца не видно сквозь нее, но густая серебряная изморозь матово светится на каждой ветке, каждой зеленой иголке. Когда приближаешься к берегу, то эта матовая белизна тускнеет, как старое серебро; но стоит отдалиться — и снова весь зимний лес в изморози. Кое-где на белом поле заметны замерзшие лунки — это рыбаки просверлили их. Метель припорошила следы валенок, а вот лунки, будто маленькие лунные кратеры, остались. После грохочущего днем и ночью города поражает тишина, даже не слышно птиц, стука дятлов, а воздух такой чистый, с запахом талой подснежной воды и хвои, что хочется остановиться и дышать, дышать.

Сзади шуршат лыжи Лины, за ней скользит Маша и последним замыкает семейный отряд Дима. Он впервые встал на лыжи и все время отстает, но уже немного наловчился и не падает. Упрямый, ничего не спрашивает — все делает сам. Лина и дочь хотя редко, но на лыжах ходили. В прошлую зиму он вывозил их в санаторий «Янтарь» под Великополем, это когда еще у него не было своего дома. Да и раньше на электричке выезжали несколько раз на природу под Ленинградом. Были в Комарово, Репино, Парголово. Один раз порыбачили на Онеге. Перед поездкой Вадим Андреевич всем купил новые лыжи, ботинки, спортивные костюмы, даже мазь для любой температуры. В доме все было цело, лишь крысы и мыши похозяйничали в нем: на русской печке изгрызли все газеты, зачем-то перенесли в старые валенки из полиэтиленовой коробки оставленный там сахарный песок, причем оба еще и изгрызли. Он сразу же установил мышеловки, на следующее же утро вытащил из двух крупных серо-желтоватых мышей. Они сильно отличались от обычных маленьких, серых. Наверное, полевки. Сосед предложил взять своего черно-белого кота на несколько дней, по усатый вальяжный кот, хорошо поев городских харчей, всю ночь проспал у теплой печки, утром по-мерзкому они обнаружили под кроватью кошачье дерьмо, которое никто не захотел убирать. Изгнав бездельника кота, Вадим Андреевич, воротя нос в сторону, сам убрал и замыл теплой водой.

Поездку в деревню он приурочил к весенним каникулам, не хотелось ему в городе оставлять Машу… О произошедшем с ней больше в доме разговоров пс было, но что-то новое появилось у него в отношениях с дочерью, если раньше они свободно разговаривали на любые темы, то теперь избегали всего, что могло бы напомнить о случившемся, даже Дима сообразил, что лучше на тот счет помалкивать и сестру не задевать. Нельзя было сказать, что Маша испытывала какое-то стеснение или неловкость, но Вадим Андреевич все еще не мог в себе побороть неприязнь к ней, у него было такое ощущение, будто Маша предала его. Жена ничуть не изменила своего отношения к дочери, наоборот, теперь у них появились свои секреты: часто шептались на кухне или в ванной. Вадим Андреевич как-то спросил Лину, дескать, не беременна ли Маша? Жена рассмеялась и заверила, что все в порядке. С Костей Ильиным он не виделся, но знал, что в его отсутствие тот несколько раз был у них дома. Ну что ж, если у дочери с ним любовь, тогда… Тогда лучше ни на что не обращать внимания, пусть жена заботится, она ближе с дочерью, чем он. На душе стало, конечно, спокойнее, теперь он и сам понимал, что любому отцу нужно быть готовым к тому, что так же неотвратимо, как рождение, жизнь, смерть. Вечный круговорот человеческого бытия на пашей планете.

А здесь, в деревне, когда за спиной дочери не маячил образ совершенно забытого им Кости Ильина, их отношения понемногу совсем стали нормальными. И сейчас, скользя на красных лыжах «Карелия» впереди своего семейства, он испытывал наконец умиротворение, остро чувствовал свою связанность с близкими ему людьми, а вся эта серебристо-белая красота вокруг наполняла душу тихой радостью, покоем и не хотелось думать ни о чем постороннем, оставленном там, в беспокойном Ленинграде. Петр Семенович Румянов с энтузиазмом делал газету, как-то вроде бы в шутку сказал, что Вадим Андреевич продлил ему жизнь, мол, многие пенсионеры, десятилетия проработавшие на ответственных постах, вскоре после выхода на пенсию уходят в мир иной. Особенно из высшего эшелона власти. Лишь один из самых страшных врагов русского народа Лазарь Каганович где-то в Москве коптил небо. И демократическая печать не требовала его к ответу за репрессии, расстрелы, убийства. Мол, зачем старого человека беспокоить, лучше трясти кости главного палача — Сталина… «Русская газета» все увеличивала свой тираж, читатели отмечали ее, спрашивали в киосках. Законом для своих товарищей Белосельский сделал девиз: «Ни слова лжи!». Но все равно голос «Русской газеты» едва слышен. Городские органы свободной печати навязывали читателям свою «правду» и при случае больно лягали «Русскую газету», если только предоставлялась такая возможность, поэтому приходилось по много раз проверять каждый факт, любую информацию. В газете стали принимать участие крупные ученые, филологи, историки, но размер ее не был предназначен для больших статей и очерков. Белосельский подумывал, как бы увеличить еще на четыре полосы газету.

Когда он остановился, чтобы подождать свое семейство, растянувшееся метров на сто за ним, Лина, воткнув палки в неглубокий на озере наст, сказала:

— Знаешь, о чем я сейчас подумала: наверное, именно в таких местах любят появляться неопознанные летающие объекты? Аэлита тоже ведь явилась тебе зимой, когда было тихо и кругом белый лес?

Вадим Андреевич тоже об этом подумал, у него с Линой часто мысли совпадают, он уже привык к этому. Многие его знакомые или развелись, или жаловались на свою неудачную семейную жизнь, о себе он подобного не мог сказать: много лет назад явившаяся ему во сне космическая золотоглазая Аэлита сказала, что Липа — это его судьба. Так оно и было. Шли годы, а любовь к жене ничуть не ослабевала, он, как и в молодые годы, страстно желал ее, восхищался ею и ему в голову не приходило изменить ей. Знал, что и Лине с ним хорошо. Говорят, сильной любви всегда сопутствует и сильная ревность, у них этого не было. Вся их жизнь была на виду друг у друга. Ни упреков, ни подозрений. Ни он, ни она никогда не лгали один другому. Учили этому и детей. Когда многие знакомые сетовали на свою семейную жизнь, ему подчас становилось неудобно, вот у них неблагополучно, а у него все великолепно. Ни крупных, ни мелких скандалов, уважение друг к другу и любовь. Тот, кто делится с тобой своими неприятностями, ждет от тебя того же самого, тогда ему легче смириться со своими невзгодами: дескать, не один я страдаю! Обычный житейский эгоизм. Людям всегда приятнее услышать про твои неприятности, чем успехи…

— Она мне давно не снилась и не являлась наяву, — ответил Вадим Андреевич, — Но я знаю, что она помнит о нас.

— О нас?

— Аэлита же сказала, что ты моя судьба, — улыбнулся он.

— Вы как дети, дорогие мои родители, — заметила Маша, она, как и мать, воткнула палки и посмотрела на них ясными синими глазами. Золотистые волосы выбивались из-под белой лыжной шапочки, голубой свитер обтягивал маленькую, но уже торчащую грудь, — Придумали себе какую-то космическую Аэлиту и молитесь на нее.

«А ведь и в Маше есть что-то от небесной Аэлиты… — подумал Вадим Андреевич, — Может, связь с космосом у нас гораздо ближе, чем мы думаем?»

В газетах, по телевидению в последнее время много писали и показывали об НЛО, космических пришельцах, полтергейстах. Эти поселялись в квартирах горожан, вытворяли там разные вещи: передвигали мебель, заливали помещения водой, а в одной квартире вынесли из ванной чугунную ванну и поставили ее посередине комнаты, причем в дверь ванна не пролезала, значит, ее перенесли сквозь стену?.. Неопознанные летающие объекты зависали над городами, улицами, особенно часто их видели на природе, уже и нашлись свидетели, которые телепатически общались с пришельцами и даже летали с ними в космос. Переводились статьи из американских источников, где сообщалось о потерпевших аварию НЛО и даже о том, что американские военные держат у себя под наблюдением живых инопланетян. Но почему тогда не обнародовать это великое событие на весь мир?..

Если раньше корреспонденты не упускали возможности позубоскалить на эти темы, то теперь их сообщения были серьезными и якобы тщательно проверенными специалистами. — Машенька, мир столь необъятен и так мало еще познан, что все на белом свете возможно, — назидательно ответила Лина, глядя на заснеженные сосны.

— А я видел заячьи следы! — сообщил Дима. Его быстроглазая рожица раскраснелась, пухлые детские губы улыбались, на носу блестела капля.

— Каков следопыт! — фыркнула сестра. — Вытри нос, Соколиный Глаз! А может, это лисьи следы или собачьи? Откуда ты знаешь?

— Папа, скажи? — шмыгнув носом, потребовал сын и, задрав голову, взглянул серыми глазами на отца. Дети не сомневаются, что родители все знают.

— Заяц передвигается прыжками, — ответил Вадим Андреевич, — а тут след тянется цепочкой… Скорее всего, это лисица или собака.

— Чего зайцу делать на озере? — резонно заметила Маша, — Зайцы бегают в лесу, грызут кору.

— Мы идем, идем и никого не встретили, — продолжал Дима, проигнорировав слова сестры, — Где же звери, птицы?

— Вон летит ворона! — кивнула на кромку леса Маша, — Какая большая и красивая!

— Это ворон, — поправил отец.

— Муж вороны? — уточнил сын.

Пришлось объяснять, что вороны — это совсем другой отряд этого многочисленного семейства врановых. В конце он добавил, что вороны — лучшие санитары леса и считаются его хозяевами. Селятся в глуши и с человеком стараются не встречаться.

— Царь природы — человек, — гордо провозгласил Дима. От горшка два вершка, а уже усвоил глупую идею о человеческом господстве над природой… Нагосподствовали на земле, так что скоро вся планета превратится в помойку человеческой цивилизации! Даже в озоновом слое, защищающем пашу планету от убийственной солнечной радиации, благодаря деятельности человека, образовалась многокилометровая дыра. И виноват в этом невидимый летучий газ фреон, содержащийся в холодильных установках и в обыкновенных баллончиках, будь это краска или дезодорант. И ученые всего мира беспокоятся, что если так будет продолжаться и дальше, то через сорок-пятьдесят лет озоновый слой разрушится и все живое погибнет на Земле. Об этом Вадим Андреевич не стал говорить сыну. Пусть верит, что еще и на его век хватит вот таких чудесных оазисов природы, как этот… А вот он, Белосельский, сильно сомневается в этом, особенно после Чернобыльской трагедии, о которой говорят сейчас и пишут во всем мире.

— Человек не царь, а враг природы, — вставила Маша. Она любит природу, не пропускает ни одной передачи «В мире животных», просит отца доставать книги о природе и животных. Маша уже привадила в деревенский дом соседскую кошку, к ней приходят местные собаки, которых она подкармливает, и умоляет отца весной купить цыплят, кроликов, и она все каникулы будет за ними ухаживать.

Здесь на чистом белом поле озера гулял холодный ветер, раскачивались вершины ближайших к берегу сосен, с них тихо струилась сверкающая белая пыль. Где-то протяжно поскрипывал, по-видимому, расщепленный сук. Ворон, то малая крыльями, то планируя как ястреб, пролетел другой кромкой озера, мелодичное курлыканье сопровождало его неторопливый полет истинного хозяина леса. Вороны не каркают, как вороны, галки и грачи, а глуховато, но звучно курлыкают, отдаленно напоминая осенние перелеты журавлей. Ворон отличается от очень похожего на него грача тем, что клюв у него черный, а у грачей — серый.

— Я уши не чувствую, — вдруг заявил Дима, тараща на мать глаза.

Лина попятилась на лыжах к нему, сняла рукавицы и потерла мальчику ничуть не побелевшие уши. Мороза-то всего восемь-десять градусов!

— Двинем к дому? — предложил Вадим Андреевич.

— Я сегодня затоплю печку, — сказала Маша.

— А я натаскаю из поленницы дров, — солидно заявил Дима, высвобождаясь из материнских рук. — И буду смотреть на огонь. Толик Пинчук сказал, что если долго смотреть, то увидишь красных чертенят с рожками.

— Твой Толик сказал, что видел на телевизионной антенне полтергейста, — засмеялась Маша, — Трепач он!

— И я видел… что-то голубое, круглое, — возразил брат — Оно гуляло по крыше нашего дома.

— Пар из котельной снизу по трубе нападает на чердак, — сказала Маша. — Особенно в холода он валит из чердачного окошка.

— Her, полтергейст, — упрямо сказал Толик.

Сумерки в деревне более заметны, чем в городе. За окном начинают сереть сугробы, быстро темнеет небо, мороз становится крепче, слышно, как потрескивают на чердаке стропила, мыши уже так нахально не шуршат за печкой и на потолке. Вадим Андреевич каждое утро одну — две выбрасывает за яблоню в снег. Туда кошки за готовой добычей проложили тропинку. Делает он это, когда дети еще в постели. Маша будет охать и ахать, дескать, не надо убивать мышек, потому что в природе все целесообразно: мышами питаются более крупные грызуны, лисицы, кошки. Дима не жалеет попавшихся в мышеловку мышей, но брезгливо отворачивается, когда отец выкидывает их под яблоню.

Дрова в печке потрескивают, нет-нет из щели выскакивает раскаленный уголек, он падает на железный лист, прибитый к полу. Вадим Андреевич, поражая сына, берет уголек двумя пальцами и не спеша снова бросает в гудящую печь. Они только что поужинали горячей картошкой с мясными консервами, в комнате еще витал запах тушеной говядины. Осенью Лина закатала несколько трехлитровых банок с огурцами. Теперь они очень пригодились. Круглый хлеб и батоны они привезли с собой, но можно было купить и здесь в автолавке, которая раз в неделю заглядывала в Богородицкую. Случалось, шофер — он же и продавец, привозил на своем голубом фургоне кооперативную колбасу, твердые пряники, липкий местный мармелад, сироп и рыбные консервы. Лина с Машей уже убрали со стола, вымыли посуду, на плите сопел эмалированный чайник, на узкой лавке у печи выстроились разнокалиберные лыжные ботинки. В доме тепло, ожившие мухи сонно жужжали на окнах, Маша не позволила их уничтожить хлопушкой, заявила, что зимние мухи не кусаются, зато напоминают о весне, лете.

Напротив печки поставили низкую скамью, на ней все и устроились. Маша взяла книжку, но смотрела на огонь. Багровый отблеск — Вадим Андреевич распахнул чугунную дверцу — играл на лицах взрослых и детей. Дрова весело потрескивали, тяга была хорошей. Ночь обещала быть морозной, светлой. В густой синеве окон посверкивали звезды, но луны еще не было видно — наверное, скрывается за соснами и елями, подступившими со стороны дороги к деревне. По тропинке, что проходила мимо дома, проскрипели чьи-то неторопливые шаги, послышался негромкий лай. Кто-то из местных прошел к обледенелому колодцу с помятым оцинкованным ведром на цепи.

— Давайте здесь все время жить? — нарушил установившуюся тишину Дима. — В городе даже зимы нет, одна слякоть.

— Зато в городе кино, телевизор, магазины… — заметила Маша.

— Мы все сюда привезем, — сказал Дима.

— И магазины? — поддела сестра.

— Надо все самим производить, — назидательно заметил мальчик, — Как местные.

— Вырастешь и будешь свиней пасти? — подначила сестра.

— Свиней не пасут, они живут в хлевах, — солидно заметил Дима.

— Ну гусей…

— Что надо — то и буду пасти, — упрямо заявил мальчик, — Да и зачем их пасти? Они сами будут на озере плавать, а вечером домой возвращаться. Правда, папа?.

— Кстати, здесь никто гусей-уток не держит, — сказал Вадим Андреевич.

— Жить у воды и не разводить водоплавающую птицу?

— Не знаю, как гусей, а козу можно было бы завести, — вставила Маша.

— Лучше корову, — возразил брат.

— Тогда и лошадь…

— Папа Толика Пинчука сказал, что скоро многие горожане перекочуют в деревни, — продолжал Дима — Заводы будут закрываться, начнется безработица, вот пролетариат и подастся на село. Говорит, на деревенских нечего рассчитывать — они не поднимут сельское хозяйство, потому что давным-давно разучились работать, Давно рас… раскрестьянились! Советская власть отучила их работать на земле.

— Умный папа у Толика Пинчука! — улыбнулся Вадим Андреевич, — Как это ты так точно запомнил его высказывания?

— Учительница говорит, у меня замечательная память, — расплылся в довольной улыбке мальчик.

— Особенно на ругательные слова, — ввернула Маша.

— Твой Костя Ильин тоже умеет материться, — мстительно заметил Дима.

Маша бросила взгляд на отца, демонстративно раскрыла книжку и уткнулась в нее, дав понять брату, что считает ниже своего достоинства вступать с ним в пререкания. Лина взглянула на мужа и покачала пушистой золотоволосой головой.

— Может, и впрямь переедем в деревню? — примирительно, ни к кому не обращаясь, произнесла она.

— Меня только газета и держит в Ленинграде, — сказал Вадим Андреевич. И это было истинной правдой, он уже много лет с весны до глубокой осени, по сути дела, живет в деревнях. Сколько уже построил с бригадой «шабашников» — слово-то какое-то противное! — скотников, типовых жилых домов для рабочих совхозов.

— Я не собираюсь похоронить себя в деревне, — не поднимая глаз от книги, заявила Маша. — Профессия колхозной доярки или свинарки меня ни капельки не прельщает.

— Уж если мы надумаем жить в деревне, — сказал Вадим Андреевич, — то при чем здесь колхозы-совхозы? Мы будем иметь свое фермерское хозяйство, землю, технику. Будем сами хозяевами и ни от кого не зависеть.

— До этого, дорогой, ох как еще далеко, — вставила Лина.

— Я буду чинить тракторы, сеялки, — сказал Дима, — И еще этим… «шабашником», как папа, — И помолчав, прибавил: — «Шабашники» кучу денег зарабатывают. Куплю мотоцикл и видик.

— Не пора ли, «шабашники», спать? — поднялась со скамьи Лина Вениаминовна.

— Можно, я посижу еще? — умоляюще посмотрел на мать Дима. — Ну, пока печка прогорит?

— Тут даже на кровати почитать нельзя, — проговорила Маша, — Папа, ты какое-нибудь примитивное бра установил бы над кроватью?

Вадим Андреевич вспомнил, что на чердаке в коробке лежат две переносные лампы с рефлекторами, которыми пользуются при съемках фотографы. Когда-то он тоже увлекался этим делом.

— Завтра что-нибудь придумаем, — сказал он, — Что ты читаешь?

Дочь показала глянцевую обложку. «Все люди — враги», Ричард Олдингтон.

— То-то ты так агрессивно настроена, — засмеялся отец.

— Он — добрый писатель, хотя жизнь его сложилась нелегко, как и у всех настоящих писателей.

— Глубокая мысль… — протянул он, — Я его читал: «Семеро против Ривза». Хороший писатель.

— Я свет выключаю, — предупредила Лина Вениаминовна, — Трубу мы сами закроем. С вечера не уложить, а утром не добудиться. Крестьяне встают с восходом солнца.

— Папа, разбуди меня пораньше, — попросил Дима. — Я никогда не видел восхода солнца.

— Господи, меня утомил этот болтун! — Маша с сожалением захлопнула книгу и пошла к своей кровати. Она спала у окна, Дима пристроился на лежанке у теплого бока русской печи, а родители спали у противоположной, обитой вагонкой стены; кровать их была наполовину отгорожена широким старомодным шкафом. Когда дети улеглись, Лина, выключив свет, подсела к мужу. Теперь только багровый отблеск развороченных кочергой головешек освещал их лица. В дымоходе негромко завывал ветер, подрагивала заслонка, в печке постреливало. Зашуршала где-то наверху мышь.

— Ты слышал, что наши детки толкуют? — шепотом спросила Лина, — Дима тянется к деревне, а Маша — горожанка.

— А ты? — он сбоку взглянул на порозовевшую щеку жены.

— Я как ты, дорогой, — прижалась к нему она, — Неужели ты этого еще не понял?

— Сейчас самое счастливое время у меня, — обняв жену за округлые плечи, прошептал он.

— Я думаю, у нас у всех, — ответила Лина и машинально посмотрела на примолкших в своих постелях детей.

— Как их уберечь от этого шабаша, что творится вокруг? — приглушенно заговорил он, — То, что сделала Маша, — это следствие разгула антикультуры, порнографии, пошлятины, захлестнувших страну…

Жена положила ему теплую ладонь на рот:

— Ты не можешь даже здесь не думать обо всем этом?

Он мягко отстранился и сказал:

— Мы должны как-то оградить от этого кошмара наших детей.

— Разбей телевизор, выключи радио, запри их в доме…

— Ты видела утром на подоконнике дятла? — вдруг спросил он.

— Дятла? Я видела синиц…

— Нужно будет завтра сделать им кормушку, — сказал он.