Когда Рогожин начинал скучать по Санкт-Петербургу, он почему-то вспоминал вид из окна на Спасо-Преображенский собор, потом Михайловский замок с Фонтанкой, Летний сад, стрелку Васильевского острова. Он любил и Невский проспект с его великолепными дворцами и Аничковым мостом, где клодские конные скульптуры с обнаженными юношами взметнулись по обеим сторонам моста. И вернувшись из странствий в родной город, он первым делом совершал пеший обход своих любимых мест. Вот и сегодня теплым вечером 15 июля он шел по Литейному проспекту к Михайловскому замку. Отвыкнув в Плещеевке от гари выхлопных газов машин, он нынче особенно остро ощущал городскую духоту, уличный шум, многолюдье. Разбитые дороги у трамвайных путей, гудки автомобилей, мусор на тротуарах, в будках телефонов-автоматов оборванные трубки, опрокинутые урны — все это бросалось в глаза, портило приподнятое свидание с городом. Прохожие глазели на витрины, некоторые пристраивались в длинные очереди за какой-нибудь ерундой. Вставали даже не спрашивая за чем стоят. На лицах—равнодушие и скука, лишь крикливо одетая молодежь оглашала улицы громкими возгласами, смехом, иногда площадной бранью. И это один из культурнейших городов

России! Иван еще помнил тот ленинградский стиль поведения горожан, помнил вежливость, интеллигентность, предупредительность коренных петербуржцев. А сейчас? Тупые, жестокие лица, потухшие глаза, руки, сжимающие огромные баулы, сумки, коробки. И эта манера одеваться: короткие со спущенными плечами кожаные куртки, потрепанные джинсы, грязные кроссовки, мешковатые брюки.

Вспомнились слова премьер-министра Павлова, со свойственным ему апломбом он сказал по телевидению, мол, если раньше был прогнозируемый спад экономики, то теперь начался не прогнозируемый спад... Что же за люди руководят страной? Стоит посмотреть на их заплывите жиром лица, округлые фигуры и объемистые животы, чтобы понять, что им и сейчас живется хорошо и сытно, не то что вконец обворованному народу, стоявшему за буханкой хлеба, килограммом мяса и бутылкой молока в длинной очереди...

Сейчас никто не знает, чем занимаются высокопоставленные коммунисты. Не слышно их и не видно. Поговаривают, что вкладывают партийные деньги в совместные предприятия, переводят за границу. Тележурналист Александр Невзоров остроумно подметил, что когда вспыхнул пожар в зале заседаний, докладчик—партийный босс — первым бросился к выходу с кличем: «Коммунисты, вперед!»

Разговоры о политике надоели Рогожину и дома, когда был женат. Катя каждый день пилила его за то, что не умеет жить, делать деньги, даже обвиняла как бывшего комсомольского работника в этом распаде. Она не вдавалась в философию, она была реалисткой: стало жить в сто раз хуже, чем в так называемое застойное время, в магазинах ничего нет, жрать нечего, все дорожает, а она — молодая женщина в расцвете лет не может хорошо одеться, даже купить на зарплату духи и прочую бижутерию. Значит власть плохая, строй никудышный, народ глупый, раз все это терпит, а страна превращается в зловонную помойку...

Катя терпеть, как весь народ, не захотела, жить в «помойке» тоже, подыскала себе дельца с заграничными связями и укатила с ним на серебристом «форде» в Финляндию. По ее словам там рай и все есть, что молодой красивой женщине, а Катя была о себе высокого мнения, — еще надо в этой быстротечной жизни? Идеи? Патриотизм? Может, она и будет скучать по

Питеру, но никто ей не запретит в любое время вернуться туда погостить у родителей, только вряд ли у нее в ближайшее время возникнет такое желание... Об этом сообщила по телефону теща. Больше она не звонила, по-видимому, почувствовала, что Иван не очень- то обрадовался ее звонку. Вообще-то, он с тещей не ссорился. Обыкновенная мещанка, работает администратором в гостинице. Иван подозревает, что это она познакомила дочь с дельцом... Живет теща в Купчино, у нее сожитель гораздо моложе ее. Она его содержит.

А разве Катя одна так поступила? Пороги посольств и консульств обивают тысячи красоток, готовых уехать за границу на любых условиях, пусть даже в публичные дома, только бы не оставаться в СССР! И уезжают, и занимаются проституцией, вызывая гнев местных профессионалок, если не получается с замужеством. А которая здесь подцепила иностранца, так это настоящее счастье! Будь это негр, араб или турок. И о каком можно толковать самосознании, патриотизме, морали, если у нас в родном отечестве ничего нет, кроме все захлестывающей преступности, а там все есть, что душа пожелает? Думает ли о достоинстве русского человека нищий, садясь на заплеванный тротуар и протягивая за милостыней руку? Или музыканты, играющие на улицах и в подземных переходах?

Иван поступил в кооператив к Бобровникову по настоянию жены, однако его заработки показались ей ничтожными по сравнению с заработками «настоящих бизнесменов», которые «делают» миллионы. Подумаешь 700 рублей в месяц! Флакон французских духов и одна фирменная рубашка. Сама Катерина предпочитала не работать, хотя и закончила институт культуры имени Крупской. Немного поработала библиотекаршей, Иван с ней и познакомился там, когда выступал с каким-то ленинградским литератором, пишущем о рок-группах. Темноволосая, кареглазая, стройная библиотекарша сразу понравилась ему. После встречи их пригласили в комнатку заведующей, где угостили кофе с печеньем. Литератор подарил несколько экземпляров своей книжки с автографом, а Иван пообещал потолковать с заведующим бибколлектором на Литейном проспекте, чтобы районной библиотеке отпускали дефицитную литературу, а не графоманские сборники именитых поэтов и тома прозы современных авторов, которых никто не читает. Заведующая показала полки сплошь заставленные ни разу не раскрытыми изданиями и переизданиями «литературных генералов». Сказала, что еще больше этой макулатуры валяется в подвальном помещении, дожидаясь срока на сдачу старьевщикам. Или куда там девают непрочитанные книги?...

Дефицит районная библиотека получила — тогда еще партия и комсомол были в силе, один звонок и все о’кей! — а Иван пригласил к себе в гости молодую библиотекаршу, которая через два месяца стала его женой. Поторопились оформить брак, потому что Катя сказала, дескать, у них будет ребенок, но тревога оказалась ложной... Работу она вскоре бросила, заявив, что настоящий мужчина должен содержать свою жену. Иван не возражал, но, по-видимому, совершил ошибку: уйма свободного времени совершенно переменила жизнь Кати Рогожиной. Если раньше она большую часть дня была занята на работе, то теперь бродила по магазинам, ателье, пропадала у институтских подружек, навещала в гостинице мать, делившуюся с ней подарками от жаждущих получить отдельный номер. Ладно бы ждала ребенка, но Катя категорически отказалась рожать, сказала, что пока в этой стране не появятся условия для человеческого существования, детей у них не будет. В роддомах — бардак, плохо с детским питанием, растить дистрофика она не собирается. И тут она была права. Если поначалу Иван журил жену за мещанские замашки, обывательщину — все это он частенько говорил с трибун на комсомольских активах и собраниях — то вот сейчас, снова став холостяком, все больше и больше задумывался над словами Кати. Ведь им со школьной скамьи внушали, что главное у нас — это индустрия, пятилетки, планы, космические победы, партия, развитой социализм и как светлый луч в темном царстве — смутный и непонятный никому толком коммунизм, а человек, его личное благополучие — все это оставалось в стороне. А если кто и заикался о смысле человеческого существования, того всегда можно было обвинить в мещанстве, вещизме, эгоизме. Вот так простого советского человека партийные и комсомольские деятели клеймили за то, что он хочет жить по-человечески, а сами наслаждались жизнью, все что пожелает душа имели, причем, за бесценок. В то время когда в стране сажали людей за просмотр невинных эротических фильмов, партийные и комсомольские функционеры смотрели порнографические фильмы и те самые, которые якобы призывали к насилию и жестокости, смотрели и восхищались мастерством известных артистов, признавая, что подконтрольное им советское киноискусство никуда не годится по сравнению с заграничным. На советские фильмы приходилось ходить лишь по долгу службы, чтобы разрешить их прокат или запретить. Не сам он, конечно, это делал, но мнение свое должен был высказать. И оно должно было совпадать с общепринятым, а точнее с мнением вышестоящего начальника.

И все-таки Катя не ушла бы, если бы он, закрутившись волчком в водовороте самых неожиданных и непредсказуемых событий, больше уделял ей внимания, ведь понимал, что она часто высказывает не свои мысли, а откуда-то почерпнутые. Откуда? От кого? Это его как-то не очень занимало. Демократия, гласность — всем развязали языки. Болтали, что кому на ум придет. Президента, партийное руководство, парламент теперь можно было нести на все лады и это не называлось изменой Родине или антисоветчиной. И газеты первыми подавали пример. Людей больше не забирали за трепотню, не сажали за их высказывания. По стране, как ветер по пустыне, разгуливал плюрализм. Слово-то еще несколько лет назад известное лишь философам и теоретикам научного коммунизма... Как же так получилось, что он, Иван Рогожин, поступив в университет, пять лет изучал эту марксистско-ленинскую ахинею? Ведь пришлось прочесть многие их скучные тома с бредовыми античеловеческими идеями. Понимал ли он тогда на студенческой скамье, что все это вселенский обман, неслыханная авантюра? Может, иногда и мелькала подобная мысль, но он не заострял на ней своего внимания и тем более не развивал. На философский факультет он попал случайно: после армии в голове сидела лишь одна мысль — поступить в вуз, получить диплом о высшем образовании! Чего же тут постыдного? Так думали миллионы юношей и девушек в СССР. У Ивана был хорошо подвешен язык, на собраниях он выступал без бумажек, говорил убедительно, к месту вворачивал запомнившиеся афоризмы и цитаты. Руководил спортивной секцией по вольной борьбе. Все это заметили, оценили политработники, уговорили вступить в десантном полку в партию, был и в университете комсомольским вожаком, как тогда называли членов комитета ВЛКСМ, и как-то незаметно свернул на обкатанную комсомольско-партийную тропу, которая после учебы и привела его прямиком в райком ВЛКСМ.

Комсомольско-партийная работа считалась, пожалуй, самой почетной в стране и нужно было быть полным дураком, чтобы от нее отказываться, да и тебя бы вышестоящие товарищи неправильно поняли... И он не отказался, хотя к концу учебы и появились легкие сомнения в правильности учения марксизма-ленинизма. И эти сомнения все больше терзали его, мучали, однако жене, очевидно, по выработавшейся привычке, внушал совершенно обратное, а она ведь была права! И без высшего философского образования разобралась в жизни сущности социализма. И простить ей он не мог не уход от него, а то, что она с легким сердцем покинула Родину и уехала в Финляндию, в которой никогда раньше и не была. Тут он был тверд — это предательство! Презирал Иван и тех, кто в 60—80 годы эмигрировали или сбежали за рубеж. Это теперь они прикидываются страдальцами, а тогда просто искали любой предлог, чтобы объявить себя политическими беженцами, прилепиться к чужому благополучию и сосать, как тли, сладкий сок буржуазной жизни. А кто же тут, в СССР, будет разгребать грязь и навоз, навороченный выше головы большевиками с 1917 года? Тявкать по «голосам» из-за «бугра» куда легче, чем тут, живя впроголодь, перестраивать жизнь всего общества!..

Когда Ивану стало ясно, что коммунистические идеалы — это только ширма, прикрывающая грязные человеконенавистнические делишки большевиков с того самого дня, когда они захватили власть в России и зверски расстреляли царскую семью, он ушел из райкома и сдал партбилет. Гласность приоткрыла перед всеми неприглядные дела большевиков. Будучи комсомольским работником Рогожин и не подозревал, что собой на самом деле представляла КПСС. Печать, запрещенные ранее книги на многое открыли ему глаза. Особенно книги эмигрантов первой волны, то есть, послереволюционного периода. И теперь был удовлетворен, что он это сделал еще в то время, когда еще слегка контуженная нападками партия была в силе и могла ощутимо ему отомстить. Если бы не Саша Бобровников, он еще долго бы был безработным. У партработников хорошая память и длинные руки, способные до любого дотянуться и цепко схватить за горло. Было же время в царство Брежнева-Андропова, когда любой покритиковавший наш строй объявлялся психически ненормальным и упекался в соответствующее учреждение.

Всматриваясь в угрюмые лица людей, Иван думал: неужели у всех бродят в головах такие же тревожные мысли, как у него? Юнцов он не принимал в расчет, эти думают лишь о сексе, рок-музыке, выпивке или наркотиках, еще способны бить стекла в будках телефонов-автоматов, отрывать трубки, опрокидывать урны с мусором. И еще хамить пожилым людям и сквернословить прилюдно. Никто не хочет связываться с ними, ходят группами, сделаешь замечание так обхамят, что на весь день настроение будет испорчено. Могут избить и разбежаться. И девицы такие же: курят, матерятся, стоят в очередях в пивные бары. Не все, конечно, такие, есть и приличные ребята, они не бродят в компаниях по улицам. Много молодежи подалось в бизнес. Обидно, что они ничего не производят, лишь посредничают и перепродают. Если в деревне можно было отвлечься от тягостных мыслей, порыбачить, сходить в лес, помочь другу на участке, то в городе все раздражало: кооперативные ларьки и магазинчики, где из-за дороговизны ничего нельзя было купить. Утюг стоил 700— 900 рублей! Еще дороже кофемолка или фен. И вместе с тем в Польшу, Чехословакию и другие бывшие социалистические страны вывозят контейнерами наши утюги, бинокли, фотоаппараты, мясорубки, часы, дрели, электротовары. И продают там за гроши, зато на валюту!

В Летнем саду было пустынно, в Карпиевом пруду плавали несколько уток, лебедей не видно. Ветер шелестел поблескивающей листвой в аллее, мраморные Боги и Богини белели в листве, солнечный свет косо перечеркнул песчаные и гравийные дорожки. В кустах попискивали птицы. Иван присел на скамью, со стороны Дворцовой аллеи приближались две женщины с колясками. Молодые мамы с грудными младенцами. Они оживленно разговаривали:

— Два часа простояла за молоком и перед самым носом кончилось, — говорила одна.

— А я утром сунулась на рынок: мясо шестьдесят рублей килограмм, картошка — шесть, пучок укропа — три рубля! — вторила ей вторая. — Куда мы катимся?

— Куда нас «катят», — поправила первая.

— В пропасть, милая...

— Гуманитарная помощь прибыла из Германии, я послала туда деда, он нацепил ордена-медали, взял книжку ветерана войны и через два часа заявился с коробкой печенья! Стыд и позор.

— Говорят, депутаты все разворовали, вот выбрали проходимцев на свою голову! Языки-то подвешены: чего только не наобещали перед избранием, агитаторы ходили по квартирам уговаривали за кого голосовать, сулили изобилие, порядок, а что стало? В сто раз хуже, чем было.

— Что же мы такие дураки? Поддаемся на любую дешевую агитацию. Мой муж почти и на работу не ходит, все время на митингах, какие-то газетки продает, отрастил баки, бороду, именует себя демократом.

— Может, бывшие начальники и хапали все себе, но при них был порядок, дисциплина — они умели держать всех в руках. А эти, что пришли, ничего ведь не умеют, их никто не слушается. И потом у тех уже было все: квартиры, дачи, всякое добро, а у этих — ничего. Вот они сейчас и тащат себе по норам все, что под руку попадется.

Женщины скрылись за поворотам аллеи, еще некоторое время слышался скрип гравия и их затихающие голоса, потом снова стало тихо. На брюки со старой липы спланировал тронутый по краям желтизной лист. Осень не за горами, весна была холодной, дождливой, в южных республиках, где постоянно гремят выстрелы, взрывы и каждый день митингуют, произошли сильные землетрясения, на Кавказе — оползни и ливни, сметающие целые поселки. Есть человеческие жертвы, многомиллионные убытки. Бог и природа предупреждают людей, чтобы угомонились, но национальные распри не утихают, наоборот, становятся все ожесточеннее, уже и пушки палят, танки ползают, самолеты бомбы на мирных жителей сбрасывают. Кто бы мог подумать, что в наших южных братьях столько накопилось злобы, жестокости, садизма?

Что же происходит в стране? Где предел всему этому кошмару? Ивану вспомнился страшный случай, происшедший в Плещеевке...