Иван стал свидетелем интересного интервью в очереди за хлебом. Аня попросила его до ухода на работу купить батон белого и круглый черный. Она себя с утра плохо почувствовала, по-видимому, простудилась.

Утро выдалось погожее, над крышами плыли белые облака. Здоровенные парни стояли на бойких местах и торговали чем придется, от кефира и молока до водки и заграничных соков в высоких полиэтиленовых посудинах. Крикливо одетые девицы курили американские сигареты, ели на улице желтые бананы и бросали шкурки под ноги прохожим. Особенно шиковали проститутки, они сразу выделялись в толпе: обтянуты нейлоном и эластиком, так, чтобы подчеркнуть свои формы. На всех смотрели свысока, с презрением. Они теперь могли себе позволить все то, что другим недоступно. Кроме иностранцев вокруг них всегда можно было увидеть похотливых южан с богатой мошной.

Иван стал в конце очереди в булочную на углу улиц Некрасова и Маяковской. Очередь протянулась на полквартала. Хлеб можно было купить только утром, к середине дня он полностью исчезал с полок. И ведь брали теперь не помногу, а все равно не хватало.

Подкатила светлая «девятка», откуда выбрались два шустрых корреспондента с видеокамерой и микрофоном. Вопросы задавала худущая черноволосая девица с ярко накрашенными губами, в сером плаще. Жужжащую заграничную камеру наводил приземистый, в желтой кожаной куртке бородач. Пышная шевелюра кольцами завивалась на его круглой голове.

— Мы из «Телефакта», — небрежно представилась девица. — Хотим вам задать несколько вопросов. За чем вы стоите?

— Ты же не слепая — за хлебом, — угрюмо ответила пожилая некрасивая женщина в старомодном габардиновом пальто и синем берете. Один глаз у нее был меньше, чем другой. И она постоянно им моргала.

— У вас большая семья? — не моргнув глазом, тараторила корреспондентка. — Сколько буханок вы купите?

— Четвертушку, — ответила женщина в берете. — Я одна. Мужа недавно похоронила.

— Больше не берете — боитесь, что зачерствеет?

— На буханку у меня денег нет, — отрезала женщина и отвернулась, но журналистка прицепилась почему-то именно к ней, хотя и другие были не прочь поговорить в камеру. Позже Иван понял, почему телевизионщики особенно охотно снимают в толпе некоторых людей. Как правило, это тупые, уродливые лица, косноязычная речь, красная от пьянства физиономия. Вот, мол, телезрители, смотрите, кто недоволен демократами, новой властью! Уроды, тупицы, дебилы, пьяницы! Такие же лица камера выхватывает на патриотических митингах, сходках. Как все-таки нагло и подло защищает власть, кормящую их, телевизионная братия! Стоит начать им показывать депутатов, как на экране появляются опять-таки только любимчики прессы, такие, как расстрига Якунин, Старовойтова, Шейнис... Эти показаны с самых выгодных точек и вопросы им задают уважительные, ласкающие слух обывателя. Вот, мол, люди добрые, смотрите, кто ваши хозяева, господа...

— Вы пенсионерка? Ведь вам повысили пенсию? Почему же вы не можете купить целую буханку? — наступала корреспондентка.

— Моей пенсии, милочка, не хватит и на губную помаду, которой ты намалевала свой незакрывающийся рот, — грубо обронила женщина.

Но от бойкой журналистки все отскакивало, как от стенки горох. То, что ей не нужно, она потом сотрет с пленки. Она выбрала в очереди низкорослого бедно одетого мужчину с лицом алкоголика. Под глазом у него был заметен пожелтевший синяк, однако, видно было, что обращение к нему журналистки явно ему польстило.

— Довольны ли вы, гражданин (большевистское слово «товарищ» понемногу стало отмирать в России) жизнью? — задала она риторический и на взгляд Ивана, глупый, вопрос.

— Чего, гады, на водку и пиво так цены вздули? — охотно заговорил о самом, видно, наболевшем, мужичонка, хлопая красными глазами. — Совсем сбрендили? Хреновы начальнички! Сто рябчиков выкладывай за пузырь вечером, а на талоны по полтиннику и всего одну. И пиво по утрянке по двадцатнику у спекулянтов. Сами, небось, жрут коньяки «наполеоны» и красной икрой заедают!

— Кого вы имеете в виду?

— Хадов на черных «Волгах»! — заявил мужчина. — Что по-вашему телику кажинный вечер людям лапшу на уши вешают.

— Вы меня спросите про нашу жизнь, — вмешался интеллигентного вида худощавый мужчина с авоськой. Благородная седина оттеняла его тронутый морщинами лоб. У губ скорбная складка уставшего от жизни человека. Наверное, пенсионер. В длинном коричневом плаще, разбитых, с побелевшими шнурками, ботинках.

— Тоже будете критиковать власти, поносить наши реформы? — не очень-то охотно повернулась к нему журналистка. Толстомордый оператор тоже наставил на него объектив. Камера удобно устроилась на его покатом плече.

— Я восхищаюсь нашим правительством, — спокойно заговорил мужчина. — Какими бы не были свергнутые большевики, но от преследовали спекулянтов и взяточников, а Демократы сделали эту мразь хозяевами и господами в разоренной стране. Нас ведь до нитки обобрали под лозунгом не совсем понятной простым людям либерализации цен! Как интеллигентно звучит, не так ли? Ли-бе-ра-ли-за-ция! Будто по головке гладят. А что на самом деле? Запустили людям жадную ручищу в карман и все оттуда выгребли. Я честно сорок три года отработал инженером на заводе, скопил на старость кое-какие деньги, а во что они превратились? Места на кладбище и гроб на них не купишь! Моего покойного соседа по коммуналке на прошлой неделе завернули в полиэтиленовую пленку, отвезли за Пулково и закопали у дороги. Ночью, чтобы милиция не увидела. Когда такое было? И у вас, дамочка, с микрофоном хватает совести спрашивать: довольны ли мы жизнью, реформами? Убежден, что в Ленинграде довольны жизнью ну... один-два процента. Кстати, довольных вы в очередях не увидите, они все со складов получают или покупают в валютных магазинах.

Возбужденная этой речью толпа недружелюбно загудела, с неодобрением поглядывая на телевизионщиков и они быстренько вскочили в припаркованную неподалеку машину и укатили.

— Так все перемонтируют, что мы себя и сами не узнаем... — сказал кто-то в очереди.

— Если вообще покажут.

— Не скажите! Показывают лишь то, что им выгодно. А мы, разинув рты, смотрим. Правду показывают только «Шестьсот секунд». А как за это в печати распинают Невзорова! С дерьмом смешали, а вся страна его программу смотрит. Хотели было закрыть, так люди не дали... — По «Шестьсот секунд» тоже иногда такие страсти показывают... — робко возразила пожилая женщина. — И ночью не заснешь.

— Правду показывают, — убежденно повторил все тот же мужской голос.

Кто говорил, Иван не разглядел в очереди. В вечерней программе, действительно, показали сюжет, Иван даже мельком увидел себя, стоящего с сумкой за толстой женщиной в разрезанных на икрах сапогах, но страстного монолога худощавого мужчины с благородной сединой не услышал. Зато во весь экран показали грубую некрасивую женщину с моргающим глазом и ухмыляющегося пьянчужку в рваном ватнике.

Возвращаясь домой с буханкой черного и батоном, Иван размышлял о том, как «третья власть», так теперь себя хвастливо называют пресса и телевидение, оболванивает людей! Но и у них интерес к телевизору и газетам стремительно падает. До отвращения надоели с утра до вечера беснующиеся на экране с гитарами бородатые неряшливо одетые оркестранты с сиплыми, хриплыми голосами. Эти все телевидение заслонили и как приятно бывает вдруг сквозь этот ржавый скрип и рев электроинструментов услышать настоящего певца или певицу 50—60 годов! Вранье по радио, телевидению, вранье в газетах — никуда от этого проклятого вранья не деться! Дегтярев как-то сказал, что перестал выписывать всю периодическую печать, читая, будто купаешься в помоях... Точно сказано! У Рогожина такое же ощущение.

Сколько раз он мысленно одергивал себя: не ломать голову над проблемами, которые не подвластны твоему влиянию. То, что творят «невидимки» в правительстве, все равно не остановишь, а себе настроение лишний раз испортишь! С десяток воробьев шарахнулись под самые ноги на тротуар, юркие серые птички, будто вываленные в пыли, тут же проскочили в сквер через железные прутья решетки. Спасо-Преображенский собор открылся перед ним, едва он свернул на улицу Пестеля. На толстых цепях и стоящих торчком старинных зеленых пушках сидели голуби, из распахнутых высоких дверей слышалось хоровое пение. Идет служба. Иван круто свернул к дверям, вошел туда, тусклый после солнечного дня электрический свет освещал лики святых на фресках, пахло ладаном и свечами. Монументальный священник в нарядном, белом с золотым, шитьем, одеянии и митре с кадилом в руке стоял на клиросе, листая страницы «Священного писания».

Политика, очередь за хлебом, телевизионщики — все это куда-то отодвинулось и в душе воцарилась благодать и спокойствие, так позже объяснил заждавшейся жене свою задержку Иван.