Все-таки белая ночь — это удивительное явление. Из квадратного окна я видел узкую багровую полоску, которая так и рдела до утра, пока ее не растворило в расплавленном золоте восходящее солнце. Серебристый сумрак, будто прозрачная занавесь, колыхался в комнате с низким потолком, мерцали слабые зарницы, сидя на подоконнике, можно было читать книгу. И прямо-таки сельская тишина. Впрочем, Веселый Поселок — это не Невский проспект, здесь ночью тихо. Крыши зданий матово светились, на ртутном небе ни облачка, лишь кое-где неярко посверкивают звезды. И такой ненужный в белой мгле месяц. Кажется, что его приклеили к небесному своду.

Округлое плечо Ирины белело на подушке, большие глаза широко раскрыты, я вижу в них золотистые блики — след багряной закатной дорожки. Волосы рассыпаны, припухлые губы чернеют на чистом белом лице. В эту белую ночь я счастлив с Ириной. Осуществились мои ночные мечтания в Петухах, когда сон не приходил, а белое тело Ирины неотступно маячило перед моими глазами... А о Свете я сейчас не вспоминал, будто ее и не было на белом свете. Ирина — вот мой свет.

— Ну, почему мы, два человека, может, самим Богом предназначенные друг для друга, — свято веря в это, негромко говорил я, — не можем договориться? Что стоит между нами? Осторожность? Недоверие? Другие люди? Скажи, Ира.

— Я не знаю, — тихо отвечает она. — Сегодня ты какой-то другой, Андрей. Я тебя не узнаю. Неужели у тебя в деревне никого нет?

— Есть, — улыбаясь, отвечаю я.

— Доярка или телятница?

— Гена Козлин, мой старый приятель. Он на уикэнд приезжает ко мне из Великих Лук.

— Уикэнд... — повторяет она. — Звучит красиво...

— Какой же я? — спрашиваю я.

— Я нынче почувствовала, что мне с тобой не страшно... жить.

— Ас Толстых?

— Ну при чем тут он! — с досадой произносит она, отводя в сторону глаза. — Он — друг, понимаешь?

— Не понимаю... Кто же тогда я для тебя?

— Ты — это другое дело.

— И все-таки? — настаиваю я.

— Ты — мужчина, — улыбается она. — Ты мне доставляешь наслаждение. Тебе мало этого?

— Мало!

— Запомни: если даже ты заставишь меня выйти замуж за тебя...

— Заставлю! — восклицаю я и целую ее податливые горячие губы.

— Дай же мне закончить... — просит она, и я ее отпускаю. — Так вот, и тогда он останется моим другом. Пойми, Андрей, мужчина, который хочет собой заменить для женщины весь мир, — самонадеянный дурак! Он его никогда не заменит, а женщине опротивеет. Неужели тебе, писателю, надо объяснять эту азбучную истину? Кстати, твои героини именно так и поступают: уходят от собственников-мужчин, даже очень богатых. Это еще в века домостроя, а сейчас...

Я долго молчу, глядя в белый потолок, его пересекают какие-то чуть заметные кружевные тени, скорее всего, это от оконных стекол отражаются куполообразные вершины деревьев в сквере напротив дома. И что-то чуть слышно жужжит. Счетчик в прихожей или ночной мотылек бьется между рамами? Я готов встать и выпустить его на волю, но не знаю, где он. А ведь Ира права! Нельзя заполнить одним собой мир любимой женщины. Он скоро покажется ей серым и однообразным. Я не собираюсь быть единственным светом в ее окошке, но я хочу всегда чувствовать ее рядом.

— Я верю, что смогу сделать тебя счастливой, — говорю я. — По крайней мере, изо всех сил буду стараться. Что бы ты мне ни говорила, что тебе одной спокойно и хорошо, — это неправда. Я то же самое говорю всем своим знакомым, внушаю самому себе, но проходит время, и я понимаю, что все это — иллюзии. Здоровые, нормальные мужчина и женщина должны быть вместе, это написано у них на роду, или, как теперь говорят, заложено в генах, так было, есть и так будет вечно, пока существует жизнь на земле.

— Пока существует... — эхом откликнулась она.

— В конце концов, разочаруемся друг в друге, ничего не получится у нас — разведемся, — запальчиво говорю я. — Это теперь так просто.

— Тогда зачем вообще регистрировать брак? — резонно замечает она. — Не лучше ли жить просто так? Ни тебя, ни меня не удержит от разрыва штамп в паспорте.

— Давай в церкви обвенчаемся, — предлагаю я.

— Чтобы венчаться в церкви, нужно в Бога верить... — улыбается Ирина. — И потом, домостроевское утверждение: «жена да убоится мужа своего» — явно устарело в наш просвещенный век.

— Теперь мужья «убоятся» своих жен...

— Мужчины изменились, я бы сказала, измельчали, утратили свою мужественность, и женщины стали другими...

— Но любовь-то есть?

— А вот этого я не знаю... — со вздохом произносит Ирина.

Я сбрасываю тонкое одеяло на ковер, встаю на колени и смотрю на нее. Белая ночь будто укутала женщину прозрачной серебристой вуалью. Два белоснежных холма, завершающихся крупными почти черными сосками, которые с чем только не сравнивали писатели и поэты. Почему женская грудь, предназначенная для кормления ребенка, так волнует мужчин и является неотъемлемым атрибутом женской красоты? Потому, что в цивилизованных странах ее прячут? Женщины из африканских племен не носят бюстгальтеров, и их вечно открытая грудь не вызывает вожделения у соплеменников... Хотя Ирина и ярко выраженная блондинка, волосы у нее в укромных уголках тела темные, в мелких тугих колечках. Наверное, именно таких женщин, дарящих не жизнь, а лишь наслаждение, воспевают в веках поэты. Боже, глядя на нее, думаю я, что нужно сделать, чтобы я всегда мог любоваться этими совершенными формами? Я, и никто другой... У меня уже с языка готов сорваться вопрос: «Видел ли тебя такую Толстых?» Но я вовремя прикусываю язык: не надо этого говорить, я опять разозлю Ирину. Наверное, мое молчаливое восхищение начинает ее тоже волновать, глаза темнеют, губы раздвигаются, и я вижу белые влажные зубы, она начинает дышать учащеннее, чуть приподнявшись, обеими руками обхватывает меня за шею и опрокидывает на себя. И глаза ее с расширившимися зрачками медленно смыкаются, лишь длинные черные ресницы вздрагивают. На белом лбу ее появляется глубокая морщинка, я вижу, как мелкие белые зубы прикусывают нижнюю губу. Ногти впиваются мне в спину, но я не чувствую боли.

— Ира, Ирочка... — бормочу я, чуть касаясь ее горячих губ.

— Молчи, Андрей! — властно, с придыханием говорит она, отвечая на поцелуй. — Ну, иди, иди же ко мне!

И в голосе ее звучат нетерпеливые и требовательные нотки.

И снова все проваливается, исчезает, ощущаю напрягшееся упругое гладкое тело, как сквозь вуаль вижу будто в безмолвном крике раскрытый маленький рот.