Мы сидим с Георгием Сидоровичем Гороховым в полупустом зале Центрального дома литераторов и слушаем очередного оратора. Вместо Петухов я оказался в Москве. Позвонили из Москвы и сказали, чтобы я срочно приехал на художественный совет по литературе. Я и не знал, что избран туда. В столице давно не был, а тут и гостиница уже заказана, и билет на обратную дорогу. Да и на душе после «пилюли», которую мне подкинул шеф Ирины, было муторно. С Ветровой я так и не встретился, прождал два часа у института, а когда в окнах здания погасли все огни, подошел к вахтерше и выяснил, что никакого ученого совета не было и все сотрудники уже давно разошлись по домам. Ловко меня провел Александр Ильич! Но Ирина-то какова? Даже не позвонила...

— ...что он несет? Как не стыдно! — доносится до меня приглушенный голос Горохова. — Толкует, что его журнал открыт для всех талантливых писателей, а сам печатает в нем только себя и близких приятелей... Ты хоть раз напечатался у Миши Монастырского?

— Как-то послал роман, продержали три месяца и назад завернули с невразумительной рецензией, — вспомнил я.

— Я три раза свои повести посылал ему, и три раза назад заворачивали. Вот жук! Ты только послушай, что он говорит!

Но мне не хотелось вникать в весь этот бред, что несся в зал с трибуны. Монастырского я немного знал, как-то даже сидел с ним за одним столом в ресторане в этом же ЦДЛ. После какого-то писательского пленума. У Михаила Никандровича круглая голова, круглое тело и толстые ножки. Казалось, что он весь состоит из круглых колобков, небрежно пригнанных друг к дружке. Росту он небольшого, краснощек, большерот. Глаза маленькие, хитрые, прикидывается этаким деревенским простачком. И раскрашенная зеленым и розовым деревянная ложка ловко влетала в его широкий рот, толстые губы плотоядно облизывали ее, серые глазки-мышки весело поблескивали.

— Гнать его надо из журнала в три шеи, а он тут соловьем разливается, — горячился Георгий Сидорович. — В любви к молодым распинается... А сколько он молодых за год напечатал в своем журнале? С гулькин нос! Москвичи говорят, что со своей семейкой он снимает до семидесяти процентов гонорара с каждого номера. И все мало ему: аккуратно подает в литфонд заявление с просьбой оказать помощь. И тут у молодых бедствующих писателей вырывает кусок изо рта...

Георгий Горохов не был приглашен на совещание, он приехал в Москву искать правды и защиты от преследований Осинского и его компании, это я его затащил из ресторана сюда, тем более, что вход был свободный. В зале и половины мест не было занято. Я, как и другие, воспользовался этой поездкой, чтобы побывать в столичных издательствах, предложить кому-нибудь мой роман, который Осинский «зарезал» в Ленинграде. Оказывается, точно такую же штуку он проделал и с Гороховым. После того выступления на собрании на него, как и на меня в свое время, посыпались разные неприятности. В двух ленинградских издательствах возвратили ему рукописи, считавшиеся принятыми, Боба Нольский, пряча глаза, вернул готовую рукопись, заявив, что в условиях перестройки материал, на его взгляд, сейчас не представляет для читателей интереса, — мол, теперь требуются произведения типа «Детей Арбата», «Интердевочек». Это было последней каплей, переполнившей чашу его терпения, — он и приехал в столицу правду искать... Но как ее найти? Ведь на ответственных литературных постах до сих пор сидят дружки Осинского и Борового?..

— Сидели они годы в журналах и будут сидеть, — говорил Горохов. — Я Монастырскому два письма написал, так он даже не ответил, а когда вчера прихватил его в совете и стал говорить, что мою новую повесть в отделе прозы зажали, он вытаращил глаза и сказал, что никто ему моих писем не показывал, а про повесть он слышит впервые... А другой редактор лично соизволил со мной говорить по повести. Слушаю, и глаза мои лезут на лоб: несет такое, чего у меня и в помине нет в повести! Сказал ему, так он покраснел, вызвал заведующего и при мне швырнул ему бумажку в рожу, дескать, чего ты мне, скотина, подсунул не тот конспект?!

— Чего ты радуешься-то? — осадил я Георгия. —

Ну, допустим, снимут этих, назначат других... Думаешь, будет лучше?

— Хуже того, что есть, уже не может быть, — сказал Горохов.

Сзади, не слушая оратора, бесцеремонно переговаривались двое: высокий худощавый мужчина с изрезанными глубокими морщинами розоватым лицом, довольно надменным голосом бубнил в ухо сутулому рыжебородому Кремнию Бородулину:

— ...Старик, ну чего тебе стоит встать на собрании и выдвинуть меня в правление? Да и на съезд писателей бы хорошо... Я ведь ни разу там еще не был. Ты знаешь, что я написал сорок книг...

— Книг! — хрипло хмыкнул Кремний. — Это ведь компиляции с брошюр зарубежных ученых. Ты ведь знаешь, что научно-популярная литература — это особый жанр. Не художественный... Такие книжки можно пудами писать...

— А ты попробуй! — обиделся тот. — Сказку для детей куда проще написать, чем научно-популярную книжку о Нильсе Боре или Альберте Эйнштейне.

— Тебя же избрали в партбюро? — вспомнил Бородулин.

— Что партбюро? — вздохнул тот. — Хочу на съезд, да и в правлении я бы тебе тоже пригодился.

— Я могу, — помолчав, ответил Кремний. — На российский съезд писателей поедет всякая шушера... Почему бы тебе не прокатиться за государственный счет?

— Век не забуду! — прочувствованно пробасил высокий, даже не поняв бородулинского юмора.

Я еще раз через плечо посмотрел на них: высокий, с рельефным лицом был в черном кожаном пиджаке, а Кремний — в толстой вязаной кофте.

— И как не стыдно им еще вылезать на трибуну... — возмущался Георгий Сидорович. — Что, они нас за дураков принимают? Каждый выступает и защищает только себя, свои привилегии, свою должность...