— ...Брошу все к черту и открою какой-нибудь кооператив.. — дошел до меня негромкий голос Горохова. — Что они тут говорят?! Что плетут с трибуны?

— О чем ты? — спросил я.

На нас уже и так косились присутствующие. Скоро объявили перерыв, и все потянулись в буфет, мы тоже заказали кофе и бутерброды с копченой колбасой.

— Что-то последнее время не пишется, — продолжал Георгий Сидорович. — Задавили меня Осинский и его шобла! А вчера был в редакции журнала, который возглавляет Анатольев, там у меня знакомый — зав. прозой... Так у них тоже, оказывается, не лучше! Главный у них, скажу тебе, тип! Яростный противник всех перемен, говорит, что это все временно, мол, скоро вернется к старому... Главное лицо в литературе — не писатель, а он, главный редактор. Он все решает. Редактор, как кинорежиссер, создает звезды. На писателей Анатольев орет, на работников отдела — и того пуще. Редко кого по имени назовет. Моего знакомого Сашу называет: «Этот, в синих штанах...»

Горохов невесело посмотрел на меня:

— Раньше-то бывало на пленумах и съездах вино и коньяк подавали, а теперь — кофеек и чай.

Мы выпили еще по чашке, съели бутерброды. Послышался звонок, и люди потянулись в зал. Высокий официант с белой бабочкой достал из кармана плоский японский калькулятор, прикоснулся к черным кнопкам и назвал цифру.

— Я слышал, в Америке появились компьютеры, которые могут по заданной программе романы писать, —сказал Георгий Сидорович, когда мы поднялись из-за стола.

Нас в фойе обогнал известный поэт, про которого кто-то метко сказал: «Поэт с жестяными ушами». Впрочем, уши у него были в порядке, вот только шеи не было, как и у Михаила Монастырского. Очевидно, остряк имел в виду что-то другое.

— Больше по телевидению не выступает, — сказал Георгий Степанович. — Закрыли его многолетнюю кормушку!

— Зато снова в начальниках ходит, — заметил я. — Сидел в президиуме, в первом ряду.

— Интересная штука получается, — усмехнулся Горохов. — Кто на последних собраниях больше всех критиковал начальство, те теперь сами пролезли в начальники! И мечтают черпать ложкой все из той же богатой кормушки!

— Может, стоит кормушку прикрыть? — заметил я. — Я об этом давно уже думаю...

— Многие думают, да кто же прикроет-то? Не привыкли мы жить без начальников, хотя они нужны нам, как собаке пятая нога! Как-то несподручно. А ты бы пошел в начальники?

— Я? Нет.

— И я не пошел бы, а желающих — пропасть! Власть, она, Андрюша, тоже сладкая штука! Мне Кремний Бородулин откровенно говорил, что каждому устроит загранпоездку за государственный счет, если его выберут секретарем Союза.

— И выбрали?

— Выбрали... — улыбнулся Георгий Сидорович. — Не знаю, как насчет других, а сам стал по четыре раза в год кататься за рубеж с делегациями и просто так... в командировки! Даже недавно в Америке был.

— Дорогие товарищи, — певуче начал очередной оратор. — Революционные события, происходящие в нашей стране, всенародная перестройка, человеческий фактор — все это требует и от нас, писателей, максимума творческих усилий, чтобы не оказаться в хвосте прогресса...

— Поехала смазанная телега... — негромко кто-то произнес сзади. — Сейчас всех тех перечислит, как перестроившихся, кто столько лет душил советскую литературу...

И впрямь, в числе тех, кто якобы первыми осознали грядущие перемены и перестроились, оратор назвал пока все еще сидящих в своих кабинетах литературных чиновников.

— ...Да, я хвалил Брежнева, Черненко, Гришина, каюсь, но хвалили и другие. Такое время было... Хвалить-то я хвалил, а в своих книгах нет-нет и подпускал шпильку существующему строю...

— Щекотал у советской власти под мышкой! — усмехнулся Георгий. — Ишь, куда, негодяй, поворачивает. Лучше рассказал бы, сколько романов написал, где секретари обкомов — родные отцы — народ в провинции губили.

— А этот твой тезка, — кивнул я на сидящего в президиуме секретаря, — каждому новому правителю оду сочинил! А когда звезду вручали, щечкой о плечо Ильича потерся и слезы уронил от умиления... Да как им не стыдно лезть в президиум! И ведь не выбирали их, откуда-то из-за кулис выходят и рассаживаются.

Лица икроедов розовые, а глаза пустые, как и их дешевые слова.

— Я, пожалуй, пойду, — поднялся я со своего места. — Чего-то, Гоша, на свежий воздух потянуло...

Монастырский объявил, что слово предоставляется поэту, которого называли «Жестяными ушами», приготовиться ленинградцу Осипу Марковичу Осинскому.

— Это ты верно заметил, здесь дышать нечем, — уже в дверях догнал меня Горохов.

Вслед за нами потянулись из зала еще несколько человек. По дороге в гостиницу Георгий Сидорович снова сетовал на то, что жизнь для него стала очень трудной: нигде не печатают, в Москве тоже пока против нашей групповщины защиты не найти, слушают, сочувственно кивают, но как услышат фамилию Осинского, так руками разводят, мол, чего на него жалуетесь? Он ваш секретарь Союза писателей, видный драматург, общественный деятель, часто выступает в печати...

И в голосе Горохова было столько грусти и безнадежности, что я для себя решил: нынче же потолкую с Сергеем Александровичем Воронько — наши номера в «России» рядом, — как помочь хорошему прозаику...

Не знал я тогда, в Москве, что это последняя наша встреча с Георгием Сидоровичем...