Ветер завывал в крестах и надгробиях, совсем не летний дождь облепил лицо, с деревьев срывались тяжелые капли и щелкали по крышке гроба. Продолговатая яма казалась безобразной раной на зеленой травянистой земле с рядами ухоженных могил. Где-то в ветвях березы каркала ворона. Невысокий, плотного телосложения поэт — затейник Суков произнес проникновенную речь о «трагически и безвременно покинувшем нас» Георгии Сидоровиче Горохове, первым бросил горсть глинистой земли. Она дробно застучала о крышку крашеного гроба. На рукаве у него черная повязка с бахромой. Удивительно, что по натуре веселый, не лишенный юмора Суков присутствовал на всех писательских похоронах и первым произносил заупокойное слово. Полное, с темно-серыми глазами лицо его принимало скорбное выражение, в нужных местах голос дрожал, голова с редкими пегими волосами низко опускалась, отчего становилась заметной небольшая розовая лысина. И вообще, вся его коренастая с животиком невысокая фигура выражала искреннее соболезнование. Однако на поминках, вспомнив смешной случай, происшедший с покойным, ему ничего не стоило соседу на ухо отпустить соленую шутку. Суков выполнял какую-то должность в Союзе писателей, в круг его обязанностей входили и проводы в последний путь умерших писателей. Все уже привыкли к тому, что без него не бывает похорон, поэтому, когда гроб стоял на постаменте — будь то в зале на Воинова, 18 или на кладбище — взоры присутствующих невольно обращались к Сукову, и он' не подводил: солидно откашлявшись, придав лицу соответствующее выражение, как по писаному открывал панихиду. Выступали и другие, но запевалой в этом печальном обряде всегда был поэт-затейник Суков.

Я не любил ходить на похороны, но нелепая смерть Горохова потрясла меня. Позвонила его жена и попросила прийти на панихиду, мол, Георгий очень уважал меня и, вернувшись из Москвы, рассказывал, что я помог ему с устройством повести в журнал. Мы вместе с Сергеем Воронько ходили к редактору, и тот пообещал побыстрее прочесть повесть. Были здесь Сергей Александрович Воронько в кожаном пиджаке и с зонтом, Виктор Кирьяков, Михаил Дедкин и другие писатели, два художника и один скульптор — тот самый, который изваял из бронзы бюст покойного. Присутствовали и незнакомые мне люди, наверное, друзья Горохова и родственники.

В негромкий стук бросаемой на гроб земли вплелось воронье карканье. Жена покойного напряженно смотрела на половину спрятавшийся под землей гроб. На соседнем мраморном надгробии от порывов ветра мелодично дребезжали зеленые жестяные листья овального венка с выцветшей черной лентой, а еще дальше — алели на свежей могиле несколько гвоздик. Суков раскрыл большой черный зонт с кривой рукояткой и услужливо прикрыл от дождя Олежку Борового. Багроволицый наш секретарь хмурил широкие брежневские брови и поглядывал на часы, видно, торопился на очередное совещание.

Могильщики дружно заработали лопатами, и люди потянулись по неширокой песчаной дорожке к выходу, где за железной оградой стояли несколько машин и синий автобус с черной полосой.

Суков подошел к нам и сказал:

— Близкие Горохова приглашают тебя, Андрей, и тебя, Сергей, к себе, помянуть Гошу... Боровой тоже на полчасика заедет...

— А ты? — покосился на него Воронько.

— Такая уж у меня служба, — усмехнулся Суков. — Думаю, что через неделю будем хоронить Латинского... Вскрыли, а у него рак, операцию было делать поздно.

— Я помяну Георгия дома, — сказал я. Мне не хотелось на поминки.

— Тогда садись в нашу «Волгу», — посоветовал Суков. — Кто на поминки, тот — в автобус.

— Я, пожалуй, с тобой, Андрей, — отказался ехать к родственникам и Сергей Александрович.

— Поедем ко мне? — предложил я.

— Такой талант потеряли, — сокрушенно заметил Воронько. — Ведь его довели до этого... наши групповщики!

— Я пойду, всех вам благ, — заторопился Суков. — Мне и там, на поминках, надо будет речуху толкать...

Суков всегда уходил от острых тем, споров, вот сочинить в рифму за веселым столом экспромт — это пожалуйста, а толковать про групповщину — увольте!

— Ты хоть догадываешься, кто его убил? — в упор посмотрел на него узкими татарскими глазами Воронько.

— Георгий Сидорович, насколько мне известно, повесился, — складывая зонт, ответил Суков. Круглое лицо его стало унылым. — В ванной.

— А почему он повесился? — угрюмо наступал на него Сергей Александрович.

— Записки он не оставил. Я слышал, у него были трудности с книгой... Но не кончают ведь жизнь из-за этого? У всех у нас бывают трудности...

— У тебя не бывает, — зло заметил Воронько. — Тебя Осип Маркович никому в обиду не даст.

— При чем здесь Осинский? — Суков медленно пятился по травянистой тропинке к автобусу, Боровой и вдова Горохова сели в «Волгу».

— Такого парня погубили... — чуть ли не заскрипел зубами Сергей Александрович. — Сволочи... Жаль, что он записки не оставил... Вы ведь его в темный угол загнали! Две готовые книги выбросили из плана!..

Послышался длинный гудок, Суков обрадованно потрусил к автобусу. Зонт он почему-то выставил перед собой.

— Это меня, — произнес он.

— Неужели и это сойдет им с рук? — невидящим взглядом глядя вслед Сукову, проговорил Воронько. — Это они доконали парня... Эх, жить бы ему еще и жить! Он ведь в десять раз талантливее их всех вместе взятых!..

— А что редактор? — спросил я. — Ну, к которому мы ходили? Он-то прочел повесть Горохова?

— Тоже сволочь хорошая... — зло обронил Сергей Александрович. — Отдал заместителю, а тот — друг- приятель Осинского и Окаемова. Ну и быстренько завернул повесть, мол, не в профиле нашего журнала... Сам знаешь, как они это умеют делать...

— Сильный ведь человек... Чего это он? — сказал я.

— Капля камень точит, — вздохнул Воронько. — А вспомни Витю Воробьева? Николая Жаворонкова? Диму Голицина? Кто их довел до инфарктов, инсультов? А сколько наших молодых ребят спились? Возьми хоть Володю Мальцева? Юру Токова? Краснопевцева, Васильева? Да разве всех упомнишь!..

Мы уселись в «Волгу»-пикап Воронько и поехали ко мне. Вел машину Сергей Александрович не очень хорошо, по-видимому, перенервничал. И глаза у него покрасневшие. Ему за семьдесят, а еще крепок, как дуб. У него тоже были в жизни разные серьезные испытания, но ведь не дрогнул, не сдался! И ничего с ним не смогла поделать шайка Осинского... Да нет, пакостят старику: нет-нет и появится статейка, где и его копытом лягнут...

— Гоша ведь тоже последнее время пил, — сказал я. — Помнится, он говорил: «Такого я роду, что на полный стакан глядеть не смогу» и еще: «Такая натура моя: что ни сыму с себя, то и пропью...»

— Сколько водка талантливых русских людей сгубила! — покачал головой Сергей Александрович, глядя на мокрую дорогу.

Был он в модной темно-синей куртке, которые называют «танкер», чисто выбрит, на круглых полных щеках — здоровый румянец, узкие с зеленцой глаза — зоркие, разве что на шее выделяются дряблые складки. Поймав на себе мой изучающий взгляд, Воронько усмехнулся:

— А ведь я с Гошей часто встречался, рекомендовал его в Союз писателей. Серьезный был прозаик- деревенщик.

У красного светофора мы догнали синий автобус с черной траурной каймой. Дверь приоткрылась, оттуда выглянул Суков, помахал нам рукой с черной повязкой и сообщил:

— Латинский скончался. Боровому наш шофер передал...

— Веселая у тебя работенка, — опустив стекло, крикнул ему Воронько из своей машины.

— Кому-нибудь надо же и этим заниматься, — развел руками Суков. Лицо у него подозрительно порозовело, а в глазах — блеск. Неужели уже начали поминать Гошу прямо в автобусе?..

Вспыхнул зеленый свет, Воронько тронул с места «Волгу», она дернулась и чуть не заглохла. Выругавшись, Сергей Александрович прижался к тротуару и, не выключая мотора, стал вылезать из кабины.

— Садись за руль, Андрей, — сказал он. — Глаза застилает, да и руки что-то не слушаются... Не хватало еще нам в кого-нибудь врезаться... на радость Осинскому и Сукову...

— Сукову? — удивился я.

— А ты знаешь, Андрей, — усаживаясь на мое место, проговорил Воронько. — Он ведь эту работу делает с удовольствием.

— Бездарь закапывает таланты в землю... — без улыбки мрачно пошутил я.

— Они, Андрюша, они убили Георгия, царствие ему небесное... — после паузы проговорил Сергей Александрович. — А вот теперь, когда похоронили, начнут лицемерно сокрушаться, дескать, какой талант потеряли...

— Да нет, — заметил я, — они и после смерти умеют мстить! Вспомните хоть Есенина. Сколько лет его замалчивали?..

— Неужели все так и будет продолжаться?

— Такое не может продолжаться, — твердо произнес я.

— Твоими бы устами мед пить... — вздохнул Воронько.

— Я верю в это, — сказал я.

— Блажен, кто верует... А я боюсь, что на моем веку ничего уже не изменится, — понурив большую плешивую голову, проговорил Сергей Александрович.

Дождь кончился, откуда-то из-за мокрых крыш вырвался яркий луч солнца, полоснул поперек дороги, на тысячи огненных осколков разбрызгался на витринах магазинов, стеклах зданий.