Я люблю дорогу Ленинград—Киев. Особенно ту ее часть, которая проходит по Псковщине. Глинистая, вся в рытвинах проселочная дорога из Петухов выходит на заасфальтированный кусок километров в пять. Выехав на дорогу Великие Луки — Невель, двадцать километров еду до поворота на Киевское шоссе, поворачиваю направо, пересекаю переезд, проезжаю через Невель и — пошел в сторону Ленинграда. Усть-Долыссы, Пустошка, Ололь, Опочка, Новгородка, откуда повертка на Пушкинские Горы, дальше — Остров, Псков, Луга, Гатчина и Ленинград. Самый красивый отрезок пути — это от Пустошки до Опочки. По обеим сторонам ныряющего с холма на холм шоссе высятся огромные сосны, то и дело в просветах между ними видны ярко-синие тихие озера. В двух или в трех деревнях вблизи от дороги на соснах со срезанными вершинами устроили свои гнезда аисты. Открывается вид на деревню, и еще издали замечаешь красивую птицу, неподвижно стоящую на одной красной ноге в огромном гнезде, сплетенном из прутьев. С философским спокойствием взирает со своей верхотуры аист на мир. Основанием для гнезда чаще всего служит тележное колесо, иногда старая автомобильная покрышка. Об этом позаботились люди. Проносящиеся внизу машины ничуть аистов не беспокоят. Ближе к осени можно рядом со взрослой птицей увидеть и одного или двух аистят. Я все подумываю, как бы и мне приспособить тележное колесо на одной из сосен в Петухах, может, и у нас поселится аист? Да вот колеса нигде не найти. Нет лошадей в деревне, нет и телег.

Выезжаю я из деревни часов в девять утра, а если ничто не задержит по дороге, то в шесть — в половине седьмого уже на Средней Рогатке в Ленинграде. Мне повезло: день выдался хоть и прохладный, но солнечный, небо над шоссе синее с пышными белыми облаками. Когда поднимаешься на холм, то кажется, что облака прямо из-за вершин огромных сосен вплывают к тебе в машину через лобовое стекло. Ласточки проносятся перед самым капотом, сороки что-то склевывают на обочинах, в стекло ударяются мошки, жуки, иногда стрекозы. На обочинах еще лежали обрубки поваленных ураганом деревьев. Свежо белели срезы огромных пней, увядшие ветки громоздились в придорожных кюветах. «Нива» стремится набрать скорость, но я сдерживаю ее, стараюсь не превышать девяноста километров в час. Перед развилками иногда встречаются громадные синие щиты с надписями: «Движение транспорта контролируется радарами и вертолетами». Не знаю, как насчет радаров, но вертолет за весь летний сезон, может, раз или два увидишь над шоссе. А вот в низинных складках местности перед населенными пунктами, когда еще скорость приличная, можно напороться на хитроумно замаскировавшихся инспекторов ГАИ. Укрывшись за кустами, они сидят в «Волге» или «Жигулях» с синими полосами и выключенными мигалками на крышах и «ловят» радаром нарушителей. Но встречные автомобилисты, как правило, предупреждают помигиванием фар о засевших в засаде инспекторах.

Меня всегда возмущали нечистоплотные приемы работников ГАИ, вместо того чтобы помогать водителям, предупреждать аварии, как-то разъяснять опасность быстрой езды, они, как пограничники в засаде, подкарауливают их. Сколько я натерпелся от произвола и хамства инспекторов! Весь талон предупреждения в дырках. Теперь я реже стал ездить и больше одной «дырки» в год не зарабатываю.

Мне всегда стыдно за инспектора ГАИ, укрывшегося в засаде и остановившего меня. Что бы он ни говорил, уличая меня в превышении скорости, — участок-то как раз свободный, скоростной, а хитроумный знак, ограничивающий скорость до шестидесяти километров в час, почти не виден из-за деревьев — я знаю, что метод его подлый. Инспектору наплевать, как ты ездишь, ему нужно записать в книжечку твой номер, оштрафовать или отобрать права. Короче, чтобы потом отчитаться перед начальством, мол, он хорошо поработал! А то, что надолго испортил водителю настроение и не устрашил его, а наоборот, разозлил, на это инспектору наплевать. Наплевать ему и на то, что движение на участке, где он засел в засаде, самое безопасное в этом районе. Там, где действительно опасный поворот или ремонт шоссе, инспектора не увидишь, там грамотный водитель сориентируется и снизит скорость.

Дорога располагает к размышлениям. Если открывающийся перед тобой пейзаж умиротворяюще живописен, а шоссе пустынно, то думается о возвышенном: о проблемах мироздания, о вечности Вселенной, красоте природы, о том, что человечество сохранит свой мир, спасет планету от гибели. А если моросит нудный дождь, по обеим сторонам мелькают лишь мокрые кусты, а посередине шоссе навалены кучи щебенки для ремонта какого-либо участка, то и думаешь о мелком, повседневном, неинтересном. Нахохлившиеся на обочинах дороги вороны навевают грусть. Впереди идущие машины залепляют переднее стекло желтоватой пленкой, «дворники» не успевают ее сгребать. Стараешься поскорее обойти грузовик, а шоссе мокрое, скользкое... И нет на обочинах ни одной милицейской машины. В дождь инспектора покидают даже свои излюбленные засады...

Сразу же за Алолью я увидел белокурую девушку в джинсовом костюме с поднятой рукой, притормозил, а когда девушка уселась рядом, то оказалось, что это юноша. Я только чертыхнулся про себя: как-то неприятно путать парня с девушкой. Я полагал, что длинные волосы до плеч у молодых людей уже вышли из моды, ан нет, мой пассажир тому доказательство. Будто поняв мое разочарование, он небрежно заметил:

— Мне до поселка Звоны.

Я в точности не помнил, где этот поселок, но судя по всему недалеко. Денег, понятно, я со случайных попутчиков не беру и сразу их об этом предупреждаю, чтобы не мучились всю дорогу, сколько дать?

Какое-то время мы ехали молча, да и прекрасная местность не располагала к праздному разговору, но паренек с розовым девичьим лицом вдруг широко улыбнулся и сказал:

— Толька Ушин, мой дружок, женится...

— Что же тут смешного? — покосился я на него. Вопрос женитьбы для меня больной. Желание найти хорошую жену все еще меня не покинуло, хотя я сейчас об этом и не думал.

— Свадьба-то безалкогольная! — еще шире улыбнулся паренек. — Боюсь, что кроме меня, никто и не придет на нее... Толька-то хотел махнуть в Питер за водкой, а Лидка, евонная невеста, уперлась, мол, в стране идет борьба с пьянством, вредно молодым пить за столом, после этого дети рождаются ненормальными, а стараться для других, которые рады до беспамятства надраться, не стоит. Она видела по телевизору, как праздновали в одном селе такую свадьбу, и ей очень понравилось. Все были трезвые, пили «пепси-колу», клюквенный квас, танцевали, устроили разные смешные игры...

— А тебе, что, хочется напиться? — полюбопытствовал я.

— Мне-то? — удивился юноша. — Перебьюсь...

— Так же и другие, а Лида — умная девушка и правильно рассудила.

— А вы не из этого, как его... общества трезвости? — повнимательнее сбоку взглянул на меня юноша. Над верхней губой у него рыжеватый пушок — слава Богу, хоть какое-то доказательство, что он мужчина.

— Я сам не пью и не люблю пьяных, — ответил я.

— И рад бы иногда выпить, да где ее купишь-то? Спекулянты в Опочке за бутылку по восемнадцать— двадцать рублей дерут, а бутылку паршивого самогона дешевле чем за червонец не купишь! Я уж и не помню, когда последний раз надирался...

— А что, приятно надраться?

— Я-то перебьюсь, а вот другие переживают... Когда была водка в магазине, про нее и не говорили...

— Просто пили, как воду...

— А теперь только и разговору: где продают, когда привезут, во сколько магазин откроют... Мне-то что, перебьюсь, а вот другие...

— Другие тоже перебьются, — сказал я.

На обочине стоял туристский автобус, пассажиры столпились у лесного колодца под резной деревянной крышей, видно, ключевую воду пробовали. Среди окружающей зелени яркими разноцветными пятнами выделялись платья, куртки, рубашки. Будто кто-то яркие краски разбрызгал по зеленому фону. Одна высокая русоволосая женщина, беседующая чуть в стороне с мужчиной в белой кепочке, напомнила мне Свету Бойцову, и мое настроение сразу упало. Я повнимательнее взглянул на стоявшую под величественной сосной женщину. Она скользнула равнодушным взглядом по моей «Ниве» и снова повернулась к невысокому мужчине в кепочке.

— Ты за других не переживай, — взглянул я на примолкшего парня. — Тебе повезло, что живешь в такое время, когда у нас с водкой стало туго.

— Какое уж тут везение! — хмыкнул парень. — Бывало, примешь бутылку красного — и пошел на танцы... А на сухую какой разговор с девчонкой? Про звезды и луну?

— Испокон веку лучшие поэты воспевали любовь и луну...

— Вы помните хоть одно такое стихотворение? — тут же поймал он меня. Я видел, как легкая улыбка скользнула по его губам. Сейчас он снова походил на девушку. Я стал вспоминать стихи своих любимых поэтов и зацепился за Тютчева:

Как сладко дремлет сад темно-зеленый,

Объятый негой ночи голубой,

Сквозь яблони, цветами убеленной,

Как сладко светит месяц золотой!..

— Красиво! — негромко вырвалось у него. Наверное, парнишка с фантазией, если сумел сразу представить все это. Его неподдельное внимание подхлестнуло меня, я прочел ему кое-что из Блока, Есенина, Фета. Он слушал, чуть наклонив в мою сторону кудрявую голову, и вдруг громко сказал:

— Тормозите, дядя! Звоны.

Его голос, показавшийся мне грубым после сладкозвучных стихов больших поэтов, отрезвил меня. Я остановился, где он указал. Парнишка поблагодарил меня, улыбнулся и сказал:

— Надо было бы выучить хоть один стих, на безалкогольной свадьбе только стихи читать! — засмеялся, показав белые ровные зубы, и легко выскочил из машины. Дверцу аккуратно притворил.

В зеркале заднего обзора паренек мне снова показался вылитой девицей! И походка у него какая-то не мужская, вихляющая. Неужели и вправду современные юноши начинают утрачивать свою мужественность? И тут же мой взгляд наткнулся на идущую по обочине девушку в джинсах. Плечи широкие, бедра узкие, походка решительная, мужская. Может, тоже торопится на безалкогольную свадьбу?..

Шоссе сделало плавный поворот, потом стало круто подниматься на холм. По обеим сторонам — высоченные сосны, ели, меж ними зелеными заостренными кверху свечками выглядывает вереск, ближе к обочине — светло-зеленый ольшаник. Вдали над дорогой повисло большое рыхлое облако. Верхняя часть его розово светится, а нижняя будто вобрала в себя серую шероховатость асфальта. Будто заводная игрушка, дорогу перебежала землеройка. Я притормозил, чтобы не наехать на нее. Сколько разных зверюшек гибнет под колесами на асфальте! И откуда это у них неодолимая тяга перебегать шоссе? Даже мелкие птицы стараются пролететь под самым носом у машины. Крупные животные переходят дорогу лишь поздно вечером и ночью. Мне приходилось видеть лосей, лисиц, зайцев, даже один раз на Карельском перешейке, под Выборгом, шоссе пересек небольшой медведь. Наверное, в этих местах когда-то проходили тропы их предков.

Километров десять не доезжая до Новгородки, сразу за изгибом шоссе, меж белоствольных берез я увидел опрокинувшиеся «Жигули». Видно, водитель не рассчитал скорость, и его занесло на повороте. Машина перескочила через неглубокий кювет, ударилась носом в березу и завалилась набок. Вокруг изморозью посверкивали осколки лобового стекла. По грязно-серому брюху автомобиля стекала струйка масла. Я резко затормозил, подал назад, свернул на обочину, выскочил из «Нивы» и бросился к машине. Легкое потрескивание в горячем моторе свидетельствовало о том, что авария только что произошла. Было тихо. Я вспомнил, что сегодня воскресенье, машин мало на трассе. Я без труда открыл дверцу. Первое, что бросилось в глаза, это россыпь золотистых волос, почти полностью закрывших лица водителя и пассажирки, сидящей, вернее лежащей на нем. Оба были без сознания, привязные ремни врезались женщине в грудь и плечо. Крови вроде не видно. Я освободил пассажирку от ремней, осторожно за плечи вытащил наружу. Подошвы ее белых кроссовок прочертили на вспаханной колесами земле узкую дорожку. Когда я укладывал ее на траву, она вдруг широко раскрыла большие ярко-синие глаза, несколько раз моргнула, будто просыпаясь, и невнятно произнесла:

— Боже мой, что случилось? Кто вы такой?

— Ваш ангел-хранитель, — сказал я. — У вас ничего не сломано? Пошевелите руками и ногами.

Она послушно проделала это. Все было целым и невредимым. Немного вытянутое и заостренное книзу ее лицо с темными бровями и маленьким круглым подбородком принимало осмысленное выражение. На бледных щеках появился румянец.

— Я даже не поняла, что произошло, — сказала она. — Был крутой поворот, а он гнал, как сумасшедший! — Она приподнялась на локтях, взгляд ее скользнул мимо меня. — А что с ним?

— С кем? — спросил я.

— Крысин... И зачем я только поехала с ним! — произнесла женщина. На вид ей лет двадцать восемь — тридцать.

Наверное, моя «Нива» загородила место аварии: мимо пронеслись «Волга» и «Жигули» и не остановились. Оранжевый с синим автобус тоже не затормозил.

Оставив женщину, я занялся водителем. Это был крупный мужчина лет сорока, тоже в джинсах и синей рубашке. Голова его безвольно болталась, глаза были закрыты, из уголка рта тянулась струйка крови. Мне пришлось попотеть, прежде чем я выволок его наружу. Ногами он цеплялся за сиденье, рулевую колонку. От него резко пахло потом. Вроде, видимых переломов тоже нет, но вся левая сторона лица превратилась в сплошной синяк, на виске вспухла синяя жилка. Положив его под березой, я расстегнул ему рубашку и приложил ухо к его волосатой груди. На шее у него — золотая цепочка с медальоном. Сердце редко и чуть слышно билось. И тут я заметил, что грудь его ближе к сердцу сильно вдавлена. Скорее всего, сломаны ребра.

— Жив он? — услышал я над собой негромкий голос. Синеглазая женщина уже поднялась на ноги и теперь, ухватившись за белый с черными крапинками березовый ствол, пристально вглядывалась в бледное, будто присыпанное мукой, лицо мужчины.

— Вы легче отделались, — озабоченно ответил я, соображая, что нужно в таких случаях делать. — Остановлю кого-нибудь, — поднимаясь с колен, прибавил я, — нужно милицию вызвать и «Скорую помощь».

— Этого мне только не хватало... — пробормотала женщина, не отпуская березу. Тогда я не придал этому никакого значения. После аварии некоторые люди странно себя ведут: то без причины смеются и возбужденно делятся своими впечатлениями, то плачут и клянутся, что никогда больше не сядут за руль, или ругают кого-то, кто якобы послужил причиной аварии...

Мне повезло: не прошло и пяти минут, как я остановил милицейскую «Волгу», по-моему, ту самую, которая торчала с нацеленным на шоссе радаром в кустах. Милиционерам ничего объяснять не пришлось, записав мою фамилию, номер «Нивы», они отпустили меня. Одна за другой стали останавливаться машины. Люди выскакивали из них и, вытягивая шеи, спешили к месту аварии. Судя по той торопливости, с которой лейтенант вызывал по рации «Скорую помощь», я понял, что дела пострадавшего водителя плохи,

— Вы извините, я без спроса... — услышал я за своей спиной знакомый мелодичный голос. Резко повернув голову и забыв про дорогу, я чуть было тоже не съехал в кювет.

— Ради Бога, не останавливайтесь! — воскликнула она. — Поезжайте вперед, ну, пожалуйста?

— А если я не послушаюсь, вы из сумочки достанете револьвер и наставите на меня? — пробормотал я, тормозя. — Прямо какой-то детектив! Вы что, сберкассу с тем гражданином ограбили?

— Ну и шутки у вас! — затравленно глядя на меня, произнесла женщина. — Я лучше выйду.

— Садитесь рядом, — предложил я. Мне надоело вертеть головой за рулем, то и дело поворачиваясь к ней.

Она пересела. Колени ее оказались чуть ли не на уровне груди. Там, на дороге, она мне не показалась очень уж высокой. Рубашку она застегнула, только сейчас я заметил на ее шее длинную царапину от ключицы до самого уха.

— Не надо было мне с ним ехать, — как-то отстранение произнесла она.

— Как я понял, это не ваш муж, иначе вы, наверное, не сбежали бы?

— Это как раз мой муж... Бывший муж, — чуть приметно усмехнулась она.

— Но ведь он... — я запнулся, чуть было не ляпнув, что, может, он уже мертв. Очень уж мне не понравилось его бледное лицо, чуть слышный стук сердца, черная струйка крови изо рта и вспухший синий висок.

— Мы развелись два года назад, — начала она. — А прожили вместе два. К счастью, у нас не было детей. В общем, я не могла с ним жить! Он замучил меня ревностью, следил за каждым моим шагом, караулил у подъезда моего института, не отпускал одну даже в магазин... А ведь я ни разу за эти два страшных года не подала ему даже повода. Он убил, растоптал мою любовь. Сначала был таким внимательным, чутким, угадывал каждое мое желание, — это еще до замужества. Все женщины в нашем институте считали, что мне очень повезло... Как я, и все они жестоко ошиблись! Это был тиран, садист, он хотел превратить меня в вещь, с которой можно обращаться как угодно. Если бы мне рассказали, что он станет таким, я бы не поверила. И я ушла от него... Не к мужчине, нет! Ушла, чтобы не погибнуть, чтобы сохранить себя как личность. Я ненавидела его! О Боже, как он мне был противен! Последние месяцы мне повсюду виделись его высокая крадущаяся фигура и безумные глаза. О, эти глаза преследовали меня даже во сне! Я стала бояться его, он напоминал мне этих... маньяков из фильмов ужасов. Расставшись с ним, я поклялась себе, что больше никогда не выйду замуж.

— Он пил? Может, был наркоманом?

— Крысин-то? В рот не брал спиртного. Какой еще наркоман? У него были работа и я. Больше ничем этот человек не интересовался. Он изобретал самые изощренные методы слежки за мной. Он не обедал в столовой, как все люди, а вскакивал в свои «Жигули», мчался к нашему институту и караулил меня... Я стала бояться чужих взглядов, шарахаться, когда ко мне прохожие обращались с самым пустяковым вопросом. Я почувствовала, что если все это не прекратится, я сойду с ума... А эта поездка... Он тщательно к ней подготовился! Подъехал после работы к нашему институту, дождался меня, вышел из машины и заявил трагическим голосом, что ему нужно мне сообщить нечто очень важное, касающееся нас двоих. А ведь он уже не был моим мужем, больше того, он женился на другой, но по-прежнему продолжал преследовать меня. За эти два года несколько раз днем проникал в мою комнату — как он открывал дверь, ума не приложу! Прятался там, часами дожидался, пока я приду из ванны, лягу в постель, и, с сатанинским хохотом выскочив из шкафа или из-под кровати, зверем набрасывался на меня...

— Псих, что ли?

— Я разговаривала с его второй женой: ее он не ревновал, не преследовал. Она считала его идеальным мужем, ждала ребенка... Так вот, вчера он словно загипнотизировал меня, я сдуру села в машину, думала, мы поговорим с ним в последний раз и навсегда разойдемся, но он включил мотор и повез меня за город. Когда я попыталась открыть дверцу и позвать на помощь, дверца не открывалась, он что-то сделал с замком. Он сказал, что жить без меня не может, я — его судьба, если я его сейчас оттолкну, он разгонит машину и врежется в первый встречный грузовик... И врезался бы: у него были такие глаза... Ночь мы провели в лесу... Это была кошмарная ночь! Потом он сказал, что мы поедем в Михайловское, в усадьбу-музей Пушкина. Мне уже было все равно.

Последнее, что я помню, это его слова насчет того, что он уйдет от жены, и мы снова заживем вместе... Был знак: «Крутой поворот», но он, по-видимому, не снизил скорость... Потом рев мотора, скрежет шин по асфальту, мелькание неба, кустов, опрокидывающиеся на меня березы и страшный удар...

— Вы открыли глаза и увидели...

— Ангела-спасителя, — уголками губ улыбнулась она.

— Какое-то время мы ехали молча. Да, нужно до крайности довести женщину, чтобы она спряталась в чужой машине, лишь бы не видеть бывшего мужа, может, находящегося при последнем издыхании... Да и все, что она мне сейчас рассказала, — это последствие шока. С какой бы стати ей изливать незнакомому человеку свою душу? Я все больше склонялся к мысли, что в наш век шекспировские любовные страсти поутихли, молодые люди стали более трезвыми в проявлении своих чувств — расчетливее, что ли? А тут такое... Любовь и смерть! Я взглянул на ее четкий профиль: красива, ничего не скажешь! Золотые волосы, синие глаза, красиво очерченный рот. У висков волосы завивались в упругие колечки, в уши вдеты маленькие золотые сережки с алмазной искоркой. Глаза ее не отрываясь смотрели на дорогу. Да, она все это говорила не мне, скорее себе. Просто ей нужно было как-то разрядиться после всего пережитого.

— И вам не интересно, что с ним? — спросил я. — С Крысиным?

— Наверное, он действительно любит меня, — продолжала она. — Но эта любовь страшнее ненависти. Его любовь меня унижала, угнетала, лишала человеческого достоинства. Я чувствовала себя его вещью, игрушкой, пусть и любимой... И знаете что? Сейчас мне кажется, что он получал какое-то садистское удовлетворение, видя, как я мучилась и постоянно оправдывалась перед ним. У него не было никаких увлечений. — Она на секунду задумалась. — Пожалуй, любил быструю езду на машине. И все. Ну, еще в кино часто ходил. Он работал в доме быта мастером по ремонту пишущих машинок. Правда, мне об этом сказал после женитьбы. Когда мы познакомились, он почему-то представился инженером- программистом. Как будто это имело какое-то значение!

— А кто вы? — задал я ей вопрос. — Какая у вас профессия?

— Я работаю в научно-исследовательском институте, — ответила она, потом сочла нужным добавить: — младшим научным сотрудником. Могла бы уже кандидатскую защитить, но он не дал мне такой возможности. Вообще-то, еще не поздно... Да, мы ведь не познакомились: меня зовут Ирина. Ирина Андреевна Ветрова.

— Ирина — это богиня мирной жизни, — вставил я.

— Я этого не знала, — равнодушно уронила она, очевидно, думая о своем. Я тоже назвал себя. Руки мы жать друг другу, разумеется, не стали: я держался за баранку, а ее ладони с длинными наманикюренными пальцами безвольно лежали на круглых, обтянутых джинсами коленях. Глаза задумчиво устремлены на дорогу.

— Если хотите, мы можем вернуться, — предложил я, неправильно истолковав ее задумчивость.

— Нет, не хочу, — нахмурилась Ирина. — Мне безразлично, что с ним.

— По-моему, это... — начал было я.

— Жестоко? — перебила она. — Эта ужасная ночь, когда мы с ним были вдвоем в темном лесу с комарами, окончательно убедила меня, что Аркадий...

— Его зовут Аркадий?

— ...ради удовлетворения своих прихотей способен на убийство. Да-да, он мог бы убить меня! Видели бы вы его глаза... И знаете, что он мне там сказал? Сказал, что только я одна вызываю в нем самые низменные животные чувства, с которыми он не в силах совладать. Иногда он готов носить меня на руках, целовать мои ноги, а в другой раз ему хочется задушить меня... — она повернула ко мне расстроенное лицо. — Ну, почему на мою долю выпало такое? Богиня мирной жизни... С ним у меня и минуты не было спокойной жизни! Сплошной кошмар! Я буду считать себя счастливой, если больше никогда не увижу этого человека. Его безумные глаза, кривую улыбку, волосатые суетливые руки... Иногда он напоминал мне ядовитого паука!

— Думаю, что вы его больше не увидите...

— Что это я разболталась? — будто приходя в себя, спохватилась Ирина. — Простите, я забыла, как вас звать.

Я сказал.

— Я запомню, — вымученно улыбнулась она. — Редкая фамилия. Кажется, были в России такие князья.

— Вряд ли я имею к ним какое-либо отношение, — сказал я.

— Вы не знаете, кто ваши родители? — удивилась Ирина. — Впрочем, мало кто теперь хорошо осведомлен о своей родословной. Я, например, представления не имею, кто были мои прабабушка и прадед.

Когда-то люди гордились своей родословной, вели из поколения в поколение генеалогические книги. После революции дворянские аристократические фамилии стали нарицательными. Отныне гордились лишь низким происхождением. Сын кухарки, батрака или дворника — вот чем стали гордиться. Может, поэтому и наплодилось в верхах столько бездарных, серых руководителей? Ведь главными для продвижения наверх стали партийность и пролетарское происхождение.

Я не знаю, кто были мои расстрелянные НКВД в 1942 году родители. Но фамилию Волконский, я с гордостью до конца дней своих буду носить...

Ирина с полузакрытыми глазами откинулась на спинку черного сидения с подголовником. Солнце светило нам в спину, асфальт, будто снежная изморозь, искрился, каждая встречная машина несла на стекле по куску ослепительного солнца. Облака сугробами громоздились над двумя рядами сосен и елей вдоль шоссе.

— Вы считаете, я дурно поступила? — после продолжительной паузы произнесла она, не поворачивая ко мне головы.

Я еще не сделал никаких выводов для себя из услышанного от нее. Ревность всегда была для меня чувством низменным, животным. Если не веришь человеку, наверное, лучше расстаться с ним, не мучить его и себя. Может, если бы я умел ревновать, то не расстался бы с женой, а потом со Светой Бойцовой?

Уходят женщины, когда их и не ревнуют...

— Но мне действительно безразлично, что с ним, — продолжала молодая женщина. — Чужой он мне! Понимаете, совершенно чужой! — она чуть повернулась в мою сторону. — Чужой, пожалуй, еще достоин сочувствия, а этого человека я не-на-вижу!

Последнее слово она произнесла по слогам. И столько было горечи в ее голосе, что я снова счел нужным промолчать.

— Если вам неприятно все это слышать, то остановитесь, и я выйду... — чуть встревоженно сказала она. Очевидно, мое молчание она неправильно истолковала Мне не было неприятно, просто я не знал, что ей сказать. С таким откровенно сильным чувством, пусть оно даже вызвано ненавистью, мне еще не приходилось сталкиваться. Свои чувства многие люди предпочитают скрывать или проявлять их более сдержанно.

— Вы же не меня так сильно ненавидите, — усмехнулся я.

— До нынешней ночи я и сама этого не подозревала, — со вздохом вырвалось у нее. — Я не любила его, боялась, может, даже в глубине души жалела, но так ненавидеть... Это я открыла в себе вчера... Он издевался надо мной всю ночь... Когда, наконец, угомонился и заснул в палатке, я сама готова была его убить...

— Ваша ненависть его убила, — заметил я.

— Это не человек — дьявол! Да нет, пожалуй, хуже... У Гете в «Фаусте» и у Булгакова в «Мастере и Маргарите» по сравнению с моим бывшим мужем самые свирепые черти — сущие ягнята!

— Может, он больной? — осведомился я.

— Такой он лишь по отношению ко мне... Для него я — как для разъяренного быка красная тряпка.

— Редкая несовместимость! — вырвалось у меня.

— Андрей Ростиславович, вы случайно не врач? — спросила Ирина.

— Почти, — рассмеялся я. — Я — писатель.

— Наверное, поэтому я так с вами откровенна, — произнесла она, с интересом взглянув на меня. — Поэт? Прозаик?

— Вряд ли вы читали мои книги, — сказал я. — Я мало пишу, а обо мне еще меньше пишут.

— Значит, я попала в машину к инженеру человеческих душ...

— Я не люблю этого выражения, — перебил я.

— Честно говоря, мне оно тоже не нравится.

— Зачем же употребляете?

— Разве мало мы произносим пустопорожних, банальных слов, навязанных нам газетой, радио, телевидением?

Эта тема была мне близкой, и мы поговорили о современном языке, обильно засоренном разными расхожими словечками. Особенно рьяно журналисты их подхватывают и каждодневно угощают ими читателей к месту и не к месту.

Я давно обратил внимание, что наша интеллигенция предпочитает зарубежную литературу отечественной. Нельзя же больше семидесяти лет врать народу и приукрашивать нашу действительность. Сколько стоит мертвым грузом на полках библиотек и магазинов серой, скучной литературы! Мне вспомнился разговор с одним редактором издательства. Он в порыве откровенности сказал, что им спокойнее издавать «проходную» литературу. Никого еще и никогда не наказывали за серую книгу. И дело иметь с неизвестным, скромных возможностей автором приятнее, чем с известным, талантливым, который чуть что — в бутылку лезет. Неизвестный во всем слушается редактора, любезен, обходителен... Я прямо спросил: мол, такой и взятку сунет? Но откровенности редактора тоже есть предел: мой знакомый состроил обиженную физиономию и заявил, что, взяток не берет...

Сейчас много пишут о том, что у нас творится в издательствах. Книги, как и выпуск стали, планируются на годы, пятилетки вперед. И в первую очередь в эти планы попадают литературные «генералы» и чиновники от литературы рангом помельче. Если даже твоя книга становится бестселлером, издательство не даст дополнительный тираж, нужно прождать годы, чтобы книга переиздалась. Конечно, все эти ограничения не касаются литературной элиты, почти сплошь состоящей из слабых, малоодаренных литераторов. Нет у издателей финансовой заинтересованности. Никто там не получает вознаграждения за выпуск хорошей книги. Зарплата одна и та же — что за плохую, что за хорошую. За рубежом популярную книгу издают до тех пор, пока ее не перестанут покупать, а у нас на популярное издание возрастает цена на черном рынке. И в выгоде остаются не издательство и автор, а лишь спекулянты.

— Все, что случилось со мной, разве не сюжет для захватывающего романа? — сказала Ирина.

— Я люблю средневековье, — заметил я. — Когда женщины были богинями, а мужчины — рыцарями.

— Прячетесь от нашей суровой действительности? — поддела она.

— А какой век вам ближе всего?

— Пожалуй, восемнадцатый, — подумав, ответила Ирина. — Когда умные, красивые женщины управляли миром.

— Вы любите власть?

— Я люблю свободу и не терплю насилия над собой. Во время Парижской коммуны я, наверное, была бы на баррикадах.

Я подумал, что она явно не в ладах с логикой: одно дело быть фавориткой короля, другое — революционеркой! Но спорить с ней не стал.

Ирина, по-видимому, успокоилась, маленькие кулачки ее перестали сжиматься на коленях, глаза сейчас были такого же цвета, как небо над шоссе — густо-синими. Иногда на полных губах появлялась легкая улыбка. Я, наверное, никогда не пойму женскую натуру! Что-то в женщине есть от птицы. То жалобно кричит, прыгает на обочине, распахивает крылья, но не взлетает, то подолгу парит в прозрачном воздухе, наслаждаясь свободным полетом и зная, что ею любуются снизу. Сейчас Ирина парила, а я, изредка взглядывая на нее, любовался ее красивым профилем. О чем она сейчас думает? О маркизе Помпадур — фаворитке Людовика XV, французского? О Парижской коммуне? Или ни о чем? И разве можно так быстро забыть об аварии, может быть, гибели человека?..

А она могла бы в средние века кружить головы рыцарям, заставлять их биться в ее честь на турнирах, поклоняться ей... И была бы также равнодушна, взирая с высоты трибуны на поверженного и истекающего кровью молодого рыцаря?.. А победителем кто бы был? Я живо представил себя в рыцарских доспехах с копьем под мышкой на огромном коне с султаном. Я прижимаю железную перчатку к блестящей кирасе и кланяюсь белокурой синеглазой красавице в тунике...

Внезапно на ее лицо набежала тень. Ирина снова нервно сжала кулачки и разжала. Розовые ногти кроваво блеснули.

— В институте ведь не знают, где я, — проговорила она. — А у нас сегодня интересный опыт...

— Ира, человек погиб... — напомнил я.

— Человек? — вскинула она на меня посветлевшие глаза. В гневе они у нее почему-то светлеют, а не наоборот. — Какой он человек?! Я не хочу об этом животном думать! Он не существует для меня. Понимаете, не суще-ству-ет!

Эта ее привычка произносить по слогам последнее слово забавляла меня. Она и в гневе была прекрасна.

— По-моему, вы все еще не возьмете в толк, что он вообще не существует... Нет его, вашего Аркадия Крысина.

— Хорошо, Андрей, послушайте! Такого вы еще не слышали... Да и в ваших романах, наверное, не было... — повернула она ко мне вспыхнувшее лицо. — Он достал из багажника нейлоновый трос с красными флажками, которым машину отбуксировывают, привязал меня, как дикарь-людоед пленницу, к сосне и стал ходить вокруг с горящей головешкой в руке. Глаза у него были спокойные, на лице улыбка. Он оглядывался и говорил негромко, негодяй, опасался, что могут с лесной дороги услышать... Он говорил, что соберет побольше хворосту, обложит меня до пояса и подожжет, а чтобы я не кричала, засунет мне в рот мои колготки... И вы говорите: человек! Какой он человек?!

— Как же вы дали привязать себя? Вы не похожи на покорную овечку.

— У него был такой черный туристский топорик... И он заявил, что если я буду сопротивляться, звать на помощь, он убьет меня. Нет, он не кричал, не делал страшные глаза — все это говорил спокойным голосом, поигрывая топориком...

— Вы думаете, он осуществил бы свою угрозу?

— Не знаю... — не сразу ответила она. — Может, хотел довести меня до сумасшествия?

— А что ему было нужно? — задал я не совсем тактичный вопрос.

— Мучить меня, издеваться, довести до истерики! Все, что он хотел от меня, он уже получил. Силой добился своего... А потом захотелось унизить меня! Превратить в послушную собачку, которая стояла бы перед ним на задних лапках и хвостиком виляла...

Лицо ее исказилось, стало некрасивым, в глазах заблестели злые слезы. Она достала из кармашка платок. На меня она не смотрела, нос ее покраснел, тоненькая морщинка косо перечеркнула белый лоб. После продолжительной паузы, немного успокоившись, она прочла:

Чтоб мудро прожить, знать надобно немало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Это Омар Хайям, мой любимый поэт-философ. Вот уж никогда бы не подумал, что Ирина Ветрова знает его рубайи наизусть! Мне тоже вспомнилось из Омара Хайяма: «...Смысл жизни творчески мыслящего человека в том, чтобы пройти свой, неповторимый путь к тому, чтобы быть всем и везде, оставаясь при этом самим собой».

Я всегда старался следовать этому золотому правилу. Ирине я не стал демонстрировать свое знание древнего поэта. Я ей сказал:

— Ира, больше не будем о нем, Крысине, говорить...

И мы действительно до самого Ленинграда больше вслух не вспомнили о нем. Лишь я подумал, что ее бывшего мужа тоже можно отнести к средневековью. Только не к рыцарскому ордену, а скорее к инквизиции...

После быстрой езды путь от Средней Рогатки по Московскому проспекту показался таким же замедленным, как киносъемка. Тормозя у светофоров, я гадал, где она попросит меня остановиться, но она пока молчала. Видно, страшная ночь в лесу, авария к концу поездки все-таки сморили ее. Глаза ее слипались, голова опускалась на грудь. Она тут же встряхивала ею, искоса бросала на меня взгляд, чуть виновато улыбалась.

Я свернул с Московского проспекта на Фонтанку. Мы миновали БДТ, «Лениздат», пересекли возле Аничкова моста Невский. Облитые солнцем юноши и скакуны из чугунных превратились в бронзовых. Мимо них текли толпы прохожих. Вода в Фонтанке была с металлическим блеском и тяжело колыхалась: У каменного парапета вверх-вниз сновал узким носом катер с осыпанной желтыми листьями палубой.

Ирина невидяще смотрела прямо перед собой и молчала. Молчал и я, гадая про себя: где же она живет? Спросить почему-то я не решился. С Литейного проспекта я свернул на улицу Некрасова, остановившись напротив своей парадной, я выключил мотор и сказал:

— Это мой дом.

— У вас высокие потолки и большая прихожая, — произнесла она. — Я люблю старые дома.

— Если хотите, мы можем подняться ко мне, — предложил я.

— Я хочу, чтобы вы отвезли меня домой, — сказала она. Наверное, и сама поняла, что ее требование прозвучало чересчур категорично. Чуть смягчив тон, прибавила: — Пожалуйста, если вам не трудно.

— Куда ехать? — включив зажигание, поинтересовался я.

— Веселый поселок, — улыбнулась она. — Вы не знаете, почему наш район так назвали?

— Там, наверное, живут остроумные люди, — пошутил я. Могла бы раньше назвать адрес, мне ближе было бы доехать до ее дома от Московского проспекта.

— Я бы этого не сказала, — заметила она.

Жила она в тихом переулке неподалеку от Народной улицы. Обыкновенный кирпичный девятиэтажный дом. И квартиры в нем малогабаритные, с низкими потолками и крошечной кухней. Зато по обеим сторонам дома густо росли липы и тополя. Виднелась детская площадка с грибом и деревянными зверюшками. И еще я заметил одинокий металлический гараж, приткнувшийся к каменной ограде.

— Большое вам спасибо, Андрей, — поблагодарила Ирина. — Вы спасли меня от милиции, расспросов-допросов. Я бы этого не выдержала.

— На каком вы этаже живете? — спросил я. Мне больше нечего было сказать. Раз она ко мне не захотела зайти, вряд ли и к себе пригласит. Да и хочу ли я подняться к ней? На этот вопрос мне было трудно ответить. Нет слов, передо мной стояла симпатичная женщина с безукоризненной фигурой, но в синих глазах у нее был если не лед, то холод. Я давно заметил, что у светлоглазых людей глаза более холодные, чем у кареглазых и черноглазых. И даже сероглазых. В бархатной мути труднее распознать сущность человека. И черные глаза почти не изменяют свой цвет, а вот у Иры глаза опять изменились, стали темно-синими.

— Я хочу побыть одна, Андрей, — сказала она. — И, честно говоря, я засыпаю на ходу... Вы не обижайтесь на меня, ладно? Уж кофе-то я смогла бы для вас приготовить...

Она улыбнулась, блеснув ровными белыми зубами. Улыбка у нее была красивой, прямой нос чуть сморщился, а глаза посветлели.

Она повернулась и почти бегом побежала вдоль подстриженных кустов к парадной с черными номерками квартир над дверями. Обернувшись, негромко уронила:

— До свиданья, Андрей.

Я еще какое-то время постоял возле машины. Стука каблуков ее я не слышал, не услышал, и на каком этаже хлопнула дверь лифта. Солнце будто мягкой щеткой на длинной ручке гладило сверкающие окна лестничных клеток, на карнизах грелись голуби, плоская железная крыша ощетинилась рогатками антенн. Слышалась откуда-то сверху негромкая мелодия. О чем я тогда думал и что чувствовал? Обидно, что она не пригласила меня, даже не сообщила номер квартиры... Ира устала, такое было потрясение. И все-таки она сказала: «До свидания!» И если бы я настоял, не отказалась бы угостить чашкой кофе... А вдруг она сверху сейчас смотрит на меня?

Я сел за руль, подал «Ниву» немного назад, круто развернулся и, наобум посигналив ей, Ире, выехал со двора по узкой заасфальтированной дорожке на проспект. И до самого дома меня не покидало чувство, что я что-то не так сделал, что-то упустил или не то сказал... Впрочем, я знаю, где она живет, знаю ее имя, фамилию, даже институт, где она работает...

Тогда я еще не догадывался, что для меня будет эта женщина значить.