В девять утра в Белом зале собралась партгруппа. За полчаса до этого отдельно заседали в кабинете первого секретаря правления члены партбюро, секретари, работники обкома и райкома партии. Я не понимал этой мышиной возни с выборами: наши деятели загодя в райкоме и обкоме КПСС составляли списки кандидатов в члены правления, согласовывали, спорили по отдельным кандидатурам, утверждали, потом этот список предлагали утвердить на секретариате, в партбюро затем на партгруппе и лишь после этого выносили на общее собрание писателей... И тут начиналось! Группа Осинского «размывала» этот список, дополняя его фамилиями угодных ей литераторов, а количество членов правления было строго ограничено. И при тайном голосовании неугодные групповщине люди автоматом вылетали из списка членов правления, как не набравшие положенного количества голосов. А проходили те, кого группа якобы стихийно выдвигала уже на общем собрании. То же самое происходило и с выборами делегатов на съезды писателей.
Якобы демократические выборы превращались в игру, фарс. И мне за долгие годы надоели эти игры в демократию. В правление, секретариат проходили лишь те люди, которых группа Осинского намечала. Неугодные ей писатели безжалостно вычеркивались. Бывало, и известные на всю страну ленинградские писатели не избирались в правление и ездили лишь «гостями» на съезды. Без права голосования.
Я сел неподалеку от двери. Нервы у меня были взведены, как курок. По бумажке я говорить не любил, а сказать мне предстояло нечто важное... Я не заметил, как рядом со мной сел Осип Маркович Осинский. Это был человек среднего роста, полный, с густыми курчавыми тронутыми сединой волосами, с невозмутимым продолговатым лицом, толстыми, чуть вывернутыми губами. Карие глаза его смотрели спокойно, умно. Да я и знал, что он умный человек, но вот не понимал одного: зачем ему нужно было окружать себя бездарными литераторами? Властвовать над ними? Чувствовать себя значительным в этой серой массе? Выслушивать организованные им же самим выступления на собраниях, где всякий раз в самой превосходной степени упоминается его фамилия?.. Я знал, что Осинский в большой дружбе с Ефимом Беленьким, с секретарем райкома, в их компании был один ловкий, юркий журналист Терентий Окаемов, который сначала в газете восхвалял Осипа, а потом написал о нем книжку. С этой книжкой его и приняли в Союз писателей. Он тут же накатал вторую — про известного долговязого поэта с тонким бабьим голосом. Поэта звали Тарсан Тарасов. Тоже близкий приятель Осинского. С тех пор он главным образом и обслуживал Осинского и Тарасова. Не забывали и его, Окаемова: то синекурную должность подбросят, то орденишко организуют — в обкоме-то свои люди, как и в ЦК! Тогда ордена сыпались на головы «своим людям» как из рога изобилия. Собственно, они тогда и цену свою потеряли. Кстати, вся эта «тройка упряжных» — Осинский, Тарасов и Окаемов присутствовали в комнате. Не было лишь Ефима Беленького. В правлении он, конечно, состоял, но вот ни в партбюро, ни в секретариат не стремился. Да ему это и не нужно было. Беленький, как рассказывали сведущие люди, тайно управлял журналами и издательствами, навязывал им повести и романы своих людей, организовывал на вышедшие книги рецензии. Осип Осинский направлял работу правления и секретариата. Окаемов и Тарасов были рангом помельче.
В комнате стоял негромкий гул голосов. Поэт Олег Боровой, или, как все его звали, Олежка, наклонил свою крупную голову с пышной, тронутой сединой шевелюрой в сторону секретаря обкома по идеологии. В руках у него коричневый блокнот и шариковая ручка. Весь вид его говорил: мол, только прикажите — все сделаю! Осанистый, с круглым животиком, кирпичного цвета щеки, широкий улыбчивый рот, ямочки на щеках — все это свидетельствовало о добродушии и покладистости. Такой секретарь правления вполне устраивал группу Осинского — Беленького. Надо полагать, с ним уже провели соответствующую работу, иначе бы Олежка не чувствовал себя таким уверенным.
— Андрей, — услышал я негромкий, вкрадчивый голос Осипа Марковича, — у тебя с жильем все так же? Никаких перспектив?
Я недавно разошелся с Лией и жил в коммунальной квартире на улице Восстания. После того как пьяница- сосед взломал мою дверь и утащил японский приемник, я подал заявление в Союз писателей на улучшение своих жилищных условий, но пока все было глухо. Жилищную комиссию Союза возглавлял поэт Тарасов, а от него не приходилось ничего хорошего ждать. Я слышал, что он в основном выбивает у города квартиры для детей маститых писателей.
— Обещают... — ответил я.
— Что нам город дает? Жалкие крохи, — продолжал Осинский. — Да и очередь большая... Я, пожалуй, смогу тебе помочь.
«С какой стати?» — подумал я. Уж от кого-кого, но от Осипа Марковича я никакой помощи не ожидал, наоборот, если бы мне выделили квартиру, он, по-моему мнению, проголосовал бы на секретариате против... Вслух я сказал:
— Вы что, волшебник?
— В какой-то степени да, — улыбнулся Осип Маркович. — Я член худсовета «Ленфильма», а там в конце года сдают новый жилой дом. Для нас, кинодраматургов, выделено несколько квартир...
— Я ведь не сценарист, — ввернул я.
— Сейчас нет, а завтра им станешь. Талантливые люди для кино — находка. В общем, я могу похлопотать, чтобы тебе дали однокомнатную квартиру. Дело верное. Только хочу дать тебе один совет: зачем тебе, талантливому писателю, влезать во всю эту кутерьму? Неужели не можешь жить спокойно, как все? Зачем ты напал в московском еженедельнике на наших молодых писателей? Этим кое-кто воспользовался — и лишили хороших ребят куска хлеба...
— Я раскритиковал книги бездарей, — ответил я, начиная понимать, куда он клонит. Но еще и тогда я не догадывался, что Осинскому все известно о нашем вчерашнем разговоре на квартире прозаика.
— Живи спокойно, Андрей, — негромко журчал баритон Осипа Марковича. — Тебе что, больше всех нужно? Живи сам и давай жить другим... Слышал пословицу: плетью обуха не перешибешь!
Пословицу я, конечно, слышал, но был слишком ошеломлен, чтобы возразить Осинскому. Впервые в жизни меня вот так откровенно покупали: не лезь, мол, поперед батьки в пекло, молчи, не выступай — и ты получишь через «Ленфильм» однокомнатную квартиру... Ничего особенного и делать не нужно, просто вот сейчас, сидя на стуле, не подниматься с него и не раскрывать рот во время обсуждения кандидатур в правление, поднимать руку, когда поднимают все, нужно лишь не выпускать из виду Осинского, ведь это он будет дирижировать голосованием и здесь, и на открытом собрании... Я не сомневался, что Осип Маркович сдержит свое слово: что он обещает, то обычно делает. Он дал мне понять, что прежние мои выступления против групповщины забыты, главное — не нужно сейчас выскакивать... Позже я узнал, что моего выступления боялись, оно могло повредить планам Осинского—Беленького. Кажется, секретарь обкома был недоволен списком будущего правления...
Анализируя позднее создавшуюся тогда ситуацию, я понял, что Осинский поставил меня перед выбором: быть самим собой, честным и принципиальным, каковым я и считал себя, или стать предателем по отношению к самому себе. Промолчи я тогда, не выскажи перед всеми присутствующими, что я думаю по поводу представленного списка, я получил бы однокомнатную квартиру и наверняка стал бы послушной пешкой в руках Осинского — таким образом он многих купил! А скорее всего, и писателем бы я стал иным... Я знал в нашем Союзе принципиальных на первых порах молодых литераторов, которые резко и честно говорили на собраниях о групповщине, об использовании служебного положения некоторыми секретарями правления, вообще о недостатках в организации, но позже вдруг, как по мановению волшебной палочки, становились смирными, послушными. Кого раньше ругали, стали хвалить, что осуждали, стали приветствовать, туманно распространялись об интернационализме, ругали Пикуля за роман «У последней черты», взахлеб хвалили пьесы Осинского... Глядишь, и книги их стали чаще выходить, и тут же появлялись на них положительные рецензии, в докладах руководители Союза упоминали их фамилии. И этой волшебной палочкой искусно манипулировал Осип Маркович Осинский. Сломавшийся, изменивший себе однажды писатель уже больше не выпрямлялся, на мой взгляд, он и писал все хуже, из-под пера выходили этакие усредненные благополучные книжонки, страдающие мелкотемьем. Зато они печатались в журналах, их подхваливала местная критика...
Все это пришло ко мне потом, а сейчас я сидел рядом с Осинским и в ушах моих набатом звучала фраза: «Живи сам и давай жить другим». Я эту фразу часто слышал, совсем недавно ее произнес Саша Сорочкин, правда, я забыл, по какому поводу... Эта, на первый взгляд, немудреная фраза таила в себе многое: коррупцию, чинопочитание, взяточничество. Она рождала и другую расхожую в те годы фразу: «Ты мне — я тебе!» И этим воровским девизам в те годы следовали многие, в том числе и некоторые литераторы. Главные редакторы печатали друг друга в журналах, хвалили в критических статьях литературных чиновников за то, что те давали им звания, премии, разрешали публикацию собраний сочинений. Как клопы из всех щелей, полезли в литературу, издательства, журналы дети литературной элиты. В заграничные командировки преимущественно стали ездить лишь функционеры из Союза писателей, некоторые по три-пять раз в год и бесплатно. Наладили выпуск своих книг за рубежом, за что получали валюту. Встречали на роскошных дачах зарубежных издателей и отправляли их домой, нагруженных подарками и своими книгами...
Делячество, семейственность, коррупция охватили почти все крупные писательские организации. В Москве печатали на русском языке книги руководителей республиканских Союзов писателей, за что те на национальных языках печатали толстенные тома секретарей Союза писателей СССР, и там десятки их кормились...
«Ты мне — я тебе!» — этот лозунг стал для многих литературных чиновников нормой жизни.
В тот момент я ничего не ответил Осинскому. Моим ответом ему и его компании было мое выступление. На какой-то миг оно вызвало всеобщее замешательство, ведь у нас в те годы привыкли к спокойному, заранее предрешенному ходу событий, а тут вдруг — бомба! Какой-то Андрей Волконский, автор трех-четырех книг, замахнулся на всю систему выборов в правление, стал решительно отводить кандидатуры известных университетских филологов и литераторов, которые многие годы являются членами правления! Больше того, заявил, что секретарь партийной организации избирается из самых серых литераторов — так им легче помыкать маститым секретарям правления! Громко заявил, что в организации царит групповщина и верховодят ею Осинский, Беленький, Окаемов, Латинский. А первый секретарь правления — марионетка в их руках... На этот пост тоже прочат того, кто послушный и покладистый, да и как литератор ниже среднего уровня.
Сразу после моего выступления вскочил с места Олежка Боровой. Побагровев от возмущения, он обозвал меня нигилистом, посмевшим критиковать известнейших литераторов и литературоведов... Первый секретарь райкома партии Борис Григорьевич Аркадьев — он был близким другом Осинского — одобрительно кивал Олежке, а на меня бросал испепеляющие взгляды...
Меня на этом предварительном совещании никто из присутствующих не поддержал. Теперь все должно было решиться на партгруппе и на общем собрании. Не скажу, что мне было легко и радостно единственному поднимать руку в той светлой комнате первого секретаря правления, отводя те кандидатуры, против которых я выступил...
Я свой долг выполнил, теперь что скажут мои товарищи на партгруппе и общем собрании. Естественно, на партгруппе я почти слово в слово повторил все то, что высказал на закрытом совещании актива писательской организации... Кто знаком с нашей системой прохождения отчетно-выборных собраний, тот поймет, на что замахнулся я.
Маститого прозаика, у которого мы накануне собирались, на собрании не оказалось, как, позже выяснилось, он рано утром уехал в Приозерск на свою дачу. Можно сказать, дезертировал! Мишка Китаец и не подумал выступать, промолчал и Кремний Бородулин. Таким образом, прозвучал лишь мой глас вопиющего в пустыне... Но самым убийственным для меня было другое: когда назвали в списке и мою фамилию, поднялся на трибуну Кремний Бородулин и заявил, что отводит мою кандидатуру: мол, я в своей рецензии замахнулся на самое дорогое в нашей писательской организации — на молодых, начинающих прозаиков. «Молодые, начинающие прозаики», присутствующие в зале, устроили Бородулину овацию.
Этого я уже выдержать не смог. Поднявшись с места, я покинул собрание. Кремний Бородулин, которого я тогда считал, как и Мишку Китайца, своим приятелем, в тот самый вечер, когда мы сидели у маститого прозаика, приветствовал мою рецензию в газете, горячо возмущался тем, что в угоду Осинскому — Беленькому принимаются в Союз писателей бездарные люди, в том числе дети и родственники видных литераторов, нынче утром публично заявил с трибуны совершенно противоположное тому, что говорил вечером!
Но это еще было не все. Окончательную точку на этом этапе моей активной общественной жизни в Союзе писателей, поставил Михаил Дедкин, которого я дальновидно прозвал Мишкой Китайцем вторым...