Эти мысли я гнал от себя прочь, шагая в толпе по Невскому в сторону площади Восстания. Я обратил внимание: то троллейбусов нет и на остановках скучают пассажиры, то вдруг идут один за другим, выстраиваясь в длинную очередь у тротуара. Солнце позолотило крыши многоэтажных домов, жарко пылали широкие окна витрин. Многие прохожие были в пальто и теплых куртках, изредка мелькнут в толпе еще по-летнему одетые юноша или девушка. Я уже давно заметил, что людям свойствен консерватизм в одежде. Если человек влез в костюм или пальто, то очень трудно ему потом с ними расстаться. По себе знаю. Вот и ходят холодной осенью люди, одетые по-летнему, а потом весной многие еще долго не снимут зимние шапки и теплую обувь, хотя уже пришло тепло и солнце печет...

Я всегда удивляюсь, сколько у нас в городах не занятых в рабочее время людей! За границей, кроме туристов, редко увидишь праздношатающихся по улицам и магазинам местных жителей. Там все при деле, не даром есть такая пословица: «Время — деньги!» Это у них так, а у нас, оказывается, свободного времени — вагон! Мы свое время на деньги не меняем, его просто некуда девать, вот и бродят тысячи, десятки тысяч молодых и немолодых здоровых людей по улицам... Впрочем, мне прохожие не мешают, я как-то не замечаю их, особенно когда голова занята такими невеселыми мыслями, которые обуревают меня... У меня тоже времени хватает... Правда, я утешаю себя тем, что и гуляя работаю: что-то примечаю, какие-то лица вызывают интересные ассоциации, откладываются в закоулках сознания всякие, на первый взгляд, незначительные детали, которые потом, в Петухах, войдут в рукопись...

Вдруг в толпе прохожих мелькнуло лицо, показавшееся мне знакомым. Я даже остановился, а потом повернулся и пошел следом за высокой стройной женщиной в черном плаще и высоких кожаных сапожках на острых каблуках. Со мной такое иногда случалось в Ленинграде. Мозг мой мучительно работал: кто эта женщина? Где я видел ее? Не подойдешь ведь, не спросишь: «Кто вы, мадам?»

Я шел следом и смотрел на нее, вернее, на ее спину. Плечи узкие, хотя сейчас многие модницы носят пальто и куртки с подкладными плечиками. Талия тонкая, перетянутая широким поясом. Русоволосая голова гордо посажена на высокую шею. И эта необычная походка! Не идет, а танцует. С такой фигурой и нельзя по-другому ходить. Я видел, что на нее оглядываются мужчины, а один уже довольно пожилой человек остановился у фонарного столба и долго смотрел вслед.

Женщина с красивой фигурой неожиданно остановилась у киоска с мороженым и купила сливочный пломбир. Помешкав на тротуаре, будто соображая, куда ей пойти, повернулась и направилась в обратную сторону. Она прошла совсем близко от меня. Большие синие глаза ее невидяще скользнули по моему лицу, и тут же взгляд ее уплыл в сторону. Она меня, конечно, не узнала. Тогда я был в кожаной куртке и спортивных брюках, а сейчас в темно-синем плаще с поднятым воротником. И, как обычно, без кепки. Да и она меня тогда больше видела в профиль, сидя рядом в «Ниве».

Это была Ирина Ветрова, та самая женщина, которая после автокатастрофы тайком забралась в мою «Ниву», бросив на произвол судьбы бывшего мужа...

Я довез ее до самого дома, это где-то в Веселом Поселке, она меня даже не пригласила к себе на чашку кофе...

Первое время я о ней много думал, даже один раз в незнакомом мне районе отыскал ее дом, поднялся на пятый этаж, долго звонил в обитую дерматином дверь с глазком, но никто мне не открыл... А потом, как чаще всего в жизни и бывает, воспоминания стали стираться, на них наслоились новые впечатления, я вскоре встретился со своей старой знакомой — Маленькой Светой... В общем, городская жизнь каруселью закружила меня, завертела, и из моей головы совсем выветрилась синеглазая Ирина Ветрова... Да и что нас с ней связывало? Дорога до Ленинграда?..

Ирина по зеленому сигналу светофора перешла на другую сторону Невского проспекта и, выбрав свободную скамейку, уселась напротив памятника Екатерине Великой. Надменное бронзовое лицо монументальной императрицы было ярко освещено солнцем, пятна патины испещряли сюртуки и мундиры вельмож и великих людей той эпохи, окружающих ее. В сквере было немного народу, лишь у чугунной ограды, ближе к площади Островского, гомонили шахматисты и болельщики. Сквозь черные ветви с облетевшими листьями виден был Пушкинский театр. Над белыми колоннами, на крыше фасада, будто готовясь взлететь к солнцу, вскинула вверх чугунные копыта квадрига Аполлона. Я знал, что этот замечательный ансамбль создан Росси в начале XIX века, что памятник Екатерине II отлил скульптор М. О. Мекешин, а квадригу Аполлона — С. С. Пименов.

— Здравствуйте, Ирина, — остановившись перед ней, сказал я. — А еще говорят в огромном городе невозможно встретиться со знакомым...

Я не скажу, что мое вступление было удачным. Да и что еще я мог сказать?..

Она удивленно вскинула на меня глаза. Они сейчас были ярко-синие. Раньше я считал, что самый красивый цвет глаз — зеленый, но сейчас был готов изменить свое мнение.

— Андрей Волконский... — мелодичным, чуть низким голосом произнесла она. — Я вас вспомнила.

— Я вас тоже, — вставил я.

— Меня вызывали в милицию. И я им все рассказала, и про вас тоже...

«Вот по какому поводу ты меня вспомнила!» — разочарованно подумал я.

— Аркадий, не приходя в сознание, умер в больнице, — продолжала Ирина. — Я даже не знаю, где его похоронили...

— Меня никуда не вызывали, — сказал я, усаживаясь рядом.

— Я тогда была не очень-то вежлива с вами, — глядя на острые носки своих сапожек, произнесла она.

— Стоит ли вспоминать, — бодро сказал я. — Главное, что мы встретились!

— Но вы ведь знали, где я живу?

— В Веселом Поселке, — ответил я. — Я был у вас, но не застал. Ваша квартира на пятом этаже? Вот номер не запомнил... Я цифры вообще не запоминаю... — Я чувствовал, что говорю не то, но не мог остановиться. — Сколько же мы не виделись? Два месяца?

— Полтора, — сказала она и улыбнулась. — Я за это время прочла в библиотеке все ваши книги. И знаете, мне очень понравилось, как вы пишете. Вы первый писатель, с которым я знакома.

«Все-таки думала обо мне! — возликовал я. — Черт возьми, даже книги прочла...»

Сейчас она была совсем иной, чем тогда: в ней были уверенность, спокойствие, даже слова она произносила медленно, я бы даже сказал, как-то округло. И мелодичный голос ее звучал в моих ушах волшебной музыкой. Сейчас мне уже казалось, что сама судьба нынче свела нас снова. Встретиться вот так случайно в Ленинграде! И вот она рядом со мной, забытое начинает возвращаться. Только что я бесцельно шагал по Невскому и размышлял о делах Союза писателей, как будто ничего в моей жизни более важного и не было. Да пропади он пропадом этот Союз, который вообще писателям не нужен! Он необходим групповщинам, бездарям для того, чтобы давать им возможность безбедно существовать при литературе... Рядом со мной сидит красивая женщина, которая способна любого смертного сделать счастливым!

Чуть отрезвев от нахлынувших восторгов, я подумал, что так уж, видно, мужчина устроен, что после разочарований в одной женщине, готов снова без памяти влюбиться и боготворить новую избранницу, напрочь позабыв, что точно так же преклонялся и перед той, которая тебя предала... Опять карусель? Тот самый круговорот нашей жизни, который изменить невозможно. Да и надо ли? Жизнь — это еще путешествие в неведомое, опыт, разочарования и находки, открытия и ошибки... А если ты еще и писатель, то твой опыт пригодится и другим поколениям, конечно, если твои книги переживут тебя самого...

— Андрей, я не показалась вам бессердечной, жестокой? — спросила Ирина, по-прежнему старательно отводя от меня глаза.

— В каком смысле? — не понял я.

— Ну, там... на шоссе.

— Если честно, то да, — сказал я.

— Вы же писатель, Андрей, — вдруг горячо заговорила Ирина. Глаза ее заблестели небесной голубизной. — Вы должны были понять мое состояние... И потом, потом... я впервые столкнулась со смертью. Я знала, что люди умирают, но вот так, рядом и близкий... Я не то хотела сказать! Совсем не близкий, но ведь он был моим мужем! Потом, позже я все осознала. Не то, чтобы мне стало его жалко, нет... Но я удивляюсь самой себе: почему я такая равнодушная ко всему, что произошло? Мои родные, подруги сочувствуют, утешают, а мне ведь совсем не больно. Просто я постоянно испытываю какое- то странное беспокойство. Он даже несколько раз приснился мне: тихий, будто раскаявшийся... Смотрит и молчит. Будто я в чем-то перед ним виновата. Но виноват-то он передо мной! Вы понимаете, Андрей? Он ведь силой заставил меня с ним поехать. Даже двери заклинил, чтобы я не смогла уйти.

— Понимаю, — ответил я. Да, я понимал Ирину сейчас гораздо лучше, чем тогда на дороге. Хоть и сбивчиво, но она мне многое сейчас объяснила. И то, что она переживает, мучается, тоже хорошо. Куда было бы хуже, если бы она ничего не чувствовала... Тогда бы Ирина Ветрова была чем-то похожа на Свету Бойцову, которая вообще не испытывает сильных чувств. И не мучается раскаянием. У Светы все заранее выверено, взвешено, рассчитано, она никогда ничего лишнего никому не отдаст...

— Мне в милиции попеняли, мол, как я могла бросить умирающего и скрыться? — продолжала она. — А то, что он вытворял со мной — мне пришлось это рассказать, — как-то на них не произвело особенного впечатления. Такой симпатичный кудрявый капитан сказал, дескать, мне должно было быть приятно, что меня любили... Ну почему, Андрей, они такие твердокаменные? Или мужчинам все можно? Скажи мне только со всей откровенностью: можно было простить все это Аркадию Крысину?

— Он — Крысин, а ты — Ветрова?

— Ветрова — это моя девичья фамилия, я ее себе оставила, что не очень-то нравилось ему. Но мне не хотелось быть Ириной Крысиной. Кстати, вы обратили внимание: он был и в самом деле похож... на грызуна.

— Я не запомнил его. И потом...

— В нем было что-то крысиное, — перебила она. — В повадках, даже в движениях... Ну, когда крыса что-то вынюхивает у мусорных баков, шныряет...

— Ирина, я вас... то есть, тебя ни в чем не упрекаю, — честно заявил я. — И в отличие от кудрявого капитана милиции, у меня нет сочувствия к Аркадию Крысину.

Она повернула ко мне прояснившееся лицо с густо-синими глазами, схватила мою руку и несколько раз сильно сжала ее.

— Ты, Андрей, единственный, кто так считает! Даже те, кто вроде бы на словах сочувствуют, на самом деле в душе осуждают! Эта история с поездкой в Пушкинские Горы стала всем в институте известна. Толкуют, что такая любовь теперь редко встречается, ну, а беззаветно любящему мужчине можно многое простить... Мой старший коллега, знаешь, как меня назвал?

— Не знаю, — улыбнулся я.

— Синим айсбергом.

— Он, наверное, влюблен в тебя? — ревниво спросил я. — Старший коллега?

— По-моему, он меня ненавидит, — вздохнула Ирина. — Влюблен в меня заведующий лабораторией, но он женат, двое детей...

Раздался пронзительный свисток: парочка, перебегавшая Невский не в зоне пешеходной дорожки, понуро приблизилась к старшему сержанту в кожаной куртке, с белой портупеей и в сапогах с широкими голенищами. Козырнув нарушителям, милиционер завел с ними долгий разговор. Теперь в Ленинграде стало строго с нарушителями правил дорожного движения, будь то автомобилисты или пешеходы. Не хочешь платить штраф на месте — приглашают в ближайшее отделение, а там еще больше сдерут. И все равно нарушают, особенно молодежь. Симпатичные девушки, как говорится, пойманные с поличным, что-то лепечут, оправдываются... Такие сценки теперь часто можно увидеть на улицах города.

Мороженое Ирина давно съела и теперь вертела желтую лопаточку в тонких пальцах с розовыми овальными ногтями, задумчивый взгляд ее был устремлен на парочку сизых голубей, ходивших кругами друг за другом по песчаной дорожке, один немного прихрамывал.

Хотя Ирина сперва и показалась мне спокойной, все же глубокая тревога не покидала ее, по-видимому, и сейчас. Бывает так: поначалу даже большое несчастье лишь краем зацепит человека, а позже, будто ржа, начнет разъедать душу... Со мной подобное случалось. И оттого, что я ее сегодня лучше понимал, во мне зарождалось какое-то неведомое чувство общности с ней: я тоже потерял человека, который наверняка не стоил моей любви, привязанности. Что говорить, я все еще помнил Светлану Бойцову, иногда бессонной ночью спорил с ней, пытался, как говорится, влезть в душу, ставил себя на ее место, чтобы как-то оправдать ее поступок... И не мог. Злость, разочарование, накатывающаяся иногда ненависть — все это ушло. Остались лишь легкая грусть и сожаление о прошлом. Ведь прошлое всегда окрашено в пастельные розовые тона, а мое прошлое со Светой было перечеркнуто жирной дегтярной полосой, напоминающей те безобразные мазки, которые деревенские ревнивцы оставляли на тесовых воротах своих неверных девиц...

Сидеть и смотреть на глупых голубей — они все еще ходили по кругу — показалось мне бессмысленным. Колонны бывшей Александринки мягко светились, двумя оранжевыми пятнами выделялись афиши. Солнце вызолотило половину памятника императрицы, другая половина скрывалась в тени. Ржавый, будто изжеванный лист с тихим шорохом пересек дорожку. Взъерошивший перья на раздутой шее сизарь подскочил к нему и клюнул. Видно, голубка не поверила, что это несъедобно, и тоже долбанула маленьким клювом лист. Полная молодая женщина в толстой светлой куртке с полосами на рукавах прокатила мимо коляску на рессорах со спящим младенцем. Сзади вздувшиеся треугольные рукава куртки, расширяющиеся к плечам, напоминали крылья, которые вот-вот развернутся и унесут женщину в пепельное прохладное небо. Вместе с коляской.

Я часто поражался изгибам современной моды: то все в обтяжку, то наоборот, все широкое, просторное, то в моде нейлон, капрон, то изделия из натуральной кожи, а теперь все с ума сходят по хлопчатобумажной одежде. В крупном универмаге я видел австрийские куртки, мало чем отличающиеся от отечественных бесформенных стеганок образца 1941—49 годов. Только те были на пуговицах и стоили пустяк, а эти — на молнии и цена двести пять рублей! Про джинсы я уж не говорю, простые бумажные брюки с байковой подкладкой красуются на витринах магазинов по цене 100 рублей!

— Что делать-то будем? — вырвалось у меня.

Ирина, стряхнув с себя глубокую задумчивость,

посмотрела на меня. Рот у нее маленький, розовый, с полными губами. На лице ни одной родинки — редкое явление. И вообще Ирина Ветрова сегодня мне казалась не женщиной во плоти, а воздушным призраком. Закрою глаза, отвернусь — и она исчезнет.

— Я — в институт, — произнесла она. — Обеденный перерыв давно кончился, а я сижу...

Я уже пожалел, что задал вопрос. Пусть бы и сидела еще рядом со мной, а теперь вот вспугнул. И чтобы опять не получилось, как в прошлый раз, я уверенно заговорил:

— Вы заканчиваете в шесть?

— В пять...

— Я встречаю тебя у выхода. И мы... — я запнулся: что я вот так сходу мог предложить ей? Пригласить к себе музыку послушать? Может обидеться, и тогда опять наши пути разойдутся... Навязаться к ней в гости? Вроде бы неудобно. Тогда что, что? И тут меня осенило...

— Мы пойдем в зоопарк! Там, говорят, жирафа родила жеребенка, то есть жирафенка...

Она недоуменно взглянула на меня:

— В зоопарк? Я там вечность не была...

— Или в цирк! — продолжал я с подъемом, вспомнив, что зоопарк вроде бы закрыт на ремонт.

— А что, у нас нынче День зверей? — улыбнулась она.

— Ирина, я не знаю, куда тебя пригласить, — признался я. — Или фантазия отказала, или...

— Или просто в осенний вечер нам некуда пойти, — прибавила она.

— В «Молодежном», на Садовой, идет польский фильм «Новые амазонки», — вспомнил я. — Сходим?

— С удовольствием, — сразу согласилась она. — Я слышала, что это отличный фильм.

Она поднялась со скамьи, рассеянным взглядом окинула Невский и, кивнув мне, уверенно направилась к красной «восьмерке», приткнувшейся к самому тротуару. Вознамерившийся было ее проводить, я невольно отстал, все еще не веря, что «восьмерка» с тупым, будто обрубленным задом и разноцветными фонарями ждет ее. Но Ирина Ветрова подошла к машине, открыла дверцу. И тут я вспомнил, что не знаю, где находится ее институт.

— Ира-а! — заорал я так, что на меня оглянулись несколько прохожих. — Где твой институт?

Она оглянулась — рука ее еще держала ручку дверцы, а стройная длинная нога в высоком сапоге уже была внутри, — посмотрела на меня, чуть нахмурив высокий белый лоб, и, помедлив, ответила:

— На Владимирском, такой серый дом с двумя башенками...

«Восьмерка», насмешливо помигав мне левым задним фонарем, влилась в поток машин, а я все еще стоял столбом на тротуаре и смотрел вслед. Меня толкали прохожие, постепенно оттеснили к площади Островского. Екатерина Вторая насмешливо взирала с высоты своего бронзового пьедестала, да и знатные вельможи у ее складчатой юбки посмеивались... А перед моими глазами все еще маячила голова водителя «восьмерки» в синей шапочке с длинным козырьком и надписью «adidas». Кто это? Ее коллега по институту, который назвал ее «синим айсбергом»? Или влюбленный в нее заведующий лабораторией? Какой-нибудь доктор технических наук?..

Возвращаясь пешком домой, я подумал, что у красивых женщин всегда много поклонников и угадать, кто так терпеливо, не напоминая о себе, дожидался у тротуара Ирину Ветрову, было бы просто невозможно. Да и что я знаю о ней? Ну почему все у меня происходит с женщинами так трудно? А я-то, дурак, уже вообразил, что сам Бог нас нынче свел с Ириной Ветровой... «Все было бы очень просто в нашем мире, Андрей Волконский, — обратился я с короткой речью к себе, — если бы мы могли красивых женщин легко, без борьбы завоевывать... Придется и тебе, дружочек, побегать, попереживать, постоять на углах улиц и в подъездах домов, дожидаясь, пока она выйдет с опозданием этак минут на сорок, да и с ее поклонниками, пешими и моторизованными, тебе придется смириться...»

А вот нужно ли было мне все это, я и не знал.