В тот раз у института мы не встретились с Ириной. Вернее, я не захотел к ней подойти. Взяв билеты на «Новых амазонок», я отправился на Владимирский проспект, где вскоре отыскал пятиэтажный старинный дом с двумя серыми башенками на крыше. На табличке высокой дубовой двери было коротко написано: «НИИ». За дверью в маленькой проходной сидела пожилая женщина в черной шинели с зелеными петлицами. На поясе — пустая кобура от пистолета.

После пяти из института потянулись сотрудники, в основном довольно молодые мужчины и женщины. Некоторые направлялись к стоянке, где усаживались в «Жигули», «Москвичи», «Запорожцы». Ни одной «Волги» я не заметил. Там же стояла и красная «восьмерка». Мужчина лет сорока в дубленке и коричневых сапогах вышел вместе с Ириной. Они о чем-то оживленно разговаривали, смеялись. Косой луч низкого солнца превратил две серые башенки на крыше в бронзовые колокола, в которых похоронно бухало мое сердце: мужчина одной рукой обнимал Ирину за тонкую талию, а другой жестикулировал, заглядывая в ее оживленное лицо. Был он ростом с нее, из-под замшевой кепки виднелась платиновая прядь. Солидный мужчина, склонный к полноте, но еще не утративший молодецкой выправки. Такие женщинам нравятся. Мне показалось, что Ирина замешкалась возле машины, дверцу которой предупредительно распахнул ее кавалер, она окинула взглядом улицу перед институтом. Я отвернулся, взялся за ручку двери какой-то мастерской, мне вдруг не захотелось, чтобы она меня увидела. Мои пальцы в кармане плаща нервно мяли билеты на «Новых амазонок».

«Восьмерка» негромко зарокотала, замигали указатели поворота, и красная машина с Ириной Ветровой вскоре исчезла в той стороне, где Владимирский проспект пересекался с Невским. А я стоял на тротуаре и разглаживал пальцами билеты. Один я аккуратно оторвал и бросил в урну. На фильм я один пойду.

Но даже остроумная кинокомедия не развеселила меня... Почему я спрятался? Ирина явно искала меня глазами, и если бы я окликнул ее, может, мы сейчас бы рядом сидели в длинном узком зале кинотеатра «Молодежный»... Кстати, синеглазая амазонка, которая помогла спастись из бункера мужчинам, чем-то была похожа на Ирину Ветрову. Или яркие синеглазые блондинки все чем-то похожи друг на друга?.. Еще не успев как следует познакомиться с женщиной, я уже стал ревновать ее. В таком случае вряд ли у нас с ней что- либо получится. Ревность — это то, что навсегда оттолкнуло Ирину от мужа. Но она знала, что я ее буду ждать у института. Почему же тогда вышла вместе с ним, мужчиной в дубленке и замшевой кепочке?..

Я поднялся из-за письменного стола и стал мерять шагами комнату. О работе нечего и думать. Две стены заняты книжными полками. За пыльными стеклами корешки моих любимых книг. Тут классика, философия, историки древнего Рима и Греции, старинное издание мифологии греков и римлян А. Г. Петискуса, двухтомник «Рим» доктора Вильгельма Вегнера да и много других редких книг, которые возвращают мне душевное спокойствие. Только не в этом случае... Что мне мешает сейчас поехать в Веселый Поселок? Сегодня воскресенье, и Ира наверняка дома... Почему наверняка? Владелец «восьмерки» мог еще в субботу увезти ее к себе на дачу. Почему-то я был уверен, что у него есть в пригороде дача с сауной. Где-нибудь в Приозерском районе, например, в Соснове.

Представил ее в сауне рядом с седоволосым коллегой... Скорее, это ее шеф! Доктор наук и все такое.

Короче говоря, человек, с которым она считается, иначе бы не вышла вместе с ним, зная, что я жду внизу. Но с другой стороны, этот «коллега» терпеливо ждал ее напротив памятника Екатерины Второй, не мешая нам с Ириной беседовать... Как-то одно не вяжется с другим!

В ту встречу с Ириной на площади Островского я почувствовал к ней гораздо большую симпатию, чем раньше, когда впервые увидел ее в разбитой машине. Я ведь, если честно признаться, все реже и реже вспоминал про нее, а вот после нечаянной встречи на Невском стал каждый день думать о ней. И вместе с тем у меня такое ощущение, что теперь молодая женщина стала еще дальше от меня... Впрочем, я давно уже заметил: если мы относимся к женщине равнодушно, она проявляет к нам больше внимания, чем тогда, когда она знает, что мы влюблены в нее... Стоило мне немного охладеть к Свете, как она начинала беспокоиться, больше тянуться ко мне... Но не можем же мы всю жизнь играть на своих и чужих чувствах?..

Я понимал, что образовавшаяся во мне пустота после замужества Светы Бойцовой должна быть заполнена. Человек с ноющей пустотой внутри себя долго жить не может. Природа не терпит пустоты... Избитая сентенция, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, хотя у нас и такое случалось! Не только из песни, из истории целые пласты эпох выбрасывались, игнорировались. Историю подгоняли под очередного руководителя государства, бесцеремонно отодвигали другие личности, чтобы высвободить место для него, ныне господствующего... Впрочем, это другая тема! Ирина Ветрова вдруг неожиданно снова вошла в мою жизнь, может, даже не подозревая об этом. И теперь мне необходимо что-то делать, предпринимать... Ну почему я не могу вот сейчас одеться и поехать к ней? Почему я все время копаюсь, роюсь в себе, анализирую? Неужели моя профессия наложила на меня такой отпечаток, что теперь все я могу делать и совершать лишь по велению холодного разума, а не чувств?..

Накрыв пишущую машинку чехлом, я быстро оделся, по пути к стоянке такси купил у грузинки букет алых гвоздик и стал в очереди дожидаться машины. Решительно гнал от себя прочь капитулянтские мысли, что, дескать, Ирины нет дома, а если и дома, то у нее может быть тот самый, в дубленке и замшевой кепочке... Почему именно в дубленке? Он мог и в пальто быть или в куртке... Ничего страшного, приду на правах старого знакомого, в конце концов, я ее от смерти спас...

Выйдя из такси, я еще некоторое время бродил возле ее дома. Девятиэтажное здание из белого кирпича стояло в ряду таких же зданий, разделенных неширокими скверами с детскими площадками. Снег побелил тонкие стволы лип и тополей, сквер испещрили следы кошек и собак, на переполненном высоком мусорном баке под железным навесом сидели голуби. На снегу, у ящика с песком, притаилась серая с откусанными треугольными ушами кошка. Она зачарованно смотрела на них. Девочка в короткой шубке и белой шапочке с помпоном протащила на алюминиевых санках по дорожке краснощекого с белой пуговкой носа малыша. Он в своем темном пальтишке и шапке-ушанке с завязанными клапанами как-то косо сидел, одна рука его в красной вязаной рукавичке касалась снега.

Какое у Ирины Ветровой окно? И выходит ли оно на эту сторону? Дом будто вымер. В воскресенье люди либо куда-нибудь выезжают, либо сидят у телевизоров дома. По радио обещали суровую зиму, наверное, хозяева утепляются: заклеивают бумажными полосками окна, шпаклюют щели. Кстати, мне тоже не мешало бы этим заняться. Прошлой зимой в моей квартире температура опускалась до 9—И градусов тепла, конечно.

Я решительно направился к парадной, поднялся в лифте на пятый этаж, нажал на белую кнопку звонка. Дверь обита черным дерматином с причудливо расположенными блестящими кнопками: ромбики, овалы, прямоугольники. Обивщик явно проявил фантазию!

Ирина была в той самой цвета хаки рубашке с карманчиками на кнопках, в которой я ее впервые увидел в опрокинутой машине за Опочкой. А вот вместо синих вельветовых джинсов на ней была узкая юбка, на ногах — кожаные тапочки с меховой оторочкой.

— Здравствуй, Андрей, — сказала она. — Я тебя ждала.

— Наверное, я это почувствовал и пришел, — произнес я. Она отступила в глубь довольно просторной прихожей, и я вошел. Кругом была чистота, и я, повесив куртку на плечики, нагнулся, чтобы снять сапоги.

— Не надо, — улыбнулась Ирина. — На улице снег, чисто.

За полузакрытой дверью в комнату бубнил телевизор, вторая застекленная дверь из прихожей вела в кухню, которая тоже, к моему удивлению, оказалась не такой уж маленькой, какие обычно бывают в таких домах. Квартира однокомнатная, светлая, обстановка обычная: коричневая стенка, раскладной диван, застланный пушистым розовым пледом, низкий журнальный стол и два мягких кресла, на полу небольшой старинный ковер, одна стена сплошь заставлена застекленными полками с книгами, в основном подписными изданиями. В кухне обычная белая мебель: деревянный стол у окна и белые табуретки на металлических ножках. На широком подоконнике — красивая желтая ваза на блюде такого же цвета. В вазе — несколько тронутых временем коричневых камышовых метелок.

Мои гвоздики Ирина поставила в хрустальную высокую вазу. Пока она, шурша тапочками по паркету, ходила по прихожей и кухне, я как и водится в подобных случаях, прилип к полкам с книгами. Ромен Роллан, Бальзак, Стефан Цвейг, Толстой, Достоевский... Современных поэтов я пока не обнаружил, зато почетное место занимали Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Бальмонт, Есенин, Гарсиа Лорка, Фет, Тютчев, мой любимый Омар Хайям.

— Ты голодный? — спросила Ирина, остановившись, будто в раме, в темном проеме двери. — У меня есть голубцы — сама приготовила, зеленые щи.

Сегодня она мягкая, вся такая домашняя, с приветливым, невозмутимым лицом. Глаза ее мягко светятся весенней синевой, маленький рот часто трогает улыбка, золотистые волосы кажутся тяжелыми и теплыми. Мне хочется их потрогать, но при всей ее доброжелательной мягкости Ирина незримо держит меня на расстоянии. Встретились двое знакомых людей: одна — хозяйка, другой — гость. Каждый знает свое место и играет свою роль. Она — великолепно, а я, наверное, плохо. Не умею я играть. Мне хочется обнять Ирину, ощутить тяжесть ее золотых волос в ладонях... А вместо этого я роняю какие-то незначительные слова, хвалю за столом голубцы, кстати, они действительно вкусные. Понравились мне и щи с говядиной. Ирина налила мне целую тарелку, сама же ела мало. Фигуру бережет, что ли? Я ел и похваливал блюда, немного потолковали о погоде, о перестройке. Тут Ирина немного оживилась, сообщила, что в их институте «старая гвардия» не хочет сдавать свои позиции. А ведь до чего дошло! За двадцать лет НИИ не создал для народного хозяйства ничего полезного, зато, будто в инкубаторе, вырастил десятки кандидатов наук и докторов...

Я осторожно заметил, что подобное во многих институтах наблюдается, вот, дескать, посадят их на хозрасчет, тогда зачешутся... Слово «зачешутся», по-видимому, покоробило Ирину.

Имея дурную привычку ничего не утаивать в себе, я вскоре напрямик спросил, кто владелец «восьмерки» и почему он всякий раз появляется на горизонте, когда я ее встречаю?

— Сейчас же его нет? — улыбнулась Ирина.

— Я думал, что встречу его у тебя.

— Александр Ильич Толстых — мой начальник, — просто объяснила Ирина. — Я ему нравлюсь, он ухаживает за мной.

— И ты не можешь ему отказать?

— Могу, — ответила она. — Только зачем? Он деликатный человек, ему доставляет удовольствие делать мне приятное.

— А тебе?

— Что мне?

— Тебе приятны его ухаживания? Это так банально: начальник ухаживает за своей секретаршей!

— Я не секретарша, — она в упор посмотрела мне в глаза. И глаза ее потемнели. — Наш разговор напоминает мне времена моего неудачного замужества.

— Что ты делаешь в институте? — перевел я разговор на другое. — Или военная тайна?

— Ты знаешь, каков уровень радиации в Ленинграде? — ответила она вопросом на вопрос.

— Представления не имею, — признался я. — Слышал, что после Чернобыля и у нас этот уровень подскочил.

— А я с этим уровнем имею дело каждый Божий день, — улыбнулась Ирина.

— И какой у нас этот таинственный уровень радиации?

— Нормальный. Ленинград сейчас задыхается от выхлопных газов автомобилей. Весной я положила на стол своему начальнику проект оздоровления атмосферы в городе. Например, предложила закрыть Невский для транспорта, как в Москве закрыли движение на Старом Арбате.

— Этому толстяку в дубленке и замшевой шапочке?

— Чем он тебе так не понравился?

— Он все время уводит тебя у меня из-под носа.

— Я тебе говорила: он женат, у него двое замечательных детей...

— И сварливая теща... — в тон ей заметил я.

Она удивленно взглянула на меня:

— Откуда ты знаешь?

— Интуиция, — на этот раз улыбнулся я. Случалось, я попадал в самую точку!

— С тещей Александру Ильичу и впрямь не повезло, — сказала Ирина. — Склочная особа и настраивает против него жену и детей.

— И несчастный, не понятый в семье муж и отец находит утешение у своей сотрудницы...

— Андрей, мне не нравится твой тон, — холодно заметила она.

Действительно, чего я привязался к ней? Вернее, к ее начальнику? К этому типу в дубленке и замшевой шапочке? Наверное, опять интуиция: чувствую в нем опасного соперника.

Пока Ирина убирала со стола, накрытого клеенкой в мелкую розовую клетку, я повертел в руках японский транзисторный приемник. Красный индикатор еле светился, очевидно, батарейки сели. Я не поленился, вскрыл его и впрямь один элемент пустил «сопли». Наши отечественные батарейки имеют такую особенность: не уследишь — могут вывести приемник из строя, окислить контакты.

— Надо батарейки поменять, — вылущив четыре продолговатых элемента 316, сказал я.

Ирина согнулась над белой раковиной. Негромко журчала вода, цветное полотенце свисало с ее плеча, золотистые волосы спускались ниже плеч. Я подумал, что ей очень бы пошла коса. Я чувствовал, что пока не нашел с ней общего языка, что-то стояло между нами. Уж не этот ли, в дубленке и замшевой шапочке? Ну почему мы, мужчины, считаем, что понравившаяся нам женщина как бы в долгу перед нами? Она должна отвечать на наши ухаживания, как-то сразу выделить из всех знакомых. Мы навязываем ей свое мнение, свои привычки, требуем, чтобы она считалась с ними. Короче говоря, стараемся поскорее ее закабалить, сделать послушной, а то, что она может совсем и не разделять наши вкусы, взгляды нас как-то мало беспокоит. Может, отсюда и поговорка: стерпится — слюбится?.. А если женщина не хочет терпеть и любить?

Тогда мы ее наделяем всеми человеческими пороками, и не потому, что они ей свойственны, а для того, чтобы себя самих убедить, что она не подходит нам, недостойна нас... Так ведь легче перенести боль разочарования.

Я не мог отвести взгляда от ее фигуры. Прядь волос покачивалась у самого подбородка, острые локти попеременно двигались, бренчала посуда. Что-то долго она возится у раковины, мне даже показалось, что она улыбается. Я подошел сзади, обхватил ее за плечи, развернул к себе и поцеловал. Из опущенной руки на пол со звоном упала вилка. Ирина не оттолкнула меня, но и не ответила на поцелуй. Я еще и еще раз поцеловал. От нее пахло какими-то полевыми цветами, перед моими прищуренными глазами даже промелькнула солнечная полянка с бело-желтыми ромашками. Ромашки слабо пахнут, скорее это запах сирени или черемухи. Зима на носу, а запах весенний.

— Я так и знала, что все этим кончится, — сказала она, когда я ее отпустил. Глаза были ярко-синими, верхняя подкрашенная розовая губа мне показалась более припухлой, чем нижняя.

— Все в нашем мире было, и ничего нового нет, — проговорил я и сам почувствовал, что слова мои прозвучали несколько напыщенно. Плохую услугу иногда оказывает нам мозг, подбрасывая избитые сентенции...

— Из Библии? — тут же отпарировала она.

— Я все время думаю о тебе, — заговорил я. — Вот вскочил из-за письменного стола и примчался, как мальчишка... Хорошо это или плохо?

— Хорошо, — улыбнулась она. — Только я еще не готова к новой любви, Андрей. После ужасной аварии будто плыву по течению, лень даже веслом пошевелить. Если бы ты тогда не спрятался в подъезде, а позвал меня, я пошла бы с тобой в кино...

— Но поехала с ним, с Толстых, — ввернул я.

— Поехала с ним... — эхом откликнулась она. И голос у нее был какой-то потерянный.

— И куда же ты поехала?

— Какое это имеет значение?

Для меня — да, а для нее, по-видимому, — нет.

Я снова поцеловал ее, прижал к себе, с наслаждением вдыхал запах сирени или других цветов, гладил ее волосы, они действительно оказались тяжелыми и гладкими. Я знал, что если возьму ее на руки и отнесу в комнату на диван-кровать, она меня не оттолкнет, но я не смогу перешагнуть через порог ее безразличия ко всему. И эта мнимая победа не сделает мне чести. Раньше бы я так не рассуждал, а вот сейчас задумался... И как мне ни хотелось быть сейчас с ней, я разжал свои объятия и снова уселся за стол на кухне. Она быстро вытерла полотенцем посуду, разложила в металлической сушилке тарелки, вилки и ножи убрала в узкий столик-тумбу у газовой плиты, потом подошла и уселась напротив. Какое-то мгновение пристально смотрела мне в глаза, очень серьезно, будто хотела в них что-то прочесть, затем, вздохнув, произнесла:

— Спасибо, Андрей.

— За что? — задал я глупый вопрос.

— Ты знаешь, — сказала она.

С ней было приятно и молчать. Я, будто в море, погружался в ее синие бездонные глаза, они сейчас были ласковые и теплые, но я знал, стоит им немного посветлеть, и они станут холодными. Таково уж свойство светлых глаз. В их глубинах всегда прячутся кусочки льда. Или вечной мерзлоты.

— Почему ты не сказал, что спас мне жизнь? — спросила Ирина. — Ведь машина, оказывается, вскоре взорвалась, и я могла бы... Мне все в милиции рассказали.

— Медали дают лишь за спасение утопающих, — сказал я. — Не думай об этом, Ирина. Постарайся забыть...

— Я стараюсь, но не получается.

— Вот что, — одеваясь в прихожей, сказал я. — Где твое пальто? Одевайся, мы все-таки посмотрим «Новых амазонок»! Я думаю, тебя это развеселит.

Она послушно дала себя одеть в темное пальто с меховым воротником. На голову она надела белую вязаную шапочку.

— А может, лучше возьмем в гараже «Ниву» и махнем за город? В сторону Выборга или Москвы?

— Мне все равно, — сказала она.

И я подумал, что мне немало придется потрудиться, чтобы ее разбудить, вывести из этого полусонного состояния, в которое она сама себя ухитрилась загнать, да еще так надолго.

— Так в кино?

— Ага, — ответила она, спускаясь рядом со мной вниз по серым бетонным ступенькам.

— Или поедем за город?

— Хорошо, — покорно соглашалась она.

— «Ага» в кино или «хорошо» за город? — рассердился я.

— Как ты хочешь...

Я остановился, несколько раз встряхнул ее за плечи, прижал к себе и поцеловал. Длинные черные ресницы ее задрожали, сомкнулись, на щеках зарозовели два пятна размером с небольшое яблоко. Из оцинкованного бачка на этаже сильно пахло селедочными потрохами. На подоконнике сидел черный кот и, прижмурив желтые глаза, равнодушно смотрел на нас.

— Ты меня опозоришь на весь дом, — вяло отстранилась она, услышав металлический лязг лифта внизу.

— Надо же, тебя хоть что-то волнует! — ехидно заметил я.

— Зачем куда-то ехать? — сказала она. — Можно ведь и у телевизора посидеть?

— Я тебя не узнаю, Ирина? — вырвалось у меня. — Можно подумать, что тебе сто лет!

— Тысяча, Андрей, — невесело улыбнулась она.