И вот снова я стою перед знакомой дверью на Невском проспекте: «1 стоматологическая поликлиника». Последний всплеск моей фантазии перед встречей с Аскольдом Владиславовичем Каминским — моим врачевателем и мучителем: он предстал в моих видениях этаким упитанным барсучком в белом халате и полосатых брюках в обтяжку. И пышный хвост его несли на своих ладонях благодарные больные из длинной очереди...

На удивление в зеленом коридоре очереди не было. Не успел я обрадоваться этому удивительному обстоятельству, как тут же выяснилось, что и Каминского в кабинете нет и сегодня не будет, а мне назначена долгожданная примерка новых мостов. Жизнь со спиленными для коронок зубами настолько мне осточертела, что я считал не дни, а часы до встречи с Аскольдом Владиславовичем, и вот такой сюрприз! Темноволосая надменная Раечка, которая с удовольствием сообщила мне эту новость, небрежно заметила, что примерку без Каминского она мне делать не будет, а назначит время...

— Где же он? — горестно вырвалось у меня. — Он мне назначил на сегодня на три часа.

— ...придете через неделю, — глядя пустыми глазами в синий журнал, произнесла Раечка. — Я вас назначаю на восемь утра.

— Какую неделю! — взорвался я. — Да я с голоду подохну, черт побери! Где врач? Что случилось?!

— Не кричите, больной! — осадила меня Раечка. На этот раз в глазах ее зажегся злорадный огонек. За что она меня невзлюбила? — Другие тоже будут ждать. У Аскольда Владиславовича консультация в другой поликлинике... — Последнюю фразу она произнесла многозначительно, дескать, в особенной, привилегированной поликлинике дает он консультации...

— Но вы понимаете, что мне трудно столько ждать? У вас никогда не пилили зубы? Не обнажали нервы?

— Вы мне портите нервы, — презрительно фыркнула Раечка, встряхнув красивыми темными локонами. — Хорошо, я запишу вас на пятницу.

— На понедельник! — завопил я.

— Он вас не примет, — злорадно заметила Раечка.

Я чувствовал, что ей приятно видеть мое смятение,

ощущать свою власть надо мной.

— Примет, — твердо заявил я. — Пусть попробует не принять... А вам, Раечка, следовало бы извиниться перед больными за отсутствие Каминского, даже если бы вызвал его к себе сам Господь Бог!

— Никто тут до вас так не разорялся, — грубо осадила она меня. — Это вы капризничаете, больной!

— Не больной я, а по вашей милости искалеченный... Когда же вы научитесь, если не быстро лечить, то хотя бы вежливо разговаривать с посетителями?..

— Я бы вас ни за что не взяла к себе в кресло, — сказала Раечка.

Я понял, что с этой смазливой пустышкой бесполезно продолжать разговор. Для нее все клиенты — это надоедливая толпа. Вот если бы я ей принес шоколадный набор, рассыпался бы перед ней мелким бесом, говорил комплименты, глядишь, она и смотрела бы на меня благосклоннее.

Я вышел на Невский, чуть ли не скрежеща зубами от охватившей меня злости. Лучше бы я обратился к частнику, тот бы хоть и содрал приличные деньги, но во сто крат быстрее бы все сделал... Почему сейчас очереди в кооперативные кафе и рестораны? Не из-за кухни, а из-за обслуживания. Людям так надоело вросшее в кровь и плоть хамство официанток, продавщиц, таксистов, работников службы быта, что они готовы втридорога заплатить за точно такой же, как и в общепите, бифштекс в кооперативном кафе, но зато почувствовать себя человеком за столом, встретить доброжелательное внимание, культурное обслуживание, то есть попасть совсем в иную обстановку. То, что во всех других странах считается нормой жизни, для нас приятное откровение!

Ну почему, когда человек ведет свое личное дело, он видит в тебе клиента, доброго гостя? И когда тот же человек обслуживает тебя в общественной столовой, он равнодушен к тебе? Казалось бы, и тот и другой делают одно и то же дело! Или свое — это свое, а государственное — это чужое? То же самое везде: на заводе, фабрике, в мастерской, в колхозе...

И снова вспомнил Семена Линькова и последнюю встречу с ним. Мы сидели у него в большой светлой горнице в деревне Топоры, пили крепко заваренный чай.

Если поначалу мой старый знакомый воспринял премию и внимание к нему, как счастливый случай, то вскоре, что свойственно многим даже самым умным людям, все приписал собственным заслугам и талантам. И талантам прежде всего, хотя талантишко у него был оё-ёй какой скромный, можно сказать, он так и остался на уровне собкора областной газеты. Так, Линьков тогда мне сказал: «Пора, брат Андрей, и мне вылезать из нишшиты! Теперя я, мать честная, развернуся!»

И впрямь развернулся. Да так, что я только диву даюсь. Интересно только, долго ли он удержится на поверхности? Читателям уже порядком надоел, но нашим издателям, естественно, до этого дела нет, они пока издают массовыми тиражами бойкого очеркиста. Из «нищеты» он давно уже вылез. Слава — она такая штука, что душу разъедает, бросает человека на всякие крайности, лишь бы о тебе слышали, лишь бы тебя видели... Разве наши прыткие столичные поэты не делают сверхчеловеческих усилий, чтобы быть на виду? В «застойный» период кликушествовали в салонах Брежнева, теперь поливают грязью своего покойного благодетеля, давшего им роскошные квартиры, премии, ордена…