Побродив по своей тесной комнате, послушав, как соседи Синицыны или Синичкины наверху скандалят, а за стеной наяривает на пианино мой сосед Сережа, я вспомнил, что мне велели зайти в городской отдел обмена и распределения жилплощади. После моих многочисленных заявлений и справок вроде бы зампред горисполкома наконец наложил резолюцию, чтобы улучшить мое жилищное положение. А просил я немного: дать мне, желательно в моем же районе, такую же квартиру, только в доме поспокойнее, точнее, где стены потолще да прихожая побольше, чтобы книги разместить. Ну и кабинет хорошо бы... И при первой же встрече с представителями по распределению жилой площади я столкнулся не только с типично бюрократическим равнодушием, но и прямо-таки с неприкрытой ненавистью ко мне, просителю, осмелившемуся обратиться к ним. Прождав в желтом длинном коридоре с час, я наконец был принят модно одетой дамой лет сорока пяти с дымчатыми волосами. Она сидела за письменным столом с пятком разноцветных телефонных аппаратов и рассеянно перебирала скрепленные бумаги, их много лежало на ее столе. Скользнув по мне равнодушным взглядом, коротко осведомилась, кто я таков. Я ответил. Обычно, услышав, что ты член Союза писателей, даже закоренелые бюрократы проявляют некоторую заинтересованность. Все-таки не толпами же бродят литераторы по ведомственным коридорам. Мой редактор Иван Иванович Труфанов настоятельно советовал мне заранее подписать последнюю мою книгу и преподнести даме по распределению жилплощади — он тоже недавно прошел через ее контору — чтобы, мол, знала, кто ты такой, а то ведь и разговаривать не станет — отфутболит к какому-нибудь клерку. Поэтому, назвав себя, я извлек из сумки книгу и положил на стол.

— Это написал я, — счел нужным пояснить, чтобы, упаси Бог, не подумала, что это подношение. Ведь некоторые книги большой дефицит и стоят немалых денег.

— Благодарю, — небрежно произнесла дама и, даже не раскрыв книгу, где была дарственная надпись, положила ее на край стола.

— Волконский? — будто про себя произнесла она и впервые подняла на меня глаза. Они у нее были небольшие, серые, я бы даже сказал, с некоторым стальным блеском, свойственным пресловутому майору Пронину из детективных романов уже позабытого прозаика. Очевидно, когда-то Алла Дмитриевна Комлева была красивой женщиной, но суровая бюрократическая служба наложила на ее все еще не лишенное привлекательности желтоватое лицо свою беспощадную лапу. Губы были презрительно поджаты, голос резкий, повелительный, движения нетерпеливые, мол, давайте поскорее излагайте, что вам нужно, и... скатертью дорога!

Я было начал объяснять, что писателю приходится работать дома, то есть он должен иметь кабинет со справочной литературой, короче говоря, оборудованное рабочее место, как, например, художник — мастерскую.

— У меня есть смотровая, — надев очки в красивой оправе, заглянула в бумаги Алла Дмитриевна. — Улица Маяковского, дом, правда, еще не сдан, но в следующем квартале будем заселять.

Я запнулся на полуслове и машинально взял смотровую — желтый лист глянцевой бумаги с типографским текстом, в который она уже успела вписать мою фамилию. Обидно было, что я не успел ей сказать и половины того, что приготовил с вечера, да и утром дважды повторил про себя...

— А слышимость... — заикнулся было я.

— Посмотрите, потом мне сообщите о своем решении, — нетерпеливо перебила меня Комлева.

— К вам не пускают, — вставил я, вспомнив, что дверь ее кабинета в неприемные часы закрыта изнутри, а пройти можно лишь через смежную комнату, в которой сидят трое из ее многочисленных сотрудников.

Передо мной сунулся в ее кабинет толстый молодой человек с черной шевелюрой и черными беспокойными глазами, она его тут же выставила из кабинета, сказав:

— Я принимаю только по предварительной записи, о часах спросите в соседней комнате.

— Да мне только узнать... — наступал настырный молодой человек.

— Гражданин, выйдите из кабинета! — услышал я повелительный голос, в котором, как пишут, прозвенели металлические нотки.

Черная шевелюра, как тоже иногда пишут, мгновенно слиняла.

Видя, что я не последовал примеру черноволосого, Алла Дмитриевна соизволила заметить:

— Я буду принимать до часа.

Было всего половина одиннадцатого, и я без лишних слов помчался на улицу Маяковского. Дом еще не освободился от строительных лесов, во дворе виднелись высокие кучи мусора, вдоль тротуара стояло несколько голубых вагончиков «Главленинградстроя». У самой арки — лебедка, железные корыта с раствором. Мне пришлось побегать от прораба к технику жилконторы.

Техник сказала, что ключи у прораба, а прораб — что у техника. В конце концов оказалось, что ключи в конторке прораба, но он не пустит меня в квартиру, потому что там еще газовая плита не установлена.

— Я не собираюсь обед варить, — попытался пошутить я, но прораб, высокий мужчина с недовольным лицом, не принял шутки.

— Вот все сделаем, тогда и смотрите, — пробурчал он и повернулся ко мне спиной. Рядом с ним стояли еще несколько человек и тоже заглядывали ему в рот.

— Мне ведь только взглянуть, — у меня смотровая, — умоляющим голосом, презирая себя, залепетал я,- При чем, товарищ, тут газовая плита?

После долгих препирательств — я не собирался уходить, не взглянув на квартиру, — один из присутствующих при этом разговоре — он оказался инженером строительства — мне, наконец, дал ключ, ровно на одну минуту, как предупредил мрачный прораб. Даже при самом беглом осмотре квартира мне показалась хуже, чем моя. Да и размером меньше. Одна большая комната была разделена на две смежные тонкой перегородкой. Более детально мне не удалось все рассмотреть, потому что прораб бесцеремонно вытолкал меня из прихожей на лестничную площадку, пахнущую масляной краской. Если меня сейчас спросить, что это за квартира, я, пожалуй, толково и не смогу ее обрисовать. Запомнилась лишь полуовальная ванная комната с голубым кафелем. И прихожая с окном во двор.

Комлева встретила меня еще неприветливее, чем утром.

— Что вам не понравилось?

— Она, понимаете, хуже моей, — стал было объяснять я. — Там невозможно оборудовать кабинет, я уж не говорю...

— Тогда и живите в своей, — коротко отрубила она.

— Но я ведь...

— Вам позвонят, — так же коротко сказала Алла Дмитриевна и, я бы даже сказал, с каким-то ожесточением разорвала смотровую. И лицо у нее было такое, будто я ее смертельно обидел. Правда, движения ее рук были привычными и точными, видно, не впервой приходилось ей это делать.

— Когда придти?

— Я же сказала: вам позвонят.

— Кто позвонит?

Она взглянула на бумагу и отчеканила:

— Гражданин Волконский, не занимайте мое время.

И вот начались тоскливые дни ожидания звонка. Мои Петухи отодвинулись на неопределенный срок. Разве мог я поехать туда, если мне «позвонят»? Но дни текли, никто не звонил, и я сегодня решил пойти к Комлевой. Кстати, во вторник и день у нее приемный. Точно в это же время две недели назад я сидел в коридоре напротив ее двери и клял про себя Труфанова, посоветовавшего подписать ей мою книгу, кстати, довольно редкий экземпляр, и была там надпись: «...с уважением...» Я не уважал Комлеву, а скорее всего боялся. Опять оборвет, как говорится, плюнет в душу... А что делать?

Конец февраля, когда, казалось бы, пора встречать весну, ударили крепкие морозы. Тротуары превратились в ледяные катки, возле моего дома дворники и курсанты училища разбивали лед металлическими приспособлениями, похожими на тяпки, которыми в деревнях осенью капусту рубят. Небо над городом просветлело, но солнца не видно. Прохожие ступали осторожно, а ребятишки разбегались и скользили по льду.

Чем ближе я подходил к Исаакиевской площади, тем больше падало мое настроение. Я будто предчувствовал, что Комлева ничего хорошего мне не скажет, если вообще соизволит со мной поговорить. Весь ее вид, этакая деловая озабоченность свидетельствовали о том, что она очень занятой человек и заниматься каким-то не известным ей писателем — это досадная необходимость. Вот если бы я был депутатом, Героем или, на худой конец, известным артистом, может, она была бы более внимательна ко мне.

Вдоль правого и левого берегов Мойки ремонтировались старинные здания. Может, там моя будущая квартира? Только вряд ли. Судя по прохладному отношению ко мне Аллы Дмитриевны, надеяться получить в хорошем, добротном доме благоустроенную квартиру было бы опрометчиво. Я для нее — человекоединица, которой положено столько-то санитарных метров жилплощади, а то, что мне нужен рабочий кабинет, ей, как говорится, до лампочки! Когда я заикнулся, что нигде не служу, а работаю дома, она метнула на меня такой презрительный взгляд, что я почувствовал себя пойманным с поличным тунеядцем. Я стал было объяснять, что домашний кабинет профессионального писателя — это то же самое, что и ведомственный кабинет для любого советского служащего. Разница только та, что он находится в квартире... Все это было попыткой бросать горох в стену.

Я нырнул в дощатый тоннель, возведенный вдоль фасадов ремонтирующихся домов, шаги мои гулким эхом отдавались в деревянном коридоре. Где-то рокотал башенный кран, иногда сверху на доски просыпалась штукатурка, и тогда казалось, что вот-вот тяжелый кирпич проломит одну из них и свалится на голову.

Когда выбрался на белый свет, день сразу показался мне светлым и праздничным. Я подумал, что пройдет и все это: тоскливое ожидание, треволнения, связанные с предстоящим переездом, неприятные встречи с Комлевой, да и не только с ней — это планово-жилищное учреждение из кого угодно вымотает душу! — и снова над головой засияет весеннее солнце, зазеленеют в скверах деревья, улетят на озера гнездоваться утки, весело запоют петухи в моих далеких Петухах. Тем и прекрасна жизнь, что все течет, все изменяется. Жизнь не терпит косности, застоя, однообразия. И будет у меня удобная для жизни и работы квартира, не может такого быть, чтобы все оставалось так, как есть. Как бы то ни было, дело-то сдвинулось с мертвой точки. Может, и Аллу Дмитриевну передвинут на другую работу, где она не будет людям портить настроение. Ей бы работать с компьютерами и роботами. Ведь она ведет себя как царица, знает, что от нее все зависит: захочет — осчастливит тебя хорошей квартирой, не захочет — будешь месяцами ходить к ней на поклон, маяться ожиданием, а толку никакого. Неужели служба делает чиновника таким нетерпимым к другим людям? Ведь она меня ни разу до конца не выслушала. Кстати, я написал ей небольшое письмо, если и на этот раз она не будет меня слушать и сразу выставит из кабинета с многочисленными телефонами, то оставлю на столе письмо, может, на досуге прочтет...

Да, последние две недели Алла Дмитриевна, как и протезист Каминский, не выходит у меня из головы! Два жизненно важных дела для меня, и оба так мучительно продвигаются. Да что же это за несчастная страна, где такое возможно?.. Я задумываюсь над такими вещами: почему Комлева настроена ко мне так плохо? Потому что я писатель? Надо бы у других, ожидающих в коридоре аудиенции с ней, спросить, как она с ними разговаривает? Так же грубо, нетерпимо? Возможно, и они выходят от нее с опустошенной душой и сердечной тоской? Ведь переезд на новую квартиру — это важный этап в жизни любого человека. Это не только улучшение жилищных условий, но и надежда на положительные перемены во всей жизни. Ты отрываешься от знакомых стен, улицы, района и как бы окунаешься в новую, незнакомую жизнь.

А ведь от Комлевой сейчас зависит, радоваться тебе или страдать, она дает смотровые, у нее списки освободившихся квартир. Она знает, какие хорошие, а которые плохие. Я видел, как к ней заходили депутаты, генералы, Герои соцтруда. По их лицам мне трудно было определить, довольны они своим визитом к ней или нет. Но судя по тому, что некоторых, по-видимому, особенно важных посетителей, Алла Дмитриевна провожала до дверей, им переживать, как мне, не приходилось. Им выдавались смотровые из какой-нибудь другой папки... И уже очевидно от одной мысли, что в ее руках судьбы людей, она чувствует себя богом. Богиней назвать ее язык не поворачивается. С образом богини у нас ассоциируется благородство, красота, великодушие. У Комлевой же ничего этого нет и в помине. Плотное туловище посажено на кривые ноги, лицо надменное, серые глаза смотрят на тебя настороженно, недоверчиво, будто ты пришел не за тем, что тебе положено, а заявился к ней в кабинет, чтобы обокрасть ее. Говорит только она сама, не дает слово вставить. В ее понимании все твои слова — пустой звук, некое бесполезное сотрясение воздуха. И она лучше тебя знает, что тебе нужно, вернее, чего ты стоишь в ее глазах: хорошей квартиры или захудалой. Конечно, она сама не смотрит освободившиеся квартиры, но отлично знает от техников жилищных контор, чего каждая из них стоит.

Так что вступая в желтый длинный коридор, я не рассчитывал на теплый прием со стороны Комлевой. Очереди перед ее дверями не было, да и дверь была закрыта изнутри. Я заглянул в соседнюю комнату, там сидели три молодые женщины. Они дотошно выясняли, кто я, сказали, что у Аллы Дмитриевны сегодня неприемный день, но все-таки доложили. Я переступил порог ее просторного кабинета и застыл на пороге, наткнувшись не просто на неприветливый взгляд, а на невидимую стену глухой непробиваемой враждебности. Ту самую стену, которую фантасты называют силовым полем ненависти.

Не ответив на мое жизнерадостное приветствие, она, оторвавшись от бумаг, резко спросила:

— В чем дело? Только коротко, я очень занята.

Подумав, что она забыла, кто я и зачем здесь, я начал было объяснять, однако Алла Дмитриевна по своему обычаю не стала слушать.

— Я сегодня не принимаю, — оборвала она. — Вам же сказано русским языком: вам позвонят.

— Но когда?! — вырвался у меня вопль отчаяния. — Сижу у телефона, как дурак, и вот уже вторую неделю жду этого звонка.

— У нас и по полгода ждут, — холодно произнесла она, но видя, что я не собираюсь уходить, прибавила: — Ладно, посидите в коридоре, я наведу справки.

Я вышел в коридор, уселся напротив ее запертой двери и стал размышлять: в прошлый раз утром во вторник у нее был приемный день, почему через две недели в такой же вторник приема нет? И где расписание ее приемных дней? Его нет на дверях и в канцелярии. Что же это за такой хитрый приемный день, о котором знают лишь посвященные?..

Рядом присела женщина в пушистой вязаной кофте и серой юбке. Бросив на меня взгляд, она кивнула на глухую коричневую дверь:

— Принимает?

— Сказала, что сегодня неприемный день.

— Чего же ждете? — удивилась женщина. — Значит, не примет.

— А когда у нее приемные дни?

— Никто не знает, — усмехнулась женщина. — Я прихожу сюда уже десятый раз, а переговорить с «царицей» и двух раз не удалось. Она нас и за людей не считает, так, пыль под ногами...

Я вспомнил, что Комлева всего-навсего заместитель начальника, значит, есть еще и начальник. Вот к нему-то и надо бы наведаться.

По длинному коридору медленно вышагивала высокая блондинка в кремовом костюме. Ее можно было сравнить с белым кораблем, плывущим по каналу- коридору. Смотрела она прямо перед собой, подкрашенные брови нахмурены, уголки губ презрительно опущены. Что-то было у нее общее с Аллой Дмитриевной. Мне бы и ограничиться этими наблюдениями, а меня вдруг черт дернул спросить у этой женщины- корабля, где помещается начальник учреждения.

Если, когда я разговаривал с Комлевой, у меня было такое ощущение, что слова мои отскакивают от нее, как от стены сухой горох, то в данном случае они даже не отскочили, а бесполезным звуком повисли в воздухе слабо освещенного лампами дневного света коридора. Ни один мускул не дрогнул на лице женщины, к которой я обратился. Она не взглянула в мою сторону, просто проплыла мимо, как «Летучий Голландец», будто меня и не было на белом свете. Признаться, такого презрения к своей особе я давненько не встречал, тем более в присутственном месте. Правильно говорит моя соседка по скамье: пыль мы под ногами этих зажравшихся бюрократов! Какая там перестройка! Они сидят на своих местах, как стальные костыли, намертво вколоченные в шпалы! И как их оттуда выдернуть? Каким рычагом?..

— Почти все они тут такие, — видно, поняв мое состояние, сочувственно произнесла женщина в пушистой кофте.

Я сидел на жестком стуле как оплеванный и кипел от негодования. Когда женщина-корабль в кремовом костюме снова поравнялась с нашей скамьей — она возвращалась в свой кабинет, — я, будто подброшенный пружиной, вскочил на ноги и снова обратился к ней:

— Я ведь к вам обратился с пустяковым вопросом, неужели трудно было ответить?

Холодный, презрительный взгляд, затем негромко, сквозь стиснутые зубы:

— Обращайтесь в приемную.

И кремовый линкор невозмутимо проплыл дальше по коридору-каналу. Под мышкой женщина держала несколько тонких папок в зеленоватых переплетах.

— До чего дожили! — вырвалось у меня. — Я чувствую себя бесправным мужиком у парадного подъезда, на котором должен появиться батюшка-барин...

— О чем вы? — не поняла меня соседка.

Я не успел ответить. Меня пригласили в комнату сотрудниц. На пороге величественно появилась Комлева и, словно бы нехотя, протянула мне желтый глянцевитый листок — смотровую. И куда сразу девались мое возмущение и желание резко высказать ей все, что только что произошло в коридоре. Желание устыдить, пробудить в этой черствой женщине совесть... Я взял смотровую и рассыпался в благодарностях. Как еще не поклонился, но тут, если у меня были и впрямь высокородные предки, то они меня удержали от этого рабского проявления самоуничижения. Мы же сами, посетители- просители, избаловали чиновников-бюрократов: гнем перед ними спины, сносим их пренебрежение к нам — лишь бы получить то, что нам и так обязаны дать. Впрочем, Алла Дмитриевна меня не слушала, она что-то походя обронила сотруднице и скрылась за дверью своего неприступного кабинета.

Я решительно рванул ручку двери на себя и, не обращая внимания на удивленные взгляды сотрудниц, вошел в кабинет Комлевой. В нескольких энергичных словах высказал свое глубокое возмущение подобным отношением сотрудников жилищного учреждения к советским гражданам.

— Это не наша сотрудница, — сухо заметила Алла Дмитриевна. — Скорее всего, кто-либо из очередников.

Я попытался было возразить, но она по обычаю своему отключилась: надев очки в богатой оправе и сделав вид, что меня здесь нет, углубилась в бумаги. И вид у нее стал столь неприступный и важный, что мне следовало бы на цыпочках удалиться из сей чиновничьей обители, где воцарился дух непостижимой моему пониманию деловитости. Убей Бог, я не мог в толк взять, зачем так пристально вглядываться в подготовленные для подписи бумаги? Там ведь все указано, подколоты необходимые для получения жилья справки с резолюциями и тому подобное. В принципе все уже решено в высшей инстанции, нужно лишь выдать человеку смотровую и, самое главное, внимательно выслушать его. Вот это-то как раз и было не свойственно Алле Дмитриевне. Выслушивать она никого не желала, ей приятнее было, чтобы все ее выслушивали. Так сказать, предпочитала разговор в одностороннем порядке.

С тяжелым сердцем вышел я из ее кабинета. Был уверен, что и на этот раз ничего хорошего Комлева мне не предложила. Ее сотрудницы, как мне показалось, посмотрели на меня со злорадным интересом. И я вдруг подумал, что все они тут считают нас, просителей, обнаглевшими лиходеями, которые словно им в карман залезают, требуя улучшения жилищных условий. Не хочется им никому ничего улучшать, по крайней мере тем, кто приходит к ним на законном основании. Может, существуют и другие пути? Когда я кому-то из своих знакомых сказал, что вручил Комлевой свой последний роман, тот усмехнулся и снисходительно заметил: «Чудак! Вот если бы ты ей вручил хрустальную люстру, тогда к тебе по-другому бы отнеслись...»

Я взяток никогда не давал и, признаться, не знаю, как это делается. Вот книги свои, если они были в наличии, охотно дарил приятным мне людям. С автографом, разумеется.

Вадим Кудряш рассказывал, как он всех «схватил», даря заграничные вещички, оказывая разного рода торговые услуги. Этих он, наверное, не надувал так нагло, как меня...

Не похоже, чтобы Алла Дмитриевна от простых смертных принимала дорогие подарки. У нее столь неприступный вид, что даже самый закоренелый взяткодатель призадумается, прежде чем решится вручить взятку. А впрочем, кто его знает? Кому-то она ведь и улыбается?..

— Дала смотровую? — поинтересовалась в коридоре женщина в пушистой кофте.

— Боюсь, что опять предложила не то, что надо, — пробормотал я. В смотровой лишь указан адрес и метраж жилплощади, там не сказано, хорошая это квартира или плохая. Об этом лучше меня знает Алла Дмитриевна, но у нее свой метод: сначала предлагать плохое, а потом, когда проситель совсем упадет духом, дать чуть получше — он, конечно, обрадуется и клюнет! А самые хорошие квартиры она прибережет для других, на кого не будет смотреть с такой враждебностью, как на меня.

— Не понимаю, почему эти бюрократы стараются всучить нам самое плохое? — проговорила женщина. — Как будто от себя отрывают. Даже когда им их же начальники велят помочь человеку, они, будто назло, стараются сделать ему похуже...

На этот риторический вопрос я не смог ей дать удовлетворительный ответ. Я и сам часто задумывался: почему руководитель какой-либо государственной организации чаще всего склонен отмахнуться от просителей, чем помочь им. Почему-то делать людям добро для многих руководителей гораздо труднее, чем совершить зло? Мне вспомнилось высказывание Франсуа де Ларошфуко: (у него много умных афоризмов!) «Причинять людям зло большей частью не так опасно, как делать им слишком много добра». И еще одно высказывание, непосредственно относящееся к Комлевой: «Величавость — это непостижимая уловка тела, изобретенная для того, чтобы скрыть недостатки ума».

Как я и ожидал, квартира оказалась еще хуже, чем предыдущая. Злой, возвратился я домой.

Зачем Комлева предлагает мне смотреть такие квартиры? Снова я откажусь и снова, а потом она начальству заявит, мол, ему не угодишь, капризничает... — и останусь я в старой квартире. Синичкины будут топать над моей головой, артист Сережа — грохотать на пианино, а мне придется уезжать в Петухи...

Вечером позвонил Мишка Китаец.

— Андрей, я слышал, у тебя там сложности с получением новой квартиры? — пророкотал он сытым баритоном в трубку.

— Ты и это знаешь?

— Кстати, Алла Дмитриевна Комлева — жена режиссера «Ленфильма».

— Ну и что? — удивился я.

— А этот режиссер снимает телефильм по пьесе Осипа Марковича Осинского... Дошло?

— Дошло, — вздохнул я. — Миша, тебе бы родиться пораньше на несколько веков, ты бы сделал блестящую карьеру при дворе кардинала Ришелье.

— Я и в этом веке чувствую себя прекрасно, — рассмеялся Дедкин. — Так что мне сказать Осипу Марковичу?

— Пошли его к чертовой матери! — взорвался я. — Может, скоро он мне кислород перекроет в городе? Дышать будет нечем?!

— Это точно! — рассмеялся Михаил. — Перекроет... Надумаешь, рыцарь, позвони. Только учти, через две недели я уезжаю с Осинским во Францию... — помолчал и прибавил: — А бывшую резиденцию Ришелье я обязательно посещу. Великий был человек, если верить Дюма-отцу!..

— Бесплатно едешь? — спросил я.

— Еще спрашиваешь! Шеф оформил командировку: будем выступать на каком-то симпозиуме за русскую литературу.

— А какое вы с Осинским имеете к ней отношение? — со зла брякнул я.

— Оговорился... — ничуть не обиделся Мишка Китаец. — За советскую литературу, князь Волконский.

— Ну, тогда, конечно, другое дело... — протянул я, повесил трубку и уставился на телефон. Может, выключить его, как сделал один мой знакомый писатель? Ему так надоели звонки, что он перестал вносить ежемесячную плату, и ему отключили аппарат.

Эта мысль сразу выскочила у меня из головы, когда снова зазвонил телефон и в трубке раздался голос Ирины Ветровой:

— Андрей, милый, приезжай ко мне! Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась!

Решив, что все-таки в нашей жизни есть и светлые стороны, я бросился в прихожую, быстро оделся и пулей выскочил на улицу. Как назло, ни одного такси! А когда замелькал зеленый огонек, кто-то передо мной остановил машину. Чертыхнувшись про себя, я пошел к автобусной остановке. Ничего, по дороге обдумаю, что мне в этой ситуации предпринять: Осинский и Беленький, похоже, вконец приперли меня к стенке. Теперь понятно, почему на меня смотрит зверем Алла Дмитриевна! Поинтересовалась у Осинского, кто и что я, и получила, естественно, самую нелестную аттестацию. Но каков Осип Маркович? Тут же использовал создавшуюся с квартирой ситуацию и быстренько подключил Дедкина, чтобы тот опять нажал на меня...

Я ломал голову над сюжетной канвой романа о той далекой эпохе дохристианской Руси, а тут в наше время со мной происходят такие странные вещи, которые только сама жизнь и способна придумать! Чем не сюжет для нового, современного романа?..