Термитников сказал секретарше, чтобы ни с кем его не соединяла по телефону, пока мы не закончим беседу. Кабинет у Алексея Павловича огромный, овальный с лепкой на потолке. Рядом с большим письменным столом тумбочка с вентилятором. В дубовом книжном шкафу видны корешки Большой советской энциклопедии. На полу — ковер светлых тонов, а чтобы его не пачкали, от двери протянулась льняная дорожка.

Алексей Павлович был в голубоватом костюме, синей рубашке с сиреневым галстуком. Белые волосы еще дальше отступили ото лба. Розовое лицо было гладким, моложавым, улыбка — располагающей, добродушной. Алексей явно рад нашей встрече. Когда мои трудности становились, как мне казалось, непреодолимыми, я всегда шел за советом к Термитникову.

— Великий писатель земли русской удостоил своим посещением бедного чиновника, — как всегда шутливо начал он. — У писателя сложности, собратья по перу его зажимают, не дают переиздаваться, не избирают в правление и так далее.

— И не только это, — вставил я, зная что Алексей Павлович может еще долго продолжать в том же духе. О делах моих он всегда был осведомлен. — Алексей, я решил пойти поработать в журнал. Осинский и его компания меня действительно крепко прижали по всем статьям. В ближайшие год-два ничего не будет опубликовано, даже то, на что я рассчитывал. А мы, писатели, в отличие от вас, бедных... — я выразительным взглядом обвел его роскошный кабинет, —...чиновников, не имеем казенных апартаментов, не получаем ежемесячной зарплаты, а обращаться за помощью в Литфонд как-то унизительно.

— Похвальное решение, — покивал Алексей Павлович. Я знал, что ему, как и многим другим, наш труд казался чем-то вроде хобби, которым можно заниматься во внеслужебное время. Писатель затрачивает в день труда гораздо больше, чем человек любой другой профессии, не творческой.

— Но не тут-то было! — продолжал я. — Осип Маркович Осинский предложил другую кандидатуру, и мне дали от ворот поворот.

— Молодец! — восхитился Термитников. — Вот это сила! Хозяин! Босс!

— Кто? — видно, совсем отупев, спросил я.

— Твой Осинский, — рассмеялся Алексей Павлович. — Помнишь, дружище, я тебе говорил: не выступай против него? Умный, хитрый, со связями — да он тебя в бараний рог скрутит!

— Уже скрутил, — вздохнул я.

— Это тоже что-то новенькое, — посерьезнев, внимательно посмотрел на меня Алексей Павлович. — Не узнаю закаленного борца Андрея Волконского! А где же твой боевой задор, принципиальность?

— Леша, не надо шаблонных слов, — поморщился я. — Ведь мы не на собрании.

— Уел, — снова рассмеялся Термитников. — Каждодневные выступления перед народом вырабатывают у нас штампы. Иногда говоришь и сам себя не слышишь...

— Ты лучше меня послушай, — продолжал я. — Мне что же, с голоду подыхать? Он и в издательстве «зарезал» мой исторический роман. Или уезжать в Петухи и разводить там...

— Петухов... — вставил Алексей Павлович.

— Я имел в виду кроликов или уток.

Я смотрел на Термитникова, видел, как толстые губы его медленно двигаются, голубые глаза прямо- таки сияют от внутреннего довольства самим собой, и не слышал его, но Алексей этого не замечал. Обычно он сразу умолкал, хмурил свои светлые густые брови, взгляд его становился холодным, и он сухо произносил: «Ты меня опять не слушаешь?»

Я смотрел на Алексея Павловича и думал о том, почему многие люди с гораздо большим удовольствием воспринимают наши несчастья, неудачи, чем успехи? Как у них загораются глаза, оживляется лицо, когда рассказываешь о своих неудачах, провалах, и как они скучнеют, когда делишься успехом, большой радостью.

— ...почему бы тебе по душам не поговорить с Осипом Марковичем? — наконец пробился ко мне ровный приятный голос Термитникова. — Ведь что ему надо от тебя? Чтобы ты не становился у него поперек дороги. Думаешь, другие глупее тебя? А вот не лезут в драку. А то, понимаешь, нашелся Александр Матросов. Хочешь, я сам с ним поговорю?

— Не надо, — взглянул я на друга исподлобья. Сегодня мне он не понравился. Речи его не понравились. — Я и не знал, что у тебя с ним доверительные отношения.

— Отношений у меня с ним никаких нет, — чуть больше порозовев, отчеканил Алексей Павлович. — Я считаю тебя своим хорошим приятелем и хочу помочь тебе. Неужели непонятно?

— Мне непонятно другое: почему этот человек забрал в городе такую власть? Он решает судьбы людей, и нет никаких сил, которые могли бы остановить его! И это происходит сейчас, когда гласность, перестройка...

— Теперь ты заговорил штампами... — поймал меня Термитников.

— Он ведь и в эти «застойные» годы процветал, — продолжал я, никак не отреагировав на его реплику. — И до «застоя» был на плаву. Даже Сталинскую премию за свою пьесу о Климе Ворошилове отхватил.

— Умный человек, — вставил Алексей Павлович. — Умеет применяться ко всем обстоятельствам. А почему сейчас на плаву, как ты говоришь, — потому что он годы собирал возле себя группу, заводил нужных людей в Ленинграде, Москве и других городах — в отличие от тебя, он ездил на декады литературы в другие республики, его фамилия часто появлялась в газетах, мелькал на глазах начальства — он сделал себе имя! И самое главное — у него в руках печать, трибуна. Он может когда захочет выступить в любом журнале, любой газете. А ты — нет. У него там свои люди, а у тебя — нет. Его все знают, хотя он и слабый конъюнктурный драматург, а тебя — нет. Короче говоря, он сделал себе памятник при жизни, а ты...

— А я — книги, — не выдержал я.

— Но о твоих книгах не пишут, Андрей! А каждая написанная им строка обсасывается на другой же день. И все считаются с ним, даже те, кто знает ему истинную цену.

— Даже ты.

— Даже я, — спокойно повторил он. — Ему ничего не стоит написать статью о нашем институте и выставить меня в неприглядном свете, сейчас это модно. А недостатки всегда можно откопать. У меня здесь тоже недоброжелателей хоть отбавляй... Кстати, мой заместитель Закревский с ним в самых дружеских отношениях. Для него твой Осинский — авторитет как литератор!

— Мой! — с горечью усмехнулся я.

— Могущественного врага ты завел себе, Андрей Ростиславович!

— Он не только мне враг, — сказал я.

— Человек, который при всех политических конъюнктурах сумел продержаться на поверхности, — безусловно умный человек, ловкий. Я не считаю себя дураком, но мне сейчас, Андрей, очень трудно жить и работать, я тебе уже говорил об этом. Так бывает трудно, что хочется все бросить и уйти в отставку, только я без этой чертовой работы жить не могу! Да и кому я буду нужен? Мне до пенсии еще трубить и трубить...

И снова я отключился, он что-то говорил, я смотрел на него, а мысли мои переключились на то, что недавно произошло в Борах; рабочие совхоза переизбрали директора. Публицист Семен Линьков, будучи в ссоре с директором, написал про него, неоднократно упоминал его имя и в других статьях, которые публиковал в центральных газетах. В общем, настроил против него людей. И на первом же собрании рабочие взяли и выбрали директором другого односельчанина... Не прошло и года, как тот развалил все налаженное хозяйство. Совхоз стал отставать по всем показателям, а раньше считался передовым в районе. Новый директор и с людьми был груб, нетерпим к критике. Я иногда заезжал на «Ниве» в Боры, там хороший магазин, всегда можно купить курицу, яиц. Как-то разговорился со знакомым механизатором, тот стал жаловаться на аховые дела в совхозе, дело дошло до того, что зарплату на два месяца задержали. Платить нечем, да и на банковском счету пусто...

— Вот при бывшем директоре у нас был порядок! — говорил механизатор. — И план выполняли, и премии получали.

— За что же вы его сняли? — спросил я.

— За что? — задумался механизатор. — А черт его знает, за что! Все заорали, мол, хватит ему нами командовать, и я заорал... А новый директор пришел и на нас стал орать. И вот терпим. А что делать?

— Идите на поклон к бывшему директору, — посоветовал я. — Хорошие руководители на дороге не валяются. Вот лично тебе он сделал что-нибудь плохое?

— Да вроде бы нет, — подумав, сказал он. — Наоборот, помог стройматериалами, когда я новый дом строил, даже дефицитного шиферу сто листов выписал, а у этого зимой снегу не выпросишь!

— Выходит, поменяли корову на козу? — поддел я его. Вот они, гримасы перестройки! Что хочу, то и ворочу.

— А что? — осенило механизатора. — Всем миром пойдем к нашему Лексеичу на поклон, будем просить вернуться на директорское место, а этого — по шапке, пока все не развалил!

На счастье боровцев бывший директор совхоза «Лексеич» оказался негордым человеком, он и сам болел душой, видя, как гибнет на корню поднятое им совхозное хозяйство. Принял он совхоз, и вот уже через полгода в местной печати появилась статья о том, что дела в Борах пошли на лад.

— ...многие думают, что перестройка — манна небесная! — между тем, толковал мне Алексей Павлович. — Тяп-ляп и готово. Так не бывает, дорогой Андрей!

Как будто я возражал!

— Ты обратил внимание, что разоблачительных статей и фельетонов в газетах и журналах появляется много, а вот с работы почти никого не снимают? Раньше, бывало, после выступления газеты сразу же принимались меры вплоть до снятия с поста, исключения из партии, если проступок серьезный, а теперь и рубрики такой в газетах не стало: «Меры приняты». Как в басне Крылова: «А Васька слушает да ест...»

Это верно. В печати много писали о семейственности и злоупотреблениях в некоторых издательствах, журналах, даже фамилии директоров, их приятелей и родственников, печатающихся друг у друга, назывались, но пока не сняли ни одного...

— Ты меня опять не слушаешь? — сердито округлил свои голубые глаза Термитников.

— Твои слова — бальзам на мои раны, — улыбнулся я.

— Я никогда не дам тебе плохой совет, — подобрел Алексей Павлович. — Смири свою гордыню, Андрей! Плетью обуха не перешибешь.

— Посоветуй, что же мне делать? — невесело сказал я. — Книгу мою передвинули на год-два в издательском плане, на работу в журнал не берут, с обменом квартиры дело застопорилось. Алла Дмитриевна Комлева и ее муж-режиссер, оказывается, в дружбе с Осинским. Куда же бедному крестьянину податься?

— У тебя ведь поместье в Петухах? Поезжай туда и твори. Ты ведь вольная птица, не то что мы грешные...

В Петухах у меня обыкновенная крестьянская изба: кухня и комната, где письменный стол. И еще книги. Поместьем уж никак все это нельзя было назвать. Далеко до дачи Осипа Осинского.

Я поднялся с большого обитого кожзаменителем кресла. Оно облегченно вздохнуло, расставшись со мной. Позолоченный амурчик над богатой старинной люстрой надул свои толстые щеки, грозя мне своим луком. Но я не боялся золотой стрелы Амура, мое сердце уже было пронзено ею, в тот самый миг, когда я впервые увидел золотоволосую Ирину.

— Ну спасибо, Алексей, — пожал я ему руку, — ты снял камень с моей души!

По-моему, он не почувствовал иронии. Что-то нынче изменила моему приятелю былая проницательность. Он часто повторял мне якобы когда-то произнесенные Лениным слова: «Доверяй, но проверяй!» Правда, ни разу не сообщил, по какому поводу это было сказано. Но как бы там ни было, мой приход и горькие сетования на жизнь подняли настроение моего друга. Он покровительственно похлопал меня по плечу, проводил до высокой дубовой двери и на прощание глубокомысленно произнес:

— Горе нам, если мы не имеем ничего, кроме того, что можем показать или сказать.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Это сказал Карлейль, — улыбнулся Алексей Павлович. — Наверное, про меня...