Однако он выступил... Но сначала все по порядку.

Все происходило по раз и навсегда заведенному правилу: избрали председателя собрания Бориса Семеновича Нольского, секретаря — Германа Будкина, объявили повестку дня, дали слово докладчику Олежке Боровому, который пробубнил по бумажке доклад о перестройке в писательской организации, затем открылись прения.

Как и следовало ожидать, одним из первых на трибуну колобком покатился жирный Владимир Конторкин — этот решительно на всех собраниях выступал, а последние месяцы чувствовал себя на трибуне хозяином. Бросал в адрес руководителей идеологией гневные обвинения, выдвигал какие-то непонятные требования к ним, пытался хохмить, но большей частью неудачно. Длинные черные будто завитые волосы спускались с треугольной головы на женские покатые плечи, тройной подбородок трясся то ли от возмущения, то ли от скрытого смеха. А Конторкину было над чем посмеяться — над нами, сидящими в зале и слушающими его пустую болтовню. Я не сомневался, что он еще не раз вскочит с места, когда будут принимать резолюцию, внесет какие-то поправки, если выступающие заденут кого-либо из его приятелей, он тут же попросит слово для справки.

На него с удовольствием смотрел сидящий в первом ряду рядом с райкомовским начальством наш секретарь Боровой. Он был почти точно такой же комплекции, как и Владимир, только круглое улыбающееся лицо было налито нездоровой краснотой — не поймешь, от частых выпивок или от повышенного давления. С неменьшим удовлетворением взирал на Конторкина и Осип Маркович Осинский. Правда, патриарх не слушал его, потому что инструктировал поэтессу Майю Брык, сидящую рядом с ним. Осинскому и незачем было слушать оратора, он заранее знал, что тот скажет. Ни один выступающий из его группы не поднимется на трибуну, предварительно не обсудив с ним, что он будет говорить. Публичным выступлениям Осип Маркович придавал большое значение.

Сидя на собрании, я чувствовал себя дурак-дураком. Тут все разворачивалось по заранее разработанному сценарию. Группа Осинского навязывала присутствующим свое мнение на все случаи писательской жизни, на трибуну поднимались «попки», которые не забывали воздать хвалу Осинскому, подчеркнуть, что он выдающийся драматург. Это делал каждый выступающий, к этому все давно привыкли и принимали похвалы в адрес Осипа Марковича, как должное. Сам он делал вид, что это его не касается, мог негромко переговариваться с соседом, отвернувшись от выступающего. Брежнев, когда подхалимы в глаза его хвалили на съездах, поднимался вместе со всеми с кресла и аплодировал сам себе опять же вместе со всеми. Осинский так не поступал, он просто делал вид, что хвала в его адрес — это нормальное явление, то же самое, что и принятие резолюции после собрания.

Больше всего меня поражало то, что люди, болтающие о перестройке, новых веяниях, ненавидели эту перестройку, издевались над ней. Даже слово это произносили с долей иронии. Буквально ничего не изменилось у нас, даже собрания остались такими же спланированными, как и дежурные выступления штатных «выступальщиков». Немного иной стала лишь фразеология.

На трибуну поднялась Майя Брык. Это была женщина лет шестидесяти с круглым плоским лицом, маленькими невыразительными глазками и большим ртом со вставными зубами. Волосы цвета ржавчины были коротко пострижены, что придавало Брык мужеподобность. А когда она заговорила, это ощущение еще больше усилилось. Голос у поэтессы был прокуренный, грубый.

Не знаю, как в других сообществах, но в нашем литературном мире развелось немало мужеподобных женщин, которые прикидываются этакими рубахами- парнями. Они могут завернуть крепкое словечко, курят «беломор», наравне с мужчинами пьют в барах пиво и если подают, то что-либо и крепкое. Это самый неприятный для меня тип женщины. Да и от женщины- то у них мало чего осталось, разве что маникюр на ногтях да изредка надеваемая: юбка.

Типичной представительницей этой разновидности и была Майя Брык. Утратив женственность и понимая это, она позволяла себе говорить то, что не каждый мужчина позволит. Помню, как на одном из собраний Майя Брык произнесла с трибуны: «Да этот подхалим лижет задницу Тарсану Тарасову!» Это было сказано про Олежку Борового, когда он еще не был секретарем Союза. А сейчас Майя Брык — лучшая подруга Борового.

Обычно Осинский выпускал Брык на трибуну, когда надо было кого-либо скомпрометировать в глазах общественности. Она усвоила манеру разговаривать с народом с трибуны якобы доверительно, по- свойски, что ж за беда, ежели с языка и сорвется крепкое словечко! Таких женщин, как Майя Брык, я давно называл: «Оно». Да она и была типичное «оно»: не женщина, не мужчина. Этакое бесполое существо.

В перерывах на собраниях ее всегда можно было увидеть в вестибюле рядом с курящими мужчинами. У нее и у самой во рту торчала беломорина. Я, будучи некурящим, обходил стороной эту шумную, окутанную едким голубоватым дымком компанию. Да и грубый, прокуренный голос Майи Брык почти ничем не отличался от голосов мужчин.

И вот «рубаха-парень» поднялась на трибуну. Роста она невысокого, из-за деревянного полированного ящика видна лишь ее растрепанная голова с ржавыми волосами. Как раз на уровне ее щеки виднелся стакан с водой.

Поэтесса тоже заговорила о перестройке, пожалуй, справедливо покритиковала московских литературных начальников, которые по-прежнему заботятся лишь о себе самих, напихали в издательские планы на пятилетку вперед свои избранные сочинения. О том, что Осинский, Боровой, Тарасов, Кремний Бородулин тоже всякими правдами и неправдами ухитрились пробить свои «избранные», она не сказала ни слова. А Осинский, Тарасов, Боровой уже не по первому разу издают свои собрания сочинений. Кстати, я сам видел в плане и однотомник избранного самой Майи Брык, хотя на издательских редсоветах работники книготорга и говорили, что ее поэтические сборники не раскупаются, мол, не надо новые книги поэтессы издавать, пока старые лежат в магазинах и на складах мертвым грузом.

Майю Брык группа Осинского всегда избирала в правление, ездила она делегатом и на писательские съезды, а там ее протолкнули в члены правления и Союза писателей РСФСР. Как бы отвечая моим мыслям, Брык назвала среди лучших литераторов Ленинграда первым Осинского, потом Бородулина, Борового, Тарасова, Кирьякова. И вдруг я услышал свою фамилию: поэтесса заявила, что будто в кошмарном сне она узнала, что Андрея Волконского хотят назначить в журнал заведующим отделом прозы. Неужели никого более достойного не нашлось у нас?

Майя Брык повернула свою круглую голову с ржавыми короткими волосами в сторону присутствующих на собрании начальников, дескать, мотайте на ус!

Я был ошарашен. Будь это мужчина, ей-Богу, подошел бы в перерыве и дал по физиономии. С какой стати меня оскорбили? Теперь мне стало понятно, о чем Брык шепталась с Осинским: о том, как покрепче лягнуть меня. Теперь, после ее слов, вопрос о моем назначении сам собой отпадет. Присутствующий инструктор обкома доложит по начальству, что кандидатура Андрея Волконского не пользуется поддержкой Союза писателей...

Вот так надо работать! Брык под дружные хлопки спустилась в зал. А ведь мы с ней почти не знакомы, и никогда никаких между нами конфликтов не было. Она числится в поэтессах, а я прозаик. И наши пути никогда не пересекались. Вот что значит групповщина! Приказали «лягнуть» Волконского, поднимается на трибуну «оно» и больно, как конь копытом, лягает! И я ничего с этим не могу поделать, буду сидеть и молчать... Впрочем, можно встать и уйти. Уйти совсем отсюда...

Я отлично знал, что все те мои знакомые ленинградские ребята, которых чуть ли не насмерть затравили Осинский и его группа, сейчас процветают в столице. Широко издаются, выступают в центральной печати, ездят за рубеж — в общем, зажили полнокровной творческой жизнью. В Москве-то, оказывается, куда легче дышится русскому писателю! И потом, мои знакомые литераторы, ставшие москвичами, хвалились, что в столице почувствовали себя людьми, а как литераторы вдруг стали сразу на три головы выше, чем были в Ленинграде...

Нет, я люблю свой неповторимый город, и никаким группам Осинского меня не выжить отсюда! А с групповщиной я буду и впредь бороться... Как, я еще не знаю, но буду! Нужно как-то сделать так, чтобы бедственное положение русских писателей в Ленинграде стало известно всей общественности. А Осинский отлично понимает это, потому-то его группа и контролирует все издательства, журналы, газеты, чтобы ничего наружу не просочилось правдивого об истинном положении дел в писательской организации. Здесь не напечатаю — может, в Москве пробью, но я обо всем напишу, чтобы читатели узнали, каково нам, русским, на самом деле здесь приходится...

И тут на трибуну поднялся Горохов. Он какое-то время молчал, шелестел клочками бумажек, зажатых в кулаке, потом медленно заговорил. Куда ему было до опытной говоруньи Майи Брык! Слова из Георгия Сидоровича с трудом лезли, будто во рту у него перегородка. Он часто откашливался, встряхивал головой, как конь ретивый, но постепенно его голос набирал силу, а то, что он не сладкоголосый болтун, наоборот, придавало его словам силу и достоверность, чувствовалось, что человек говорит о том, что у него наболело на душе. А говорил Горохов вот о чем:

— ...разворачиваю сегодня газету, читаю про Осинского, Бородулина, Конторкина, Минского и Киевского, какие они талантливые! Начинаю читать их книги, и меня берет оторопь: серость, безъязыкость, банальщина. Уж в этом я понимаю, все-таки профессионал, меня, как иного доверчивого читателя не проведешь. И каждый из них подается, как пострадавший в «застойный» период, а вот, дескать, сейчас получили эти литераторы возможность говорить в полный голос правду... Так они же в полный голос врали во времена Сталина—Хрущева—Брежнева! И в этой же газете их за это хвалили! Что же такое получается, товарищи? Кого обманывают? Осинский, Бородулин, Боровой, Тарасов были даже награждены за свое вранье, а теперь корчат из себя страдальцев!

В зале поднялся шум. Я видел, как Саша Сорочкин демонстративно заскрипел креслом, отпустил реплику, затем встал и вышел из зала. Майя Брык повернулась к Кремнию Бородулину и громко о чем-то заговорила.

И другие из группы Осинского возмущенно двигались, хлопали, как школьники, только не партами, а сидениями откидных кресел. Но Георгия Сидоровича не удалось сбить с толку, по-видимому, он уже, как и другие противники Осинского, давно раскусил эту манеру наших литераторов шуметь, скрипеть стульями, громко выражать свое возмущение, выходить из зала. Как бы там ни было, переждав шум, он спокойно продолжал:

— Или еще одно. Два года назад нам, как кота в мешке, привезли нового секретаря Союза писателей Геннадия Перова. Мы его никогда и в глаза не видели, не читали ни одной книжки, а его сразу в рабочие секретари! Тут же в двух издательствах вышли его книжки, толстый журнал напечатал новый роман о любви. Товарищи, есть тут кто-нибудь в зале, кто смог до конца дочитать эту пошлятину, чистой воды графоманию? Это ниже всякой критики. И что вы думаете? Тут же появилась в газете хвалебная рецензия Ефима Беленького, где Геннадий Перов назван чуть ли не классиком! Тут даже «Литературная газета» возмутилась и напечатала разгромную рецензию. Что же такое у нас делается? Кого обманывают? Это же мафия! Другого слова я просто не нахожу...

Последние слова Горохова потонули в диком шуме, в который вплетался и топот многих ног. Председатель Боба Нольский, сочувственно глядя на разбушевавшихся литераторов — правда, в зале было полно и не- литераторов, — не торопился навести порядок. Напустив на длинное лицо серьезность и приблизив к широкому рту микрофон, громко произнес:

— Товарищи, у Горохова еще одна минута... Потерпим?

Нольский за Осинского горой! На каждом собрании его хвалит, называет писателем первого эшелона. Правда, я не понял, что он имел в виду: Осип Осинский — локомотив, который тащит за собой целую вереницу серых пульмановских вагонов, набитых горлопанами и бездарями? Нольский, в сером костюме, при галстуке, с вьющейся седой шевелюрой, выглядел довольно внушительно. Длинное лошадиное лицо все время сохраняло озабоченное выражение. С него потом спросится, если он не осадит Горохова. Стоя, чтобы в зале видели, что он не дает оратору лишней минуты, Нольский постукивал указательным пальцем по циферблату своих часов. Весь вид его выражал вынужденную терпеливость, мол, он готов заткнуть рот Горохову, но у нас демократия...

— Мне стыдно быть членом такой писательской организации, как наша, — напоследок выпалил разгневанный Георгий Сидорович. — Когда-то Ленинград славился на всю страну громкими именами талантливых писателей, а теперь? Где они, таланты? Одна серость... Что, не нравится? Отвыкли с этой трибуны правду слышать? Болтаете о перестройке, а сами готовы любому, кто горой за нее, глотку перегрызть! Зачем вам перестройка, если вы и без нее жили в свое полное удовольствие! Но одного многим из вас не избежать: как только издательства перейдут на хозрасчет, вас не будут издавать, потому что книги многих из сидящих тут в зале и называющих себя писателями никто не покупает. Об этом сейчас толкуют работники книготорга на наших редакционных советах... Да, тут Майя Брык попыталась скомпрометировать Андрея Волконского, так это Моська лает на слона... Андрей Волконский — известный в стране писатель, его книги не купить, и в библиотеках они не стоят на полках. И хотя о нем последние годы не пишут и всячески зажимают после того, как он, вроде меня сегодня, выступил против Осинского и групповщины в нашем союзе, он, пожалуй, сейчас один из самых талантливых писателей в Ленинграде, да и не только в Ленинграде...

В зале опять поднялся шум, беспорядочные выкрики, дробный топот. Саша Сорочкин снова появился в зале, демонстративно прошел по проходу к первому ряду и, гневно жестикулируя обеими руками, выкрикнул:

— Регламент! Долой с трибуны! Хватит!

Польский тоже неистово колотил по графину с водой карандашом, красноречиво показывал на свои часы. Мне даже показалось, что он сейчас подойдет к трибуне и за рукав стащит с нее Горохова.

— ...Пора оценивать современных писателей по популярности их у читателей! — выкрикнул в микрофон Георгий Сидорович. — Наши-то воспетые критикой «короли» почти все оказались голыми! И верю, что придет время, когда с них спросится, за что они получали премии, ордена. За то, что помогали в застойные годы гробить настоящую талантливую литературу выпячивать на первый план себя?..

Под рев и топот зала Горохов сошел с трибуны. Некоторые что-то резкое выкрикивали ему в лицо, а другие, наоборот, вставали и жали руку, явно одобряя его выступление.

— Объявляется перерыв на пятнадцать минут, — пробился, наконец, сквозь шум и гам голос председателя. — После перерыва первым выступит Осип Маркович Осинский...

Честно говоря, я не ожидал такого от Горохова! Я послал записку, мне захотелось поддержать Гошу, но слова мне не дали. Это уже не в первый раз. Председательствующий знает кому нужно давать выступить... Опять же «своим».

С Георгием Сидоровичем мне тоже не удалось поговорить: на меня вдруг накатилась такая зеленая тоска, что я плюнул на все и ушел с собрания. Я и так знал, что Осинский двинет тяжелую артиллерию на штурм, вслед за ним выступят Конторкин, Бородулин, Сорочкин, Тодик и Додик... И все они накинутся, как яростные коршуны, на Горохова. И вряд ли кто осмелится вступиться за него. Самые известные писатели редко посещают эти сборища.

И все-таки молодец Гоша Горохов! Давно я не слышал в этих стенах такого смелого выступления. Чувствовалось, что он еще многое мог бы выложить, но ему не дали... Кстати, для Осинского время никогда не регламентируется. Он хозяин и говорить может, сколько ему вздумается. И Боба Нольский никогда не прервет его и не покажет на свои часы, дескать, пора и закругляться... И Саша Сорочкин будет сидеть тихо, как мышь, и зачарованно смотреть в рот своему шефу И попробуй кто-нибудь скрипнуть креслом или громко кашлянуть, тут же на него обратятся гневные взоры присутствующих. Что за чертовщина получается? Одним литераторам Союз писателей — мать родная, а другим — злая мачеха? Одни чувствуют тут себя, как дома, а другие — в гостях? До каких же пор такое будет продолжаться? И это происходит в наши дни, в годы великой перестройки в нашем обществе! Почему же перестройка обходит стороной наш Союз? Почему некоторым писателям, имеющим достоинство, собственное, а не групповое мнение, свою позицию, приходится так трудно в Ленинграде? Я не знаю ни одного русского писателя, которого бы экранизировал «Ленфильм», ни одной пьесы за последние годы не поставил ни один из театров. И там безраздельно властвуют Осинский и его компания. По телевизору показывают только их лица, по радио звучат их песни, радиопостановки по их произведениям. Секретари Союза писателей, тщательно подобранные Осинским, Тарасовым и Беленьким, верой и правдой служат им. Все прибрано к рукам, все контролируется. И разве можно допустить, чтобы в журнал пришел «чужой»? Например, я, Андрей Волконский? Ни в коем случае! Нам нужны только свои — таков закон групповщины. Помнится, когда много лет назад секретарем Союза писателей стал Тарсан Тарасов, то Вороньков упрекнул его, мол, он на все ответственные посты в Союзе назначил своих приятелей. Тарсан с обезоруживающей улыбкой протяжно, бабьим голосом ответил: «А зачем мне чужие, Алеша? Мне и нужны лишь свои! Был бы ты свой, я б и тебе дал должность...»

Воронькову — он сам об этом рассказывал, — как говорится, и крыть было нечем...

Я вышел на Кутузовскую набережную. Нева была тихой, чистой, будто впаянные в нее, молчаливо застыли на фарватере подводные лодки. Они уже были украшены разноцветными электрическими лампочками. Глядя на Литейный мост, по которому медленно полз сине-желтый троллейбус, я дал себе слово: не пойду ни на какую писательскую службу, хотя бы умирал с голода! Лучше буду выступать на бюро пропаганды художественной литературы перед читателями, за это тоже платят. И как член редсовета буду брать рукописи на рецензирование. Как-нибудь переживу трудные времена. Я верил, что владычество Осинского долго не продлится. Время-то другое! Да и многие русские писатели, которые раньше, склонив перед ним головы, помалкивали, теперь выпрямляются, становятся смелее. И примером тому нынешнее выступление Георгия Горохова.

Дожидаясь, когда на светофоре исчезнет красный человечек с растопыренными руками и ногами и вместо него появится похожий на кузнечика зеленый, я стоял на краю тротуара и смотрел на проносящиеся по влажному асфальту машины. Крыши зданий были окрашены в нежно-розовый цвет. На другой стороне улицы дежурили молодые люди с красными повязками дружинников и полосатыми жезлами в руках, неподалеку приткнулась к тротуару желто-синяя милицейская машина с мигалкой. Крепко взялись и за пешеходов работники милиции! Если раньше толпы валили через проезжую часть невзирая на красный сигнал, то теперь терпеливо ожидают зеленого, даже когда и машин не видно. И все-таки длительная и упорная борьба милиционеров с нарушителями дорожного порядка далеко еще не закончена: нет-нет и перебежит какой-нибудь торопыга дорогу в неположенном месте или пожилой пенсионер тупо, как танк, идет на красный свет, не обращая внимания на сигналы водителей.

В прошелестевшей черной «Волге» вроде бы мелькнуло лицо Термитникова. Он без шапки, редкие белые волосы с серебряным отливом чуть взъерошены на затылке. Алексей Павлович меня не заметил, его сумрачный взор устремлен вперед. Номера его машины я не знал, потому с полной уверенностью не мог себе сказать, что это был мой друг. Увидел бы меня — остановился, не проехал мимо. И потом, многие начальники похожи друг на друга. Даже сидят в персональных машинах одинаково: прямо, будто аршин проглотили, и взгляд у них рассеянно-отвлеченный. Прохожих вроде бы и не видят, мысленно углубившись в свои важные государственные дела. Интересно, Комлева из жилуправления так же сидит в «Волге»? Или у нее нет персональной машины?..

Не успел я переступить порог квартиры, как услышал настойчивый телефонный звонок. Не сняв грязной обуви, метнулся в свой крошечный кабинет и снял трубку.

— Але, ты дома? — услышал я до боли знакомый голос. И тут же возникло передо мной ее круглое лицо с небольшими глазами, пухлый розовый рот, аккуратный прямой носик...

— Ты что молчишь, Андрей? Не узнал?

Я не очень-то запоминаю голоса по телефону, но чуть гортанный мелодичный голос Светы Бойцовой я узнал бы из тысячи. А молчал я потому, что мне нечего было сказать.

— Ты не хочешь меня видеть? — со свойственным ей нахальством напирала она. — Я тут близко, у метро «Чернышевская», если хочешь, могу зайти...