Я проводил ее до метро «Чернышевская». День был пасмурный, небо висело над самыми крышами, холодный ветер заставлял прохожих прятать носы в воротниках зимних пальто. Лицо у Светы порозовело, в светло-серых глазах умиротворенное выражение. На нее никакая погода не действует, у нее свой внутренний микроклимат, ее барометр почти всегда показывает «ясно». Свете нужно на работу. Она заведует отделом верхней одежды в комиссионном магазине, всегда может вырваться, якобы в торг или на склад. Она подставляет мне губы, с улыбкой говорит:

— Я тебе позвоню... в понедельник, хорошо? Или во вторник. Мне все равно нужно в «Апрашку».

«Апрашка» — это «Апраксин двор», где помещается ее торг.

— Позвони, — повторяю я. Мне жаль, что она уезжает. Вместе с ней ушла от меня и кратковременная радость.

Шагая по шумному проспекту Чернышевского, я начинаю копаться в себе: почему я дрогнул и снова встретился с ней? Я же клялся, что этого больше не будет. Нет, я не жалею ни о чем. Ближе Светы все равно у меня никого нет, но она уже не моя, да и раньше-то вряд ли мне принадлежала... И меня не мучат угрызения совести перед Ириной Ветровой. Ирина последнее время снова отдалилась от меня. Мы изредка встречаемся, но прежней близости не ощущаем. По крайней мере я. Она всерьез взялась под бдительным руководством Александра Ильича за диссертацию. Может, зря я ее виню за отчужденность? Я никогда не считал ее очень уж умной, хотя и дурочкой Света никогда не была. Оказывается, меня она знает лучше, чем я сам себя. Ведь не я ее «достал», как теперь модно выражаться, а она меня: взяла и позвонила. У меня хватило бы характера не встречаться с ней всю оставшуюся жизнь. И она это знает. А какое у нее было уверенное выражение лица, когда мы шли по улице, — будто я ее собственность. И Ирина тут ни при чем. Будь у нас с Ириной самые наираспрекраснейшие отношения, я все равно бы Свету не послал к черту.

А стоит ли в чем-то упрекать себя, заниматься самоедством? Тебе было хорошо со Светой. Даже очень хорошо. И мысль, что у нее есть теперь муж, не остановила тебя, не отравила наслаждение, которое она подарила тебе. Чего же ты терзаешься? За что казнишь себя? Ты ждал ее звонка, потому и не смог повесить трубку. Ты ответил ей: «Приходи!» И она пришла, а раз так, нечего дурака валять. Жди теперь, когда в следующий раз позвонит. И снова начнутся дни и часы ожидания встречи, если раньше Света могла переночевать у меня, то теперь будет торопиться домой. Меня это будет бесить, вспыхнет чувство ревности. Только бы не опуститься до того, чтобы выпытывать у нее с кем ей лучше — со мной или с мужем?..

И все это называется жизнью? Карусель. Все движется по кругу. И никуда от своей судьбы не уйдешь. Сам виноват, надо было жениться на Свете. Одно время она очень хотела этого, даже подталкивала меня, а я, разочарованный семейной жизнью с Лией, упирался. И все же, если бы я на ней женился, может, все было бы иначе?.. Из милой, обаятельной девушки нужно было сделать жену, подругу. Иначе я не мыслил свою семейную жизнь.

Света представляла свою жизнь с писателем, как праздник: сплошные заграничные поездки, дома творчества, большие деньги, которые можно тратить направо и налево... А то, что вместо вожделенной Европы она поедет в глухую псковскую деревню Петухи и вместо праздничной беготни по фирменным магазинам будет стоять у плиты или часами стучать на пишущей машинке, ей и в голову не приходило. Жизнь с писателем, на которого не сыплются награды, премии, переиздания, — не такой уж рай. У настоящего писателя всегда на первом месте работа. А хорошо работать он может лишь в тиши, вдали от городского шума и суеты. Это лишь папа Хемингуэй мог сидеть за столом в кафе — в одной руке рюмка, а в другой карандаш — и строчить свои короткие рассказы с подтекстом. У нас, советских писателей, так не принято. Да и кафе таких уютных у нас нет. Проходной двор, забегаловка. Представляю, как бы удивился народ, если бы я приперся в вонючую столовку, занял грязный, с жирными пятнами стол и выложил на него пишущую машинку! Наверняка за сумасшедшего бы приняли.