Я прислонился к гранитному парапету и стал смотреть на Неву. Почему вода в ней всегда кажется жирной и тяжелой? Наверное, уже прошел последний лед, чайки кружили над сточными трубами, откуда выливалась беловатая мутная канализационная вода. Неподалеку удили окуней и плотву рыболовы. У одного были три длинные удочки и низкий складной стул, на котором он восседал. В трехлитровой банке плавали пойманные окушки. Рядом шумели машины, по Литейному мосту грохотали трамваи, а рыболовы, будто отгороженные от всего этого невидимой глухой стеной, жили в своем маленьком мире, ограниченном парапетом. На серой башне Финляндского вокзала черные стрелки круглых часов показывали четверть шестого. Дымчатая пелена над Невой была пронизана желтым неярким сиянием, над крейсером «Аврора» совершали свои плавные круги чайки. Их резкие крики доносились до меня. Я с удивлением прислушивался к себе: когда-то волнующие запахи весны будоражили меня, призывно манили в неведомую даль. Коснувшийся моих ноздрей запах талой воды вызывал в памяти неясные картины детства, когда мы, детдомовские мальчишки, после уроков вскапывали на подсобном участке землю, слушали песни скворцов. И хотя мне работа эта не нравилась, я все равно испытывал радостное ощущение свободы, что ли? Весна, ее пахучее дыхание наполняло меня, да и других ребят. Я видел, как то один, то другой, опершись на лопату, задумчиво вглядывался в даль. На нас на всех были одинаковые серые куртки и крепкие башмаки, но думали мы все по-разному.

Почему же сейчас я не испытываю былого волнения? Возраст? Или в моей жизни столько перемен, что ожидание новых уже не вызывает трепета? Но одно я почувствовал — это облегчение. Давившие меня заботы, настырные преследования Осинского, квартирные дела — все это показалось временным, мелким, не стоящим той затраты умственной и духовной энергии. У меня есть Петухи, где хорошо работается. И длинная цепкая рука Осипа Марковича Осинского уж туда-то не дотянется. Что такое русская деревня, он и представления не имеет, разве что из книг. Дачи Осинского, Беленького, Тарасова, Окаемова рядком стоят в Комарово: Их железные крыши усыпаны сосновыми иголками, зеленые заборы из металлической сетки отхватили по приличному куску чистого соснового бора. На этих тихих дачах решаются судьбы русских писателей... Здесь Осинский и его ближайшие соратники разрабатывают свои хитроумные ходы против нас. Как посильнее прижать в издательствах, как припугнуть смельчаков, выступивших против групповщины, а значит, против них. Сюда приглашаются издатели-иностранцы, которых обрабатывают за хлебосольным столом с выпивкой и закуской (есть, конечно, и икра с осетриной!). Вручаются им книги тех литераторов, которые верой и правдой служат Осинскому и Беленькому. И выдаются эти литераторы за надежду советской литературы. В ВААПе сидят свои люди, они тоже знают, кого рекомендовать для переводов в других странах. У них на столах список, составленный Оси неким. Да и за рубежом при каждом издательстве есть референты по советской литературе, из тех самых, которые перебежали туда раньше. Бывшие советские писатели, они там, на Западе, чем угодно занимаются, только не истинно творческой работой. Дело в том, что издатели не хотят печатать их серые книги, потому что их никто не покупает. И многие бывшие известные у нас писатели с горечью пишут, что на Западе их не хотят издавать. Оказывается, только в такой отсталой стране, как Россия, они могли быть членами Союза писателей и широко издаваться, а там, за рубежом — ищи другую работу, кому повезет, становятся референтами, редакторами. Вот и сводят «бывшие» с русскими известными писателями свои личные счеты. И там действует закон групповщины: своих проталкивают, рекомендуют, а «чужих» охаивают, замалчивают.

Что-то заставило меня поднять голову и взглянуть на Литейный мост. По нему медленно, как и через все мосты в Ленинграде, полз синий, с влажной крышей троллейбус. Наверное, вожатый боится, что при более быстрой езде «усы» с проводов соскочат. В синий бок троллейбуса с квадратными окнами, сквозь которые видны были бледные лица пассажиров, впечаталась красная «восьмерка». Какое-то время троллейбус и легковая машина двигались параллельно, затем «восьмерка» резко оторвалась от синей громады и понеслась но мосту. В машине сидели Ирина Ветрова и Александр Ильич Толстых. Золотистые волосы Ирины, ее тонкий профиль и круглую розовую физиономию ее шефа я из тысячи лиц бы узнал. Куда они поехали?

Ведь только что расстался со Светой, а уже ревную Ирину! Ну почему так устроен человек? Все ему мало, подавай и ту и эту...

А «той» и «этой» тоже подавай других... Опять карусель... Ну, мало ли куда они поехали? Может, по делам службы... Могут же после рабочего дня быть еще какие-нибудь дела? Вдруг где-то повысился уровень радиации? Может, они горят на работе, хотят план перевыполнить, прогрессивку и премиальные получить...

Рыболов вдруг соскочил со своего алюминиевого с брезентовым верхом раскладного стульчика, перегнулся через парапет и суетливо заводил длинным удилищем. Я видел его напряженное лицо, выпученные глаза. Уж не подвалило ли ему редкое здесь рыбацкое счастье? Подцепил килограммового окуня или щуку? И другие рыболовы побросали свои удочки и сгрудились возле счастливчика. Даже несколько прохожих, привлеченных необычной суетней, остановились и стали смотреть. Чувствуя, что он в центре внимания, рыболов в брезентовой куртке и высоких резиновых сапогах (это он, наверное, по привычке их надел: зачем сапоги, если стоит на асфальте, а в воду все равно с берега никогда не полезет?) приосанился, стал меньше дергаться. Я видел, как дрожала сверкающая тонкая жилка, конец бамбукового удилища согнулся, с жилки срывались бисерные капли. На успевшем загореть лице рыболова выделялся крупный нос с широкими ноздрями. Кого же он все-таки подцепил? У меня из головы даже выскочили Ирина с ее шефом. Такое впечатление, что рыболов тащит из глубины по меньшей мере пудового сома. Интересно, как он сможет вытащить наверх такую крупную рыбину? У него даже подсачека нет, да им с набережной и не дотянешься до воды.

И вдруг у тех, кто сгрудился вокруг удачливого рыболова, одновременно вырвался общий вздох или стон: на маслянистой черной поверхности показалось неестественно белое, похожее на футбольный мяч безглазое лицо человека. Очевидно, женщины, потому что вокруг раздувшегося шарообразного лица тонкими черными змеями медленно извивались длинные волосы.

Лицо Медузы Горгоны мелькнуло у меня в голове. То самое лицо, на которое не смели взглянуть греческие герои, ибо тогда сразу человек превращался в каменную глыбу.

Толпа росла возле растерянного рыболова, кто-то уже отделился от нее и побежал к застекленной будке на мосту, где виднелась голова милиционера. Я медленно побрел по набережной Робеспьера туда, где был тупик. Вот он, весенний сюрприз: вешние воды принесли откуда-то мертвеца! И рыболов с набережной подцепил его на крючок. А люди-то думали, ему повезло. Вспомнились знакомые еще со школьной скамьи стихи Пушкина: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца...»

Подходя к своему дому, я дал себе слово, что на все плюну и завтра же утром выеду в Петухи.