1

Врач прикладывал к груди и спине щекочущую чашечку стетоскопа, заставлял глубоко дышать, задерживать дыхание, приседать, потом приник к левой стороне груди волосатым ухом и надолго замер в неудобной позе. Вадим Казаков, скосив глаза, видел коричневую бородавку на шее врача, на макушке обозначилась розовая плешь, кустики волос у майора медицинской службы Тарасова завивались на шее в маленькие кольца, от него пахло лекарствами и одеколоном «Шипр».

Вадим перевел взгляд на окно, до половины замазанное белой масляной краской. В госпитальном парке возвышались черные деревья, на ветках набухли почки, между голыми вершинами ярко синел кусок неба. На ветке липы трепыхался на ветру изодранный бумажный змей с хвостом из мочала. Внимание Вадима привлекла синица, сидевшая на обломанном суку и раскрывавшая клюв, — песни ее не было слышно, но можно себе представить, как жизнерадостно заливается птица, зазывая к себе подружку…

Вадим вдруг вспомнил Люду Богданову, полную голубоглазую блондинку. Она носила длинную плиссированную юбку, телесного цвета капроновые чулки и блестящие резиновые боты. Люда была на шесть лет старше его, познакомились они в училище на танцах.

Старшина роты, увидев их в городе вместе, потом сказал, что она вовсю крутила любовь с Дьячковым, в прошлом году закончившим училище. В клуб приходили девушки, которые не прочь были выйти замуж за будущих летчиков, каждый выпуск уменьшал количество невест в Харькове, но вот голубоглазой Люде Богдановой пока не везло, старшина говорит, что она в клубе — ветеран, проводила три или четыре выпуска, и разлетелись соколами ее бывшие кавалеры!

— Где же ты, голубчик, подцепил этот чертов ревматизм? — оторвавшись от его груди, ворчливо спросил врач. Лицо его было недовольным, расплющенное ухо порозовело.

— Не помню, — ответил Вадим.

— Позволь тебе, голубчик, не поверить, — хмыкнул Тарасов.

Вадим прекрасно помнил ту страшную осеннюю ночь, когда каратели загнали их в Гнилое болото. Строчили автоматы; тяжко ухали снаряды; разбрызгивая вонючую жижу, визжали осколки мин, злобно лаяли овчарки, но даже они не решались лезть в холодную воду. В довершение всего над партизанским лагерем разгрузились пять немецких бомбардировщиков. Тогда погибло много людей, убило наповал осколком Василия Семенюка — отчаянного командира разведки партизанского отряда Дмитрия Андреевича Абросимова.

Вадим и Павел просидели по горло в ржавой воде не один час, уже не чувствуя холода. Потом три дня искали своих. Случилось это в октябре 1943 года, а в конце ноября в Андреевку вступили передовые отряды Красной Армии.

Невыносимая боль прихватила его на третий день после освобождения. Сначала заныла опухшая голень, потом боль перешла в коленный сустав, поднялась к бедру, температура подскочила до сорока, он искусал губы, чтобы не кричать от боли. Ефимья Андреевна поила его травяными настоями, закутывала в овчину, велела пластом лежать на голых горячих кирпичах жарко натопленной русской печки. И все-таки его положили в военный госпиталь в Климове. После лечения он надолго забыл про свой ревматизм. Медицинская комиссия при поступлении в авиационное училище не обнаружила ничего, и Вадим уже считал себя полностью здоровым человеком. И вот через пять лет, на последнем курсе, проклятая хвороба снова властно напомнила о себе. Ночью курсантов подняли по тревоге, моросил липкий холодный дождь. Одетые по-походному, с полной выкладкой, они сначала бежали вдоль железнодорожных путей, потом по команде ползли к холму. Шинели намокли, в сапогах хлюпало… На следующий день появилась боль в голени, потом в другой, скоро перебралась в коленный сустав…

— Придется тебя комиссовать, голубчик, — садясь за белый стол и открывая историю болезни, произнес врач. — У тебя наверняка был ревматизм, а это штука коварная! Спрячется куда-нибудь подальше и годами ждет своего часа… И обнаружить его очень трудно. Прошел же ты медкомиссию? Где-то сильно простыл — ревматизм и дал себя знать. Полизал суставы, а потом укусил твое сердечко, голубчик. И заработал ты типичный ревмокардит. А знаешь, что это такое?..

Вадим его не слушал: страшное слово «комиссовать» потрясло его, лишило дара речи. Он смотрел в окно и вместо одной синицы видел две, три… Этой осенью ему присвоили бы звание лейтенанта ВВС! Он так мечтал стать летчиком! Закончил седьмой класс, сдал экзамены на «хорошо» и «отлично», спасибо Василисе Прекрасной — это она его подготовила для поступления в училище. И теперь все насмарку из-за какого-то дурацкого ревмокардита?! Да он почти здоров, правда, иногда по вечерам сердце жмет, но это быстро проходит. Перед поступлением в училище строгая медицинская комиссия ничего у него не обнаружила, — разумеется, про перенесенный ревматизм он врачам и не обмолвился.

— Я здоровый, — выдавил он.

— Не всем же быть летчиками? — Не глядя на него, Тарасов что-то быстро писал в историю болезни. — Если будешь следить за своим здоровьем, проживешь сто лет… Никто тебя в инвалиды не записывает, но с летным училищем тебе, голубчик, придется распрощаться. Да ты не паникуй, Вадим, столько прекрасных профессий на свете! Найдешь еще дело себе по душе.

Потом было несколько бессонных ночей на госпитальной койке, он изучил высокий побеленный потолок и, закрыв глаза, помнил, где на нем какая трещинка, полоска, выбоинка… Решение ВКК было категоричным: «В мирное время не годен к военной службе, в военное — ограниченно годен к нестроевой». И вот он с медицинской карточкой, демобилизационными документами, билетом до Андреевки стоит с Людой Богдановой на перроне под большими круглыми часами огромного харьковского вокзала.

Глаза у Люды грустные, ветер колышет ее плиссированную юбку, к резиновому боту прилепился ржавый прошлогодний листок.

— Не получилось из меня графа Монте-Кристо, придется переквалифицироваться в управдомы…

— Зачем в управдомы? — принимает его слова за чистую монету девушка. — Иди лучше в артисты.

— В артисты? — ошарашенно смотрит он на нее.

— Ты хорошо Есенина читаешь, — улыбается она. — У тебя выразительное лицо, приятная улыбка. Вот только нос толстоват. Может, еще открытки с твоим портретом будут в киосках продавать…

Когда-то в партизанском отряде под хоровую песню «Было у тещи семеро зятьев… Ванюшенька-душенька любимый был зятек…» Вадим чертом выскакивал в длинной красной рубахе, подпоясанной веревкой, и начинал лихо отплясывать на полянке. Но когда вечерами запевали у костра в лесу, на него шикали: мол, не вылезай, фальшивишь… А петь ему нравилось. Бывало, Абросимов первым заводил песню, а остальные подхватывали. Где сейчас Павел? В Андреевке или тоже куда-нибудь подался? Он мечтал стать учителем, а Вадим уговаривал его вместе поступать в авиационное училище…

— Вадик, скажи, ты женился бы на мне? — спросила вдруг Люда.

— Нет, — рассеянно ответил тот, думая о своем.

Голубые глаза Богдановой потемнели от обиды, она секунду молчала, потом швырнула ему в лицо:

— Чего же ты тогда ходил ко мне? Слова красивые говорил? Все это вранье?

— Ты мне нравишься…

— Хоть бы из вежливости пригласил поехать с собой, — сказала она. — Конечно, я бы никуда не поехала, но…

— Я и сам, Людочка, не знаю, куда мне ехать, — вырвалось у него. — Или с милым рай и в шалаше?

— Моя подружка вышла замуж за курсанта вашего училища, пишет, что он уже капитан, у них родились двойняшки…

— А почему бы мне действительно на тебе не жениться? — произнес он, задумчиво глядя на нее.

— Женись, — смягчилась она. Видно, это слово магически подействовало на нее.

— Поедешь со мной в Андреевку?

— Куда-куда?

— Есть такой небольшой поселок, со всех сторон окруженный бором, там растут белые грибы, черника, малина… Наймусь в лесничество, будем жить на берегу синего озера, приручим лося, будем зимой на нем кататься…

— Из Харькова в какую-то Андреевку? — нахмурилась Люда. — Ты что, меня за дурочку принимаешь?

— Ты умная, Люда, — усмехнулся Вадим. — Плюнь на меня! Еще найдешь ты своего летчика и улетишь с ним аж на самые Курильские острова!

— Если бы ты был летчик… — мечтательно улыбнулась она. — Другая моя подруга, Варя, тоже вышла замуж за летчика.

— Летчик… воздушный извозчик! Знаешь, кем я буду?

— Знаю. Управдомом, — насмешливо отрезала Люда.

— Милиционером! — вдохновенно заявил он. — Буду дежурить в городских парках и выслеживать парочки, которые грешат на скамейках, буду безжалостно их штрафовать! Молодые люди должны венчаться в церкви, как говорит моя бабушка, и спать в постелях…

— Ты на что намекаешь? — холодно спросила Люда.

— А может, мне пойти в попы? — невинно заглянул ей в глаза Вадим. — Отпущу длинные волосы и бороду, стану венчать молодых, крестить в купели новорожденных, отпевать покойников… А ночью читать у гроба Библию и заучивать псалмы… — Он поднял глаза к небу: — Раба божья Людмила, ты веришь в господа бога?

— И я с этим человеком потеряла целый год! — с сожалением посмотрела на него девушка. — У тебя и на грош нет серьезности.

— Встань на колени, Людмила-аа-а, и я отпущу тебе грехи-и твои-и-и… Аминь!

— Ну и болтун! — Девушка бросила на него презрительный взгляд, потом повнимательнее взглянула на него: — Вадим, ты никак плачешь?

— Я? Плачу?! — неестественно громко рассмеялся он. — Пылинка от паровоза попала в глаз… Чтобы я плакал-рыдал? Такого никогда еще не бывало, женщина! Из меня, как из камня, слезу невозможно выдавить…

Он яростно тер рукавом зеленого кителя глаза, однако закушенная нижняя губа заметно дрожала, а глаза предательски блестели влагой.

— Я ни о чем не жалею, Вадим, — почуяв женским сердцем его дикую неустроенность и тоску, мягко заговорила девушка. — Мне было с тобой очень хорошо, весело… У тебя все еще устроится в жизни. Ты напишешь мне, да? Напишешь?

Высоко в небе прочертил кружевную белую полосу реактивный самолет. Вадим долго смотрел вверх, серебряный крестик исчез, растворился в глубокой синеве, а полоса ширилась, расползалась. Вдоль нее, медленно взмахивая крыльями, летел клин каких-то птиц, то ли гусей, то ли гагар.

— Ты хотела бы быть птицей? — взглянул на девушку Вадим. — Тебе когда-нибудь хотелось улететь далеко-далеко? Улететь и не возвращаться?

— Птицы ведь возвращаются…

— То птицы… — снова громко рассмеялся Вадим. — Птицы подчиняются своему инстинкту, а человек должен уметь подавлять первобытные инстинкты… — Он перевел взгляд на медленно приближающийся по второму пути маневровый. — Как ты думаешь, кто сильнее — я или эта железная громадина?

И прежде чем девушка успела ответить, Вадим спрыгнул на пути, перебежал на второй путь и, широко расставив ноги в кирзовых сапогах, в упор уставился на заслоняющий всю перспективу локомотив.

— Вадим! — вскрикнула Люда, но он даже головы не повернул.

Зашипели тормоза, паровоз раз дернулся, другой и с лязгом остановился. Машинист, до половины высунувшись из будки, грозил кулаком и ругался, белый пар медленно окутывал переднюю часть паровоза, Вадима. Машинист уже спускался с подножки, когда Вадим ловко вспрыгнул на перрон, схватил девушку за руку и бегом увлек за вокзал. Люди оглядывались на них. У Люды было белое лицо, руки безвольно повисли.

— Ты сумасшедший, — придя в себя, сказала она. — Он мог раздавить тебя!

Он смотрел мимо нее и все еще видел приближающуюся лоснящуюся черную громаду паровоза, наклонную красную решетку перед передними колесами, струйки белого пара и блестящую фару у трубы. И еще врезалась в память длинноносая масленка, стоявшая в выемке у правого буфера.

— Страшно было? — заглядывала в глаза девушка.

— Что это на меня нашло? — растерянно проговорил Вадим. — Страшно, говоришь? Не знаю… Глупо это. И машиниста напугал…

— Вадим, а где твой чемодан?

— Чемодан? — непонимающе взглянул он на нее. — А это был не мой чемоданчик…

— Чей же?

— Вспомнил старую песню, — улыбнулся Вадим. — Где же мой чемодан с сухим пайком на три дня?

Они вернулись на перрон, к той самой скамейке, у которой стояли. Чемодана не было.

— Украли! — ахнула Люда. — Вот люди! Надо в милицию заявить.

— А вот и мой поезд, — кивнул на приближающийся пассажирский Вадим.

— Вот, возьми, — торопливо сунула ему в руку потертый кошелек девушка. — Тут немного, но на дорогу-то хватит.

— Если не найдешь своего летчика на земле или в небе, то приезжай ко мне в Андреевку, — сказал Вадим.

Лишь когда пассажирский тронулся, девушка вспомнила, что адрес не взяла. Она было бросилась вслед за уплывающим вагоном, но тут же остановилась, смахнула платком слезу, помахала рукой стоявшему рядом с проводницей Вадиму и прошептала:

— Прощай…

А он еще долго, выгнувшись дугой, свешивался со ступенек и что-то кричал, но ветер относил его голос в сторону, а нарастающий железный грохот все заглушал.

 

2

Вадим в сиреневой майке и сатиновых спортивных шароварах колол у сарая дрова. Водружал на широкий чурбак сосновую чурку и, размахнувшись колуном, раскалывал ее, как ядреный орех. Когда получалось с первого раза, он улыбался, если же колун увязал в неподатливой древесине, чертыхался и бил кулаком по топорищу, высвобождая его. Черные волосы Вадима спустились на высокий влажный лоб, светло-серые глаза с зеленоватым ободком блестели. Ему нравилось колоть дрова, слушать, как со звоном разлетаются от мощного удара поленья, вдыхать терпкий запах сырой древесины.

Утреннее солнце ярко светило, но было еще прохладно. В двух скворечниках поселились скворцы, они то и дело озабоченно улетали и скоро возвращались, принося в новые домики, прибитые к липам у забора, сухие травинки, перышки. Вадим, как только приехал в Андреевку, первым делом сколотил скворечники — об этом он подумывал в военном госпитале, слушая на железной койке скворчиные песни.

Вадим Казаков принадлежал к породе тех счастливых людей, которые не умеют подолгу терзаться и расстраиваться. Не любил он и паниковать. Он мечтал стать летчиком еще там, в партизанском отряде. Для него был праздником каждый прилет самолета с Большой земли. Мальчишка не отходил от пилота, ловил каждое слово. Ему казалось, что это люди особенные.

Живя в землянке, Вадим очень тосковал по свободе, простору. А что может быть свободнее и просторнее чистого неба?..

Потом Харьков, авиационное училище, первые прыжки с парашютом, строевая и караульная службы, краткосрочные увольнительные в город, когда курсанты зубным порошком начищали бляхи ремней и латунные пуговицы. А каким франтом в летной форме приезжал он к родителям в Великополь!..

Еще в госпитале он стал внушать себе, что жизнь не кончается, верно говорит врач, что на свете много разных профессий. Неужели он себя не найдет на «гражданке»? Помогали книги, которые он залпом прочитывал, вспоминался партизанский отряд, где приходилось каждый день рисковать жизнью. Тогда не думалось о смерти, хотелось дождаться победы и увидеть над головой чистое солнечное небо без гула моторов бомбардировщиков, белых вспышек зенитных снарядов, багрового зарева над бором, где грохотала артиллерия. «Гражданка»… Это значит не вскакивать чуть свет по команде дневального, не становиться в строй, не отдавать честь офицерам, не стоять с автоматом в карауле.

Неужели он так испугался «гражданки», что чуть было не попал под паровоз? Что его тогда толкнуло на этот дикий, безумный поступок? Насмешливый тон Люды Богдановой? Или злость на свою болезнь? Случалось, и раньше Вадим совершал необдуманные поступки, рискуя головой. Хотелось приятелям и, главное, самому себе доказать, что он не трус, способен на подвиг. Но какой же это подвиг — лезть под приближающийся паровоз?! Не затормози вовремя машинист — и его, Вадима, уже не было бы на белом свете… И все-таки где-то в глубине души он верил, что в самый последний момент соскочил бы с рельсов. Уж если его пощадила немецкая пуля, то какой смысл погибнуть по собственной воле? Вспоминая порой о пережитом, Вадим ненавидел себя за тот случай на харьковском вокзале. Может, тогда он впервые понял, что жизнь — это слишком драгоценная штука, чтобы вот так ею попусту рисковать…

Боль в суставах давно прошла, но появилось новое, незнакомое ощущение собственного сердца: оно покалывало, громко стучало ни с того ни с сего, а иногда будто останавливалось. Вот и сейчас, намахавшись топором, он чувствовал легкие уколы, будто кончиком иглы прикасаются к сердцу. Это неприятное ощущение вызывало досаду, однако он не бросал колун и, лишь когда в груди застучало так, что он услышал, опустил его и с минуту стоял среди наколотых поленьев, прислушиваясь к себе. Неужели это теперь на всю жизнь? Майор Тарасов сказал, что можно спортом заниматься, лучше всего настольным теннисом, а вот бег на длинные дистанции не рекомендуется. И действительно, после хорошей пробежки он стал задыхаться и неприятная одышка еще долго не отпускала. И все равно он верил, что справится с недомоганием. Ему всего двадцать лет! Два спортивных разряда, полученные в училище. Черт побери, думал ли он когда-нибудь раньше, что в груди есть такой сложный орган, как сердце? Да и кто думает об этом, когда сердце здоровое? Никто его не ощущает, будто его и нет в груди… А он, Вадим, теперь постоянно будет ощущать свое сердце, и как ни обидно, но придется с этим смириться.

Покалывание прекратилось, и он с некоторой осторожностью глубоко вздохнул раз, другой. Эти покалывания не вызывали у него страха, наоборот — досаду, злость на самого себя: почему именно с ним приключилось такое? Тарасов сказал, что не только бегать нельзя, но и курить и выпивать… Вадим не курил, в партизанском отряде начал было баловаться, но, кроме тошноты и головной боли, ничего не испытывал от курения. А Павел Абросимов втянулся и курил наравне со взрослыми, иногда даже сухие осиновые листья. Выпивка тоже не доставляла радости: головная боль по утрам, тошнота до позеленения в глазах, не говоря уж о том, что какая-то подавленность не проходила иногда день-два. Казалось, он совершил нехороший поступок, ему было стыдно смотреть людям в глаза, хотелось забраться куда-нибудь подальше от всех и казнить себя за эту глупость.

На забор взлетел рябой, с золотистым хвостом петух и горласто прокукарекал, на него, щуря узкие глаза, смотрела пригревшаяся на досках серая кошка, со стороны Шлемова нарастал шум прибывающего товарняка. Легкий ветер принес из леса запах смолистой хвои, ржавых листьев и прошедшего дождя. И этот волнующий запах весны вдруг наполнил Вадима чувством необъяснимого счастья, хотя радоваться, казалось бы, совсем нечему. Счастье распирало грудь, хотелось сорваться с места и, не обращая внимания на предостережения майора Тарасова, помчаться по лесной тропинке вдоль дороги в Кленово… Лес еще голый, далеко просвечивает, — наверное, видно будет, как меж сосновых стволов замелькают бурые вагоны товарняка…

— Тебе бы, Вадик, бороду — и был бы ты вылитый дедушка Андрей Иванович, — вывел его из задумчивости ласковый голос соседки Марии Широковой. Она уже давно смотрела из-за ограды на юношу.

— Пишет Иван? — спросил Вадим.

От Ефимьи Андреевны он узнал, что Иван служит на Балтике, а Павел Абросимов в этом году будет поступать в Ленинградский университет. С Павлом они изредка переписывались, но о демобилизации Вадим не написал ему. Он даже родителям ничего не сообщил о неожиданной перемене в своей судьбе. Из Харькова прямым ходом прибыл в Андреевку. Единственный человек, которому ему захотелось рассказать все, была бабушка Ефимья Андреевна. Шлепая деревянной ложкой на черную сковороду жидковатое тесто, она говорила:

— Димитрий мой — военный, батька твой был военным, сам мальчонкой пороху в отряде понюхал, вон боевые медали заслужил… А не судьба, значит, сынок, быть командиром. Да и ладно. Оглянись кругом — сколько эта война зла-то земле принесла? Кто же будет все порушенное подымать? У нас, в Андреевке, и то с утра до вечера топоры стучат, а что во всей Расее-матушке деется? Была бы голова да руки, а дела тебе на нашей земле всегда найдется…

Широкова рассказывала про морскую службу своего Ванюшки, сетовала, что на флоте подолгу служат, а без мужских рук тяжко двум бабам, дочь работает в больнице санитаркой, корову так после войны и не купили, зато держат пару коз, — если Вадим хочет, она, Широкова, принесет вечерком молока…

Вадим отказался: он козье молоко не любил. Болтовня соседки отвлекла его от мрачных мыслей, снова внезапно нахлынувших вместе с гулкими ударами сердца.

Андреевка казалась вымершей. Некогда шумный, всегда наполненный голосами, дом Абросимовых опустел. Маленькую комнату бабушка сдавала квартирантам, сейчас у нее жила молодая акушерка, но Вадим ее еще не видел: уехала на какие-то курсы в Климово.

— На побывку сюда приехал, бабку навестить? — спросила Широкова.

— Скворцов послушать, — улыбнулся Вадим. — Наши скворцы самые голосистые.

— Говорили, ты на летчика пошел учиться? — не отставала дотошная соседка, — Я про то и Ванюшке своему отписала.

— Артист я, — ответил Вадим.

И вдруг подумал: а почему бы ему не стать артистом? Все говорили, что у него к этому способности. В училище он тоже участвовал в художественной самодеятельности, читал со сцены басни Крылова, играл в драматических постановках, даже пел в хоре, правда, недолго: сначала его поставили на задний ряд, а потом вообще попросили со сцены… Драматическому артисту необязательно петь, он произносит монологи, подает реплики, участвует в мизансценах… Все эти слова, которые он произносил про себя, завораживали, волновали. Была не была! Приедет в Великополь, пойдет в театр и попросит главного режиссера, чтобы он его послушал.

— В роду Абросимовых артистов вроде не было…

— Вот и будут, — уже увереннее заявил Вадим. — Может, мои портреты в киосках будут продавать… Хотите, деда Тимаша изображу?

Вадим разлохматил черные волосы, сгорбился, закряхтел, зашлепал губами. Поблескивая на соседку озорными глазами, прошелся до калитки, сделал вид, что пьет из горлышка, вернулся заплетающейся походкой, сипло затянул:

— Хазьбулат удалый, востра сабля-я твоя-я-а… Не болела бы грудь и не ныла душа-а-а…

— И верно, Тимаш! — рассмеялась тетя Маня. Еще нестарое лицо ее оживилось, черные глаза повеселели. — Может, тебя, Вадя, будут в кино снимать?

— Ну, до кино еще далеко, — ответил Вадим. — Наверное, учиться надо…

Учиться на артиста ему не хотелось, — где-то читал, что некоторые нынешние знаменитости пришли на экран прямо с производства. Работали на заводах, фабриках, участвовали в художественной самодеятельности, а потом стали знаменитыми артистами.

— Надо же, артист! — улыбалась соседка. — Андрей Иваныч смолоду, бывало, подвыпивши начнет чудить, так люди со смеху покатывались! Говорю, Вадя, весь ты в деда, царствие небесное, вот был человек!

Вадим от родственников слышал, что соседка — он называл ее тетя Маня — не давала проходу Андрею Ивановичу: бегала к путевой будке, чтобы перехватить его во время обхода участка, поджидала за клубом, когда он возвращался с охоты, не отходила от забора, когда Абросимов работал во дворе. Муж ее, Степан Широков, отравленный газами в первую мировую, рано умер, а Андрей Иванович с девичьих лет ей был по сердцу. Все удивлялись: как такое терпела Ефимья Андреевна? Ни разу не устроила соседке скандал, не обозвала ее нехорошим словом, да и мужа никогда не попрекала. Правда, что у нее было на душе, про то никто не знал.

Мария Широкова и сейчас выглядела не старухой, хотя лет ей и много, наверное, за пятьдесят. Черные хитрые глаза молодо блестят, не огрузла, вот только руки от сельской работы покраснели да потрескались. Из-под ватника выглядывала теплая морская тельняшка, на ногах заляпанные грязью резиновые сапоги.

— Тетя Маня, не продадите мне тельняшку? — попросил Вадим.

— Родный ты мой, — заморгала глазами соседка, — тельняшку? Да я тебе и так дам, Ванечка три штуки прислал…

— Вот спасибо! — обрадовался Вадим, хотя и сам не знал, зачем ему вдруг понадобилась тельняшка, — слава богу, не желторотый юнец, как говорится, без пяти минут был бы офицер… Просто вспоминалась юность — широченные клеши, тельняшки, наколки…

Он машинально бросил взгляд на тыльную сторону ладони, где был выколот аккуратный самолетик. Раньше он гордился наколкой, выставлял ее напоказ, а на последнем курсе авиаучилища старался прятать под рукав гимнастерки или кителя. Сделал глупость, теперь всю жизнь расплачивайся! Впрочем, не у него одного наколка, — помнится, Иван Широков выколол себе на предплечье якорь, обвитый змеей, а Павел Абросимов не поддался дурному поветрию, хотя приятели и насмехались над ним: дескать, боли испугался?.. Самолетик, конечно, можно свести, но рубец все равно останется, — стоит ли, раз совершив глупость, второй раз ее повторять?..

— Зайдешь, Вадя, или принести тебе тельняшку?

— Может, вам чего по дому сделать? — предложил Вадим. — Дров поколоть или забор подправить?

— Крыша в сенях течет, родный, — пригорюнилась Широкова. — И толь есть, да вот залатать некому, ох как без мужика-то тяжело! Все сама, все сама…

Увидев на крыльце Ефимью Андреевну, — Вадим знал, что они недолюбливают друг друга, — сказал:

— Вечером починю, вернусь с кладбища и починю!

— Щи на столе, — пригласила обедать бабушка. — С чем будешь есть блины — с маслом или со сметаной?

— Как здоровьичко, Ефимья Андреевна? — осведомилась Мария Широкова.

— Охапку дров принеси, — даже не взглянув в ее сторону, распорядилась бабушка.

Когда она скрылась в сенях, Широкова поправила на голове платок, завздыхала, покачала головой:

— Туга стала на ухо Ефимья-то… Все война проклятая! Бомбы-то падали людям чуть ли не на головы, — а сама зорко вглядывалась в Вадима: не смекнул ли он, что она для Ефимьи Андреевны пустое место?

— Дед Тимаш говорит: «Чаво надоть — усе сечет, а чаво не надоть — ни гу-гу», — изобразил старика Вадим.

— Андрей Иваныч тоже любил подкузьмить Тимаша, — заливалась мелким смехом соседка. — Кажись, в масленицу, в тот год, как попа на поминках споили, обрядился в саван, козлиные рога к голове приделал и к деду ночью пожаловал… А тот хоть бы чуточку испужался, говорит: «За душой притащился? Так бери ее задешево: кажинный день на том свете выставляй мене по бутылке беленькой…»

Вадим дальше не стал слушать, набрал дров и пошел в дом, где на столе, застланном старой клетчатой клеенкой, белела на тарелке аппетитная горка блинов, которые так умела печь лишь Ефимья Андреевна.

 

3

Яков Ильич Супронович, сгорбившись, сидел на низенькой деревянной скамейке у своего дома и дымил самосадом, на ногах серые подшитые валенки, на плечи наброшен зеленый солдатский ватник, нежаркое солнце припекало большую лысину, глубокие морщины и густые седые брови делали его лицо суровым и печальным. Желтые щеки обвисали у подбородка, под бесцветными глазами в красных прожилках набрякли мешки. Нездоровый вид был у Якова Ильича. Он задумчиво смотрел на Тимаша, который ловко строгал рубанком на верстаке белую доску. Курчавая стружка лезла из рубанка и, закручиваясь в кольца, сама по себе отрывалась и падала к ногам старика. Тимаш в полосатом, с продранными локтями пиджаке и широких солдатских галифе наступал на хрустящую стружку сапогами. По привычке он что-то рассказывал, щурясь на ослепительную доску, ласково проводил по обструганному месту шершавой коричневой ладонью. Несколько готовых досок были прислонены к стене, на одной из них грелась на солнце крапивница.

Яков Ильич не слушал старика, он думал свою тяжкую думу. От крепкого самосада першило в горле и пощипывало глаза. Врач сказал, что курить вредно, а что сейчас Якову Ильичу не вредно? Жирное и сладкое есть нельзя, выпить — упаси боже, спать на левом боку — сердце жмет… Вызывали в Климове, в райотдел НКВД, вот и жмет сердце. Сколько дел натворил непутевый Ленька! А теперь батьке покоя не дают, спасибо, что самого не посадили… Наверное, пожалели по старости, да и старший, Семен, отличился в партизанах, орденом награжден, — тоже засчиталось… Двух сыновей вырастил, и оба такие разные, а когда-то рядышком бегали по питейному заведению с подносами и улыбались клиентам… Когда это было?..

— …Ясное дело, утек с басурманами на чужбину твой Ленька-то, разбойник, — говорил Тимаш. — Че ему тута было делать? Сразу бы к стенке, а то и в петлю. Он и сам был лют на расправу. Сколько раз грозился меня на сосенке вздернуть… Ты уж прости, Яков Ильич, а младший сынок у тебя уродился говенный. Не чета Семену. В одном гнезде, а птенцы разные… Может, Леньку кукушка серая тебе подкинула?

— Какая кукушка? — кашлянув, спросил Супронович.

— Дмитрий-то Андреич локти кусал, что Леньку упустили… И Семен твой толковал: мол, рука не дрогнула бы родному брату пулю промежду глаз влепить!

— Ну ты, борона без зубьев! — прикрикнул Яков Ильич. — Борони, да знай меру. Про кукушку какую-то выдумал.

— Ты, Яков Ильич, на меня не покрикивай, — ухмыльнулся в бороду Тимаш, продолжая строгать. — Было время, боялись тебя, а теперя ты — пугало огородное, сиди на завалинке, как копна прошлогодняя, и помалкивай себе… Греет солнышко — ты и радуйся жизни, а горло, милок, не дери. Тебя и несмышленые ребятишки не боятся. Кто ты теперя? Родной отец врага народа. Моли бога, что Советская власть тебя в живых оставила. Ленька Ленькой, а у тебя тоже рыльце в пушку… Кто одежей убитых да повешенных торговал? Покойничков-то я, милок, в землю зарывал, так они все были голенькие, в чем мать родила. Твой Ленька-то приказывал мне раздевать их, — понятно, кто получшей был одет, — мол, неча добру пропадать… Может, оно и верно, но дело-то это греховное, не христианское. А вспомни, как ты перед зелеными и черными мундирами на задних лапках стоял. Небось оттого и согнуло твою спину, что много кланялся. Хучь ты и прожил всю жизнь в достатке, не завидую я тебе, Яков Ильич: на старости-то лет сидишь у разбитого корыта, люди здоровкаются, правда, с тобой, но то, что ты оккупантам прислуживал, до смерти не простят. Все говорили, мол, умный ты, хитрый, а в чем же твоя хваленая хитрость да ум? Дети от тебя отвернулись, внуки стыдятся твоей фамилии, да и богатство твое — фью! — накрылося… Копил, копил, а такие же бандюги, как твой Ленька, и ограбили. Когда прижали к стенке и нож к горлу приставили, небось сам тайничок с золотишком да каменьями показал, а?

Жестокие слова старика камнями падали на лысую голову Супроновича, и что ни слово — истинная правда. И никогда не думал Яков Ильич что у правды такой зловещий оскал, как у смерти. Будь она проклята, эта правда, вместе с Тимашем! И какого дьявола он позвал его стол для летней кухни мастерить! Да разве раньше этот пьянчужка посмел бы такое ему говорить? Сколько раз из питейного заведения сыновья выкидывали Тимаша, как мешок с гнилой картошкой, на двор! И за человека-то его Яков Ильич не считал, а вот он жив-здоров, похваляется, что за какие-то заслуги перед партизанами медаль должен получить…

От досады аж дыхание перехватило, на глазах выступили злые непрошеные слезы… Больше всего жаль драгоценностей. Всю жизнь копил золото, кольца с камнями, перстни, серьги, знал, что эти вещи всегда и везде будут в цене. Бумажные деньги — тьфу! Меняется власть — меняются и деньги, а золото не ржавеет и при любой власти в чести. Да и сама мысль, что у тебя спрятано золотишко на черный день, согревала сердце. Никто, кроме Леньки, не знал про богатство. А где оно схоронено, не ведал и он. И вот перед самым приходом Советской Армии нагрянули к нему ночью два незнакомых парня, ни одного из них в Андреевке раньше не встречал. В руках — пистолеты, на шее — автоматы. Не стали ничего шарить, трогать, а вытащили Якова Ильича из теплой постели и прямо спросили: где, мол, клад схоронен. Совал им деньги — и советские, и оккупационные марки, — разводил руками: мол, берите все, что хотите, а клада нет у меня!.. Христом-богом клялся. И тогда два дюжих парня привязали его к стулу и стали брючным ремнем душить, потом раскалили на керосиновой лампе металлическую вилку и предупредили, что, если не скажет, вставят ему ее тупым концом в то самое место, в которое раньше кол забивали… Да, эти изверги не собирались шутить!.. И Яков Ильич повел их в дровяной сарай, достал из поленницы березовую чурку, вытащил пробку, и посыпались на земляной пол царские золотые монеты, которые он любовно называл «рыжиками». Так и этого им показалось мало, потребовали каменья… Отдал и заветную шкатулку Яков Ильич.

Не надо было долго голову ломать, чтобы догадаться, кто их навел. Сын, Ленька… Да и по тому, как привычно и деловито принялись его пытать парни, сразу сообразил Яков Ильич, что сын их подослал, по ухваткам видно, что каратели… И то, что родной сын на такое пошел, больше всего угнетало Супроновича. И дураку понятно, что не взял бы он в могилу свое богатство, детям бы и внукам оставил… Да, видно, Ленька не собирался сюда больше возвращаться, вот почему и решился на черное дело против родного отца… И впрямь, не подлая ли кукушка подкинула его в гнездо?..

— …А как помер наш Андрей Иванович Абросимов? — уже о другом говорил неугомонный Тимаш. — Ерой! В первую мировую Георгия заслужил, а во вторую Отечественную посмертно орденом Красного Знамени награжден. Сам в газете читал. Немцы-то думали, он им старостой служит, а Андрей с партизанами был заодно. Кто мы с тобой по сравнению с им? Так, мелочишка… Повесить твой Ленька с Бергером его хотели, а он и тут сам себе смерть геройскую выбрал: пал от вражьей пули да и с собой еще кое-кого на тот свет прихватил! А могилу его я так заховал, что никто не нашел, Ленька-то пытал меня: куда я его дел? Набрехал, что в овраг сгрузил, как было велено, а голодные собаки да волки, видать, все растащили… Ты в кутузке сидел в Климове, когда Андрея Ивановича торжественно захоронили на кладбище, говорят, памятник поставят, об этом и сын его, Дмитрий, хлопочет.

Яков Ильич тяжело поднялся со скамейки, подошел к верстаку, потрогал обструганные доски — гладкие и теплые, как атлас.

— Куда столько настрогал? — сказал он, щурясь на солнце. — Тут, гляжу, мне и на гроб хватит…

— Чиво на тот свет торопишься? — вздохнул Тимаш. — Не печалься ты, Яков Ильич, за свое сгинувшее богатство, ей-богу, без него легче на свете живется. Возьми меня: за душой больше сотняги никогда не бывало, а обут, одет, сыт, пьян и нос в табаке! Деньги да добро требуют много заботы, а мне она ни к чему, эта забота. Хожу, людей смешу, слушаю птиц, гляжу на облака — и жизня мне кажется очень даже замечательной. А сколь тебя знаю — и улыбки-то на твоем лице никогда не видал, все суетишься, бегаешь, считаешь, тянешь все к себе, как паук, а и тот ведь одной-двумя мухами сыт. В народе-то говорят: «Не тот беден, кто мало имеет, а тот, кто много хочет»…

— Кого учишь жить, дурак ты беспорточный? — без злости покачал головой Яков Ильич. — Да будь бы я таким, как ты, лучше бы и на свет божий не родиться! Ты поганым кустом в овраге всю жизнь прожил и солнышка-то никогда толком не видел! Гриб ты поганый, мухомор, а меня учишь? Деньги-то к таким, как ты, голоштанным, не прилипают, отскакивают от рук. Ты и сотняги не зарабатывал, а я, темнота несусветная, тыщи в руках держал! Вот на этой ладони… — Он вытянул вперед жирную руку. — Брильянты сверкали! Царские золотые червонцы переливались…

Тимаш даже строгать перестал, с интересом уставился на Супроновича, к седой курчавой бороде пристало золотистое колечко стружки.

— Гляди каков, а? — проговорил он. — Без зубов, а кусаешься! Ладошку-то я твою вижу, Яков Ильич, а брильянтов да золотых червонцев чтой-то нет. Где они? Были, да сплыли, а ты с той поры аж весь почернел от тоски по своему богатству. Глаза бы твои не смотрели на белый свет! И утром и вечером стонешь да зубами скрипишь от жадности своей да злости… А я кажинному деньку радуюсь, птицами любуюсь да людей люблю. Даже ты, старый скупердяй, меня не раздражаешь, жалею я тебя! Вот и посуди, кто ж из нас двоих веселее живет — ты иль я?

Яков Ильич молча смотрел на него. Лысина еще больше побагровела, глаза тяжело ворочались в глазницах.

— Знаешь че, Яков? — продолжал Тимаш. — Я тебе из оставшихся досок гроб одно загляденье смастерю и ни копейки за это не потребую…

Яков Ильич открыл было рот, но вдруг ухватился рукой за верстак, лицо его побелело.

— Будь он трижды проклят, кукушкин сын! — заскрежетав зубами, проговорил он. — Не будет ему счастья и на чужбине… Вор! Вор! Вор!

— Гляди, как свое даже сгинутое добро за душу человека держит, будто костлявая за горло, — подивился дед Тимаш, принимаясь за работу. — Ты, Яков Ильич, держи дурную кровь в узде, ненароком в башку ударит при твоей-то комплекции… тогда и впрямь придется из этих досок не стол тебе сколачивать, а последнюю сосновую хоромину…

— Бросай, Тимаш, это дело, — усталым голосом произнес Супронович, глаза его погасли. — Подымемся наверх, там у меня бутылка водки и закуска найдется.

— Яков Ильич, золотой мой, дай бог тебе здоровья! — Так весь и засветился Тимаш. — Почитай, четыре десятка лет тебя знаю, вон сколько, — он повел рукой вокруг, — на тебя наработал, а сидеть с тобой за одним столом и водку пить ни разу не доводилось! Вот уважил так уважил!

И не понять было, всерьез все это говорит старик или насмехается над Супроновичем…

 

1

Высокий, широкоплечий юноша в голубой спортивной футболке со шнурком на груди вместо пуговиц и зеленых мятых бумажных брюках рано утром сошел в Андреевке с пассажирского, прибывшего из Климова. Лучи летнего солнца освещали пустынный перрон, ярко алела фуражка дежурного, в пристанционном сквере щебетали птицы. Через руку у юноши была переброшена коричневая куртка, вещей никаких не было. Насвистывая, он пошел к водонапорной башне, над которой кружили стрижи. Присев на пустой ящик из-под гвоздей, достал из кармана широких брюк пачку «Беломора», закурил, глаза его были прикованы к дому Абросимовых. На окнах играл отблеск солнца, дверь в сени была приотворена, скоро на крыльце показалась Ефимья Андреевна. Она покликала кур, высыпала из чашки на землю крупу и снова ушла в дом. На дворе Широковых бегал по лужайке серый щенок, тыкался носом в забор, повизгивал. Раздался раскатистый и гулкий, как выстрел, хлопок — и сразу в домах захлопали двери, заскрипели калитки, хозяйки выгоняли коров, коз, овец на улицу, а в конце ее показался пастух в зеленой гимнастерке навыпуск. Длинный кнут через плечо волочился по пыли. «Эге-ёй! Вы-гоня-яй!» — звонко выкрикивал он и, с силой пустив прямо с плеча вперед длинное кольцо ременного кнута, издавал оглушительный хлопок, заставляющий животных прибавлять шагу.

Когда стадо пропылило в сторону речки Лысухи и снова стало тихо, юноша бросил окурок в пожарный ящик с песком и направился по главной улице. У сельпо он повернул налево — чувствовалось, что он здесь хорошо ориентируется. Чем ближе подходил он к дому Александры Волоковой, тем шаги его становились медленнее, скоро он остановился у дома напротив, прислонился к березе и стал пристально вглядываться в окна. Занавеска на окне шевельнулась, выглянуло белое женское лицо, немного погодя дверь распахнулась, и на крыльце показалась хозяйка. Сложив ладонь лодочкой, она взглянула на солнце, всплеснула руками и бегом бросилась к хлеву, примыкающему к дому. Выпустив корову, схватила прут и погнала ее к калитке. Александра была в ситцевом платье, поверх накинута вязаная кофта, взлохмаченные русые волосы спускались на полные плечи. Хмурясь, она торопливо прошагала мимо юноши, во все глаза смотревшего на нее. Юноша резко отвернул лицо, сделав вид, что смотрит на ласточек, усевшихся на телеграфные провода. Впрочем, Александра вряд ли обратила на него внимание: она спешила догнать стадо, несколько раз ударила косящуюся на нее фиолетовым глазом корову прутом.

Юноша, воровато оглянувшись, проскользнул в распахнутую калитку, поднялся на крыльцо и исчез в доме. Появился он через несколько минут, торопливо зашагал по тропинке. Навстречу ему попалась хромая сука с отвисшими сосцами и печальными глазами. Сука отскочила в сторону, уступая ему дорогу, и негромко тявкнула, но юноша ничего не замечал, глаза его были широко распахнуты, на губах играла легкая улыбка. Он снова вернулся на станцию, уселся в сквере на низенькую скамейку и достал из кармана несколько фотографий; перекладывая одну на другую, долго разглядывал их. На фотографиях были изображены Александра Волокова, ее второй муж Григорий Борисович Шмелев, светловолосый глазастый мальчик… Юноша, наглядевшись на фотографии, стал одну за другой рвать на мелкие клочки, самую последнюю, где была изображена Александра, поколебавшись, снова сунул в карман. Сложив глянцевитые обрывки в кучу, поджег; когда от них остался тлеющий пепел, услышал недовольный голос за спиной:

— Ты что тут, пожар хочешь наделать?

Перед ним стоял дежурный, кожаным чехлом с флажками он похлопывал себя по синей форменной брючине.

— Вылез по ошибке не на той станции, — улыбнулся юноша. — Вот и загораю тут… Скажите, когда следующий поезд на Ленинград? — Он вскочил со скамейки и старательно затоптал пепел.

— На Ленинград! — хмыкнул дежурный. — Садись на товарняк, он тут сейчас сделает остановку и переждет встречный, и езжай до Климова, а оттуда на Ленинград много поездов.

— Вот спасибо! — обрадовался юноша. — А то я… — он кивнул на пути, — уже хотел по шпалам.

Дежурный, услышав паровозный гудок, пошел на перрон, юноша за ним. Прибыл товарняк. Перед самым отходом, когда уже свистнул кондуктор, юноша вскочил в тамбур, уселся на верхнюю ступеньку. Перед ним проплыл высокий забор, затянутый сверху колючей проволокой. Когда-то тут в кирпичных казармах жили военные, после того как в войну советские бомбардировщики дотла разбомбили немецкий арсенал, базу не стали восстанавливать, на ее месте построили большой стеклозавод и деревообрабатывающий комбинат, так что Андреевка после войны не заглохла, а, наоборот, стала расцветать. Даже на телеграфном столбе у вокзала висело объявление, что требуются рабочие, рабочие, рабочие… На месте сгоревшего поселкового Совета построили новый. На окраине белело кирпичное двухэтажное здание школы. Пять лет прошло, как закончилась война, а в Андреевке не осталось и следов от пожарищ, бомбежек, разрушений.

Товарняк звонко застучал буферами, вагон дернулся и медленно покатился. Проплыла коричневая железнодорожная казарма на бугре, будка стрелочника, замелькали кусты, дальше пошел молодой сосняк. Нет, все же война оставила свои оспины на теле земли, то тут, то там возникали круглые, заросшие травой и жидкими кустиками воронки. Особенно много их было за железнодорожным мостом через Лысуху. Под убаюкивающий стук колес Игорь Найденов слова, уж в который раз, стал вспоминать все, что произошло с ним начиная с того страшного 1943 года…

Он жил с матерью под Калинином, в небольшой деревеньке. У них было богатое хозяйство, в доме дорогие вещи, за скотиной ухаживали двое молчаливых рабочих. Первое время к ним часто приезжал отец, он был уже не Григорий Борисович Шмелев, а Карнаков Ростислав Евгеньевич, и по тому, как перед ним тянулись полицаи, видно было, что он занимает у немцев высокий чин. Потом отец перестал приезжать, а мать все чаще стала поговаривать, что лучше бы вернуться в Андреевку. И как только поблизости снова загрохотали пушки и по дорогам заползали танки и грузовики с солдатами, мать вместе с ним, Игорем, покинула чужую деревню. Они нагрузили добром большую повозку, запряженную двумя откормленными битюгами с мохнатыми копытами: в кадушках было засолено мясо и сало двух срочно зарезанных боровов, к задку телеги привязали самую дойную из пяти черно-белую корову и отправились по проселку в сторону Андреевки. Немецкие посты вполне удовлетворялись документом с орластой печатью, который мать прятала за чулок, — немцы его называли «аусвайс». Ночевали они в глухих деревнях. С хозяевами расплачивались салом. Чем ближе к Андреевке, тем оживленнее становилось на проселках: на запад двигались немецкие грузовики с ящиками, легковые машины, ползли пятнистые танки с прицепленными пушками. И немцы здесь были другие; злые, подозрительные. Многие с окровавленными повязками. Раньше проверяли документ и даже не заглядывали в повозку, а тут как-то попались им навстречу несколько крытых брезентом грузовиков с эсэсовцами в черных мундирах. Низкорослый, круглолицый офицер долго мусолил «аусвайс», оглядывал с ног до головы рослую мать в осеннем пальто с меховым воротником, йотом что-то сказал своим, и те, вышвырнув Игоря, полезли в повозку. Раздались их довольные возгласы, подбежали эсэсовцы с других машин, и скоро все добро было выворочено на дорогу.

— Аусвайс может быть фальшив, — по-русски сказал офицер. — Ваш муж нет там, где поставлена печать. Я сам еду оттуда…

Мать молча, со сжатыми губами, смотрела, как эсэсовцы растаскивали продукты, вытряхивали из узлов и чемоданов отрезы, платья, белье… Им оставили лишь повозку с лошадьми, — даже корову отвязали. Мать не плакала, только стискивала руку сына. Остальное отобрали под самым Климовом. Они с матерью ночь провели в лесу, слышали канонаду, в небо взвивались разноцветные ракеты, гудели невидимые самолеты, утром их остановили люди в красноармейской форме, мать не стала показывать им «аусвайс», потом она его спалила в костре. Бойцы сказали, что лошади нужны для орудийных расчетов, идет наступление по всему фронту, фрицы драпают.

— Наобещал твой батька рай земной, — сказала мать. — А оно вот как все повернулось! И мне, дуре, поделом. На чужое позарилась, а небось и своего лишилась… Как говорят, жадный глаз только сырой землей насытится…

Дом в Андреевке был цел, а вот от хозяйства и паршивой курицы не осталось. Мать бродила по дому злая, растрепанная, то и дело шпыняла Игоря, заставляла ходить с санками в лес и рубить там сучья, сухие деревца. В поселке на них первое время косо посматривали, старший брат Павел и Вадька Казаков гоголями ходили по поселку в красноармейской форме, на гимнастерках у них блестели боевые медали, которые они заработали в партизанах. В 1943-м немцы редко бомбили Андреевку, а в сорок четвертом если и пролетали над поселком самолеты, то лишь советские. Все говорили, что немцам скоро капут, по радио передавали сводки Информбюро, звучала веселая музыка.

Первое время Вадим и Павел носили на груди свои медали, но потом перестали: незнакомые люди, особенно военные, требовали у мальчишек документы, грозили отобрать боевые награды. Не верилось им, что поселковые мальчишки заслужили их в боях с фашистами.

И разве каждому будешь рассказывать, как они с партизанами пускали эшелоны под откос, обстреливали грузовики с солдатами, нападали на мотоциклистов?

В свою компанию Игоря не приняли, хотя и не обижали… Он сам на них обиделся. И вот из-за чего. Как-то мать послала его к Абросимовым за Пашкой — он там теперь жил и дома почти не показывался, — Игорь пришел туда. Старший брат, Вадька Казаков и Иван Широков играли на лужайке в карты, в банке лежали смятые трешки, пятерки, десятки. Игорь, забыв про поручение, подсел к ним и протянул руку за картой. Державший банк Вадим сделал вид, что не заметил.

— У меня сотняга! — похвастался Игорь, показав зеленую бумажку. Советских денег у них было много, мать перед отъездом в Калинин закопала в подполе целую цинковую коробку из-под патронов, набитую ассигнациями.

— На ворованные деньги не играем, — не глядя на него, буркнул Вадим.

— Какие ворованные? — взвился Игорь. — Мать сховала в подполе…

— А откуда они у вас? — спросил Иван, тараща на него злые глаза. — Твой батька — шпиён. До войны получал их от фашистов — за то, что ракеты в небо пущал. А как он саперов у электростанции убил?

— Мамка молоко красноармейцам продавала… — упавшим голосом произнес Игорь, но ему никто не ответил. — Я за батьку не в ответе, — помолчав, повторил он слова матери.

— Яблоко от яблони… — усмехнулся Вадим, встретившись с угрюмым взглядом Павла. — Катись ты, Шмелев-Карнаков, от нас подальше! Смотреть-то на тебя, гаденыша, противно!

— Много награбили под Калинином? — подковырнул Иван. — Говорят, твоя матка, как помещица, всей деревней заправляла.

— И батраки из военнопленных на вас горб гнули, — ввернул Вадим. — Думаешь, мы забыли?!

Лишь Павел молчал и хмуро смотрел в свои карты. Как-никак Игорь ему приходился братом по матери.

— Чей ход? — пробурчал он.

— Твово батьку наши к стенке поставят, — сказал Иван. — Эх, хорошо, коли бы его у нас в Андреевке судили!

— Его еще поймать надо! — со злостью вырвалось у Игоря.

— Глядите-ка, он еще защищает врага народа! — уничтожающе посмотрел на него Вадим. — А ну вали отсюда, гаденыш, пока кровь из сопатки не пустил!

Игорь не нашелся, что ответить, поднялся с колен и отправился домой, матери заявил, что больше к Абросимовым ни шагу, та только вздохнула и отвернулась.

А потом он подружился с поездным воришкой, ошивавшимся несколько дней на вокзале. Тот не стал спрашивать, кто у него батька, охотно вытащил из кармана карты. За два дня Игорь в бешеном азарте ухитрился проиграть в «очко» все материны деньги, переложенные из цинковой коробки в комод под постельное белье. Поняв, что он натворил, не выдержал и заплакал. В карты они резались под железнодорожным мостом через Лысуху. У него даже мелькнула мысль закрыть глаза и кинуться вниз головой, в каменистую неглубокую речушку… Каким ни было заскорузлым сердце у воришки — его звали Глиста, потому что он был тонкий и худущий, — а, видно, и ему стало жалко в прах проигравшегося мальчишку.

— Чего ты давеча толковал про корову-то? — спросил Глиста, глядя на него выпуклыми карими глазами с длинными девчоночьими ресницами.

— Мамка хотела на эти деньги корову купить… — выдавил из себя Игорь.

Глиста, не считая, разделил объемистую пачку денег на две равные части, одну вернул Игорю.

— Может, когда окажусь в твоих местах, молочком угостишь, — ухмыльнулся, раздвинув тонкие синеватые губы, Глиста. — Люблю парное молочко с хлебцем!

Ошалев от радости. Игорь припустил домой, там у комода с вытащенным ящиком и вывороченным на пол бельем его встретила мать. Он ее еще никогда не видал такой разгневанной: багровое лицо, белые глаза, закушенные губы.

— Вот я принес… — выхватив из кармана растрепанную пачку, протянул ей Игорь.

Ее тяжелая рука наотмашь ударила его по лицу, из глаз брызнули разноцветные искры, удары сыпались на голову, плечи, он упал, она стала пинать его ногами…

— Несчастный выродок! Ворюга! Навязался на мою голову… Убью мерзавца!..

До сих пор стоят в ушах ее гневные слова.

Не помня себя, он выкатился из комнаты и, размазывая по лицу кровь, перемешанную со слезами, кинулся на станцию. Глисту он нашел под дубовым деревянным сиденьем, тот сладко спал, пуская на подложенную под голову котомку слюну.

Почти полгода странствовал по стране на поездах Игорь Шмелев с Глистой. Новый дружок научил его воровать у спящих пассажиров в вагонах, срезать бритвой заплечные мешки со спин спекулянток, облапошивать торгующих снедью баб на базарах и привокзальных толкучках. Даже беспроигрышно играть в карты на деньги. Два раза они попадались. Раз сбежали из милиции, второй раз «нарезали болты», как выразился Глиста, из детдома, куда их определили, сняв в очередной раз с поезда. О матери он старался не думать; обида не проходила, да и маленький шрам на верхней губе напоминал о ее жестокой руке…

А в октябре сорок третьего произошло вот что.

Как обычно они с Глистой разделились в поезде — один начинал шмонать от локомотива, второй от последнего вагона — и постепенно сближались. Игорь зажатой в костяшках пальцев безопасной бритвой разрезал у спящей женщины зеленый вещевой мешок и извлек из него круг пахучей домашней колбасы. Не выдержав, тут же под лавкой, на которой впритык дремали человек восемь, съел без хлеба, не пожелав поделиться с Глистой. Потом он наткнулся на фибровый чемодан, стоявший между ног пожилого человека с надвинутой на глаза кепкой. Человек сидел на краю скамьи почти у самого прохода, по-видимому, он крепко спал, потому что проходившие мимо задевали чемодан, а пассажир не просыпался. Это был верняк. Поначалу люди прижимают к себе вещи, кладут под головы, зажимают между ног, бывает, даже привязывают веревками или ремнями к себе, а потом, к ночи, начинают все сильнее задремывать и скоро совсем о вещах не помнят. Этой поездной азбуке его обучил Глиста. Главное, нужно убедиться, что все спят, бывает, один бодрствует и все примечает. Есть еще одна опасность: как бы в тот самый момент, когда начинаешь брать чемодан, поезд не стал замедлять ход, приближаясь к станции, тогда кто-нибудь из пассажиров обязательно проснется и первым делом схватится за вещи…

В вагоне было сумрачно, свет от фонаря с оплывшей свечкой чуть освещал серые, помятые лица пассажиров, колеса мирно отстукивали километры.

Игорь лежал под скамьей и присматривался к чемодану: не слишком ободран, видно, принадлежит богатому «тузику». Что в нем может быть? Вряд ли продукты, в таких чемоданах лежат хорошие вещи, деньги, бывает бутылка водки, а это сейчас большая ценность. На водку можно выменять две буханки хлеба, сала брусок или пару банок мясных консервов. Брюки на ногах шерстяные, башмаки крепкие, с необорванными шнурками. В чемодане наверняка ценные вещи…

Мальчишка осторожно выбрался из-под скамьи, кто-то всхлипнул во сне, будто в ответ что-то пробормотали, кепка до кончика носа закрыла лицо пассажира, которому принадлежал чемодан. Игорь взглянул на свечку: еще, проклятая, коптит! Оглядевшись вокруг, он взялся за ручку чемодана, ловко выдвинул его в проход и, чувствуя, как радостно запело все внутри от удачи, сделал осторожный шаг вперед по узкому проходу, но тут крепкая рука впилась в его худое плечо. Внутри все оборвалось: ну, сейчас начнется! Крик, шум, оплеухи, тычки в спину, а потом на первой станции сдадут железнодорожному милиционеру и…

— Боже мой, Игорь! — услышал он тихий голос человека.

Зыркнул из-под русой челки, и глаза его встретились с серыми глазами отца… Чемодан с глухим стуком упал на пол, несколько пассажиров проснулись, беспокойно заворочались, подозрительно стали ощупывать заспанными глазами грязного, оборванного мальчишку, которого все еще держал за плечо пассажир.

— Никак воришку поймали? — спросил кто-то.

— Все в порядке, граждане, — негромко проговорил отец. — Спите.

— Батя! — выдохнул из себя онемевший от неожиданности мальчишка. — Я думал, ты…

— Надо же, Игорек! — улыбался отец. — Я только что думал о тебе.

— Я из дома утек…

— Потом, Игорек, потом… — придвинул его к себе отец, по лицу его было видно, что он не менее ошарашен, чем сын.

* * *

Под Москвой они целую неделю провели вместе. Мальчишка, отмытый, отогретый лаской, жадно, как губка, впитывал слова отца, который учил его жить… Это был совсем другой отец, не тот, что в Андреевке, там он, бывало, и десятком слов не обмолвится за день с сыном, а сейчас он толковал с ним, как со взрослым, и оттого его слова навечно отпечатывались в сознании мальчика.

— …Ты теперь навсегда для всех советских людей сын врага народа!.. — спокойно говорил отец.

Он расхаживал по маленькой комнате, где они жили вдвоем, иногда сидел на подоконнике, и тогда Игорь видел его постаревшее лицо с умными глазами, горькую складку у губ. Мальчик все больше ощущал, что любит этого человека, да и кого ему оставалось любить? О матери он вспомнил только раз, когда рассказал об их возвращении в Андреевку, не скрыл и случая с проигранными деньгами…

— …И тебе этого никогда не простят, Игорь. Какой же выход? Уехать отсюда пока невозможно, значит, нужно затаиться, стать другим. Я вот уже много лет другой… А для этого вот что необходимо сделать: забыть обо мне… — В ответ на протестующий жест сына улыбнулся, — Когда нужно, о себе напомню… Забыть свою фамилию, да она вовсе и не твоя, чужая… Забыть, что у тебя была мать…

Тогда Игорю казалось, что сделать это легче всего: обида все еще жгла сердце, когда вспоминал про мать, рука машинально поднималась к лицу и щупала шрам над верхней губой.

— Ты завтра сам отправишься в милицию, раскаешься в беспризорничестве, мол, надоела воровская жизнь, попросишься в детский дом… Ничего, Игорек, придется потерпеть, зато там будешь в школе учиться, потом поступишь в институт. Парень ты толковый, и еще все в твоей жизни устроится наилучшим образом. О прошлом говори коротко: началась война, жил в городе, когда подошли немцы, эвакуировался, по дороге на Урал эшелон с беженцами разбомбили «юнкерсы», все близкие погибли, очнулся под откосом в воронке, отца не помнишь — он ушел от вас, когда ты был совсем маленьким. Фамилия? Пусть будет Найденов, самая подходящая детдомовская фамилия…

— Я не хочу учиться, — возражал Игорь. — Можно деньги и так иметь. Ловкость рук — и никакого мошенства…

— Не повторяй глупых слов! — оборвал отец. — Это сейчас еще вольготно живется вашему брату, а кончится война — сразу возьмутся за воров и бандитов.

— А кто победит? — спросил Игорь. — Немцы отступают, говорят, в Гитлера стреляли? Или бомбой хотели убить?

— Гитлеру капут, — нахмурился отец. — Так теперь пленные немцы говорят… Красная Армия оказалась фюреру не по зубам. Видишь ли, сын, русский народ — это особенный народ, я думаю, его победить невозможно.

— Зачем же ты был… с ними? — не глядя на отца, отдавил из себя Игорь.

Отец стал рассказывать о дореволюционной России, когда он жил барином, имел слуг и дома, мог бы дослужиться до генерала, а большевики всему этому положили конец, немцы была для него как для утопающего соломинка.

Игорь понимал не все, о чем говорил отец, иногда он забывался и думал о своем… За полгода беспризорничества война как-то отступила из сознания: все толковали о победах Красной Армии, отбитых у фашистов городах, о скором конце Гитлера, а они, поездные воришки, жили своей обособленной жизнью, далекой от дум и чаяний народа. Ненавидели милиционеров, называли их «мильтонами», «легавыми», презирали фраеров, которые, поймав воришку с поличным, устраивали шум-гам, а то и били. Война стала чем-то абстрактным, нереальным, он даже не интересовался, кто отступает на фронтах, кто наступает. Как-то было безразлично. Его дом — пассажирский поезд, а он все время в движении. Мелькали города, станции, он их больше знал по вокзалам, баночкам, толкучкам, как Глиста и другие называли базары. Все люди делились на две категории: воров и фраеров. Ездили бы на поездах немцы, он и у них бы воровал и считал бы их фраерами. Его героями стали Ленька Золотой Зуб, Череп, Пика, Чугун… С ними встречался иногда в поездах, на вокзалах. Перед ними готов был разбиться в лепешку. Когда началась война, он, как и другие мальчишки в Андреевке, ненавидел фашистов, а после того как пришли немцы и отец их отправил в деревню, он быстро стал привыкать к новой жизни и уже не считал оккупантов врагами, тем более что они не обижали ни его, ни мать. И, лишь вернувшись в освобожденную Андреевку, он почувствовал, что даже для брата Павла стал чужим. Как они смотрели на него там, в поселке? Да и взрослые кивали на него, отпускали нелестные замечания в адрес матери, недобрым словом поминали Карнакова-Шмелева. Настоящую фамилию отца все узнали после прихода немцев в Андреевку.

Наверное, отец, нашел верный подход к сыну, слова его казались убедительными, правильными. Да и в словах ли тогда было дело? Главное — одичавший мальчишка нашел отца, внимание, заботу, ласку. Еще ни один взрослый человек не говорил с ним так доверительно, как равный с равным.

— Россия ослабла, нища, люди остались без крова, — весомо падали в его сознание слова отца. — Сколько еще лет пройдет, когда они все наладят! Обидно, конечно, что твое детство прошло в нищете и разрухе, да на то, как говорится, божья воля. И мне, Игорь, пришлось несладко… Но раз мы здесь, должны жить, как все. Мне снова придется затаиться, а тебе нужно учиться, вступить в комсомол, когда подрастешь, потом в партию… Ни одна живая душа не должна знать, кто у тебя был отец и кто ты есть на самом деле, а я верю, Игорь, что ты всегда будешь со мной… Немцы не сумели победить Россию, да-да, они проиграли войну! Теперь вся надежда на нас самих, вернее, на ваше поколение… Я не верю в дружбу русских, англичан, американцев. Закончится война, и между союзниками начнется грызня. Не могут волк с лисой мирно ужиться! Коммунизм напрочь отрицает капиталистический мир, а богатые никогда не найдут общий язык с бедными, появятся новые покровители нашего освободительного движения против Советской власти, они разыщут тебя. Всегда помни, сын, что в тебе течет дворянская кровь Карнаковых. И пока Россия под большевиками, она тебе — мачеха!

Иногда Игорю казалось, что отец все это говорит не ему, а самому себе, очень уж глаза у него были далекие, отстраненные. Дико было, чудом обретя отца, снова надолго потерять его, может быть, навсегда. О своей работе он не рассказывал, два раза ночью стучали в окно их комнаты какие-то люди, и отец подолгу беседовал с ними на кухне. Игорь прислушивался, но разговаривали тихо, да и понять их было трудно. Люди исчезали, отец закрывал дверь, возвращался в комнату, ложился на скрипучую деревянную кровать, — Игорь спал на топчане у русской печки, — ворочался, иногда закуривал. Однажды сын спросил:

— Кто эти люди?

— Волки.

— И ты… волк?

— Все мы здесь волки в овечьих шкурах… — усмехнулся отец. — А волки охотятся ночью.

— Я никогда не видел волков.

— Их и не надо видеть, главное — знать, что они есть и всегда готовы врагам перегрызть глотку…

Больше Игорь не задавал вопросов.

Отец долго расспрашивал про их жизнь в деревне, про мать, поинтересовался бывшей воинской базой, Абросимовыми. Игорь рассказал о смерти Андрея Ивановича, о том, как с медалями на гимнастерках разгуливали по деревне Павел и Вадим…

— Ненавижу их, — вырвалось у него.

— Ты и они — теперь на разных берегах, никогда не забывай об этом, — сказал отец.

Утром того дня, когда Игорь должен был пойти в милицию, отец показал ему маленький черный браунинг. У мальчишки загорелись глаза, однако, подержав красивую штучку в руке и даже понюхав, вернул отцу.

— Твой, — сказал отец. — Только сейчас, сам понимаешь, он тебе ни к чему.

Несколько раз разобрал и собрал браунинг, научил, как им пользоваться, ставить на предохранитель.

— Пострелять бы? — загорелся Игорь.

— Еще успеешь, — усмехнулся отец.

* * *

Сразу за дачами начиналась березовая роща, спускающаяся к холодно поблескивающей реке. По воде медленно плыли желтые, розовые и красные листья. Углубившись в рощу, Карнаков облюбовал толстую березу, вытащил из кармана складной нож и, глубоко врезаясь в кору, вырезал инициалы: «И. К.», потом разгреб ногой опавшие листья, лопатой, которую захватил с собой, вырыл яму и опустил туда цинковую банку, обмотанную промасленной тряпкой, — Игорь принес ее в мешковине, — быстро закопал, ногой разровнял землю, сверху нагреб листья, сучки.

— Твой тайник, — сказал отец. — Запомни как следует место. А метка на березе — «Игорь Карнаков» — сохранится навсегда.

В банке лежали хорошо смазанный браунинг, коробка патронов и толстая пачка денег, схваченная красной резинкой.

— Не торопись, Игорь, за кладом, — говорил отец. — Пусть себе лежит. Думаю, что пройдут годы, прежде чем все это тебе понадобится.

* * *

Годы прошли. Игорь Найденов в 1950 году закончил в детдоме семилетку и теперь ломал голову: куда поступить? Еще три года торчать в детдоме не хотелось, лучше подать документы в техникум, можно и в военное училище, но отец вряд ли одобрил бы это. Кто знает, могут рано или поздно и докопаться, кто он такой, Игорь Найденов, на самом деле… Сын врага народа! Единственное, что для себя Игорь твердо решил, — это обосноваться в Ленинграде или Москве, тем более что там учебных заведений тьма. В детдоме он изучал английский язык, был первым в классе, учительница утверждала, что у него способности к иностранным языкам. В свидетельстве две тройки — по алгебре и геометрии, по остальным предметам четверки и пятерки. Характеристика тоже хорошая. Игорь знал, что к детдомовцам — детям войны — особенно внимательное отношение в приемных комиссиях.

В какой же техникум поступить? В машиностроительный? Или в полиграфический?..

Перед экзаменами остались кое-какие дела… Вот одно из них уже сделано: повидал мать, о которой очень сильно тосковал в детдоме, но о себе так и не дал ей знать, помнил наставления отца. Кстати, вопреки ожиданию, мало что шевельнулось в его сердце, когда он увидел ее нынче утром — сонную, растрепанную, в вязаной кофте и с прутом в руке. В детдоме он внушил себе, что у него нет матери, — осталось лишь одно воспоминание да маленький шрам на верхней губе… Главное, что привело его на родину, — это фотографии. Он их вытащил из общей рамки на стене, выдрал из старенького альбома и уничтожил все, кроме фотографии матери…

Не знал он, как тогда недоумевала Александра, не увидев на стене нескольких фотографий. Кому они могли понадобиться? Будто нечистая сила в доме побывала…

В Климове Игорь сел на первый московский поезд и вечером уже находился в дачном поселке, где с отцом провел в 1943 году неделю. С тех пор отец не давал о себе знать. Здесь Игорь побывал в 1946 году, нашел березу со своими инициалами, выкопал заветную банку, которая снилась ему вьюжными ночами в детдоме, хотел все забрать, но взял только деньги, а браунинг с патронами оставил в тайнике, правда, не удержался и пострелял из него в консервную банку, повешенную на сучок… С отцом у них был такой уговор: Игорь искать его не будет, если надо, отец или человек от него сами разыщут. И пусть Игорь не бросает тайник, при случае наведывается к нему, возможно, что он найдет записку или письмо, из которого поймет, что ему нужно будет сделать, чтобы встретиться с отцом.

Пока в тайнике записок и писем не было.

А с деньгами произошла вот какая история: приходилось их все время прятать и перепрятывать, чтобы никто не нашел. В детдоме все друг у друга на виду. И мальчишка — обладатель значительной суммы — не мог потратить деньги так, как ему хотелось. Приходилось ловчить, изворачиваться, всякий раз придумывать новые истории, когда у него появлялась какая-нибудь вещь, вроде понравившегося ему перочинного ножа с множеством приспособлений. Он вконец измучился, даже плохо спал по ночам, опасаясь, что кто-либо из ребят выследил его и ждет момента, чтобы украсть деньги. Прятал в подушку, матрас, даже запихивал сверток с деньгами в трубу помятого самовара, найденного на чердаке.

Вкусные вещи, конфеты и шоколад покупал тайком и давился ими ночью под одеялом или спрятавшись где-нибудь в мастерских. Делиться колбасой или конфетами Игорь ни с кем не хотел, друзей у него не было, а на девчонок он тогда не смотрел.

Все закончилось самым неожиданным образом: в 1947 году объявили денежную реформу, и его деньги превратились в ничто. Конечно, он их обменял, но на руки получил жалкую сумму по сравнению с той, которую имел. И тогда у него впервые возникло недовольство Советской властью, лишившей его богатства. Да, обладая деньгами, он чувствовал себя богачом! Это давало ему право смотреть на других ребят свысока. Ведь он мог иметь то, что не могли иметь они. И вот его в один день лишили этого сладкого преимущества…

Недовольство, медленно накапливаясь, превращалось в ненависть. Вспоминались разговоры с отцом — тот гордился своим дворянским происхождением и сыну это завещал. Единственно, чего Игорь тогда не понимал: какой прок ему от этого дворянского происхождения? Об этом нельзя было кричать на перекрестках, да и ребята подняли бы его на смех, заяви он им о своем высокородном происхождении…

Дачный поселок не изменился, разве что среди деревьев зажелтели новые постройки. Они все ближе подбирались к березовой роще. К счастью, ее пока не трогали. Вечер был теплый, и у речки прогуливались дачники. Какое негодование охватило его, когда под своей березой с инициалами он увидел парней и девушек, расположившихся на плащ-палатке с бутылками и закусками. На земле играл патефон, Русланова душевно выводила: «Валенки, валенки…» Игорь прошел мимо раз, второй, судя по всему, компания не спешила закругляться. Чернявая девушка, смеясь, что-то сказала парню, положившему голову ей на колени.

— Потерял кого, дружок? — приподнявшись, спросил он.

Игорь сдержался, чтобы не ответить резко, но тут второй парень, явно под хмельком а потому любящий весь мир, сказал радушно:

— Присаживайся, коллега! Эй, Семен, налей красненького доброму молодцу.

Ребята оказались сборщиками с автомобильного завода «ЗИС», вот компанией собрались отметить день рождения Катеньки, той самой чернявой, которая первая обратила внимание на Игоря. Она и сейчас, когда он присел на краешек плащ-палатки, с интересом посматривала на него. Высокий, с густыми русыми волосами, правильными чертами лица, Игорь нравился девушкам, на него засматривались одноклассницы в детдоме, а одна — Лена — даже написала записку… Глупая записка, в ней нацарапано, что ее, Лену, сводят с ума его родниковые глаза — слово-то какое откопала! — и пухлые губы… Она назначила ему свидание у кладбища, но он не пришел. Толстушка Лена ему совсем не нравилась, да и вообще — детдомовские девчонки его не привлекали и настоящих друзей у него не было. Может, потому, что между ребятами и им, Игорем, все время стояла тайна? Тайна, открытая ему отцом… Чего греха таить, он ставил себя выше товарищей по детдому. Все, что говорили учителя, читал в книгах, видел в кино, он теперь воспринимал по-своему, критически, с недоверием, хотя никогда никому свои взгляды на жизнь не поверял. Он научился быть молчаливым, замкнутым — больше слушал, чем говорил, правда, иногда на его губах, которые свели с ума дурочку Лену, появлялась скептическая усмешка, которая не нравилась сверстникам.

Пригласившего Игоря в компанию парня звали Лешей, второго — Семеном, девушек — Катей и Машей. Не очень-то хотелось Игорю рассиживаться с ними, но все равно, пока они не уберутся отсюда, делать было нечего. Леша налил ему в граненый стакан белого портвейна, пододвинул консервную банку с килькой.

— Дерябни и закуси с рабочим классом, — ухмыльнулся он.

— Не пью, — отказался Игорь, а белесую кильку подцепил перочинным ножом и положил на кусок хлеба с маслом.

— За день рождения Катеньки! — настаивал тот.

— Представляете, я совершеннолетняя! — взглянув на Игоря, засмеялась девушка.

Он отметил, что у нее полные ноги в капроновых чулках, платье сбоку задралось и была видна широкая розовая резинка. Она приковала к себе его взгляд. Девушка, все так же улыбаясь, скосила вниз глаза, небрежно одернула платье.

Игорь в свои восемнадцать лет всего один раз имел дело с женщиной. Это случилось в прошлом году на уборке картофеля в колхозе. Вместе с ними на поле работали и студенты. Игорь возил на лошади мешки с картошкой на склад, а девушки там сортировали ее. Рослая голубоглазая блондинка Галя в синем спортивном костюме, обтягивающем грудь, первой заговорила с ним. Игорь солгал, что он тоже студент, — он всегда выглядел старше своих лет. Видя, что он робок и всякий раз, оказываясь рядом, отводит глаза, она мимоходом сказала, что после ужина будет на берегу речки, оттуда очень красивый вид на рощу, над ней с криками пролетают гуси-лебеди…

Он пришел и там, на стоге сена, все и произошло. Он чуть было не оконфузился, но когда признался, что это в первый раз, девушка весело рассмеялась и так поцеловала, что он чуть не задохнулся… Потом он тенью ходил за ней, звал на речку, но Галя его избегала. Он злился, преследовал ее, но девушка перестала обращать на него внимание. Как-то он увидел ее возле их стога с высоченным парнем в суконной куртке. Искусав ночью до крови губы, Игорь на следующее утро попросил бригадира, чтобы его перевели на другой участок… Но и потом еще долго ночами ему снился разворошенный стог, белые Галины ноги, и просыпался он от ее заливистого смеха и обидных слов: «Ты еще мальчик!»

— …Он не хочет выпить за нашу Катю-Катерину? — подал голос Семен, он теперь привалился спиной к острым коленкам второй девушки, которую звали Машей. — Ты знаешь, Игорь, за Катю-Катерину вчера поднял тост сам Филиппов!

Все засмеялись, Игорь тоже улыбнулся, но пить не стал. Однажды с двумя одноклассниками они стащили с телеги, на которой везли в сельпо ящики с водкой, две бутылки «московской», забрались на чердак и там распили, закусив луком и хлебом… Так отвратительно Игорь никогда себя в жизни еще не чувствовал, его выворачивало наизнанку, в глазах все кружилось, острая боль разрывала внутренности. На другой день у него был такой вид, что воспитательница отправила в медпункт… Вот тогда он и дал себе слово больше никогда не употреблять спиртного. От одного вида белой жидкости в зеленоватой бутылке его уже мутило.

— Кто такой Филиппов? — поинтересовался Игорь.

— Филиппов — это великий человек! — улыбнулся Леша. — Начальник нашего цеха. Бог и царь, а наша Катенька ему нравится…

— Он старый, — отмахнулась та. — И у него нет одной руки.

— Иди к нам на завод, — вдруг предложил Семен. — Хорошие деньги будешь заколачивать. Ну полгода поработаешь учеником, а потом пойдет монета. Знаешь, сколько я зашибаю?

— Хвастун, — вставила Маша.

— Я поступаю в университет, — соврал Игорь.

— Ну и дурак, — заметил Леша. — Выучишься на кого? Учителя или физика-химика?

— Иностранный язык и литература…

— Да на кой ляд тебе сдались языки, Игорек? — хлопнул ладонью себя по колену Леша. — Кому все внимание — нам, рабочим! Посмотрите, ребята, какие у него руки, плечи. Да тебе ворочать моторы и кузова в цехе сборки, а не книжечки листать да лопотать не по-нашенски…

— По-твоему, учеба — это ерунда? — без улыбки взглянула на него Катя.

— Учиться никогда не поздно, — сбавил тон Леша. — Я и сам собираюсь поступить в школу рабочей молодежи…

— Уж который год собираешься? — ввернула Маша. У нее было маленькое невыразительное лицо с большим ртом и удлиненным подбородком.

— Ребята, жизнь только начинается, так хочется повеселиться, погулять! Как мы жили в войну? Голодные, напуганные бомбежками, с утра до вечера только и думаешь, чем бы брюхо набить! И от школы отвыкли… Как только вспомню, что после работы еще надо за парту садиться, такая тоска на меня, братцы, накатывает… Жуть!

— А как же другие? — снова вступила в разговор Унылая Маша, как про себя ее прозвал Игорь. — Я работаю и учусь — и ничего.

— Другие, другие! — нарочито плачущим голосом заговорил Леша. — Да что мне до других? Я, Алексей Листунов, родился на этой земле в единственном экземпляре. Почему я должен во всем походить на остальных? Может, я специально не поступаю в школу, чтобы не быть похожим на других?

— Лень тебе учиться, вот и все, — нравоучительно произнесла Маша. — Трудностей боишься.

— Это я-то? — возразил Леша Листунов. — А кто пережил голодное детство, послевоенную разруху? Кто недосыпал, недоедал, вкалывая на стройках пятилетки? Кто восстанавливал города, заводы, фабрики? Я и видел-то в своей жизни только одни трудности. Не успеешь оглянуться — и состаришься в борьбе с этими трудностями. И почему так не повезло в жизни нашему поколению?

— Я не считаю себя несчастной, — заметила Унылая Маша.

— Надоели мне эти проклятые трудности! — продолжал Леша. — А когда жить прикажете? — Он обнял за талию Катю. — Любить? Наслаждаться?

Игорю нравился ход рассуждений Листунова, такого он еще ни от кого не слышал. Наоборот, все толковали о трудовом подъеме, увеличении производительности, своем вкладе в дело восстановления народного хозяйства… Вступать в спор не хотелось, тем более что товарищи Листунова совсем не разделяют его мысли. Может, он просто дурачится? Разыгрывает их?

— Ты рассуждаешь, как эгоист, — начала Маша.

— Я и не отрицаю, что я эгоист… в личной жизни, а на работе Алексей Листунов ходит в передовиках. И почему эгоистом быть плохо?

— Ну, знаешь!.. — покачала головой Маша.

— Не знаю, — рассмеялся Леша. — Объясни, пожалуйста.

— Ну, во-первых, если бы все были эгоистами, мы никогда войну не выиграли бы…

— Ты не путай эгоизм с патриотизмом, — перебил Листунов. — Эгоисты воевали не хуже других. Отец одного моего знакомого сам рассказывал, как взял в плен немецкого офицера, чтобы попасть во фронтовую газету, где должны были бы напечатать его портрет. Очень уж хотелось ему послать газету своей девушке в Куйбышев.

— И послал? — спросил Семен, носатый парень с рыжеватой челкой, спускающейся на лоб.

— Медаль за отвагу получил, а в газете почему-то так про него и не написали…

— Мне стыдно тебя слушать, — отвернулась от него Унылая Маша. Длинный подбородок ее от возмущения задрожал и стал еще длиннее.

— За что купил, за то и продаю, — заметил Листунов. — А медаль я у него сам на груди видел. В День Победы. А вот я бы из-за девушки не стал рисковать своей драгоценной жизнью! Да и в газету никогда не стремился бы попасть… Значит, никакой я не эгоист, а передовой производственник нашего цеха! Давайте выпьем за Лешку Листунова — человека нового, послевоенного поколения! Хватит о войне, о плане, о коллективе! Как говорил один философ, пока я существую, есть все, а когда меня нет — ничто не существует!

— Кто этот философ? — полюбопытствовал Семен.

— Фамилию забыл! — рассмеялся Алексей. — Какой-то немец.

— Маркс? Или Энгельс? — пристал к нему Семен.

— Нет, у него фамилия на «К» или на «Б»…

— Выпил он, вот и треплется, — попыталась разрядить обстановку Катя. — Что вы, не знаете Лешку? Он «Краткий курс» и то до конца не дочитал, а Маркса и Энгельса знает только по портретам.

— Темный ты человек, Алексей, — покачала головой Унылая Маша.

— Веселый он, заводной, — вступилась Катя.

— Треплюсь я, братцы! — воскликнул Алексей. — Разыгрываю вас, чудиков! Не читал я никаких философов, был на лекции, вот там и слышал про «существую — не существую»… — Он поднял свой стакан. — А выпить за меня надо. Кто в числе первых подписался на последний заем? Я — Алексей Листунов! Кто подал заявление в комсомол? Я! «Расцветали яблони и гру-ши-и… Поплыли туманы над реко-ой!..» — дурашливо затянул Алексей.

Игорь сообразил, что он притворяется, прикидывается пьяным более, чем есть. Видно, струхнул, что лишнего наболтал…

— Мальчики, чего это мы все спорим и спорим? — улыбнулась Игорю черноволосая, кареглазая Катя. — Мы что, празднуем мой день рождения или выступаем на диспуте «Герой нашего времени»?

— Умница! — чмокнул ее в щеку Леша. — Да здравствует Катенька, ура! — И лихо опрокинул в себя налитый Игорю стакан.

— Есть святые вещи, которые походя задевать нельзя, — недовольно сказала Маша, бросив на Листунова укоризненный взгляд. — И в комсомол тебе еще, по-моему, рано. Несознательный ты элемент, Алексей.

Тот состроил серьезную мину, налил всем в стаканы, поднялся на ноги и торжественно провозгласил:

— Выпьем за героев, павших в боях за Родину. Вечная им память! Пусть знают, что благодарные потомки их никогда не забудут.

Сначала все смотрели на него с недоумением, ожидая очередной шутки, но потом один за другим поднялись. Встал и Игорь, правда, стакана не поднял. Он с симпатией смотрел на Алексея и думал про себя, что тот рассуждает в точности как и он, Игорь. Вот только всерьез так думает или всех дурачит? Как бы там ни было, ему захотелось поближе познакомиться с этим веселым, бесшабашным парнем, да и Катя ему все больше нравилась. Когда снова сели, кончик розовой резинки опять показался из-под ее платья, но он старался не смотреть на колени.

К Игорю больше не приставали, и он переключился на девушек: делал им бутерброды с маслом и колбасой, рассказывал разные смешные истории, услышанные от других, даже спел блатную песню про Мурку, которая предала воровскую компанию, за что и получила пулю в лоб… Алексей дал ему свой московский адрес и велел обязательно в гости заходить. Семен жил в рабочем общежитии, а Катя быстро написала на клочке газеты, в которую были завернуты помидоры, свой телефон. Игорь думал, что она потихоньку сунет ему бумажку, но девушка открыто протянула и сказала:

— Будешь в Москве — звони, я тебе покажу Третьяковку, — и, наклонив черную, галочью голову, пристально посмотрела ему в глаза.

Игорь почувствовал, что краснеет, и, злясь на себя за это, резко отвернулся, а девушка негромко рассмеялась.

— Смешной ты, — тихим грудным голосом произнесла она.

Он проводил их до электрички, сказал, что у него здесь тетя живет, и даже наугад назвал адрес, впрочем, тут же прибавил, что завтра уезжает в Ленинград. У Кати стройные ноги, а вот талия подкачала — широкая. Девушка задержала его руку в своей, карие глаза у нее блестели; когда она улыбалась, в зубах заметна щербинка; на щеке родимое пятнышко, впрочем, оно ее не портило; руки у нее большие, пожатие крепкое.

— Звони, Игорь, — сказала она, — я буду рада.

Потом он вернулся в рощу, разрыл яму, вытащил банку, вытряхнул из нее завернутый в тряпку браунинг, патроны. Банку повесил на сук, прицелился, но не выстрелил, спрятал браунинг в карман и, насвистывал, зашагал по тропинке к видневшейся сквозь просветы в деревьях станции.

 

2

Дмитрий Андреевич Абросимов и директор детдома Василий Васильевич Ухин сидели на толстой полусгнившей березе, осклизлые ветви которой мокли в озерной воде, и курили. Перед ними расстилалось огромное озеро, с пышными зелеными островами, загубинами и камышовыми заводями. Называлось оно Белым. За старым парком торчали из воды черные сваи, там когда-то был господский садок для рыбы. На живописном холме белело большое двухэтажное здание — бывшая княжеская усадьба. На фасаде выше окон с гипсовой лепкой цветными изразцами выложена царевна-лебедь, выходящая из воды. Кое-где облицовка осыпалась, краснела кирпичная кладка. Ближе к берегу раскинулись приусадебные постройки. Крыша длинного скотного двора провалилась посередине, у низких квадратных окон темнели кучи навоза. Редкие высокие облака просвечивали на солнце, на озере то и дело всплескивала рыба.

— Посидеть бы здесь с удочкой, — мечтательно глядя на озеро, проговорил Дмитрий Андреевич. — Щука бьет, окунь гуляет, и лещ в лопушинах чмокает. Слышите?

— Я никогда удочку в руках не держал, — ответил Ухин. Он в хорошем коричневом костюме. Крупная голова с залысинами у висков, широкое толстогубое лицо, бровь пересекает розоватый шрам — след осколка.

Дмитрий Андреевич в зеленом офицерском кителе без погон, синих галифе и хромовых сапогах, на груди три ряда орденских ленточек. В черных, отступивших ото лба волосах пробивается седина, у крупного, абросимовского носа две глубокие складки, крепкие выбритые щеки отливают синевой.

— Самое большее — одну бригаду строителей я смогу вам до сентября выделить, — продолжил начатый разговор Дмитрий Андреевич. — Сами знаете, какое сейчас идет строительство в Климове, есть семьи, которые еще из землянок не выбрались.

— Не успеем к началу учебного года все привести в божеский вид, — сказал Василий Васильевич. — Ну ладно, жилые комнаты оборудуем, а классные? Даже парт не завезли. Где учителей разместим? Обслуживающий персонал? Да они посмотрят, что тут полный развал, и сбегут в райцентр.

— Люди возвращаются на пепелища и строятся, а у вас вон какой дворец! — с улыбкой кивнул на белый особняк Абросимов.

— Снаружи-то красиво, а внутри?

— У меня идея, Василий Васильевич, — сказал Дмитрий Андреевич. — Чего нам дожидаться начала учебного года? Перевозите ребятишек из Климова прямо сейчас. За три месяца вы тут все расчистите, приведете в порядок помещение. Глядите, какая стоит теплынь! Поживете в палатках, можно на острове разбить лагерь, чем для ребятишек не романтика?

— Какая уж тут романтика, — усмехнулся Ухин. — Придется грязь на себе вывозить с утра до вечера…

— Чем киснуть им лето в городе, пусть лучше поработают на благо собственного дома, — заметил Дмитрий Андреевич.

— Стройматериалами-то хоть обеспечите?

— Завтра же несколько машин с досками отправлю, — пообещал Абросимов.

— Стекла нужны: зарядит дождь — поплывем прямо в комнатах.

— Дадим и стекла.

— Это ваша идея открыть тут детский дом? — спросил Ухин.

— Здесь когда-то была вотчина князя Турчанинова, — сказал Дмитрий Андреевич. — Раньше прохлаждались тут князья, а теперь сделаем рай для наших ребятишек.

— Мой Витька погиб под бомбежкой, — глухо уронил Василий Васильевич. — В сорок втором.

Громко всплеснуло у самого берега, от камышей пошли круги, недовольно крякнула невидимая утка. Был конец мая, сквозь серый прошлогодний камыш настойчиво пробивался к солнцу молодой, зеленый. Еще не появились из глубины кувшинки, лишь в темной воде смутно лиловели маленькие округлые листья.

— Мой старший, Павел, воевал рядом со мной, — помолчав, проговорил Абросимов. — И племянник Вадим. Отчаянные парнишки! Сколько у меня из-за них прибавилось седых волос на голове! Мальчишками были, а партизанили со взрослыми наравне, обоих наградили боевыми медалями.

Ухин ничего не ответил, он смотрел на озеро, будто увидел там что-то необычное, но озеро было тихое, спокойное. Не шевелились и ветви на деревьях, стоявших на другом берегу.

— Я отца потерял в Андреевке, — сказал Дмитрий Андреевич.

— Читал про его героическую гибель в районной газете, — отозвался Василий Васильевич. — Да и про ваши партизанские подвиги наслышан.

— А вы где воевали? — невольно взглянув на багровый шрам на лбу, спросил Абросимов.

— Рокоссовский командовал Донским фронтом, когда мы вышли на Курскую дугу, — ровным голосом рассказывал Ухин. — Ну там собралось столько солдат, техники, такого я больше не видел, да и вряд ли доведется когда-нибудь увидеть. Я командовал минометной ротой. Когда все началось, меня осколком зацепило под Старым Осколом… Отлежался в госпитале и закончил войну на Одере… Самая обыкновенная биография фронтовика.

— Осколком под Старым Осколом… — задумчиво проговорил Дмитрий Андреевич.

— Я об этом как-то не подумал, — усмехнулся Василий Васильевич. — Смешно!

— Ничего тут смешного нет, Василий Васильевич, — заметил Абросимов. — Расскажите ребятам, как вы воевали. И про Старый Оскол.

— Не знаю, как другие, а я не люблю про войну вспоминать, — ответил Ухин. — Хватит того, что по ночам до сих пор кошмары снятся.

— Про эту войну люди должны всегда помнить, — возразил Дмитрий Андреевич. — Чтобы не разразилась еще одна.

— Думаете, может такое случиться?

— Тогда бы я сказал, что весь мир сошел с ума! — громко сказал Абросимов.

Будто испугавшись его голоса, совсем рядом что-то бултыхнулось.

— Щука или лещ? — посмотрел на медленно расходящиеся круги Василий Васильевич.

— Богатое озеро, — сказал Дмитрий Андреевич. — Разве плохо ребятишкам свежую рыбу к столу? Вон у князя, — он кивнул на заводь со сваями, — был собственный садок… Интересно, есть тут судак?

— Приезжайте порыбачить, — предложил Василий Васильевич.

— Как тут обживетесь, обязательно приеду, — сказал Абросимов и поднялся со ствола. — Красивые места! Душа радуется, глядя на эту благодать… Со мной поедете?

— Я переночую в деревне, — сказал Ухин. — Еще раз обойду… наши княжеские владения!

— А вам-то нравится?

— Вообще-то я горожанин… Но разве такая красота оставит кого-либо равнодушным?

— Ну вот и прекрасно! С новосельем вас, Василий Васильевич! — от души пожал ему руку Абросимов.

Директор детдома проводил его к «виллису», стоявшему у деревянного дома с разбитыми окнами. Дмитрий Андреевич сел за руль, включил мотор и привычно тронул с места. Небольшая юркая зеленая машина с плоским капотом и брезентовым откидным верхом скоро скрылась среди могучих сосен, подступивших к поселку. Солнце било в лобовое стекло, и Дмитрий Андреевич опустил щиток: он любил ездить с открытым верхом, только в дождь поднимал брезент. Скоро дорога пошла вдоль колхозного поля. Он был доволен, что настоял перед областным начальством о передаче бывшей княжеской усадьбы детдому. Немцы тут устроили продовольственный склад, на скотнике резали для своих солдат коров, свиней, овец, которых отбирали у населения, за два года они все тут загадили, разграбили. Разобрали деревянные стены внутри особняка, уходя, подожгли подсобные помещения, сараи, но местные жители сумели быстро погасить, благо озеро рядом. Теперь тут будут жить ребята… Дмитрий Андреевич ничего не сказал директору, но в душе он позавидовал ему, сам рад бы был возглавить этот детский дом. Тихо, сосны кругом, красивое озеро… Почему его назвали Белым? Голубое с зеленоватым отливом у берегов. Может, потому, что белых лилий много?

Беспокойная жизнь первого секретаря Климовского райкома партии порядком измотала Абросимова. Приехав нынче сюда, он вдруг остро почувствовал тоску по школе, мальчишкам и девчонкам, которых столько лет учил уму-разуму до войны… До 1948 года он был на политической работе в армии, демобилизовался в звании полковника, в Тулу не вернулся. Жена Рая с дочерьми Варей и Тамарой приехала в Андреевку, там они прожили полгода. Дмитрия Андреевича сначала назначили заведующим отделом пропаганды в обком, а два года назад избрали первым секретарем Климовского райкома партии. Очень Рае не хотелось переезжать из Калинина, где у них была хорошая квартира, в Климово: мол, и девочкам было бы лучше учиться в большом городе… Девочки! Уже невесты. Варя поступила в Калининский педагогический институт, Тамара в этом году заканчивает десятилетку. Жена работает в Климове завучем средней школы.

Выехав на шоссе, Дмитрий Андреевич неожиданно повернул не в Климово, а в Андреевку — вдруг неудержимо потянуло к матери, он не был у нее больше месяца. С досадой вспомнил, что не выполнил ее просьбу: Ефимья Андреевна просила привезти дрожжей для теста, а он все забывал… У него район, как говорится, на шее, а тут дрожжи!.. Заехал в первый попавшийся на дороге магазин — дрожжей, конечно, не было, устроил нагоняй продавщице, а потом стыдно стало: она-то при чем, если дрожжи уже который месяц не привозят?..

И, только сворачивая у висячего моста с шоссе на проселок к Андреевке, почувствовал, как вернулось хорошее настроение. Тут каждая тропка исхожена с детства, а когда был в партизанах, все окрестные леса-болота изучил. Дорога тянулась вдоль железнодорожных путей; не доезжая моста через Лысуху, увидел впереди женщину в платье с короткими рукавами. Что-то в ее фигуре и тяжеловатой походке угадывалось знакомое. Поравнявшись, притормозил, женщина обернулась, и он узнал Александру Волокову. Ее светлые глаза без всякого удивления смотрели на него. Располнела, но еще неплохо выглядит для своих лет, в русых волосах, стянутых на затылке в тугой узел, не заметно седины.

— Садись, подвезу, — открыв дверцу, предложил он.

— Тут недалече, — произнесла она своим резким голосом. — Да и не привыкла я разъезжать на машинах.

Глаз не отводит, ничего в них не прочтешь. Он знал, что ее вызывали, спрашивали про мужа Карнакова-Шмелева, но она ничего не смогла рассказать, потому что давным-давно в глаза его не видела… Дмитрий Андреевич был убежден, что Александра до войны и не подозревала о вражеской деятельности своего мужа.

— Как живешь-то… Шура? — спросил Дмитрий Андреевич.

— Как все живут, так и я…

— Младший-то твой, Игорь, так и не объявился?

— Тебе-то что? — холодно посмотрела она на бывшего мужа. — Игорек не имеет никакого касательства к своему батьке. Небось и не помнит его.

— Значит, жив?

— Откуда я знаю, — с затаенной болью вырвалось у нее. — Неужто начисто забыл мать? Был бы жив, уж, наверное, какую-никакую весточку подал бы…

— До свидания, Шура, — Дмитрий Андреевич тронул «виллис», Александра чуть отступила и, все так же прямо глядя ему в глаза, уронила:

— Павел приехал, а ко мне глаз не кажет… Мать я ему али не мать?

В голосе не жалоба, не просьба повлиять на сына, а все та же затаенная боль. Двух сыновей родила Александра, и нет рядом ни одного: Игорь как сбежал из дома, так и сгинул, Павел, хоть и часто бывает в Андреевке, к матери не заходит. А ей самой гордость не позволяет переступить порог дома Абросимовых.

Подъезжая к дому, Дмитрий Андреевич вдруг подумал, что, если бы не развелся он с Шурой, может, все по-другому бы у них сложилось. Он до сих пор не знает, любил ли ее, но вот эта случайная встреча всколыхнула в его душе что-то далекое, волнующее… Горяча была Саша, ох как горяча! Даже пугала его подчас своей страстью. А Рая, наоборот, холодна, равнодушна. Живут рядом, а любви и понимания между ними нет. Встретятся вечером дома — и поговорить не о чем, да и с дочерьми не найти ему общего языка. Оно и понятно, девчонки тянутся больше к матерям. Что уж скрывать! Давно он понял, что чужие они с Раей… Понял, а вот живет, не в третий же раз ему жениться? Встречаются хорошие, умные женщины, но, как говорится, обжегшийся на молоке дует и на воду… Да и работа у него такая, что весь на виду. И честно говоря — наверное, возраст! — ничего уже и не хочется менять в своей жизни.

Хоть с сыном-то повезло. Особенно война, партизанский лагерь их сблизили. Говорят же — сердце вещает. И в мыслях не было сегодня завернуть в Андреевку, а вот потянуло.

Остановив машину, открыл дверцу и крикнул:

— Он придет! Ты жди… Шура.

Александра молча шла по обочине и смотрела под ноги, тяжелый узел волос подрагивал на голове. Из клеенчатой сумки, которую она несла, торчал розовый детский сачок на длинной ручке.

«Зачем ей сачок?» — размышлял Дмитрий Андреевич, подъезжая к дому.

 

3

— Там тухлая вода и какие-то длинные белые грибы растут, — вылезая из землянки, проговорил Павел. В руке у него грязная, залитая варом бутылка.

— Бутылка выдержанного самогона? — пошутил Дмитрий Андреевич.

— Под нарами валялась, — ответил Павел. — Помнишь, как такими штуками поджигали в сорок втором немецкие бронемашины?

— Подожди, кто же жил в этой землянке? — стал вспоминать Абросимов. — Вася Семенюк и Харитонов… А как звать, уже забыл.

— Кирилл, — подсказал сын.

— А от моей командирской землянки осталась одна воронка. Посмотри, на дне уже сосенка выросла!

— Мы с Вадькой и бабушкой жили между тех двух сосен. Там тоже воронка, — показал сын.

— Черное болото, — задумчиво глядя на колышущуюся на ветру осоку, проговорил Дмитрий Андреевич. — Если бы не мать, мы не переправились бы через него, — одна она знала тропу.

— А каратели побоялись идти за нами, — сказал Павел. — Я, помню, один шаг сделал в сторону — сразу по пояс провалился в «окно». Вадька помог выбраться.

— Пройдет еще десять лет — и от нашего лагеря не останется и следа.

— Ребятишки нашли за Утиным озером сбитый «юнкерс», — вспомнил Павел. — А здорово было бы его приволочь сюда! И хотя бы одну землянку сохранить такой, какой она была в войну.

— Займись, — сказал отец. — Экспонатов тут для партизанского музея хоть отбавляй.

— Музей в лесу? — усомнился Павел. — Все-таки далеко от Андреевки.

— Когда-нибудь люди по крохам будут собирать все, что осталось от войны, — проговорил Абросимов. — И позеленевшая гильза станет ценным экспонатом… Потолкуй с поселковыми комсомольцами. Пусть собирают в лесу военные трофеи.

Павел смотрел в просвет между соснами, хмурил лоб. Сейчас он очень походил на отца.

— Трофеи… — пробормотал Павел. — Мы с Вадькой где-то тут неподалеку зарыли две цинковые коробки из-под патронов. Там немецкий бинокль, парабеллум, патроны, фляга, два ремня с белыми бляхами, ну которые фрицы носили…

— Вспомнишь, — заметил отец.

— Вадька зарывал, я стоял в стороне и наблюдал, чтобы никто не увидел… Кажется, я был вон там! Да нет, там стояла сосна с кривым суком. Ее что-то не видно.

— И мне ничего не сказали, — упрекнул отец.

— Ты бы отобрал парабеллум, — улыбнулся сын. — Да и Семенюк на него позарился бы. Он парабеллумы забирал для разведчиков.

— Отчаянный командир был, — вздохнул Дмитрий Андреевич. — И вас, чертенят, приучил к дисциплине.

— Ты прав, отец, — сказал Павел. — Мы откроем музей партизанской славы. Хотя бы ради памяти погибших.

«Виллис» стоял на травянистом бугре, неподалеку голубело небольшое лесное озеро. Солнце вынырнуло из-за облаков, и бор сразу просветлел, стал прозрачным и теплым. Красивый, голубой с розовым брюшком, поползень совсем рядом с ними скользил головой вниз по стволу.

Когда они вышли к Утиному озеру, Павел предложил выкупаться.

— Я еще в этом году не купался, — с сомнением ответил Дмитрий Андреевич, глядя, как ветер гонит рябь к берегу. Камышовые метелки гнулись, скрипели.

Павел сбросил тенниску, светлые брюки, покосившись на стоящего в нерешительности на берегу отца, выскользнул из трусов и в чем мать родила поспешно бухнулся в озеро, подняв тучу серебристых брызг.

— Здорово! — на все озеро крикнул он. — Вода терпимая, пап!

Светлые глаза сына смотрели на него, сверкали в улыбке белые зубы. Похож на него Павел, а ростом даже чуть выше. И в университете учится на историческом факультете, пошел по стопам отца…

— Эх, была не была! — пробормотал Дмитрий Андреевич.

Быстро разделся и осторожно вошел в мелкую у берега воду. От ступней к коленям поползли мурашки — вода-то холодная! А сын плескался уже почти на плесе, где озеро было темнее, в нем отражалось большое овальное облако. Павел смеялся, что-то говорил, но Дмитрий Андреевич, набрав в легкие воздуха, окунулся с головой и, отдуваясь, саженками поплыл к сыну. Ему вдруг тоже беспричинно стало весело, захотелось закричать что-нибудь озорное на все озеро, но сдержался: уже немолодой, вроде бы и неудобно.

Когда они, одетые, с мокрыми волосами, лежали на берегу, сын сказал:

— Помнишь, перед войной мы ходили с тобой за грибами — их тогда была прорва, — я тебя спросил, почему ты ушел от нас с матерью… — Он поправился: — Волоковой. И помнишь, что ты мне ответил?

— И что же я тебе ответил?

— Ты сказал, что ответишь на этот вопрос, когда я стану большим.

— И теперь ты знаешь, почему я развелся?

— Я и раньше догадывался, а теперь знаю: ты не смог бы с ней жить. Даже ради меня.

— А я иногда подумываю: может, зря я ушел от Александры… — вздохнул Дмитрий Андреевич. — С годами люди меняются.

— Ты думаешь, она стала лучше? — удивился сын. — Я не хотел бы, чтобы мой сын задал мне такой же вопрос.

— Есть вопросы, на которые может дать ответ только сама жизнь, — усмехнулся Дмитрий Андреевич.

Павел медленно водил черной пластмассовой расческой по густым волосам и смотрел на камыши. Они шевелились на ветру, над ними порхали тоненькие синие стрекозы.

— Я женюсь один раз и навсегда, — убежденно сказал Павел.

— Тогда не торопись, сын… Как говорит твоя бабушка: «Не тот богат, у кого много добра, а тот, у кого жена хороша». А ты так к ней и не заходишь? — спросил Дмитрий Андреевич. Хотя голос его прозвучал почти равнодушно, но Павел понимал, что для отца его ответ на этот вопрос много значит.

— У Волоковой тяжелый характер. Я не живу дома с войны, Игорь сбежал от нее в сорок третьем. И потом этот… Шмелев!

— Карнаков, — поправил отец.

— Выйти замуж за врага!..

— Она ведь этого не знала. Я хочу, чтобы ты был справедливым к ней, — твердо сказал Дмитрий Андреевич. — Она твоя мать. Знает, что ты приехал, будет переживать, а сама не придет к тебе.

— Ты говоришь, — не знала, что Карнаков шпион? — горячо заговорил Павел. — А потом? Когда узнала? Поехала под Калинин к нему! Говорят, даже батраки работали на ее усадьбе.

— Я ее не оправдываю, но и ты не забывай, что она малограмотная женщина, ни черта в политике не разбиралась…

— Бабушка Ефимья ни читать, ни писать не умеет, а ушла к партизанам и вывела нас через Черное болото! Если бы не бабушка Ефимья, я пропал бы, — произнес Павел. — Всю войну мы жили у нее с Вадимом, да и после войны. Она тебя не винила. Говорит, не было у тебя счастья… с Волоковой, нет и с Раей.

— Мать скажет так скажет, — усмехнулся Дмитрий Андреевич.

— Ты сказал, что Волокова для тебя чужая… — задумчиво сказал сын. — Для меня — тоже. И ничего я с этим не могу поделать! Как увижу ее на улице, хочется поскорее перейти на другую сторону или юркнуть в чужую подворотню!

— И все-таки ты переломи себя, — посоветовал отец. — Что было, то быльем поросло. У нее ничего в жизни, кроме тебя да Игоря, не осталось. Неужели ты этого не понимаешь, черт бы тебя побрал?!

— Понимаю, но…

— Без всяких «но»! — прикрикнул отец. — Сегодня же сходи к ней, помоги что надо по дому, хоть дров наколи, что ли? Ты знаешь, как женщины умеют ненавидеть? — вдруг прорвало Дмитрия Андреевича. — Небо тебе покажется с овчинку, когда женщина пойдет войной на тебя… И для нее все средства хороши! Потому я ушел, Паша, что хотелось головой в омут! Ее любовь угнетала меня, а уж когда возненавидела — мне жизнь стала не мила. Люди радуются, когда едут домой на каникулы, а я ехал в Андреевку из Ленинграда по обязанности… И эти бесконечные попреки, сцены ревности, оскорбления, угрозы. Я думаю, она и замуж вышла за Карнакова, главным образом, чтобы досадить мне. Не верю, чтобы она его сильно любила.

— Почему она такая?

— Наверное, я отчасти виноват, — сказал Дмитрий Андреевич. — Других учил, воспитывал, а собственную жену не сумел перевоспитать… Это мне и покойный отец говорил.

— Ладно, я схожу к ней, — пообещал Павел и добавил: — Вадим обещал приехать. Все-таки добился своего: стал артистом! Играет чудаков разных. Даже в газете писали о нем.

— Он всегда был артистом, — улыбнулся Дмитрий Андреевич. — Артистом и поэтом.

— Бабушка блинов напекла, ждет нас, а мы тут прохлаждаемся, — спохватился Павел. Он проголодался и от одной мысли о горячих блинах со сметаной сглотнул слюну.

— Хорошо, что вы с Вадимом дружите, — поднимаясь с травы, сказал отец. — Вспоминает он своего родного отца — Кузнецова?

— Что-то не припомню, — подумав, ответил Павел. — Он ведь Казакова называет отцом.

— Федор Федорович — хороший человек, — сказал Дмитрий Андреевич. — Но родного батьку нельзя забывать. Иван Васильевич был храбрым командиром.

— Был?

— Ты разве не знаешь, что он погиб в Берлине? — удивился отец.

— Вадим говорил, что без вести пропал.

— Весть о себе он наверняка оставил… Мы еще о его делах услышим. Убежден, что фашисты за его смерть дорого заплатили. И Вадим может гордиться своим родным отцом.

— Интересная штука получается, — невесело рассмеялся Павел. — Отцы, которыми можно гордиться, бросают своих сыновей…

Дмитрий Андреевич взглянул на сына, но промолчал. Лишь подъезжая к дому, заметил:

— Не будь таким злопамятным, Павел! Чаще всего, когда семья распадается, оказываются виноватыми почему-то отцы… Я не хотел бы, чтобы ты был виноватым перед своими детьми!..

 

1

Худощавый, с густыми рыжеватыми усами человек в замшевой куртке сидел в летнем открытом кафе, тянул из высокой кружки пиво и смотрел на летное поле. Пассажиры спускались по металлическому трапу с самолета, грузчики, открыв створки люка, укладывали на открытую платформу грузовика чемоданы, коробки, баулы. По серому асфальту к самолету неторопливо полз длинный серебристый бензозаправщик. На трапе самолета надпись: «Interflug».

День был солнечный, и металлические части самолета, замки чемоданов, лобовое стекло заправщика и даже целлулоидные козырьки шапочек техников — все сверкало, пускало во все стороны ослепительные зайчики. Берлинский аэропорт только что принял лайнер из Москвы. Когда последний пассажир сошел на землю, из салона показались пилоты в синей форме.

Человек поставил кружку, на пальце блеснул золотой перстень, теперь все внимание его было сосредоточено на высоком белокуром летчике с форменной фуражкой в руке. Тот спустился по трапу последним, о чем-то переговорил с техниками в серых комбинезонах и не спеша пошел к диспетчерской. Человек поднялся, положил на стол с картонными подставками для кружек смятую ассигнацию и с радостной улыбкой направился навстречу пилоту.

— Боже мой, Бруно! — воскликнул тот. — Уж не с того ли света, братишка?!

Они обнялись, потом принялись хлопать друг друга по плечам, смеялись. Мимо проходили люди, не обращая на них внимания.

— Как ты меня нашел? — спросил Гельмут.

— Ты свободен?

— До завтрашнего утра.

— Посидим в кафе? — предложил Бруно. — Отличное пиво, уж думал, у вас, в Восточной зоне, разучились варить настоящее баварское!

— К черту кафе! — счастливо рассмеялся Гельмут. — Поехали ко мне, я тебя познакомлю с Клавой, Карлом, Любой…

— Кто же это такие?

— Я женился в России, — рассказывал Гельмут. — Как кто у нас родится, так скандал: Клава хочет дать новорожденному русское имя, а я — немецкое. Ну и договорились, что все мальчики будут иметь немецкие имена, а девочки — русские.

— Ты что же, надумал роту их настругать? — улыбнулся Бруно.

— Пока двое.

Бруно все-таки увлек его в кафе. Посетителей осталось мало, пассажиры все разошлись. В углу на игральном автомате крутилась пластинка, исполнялись арии из итальянских опер. Бармен стоял за стойкой с кофеваркой и что-то записывал в толстую тетрадку. Полное лоснящееся лицо его было сосредоточенным.

— Я ездил в Мюнхен, вместо нашего дома — груда каменных развалин.

— Янки постарались, — помрачнел Бруно. — И мать, и отчим… одной бомбой их накрыло. И не только их…

— Где же ты пропадал? — перевел разговор на другое Гельмут.

— Долгая история, — усмехнулся Бруно. — Сдался американцам, был в Нью-Йорке, Аргентине, Монреале, недавно вернулся домой, в Западную Германию… Думаю в Мюнхене открыть пивную…

— Пошел по стопам отчима?

— Моя бывшая профессия сейчас не в моде…

— А я, как видишь, не изменил своему ремеслу, — поддел брата Гельмут. — Летаю.

— И часто бываешь в Москве?

— Не только в Москве, летаю в Прагу, Варшаву, Белград. Бываю и на западных маршрутах.

— Новая власть тебе доверяет!

— В сорок девятом вступил в СЕПГ, — сказал Гельмут.

— Здорово же тебя коммунисты обработали в России!

— Я там шесть лет прожил…

— Прожил или просидел в лагерях?

— Я работал… Мы столько натворили в этой стране, что и за сто лет не рассчитаться.

— Чем же ты собираешься с русскими рассчитываться? — пытливо посмотрел в глаза брату Бруно.

— Ни я, ни мои дети больше никогда не будем воевать против России, — твердо сказал Гельмут. — Я там многое понял, дорогой брат!

— Поэтому и прислал ко мне в Берлин в сорок третьем советского разведчика?

— Он сам захотел с тобой познакомиться, — насторожился Гельмут. — Кстати, что с ним произошло? Я с тех пор его не видел.

Бруно достал из внутреннего кармана куртки точно такой же золотой перстень, как у него на пальце, и протянул брату:

— Возьми и постарайся больше никому его не отдавать… — Он странно улыбнулся. — Я ведь подумал, ты им продался! И предал свою Родину.

— Какую ты имеешь в виду — бывшую нацистскую Германию или Советскую Россию? У нас ведь с тобой две Родины.

— А когда-то ты считал Советы врагом номер один!

— Так Гитлер научил нас. Он за нас думал и решал, что любить, а что ненавидеть. Мне до сих пор стыдно, что был таким идиотом!

— Я Гитлера никогда не считал великим стратегом, — сказал Бруно, — И еще в сорок первом знал, что мы потерпим от СССР поражение.

— Знал и помогал ему?

— Мы, немцы, — самая дисциплинированная нация…

— Знакомая песня! — ввернул Гельмут.

— Долг, честь, дисциплина для рядового немца превыше всего, — продолжал Бруно.

— Долг, честь… — горько усмехнулся Гельмут. — Ты видел Освенцим, Майданек, Маутхаузен? Сожженные русские деревни, разрушенные нашими бомбами города? Ты видел людей, живущих в землянках? Детей, голодных, с обмороженными руками-ногами? Когда-то мне было стыдно, что я наполовину русский, теперь мне иногда бывает стыдно, что я наполовину немец… Мы убивали, жгли в крематориях, заживо замораживали, как генерала Карбышева, даже убили сына Сталина, а они нам, немцам, восстанавливающим нами же разрушенные города, протягивали куски хлеба, когда мы строем возвращались с работы. Там я встретил Клаву… Я горжусь, что во мне течет и русская кровь. Это великая нация! Великая страна!

— Я осуждаю нацизм, — сказал Бруно, — но Германия должна быть единой — ты хоть это-то понимаешь, Гельмут? Это ненормально, что немцы живут в двух разных лагерях… Да вот возьми хоть нас с тобой: ты — восточный немец, а я — западный! И чувствую, что между нами ширится пропасть… Этого нельзя допустить! Нас осталось двое на целом свете, мы родные братья, Гельмут!

— Что ты от меня хочешь?

— Ничего, — улыбнулся Бруно. — Хочу посмотреть на твою жену, детей.

— Ты мне не ответил, что произошло с русским разведчиком, который передал тебе мой перстень.

— Неужели ты хотел, чтобы я изменил своему долгу? — взглянул на него Бруно. — И стал сотрудничать с русской разведкой?

— Ты выдал его?

— Я должен был это сделать, но…

— Ты подумал обо мне? — перебил Гельмут. Бруно секунду пристально смотрел в глаза брату, потом отпил из кружки, поставил ее на стол, улыбнулся:

— Конечно, я подумал о тебе. Арестуй я его, тебе бы, наверное, не поздоровилось там…

— И все-таки, что случилось с ним? — настаивал Гельмут. — У меня остались самые лучшие воспоминания об этом человеке. Может, после встречи с ним во мне и начался тот самый перелом, который заново перевернул всю мою жизнь.

— Ты хочешь знать, что с ним? — Бруно легонько стучал костяшками пальцев по столу, — Кузнецов был безусловно умным и храбрым человеком. Он мне честно рассказал, что ты отказался с ними сотрудничать, а перстень он у тебя взял на время и попросил меня вернуть его тебе…

— Он погиб?

— Я его видел всего один раз. Он пришел ко мне в форме эсэсовца, почти без акцента разговаривал по-немецки. Рассказал о тебе, передал перстень и предложил работать на русских… Конечно, не сразу вот так в лоб, толковал о неизбежном конце нацизма, расплате вождей рейха за все злодеяния, причиненные народам Европы, бил на то, что во мне тоже течет русская кровь… Наверное, он во многом был прав, но не учел лишь одного: насколько он сам был предан своей родине, настолько и я — своей. Не мог я пойти, Гельмут, на предательство, хотя и понимал, что империя зашаталась и вот-вот рухнет. Думаю, что этот русский, Кузнецов, и сам бы меня в душе презирал. Короче, мне показалось, что быть крысой с тонущего корабля не пристало баронам фон Боховым… Кажется, он меня понял, по крайней мере, больше не искал встречи со мной.

— А что ему нужно было от тебя? — спросил Гельмут.

— Что нужно разведчику от разведчика? — усмехнулся Бруно. — Сведений секретного порядка, ценной информации, документов… Иметь в абвере своего человека! Ради этого Кузнецов мог и головой рискнуть! — Бруно неожиданно резко повернулся к брату, пронзительно взглянул в глаза: — Ты считаешь, что я должен был согласиться?

— Я сказал Кузнецову, что у него с тобой ничего не выйдет, — ответил Гельмут, выдержав взгляд брата. — И даже предупредил, что ты можешь его выдать.

— Зря он не послушался тебя, — спокойно заметил Бруно. — Планы у него, по-видимому, были грандиозные, не исключено, что он кое-чего в Берлине и добился. Не на одного же меня он рассчитывал. Наверняка были у него здесь и другие люди. Красное подполье и все такое.

— Абвер его арестовал? — спросил Гельмут.

— Его не арестовали. Он погиб.

— И ты знаешь как? — произнес Гельмут, глядя в окно, где с ревом пошел на взлет лайнер. — Я почему-то верил в его счастливую звезду.

— Я не уверен, что он где-то дал промашку. Как раз в это время произошло покушение на Гитлера. Сам понимаешь, мне интересоваться его персоной было опасно, да, признаться, и не до него было: тут такие головы полетели! Пострадало и наше ведомство… Вот о чем я подумал, Гельмут. Ведь Кузнецову ничего не стоило меня погубить.

— Он-то смолчал, а вот ты?..

— Ты мне не веришь, Гельмут?

— Мне было бы очень неприятно узнать, что ты это сделал, — уронил Гельмут.

— Давай рассуждать логично, — миролюбиво заговорил Бруно. — После встречи со мной Кузнецов еще много насолил нам… И погиб как герой, поверь мне.

— Я верю тебе, Бруно.

— После двадцатого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года — дня покушения на Гитлера — расстреливали пачками генералов, высших офицеров… — Бруно задумчиво смотрел на брата. — Почему тебя так интересует судьба этого человека?

— Ты не поймешь, Бруно, — крутя на пальце перстень, сказал Гельмут. — Жаль, что он погиб.

— А своих соотечественников тебе не жаль? — В глазах Бруно появился холодок, хотя голос был по прежнему ровный.

— Каких? Тех, кто вешал, расстреливал ни в чем не повинных людей, не жалко. Мы развязали вторую мировую войну, отправили на тот свет пятьдесят миллионов людей. Мне жалко таких, как я, обманутых пропагандой, отравленных нацизмом. Кем мы были в руках Гитлера? Оловянными солдатиками!

— А то, что ты сейчас говоришь, разве не пропаганда? Русская пропаганда! Ну ладно, допустим, Гитлер почти всю нацию оболванил, зачем же ты теперь второй раз позволяешь себя оболванивать? И кем? Нашими кровными врагами. Не забывай, что советские танки грохотали по мостовым Берлина, гибли немцы и немки, дети и старики…

— Не преувеличивай, Бруно! — оборвал Гельмут. — Русские как раз гуманно относились к нам, и ты это отлично знаешь. Так что оставь в стороне детей и стариков. А что «наработали» эсэсовцы и гестаповцы, теперь известно всему миру. Наверное, и ты побывал в лагерях смерти? Посмотрел на крематории, горы волос, детской обуви и всего прочего, от чего у нормальных людей кровь в жилах стынет.

— Я тебе уже говорил, что нацизм мне претит, — сказал Бруно. — Хватит об этом, брат! Неужели у нас не найдется других тем для разговора?

— Поедем ко мне, — спохватился Гельмут. — Жена ведь ждет!

Они расплатились и вышли из аэропорта. Гельмут подошел к стоянке машин у здания, взялся за руль мотоцикла.

— Лучше прокатимся на моей? — пригласил к новенькому, с западногерманским номером «мерседесу» Бруно.

Когда сели в машину, Гельмут то ли в шутку, то ли всерьез спросил:

— Тебя случайно не объявили разыскиваемым военным преступником?

— Со мной все в порядке, — насмешливо взглянул на него Бруно. — К банде фашистских преступников я не причислен, так что неприятностей тебе не доставлю.

— Я не это имел в виду…

— Я даже фамилию не изменил.

— Женат? Есть дети? — спросил Гельмут. — Помнится, ты еще в сорок втором собирался жениться… Кажется, на дочери генерала?

Бруно помолчал, на лбу его собрались неглубокие морщинки, на брата он не смотрел.

— У меня никого нет.

— Так женился ты или нет?

— Мы обвенчались в сорок втором, ее звали Густа, в сорок третьем она родила сына… Знаешь, как я его назвал? Гельмут…

— Значит, у меня появился племянник?

— Ты не даешь мне закончить, — ровным голосом продолжал Бруно. — В начале сорок пятого Густу и сына я отправил в Мюнхен к матери, — русские стремительно наступали, каждый день бомбежки, думал, там будет спокойнее… Ну и просчитался. Американцы превратили город в кладбище. В общем, никто в живых не остался — ни Густа, ни Гельмут. Во второй раз пока не женился.

— Воевал с русскими, а сильнее всего пострадал от американцев, — помолчав, заметил Гельмут.

— Американцы сейчас единственная наша надежда, — проговорил Бруно.

— Наша? — усмехнулся Гельмут.

— Все забываю, что ты член СЕПГ, — рассмеялся брат. — На улицу Карл-Маркс-аллее? В высотный дом с часами?

— Сразу видно, что ты бывший разведчик, — покосился на него Гельмут. — Наверное, знаешь, сколько денег у меня в сберкассе?

— Думаю, что и за десять лет в ГДР ты не скопишь необходимую сумму, чтобы купить «мерседес».

— У нас тоже есть свои автомобильные заводы, — сказал Гельмут. — А на «мерседес» я и не замахиваюсь!

— Наши фирмы на весь мир славятся, а вот чтобы в ГДР покупали автомобили, я не слышал, — подтрунивал Бруно. — Или вы в основном марксистскими идеями торгуете?

— А вы — нацистскими, — не остался в долгу Гельмут. — Соскучились по новому Гитлеру?

— Сдаюсь! — рассмеялся Бруно, легко обгоняя довоенный черный «оппель». — Я смотрю, ты стал опасным противником…

— А ты думал, приехал, прокатил меня на своем роскошном «мерседесе» — и я лапки кверху?

— Да ну ее к черту, политику! — сказал Бруно. — Мне до смерти хочется увидеть своих племянников! Конечно, и твою ненаглядную Клаву.

— Только не говори ей, что ты был абверовцем, — предупредил Гельмут.

— А что? Яду подсыплет в вино или кофе?

— Эсэсовцы сожгли в коровнике ее брата и мать.

До самого дома они молчали.

 

2

Вадим и Павел сидели на деревянном настиле железнодорожного моста, большой зеленый луг с редкими соснами и елями расстилался перед ними, за лугом — сплошной бор без конца и края. Над вершинами деревьев медленно багровело небо, солнце еще не село, оно укрылось в большом розовом облаке в ярко-желтом ореоле. Облако таяло на глазах, косые лучи вырывались из него, рассекали бор на просеки. Был тот предвечерний час, когда природа затихала, даже птицы одна за другой замолкали.

— «Юнкерсы» сбросили на этот мост, наверное, с десяток фугасок, но так и не попали, — сказал Вадим.

— Я помню, в Лысухе всплыла после бомбежки здоровенная щука, — проговорил Павел. — Ванька Широков ее зацапал.

— Про щуку не помню, — заметил Вадим.

— А как Игоря Шмелева вытащил из-под моста, помнишь?

— Где он сейчас? — задумчиво посмотрел на речку Вадим. — Связался с воришками, наверное, в тюрьму попал.

— Или под поезд, — вставил Павел. — От кого-то я слышал, что его видели в Ярославле. Кажется, в милицию тащили — у кого-то чемодан спер!

— Как же ты так о брате? — насмешливо посмотрел на него Вадим.

— Какой он мне брат, — нахмурился Павел. — Чужими мы были и мальчишками.

— Это война нас сделала злыми, — проговорил Вадим. — Тогда все было просто: кто против немцев, тот друг, а кто с ними — враг.

— А теперь? — пытливо заглянул ему в глаза Павел.

— Теперь? — сузил свои серые глаза Вадим. — Теперь враги затаились, попрятались, прикидываются друзьями. Небось читаешь в газетах, как карателей и полицаев разоблачают? Некоторые даже пластические операции сделали, чтобы их не узнали.

— Леньку Супроновича я под любой личиной узнал бы, — помолчав, сказал Павел. — У него глаза как у волка… — Он потрогал пальцем голову чуть выше уха. — На всю жизнь оставил мне отметку.

— Это когда он молодежь отправлял в Германию?

— Я шел мимо комендатуры, а они там в карты резались, — стал рассказывать Павел. — Ленька и поманил меня пальцем, я подошел, а он развернулся и мне в ухо. Ни за здорово живешь! Наверное, проигрывал.

— А мне пинка дал немецким сапогом, — вспомнил Вадим. — Я летел через лужу и плечом изгородь у Широковых проломил.

— Редкая сволочь был!

— Был? — сказал Павел. — А может, он жив. Где-нибудь прячется.

— С фрицами утек, — заметил Вадим. — Он же знал, что его ждет. В Андреевке на сосне бы повесили, гада!

Было тихо, только слышалось комариное зудение, но вот в камышах крякнула утка, скрипуче отозвался удод, из-за той стороны насыпи послышалось протяжное мычание — стадо возвращалось с пастбища домой.

— Сходим на танцы? — предложил Павел.

— Не знал, что ты такой любитель, — посмотрел на него Вадим. — Ни один вечер не пропускаешь!

— Я думал, тебе интересно, — отвернулся Павел. — Ты же артист.

Вадим долго смотрел на речку, где крякали утки, лицо у него было озабоченным, серые глаза сузились.

— Я разочаровался в этой профессии, — сказал он. — Пока репетируешь, премьера — интересно, а потом каждый день одно и то же! Ладно, если роль приличная, а то пять минут на сцене, а потом два часа дожидаешься конца спектакля, чтобы вместе со всеми выйти на сцену и кланяться зрителям. Спектакли-то иногда заканчиваются в половине двенадцатого ночи. Почитать даже некогда…

— Только в этом причина? — пытливо посмотрел на него Павел.

— Как тебе сказать… — задумался Вадим. — Классику еще можно играть — Гоголя, Чехова, Островского. А тут нам местный драматург Рыжий…

— Прозвище? — перебил Павел.

— Фамилия — Рыжий, — улыбнулся Вадим. — И пьеса — рыжая. Ей-богу стыдно выходить на сцену и перед зрителями нести ахинею про бригадира, который не спал, не ел, а только думал, как свою бригаду вывести в передовые… Я там играл маленькую роль — слесаря Кремнева, попробовал экспромтом придумывать свой текст, так мне главреж влепил строгий выговор!

— Так и скажи: не поладил с начальством, — усмехнулся Павел.

— Уйду я из театра, — вздохнул Вадим. — Не по мне эта работа. Приклеиваешь чуть ли не столярным клеем усы, бороду, мажешь рожу гримом, напяливаешь на себя дурацкие одежки… Хожу по сцене, а сам думаю: мол, поскорее бы кончалась вся эта канитель, прибежать бы поскорее в уборную, содрать бороду и кремом стереть грим… А режиссер толкует, что каждый артист должен чувствовать себя в образе. Не чувствую я себя в образе, Паша! Хоть убей, не чувствую. Дураком я себя на сцене чувствую, а он говорит: в таком случае, конечно, уходи из театра.

— Ты же мне присылал газетные вырезки, — стал урезонивать друга Павел, — тебя же хвалят, пишут, что талантливый!

— Может, две-три роли и хорошо сыграл, а сколько было безликих, проходящих!

— А как с институтом?

— Перешел на второй курс педагогического, — вяло ответил Вадим. — Кстати, театр и учебе мешает. Даже заочной. Как сессия, так у меня с дирекцией скандал! Не отпускают — и баста. Я ведь этим летом не поехал на гастроли, — началась сессия, — так директор второй выговор мне вкатил!

— Не имел права, — ввернул Павел.

— Уйду из театра, — повторил Вадим. — Ну его к черту!

— И куда же?

— Пошли на танцы! — рассмеялся Вадим и первым поднялся с настила.

* * *

На освещенной тремя электрическими лампочками площадке, напротив дома Абросимовых, играл на аккордеоне быстрый фокстрот Кузьма Петухов. Парни и девушки гулко притоптывали в такт музыке, слышался смех. Снаружи, прижав к ограде носы, смотрели на танцующих мальчишки и девчонки, которых еще не пускали на площадку. Коренастый, с рыжим чубом над правым глазом, Кузьма, казалось, врос в табуретку, на которой сидел. Трофейный аккордеон на его коленях сверкал никелем, переливался перламутром, ловкие пальцы музыканта бегали по многочисленным пуговкам и клавишам. Резкие мощные аккорды, казалось, взлетали к самым звездам.

Кузьма был сыном погибшего на фронте баяниста Петра Петухова, — видно, от отца передалось ему это искусство, вон как ловко бегают его пальцы по кнопкам и клавишам!

Вадим с интересом смотрел на танцующих. Смотреть интереснее, чем танцевать. В театре он научился разным танцам, но желания войти в круг не испытывал. Народу на площадке набилось много, пары толкались, задевали локтями друг друга. Павел, почти на голову возвышаясь над всеми, танцевал с круглолицей голубоглазой девушкой в светлой кофточке с плечиками и в узкой коричневой юбке. Она едва доставала до плеча своему кавалеру. Девушка поднимала к нему лицо и, смеясь, что-то говорила. Тоненькая, стройная, глаза блестят. Она казалась школьницей, случайно попавшей сюда. Почти у всех девушек — короткая шестимесячная завивка, а у парней — полубокс с чисто выбритыми висками. В городе женщины носят длинные платья и юбки, а до Андреевки, видно, мода еще не докатилась, здесь юбки были чуть ниже колен.

Девушку Павла звали Лидой Добычиной. Вообще-то она была Михалевой, но мать после смерти мужа снова взяла свою девичью фамилию. В поселке поговаривали, что Лида — дочь Леонида Супроновича, ведь ни для кого не было секретом, что старший полицай ходил к ее матери Любе Добычиной в любое время дня и ночи.

Павел смотрел на девушку влюбленными глазами. Он и танцевал только с ней. Его большая рука с нежностью обнимала Лиду за тонкую талию, ноги он передвигал медленно, будто боялся наступить на ее лакированные туфельки. Высокий медлительный Павел и маленькая живая девушка с детским личиком выглядели комично. Глядя на них, Вадим не смог скрыть улыбки. Ни Павел, ни Лида не смотрели на него, точнее, они вообще никого не замечали. В голубых глазах девушки отражались крошечные электрические лампочки, белые зубы сверкали в улыбке, тонкие подведенные брови изгибались дугой.

Вадим поймал на себе внимательный взгляд молодой темноволосой женщины, танцующей с плечистым железнодорожником. У того было сердитое лицо, форменная фуражка с молоточками надвинута на лоб, загорелые скулы так и ходили на его щеках. Женщина улыбнулась и кивнула, Вадим в ответ помахал рукой. Это была бабушкина квартирантка акушерка Анфиса. Она снимала бывшую дедушкину комнату, оклеенную царскими ассигнациями. Высокая, с яркими подкрашенными губами и ямочками на белых щеках, Анфиса с утра до вечера пропадала в амбулатории и больнице, даже обедать домой не приходила. Когда Вадим поинтересовался, что за человек квартирантка, Ефимья Андреевна коротко ответила: «Есть сердце, да закрыто дверцей… Сердце не лукошко, не прорежешь окошко». Вадим так и не понял, как относится к Анфисе бабушка. Раз живет у нее уже третий год, значит, ладят. Квартирантке лет двадцать пять, лицо у нее круглое, глаза карие, губы пухлые, улыбчивые. Вот и сейчас танцует с сердитым железнодорожником и чуть приметно улыбается. Чего это он рассердился? И на кого?

После небольшого перерыва объявили дамский танец. К Вадиму сразу же подошла Анфиса, пригласила.

— Скучаешь тут у нас, артист? — спросила она.

В танце женщина взяла инициативу в свои руки. Как Вадим ни старался соблюдать дистанцию, их то и дело прижимали друг к другу, горячее дыхание волновало его, карие глаза смотрели весело, с вызовом. Железнодорожник ревниво наблюдал за ними, тогда Вадим назло ему увлек Анфису на середину площадки, Кузьма Петухов играл медленное танго, этот танец нравился Вадиму. У него даже сердце замирало, когда его нога в танце мягко касалась ее бедра. Еще несколько минут назад он и не думал об акушерке, даже не знал, что она на танцах, а сейчас испытывал такое ощущение, будто сто лет с ней знаком. Она как-то сразу, естественно перешла с ним на «ты». Раз или два он назвал ее на «вы», потом тоже перешел на «ты».

— Вадик, у тебя есть девушка в городе? — улыбаясь, спрашивала Анфиса. — Небось артистка?

— Последний мой роман был с Диной Дурбин, — в тон ей скромно заметил Вадим.

— Кто это такая?

— Ты не знаешь Дину Дурбин? — искренне удивился Вадим. — Главная героиня из американского кинофильма «Сестра его дворецкого»!

— А-а, — небрежно протянула Анфиса. — Она мне не нравится.

В это Вадим никак не мог поверить: все фильмы с участием Дины Дурбин пользовались в Великополе успехом. У женщин и мужчин.

— А Целиковская тебе нравится? — спросила Анфиса. — Или Любовь Орлова?

— Артистки меня не привлекают, — пижоня, небрежно ответил он.

— Кто же тебе нравится, герой-любовник? — сузила блестящие глаза Анфиса. Она как-то непонятно улыбнулась. Вадим обратил внимание, что спереди ее зубы сильно разрежены.

— Акушерки, — не подумав, брякнул Вадим. Однако женщина не обиделась, весело рассмеявшись, сказала:

— Пойдем вместе домой, ладно?

— А… тот товарищ? — кивнул Вадим в сторону мрачного железнодорожника, курившего на скамье.

— Уксус? — смеясь, произнесла она. — Он надоел мне хуже горькой редьки!

— Уксус, редька… — пробормотал Вадим. — А я кто?

— Морковка! — горячо шепнула она и посмотрела в глаза.

Танец кончился. Кузьма поставил сверкающий аккордеон на табуретку и пошел к ограде покурить. Инструмент пускал в глаза желтые зайчики. Нахальная летучая мышь спикировала со звездного неба прямо на аккордеон и снова резко взмыла вверх.

— Станцевал бы хоть раз, — сказал Павел Вадиму, когда тот к нему подошел. Двоюродный брат невидяще смотрел прямо перед собой и курил.

— Никак влюбился, Паша? — засмеялся Вадим, подивившись, что тот не заметил его с Анфисой, ведь они два или три раза носом к носу столкнулись на площадке.

— Она славная, — рассеянно ответил Павел.

— Лидка-то? Да она тебе по пуп!

— Разве дело в росте? Она человек хороший.

— Паша, ты пропал! — ахнул Вадим. — Ты никого не видишь, кроме Лидки Добычиной. И рожа у тебя глупая-глупая!

— Очень даже не глупая, — думая о своем, сказал Павел. — Вот всегда так! — вдруг рассердился он. — Не знаем человека, а наговариваем на него… Будто мы сами закон для всех и совесть!

— Да я не про нее! — Вадим давно не видел Павла таким возбужденным, обычно его трудно было расшевелить, а уж разойдется — не остановишь.

— Выходит, я дурак? — гневно взглянул Павел на приятеля.

— Паша, я буду шафером на твоей свадьбе, — широко улыбнулся Вадим.

— Свадьба? — вытаращил на него глаза Павел. — О какой свадьбе может быть речь, если я еще не закончил университет? Да и она еще учится в школе.

— Везет же людям — влюбляются, — вздохнул Вадим. — А я пуст и холоден! — Последние слова он произнес с ноткой самолюбования. — На концертах я иногда читаю Пушкина…

— Посмотреть бы на тебя на сцене, — сказал Павел. Суровые складки на его лице разгладились. Стихи он прослушал с вниманием, да и стоявшие поблизости парни и девушки с интересом поглядывали в их сторону.

— Не придется тебе больше увидеть меня на сцене, — проговорил Вадим. — Вернусь в Великополь и подам заявление. Прощай, театр! — И еще раз, громче, с выражением, прочел:

Пришел Кузьма Петухов и снова взялся за аккордеон. Павел поспешно направился к появившейся на площадке Лиде Добычиной. Вадим стал искать глазами Анфису, но ее нигде вроде не видно было. Он уже подумал было податься к дому, как акушерка сама подошла к нему.

— Потанцуем? — запросто предложила она.

— Не хочется, — отказался Вадим.

— Честно говоря, и мне не хочется, хоть ты и артист, а на ноги как слон наступаешь… — отомстила она.

— Ты изволишь шутить, герцогиня, — улыбнулся он.

— Это из какой пьесы?

— Шекспир, — не задумываясь, брякнул он.

Они вышли на улицу, звезды мерцали на небе, луна стояла над водонапорной башней, обливая серебристым светом деревянную крышу.

— Прогуляемся немного? — сказала Анфиса, властно беря его под руку. — Почитай мне стихи…

— Кого ты любишь? — поинтересовался он.

— Никого, — вздохнула она. — Не везет мне в любви.

— Я тебя спрашиваю: кто тебе из поэтов нравится? — рассмеялся Вадим. — Пушкин, Лермонтов, Есенин? Или Тихонов, Твардовский, Симонов?

— «Жди меня, и я вернусь…» — вспомнила она строку из Симонова.

Вадим подхватил и с выражением прочел популярное в то время стихотворение. Потом декламировал отрывки из Блока, Есенина, Пушкина. Однако скоро выдохся и замолчал. Не так уж много стихов он помнил наизусть.

— Ты всем девушкам читаешь стихи? — спросила Анфиса.

— Тебе — первой, — солгал он.

Они пошли вдоль заборов в сторону водокачки. Людской шум за спиной становился все глуше, лишь резкие звуки аккордеона вспарывали тишину.

— А где же твой Уксус? — поинтересовался Вадим. — Почему он нас не преследует? Не бьет мне морду?

— Его звать Вася, — улыбнулась она. — Это я его Уксусом прозвала.

— А меня как?

— Артист!

— Богатая у тебя фантазия…

— Живем в одном доме, а как чужие, — негромко произнесла она.

Он почувствовал, что локоть ее прижался к его боку. Смотрела она себе под ноги, и он обратил внимание, что ресницы у нее пушистые.

— Бабушка говорит, что сердце не лукошко, не прорежешь окошко.

— Это она про меня? — сбоку взглянула на него Анфиса.

— Я думаю, это ко всем относится.

— Ты знаешь, что твоя бабушка умеет лечить?

— Тут одна бабка жила, ее звали Сова, настоящая колдунья была, — вспомнил Вадим. — Могла запросто приворожить девушку к парню, и наоборот. Года три как умерла.

— Глупости все это, — вздохнула Анфиса. — Если сердце к кому не лежит, и ворожба не поможет. — Она снова по-птичьи взглянула на него: — Вот ты стал бы привораживать к себе девушку, которая тебя не любит?

— Меня никто не любит, — вырвалось у него. — Да и я никого не люблю.

— Вы только посмотрите, какие мы демонические! — рассмеялась она. — Какие мы все из себя таинственные, такие-разэтакие! Ну прямо Печорин!

— Ты Лермонтова читаешь?

— Мы в лесу живем, пню молимся, лаптем щи хлебаем… Куда уж нам до вас уж! Больно заносишься, артист! Будто сам не жил тут и в школу не бегал!

— Я тут партизанил, — не удержался Вадим.

— Наслышаны… Знаю даже, что награды имеешь. А почему не носишь на груди?

— Не верят, что мои, — засмеялся он. — Раз даже в милицию забрали и потребовали показать документы. Это когда еще в восьмом учился.

— Вы с Павлом ровесники?

— Он старше. — Вадим повернул к ней голову: — Нравится?

— Такой большой, а выбрал себе на танцах самую маленькую девушку.

— У нас в театре один артист сам маленький, толстенький, головастик такой, а жена у него здоровенная тетенька, почти на две головы выше его. Готов на руках ее носить, да вот беда — не поднять!

— А ты меня поднимешь? — стрельнула Анфиса веселыми глазами.

Она и охнуть не успела, как очутилась на руках юноши. Вадим пронес ее метров двадцать и осторожно опустил.

— Да ты силач! — подивилась Анфиса. — Меня не каждый поднимет.

А он молчал, с трудом подавляя рвущееся из груди учащенное дыхание. Слабо кольнуло в сердце. Кажется, она не заметила, что он запыхался. Шла рядом и улыбалась, и снова он увидел в нижнем ряду зубов щербинку. «Зря не поцеловал, — подумал он. — А может, поцеловать?» Но почему-то не решился. И, злясь на себя за робость, стал что-то насвистывать. В партизанах ничего не боялся, а тут женщину испугался поцеловать! Он уже не раз ощущал охватывающую его непонятную робость как раз тогда, когда нужно было проявить напористость. Случалось, увидит на улице симпатичную девушку и вместо того, чтобы с ходу с ней познакомиться, тащится позади до самого дома, но так и не рискнет заговорить. Сколько раз читал в глазах девушек откровенную насмешку. Он, конечно, знал, почему не решается заговорить с незнакомой девушкой. Это не трусость, совсем другое… Знал, что, если незнакомка резко ему ответит, у него потом настроение будет на весь день испорчено… А вот артист Герка Голубков, ровесник Вадима, мог запросто с любой заговорить, познакомиться. Он не будет тащиться через весь город за понравившейся девушкой. Наверное, тут тоже нужен особый дар. А ведь артист-то Герка средненький, играет в театре лишь эпизодические роли. А послушаешь, как он рассказывает о себе незнакомкам, так по крайней мере заслуженный артист республики!

— Хорошая у тебя бабушка, — заговорила Анфиса. — Ты у нее любимый внук. Часто тебя вспоминает.

— Какой я был непутевый? — улыбнулся Вадим. — И называет наворотником?

— Говорит, был бы ум, будет и рубль; не будет ума, не будет и рубля.

— На что это она намекает?

— Иногда так мудрено скажет, что голова распухнет, а так и не сообразишь, что она имела в виду, — сказала Анфиса. — Говорит, в театре ты долго не задержишься, другая у тебя дорога…

Вадим только подивился про себя проницательности бабушки, ему она об этом ничего не говорила, хотя он знал, что к его увлечению театром она отнеслась отрицательно, не считала это настоящим делом, а так — блажью.

— Про какую же дорогу она толковала? — поинтересовался он.

— Про то мне не сказала, — ответила Анфиса. — Да и тебе не скажет.

После смерти бабки Совы односельчане потянулись к Ефимье Андреевне. Вадим не раз уходил из дома, когда приходили к ней соседки и, крестясь на образа, начинали шептаться с бабкой. Видел он в кладовке на стене пучки сухих трав, разную сушеную ягоду в мешочках. Ворожить Ефимья Андреевна не ворожила, а вот травами и настойками лечила людей и скотину. Вадим поражался, как точно она определяла по каким-то только ей одной известным приметам, какая будет завтра погода. Если сказала, что зима будет холодной, а лето сухим, жарким, то так оно и случится. Упадет нож на пол — Ефимья Андреевна негромко проговорит: «Жди гостя, мужик заявится!» И точно, кто-нибудь приходил. Ягодные и грибные места она знала в Андреевке лучше всех. Но вот была у нее одна странность: не могла себя заставить сесть в поезд. За всю свою жизнь она ни разу не покинула родной поселок. Сколько бы ее дочери или сын ни приглашали в гости, она всегда отказывалась, говорила, что у нее самой дом большой, вот, мол, и приезжайте, живите тут, это и ваш дом, а ей «крянуться» с места, как она выражалась, недосуг, да и не любит она ездить к родственникам: в гостях хорошо, а дома лучше.

Вадим тонким прутом откинул крючок с засова, через хлев они прошли в сени, из узкого окошка падал на пол голубоватый лунный свет. Он слышал совсем рядом дыхание Анфисы, касался то плечом, то рукой ее тела, снова пришло жгучее желание обхватить ее тут, в сенях, и поцеловать, он даже остановился, пошарил руками, но девушки не оказалось рядом. На цыпочках они прошли мимо русской печки, на которой спала Ефимья Андреевна. Анфиса юркнула в свою комнату, не притворив за собой белую дверь, Вадиму было постелено на кухне у окна. Когда его глаза привыкли к сумраку — лунный свет гулял по полу, стенам, — он, уже лежа на железной койке, в щель увидел, как молодая женщина, сидя на постели, раздевается: закинув обнаженные руки, стащила с себя кофту, затем нагнулась и стала спускать с ног шуршащие чулки. Она потянулась, встряхнула головой, и на миг ему показалось, что взгляды их встретились. Щекам стало жарко; облизав горячие губы, он хрипло сказал:

— Спокойной ночи.

Она негромко ответила:

— Какая нынче красивая ночь…

— Тебе не холодно? — с трудом выдавил он из себя глупые слова.

Она тихонько рассмеялась:

— Согреть хочешь?

И не поймешь — в голосе призыв или насмешка.

— Возьму и приду… — чуть слышно произнес он. Она долго молчала, наверное, не расслышала. Ее кровать чуть слышно скрипнула, она зевнула:

— Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь?

— Я даже на сцене целовался.

— То на сцене.

Ее тихий грудной смех бросил его в дрожь. Он понимал, что нужно встать и на цыпочках преодолеть каких-то несколько шагов до ее кровати. Бабушка спит, слышен с печи ее негромкий храп… А вдруг оттолкнет, рассмеется в лицо? Он тогда до утра не заснет от стыда и как завтра посмотрит ей в глаза? Нужно будет бежать на вокзал и брать билет до Великополя!

— Можно, я приду к тебе? — хрипло произнес он и даже зажмурился, дожидаясь, что она скажет.

— Ты меня спрашиваешь? — немного погодя, насмешливо отозвалась она.

— Можно без спросу? — слушая свое бухавшее в груди сердце, спросил он. Ну что стоит ей сказать: «Да!»

— Боже мой, ты еще совсем мальчик, — тихонько засмеялась она.

А ему захотелось крикнуть ей, что это не так, он обнимал и целовал в Харькове Богданову Люду. Он понимал, что слова излишни: нужно немедленно встать, подойти к ней, лечь рядом и властно прижать к себе! Однако ноги налились свинцовой тяжестью, голову не оторвать от подушки, неистовое желание распирало его, душило…

— У тебя кровать узкая… — сами собой вырвались у него дурацкие слова.

— Твоя бабушка еще считает тебя умным! — насмешливо произнесла она, будто вылив на него ушат холодной воды. — Дурак ты, артист! У тебя еще молоко-то на губах не обсохло… — Встала и, шлепая по половицам босыми ногами, плотно закрыла белую дверь в свою комнату.

Чуть не плача от злости на самого себя, он почти до утра проворочался на жесткой койке. Один раз он встал, подошел к двери, но так и не решился открыть ее. Наверное, перед самым рассветом он еще раз повторил свою попытку, но тут на печи заворочалась Ефимья Андреевна, и он поспешно юркнул под свое одеяло.

Когда он утром раскрыл глаза, бабушка сидела за столом, медный самовар пускал в потолок пары, в резной хрустальной сахарнице белели наколотые кусочки сахара. Держа блюдце в растопыренных пальцах, Ефимья Андреевна с улыбкой посмотрела на него и сказала:

— Сон милее отца и матери. Кому и подушка милая подружка!

 

3

Перед отъездом в Ленинград Павел Абросимов с чемоданчиком зашел попрощаться к матери. Было часов девять вечера, а поезд прибывал в Андреевку ровно в двенадцать. В прошлые приезды Павел останавливался у Ефимьи Андреевны, а в этот раз уговорил его остаться у них Иван Широков. У матери он был всего два раза: помог напилить дров, починил крышу в сарае, сколотил для кроликов пару клеток. Разговаривали они мало, все больше о хозяйстве да о погоде. Павел не чувствовал к ней никаких родственных чувств, приходил так, по обязанности. Да и Александра не проявляла к нему особенной любви, она всегда была к детям сдержанна. Даже когда Павел вручил ей красивый, в цветах платок, скупо кивнула и равнодушно убрала в комод. Она не спрашивала его про жизнь в Ленинграде, а он сам ничего не рассказывал.

Поднявшись на крыльцо, Павел потянул за ручку, но дверь оказалась на запоре. Это его удивило: обычно мать не закрывалась в эту пору. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но что-то его остановило. Он постучал, потом сильнее и, наконец, нетерпеливо загрохотал в дверь носком ботинка. Дверь в сени распахнулась, прошлепали по полу, заскрипел засов. Лицо матери было оживленное, глаза светились, щеки раскраснелись. «Уж не прикладывается ли к бутылке? — неприязненно подумал Павел. — Вроде на нее не похоже. Сроду вина не любила…»

— Чего запираешься-то? — спросил он. Мамой он ее не называл, язык почему-то не поворачивался.

— Поясницу с вечера заломило, вот пораньше и собралась лечь.

— Я вообще-то попрощаться, — проговорил Павел, раздумывая, заходить или нет.

— Чайку-то хоть попей, — пригласила мать. — Я тебе кое-что сготовила в дорогу.

Он оставил чемодан на крыльце и прошел за ней в дом. На кухонном столе невымытая посуда с остатками еды, вроде бы пахло табаком. «Неужто на старости лет мужика завела?» — подивился про себя Павел. Будто прочтя его мысли, мать усмехнулась:

— Свет погас, пришлось монтера звать, а он без бутылки и зад не оторвет от табуретки.

Она быстро поставила самовар, принесла из кладовки снедь. Прижимая к полной груди буханку, большим ножом с деревянной ручкой нарезала хлеба, достала из буфета початую бутылку «московской», рюмку.

— Кто монтер-то? — просто так спросил он, без всякого желания усаживаясь за стол. Вчера Вадима Казакова провожали в Великополь, сегодня уже отметили с Иваном его отъезд, и вот опять за стол… К спиртному он не тянулся. Мать поставила перед ним одну рюмку, значит, напрасно он в мыслях грешил на нее.

— Лешка-лектрик, раньше жил в Кленове, — ответила мать, пододвигая ему соленые грузди.

«Для Лехи достала из подпола грузди…» — подумал Павел, вспоминая Лешку Антипова, с которым в детстве как-то раз подрался. Парень крепкий, вот только ростом не вышел. Лицо у него всегда красное, — любит выпить, — рот большой, зубы лошадиные, в плечах широкий, а короткие ноги кривые. Кажется, он женат на старшей дочери Лидки Корниловой, такой же длинной и тощей, как мамаша. Как же звать ее? Нонна или Надя? Видел на танцах, здоровался, а как звать, забыл.

— Когда снова-то приедешь? — спросила мать, усаживаясь напротив.

— Как звать старшую дочку Корниловых? — думая о своем, поинтересовался Павел.

— Анютка… Приглянулась, что ли?

— Она выше Лешки-электрика на голову…

— Ты тоже облюбовал себе кралю, едва до плеча достает, — подковырнула мать.

«Вот деревня! — усмехнулся про себя Павел. — Все уже знают».

— Хорошие грузди, — пробормотал он, выпив рюмку и закусив сизым, будто отлакированным, грибом.

— Аль в Питере-то не нашлось подходящей девки? — выпытывала мать. — Зачем тебе нашенскую, деревенскую? Тебе надо, как батьке, городскую, ученую…

— Кто знает, что нам нужно? — глядя в окно, сказал он.

Почему-то всем всегда все ясно, что тебе нужно и как лучше поступить. Даже тем, кто сам свою жизнь не смог по-человечески устроить… Лида Добычина неглупа, начитанна. Ее мечта — стать театральным режиссером. Такая маленькая, хрупкая, а гляди — замахнулась на серьезную мужскую профессию! Ну разве можно представить ее в зрительном зале на репетиции с актерами? Кто ее будет слушаться? Вадим Казаков сделал такое уморительное лицо, когда она заявила, что будет режиссером, что Павел от души расхохотался. Потом Вадим сказал ему, что в театральном искусстве она «шурупит».

— Мое дело маленькое, а только Лидка Добычина тебе не пара, — заметила мать, наливая в чашки крепко заваренный чай.

— Про Игоря так ничего и не слышно? — спросил Павел.

— Сгинул мой Игорек, такое время страшное было… — Она тяжко вздохнула. — Да и я, видать, виновата. Ну что поделаешь, коли я такая неласковая вам мать? Меня ведь жизнь тоже не баловала: нас было у матушки десятеро. В пять лет уже стирала, а в одиннадцать коня с сохой вдоль борозды водила.

— Ты со Шмелевым жила, — не удержался и упрекнул сын.

— Неужто я никогда не замолю свой грех? — помолчав, ответила она. — Видно, бог простит, а люди — нет. Сын-то родной и тот волком глядит!

— Ты хоть знала, что Карнаков-Шмелев — враг?

— У него на лбу не написано было. — Горькая усмешка искривила губы матери. — Он мне муж… И если хочешь знать, Григорий был мне лучшим мужем, чем твой родной батька!

— Пойду я, — поднялся Павел.

— До поезда еще не скоро, — взглянув на ходики, сказала мать.

— Может, зимой на каникулы приеду, — сказал он. — Чего тебе привезти?

— Белых сушек к чаю, — ответила мать.

— И всего-то? — удивился он.

— У меня все есть, хоть и без мужика живу, — с гордостью сказала мать.

Она проводила его до калитки, ни он, ни она не сделали попытки ни обняться, ни поцеловаться, даже руки не пожали друг другу.

— Пока, — сказал Павел.

— Ты бы не околачивался у людей-то, — упрекнула мать. — У тебя свой дом есть.

— Наверное, к ночи дождь ударит, — сказал Павел, глядя на узкие тучи над бором.

— Я уж не иду на вокзал, небось там провожальница ждет тебя?

Павел закрыл за собой калитку, подергал за ручку.

— Забыл петли заменить, на честном слове держатся, — сказал он и, не оглядываясь, зашагал вдоль ряда домов.

Александра Волокова, опустив полные руки, смотрела ему вслед, в светлых глазах ее не блеснуло и слезинки. Закрыла калитку на железную щеколду, внимательно поглядела на пустынную улицу. В домах уже засветились огни.

Когда она вернулась, с чердака слез рослый седоволосый мужчина. У него была борода, к ней прицепился клочок пыльной паутины. Человек сам задвинул в сенях засов в скобы, вошел вслед за женщиной в избу. Александра плотно занавесила окна, стол пододвинула к самой стене, чтобы с улицы было не видно.

— Чего это он к тебе вдруг ходить стал? — усевшись в темном углу на крашеную табуретку, ворчливо проговорил он.

— Одолжение делает, — усмехнулась Александра. — Со мной почти не разговаривает, постучит молотком или топором — и вон со двора. Ни разу дома не переночевал. Родной сын, а тепла между нами нету.

— Здоровенный вымахал, но до деда, Андрея Ивановича, ему далеко.

— Ненавижу я всю их абросимовскую породу, — со злостью вырвалось у Александры. — Ефимья проходит мимо — вроде меня и не видит. У-у, вредная! И внук ее Вадька такой же: за версту обходит… Это они с Пашкой Игорька отсюда выгнали!

— Из-за меня? — закуривая папиросу, спросил мужчина.

— Зря ты сюда приехал, — сказала она. — Хотя обличье у тебя и другое, а узнать можно. Чего бороду-то, как поп-расстрига, отпустил?

— Не могу я без тебя, Саша, — негромко произнес он. — Живу, как волк в логове. Днем ладно, а ночами ты передо мной маячишь как наваждение! Знаю, что головой рискую, а вот не смог, приехал в эту проклятую Андреевку!

— Промахнулся ты, выходит, Ростислав Евгеньевич? — насмешливо бросила она на него взгляд. — Мне-то толковал, когда немцы заявились, что Советской власти конец на веки вечные, а вон как оно все повернулось! Гитлер сгинул, а в Германии строят социализм?

— Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой — оружие куют, чтобы его свергнуть.

— Что ж, опять война?

— История еще свой окончательный приговор не вынесла.

— Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, — рассудительно заметила она. — Чего с немцами-то не ушел?

— Я — русский, Саша, — произнес он. — И без России не могу.

— Зато она без таких, как ты, обходится… Что вы людям-то дали — войну, голод, разруху. Да что говорить… Какую теперь фамилию-то носишь?

— Для тебя я — Ростислав Карнаков.

— Не думала не гадала тебя больше увидеть! Как снег на голову…

— Может, последний раз свиделись, — с грустью произнес он. — Продай ты, Саша, дом, хозяйство — и со мной! — Карнаков и сам не верил тому, что говорил.

— Какая же это будет жизнь? — жалостливо посмотрела она на него. — Вечно в страхе? Когда Андреевку освободили, сколько раз меня в НКВД таскали, все про тебя пытали… Слава богу, оставили в покое, рази я пойду снова на такое? Ищут тебя, Ростислав, не забыли. И Леньку Супроновича ищут. Многих уже нашли и судили. А этот Костя Добрынин сам властям сдался. Его еще в войну немцы на самолете скинули под Москвой, а он сразу в НКВД. Недавно вернулся домой, малюет разные плакаты к праздникам. Женился на Марийке, дочке бывшего председателя поселкового Совета Никифорова. Дом построил в Новом поселке, работает на стеклозаводе… — Она взглянула на Карнакова: — Может, тебя тоже простят, ежели пойти к ним добровольно?

— Даже если и не поставят к стенке, так все равно моей жизни не хватит свой срок отсидеть, — горько усмехнулся он.

— Так один на старости лет и будешь по стране мыкаться?

— Такова моя судьба, — сказал он.

— И я одна…

— У тебя Павел, — вставил он.

— Павел чужой, а Игорька не уберегла… — На глазах ее закипели слезы. — И где могилка его, не знаю. Мой грех, каждый день богу поклоны бью, только простит ли? Копила, наживала добро, а теперь ничего не надо…

В Карнакове на миг шевельнулась жалость: сказать ей, что Игорь жив-здоров? Он тут же отогнал эту мысль. Никто не должен знать, что Игорь жив. Даже мать… Еще там, под Москвой, в 1943 году он внушил сыну, что при случае нужно наведаться в Андреевку и уничтожить все фотографии.

Александра заглянула в глаза и, будто прочтя его мысли, сказала:

— Кто-то был в доме и взял твои и Игоря фотографии… Я уже подумала — не он ли, не Игорь?

— Мой человек это сделал, — помолчав, ответил Ростислав Евгеньевич. — Так надо было.

— Не принес и ты мне счастья, Ростислав, — вырвалось у нее. — Неужто так век одной и куковать?

— Поехали со мной? — предложил он. — Раньше добро, хозяйство держало тебя, а теперь-то что? Не думаю, чтобы за тобой следили. Столько лет прошло! А у меня, Саша, документы надежные. Снова оформим брак…

— Во второй раз? — сквозь слезы улыбнулась она.

— Затаился я, никаких дел с ними… не имею сейчас, — уговаривал он. — Денег нам с тобой до конца жизни хватит, работа у меня не бей лежачего: заготовитель я грибов и ягод. Сам хозяин своему времени.

— Вон в газетах пишут: то полицая, то карателя где-нибудь сыщут — и держи ответ перед народом, — возразила она. — Ты вон бороду отрастил, а есть такие, что операции на лице делают, чтобы мать родная не узнала, так ведь все равно находят… Да и тебя эти… твои не оставят в покое. Сам посуди, к чему мне такая жизнь? Под Калинином в войну тряслась от страха, что на чужое добро позарилась, вернулась в Андреевку, ночи не спала, все ждала, когда придут за мной… Вроде бы жизнь стала налаживаться, перестали от меня в поселке люди, как от чумы, шарахаться, вон Павел, когда тут, нет-нет да и зайдет… И ты снова хочешь мою жизнь загубить? Ладно, раньше не знала, кто ты такой на самом деле, а теперя? Да я со страху в твоей берлоге помру! Хоть я ни в чем таком перед Советской властью не виноватая, но во второй раз и мне не простят, что с тобой снова связалась… Уходи, Ростислав, от греха подальше! Видать, не судьба нам быть вместе.

— Не любила ты меня, Александра, — только и вымолвил он.

— А и себя-то никогда не любила, родный, — вздохнула она, вытирая кончиком платка слезы в уголках глаз. — Такая уж каменная уродилась.

— Отчего бабка Сова умерла? — спросил он.

— От чего люди умирают? Кто от болезней, кто на войне, а Сова от старости. Какая ни на есть была хорошая колдунья, а больше, чем бог годов отпустил, и себе не наколдовала. И так, слава богу, лет девяносто прожила.

— А Тимаш жив?

— Как молоденький, от магазина до буфета бегает, и нос вечно красный! Этого и года не берут, видно, с самим чертом повязался… Бахвалится, что он Андрею Ивановичу помогал и этому… Кузнецову.

— Не объявлялся здесь Кузнецов?

— Слыхала, что он погиб в неметчине. А коли и жив бы был, что ему здесь делать? Тонька с Казаковым в Великополе, Вадька, наверное, его забыл.

— Сынок-то не пошел по батькиным следам?

— Вадька-то? В артисты записался… — усмехнулась Александра. — И смех и грех! Сколь здесь живу, ни одного еще артиста в Андреевке не было.

— Костя Добрынин, говоришь, на стеклозаводе работает? Кем?

— Не связывайся с ним, Ростислав, тут же на тебя заявит…

— Жалеешь меня? — усмехнулся он.

— Не чужой ты мне.

— Ночью уйду я, — опустив голову, сказал Карнаков.

— Вроде ты умный, сильный, Ростислав, за что и был мне люб, а вот жизнь свою так и не смог по человечески устроить, — раздумчиво заговорила Александра. — Неужто то, что ты делаешь, стоит того, чтобы такую вот волчью жизнь вести?

— Кому что на роду написано, Шура: Тимашу — водку пить да песни горланить, Сове, царствие ей небесное, колдовать, Андрею Абросимову — громкую смерть принять от иноземцев, а мне — скитаться по России-матушке и верить в свою правду.

— А есть она, правда-то?

— Если ни во что не верить, тогда сразу петлю на шею…

— Боюсь, этим ты и кончишь, родный мой, — печально произнесла Александра.

— А чего бы тебе не стать колдуньей? — сказал он. — Вакансия освободилась… Дурачь народ!

— Я и так колдунья, — глядя ему в глаза, серьезно произнесла Александра. — Хочешь, предскажу твою судьбу?

— Не надо, — улыбнулся он. — Тот, кто знает свою судьбу, — самый несчастный человек.

— Бог тебе судья, — вздохнула она. — А все-таки лучше, ежели бы ты покаялся…

— Не говори так! — повысил он голос. — Ты не знаешь всех моих дел, и знать тебе про них не нужно.

— Зачем же пришел?

— И волку одному бывает тяжко… Нет-нет да и задерет башку и завоет на луну.

— Ну живи, как волк, — сказала она.

— Не прогонишь, если еще как-нибудь выберусь к тебе?

— Мне ты не враг, — тихо ответила она.

Он подошел к ней, обнял и стал целовать. Полная рука ее гладила его тронутые сединой, но еще густые волосы, щеки женщины порозовели.

— Неугомонный… — произнесла она. — Ой, твоя борода колется! Без нее ты выглядел бы моложе.

— Ты одна у меня осталась, — бормотал он. — Не отталкивай, Саша. Ты ведь знаешь, чем я рискую, приезжая к тебе.

— А мне одной, думаешь, сладко? — вздохнула она, высвобождаясь из его объятий. — Ох и длинны осенние бабьи ночи!

— Кто знает, может, все еще наладится и мы опять будем вместе?

— Ты еще во что-то веришь? — усмехнулась она. — А я давно уже во всем изверилась. Ночами-то все думаю про жизнь свою… Ну чем я богу не угодила, что он мне такую горькую судьбину определил? Живут ведь бабы счастливо, имеют детей, а мне некому будет кружку воды подать…

— Не плачься, Саша. Ты еще хоть куда! — игриво шлепнул он ее по крутому бедру.

— Невезучая я, Ростислав. Видно, и другим счастья не приношу…

— Я был счастлив с тобой.

— Сына и того не сумела уберечь…

Карнаков опять с трудом удержался, чтобы не сообщить ей, что Игорь жив-здоров, работает на большом заводе в Москве… Не нужно ей знать об этом. Игорь оборвал все нити с прошлым, у него другая фамилия, и кто знает, может быть, его судьба будет счастливее, чем у отца и матери. После войны у Карнакова надолго прервалась связь со своими хозяевами, он даже думал, что о нем забыли, но вот совсем недавно явился к нему человек оттуда, доставил деньги, аппаратуру. Ростислав Евгеньевич в глубине души и не сомневался, что его рано или поздно найдут. Прибывший с Запада откровенно заявил, что, хотя хозяева и переменились, задачи тайных агентов прежние: вербовка людей, сбор разведывательной информации, пропаганда образа жизни «свободного мира». Как и предполагал Карнаков, сразу после войны между союзниками антигитлеровского блока начались трения, а затем открытая вражда. Как раз в разгар «холодной войны» и прибыл к нему человек с Запада. Он без обиняков сообщил, что теперь их хозяева — американцы. Карнаков и сам читал в газетах, что американская разведка прибрала к своим рукам особенно ценных немецких агентов, располагает и списками европейской агентурной сети.

То ли годы стали давать знать о себе, то ли непоколебимость советского строя и мужество соотечественников в этой беспощадной войне, но что-то надломилось в Карнакове: больше он не ощущал былой ненависти к коммунистам, да, признаться, и потерял веру, что их власть можно свергнуть. Хотя ему приходилось больше иметь дело с уголовниками и изменниками родины, насмотрелся в войну и на то, как храбро сражаются русские, как идут на смерть, не выдав своих.

Но и другого пути не видел для себя Ростислав Евгеньевич, потому и согласился работать на американскую разведку — как говорится, кто платит, тот и музыку заказывает. Человек оттуда заявил, что новые хозяева денег не жалеют. Но пока он не поверит сам, что подпольная работа в России может что-то изменить в мире, он не станет привлекать к разведке Игоря Найденова. Не хотел бы он пожелать сыну своей судьбы.

Глухой ночью с тощим вещмешком за плечами он вышел из дома Александры Волоковой и в обход поселка зашагал в сторону шоссе, которое проходило в трех километрах. На вокзале сесть на поезд он не решился: рисковать было нельзя. На поезд можно сесть на любой другой станции. А путь ему не близкий — рабочий поселок Новины, где он обосновался у солдатки Никитиной, находился в Вологодской области, рядом с Череповцом. Не зашел Ростислав Евгеньевич и к Якову Супроновичу, слышал от Александры, что родной сын Ленька ограбил его. Старик с тех пор сильно сдал, как говорится, на ладан дышит.

Остановившись на пригорке, откуда перед ним расстилалась ночная Андреевка, Карнаков закурил и долго смотрел на смутно маячившие крыши домов — ни в одном не светится окошко. Каменной глыбой нависла над поселком водонапорная башня, лишь на станции помигивают стрелки да сыплет из трубы красные искры маневровый. Вернется ли он сюда еще раз? Про это никто не знает… Хотя они с Александрой и толковали, что скоро снова увидятся, ни он, ни она в это не верили. Может, сам он стал другим, как ни говори, скоро шестьдесят, а может, Саша остыла, только не было между ними того, что было раньше. Спасибо, что хоть приняла, не прогнала… Как бы там ни было, но он ей не сообщил ни своего нового места жительства, ни своей другой фамилии. Если раньше где-то в глубине души и тлела надежда, что у него есть на свете верный человек, готовый всегда принять его, то теперь он так не думал. Возможно, сообщи он ей об Игоре, и нити, связывающие их, стали бы крепче, но этого он не сделал.

Огромная багровая луна тяжело поднималась над бором. Верхушки сосен и елей мертвенно серебрились. Кровавый глаз семафора мигал на путях. Один раз дорогу перебежал зверек, Карнаков так и не понял, кто это — заяц или лисица. Далекий протяжный паровозный гудок прокатился над лесом, красный свет пропал, вспыхнул зеленый.

Карнаков поправил вещмешок за плечами, затоптал сапогом окурок и, больше не оглядываясь, зашагал по разбитой дороге. Это был не прежний высокий стройный человек с военной выправкой. Широкие плечи его ссутулились, походка отяжелела, голова клонилась на грудь — теперь он все чаще смотрел себе под ноги.

Вряд ли кто-либо сейчас узнал бы в нем бывшего заведующего Андреевским молокозаводом Григория Борисовича Шмелева.

 

1

Город Великополь посередине пересекала довольно широкая речка Малиновка. Расположенная на высоком берегу часть города называлась Верхи, а на низком — Низы. Когда-то Великополь славился своими богатыми садами. Сюда за яблоками и грушами приезжали на ярмарку из других городов, но война подчистую смела не только большую часть построек, а и сады. Если в Низах еще кое-где сохранились кирпичные здания, то Верхи были разрушены полностью. Город дважды переходил из рук в руки, его обстреливали, бомбили, проутюжили танками и самоходками.

На травянистом холме издали виднелась полуразрушенная церковь. Верхняя часть купола провалилась, штукатурка осыпалась, обнаженная местами кирпичная кладка напоминала незажившие кровавые раны. На сохранившейся части купола выросли тоненькие деревца. Издали покалеченная церковь напоминала лысую человеческую голову с редкими кустиками волос. Ветер с реки шевелил «волосы», а когда над городом проносился ветер, с купола летела красноватая пыль, она оседала на дороге огибающей церковь, припорашивала молодые тополя.

Вадима Казакова притягивала к себе эта разрушенная снарядом церковь. Здесь было пустынно и тихо, через дорогу, огороженное кирпичной стеной, раскинулось до самой железнодорожной насыпи старое кладбище. После войны тут не хоронили. Новое кладбище находилось теперь в Низах, ближе к аэропорту. А тут сохранились старинные мраморные надгробия, даже два или три склепа с черными каменными гробами. В склепах было сыро, с кирпичных стен текло, на полу образовались гнилые лужи.

Вадим, Володя Зорин и Герка Голубков сидели на кирпичных развалинах и сосали карамель. У них стало привычкой днем, после репетиции, наведываться сюда и, сидя на развалинах, смотреть на несущую в голубую даль свои воды Малиновку, слушать посвистывание ветра в искореженных перекрытиях церкви. В ясную погоду из камней выползали юркие зеленые ящерицы и грелись на солнце, бабочки-крапивницы садились на руки, из-за кладбищенской стены, за которой высились пережившие войну гигантские черные деревья, слышался птичий гомон.

— Главный режиссер Канев говорит, что у тебя талант! — утверждал Володя Зорин, круглолицый, с вьющимися волосами юноша, небольшие голубые глаза его поминутно моргали. — Сколько ребят мечтают стать артистами! А ты сыграл уже двенадцать приличных ролей, про тебя в городской газете писали… Ты огромную глупость сделаешь, если уйдешь из театра!

— Не уйдет, — перекатывая во рту карамель, лениво процедил длинноволосый Герка. — Вадя шутит.

— Я утром Каневу заявление положил на стол, — заявил Вадим.

— Поклонишься ему в ножки и заберешь, — тем же тоном произнес Герка. Он смотрел на речку, где в кустах расположился рыбак в белой панаме. Тот как раз снимал с крючка плотвичку. Видно было, как бросил ее в жестяное ведерко, стоявшее в траве.

— Ты уверен, что театр — это дли тебя все? — в упор посмотрел Вадим на Володю.

— Я, наверное, умер бы без театра, — ответил тот.

— А ты? — перевел взгляд Вадим на Герку. — Тоже жить не можешь без театра?

— Мне нравится профессия артиста, — беспечно сказал Голубков и засунул в рот карамелину. — Ты стоишь на ярко освещенной сцене, а на тебя смотрят сотни людей…

— А мне почему-то стыдно, когда меня называют артистом, — возразил Вадим. — И потом, я хожу по сцене и что-то говорю, а сам думаю: поскорее бы закончился чертов спектакль. Помнишь, Герка, ты играл в пьесе «Лев Гурыч Синичкин»? У тебя вся рожа была разрисована, как у индейца? Как гляну на тебя, так меня такой смех разбирает, хоть караул кричи.

— Канев похвалил меня за эту роль, — вставил Герка.

— Как бы вам это объяснить? Хожу по сцене, слова произношу, а сам будто бы вижу себя со стороны, и жалко мне себя, понимаете? Ерундой какой-то я занимаюсь! Ну стыдно мне, что ли? Какой-то чужой я. Зачем я, думаю, торчу на сцене? Что мне тут надо?

— Ерунда-а, — процедил Герка. — Фантазии.

— А мне на сцене легко и радостно, — сказал Зорин. — Перед каждым выходом я волнуюсь, и это вовсе не неприятное ощущение. Когда я играю, то забываю про время. И мне бывает жаль, что закрывается занавес.

— Ты — настоящий артист, — заметил Вадим.

— Я просто выхожу на сцену и стараюсь сыграть свою роль как можно лучше, — вставил Голубков. — Если режиссер мной доволен, и я счастлив.

— А ты — ремесленник, — жестко заявил Вадим.

— В отличие от тебя я не забиваю голову разной чепухой, — огрызнулся Герка. — У меня есть текст, и я от него, в отличие от тебя, не отступаю.

— Вадим, почему ты иногда порешь отсебятину? — помаргивая, уставился на приятеля Володя. — Это больше всего Канева злит.

— Мне не нравится текст, который он заставляет учить наизусть…

— Наверное, способности у тебя есть, Вадим, — задумчиво проговорил Зорин. — Но нет призвания. То, что ты говоришь, мне просто дико слышать. На сцене я думаю, как лучше в образ войти, а не как отредактировать текст.

— Слушай ты его, он дурака валяет! — засмеялся Герка. — Неужели не видишь? Играет перед нами этакого простачка из дешевой пьесы.

— Вот именно, нам чаще всего приходится играть в дешевых, бездарных пьесах, — подхватил Вадим. — Герке лишь бы себя показать. Ты даже не замечаешь, что несешь чужие расхожие реплики с претензией на юмор.

— Мы — артисты, а пьесы пишут драматурги, — возразил Володя Зорин.

— Вам нравится — вы и играйте на сцене, а я умываю руки!

— Если ты такой умный, то пиши хорошие пьесы, а мы с Володей будем с удовольствием в них играть… главные роли, — засмеялся Голубков.

— Да разве мало на свете профессий? — весело воскликнул Вадим. — Знаете, кем я решил стать? Часовым мастером! Сиди себе в мастерской на высоком стуле с моноклем в глазу и малюсенькой отверткой ковыряйся в часах. Что самое ценное на свете? Время! Вот я и буду чинить людям часы… У хороших пусть часы отстают, и жизнь их продлится, а у плохих — нехай спешат, торопятся, и жизнь их станет короче.

— «Мама, я летчиком хочу… — пропел Герка. — Летчик водит самолеты…»

— Если я уйду из театра, давайте все равно хоть раз в неделю встречаться здесь, — предложил Вадим. — Я буду на всех покупать конфеты.

— Ты же станешь безработным, — хмыкнул Герка.

— Пора бы знать, герой-любовник, — бросил на него насмешливый взгляд Вадим. — В нашей стране безработных нет. Как это в песне-то поется? «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет…»

— Какую же ты дорогу выберешь? — серьезно посмотрел на него Зорин.

Вадим отломил от кирпичной кладки кусочек штукатурки, прицелился и бросил его вниз, в пивную бутылку, блестевшую в крапиве, но не попал. Его серые с зеленым ободком глаза пристально смотрели на речку.

— А может быть, дорога сама меня поманит? — сказал он. — Есть люди, которые с малолетства выбирают себе профессию… В войну я захотел быть летчиком. И вот ничего не вышло. Подался в артисты — и снова мимо! Я уже и боюсь сам выбирать дорогу. А вдруг опять не туда заведет?

— Ты же стихи сочиняешь, — вспомнил Герка. — Стань поэтом или писателем. А еще лучше — драматургом: эти больше всех денег зашибают!

— И верно, в стенгазету ты за два часа сочинил длинную поэму, — вспомнил Зорин. — Кстати, всем понравилась.

— Главреж Канев смеялся, я сам видел, — заметил Герка.

— Какие это стихи, — вздохнул Вадим. — Так, баловство. — И негромко прочел вслух:

— Неплохо, — похвалил Володя Зорин. — Программные стихи.

— Напечатай в стенгазете, — лениво заметил Голубков. — А может, и в городскую возьмут?

— Ранние стихи Есенина, — улыбнулся Вадим. — Посвятил другу Грише в тысяча девятьсот двенадцатом году. А кто этот Гриша, я не знаю.

— Я в библиотеке спрашивал Есенина, говорят — нет, — сказал Володя. — Мне его стихи нравятся. Хочу для концертной программы что-нибудь подготовить.

— Я тебе дам свою старую книжку, — пообещал Вадим. — Нашел в Андреевке на чердаке.

— А клад там с золотыми не обнаружил? — полюбопытствовал Голубков. — Потому и из театра надумал уйти, что стал миллионером?

У Герки была привычка ехидничать по любому поводу. Высокий, худощавый, с длинным носом и близко посаженными глазами, светлой челкой, которую он зачесывал набок, Герка считал себя писаным красавцем и мечтал сыграть роль героя-любовника.

Надо сказать, что у него начисто отсутствовало чувство юмора: там, где другой бы смолчал или все свел к безобидной шутке, Голубков взрывался, багровел, сжимал кулаки, а потом долго дулся на обидчика.

И вместе с тем на людях Герка держался солидно, с достоинством, как говорится, умел людям пускать пыль в глаза. Наверное, потому он и нравился женщинам в летах, что и сам выглядел старше своего возраста.

Полной противоположностью ему был Вадим Казаков, он ничуть не заботился о том, какое он производит впечатление. Он и на артиста мало походил, одевался просто, никогда не повязывал галстуков, стригся под полубокс. Рядом с элегантным, всегда хорошо одетым Голубковым Вадим выглядел мальчишкой-подмастерьем.

Владимир Зорин тоже недалеко ушел от Казакова: носил клетчатые ковбойки с распахнутым воротом, куртки, однако в лице его было нечто артистическое, кстати, у него отец — сценарист, а мать — актриса. В городском великопольском театре Зорин считался самым перспективным молодым артистом, которому прочили большое будущее. Он уже сыграл несколько крупных ролей, удостоился пространной похвалы критика. На сцене держался естественно, особенно ему удавались роли ершистых, трудных пареньков, конфликтующих с коллективом. Когда он, горячо жестикулируя, произносил свой коронный монолог, в зале становилось тихо, никто даже не замечал его надоедливого помаргивания. Нередко зрители награждали Зорина аплодисментами.

Вадиму Зорин нравился больше Голубкова, но как-то так уж получилось, что они сдружились втроем. На гастролях всегда жили в одной комнате. Володя был влюблен в жену молодого режиссера Юрия Долбина и больше ни на кого не смотрел. Вадим тоже не любил и не умел знакомиться на улице. Зато Голубков, не скупясь на подробности, расписывал им каждый вечер в номере свои похождения. Зорин хмурился, отворачивался и в конце концов клал на голову подушку и засыпал. Вадим же слушал приятеля с удовольствием, хотя не верил ему ни на грош. Пожалуй, эти вдохновенные рассказы Гарольда и были лучшими его артистическими выступлениями.

Рыболов на берегу Малиновки смотал свою удочку, а парнишки на лодке все еще дулись в карты, очевидно на деньги — очень уж у них были напряженные позы. На гладком темном валуне замерла ворона. Нахохлилась, не шелохнется, прямо-таки птичий философ. Может, она и впрямь задумалась о смысле жизни?

Взглянув на часы, Зорин легко спрыгнул со стены, отряхнул помятые бумажные брюки. Густая каштановая прядь спустилась на загорелый лоб. Рукава клетчатой рубашки закатаны до локтей.

— Знаете, чего я больше всего сейчас хочу? — блеснув ровными зубами, улыбнулся он.

— Тамару Лушину поцеловать, — ухмыльнулся Герка.

— Пошляк ты, Гарольд. — Улыбка погасла на тонких губах Зорина.

— Чего же ты хочешь? — желая разрядить обстановку, спросил Вадим.

— Я хотел бы, чтобы вот эта разрушенная церковь, вид на Малиновку, кладбищенская стена и ворона на камне всегда были, — произнес Зорин. Чувствовалось, что реплика Гарольда сбила его пафос, наверное, поэтому слова его прозвучали несколько театрально.

— Стена, ворона… Это красиво, — задумчиво сказал Вадим. — Но развалины-то зачем? Я хотел бы снова увидеть эту церковь целой и невредимой, со звонницей, позолоченными куполами…

— Может, ты в бога веришь? — с усмешкой взглянул на него Голубков.

— Я верю в красоту, — сказал Вадим.

— Если бы ты чувствовал красоту, то не отзывался бы так о театре, — возразил Зорин. — Что может быть прекраснее художественного мира на сцене? Красивые декорации, старинные наряды, мебель, бронзовые светильники, возвышенные слова…

— И все это — бутафория, — возразил Вадим. — Декорации нарисованы, бронза ненастоящая, а действующие лица — марионетки!

— Теперь и я поверил, что ты не артист, — нахмурился Володя. — Когда я на сцене, то верю, что все так и было, я вижу не тебя, Вадима Казакова, а того персонажа, которого ты играешь.

— А я никого не вижу, лишь слушаю реплики, чтобы не пропустить свой выход, — вставил Герка.

— Нас трое и все по-разному чувствуем и видим, — улыбнулся Вадим. — Моя красота — это природа! Мне все времена года нравятся, ни один день не похож на другой. Наверное, мне надо было идти в лесники. Мне никогда не было в лесу скучно.

— Давайте через двадцать лет встретимся на этом самом месте, — предложил Володя. — Интересно, какими мы тогда будем.

— У меня память плохая, — сказал Герка. — Я забуду.

— Стена останется, церковь снесут и на ее месте построят промкомбинат, — стал фантазировать Вадим. — Валун в речке останется, наверное, и ворона никуда не денется, а мы? Мы станем совсем другими… Герка женится на тете Маше, растолстеет, будет нянчить пятерых детей, а может, и внуков… Тетя Маша, выйдя на пенсию, посвятит себя только ему и потомству…

Голубков протестующе поднял руку, раскрыл было рот, но Вадим продолжил:

— Театр ты не бросишь — театр тебя бросит. Ну иногда будут приглашать на роли пожилых злодеев… А ты, Володя, станешь заслуженным артистом, лауреатом Сталинской премии, вот только не знаю, какой степени… Женишься на Тамаре Лушиной, разведешься, снова женишься на кинозвезде и будешь счастлив.

— А ты… — обозлившийся Голубков наморщил лоб, чтобы придумать что-нибудь похлеще. — Ты будешь в ларьке пивом торговать!

На большее его не хватило, и он замолчал.

— А вот что будет со мной и кем буду я — никто, братцы, не знает, наверное, даже господь бог! — серьезно заявил Вадим. — В башке такой ералаш, что самому страшно! Уж которую неделю ломаю голову, что делать дальше, но не вижу никакого просвета. Мать недовольна, что я в театре, отец помалкивает, но чувствую, и он не одобряет. Куда же мне податься-то, братцы кролики?

Вадим улыбался, но на душе было тяжело: зря, пожалуй, завел он этот разговор. Герка мучительно ищет, чем бы его, Вадима, побольнее уязвить, Володя Зорин — этот, кажется, понимает…

— Стань фотографом! — вдруг осенило Голубкова. — Будешь людей снимать: «Шпокойно, шнимаю!» Денежки потекут в карман, самых красивых девушек будешь вывешивать в окне своей фотографии.

— Девушек или фотографии? — взглянул на него Вадим.

— Купи «фотокор» или «лейку» и открывай свое дело… — развеселился Герка.

— Я подумаю, — пообещал Вадим. — Первым моим клиентом будешь ты, Гера! У тебя физиономия очень фотогеничная, правда, нос великоват…

— Женщинам мой нос нравится, — ухмыльнулся Голубков.

— Хотел бы я, Вадим, посмотреть на тебя через двадцать лет, — задумчиво проговорил Зорин.

— Я тоже, — усмехнулся Вадим.

— Ребята, вы не забыли, спектакль «Мера за меру» перенесли, сегодня будут «Кремлевские куранты», — напомнил Володя. — Мы все там заняты.

— Кроме меня, — сказал Вадим. — Я больше нигде не занят.

 

2

Вадим Казаков прочел очень много книг, — пожалуй, самым любимым занятием его в жизни и было чтение книг. С детства не расставался с ними. В партизанском отряде приходилось редко держать книгу в руках. Зато в совершенстве овладел автоматом, парабеллумом, научился ставить самодельные мины на железнодорожные пути, часами в пургу и дождь выжидать в засаде, даже сам себе сшил обувку, когда башмаки совсем развалились. В книгах он находил иной, прекрасный и романтический мир, совсем не похожий на суровую действительность. Ричард Львиное Сердце из «Айвенго» Вальтера Скотта несколько лет был его любимым героем. Этот потрепанный том он повсюду возил с собой. Читая книги, Вадим забывал обо всем: времени, месте, даже еде. Читать любил в одиночестве, для этого приходилось искать самые потаенные уголки, чтобы никто его не нашел и не развеял тот призрачный мир, в котором он часами витал.

У большинства книг был хороший конец — это нравилось Вадиму. После всех горестей, обид, тяжелых испытаний герои книг наконец-то обретали счастье и покой. И он, веря книгам, редко задумывался о будущем, полагал, что такова жизнь, что сама все равно рано или поздно устроит, поставит на свои места. Книги вселяли в него оптимизм, веру в жизнь, в хороший конец.

Сразу после войны он вернулся в Великополь — город был почти полностью разрушен. Первое время жил с отцом в пассажирском вагоне на запасном пути. Вместе со своими сверстниками стал работать на стройке. Овладел специальностями каменщика, маляра, электрика. Сколько сейчас в городе стоит зданий, к строительству которых он приложил свои руки! Почти за год восстановили железнодорожный техникум, потом большой четырехэтажный жилой дом на площади Ленина. Лишь в 1946 году перебрались с отцом из железнодорожного вагона в стандартный дом. Работал и учился в школе рабочей молодежи. Нужно было нагонять упущенное. Днем проводил свет в домах, а вечером с книжками под мышкой мчался в школу. И еще успевал читать художественную литературу! Нет, Вадим не жаловался на жизнь, пожалуй, считал, что так и должно быть. Рядом с ним были сверстники, которые жили точно так же. Вот на что не хватало времени, так это на танцы, девушек. Может, поэтому он так трудно и сходился с ними. Те девушки, которые работали на лесах рядом и сидели в школе рабочей молодежи на одной парте, совсем не походили на тех, про которых он читал в романах… И вместе с тем верил, что его «принцесса» где-то еще спит в заколдованном царстве и ждет, когда он, Вадим, придет я разбудит ее…

Потом Харьковское авиационное училище, театр, заочная учеба. И снова он мучительно ищет себя: поработал в радиомастерской — надоело, день-деньской мотай на станке трансформаторы к приемникам, паяй разноцветные проводки и сопротивления… Сунулся было в архитектурное управление, поработал геодезистом, потом заставили чертить на кальке схемы приусадебных участков… Не пошло и это дело. А после того как в сыром подвале, где он с приятелем проводил электричество, сильно стукнуло током, так что чуть не потерял сознание, перестал и этим заниматься.

Мать и отец только диву давались — что с ним происходит? Столько профессий на свете, выбирай любую и работай себе, как все люди, так нет, чего-то мечется, ищет, а чего ищет, и сам не знает. Пожалуй, в этом они были правы…

И вот теперь едет в Ленинград. Лежит на верхней полке и смотрит в окно, за которым мелькают телеграфные столбы, желтеет осенний лес, убранные поля с копнами соломы, пляшут перед глазами блестящие провода, они то взбегают на холмы, то скатываются в низины, перепрыгивают через речки. Такое ощущение, что эти серебристые нити живут своей беспокойной жизнью, и кажется, не поезд движется, а они летят на фоне леса, полей, желтых далей и сумрачного низкого неба. Стук колес будто подыгрывает проводам, под эту металлическую музыку они и пляшут свой бесконечный стремительный танец.

Вспомнился последний разговор с отчимом. Длинный Казаков обнаружил его на сеновале с романом Достоевского «Идиот».

— Ты не на работе? — удивился Федор Федорович. Его голова в железнодорожной фуражке неожиданно возникла на фоне облачного неба, видневшегося в приоткрытую дверку.

— Дрянь все женщины, — еще весь во власти прочитанного, сказал Вадим, откладывая в сторону книгу. — Мучает Рогожина, князя… Ведьма эта Настасья Филипповна!

— Ведьма? — озадаченно переспросил отчим.

— Ей Рогожин сто тысяч привез, а она насмешничает над ним! — продолжал Вадим. — Князь Мышкин предлагает руку и сердце — она смеется ему в лицо… Ну кто она? Конечно, стерва!

— Слезай, потолкуем, — предложил Федор Федорович.

Вадим нехотя спустился по приставной лестнице с сеновала. Они жили в деревянном стандартном четырехквартирном доме — их десятка два построили сразу после войны на Длинной улице, как ее по старинке называли. На номерных знаках было написано: «Улица Лейтенантов». Почему так после войны ее назвали, никто не знал. На этой самой протяженной улице Великополя Вадим ни одного военного не видел. Сразу за домами виднелись огороды, упиравшиеся в узкое болото, за которым желтела железнодорожная насыпь. Кое-кто из окраинных горожан держал корову, коз, а уж свиньи хрюкали в каждом сарае. Лишь в центре возвышались двух-, трех- и четырехэтажные здания. В сарае Казаковых тоже ворочался молодой боровок, на перекопанном огороде бродили курицы с меченными фиолетовыми чернилами хвостами.

Отец и сын присели на ступеньки деревянного крыльца. Слышно было, как на кухне мать гремит кастрюлями и за что-то отчитывает младшего, семилетнего Валерку. Всего у Казаковых сейчас четверо детей: Галя учится в восьмом классе, Гена — в четвертом, Валера осенью пойдет в первый. Конечно, родителям нужно помогать, потому Вадим и стал было в свободное время подхалтуривать у частников на проводке электричества. Об уходе из архитектурного управления он дома не сообщил, а деньги в конце каждого месяца кровь из носу вручал матери.

— Выходит, и из последней конторы ушел? — закурив папиросу и не глядя на сына, спросил Федор Федорович. — Ты, брат, я гляжу, летун! Ну ладно, те хоть за длинным рублем гоняются, а ты-то? Капиталу не нажил?

— Надоело рейсфедером линии чертить на кальке, геодезистом и то было лучше.

— Ну и что же?

— Начальник направил в чертежную мастерскую, — уныло проговорил Вадим. — Ну какой из меня чертежник? Я там меньше всех зарабатывал.

— Надоело, значит, — пуская дым, проговорил отец.

Он все так же смотрел прямо перед собой. Худощавое лицо чисто выбрито, светлые волосы выбиваются из-под фуражки, на длинном вислом носу свежая царапина. Хотя Казаков теперь начальник дистанции пути, физической работы не чурается. Вместе с путейцами ворочает шпалы и рельсы. На погонах у него большая звездочка. Мать часто упрекает его: мол, стал начальником, а хорошую квартиру не выхлопочешь, тесно шестерым-то в единственной комнате. Это правда, кругом стоят кровати и диваны, больше нет почти никакой мебели. Вадим над своей кроватью прибил сделанную им книжную полку. И все равно все книги там не поместились, часть пылится под кроватью.

— Сначала вроде все интересно, а придет время — и смотреть противно на эти провода, конденсаторы, сопротивления… Начал паять по своей схеме — мастер выговор объявил и погрозил прогнать из мастерской. Ну я взял и сам ушел… — Вадим посмотрел на задумавшегося отца. — Ну почему мне никак не найти себе дело? Тыкаюсь, как слепой щенок по углам…

— Война виновата, — после длительной паузы уронил отец. — Вместо учебы-то чем занимался? Стрелял, в разведку ходил, мосты взрывал… Короче, научился разрушать, а вот строить-то, оказывается, труднее! Крутанул машинку — и огромный дом рассыпался на кусочки. А попробуй заново построй его! Сколько времени и труда надо! Какого труда мне было заставить пойти тебя в школу!

— Я заочно в институте учусь, — ввернул Вадим.

— Что это за учеба! — отмахнулся отец. — Полгода не помнишь об институте, а в сессию нахватываешь с бору по сосенке и бежишь экзамены сдавать.

— Сейчас многие работают и учатся.

— А ты, браток, и не работаешь, и не учишься, — жестко подытожил отец. — Не забывай, на моей шее сидит вас пятеро… — Он несколько смешался, даже поперхнулся дымом. — Ну мать, конечно, не считается, на ней весь дом держится, хозяйство. А ты — старший, от тебя помощи ждут.

— Я твой хлеб, батя, даром есть не буду, — глухо ответил Вадим.

— Не пойму я тебя, — вздохнул Федор Федорович. — Вроде не дурак, а к жизни легко относишься. Надо найти свое дело и делать, долбить в одну точку! Только тогда чего-нибудь в жизни добьешься. А прыгать, как блоха, с места на место — это последнее дело.

— Точку-то эту мне как раз и не найти, — через силу улыбнулся Вадим. — А долбить впустую неинтересно.

— А как же другие? Твои дружки учатся, работают. Тебе скоро жениться пора, а у тебя до сих пор никакой специальности нет. Так, перекати-поле…

Они долго молчали. Федор Федорович не заметил, как папироса погасла. Светло-голубые глаза его смотрели на дорогу, по которой изредка проезжали грузовики, новенькие «победы». Худые бритые щеки запали, на тощей шее выделялся кадык. Воротник кителя был широк Казакову, погоны, которые тогда железнодорожники носили на манер военных, сгорбатились на плечах. И карточки отменили, и хлеба стало вволю, и появилось в магазинах мясо, сало, консервы, а жить на отцовскую зарплату все равно было трудно. Мать экономила на всем. Немалую помощь оказывал огород. Семь мешков картошки накопали за болотом, где был у них участок. Близ дома, за низкой загородкой, сажали огурцы, капусту, морковь и разную зелень, что идет в приправу к столу.

Обидно было Вадиму, но в душе он понимал, что отец прав. Всякий раз, когда Вадим бросал работу, мать начинала на него косо посматривать, а иной раз и в лицо бросала, что он нахлебник, больше двадцати стукнуло, а деньги толком все еще не научился зарабатывать…

— Не хочешь попробовать у меня путейцем? — предложил отец, выплюнув окурок. — Твой дед был железнодорожником… Почетная профессия, нужная.

— Не хочу тебя подводить, — отказался Вадим. Одно дело уйти с работы, другое — уйти от отца.

— А может, ты хочешь стать… сыщиком? — вдруг осевшим голосом сказал отец.

— Кем? — изумился Вадим, еще не понимая, шутит тот или говорит всерьез.

— Твой родной отец, Кузнецов, начинал службу на границе, — пояснил Федор Федорович. — В общем, с овчаркой выслеживал нарушителей. Шпионов ловил.

Вадим в удивлении смотрел на четкий профиль отчима. Впервые за все время тот заговорил о его родном отце. Почему-то эта тема была запретной в их доме. Даже мать ничего не рассказывала об отце, когда еще малолеткой Вадим приставал к ней.

— Собак я люблю, — помолчав, ответил Вадим. — Но сыщиком быть не собираюсь…

— Я ничего плохого не хотел про него сказать… Кузнецов был уважаемым человеком. И в войну, говорят, отличился. Ты ведь был с ним в одном партизанском отряде?

— Он недолго был с нами, потом ушел на Большую землю, — ответил Вадим. — И нас с Пашкой хотели отправить, но мы остались. А потом эта Василиса Прекрасная…

— Жена? — негромко спросил Федор Федорович.

— Я ее мамой не звал, — усмехнулся Вадим. — А вообще-то хорошая женщина. Она тоже осталась в отряде. А где сейчас — не знаю.

— Помнишь, как Кузнецов тебя маленького в Ленинград увез?

— Я все помню, — сказал Вадим. — Мне шесть лет тогда было. Я ведь от него убежал.

— Тебя он любил, — сказал отец. — И зря ты на него рассердился: хотел уберечь тебя от войны. А вот сам не уберегся…

— Василиса Красавина все знает о нем, — вздохнул Вадим. — В отряде она только об… — он не сказал «отце», — …Кузнецове и говорила, какой он храбрый и хороший…

— Обратись в МГБ, — посоветовал Казаков. — Уж там-то знают, что с ним случилось.

— Ты мой отец, — опустив голову, сказал Вадим. — Как говорила бабушка Ефимья, не тот отец, кто родил тебя, а тот, кто воспитал!

— Я не уверен, что очень уж хорошо тебя воспитал… — заметил Федор Федорович. Чувствовалось, что ему тяжело дается этот разговор. Он не смотрел на Вадима, желваки ходили на его впалых щеках.

— Чего ты о нем вспомнил? — спросил Вадим. Он и впрямь не мог взять в толк: чего это Казаков об отце заговорил?

— Мне пора, — тяжело поднялся Федор Федорович с крыльца. — Иди обедать, мать звала.

Длинный, действительно чем-то напоминавший костыль, как его называли в Андреевке, Казаков, не заходя домой, широко зашагал по тропинке к калитке. Вадим вспомнил, как они вдвоем ходили в Андреевке в баню: отец мерно шагает впереди, широко расставляя свои длинные ноги циркули, а он, Вадим, вприпрыжку семенит рядом, чтобы не отстать. Говорят, что в Великополе всего трое таких высоких, как Федор Федорович. И все — железнодорожники.

Не вспомни Казаков о «сыщике», как он назвал Кузнецова, возможно, ничего бы и не случилось: Вадим снова поступил бы куда-нибудь на работу, может, даже в фотографию, чтобы не быть обузой родителям, но тут пришло из Андреевки письмо: Ефимья Андреевна сообщала, что живет нормально, не болеет, зарезала драчливого петуха, запасла брусники, черники, малины, так что для дорогих гостей варенья достаточно… Письмо написала квартирантка Анфиса. В конверт был вложен еще один листок в клетку — это было письмо от Василисы Красавиной. Она сообщала, что живет на Лиговке в Ленинграде, в той самой квартире, где до войны проживал Иван Васильевич с сестрой. Далее она писала, что после войны закончила педагогический институт и работает учительницей русского языка и литературы в средней школе. Не верит, что Иван Васильевич погиб, ждет и надеется… Просила сообщить ей адрес Вадима и передать ему, что она очень хочет увидеть его и Павла Абросимова. Пусть помнят: двери ее дома всегда для них открыты…

После освобождения Андреевки в 1943 году Василиса Прекрасная уехала в тыл разыскивать своих родителей, больше о ней ничего не было слышно, и вот — это нежданное письмо! Она запомнилась Вадиму красивой, синеглазой, с пышными русыми волосами, в черном коротком полушубке, заячьей ушанке и валенках с коричневыми задниками. Вспомнились ее теплые руки, когда она перевязывала задетое осколком плечо, тихий голос, взгляд, устремленный в небо… Василиса ждала, что Кузнецов снова прилетит в отряд, но он так больше и не прилетел…

После разговора с отцом у Вадима и созрело решение поехать к Василисе. Тут еще мать, как говорится, подлила масла в огонь, сгоряча обозвала бездельником, дармоедом и ни на что в этой жизни не пригодным… Вадим и сам понимал, что он тут лишний. Все его имущество уместилось в одном чемодане. У Вадима даже не было приличного костюма, единственная стоящая вещь — это коричневое кожаное пальто, которое по случаю купил на толкучке в Резекне, когда был там с театром на гастролях. На этом пальто, пахнущем рыбьим жиром, он и лежал сейчас на верхней полке трясущегося вагона.

Еще и еще раз спрашивал себя Вадим: зачем он едет к Василисе Красавиной? Столько лет прошло. Он не испытывал к этой женщине из далекого военного прошлого никаких чувств. Детские воспоминания в его возрасте быстро стираются, это потом, к старости, они снова всплывут в памяти… Думай не думай, а остановиться в Ленинграде ему больше было не у кого. Да и что он будет там делать, тоже было пока неясно. Вадим гнал прочь мрачные мысли, — в конце концов, его пригласила жена пропавшего без вести отца. Все-таки не чужая…

Перед самым Ленинградом заморосил дождь, ветер размазывал капли по стеклу. В туманной мгле вдруг факелом вспыхивала желто-красная береза. Когда поезд проходил через железнодорожный мост, можно было увидеть плывущие по воде разноцветные листья. У переездов мокли полуторки, трехтонки, длинноносые трофейные автобусы. И снова зеленые, желтые, оранжевые дачные дома и домики с палисадниками и мокрыми крышами.

— Подымайся, парень, — проходя мимо с охапкой постельного белья, сказал пожилой проводник. — К Питеру подъезжаем.

* * *

Василиса Степановна Красавина и сейчас была Прекрасной. Может, немного стала полнее, величавее. Она смеялась, слушая про злоключения Вадима в театре, отводила со лба непокорную русую прядь, однако в глубине ее синих глаз затаилась печаль. В просторной комнате, у окна, письменный стол со стопками синих тетрадок и большой, из прозрачного стекла чернильницей. Два книжных шкафа с книгами. Шифоньер, сервант с красивой посудой. Вроде мебель другая… Будто прочтя его мысли, Василиса Степановна пояснила:

— В блокаду соседи всю мебель сожгли, я столько отсюда грязи выволокла! Эту квартиру мне дали… В общем, когда я приехала в Ленинград, сразу пошла на Литейный проспект — так мне велел Дмитрий Андреевич Абросимов. Он переслал со мной папку с документами, написал письмо, чекисты хорошо меня встретили, помогли с пропиской, до сих пор иногда звонят, справляются, все ли у меня в порядке… Там мне сообщили, что Ваня геройски погиб в Берлине… Только я не верю этому. Может, в концлагерь попал, а оттуда еще куда? — Она заглянула Вадиму в глаза. — Сколько случаев, когда человека считали погибшим, даже похоронки приходили, а потом оказывалось, что он жив… Могли ведь американцы или англичане его захватить и держать у себя? Никто не видел его могилы, да и как он погиб, толком не знают… Скажи, ты не чувствуешь, что он жив?

И столько в ее глазах было надежды, что Вадим не решился ответить, что ничего он не чувствует… Да и что он мог чувствовать, если бабушка и мать все сделали, чтобы он вычеркнул из памяти родного отца? Не то чтобы они его настраивали против, просто он, Вадим, не глухой и не слепой: он видел, как мрачнело лицо матери при упоминании о первом муже, слышал, как она резко отзывалась о нем в разговорах со своими подругами, да и бабушка нелестно проезжалась в адрес Кузнецова. Нет-нет и упрекала дочь, что та в свое время не послушалась ее, а теперь вот мается с двумя детишками от первого брака… Лишь дед Андрей Иванович всегда уважительно отзывался о первом зяте.

Побудь бы Иван Васильевич подольше в партизанском отряде, наверное, Вадим снова бы привязался к нему, но случилось так, что он, наоборот, чуждался там Кузнецова, сильно опасаясь, что тот отправит его на Большую землю, подальше от партизан, новых друзей…

— Не веришь ты, что твой отец жив, — разочарованно протянула она.

— У меня ведь есть еще один отец, — честно сказал он. — И он для меня как родной.

— Я каждый день жду, что затрещит звонок, я открою дверь и он скажет: «Ну здравствуй, моя Василиса Прекрасная!» Он так меня звал…

— Я помню, — улыбнулся Вадим, живо представив себе, какие были у нее глаза, когда она увидела его утром на пороге…

Она даже пошатнулась, схватилась руками за косяк, красивое лицо ее побелело, уголки губ опустились, а синие сияющие глаза, казалось, заняли пол-лица. Потом она сказала, что в первое мгновение приняла его за Ивана Васильевича… Вадим и не подозревал, что так похож на отца, все говорили, что он пошел в мать. У Кузнецова волосы русые, а у него черные, как у матери, разве что в глазах есть что-то отцовское. Мать в сердцах часто говорила: «Ну чего вытаращил на меня свои зеленые зенки? У-у, родной папочка! Тот так же смотрел на меня, когда нечего было сказать…»

— Твой отец здесь до сих пор прописан, — рассказывала Василиса Степановна. — Жилконтора мне подселила пожилую пару, они пожили с год и переехали в пригород, где у них близкие родственники. Я очень рада, что ты приехал, Вадик! Вот и пригодилась маленькая комната для тебя. Дай мне паспорт, я завтра же начну хлопотать, чтобы тебя прописали.

— Что я тут делать буду? — с горечью вырвалось у него. Он действительно не знал, зачем приехал в этот чужой, мокрый, туманный город, где и утром сумрачно, как вечером. На потолке горела электрическая лампочка под матовым фарфоровым абажуром.

— В Ленинграде? — удивилась она. — Подойди к любому забору — десятки, сотни объявлений! И потом, разве сам Ленинград тебя не волнует? Театры, музеи, исторические места? Ты разве не слыхал, что Ленинград — один из красивейших городов мира? Здесь брали Зимний, в Смольном жил Ленин…

Наверное, она и сама заметила, что заговорила с ним, как учительница, потому что смутилась, легкая улыбка тронула ее еще свежие полные губы.

— Ты ведь уже взрослый, Вадим, — сказала она. — Но мне просто смешно слышать, что в Ленинграде молодому человеку делать нечего.

— Я имел в виду другое, — сказал Вадим.

— Поступай как знаешь, — принеся из кухни эмалированный чайник, мягко проговорила она. — И ради бога, не считай себя неудачником! Не каждому человеку дано сразу себя открыть… Живи, оглядывайся, ищи себе дело по душе. И еще тебе один совет: переводись из великопольского пединститута в ленинградский или еще лучше в университет.

— Учебу я не брошу, — нахмурившись, твердо ответил Вадим и даже чашкой пристукнул по блюдцу.

— Пропишешься — легче будет оформить перевод, — продолжала Василиса Степановна. — А лучше — сразу переводись на дневное отделение.

— У тебя на шее сидеть? — блеснул он позеленевшими глазами на Василису. И даже сам не заметил, что перешел на «ты». — Нет уж! Буду работать и учиться, мне не привыкать.

— Понимаешь, Вадим, одно дело учиться на заочном, другое — на дневном, — мягко начала она. — Ты приобретешь гораздо больше знаний, у тебя появятся новые друзья… Вот ты сейчас учишься на заочном отделении. Много ты почерпнул?

— Культуры у меня маловато, — усмехнулся он.

— Этого нечего стесняться, — сказала она. — Культура, как и знания, постепенно приобретается. И в этом смысле Ленинград незаменим. Настоящего ленинградца сразу узнаешь по культурному, интеллигентному обращению. Спроси у кого-нибудь на улице, как тебе пройти к музею или памятнику. Ленинградец остановится, обстоятельно все расскажет, а если это близко, даже проводит.

— Все верно, — после долгого раздумья ответил Вадим. — Но на жизнь себе я заработаю сам, Василиса Прекрасная…

— Называй меня так, если тебе правится, — улыбнулась она.

И он снова поразился, какая у нее славная, добрая улыбка. У него на языке давно вертелся вопрос: дескать, тебя, наверное, в школе любят ребятишки? Сам он учителей не любил, очевидно, потому, что часто от них доставалось на орехи. Случалось, выгоняли из класса, вызывали в школу отца, даже дважды исключали на несколько дней.

— Поступив на дневное отделение, — гнула свое Василиса Степановна, — ты сможешь вечером подрабатывать… если моя помощь для тебя унизительна… Я заканчивала педагогический и одновременно вела уроки литературы в вечерней школе рабочей молодежи.

— Не в этом дело! — отмахнулся Вадим.

Ну как она не понимает, что ему двадцать лет, он уже взрослый. Как хорошо к нему ни относилась бы Василиса, он постоянно будет чувствовать, что зависит от нее, а Вадим с детства привык быть независимым. Он не мог заставить себя делать то, что ему было не по душе. А всем казалось, что он боится работы. А когда попытался с отчимом поговорить, тот его не понял. Он заявил, что еще ни разу в жизни не усомнился в правильности выбранного им в молодости пути. Начал рядовым путейцем и вот дорос до начальника дистанции пути. Уважают железнодорожники, почет и уважение от начальства. Так уж заведено: человек с чего-то начинает, потом в течение всей своей жизни идет и идет вперед от малого к большому. Это, наверное, и есть долбить в одну точку! Не каждому это удается, но тот, кто честно живет и работает, всегда добивается успеха. И даже привел избитый пример про солдата, таскающего в ранце жезл маршала…

Отец, мать и многие знакомые считают Вадима легкомысленным человеком, ни к чему не стремящимся, пустым фантазером. Герка Голубков назвал его хроническим неудачником… Может, так оно и есть? Многие его знакомые давно нашли себе дело по душе, и его тревоги им неведомы. Что же все-таки его заставляет прыгать с места на место, хвататься за одно, потом за другое?.. Но где-то в глубине души Вадим свято верил в счастливый конец своих метаний, в тот самый счастливый конец, который привык находить в своих любимых книжках…

Сидя в уютной квартире Василисы Прекрасной, он думал о том, что сейчас, кроме жалкого чемодана, у него ничего нет, но пройдут годы, будет у него любимое дело. Придет уверенность в себе, чувство необходимости на этой земле. Как все это произойдет, он понятия не имел, но знал, что все устроится, незаметно, само собой. Вот только жену будущую и детей своих он не мог пока себе представить, тут фантазии не хватало… Почему же он это знает, а близкие люди не хотят его понять? Правда, о Василисе нельзя этого сказать, она, кажется, все понимает.

Красавина коротко поведала ему о своих родных: мать, отец, два брата — все погибли в блокаду. Отец не был призван в армию — у него был диабет. Однако пошел в ополчение, где и нашла его фашистская пуля. Братья умерли от голода, мать чуть раньше погибла под развалинами их дома, в который угодил тяжелый снаряд…

Сидя за столом напротив нее, Вадим понимал, что сейчас решается его судьба. Еще в поезде он предположить не мог, что будет жить у Красавиной, больше того, она заявила, что эта квартира принадлежит ему так же, как и ей, поэтому он не должен чувствовать себя гостем. Иван Васильевич любил своего единственного сына, верил, что тот будет счастлив.

— Ты пишешь стихи? — спросила Василиса.

Вадим честно признался:

— Мои стихи годятся для стенгазеты. Рифмоплет я, а не поэт. Напишу что-нибудь, потом возьму томик Пушкина или Фета и выбрасываю свои стихи на помойку.

— Это хорошо, что ты так строго судишь себя, — задумчиво глядя на него синими глазами, произнесла женщина.

Василисе Степановне нужно было в школу, Вадим вызвался проводить ее. Дождя не было, но тротуары, проезжая часть дороги — все влажно блестело. Над высокими крышами зданий ползли низкие серые облака. С непривычки его оглушили гудки автомобилей, грохот и звонки трамваев — обычные шумы большого города.

— Вот она какая, Лиговка, — озираясь, взволнованно проговорил Вадим. — Знакомая и незнакомая…

— Видишь пятиэтажный дом? — показала Красавина. — Нет еще нижнего колена водосточной трубы. Так у него не было передней стены, когда я сюда приехала. Этажные перекрытия и открытые квартиры… В одной виднелась картина «Возвращение блудного сына».

— Почти про меня, — криво улыбнулся Вадим. Он видел в какой-то книжке репродукцию этой знаменитой картины: бритоголовый юноша стоит на коленях перед слепым отцом…

— Завтра же сходим с тобой в Эрмитаж, — сказала Красавина.

— Вот тут мне… — Вадим запнулся, — отец покупал вафельное мороженое.

— А я любила эскимо на палочке, — улыбнулась Василиса Степановна. В узком плюшевом пальто, вязаной шапочке с помпоном она выглядела совсем молодой. В руке разбухший от тетрадок кожаный портфель с блестящим замком.

На углу, где гастроном, она остановилась и показала в глубь переулка:

— Там моя школа.

Вадим пешком дошел до Московского вокзала, повернул на Невский и влился в негустой поток прохожих. Ему захотелось пройти проспект до конца, до здания Адмиралтейства, позолоченная стрела которого воткнулась в хмурое серое небо.

 

3

Когда полуоснащенным кузовом легкового автомобиля «ЗИС-110», сорвавшимся с подъемного крана, накрыло Алексея Листунова, Игорь Найденов первым бросился на помощь. Черный, сверкающий свежим лаком корпус машины передней частью придавил слесарю-сборщику правую часть груди и руку. Бледное лицо Листунова исказилось от боли, глаза побелели, однако он не кричал, лишь негромкий стон вырывался из его крепко сжатых, посиневших губ. Напрягая все силы, Игорь миллиметр за миллиметром отрывал врезавшийся в ладони край кузова от пострадавшего. Тут подскочили другие, кузов опрокинули набок, окружили Алексея. Дотрагиваться до него опасались: вдруг повреждены внутренности? Грудь Листунова вздымалась, дыхание вырывалось с хрипом, он смотрел на товарищей и молчал. Скоро прибежали врач и санитары с носилками.

— Спасибо, Игорек, — слабым голосом сказал Алексей, когда его уносили к «скорой помощи». Он даже попробовал улыбнуться, но тут же от боли закусил нижнюю губу.

Врач сообщил начальнику цеха Всеволоду Анатольевичу Филиппову, что сломаны рука и, кажется, ребра. В общем, Листунов счастливо отделался, могло быть и хуже. Начальник при всех поблагодарил Игоря, заявив, что, если бы не он, Алексея раздавило бы. Просто из любопытства Игорь снова попробовал было поднять тяжеленный край кузова, но не смог даже оторвать от пола. Но ведь только что он несколько секунд, пока не подоспели остальные, почти на весу держал эту махину… Прибежала из кузовного цеха Катя Волкова. Она была в синей спецовке, на голове белая косынка, черный завиток волос, вырвавшийся на свободу, вился возле круглой щеки, в карих глазах мельтешили блестящие искорки.

— Мне сказали, что это ты спас Алешу?

Игорь устало отмахнулся:

— Я ближе всех был к нему.

— Я горжусь тобой! — шепнула она.

— Узнай, в какую больницу увезли Лешу, — сказал Игорь.

— Я тебя жду у проходной, — тихо произнесла она и, заправив прядь под платок, пошла в свой цех.

Он равнодушно смотрел ей вслед и ничего не испытывал. Даже похвала ее не обрадовала. Катя нравилась многим из цеха сборки, где работал Игорь, он знал, что ему завидуют… Хотя он и не афишировал своих отношений с Катей Волковой — одной из лучших обивочниц кузовного цеха, ребята-то всё замечали. Зачем, спрашивается, нужно было ей прибегать сюда? И после работы могли бы поговорить. Если первое время он поджидал девушку за проходной и провожал до дома, то последние полгода Катя не давала ему прохода: доставала билеты в театры, кино, таскала в музеи. Редкое воскресенье он оставался одни. Даже взяла манеру заявляться к нему в общежитие. Из-за Кати Волковой у него вконец испортились отношения с Семеном Линдиным. Тогда в пригороде, где ребята праздновали день рождения Кати-Катерины и Игорь с ними познакомился, он подумал, что за ней ухаживает Алексей. Впрочем, тогда они были навеселе, и не поймешь, кто был с кем. Листунов ростом чуть пониже Игоря, плечистый, сероглазый, с густыми темными волосами, которые он зачесывал назад. На круглом лице выпирают скулы, подбородок чуть раздвоенный. Всегда веселый, готовый ответить шуткой. В цехе Листунова многие всерьез не принимали, считая за трепача. Алексею нравилось валять дурака, смешить людей, но, как Игорь заметил, он был далеко не прост. Как бы там ни было, но они сдружились.

Семен Линдин был полной противоположностью Листунова: короткое туловище с размаху поставлено на тонкие кривоватые ноги, лицо узкое, с длинным носом, большие желтоватые глаза смотрели на всех равнодушно, смеялся он редко, любил подтрунивать над другими, что, конечно, многим не нравилось.

Оказывается, это Семен Линдин был влюблен в Катю-Катерину, она сама об этом как-то со смехом поведала Игорю. Если сначала не только Алексей, но и Семен всячески помогали Игорю освоиться на огромном автомобильном заводе, то позже Линдин сделал Найденова главным объектом своих язвительных насмешек. Как только заметил, что Катя-Катерина взяла шефство над новичком. Кстати, и Маша Мешкова, член цехового комитета комсомола, опекала Игоря, Это она надоумила его не тянуть и подать заявление в комсомол, дала рекомендацию, вторую охотно написала Катя Волкова. Найденов было сунулся к Семену Линдину, но тот, скривив тонкие губы, заявил:

— Я тебя, Найденов, еще мало знаю…

— Надо вместе пуд соли съесть? — обиделся Игорь.

— Ты же хотел в университет? — продолжал Семен. — Собирался стать полиглотом… Не понимаю, чего ты полез в рабочие?

Игорь знал: это из-за Кати. Посмотрел бы на себя в зеркало и поискал бы девушку по себе. Так нет, на Машу Мешкову и не смотрит, подавай ему красавицу!.. Если уж на то пошло, инициативу проявляла сама Волкова. Он вспомнил, как приехал в Москву…

Огромный город понравился ему. Сначала он хотел устроиться рабочим на строительстве метрополитена — объявления висели повсюду, но, поразмыслив, решил, что смену трубить в шахте под землей — это не для него. Черт с ними, с заманчивыми заработками! На земле жить и видеть небо как-то приятнее… И тогда он вспомнил про компанию, с которой повстречался у заветной березы, позвонил Алексею Листунову, потом Кате-Катерине… Если Алексей с трудом вспомнил его, то девушка явно обрадовалась звонку. После нескольких встреч — Игорь тогда жил у родственницы своей детдомовской учительницы на улице Чайковского — Катя сама заговорила о том, что ему хорошо бы поступить на ЗИС, мол, она в кузовном цехе профсоюзная активистка и постарается все уладить… Московский автомобильный завод имени Сталина, бывший АМО, был одним из крупнейших предприятий в столице, в него брали в основном с московской пропиской. Девушка устроила Игоря в лучшем общежитии для молодых рабочих. Нашлось свободное место в комнате, где жил и Семен Линдин.

Вместо техникума Игорь поступил на курсы английского языка при школе рабочей молодежи, в которую он записался. Решил, что лучше все-таки закончить десятилетку, получить аттестат зрелости, а потом можно попытаться и в институт. Английский язык его привлекал, недаром в свидетельстве за семилетку по иностранному языку стояла пятерка.

Его приняли учеником слесаря-сборщика в огромный цех сборки. Первое время он не мог опомниться от грандиозности завода: высоченные светлые цеха, длинный конвейер, сложные станки, запах лака и новой обивки.

Через три месяца присвоили разряд, через полгода другой, а теперь он автослесарь четвертого разряда и зарабатывает около двух тысяч рублей в месяц. Начальник цеха сборки Филиппов на производственном собрании отметил Найденова в числе лучших рабочих. Завод нравился Игорю, да и работа была интересной: научился быстро собирать моторы, особенно нравилось запускать только что сошедший с конвейера двигатель. Первый хлопок, затем нарастающий рокот — это как крик новорожденного ребенка… Так однажды выразился начальник цеха. Много таких мощных новеньких «детей» прошло через руки Найденова.

В школе тоже все шло своим чередом. С первой же зарплаты он накупил учебников, словарей и в свободное время с удовольствием изучал английский язык. Иногда он в цехе произносил несколько понравившихся фраз по-английски. Рабочие с удивлением смотрели на него, однако в их взглядах сквозило уважение, что приятно щекотало самолюбие Игоря.

Через несколько месяцев мог с трудом читать, а вот разговаривать пока не мог. С учительницей на курсах старался изъясняться по-английски, но стоило где-нибудь на стороне раскрыть рот, как язык становился неповоротливым, а фразы получались корявыми… Несколько раз приходил к гостинице «Националь», шатался в вестибюле, прислушивался к английской речи, но понимал иностранцев плохо. Или они быстро произносили слова, или само произношение отличалось от учебной речи.

Они зашли с Катей в кафе на Петровке. Как всегда, здесь было много народа, за их столиком сидела пожилая пара, впрочем, занятые едой и разговорами, никто друг на друга не обращал внимания. Игорь уже давно заметил, что в этом кафе бывает много женщин, в других такого не замечал. По-видимому, неподалеку было какое-то учреждение, женщины и девушки заказывали сосиски с лимонадом.

Катя была в легком габардиновом пальто, на голове синий берет, лицо ее порозовело. Мужчины с соседних столов украдкой бросали на нее взгляды. Игорю было приятно, что на его девушку обращают внимание. Хотя на стене виднелась табличка «Не курить!», все курили, вытащил пачку папирос и Игорь. Получив первую зарплату, он вместе с Алексеем Листуновым и Семеном Линдиным «обмыл» ее. Почувствовав себя наконец-то мужчиной, Найденов перестал уклоняться от выпивок в компаниях. Для себя сделал вывод: бутылка здорово помогает сблизиться с людьми, даст возможность найти с любым общий язык. Меру он знал, никогда не перепивал и голову не терял. Взял за правило на другой день не опохмеляться.

— Когда сказали, что в сборке кузовом слесаря накрыло, у меня даже в глазах потемнело, — рассказывала девушка. — Бегу туда, света белого не вижу, а вдруг, думаю, ты?

— А если бы я? — подначил он, глядя на нее с легкой улыбкой.

— Я… я выцарапала бы глаза крановщику! — выпалила она.

— Он не виноват, — сказал Игорь. — Захват оборвался. Кто мог такое ожидать?

— Бедный Лешка, — вздохнула она. — В субботу после работы навестим его?

— В субботу у меня тренировка… Давай в воскресенье?

— Я ему груш на базаре куплю, — сказала Катя. — Он их любит.

— Откуда ты знаешь? — ревниво спросил Игорь.

— Я знаю, что ты любишь котлеты по-киевски, — улыбнулась она. — А Семен обожает бутерброды с маслом и красной икрой. Один раз на моих глазах слопал десять штук!

— Ты что, считала? — улыбнулся он.

— Я просто наблюдательная, — проговорила Катя, Глядя на девушку, думал: почему, когда добиваешься женщину, то готов на все — часами дожидаться в парке на скамейке, крутиться в дождь и метель возле ее подъезда, глазеть на пустые окна, моля бога, чтобы вспыхнул в ее комнате свет, и тогда стремглав к будке телефона-автомата, чтобы позвонить… А теперь, когда она принадлежит ему, он спокоен, ничто его не волнует, конечно, приятно, что она рядом, но если бы ее сейчас не было тут, он особенно не огорчился бы. В душе он убежден, что Катя-Катерина никуда не денется: вон какими счастливыми глазами на него смотрит…

— Я уже по-английски могу читать, — похвастал он. — Правда, пока еще со словарем.

— А я в этом году получу в вечерней школе аттестат и подам документы в наш автомобильно-дорожный институт, на конструкторско-механический факультет.

— Тоже мне конструктор! — усмехнулся он.

Она опустила глаза, улыбка погасла на ее лице; кроша пальцами сухарик, холодно заметила:

— Мне в сентябре премию дали за два рационализаторских предложения — было бы тебе, гений, известно.

— Мне-то что, поступай, — усмехнувшись, сказал он. Ему сейчас действительно были безразличны ее дела.

— Тебе-то что! — вспыхнула девушка. — Тебе до меня и дела нет…

— Что за рацпредложения? — поняв, что сморозил глупость, попытался он исправить положение, но Катя не на шутку обиделась.

— Давай лучше поговорим, какой ты способный, смелый, сильный…

Из кафе вышли с испорченным настроением, не смотрели друг на друга. Игорь предложил ее на такси подбросить до дома, но девушка отказалась, сказав, что еще хочет зайти к подруге. Расстались холодно. Обычно она подставляла прохладную щеку для поцелуя, а тут даже руки не протянула.

«Ладно, проветрись, Катя-Катерина, — самодовольно думал Игорь, шагая по Петровке мимо Центрального универмага. — Никуда, моя красавица, не денешься…» Он вспомнил, как все у них случилось в первый раз. Он уже с месяц работал на ЗИСе, частенько провожал Катю до дома, но в квартиру она его не приглашала, — мол, у нее строгая мать, не любит, когда посторонние приходят… И в этот раз Игорь остановился с ней внизу у лифта, прижал к себе и стал целовать… Катя отвечала ему, гладила пальцами волосы на затылке. Вот тогда впервые он и заметил, что, хотя она вся горит, щеки у нее почему-то прохладные. Тело у нее крепкое, не ущипнешь! Да и вся она сбитая, округлая; когда он целовал ее, девушка откидывала голову и закрывала глаза, так что черные ресницы трепетали. Лишь хлопнула входная дверь парадной, он отпустил девушку, а она все еще стояла с зажмуренными глазами, потом медленно раскрыла их, снизу вверх посмотрела ему в глаза.

— Ну, чего ты вздыхаешь? — прошептала она.

— Вздыхаю? — ответил он. — А я и не замечаю… Катя, я…

— Мама сегодня дежурит в больнице, — совсем тихо произнесла она.

— А соседи? — тоже почему-то шепотом спросил он. Сердце его гулко застучало.

— Что соседи?

— Катенька, родная…

Они поднялись на четвертый этаж. Деревянные перила были отполированы до желтого блеска, на каждой лестничной площадке лампочка в проволочной сетке освещала почтовые ящики, налепленные на высокие двери, многочисленные кнопки звонков с бумажками, кому сколько раз звонить. Девушка волновалась, она не сразу попала в скважину большим, с зазубринами ключом. Открыв дверь, велела ему подождать на площадке, а сама скрылась в длинном, с многими дверями, темном коридоре. Игорь заметил, что стены его оклеены бурыми с какими-то синими ромбами обоями. На высокой тумбочке черный телефон. Немного погодя появилась Катя, уже без пальто, и, приложив палец к губам, кивнула: мол, скорее…

Комната у них большая, с высоким потолком, мебель старинная, бронзовая люстра с тремя лампочками, над Катиным диваном, накрытым шерстяным пледом, куда она его усадила, были пришпилены кнопками фотографии известных артистов: Петра Алейникова, Николая Крючкова, Евгения Самойлова. И все трое жизнерадостно улыбались. Особенно обаятельная улыбка была у Алейникова.

Катя быстро накрыла на стол, выходя на кухню, всякий раз тщательно прикрывала дверь. Она принесла из кухни дымящуюся сковороду с жареной колбасой и яичницей. Выключила люстру, а вместо нее зажгла лампу под пышным шелковым абажуром. В большой квадратной комнате с двумя окнами сразу стало уютнее, фотографии артистов попали в тень, улыбки их погасли.

Прижавшись друг к другу, они танцевали медленное танго. Игорь смотрел в ее сияющие глаза и верил, что любит эту девушку, он даже несколько раз повторил ей эти слова и сам удивился, как легко они сорвались с губ. Катя молчала, смотрела ему в глаза, не противилась, когда он целовал ее, теснее прижимал в танце к себе, а когда они очутились на диване и руки Игоря стали расстегивать крупные пуговицы на ее кофточке, вдруг оттолкнула его и, пряча глаза, тихо произнесла:

— Уходи, Игорь! Если это случится, я… я никогда не прощу себе!

Если бы он стал умолять, снова клясться в любви, возможно, ничего и не произошло бы, но он молча встал и пошел к двери. Он даже не услышал ее шагов, только почувствовал на своей шее ее руки и стук ее сердца.

— Ну почему ты такой? — чуть не плача, шептала она. — Говоришь — любишь, а глаза у тебя пустые…

— Где я другие-то возьму? — обиделся Игорь. Раньше она говорила, что у него красивые глаза.

— Ну а потом? Что будет потом? — тихо спрашивала она.

…А потом она плакала, уткнув лицо ему в грудь, от волос ее пахло полевыми цветами — то ли васильками, то ли ромашкой, а он, счастливый и опустошенный, лежал на диване и смотрел в белый потолок, по которому ползли и ползли голубоватые отблески от фар проносившихся внизу машин, троллейбусов. Скажи она, мол, пойдем завтра в загс, он бы не раздумывая согласился, но она ничего не сказала. Тихо плакала, отвернувшись к стене, маленький нос ее покраснел, округлое белое плечо вздрагивало.

«Ну чего слезы льешь, чудачка? — лениво думал он. — Никак они без этого не могут…» И ему ни капельки не было жаль девушку, даже не хотелось утешать ее…

Рано утром она разбудила его, на столе уже стоял чайник, на тарелке — бутерброды с колбасой и сыром.

Они пили чай из высоких фаянсовых кружек, он то и дело ловил на себе ее испытующий взгляд. Губы у нее вспухли, на шее — красное пятно, но лицо свежее, глаза блестят.

— Ну и горазд ты спать, победитель! — улыбнулась Катя.

Он про себя поразился, как верно она почувствовала его настроение, — он действительно ощущал себя победителем, когда, продрав глаза, увидел на столе дымящийся чайник, хотел сострить, мол, почему не подают кофе в постель, но вовремя опомнился: Катя неглупая девушка и обиделась бы на такую шутку.

— Слушай, если ты хочешь, мы это… поженимся, — сказал он.

Он ожидал, что она страшно обрадуется, бросится ему на шею, но Катя резко повернулась к нему, глаза ее сверкнули из-под спустившихся на лоб волос.

— Если я захочу… — повторила она. — А ты? Ты этого хочешь?

— Я? — глупо спросил он. — Ну да, конечно, хочу…

— Не будем пока об этом говорить, — вдруг улыбнулась Катя. Подошла к нему, поднялась на цыпочки и крепко поцеловала в губы. — Я не хочу, милый, чтобы это было по обязанности… Ты сам поймешь, когда это будет надо…

Больше он не говорил ей о своей любви, не предлагал жениться. Иногда читал в Катиных глазах немой вопрос: когда же? Но жениться на ней ему уже не хотелось. Зачем обзаводиться семьей? А Катя… Она всегда и так рядом. Порой это даже раздражает. Частенько прибегает в цех сборки и угощает его бутербродами, в столовой всегда занимает за столом место для него. И чем больше она проявляла внимания к нему, тем меньше хотелось встречаться с ней. На свете так много других красивых девушек! Вот если бы жениться на них всех разом!..

Представив себя султаном с гаремом в небоскребе, Игорь чуть не рассмеялся и тут же поймал веселый, искрящийся взгляд рыжей девчушки, с которой чуть не столкнулся. Рыжих он не любил. Шагая по Петровке, он с удовольствием смотрел на миловидных молодых женщин, да и они отвечали ему тем же. На дворе осень, а настроение у него хорошее, даже легкая ссора с Катей не отразилась на нем. Заметив стройную хорошенькую девушку в узком в талии пальто и кокетливой меховой шапочке, — незнакомка чуть заметно улыбнулась ему уголками накрашенных губ, — Игорь, как солдат, сделав кругом, повернул за ней.

 

1

В дверь просунула завитую голову секретарша и сказала:

— Дмитрий Андреевич, тут к вам рвется какой-то бородатый дед…

— Не какой-то дед, мамзель, а плотник Тимаш, какова перьвый секретарь, как родного отца, сто годов знает. — Отстранив ее, в кабинет вошел старик в желтом, с заплатками на локтях полушубке и заячьей шапкой в руках.

— Разделись бы, дедушка, — глядя на Абросимова, развела руками секретарша, но Дмитрий Андреевич уже поднимался из-за стола и, сняв очки, радушно шел навстречу старику.

— Ково по записи, а меня Андреич завсегда и так примет, коли надо, — разглагольствовал Тимаш.

Дмитрий Андреевич помог ему раздеться, пахучий полушубок и шапку положил на черный диван с высокой спинкой, стоявший напротив окон у стены.

— Живой, здоровый, Тимофей Иванович? — приветствовал земляка Дмитрий Андреевич. Он действительно был рад видеть его. Тимаш впервые пожаловал в райком партии. Надо сказать, что односельчане не особенно частые гости в его кабинете. Как-то не принято у жителей Андреевки ходить по начальству.

Посадив старика на диван, Дмитрий Андреевич присел рядом, протянул папиросы, спички. Закурили. Дед Тимаш мало изменился — бывает такой возраст у старых людей, когда они почти не меняются, будто бы законсервировались. Может, борода сильнее поседела да морщин на задубелом лице стало больше, а глаза такие же живые, с хитринкой, корявые руки в ссадинах, старых рубцах: старик не бросает своего плотницкого дела, да иначе и как бы ему прокормиться?

Дмитрий Андреевич стал расспрашивать про поселковые дела. Довольны ли новым председателем поселкового Совета? По осени избрали председателем Михаила Петровича Корнилова, демобилизовавшегося из армии в чине майора, Абросимов его и рекомендовал.

— Мишку-то я учил плотницкому делу, — вспомнил Тимаш. — Справедливый мужик.

— Начали новую поликлинику-то строить? — поинтересовался секретарь райкома.

— Нашенский, а в Андреевку и носа почти не кажешь, — упрекнул Тимаш. — Фундамент заложили… Кто же зимой будет на холоду строить?

Не такой уж у Абросимова и район большой, случается проезжать неподалеку от родного дома, а вот времени завернуть порой не хватает. Никогда Абросимов не думал, что секретарская работа так сложна и трудна. Климово расширяется, началось строительство крупного завода железобетонных конструкций, значит, потребуются рабочие руки, а для приезжих нужно строить жилые дома. Строительство строительством, но в районе с десяток колхозов и два совхоза, там тоже вводятся новшества, а председатели не очень-то раскачиваются: привыкли работать по старинке. Двоих на бюро сняли с должностей, назначили председателями работников райкома партии. Кроме хозяйственных забот есть и другие: начальник станции был вызван на бюро за крушение, произошедшее по вине диспетчера. Товарняк сшиб два пульмановских вагона с лесом, неизвестно каким образом попавших на занятый путь. На днях произошло ЧП в школе: мальчишки нашли где-то не разорвавшийся с войны снаряд, стали ковырять гвоздем — и в результате взрыв! Двое погибли, а четверых доставили в больницу с осколочными ранениями. Нет-нет да и напомнит о себе прошедшая война.

Жена говорила, что он сильно похудел. Впрочем, это только на пользу, хуже другое — сердце стало прихватывать. Был у врача, тот сказал, что пока ничего серьезного, обыкновенный невроз и зачатки стенокардии. Нужно давать себе отдых, а он вот уже два года не был в отпуске. Приходит в райком к девяти, а домой возвращается иногда в первом часу ночи. Доводилось иногда и ночевать вот на этом самом диване. В шкафу постельное белье, подушка и одеяло. Первый секретарь обкома тоже засиживается допоздна. Днем текущие дела, поездки по району, во второй половине дня прием посетителей, различные совещания-заседания, не успеешь оглянуться — уже и вечер. На столе гора непрочитанных бумаг, заявлений, инструкций, указаний. Даже не верится, что есть люди, которые приходят на работу по гудку и по гудку, минута в минуту, уходят с предприятия.

Обо всем этом не расскажешь Тимашу, он не поймет. Чего, скажет, торчать в кабинете и ждать какого-то дурацкого звонка? Шел бы домой, к семье… Первое время Дмитрий Андреевич так и поступал, но когда однажды ночью на квартиру позвонил первый секретарь обкома и спросил, сколько за последний квартал шифоньеров сделала местная мебельная фабрика и отгружены ли они потребителю, он ничего не смог ему ответить, потому что документов под рукой не было. Не таскать же все бумаги домой? И тогда первый секретарь ворчливо заметил, что не надо быть умнее других: сам товарищ Сталин, когда был жив, до ночи сидел в Кремле в своем кабинете…

Вот и получается: секретарь ЦК сидит в кабинете допоздна, секретарь обкома домой не уходит, и секретарь райкома в глубинке мается. Высокое начальство взяло привычку именно после десяти вечера звонить и выяснять разные текущие дела. Предшественник Абросимова, — кстати, его перевели в областной комитет партии с повышением, — рассказывал, что вечерами, сидя у телефона в райкомовском кабинете, ухитрился заочный пединститут закончить.

— Мать не хворает? — спросил Дмитрий Андреевич.

Дед Тимаш заерзал на диване, захихикал в бороду.

Валенки у него разные: один белый, другой серый, из замасленных ватных штанов неопределенного цвета вата торчит. Он все еще донашивает военные гимнастерки и подпоясан командирским кожаным ремнем со звездой.

— Я тут намедни зашел к Ефимье, должок отдал и толкую ей, дескать, ты одна, старуха, и я один, давай обкрутимся? Я тебя и без приданого возьму. Дык она в меня чугунком с картошкой запустила, хорошо увернулся, а то инвалидом бы сделала… — Тимаш заквохтал, как курица, тыльной стороной ладони вытер заслезившиеся глаза.

— Все чудишь, дед, — улыбнулся и Дмитрий Андреевич.

— От покойницы матушки еще слыхал, что уродился я на этот белый свет со смехом и помру таким веселым.

— Пришел-то по делу или так, посмеяться?

— По делу, Андреич, по делу, — посерьезнел старик. — Вчерась Мишка Корнилов взял под мышку энтот… бюст Сталина в енеральской форме, при орденах, и оттащил на чердак. Рази так можно? Я ему сделал выговор, так он смеется в лицо и говорит, что я тоже могу со стенки содрать портрет Сталина… Да раньше за такие шутки…

— То раньше, — перебил Дмитрий Андреевич.

— И у тебя, гляжу, портрета вождя народов нету? — оглядел стены кабинета Тимаш.

— Какое у тебя дело-то? — спросил Дмитрий Андреевич.

— Хучь мне и много годов-то, я ишо скор на ногу, — стал рассказывать дед Тимаш. — Ну вот, дело-то по осени было, ишо снег не выпал, взял я свою берданку и пошел, значит, в Мамаевский бор глухаря промышлять…

— Охота на глухарей запрещена, — вставил Абросимов.

— Погоди ты! — досадливо отмахнулся тот. — Просто, думаешь, краснобрового дурня свалить? Петька Корнилов да Анисим Петухов ишо до войны, почитай, всех выбили… Да не об этом я! Заместо глухаря попалась мне в Мамаевском бору Аглая, женка Матюхи Лисицына — главного полицая после Леньки Супроновича. Очень уж испужалась она, встретя меня, аж из рук корзинку выронила, а оттуда выкатилась на мох алюминиевая кастрюля с крышкой и еще кой-что из посуды…

— Вот это новость! — поднялся с дивана Дмитрий Андреевич и заходил по устланному зеленой дорожкой кабинету. Остановившись напротив Тимаша, строго уставился на него: — Чего же раньше-то молчал? Нужно было сразу сообщить!

— Дурень я старый, вот что, Андреич, — понурился Тимаш. — Пентюх! Медальку-то за войну мне так и не дали, дык захотел в мирное время заработать… Думаю, сам пымаю Матюху Лисицына и в клубе ты самолично на грудь мне повесишь боевую медаль, а можа, и орден… До первых заморозков ходил с берданкой в Мамаев бор, обшарил всю округу, а проклятущего полицая-душегуба так и не нашел. Видать, женка его предупредила и он ушел из наших мест. Я и за ей поглядывал, только она больше в лес днем не хаживала.

Старик, вздыхая и качая головой, достал из ватных штанов какую-то штуку, завернутую в промасленную тряпицу, развернул и положил на стол перед изумленным секретарем райкома парабеллум.

— Какой-то детектив! — воскликнул Абросимов. — Откуда он у тебя?

— Трофейный, ишо с войны, — сказал Тимаш. — Помнишь, ты и Иван Васильевич Кузнецов напали на комендатуру? Много тогда карателей постреляли и дом сожгли, так я в траве и подобрал эту хреновину. Правда, выстрельнуть ни разу не пришлось… Куда он мне? Не разбойник, чай, с большой дороги. А какого зайчишку — дык я из берданки за милую душу подстрелю.

Дмитрий Андреевич вертел в руках парабеллум: не видно ржавчины, в рукоятке целая обойма. Хорошая штука! Такой же у него был в войну. Выдвинув ящик письменного стола, положил туда оружие.

— А случайно у тебя автомата и какой-нибудь пушечки не завалялось? — с улыбкой спросил он.

— Я вот о чем думаю, Андреич, — задумчиво проговорил Тимаш. — Возьми Леньку Супроновича или этого Матюху Лисицына. Паразиты, душегубы, а вот, поди ж ты, к родному дому тянет! В газетах-то пишут, что вылавливают вражьих сынов в борах-болотах. И этих еще… дезертиров. Ну Лешка-то Супронович сюда не заявится, ево батька и на порог бы свово дома не пустил! Обчистил его сынок, как белка еловую шишку. Все золотишко и камушки, что кабатчик всю жизнь копил, со своими молодцами забрал. А Якова Ильича ишо и огоньком малость прижгли. Думаю, нипочем не сунется сюда Ленька, коли живой еще.

— Да-а, нечисть еще прячется по темным углам, — согласился Дмитрий Андреевич. — И все ж зря ты, Тимофей Иванович, сразу не сообщил нам о своих подозрениях.

— А коли помстилось мне все это? — возразил старик. — Затаскают ведь по милициям бабенку! Може, она к леснику, что на кордоне у озера живет, хаживала? Баба еще не старая, без мужика уж который год, вот и завела бирюка-полюбовника в лесу.

Дед полез было за махоркой в карман полушубка, но Абросимов подал ему папиросы, чиркнул спичкой.

— Спасибо тебе, Тимофей Иванович, что зашел и за этот трофей… — кивнул Абросимов на письменный стол, куда убрал парабеллум.

— Я знаю, у тебя делов полон рот, — поднялся с дивана Тимаш и стал натягивать полушубок. Шапка упала на пол, Дмитрий Андреевич поднял, подал ему.

— Я передам куда полагается, — сказал он.

Уже у двери старик, хитро сощурив глаза, проговорил:

— Штучка-то справная, небось любой дал бы за нее на бутылку?

Абросимов достал из кармана зеленого кителя портмоне, вытащил пятидесятирублевку, протянул старику. Тот ловко засунул ее в недра ватных штанов, поклонился:

— Благодарствую, Андреич! Нынче же помяну твоего батюшку и мово незабвенного друга Андрея Ивановича — андреевского кавалера.

Видя, что Тимаш мнется у порога и не надевает шапку, секретарь райкома спросил:

— Говори, Тимофей Иванович, не стесняйся…

— Пенсия у меня больно уж маленькая, Андреич, — вздохнул Тимаш. — Выдадут в собесе — кот наплакал. А я ведь и дня без дела не сидел… Да и в войну, сам знаешь, помогал Ивану Васильевичу, все, что просил, в точности исполнял.

— Бумаги-то у тебя все есть? — делая пометку в настольном блокноте, спросил Абросимов. — Ну, трудовая книжка, справки?

— Все в поселковом Совете, у Мишки Корнилова, — оживился Тимаш. — Думаешь, Андреич, пересмотрят? На те копейки, что я получаю, ноги недолго протянуть, а иттить в дом престарелых ой как неохота!

— Все, что от меня зависит, сделаю, Тимофей Иванович, — пообещал Абросимов.

— Дай тебе бог всего доброго, Андреич! — Старик обрадованно натянул шапку на голову. — Нынче же, — он похлопал себя по карману, — выпью и за твое здоровье! — На пороге он задержался и, снова став серьезным, спросил: — Помнишь Архипа Алексеевича Блинова-то? Царствие ему небесное! Мы же с им были дружки-приятели. «Ты — прирожденный артист-самородок! — говорил он мне. — Тебе бы в клубе выступать…» А я ему: «Чиво уж в клубе, лучше в театре…»

— Чего ты завклубом-то вспомнил? — перебил старика Абросимов.

— Бывало, вечерком зайду к нему — всегда угостит… Бывало, и умные беседы ведем… Понимаешь, Андреич, жил бы и жил еще Архип Алексеевич, ежели бы не одна гнида, что на него донесла Леньке Супроновичу.

— Кто же это донес? — Дмитрий Андреевич с изумлением смотрел на Тимаша: вот дед! Больше всех все ему известно.

Тимаш сдвинул драную шапку на затылок, почесал голову, лицо его сморщилось, глаза под седыми бровями превратились в узкие щелочки.

— Ходит по земле такая гадина, да вот беда — следов не оставляет… Наш он, андреевский! Носом чую! А кто — покедова не ведаю. Друг-приятель был мне Архип Алексеевич… Веришь, ночью приходит во сне и просит отомстить за него… А кто энтот враг — не указывает!

— Узнаешь что, Тимофей Иванович, ради бога, сообщи, — попросил Дмитрий Андреевич. — Я тоже уважал Блинова. И погиб он геройской смертью… Так ты думаешь, предатель и сейчас в Андреевке?

— Можа, и удрал с Ленькой, кто ж его знает? — Тимаш взглянул ясными глазами на секретаря райкома. — А можа, и в Андреевке — тише воды, ниже травы… А просить меня не надоть, Андреич, я сам на гада ползучего зуб за покойного Архипа имею!..

Когда за ним закрылась дверь, секретарь райкома сел в кресло и, глядя на обитую дерматином дверь, задумался, потом снял трубку и по памяти назвал номер телефона.

— Александр Михайлович, здравствуй! Подъезжай ко мне в райком. Кажется, в Андреевке объявился незваный гость.

 

2

В поселке лесорубов Новины во второй половине дня появился коренастый мужчина лет сорока в черном полушубке и летных унтах. В руке у него был вместительный портфель. Зашел в магазин, взял две бутылки «московской», полкило ветчины, банку маринованных огурцов и прямиком направился к дому солдатки Никитиной. Снег яростно скрипел под унтами, был двадцатиградусный мороз, изо рта человека вырывался пар. Поселок небольшой, домов с полсотни. Ни одного кирпичного здания, даже двухэтажная школа деревянная. Метель намела на крыши сугробы, они причудливо свисали почти до самых карнизов окон. Меж домов кое-где высились огромные сосны и ели, на ветках белели намерзшие комки снега. Людей почти не видно: лесорубы с утра на тракторах уехали на делянки, ребятишки в школе, а хозяйки кухарят дома подле русских печек. Из труб вертикально тянется в чистое зеленоватое небо дым.

Поднявшись на скрипучее промерзшее крыльцо, человек взял обшарпанный голик, старательно обмел унты и вошел в сени. Полная, в сиреневой косынке, с раскрасневшимся лицом женщина обернулась от печи и с любопытством уставилась на незваного гостя.

— Я к Грибову, — поздоровавшись, сказал тот.

— Иван Сергеевич ранехонько отправился на охоту, — словоохотливо сообщила хозяйка. — Тут у нас зайцев много, давеча двух принес. Говорил, волчьи следы видел.

Человек, стащив с кудрявой головы шапку, осматривался: русская печь с прислоненной к ней длинной лавкой занимала добрую половину кухни, у окна — грубый деревянный стол, накрытый розовой клеенкой, у стены — узкая железная койка, белая двустворчатая дверь вела в горницу. На табуретке сидела большая, серая, с белыми подпалинами кошка и, сузив желтые глаза, смотрела на вошедшего.

— Так и думала — к нам нынче гости, — улыбнулась женщина. — Кошка спозаранку умывалась, гостей звала в дом… Да вы проходите, раздевайтесь, как вас величать-то?

— Виталий Макарович, — ответил он. Снял полушубок, повесил на деревянную вешалку, косо приколоченную у порога.

— Сейчас самовар поставлю, — засуетилась хозяйка. — Небось с дороги-то голодные? Тут в чугунке тушеная зайчатина с картошкой, сейчас подогрею.

Женщина заметно окала; несмотря на полноту, передвигалась легко, плавно — крашеные деревянные половицы разноголосо пели под ее ногами в серых валенках. Виталий Макарович, смахнув на пол кошку, присел у окна на бурую табуретку, потер большие красные руки одна о другую. От хозяйки это не укрылось.

— Вы погрейтесь у печки, — предложила она. — Холода уже неделю стоят такие, что деревья на улице трещат, да и птицы попрятались. Вон как окна мороз разукрасил! Света божьего не видать.

Кошка подошла к портфелю, поставленному у порога, стала обнюхивать. Пушистый хвост ее медленно елозил по полу. Виталий Макарович полез в карман за папиросами, бросил вопросительный взгляд на хозяйку: мол, можно ли закурить?

— Курите на здоровье. Иван Сергеевич тоже день-деньской дымит, я привыкла, — разрешила она.

— Небось дотемна будет охотиться? — поинтересовался гость, с удовольствием затягиваясь и выпуская в низкий потолок струю сизого дыма.

— Да нет, вот-вот заявится, — уверенно заметила хозяйка.

Действительно, не успел гость чаю напиться — от еды он отказался, — в сенях послышался топот, лай, дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился Ростислав Евгеньевич Карнаков. Поперед него в избу вскочила черная, как головешка, лайка. С ходу сунулась было к незнакомцу, но, резко окликнутая хозяином, отступила к порогу и легла в углу на матерчатом половичке. На черной шерсти засверкали капли, запахло псиной.

Охотник и поднявшийся с табуретки гость секунду пристально смотрели друг на друга. У Виталия Макаровича дрогнули в улыбке губы; широко распахнув объятья, он двинулся к не успевшему даже шапку снять Карнакову.

— Ваня, родной! — радостно воскликнул он. — Сколько лет… Вот и встретились! — Обернувшись к прислонившейся к печке хозяйке, мимоходом бросил: — Мы воевали вместе!

— Как ты меня разыскал? — стараясь придать голосу радость, удивлялся Иван Сергеевич, по имени-отчеству он не называл «фронтового товарища».

— Дайте Ивану Сергеевичу хоть раздеться-то, Виталий Макарович, — подала голос хозяйка.

— Постарел, комбат, — с улыбкой говорил гость, принимая заиндевелое ружье, патронташ.

— Ты тоже не мальчик, лейтенант, — отвечал Иван Сергеевич. — Голова-то седая?

— У меня волосы светлые, не видно.

— Заяц в сенях на лавке, — кинул охотник хозяйке. — А лисицу-сестрицу упустил!

Так январским днем, после почти пятнадцатилетнего перерыва, встретились в поселке Новины Ростислав Евгеньевич Карнаков, ныне Иван Сергеевич Грибов, с Леонидом Яковлевичем Супроновичем, который теперь звался Ельцовым Виталием Макаровичем. Если бы хозяйка была чуть-чуть повнимательнее, то она заметила бы, что эта встреча не обрадовала ее постояльца. Губы его произносили приветливые слова, а глаза были отрешенные, холодные. Скоро на столе появились водка, закуска, тушеная зайчатина с картошкой, «фронтовые друзья» чокались, вспоминали войну, погибших товарищей, налили в зеленый стаканчик и хозяйке, Евдокии Федоровне Никитиной. Черная лайка, положив острую морду на скрещенные лапы, задумчиво смотрела на людей, иногда хвост ее шевелился. Кошка, вскочившая на печь, сидела на краю и делала вид, что собака ее ничуть не интересует. Выдавали тревогу лишь напряженно вытянутый хвост и встопорщившаяся на спине шерсть.

— Выпьем за то, что мы живы! — открывая вторую бутылку, провозгласил гость.

— А кому она нужна-то, такая жизнь? — неожиданно вырвалось у Карнакова.

Хозяйка жарко натопила в горнице, постелила постель гостю. Проговорили почти до утра. Автобус уходил в Череповец в одиннадцать дня, с ним собирался Ельцов отчалить. Он рассказал бывшему шефу, что вместе с немецкими частями отступал до самого Берлина, был у американцев, из лагеря для перемещенных лиц вызволил его и Матвея Лисицына не кто иной, как сын Карнакова Бруно Бохов: он уже тогда, сразу после войны, был у американского командования в чести. С Матвеем их направили в разведшколу. Жили под Мюнхеном, потом в Бонне и, наконец, в Западном Берлине. Матвея Лисицына первым переправили в СССР, но он как в воду канул — подозревают, что добровольно сдался в КГБ, потому что переход границы прошел чисто. Лисицын и раньше-то не внушал особенного доверия Леониду: трусоват был и не очень умный. Пока сила была у немцев, суетился, делал вид, что готов землю грызть от усердия, а как дела на фронте стали аховые, так и скис, присмирел, стал перед односельчанами заискивать. Впрочем, вряд ли он сдался властям, — на его совести не один расстрелянный и повешенный, — скорее всего, затаился где-нибудь в медвежьем углу. Ему, Супроновичу, поручено постараться разыскать его и напомнить про обязательства или хотя бы выяснить, что с ним. Адрес Ростислава Евгеньевича дал Леониду лично Бруно, велел передать пакет, деньги и на словах сообщить, что Карнакова помнят, верят ему и надеются на его помощь.

— Уже был человек оттуда, — проговорил Ростислав Евгеньевич.

— Этого подлюгу Лисицу собственными руками бы задавил! — заметил Леонид. — Хочет быть хитрее всех! Хапнул деньжат — и в кусты! Наверняка прячется где-нибудь в лесу под Андреевкой. Он же дурак, обязательно к дому, к женке потянется…

— Был я там, — сообщил Карнаков. — Про Лисицына ничего не слышал, а твоих там нет.

— Я о них и не думаю, — усмехнулся Леонид. — И смолоду-то не было любви к жене… Как там поживает моя зазноба Люба Добычина?

— Прости, брат, не поинтересовался, — хмыкнул на своем диване Карнаков.

— Ух была горячая бабенка! — мечтательно произнес Супронович. — Огонь! Годы бегут, наверное, Лида уже взрослая. Ей должно быть лет шестнадцать-семнадцать…

— Что про отца-то не спросишь? — помолчав, сказал Карнаков.

— Знаю, проклял он меня.

— Как же у тебя рука поднялась обчистить родного отца? — упрекнул Ростислав Евгеньевич. — Да еще и на огоньке его, бедолагу, поджаривали!

— Старый пень не мог взять в толк, что, когда немцы уйдут, все равно он золотишком не воспользуется. Не пропадать же добру! А он уперся, как бык: умру — не отдам… Как та самая собака на сене. Я не раз говорил: мол, поделимся, батя… Так вы его знаете — руками и зубами держится за свое… Ну посудите, Ростислав Евгеньевич, как бы он смог распорядиться своим богатством, если бы даже не нашли его золото?

— Говорят, в тайнике и бриллианты были?

— Были, да сплыли… — помрачнел Леонид.

Ему не хотелось рассказывать, что отцовское золото и драгоценности не пошли впрок: что захватил с собой при отступлении, американцы сразу отобрали, а ту часть, что надежно спрятал в бору, у озера Утиного, тоже теперь не надеется получить. Матвей Лисицын знал про тайник. Там и его добро было схоронено. Если он добрался до него, то вряд ли доля Леонида осталась нетронутой. Будь он, Супронович, на его месте — тоже ничего бы другому не оставил. Ему сразу стало не по себе, когда узнал в разведшколе, что Лисицына посылают с заданием в СССР. Леонид и сам согласился границу перейти лишь потому, что надеялся спрятанное золотишко получить. Если все-таки Матвей забрал и его долю, под землей найдет гада и задушит своими руками. Он обещал рослой немке Маргарите из Бонна помочь открыть парфюмерный магазинчик — ее голубую мечту! Маргарите по наследству достался небольшой каменный дом неподалеку от старинного Романского собора, в нижнем этаже дома деловая Маргарита задумала открыть свой магазинчик. Муж ее, майор-артиллерист, погиб под Курском, взрослый сын живет отдельно. Если Супронович вернется в Западную Германию целым и невредимым, да еще с золотом, то они поженятся, он поступит в полицию. Выкручивать руки и орудовать дубинкой он еще не разучился, а вот каждый день рисковать своей шкурой на родине, ставшей ему злой мачехой, больше его никто не заставит. У шпиона еще есть шанс остаться в живых, если его схватят и он раскается, а у Леонида Супроновича и этого жалкого шанса нет: он — предатель и палач, как называют в русских газетах бывших карателей и полицаев. Если бы не спрятанные награбленные драгоценности, он ни за что бы не согласился снова сюда вернуться. А тут еще из головы не шел Матвей Лисицын… Захапает спрятанное добро — и с концами! Нет, этого Леонид не мог допустить. Будь что будет, а Лисицына, если он забрал клад, и под землей найдет…

Документы у Супроновича отлично сработаны, там это умеют делать, внешность тоже изменилась, даже Карнаков не сразу его узнал. Леонид стал грузнее, лицо округлилось, появился второй подбородок. Маргарита сама любила поесть и его откармливала разными вкусными вещами…

— Озлобил ты Якова Ильича, — продолжал Ростислав Евгеньевич. — Александра говорила, что от злости его и удар хватил. Лежит один наверху и по-гусиному шипит на всех, кто к нему подходит, — плохо у него с речью стало.

— Я же добром просил: мол, отдай золото, — проговорил Леонид. — Так куда там! Он готов был и на тот свет его с собой прихватить! Руку даю на отсечение, помирать бы стал, а все одно никому не сказал, где тайник. Уж я-то как-нибудь знаю своего папашу!

— Бог вам судья, — заметил Карнаков.

— Как сын-то ваш, Игорь, поживает? — вдруг задал Леонид вопрос, заставивший Карнакова сразу насторожиться.

— Я не знаю, где он, — после паузы ответил он.

— Бруно Бохов велел передать вам для Игоря карманный магнитофон, — продолжал Леонид. — На Западе они сейчас в моде, а тут в новинку. Чего придумали! Таскай себе музыку в кармане! К нему есть маленький микрофон, который можно к галстуку приколоть, — записывай, что люди рядом говорят, никто и не догадается. Полезная штучка! И недешево стоит.

— Я Игоря не видел с сорок третьего, — сказал Ростислав Евгеньевич. — Его воспитывала Советская власть, наверное, комсомолец.

— Чудно получается, Ростислав Евгеньевич! — рассмеялся Леонид. — Родной отец не знает, где его отрок, а там знают… Мне ведь дали его московский адресок. На тот случай, если с вами не доведется встретиться… Выходит, там на него рассчитывают?

Поначалу и Карнаков полагал, что сын его станет разведчиком, но с годами все больше склонялся к тому, что не стоит Игоря вовлекать в эту опасную игру с огнем. Пусть живет как знает. Но, видно, не бывать этому… Пожалуй, Игорь сейчас представляет для них большую ценность, чем он сам, Карнаков…

Будто отвечая на его мысли, Супронович проговорил:

— Нечего вам тут сидеть, Ростислав Евгеньевич. Мне поручено передать вам, чтобы перебирались в Череповец, а потом, может, и в город покрупнее, где большая промышленность, строительство новых заводов, фабрик… Нужно вербовать людей, денег для этого не жалейте. И любая информация нужна. Кстати, вы выписываете местные газеты? Необходимо тщательно отбирать материалы, в которых говорится о перспективах развития промышленности, транспорта, шоссейных дорог, приводятся разные сроки, цифры… Все это там представляет большой интерес.

— Легко сказать — перебирайся! — усмехнулся Карнаков. — Меня ведь тоже, Леня, ищут.

— Что же так до старости и думаете грибки-ягоды принимать от населения? — насмешливо спросил Леонид. — А за кордон сообщать о годовых урожаях даров природы?

Раньше Супронович не позволял себе такого тона по отношению к своему шефу. То было раньше, а теперь шефы у Леонида другие. Судя по всему, Ростислав Евгеньевич сам попал в подчинение к бывшему своему холую!

— В Череповец еще можно попытаться, — примирительно начал он. — Там находится наша главная база. Директор заготконторы ездит сюда ко мне охотиться, как-то после рюмки то ли в шутку, то ли всерьез предложил идти к нему замом.

— Воспользуйтесь, — заметил Леонид. — Здесь от вас толку мало.

И снова ухо Ростислава Евгеньевича резанул начальственный тон Супроновича.

— Ты надолго сюда? — подавив досаду, спросил он.

— Обтяпаю одно небольшое дельце — и домой… — усмехнулся Леонид.

— Домой? — иронически посмотрел на него Карнаков.

— Здесь у меня земля под ногами горит, — признался Супронович. — Хотя я и раздобрел на мясных харчах своей немки в Бонне, все одно могут узнать… Дом и родина для меня сейчас там, где кормят, деньги платят и смертью не грозят. Да и для вас, пожалуй, тоже.

— Чего-то не зовут меня туда… домой, — заметил Карнаков.

— Туда надо не с пустыми руками заявиться, Ростислав Евгеньевич, — засмеялся Леонид. — В Западной Германии много окопалось нашего брата, да цена-то тем, кто не нужен им, — копейка! Знаю я таких, которые давно уже с хлеба на квас перебиваются… Наших хозяев сейчас интересуют не бывшие полицаи и каратели, а молодые люди, которых можно в СССР завербовать. От них-то, наверное, больше толку… Помните, как мы в Андреевке действовали? Ракеты в воздух пускали из ракетниц, вредили как могли, а теперь другая война — подавай нашим боссам ученых, военных, инженеров, молодежи подбрасывай литературку антисоветскую, можно и религиозную… Короче, идет охота за душами! Как этот… ну, который с дьяволом связался?

— Ты имеешь в виду Фауста?

— Книжонок я вам тоже привез, — будто не слыша Карнакова, сказал Супронович.

— Ради этого и пожаловал? — усмехнулся Карнаков.

— У меня тут свой интерес, — туманно ответил Супронович.

— Награбленное у населения осталось? — догадался Карнаков.

— Конфискованное у врагов «нового порядка», — насмешливо поправил Леонид. — Так нам говорили бывшие хозяева… А вы разве не поживились?

— Грабежом никогда не занимался, — хмуро буркнул тот.

— Вы ведь идейный враг Советской власти, — язвительно заметил Супронович.

— У меня к тебе просьба, Леонид, — другим, просительным тоном произнес Карнаков. — Не надо трогать Игоря. Ну завербуете его — опыта никакого нет, засыплется и пропадет ни за грош. Не думаю, чтобы от него была какая-то польза западной разведке.

— Это не нам с тобой решать, — ответил Леонид. — Твой другой сынок, Бруно, позаботится о своем единокровном братце…

— Гельмут жив?

— Летает пилотом гражданской авиации «Интерфлюг». Гельмут, побывав в русском плену, отошел от идей национал-социализма. Живет в Восточном Берлине и помогает строить социалистическую Германию. Даже в СЕПГ вступил.

— Как видишь, наши дети не спрашивают нас, как им жить и какому богу молиться!

— Я думаю, Бруно образумит непутевого братца, — сказал Леонид.

— Не верю я, что можно что-либо изменить, — вдруг горячо заговорил Ростислав Евгеньевич. — Думали, Гитлер сотрет Советскую власть с лица земли, а оно вон как повернулось: железный фюрер рассыпался в прах! Германия раскололась, в Восточной заправляют коммунисты, пол-Европы стало социалистической… А мы тут, превратившись в мышей-грызунов, шуршим, дырки в мешках прогрызаем…

— Никак выходите из игры, Ростислав Евгеньевич? — помолчав, задал вопрос Леонид.

— Я не о себе, Леня, — ответил Карнаков. — Моя песенка спета. Лямку я свою тяну, нет у меня выбора, как, впрочем, и у тебя. Не хочется затягивать в это болото Игоря… Раньше я считал себя борцом — освободителем России от большевистской заразы. Война на многое открыла мне глаза. Теперь я не борец-освободитель, а обыкновенный шпион. И служу не идее, а, как красиво пишут в фельетонах, золотому тельцу! А на что мне деньги, Леня? Нам ведь нельзя отличаться от масс; а массы в России живут скромно, дворцами да яхтами не владеют.

— Вы можете уехать на Запад, — вставил Леонид. — У вас на счете…

— Какой счет? — взорвался Карнаков. — Все, что абвер мне заплатил, лопнуло как мыльный пузырь! Нет у меня в Берлине никакого счета!

— Меня уполномочили сообщить вам, что деньги в долларах и западных марках поступают на ваш счет в Западном Берлине, — солидно заявил Супронович. — И ваше звание подполковника сохранилось. Правда, хозяин переменился, но нами командует ваш сын, Бруно Бохов. Я не знаю, в каком он звании, — ходит в гражданской одежде, но человек он влиятельный. И думаю, если вы захотите, сумеет переправить вас на Запад.

— Кому я там нужен, старик-пенсионер?

— Не смотрите так мрачно на жизнь, — покровительственно сказал Леонид.

— Мне в этой жизни и вспомнить-то нечего, — вздохнул Карнаков. — Вот до революции я жил! И какие были перспективы! А потом… потом была не жизнь, а прозябание! Думал, при немцах свободно вздохну, но и тут просчитался: немцы свою выгоду блюли, народ русский для них — быдло, рабы, а такие, как мы с тобой, нужны были им, чтобы каштаны таскать из огня!

— Вон как вы запели, Ростислав Евгеньевич! — упрекнул Супронович. — А помните, когда меня уговаривали немцам помогать, что вы толковали? Мол, единственная наша надежда! Спасители России!

— Дурак был, — признался Карнаков. — Хватался, как утопающий за соломинку.

— Назад нам дороги нет, — грубо заявил Леонид. — И нечего слезы лить по несбывшемуся. Советская власть никогда не простит нам того, что мы с немцами «наработали»! И слава богу, что мы еще кому-то нужны! Начнись война, я снова пошел бы служить немцам, англичанам, американцам, да хоть папуасам, лишь бы душить коммунистов! Мне нравится, как живут на Западе: кто смел да умен, тот всегда и там в жизни пробьется, достигнет всего, а дерьмо, так оно везде поверху плавает… Там можно вовсю развернуться! Умеешь деньги делать — делай! И никто тебе рогатки в колеса вставлять не будет. Чем больше у тебя монет, тем больше тебе и уважения! А здесь живи и не вылезай вперед, не то живо кнута схлопочешь! Была нищей Россия, видать, такой и останется. Она теперь для таких, как Митька Абросимов да Ванька Кузнецов. И для их проклятых пащенков!

— Старым я становлюсь, Леня, — помолчав, вымолвил Карнаков. — Уже ни во что не верю.

— Я верю лишь в самого себя, — сказал Супронович.

— У меня и этого нет, — вздохнул Ростислав Евгеньевич и, отвернувшись к стене, натянул одеяло на голову.

 

3

Леонид Супронович с вещмешком за плечами стоял на подножке пассажирского и настороженно вглядывался в голубоватый сумрак. Снег густо облепил деревья, навис на проводах, вспучивался облизанными метелью сугробами в низинах. Холодный ветер жег лицо, забирался в рукава полушубка, хорошо, что у Карнакова сменил унты на мягкие валенки: они легче и незаметнее. Унты на севере носят. Уже февраль, а весны не чувствуется. Поезд прогремел через мост, впереди разинул красный рот семафор, лес стал отступать. Мазнул по кустам, заставив заискриться снег, свет автомобильных фар. Леонид знал, что это дорога на Кленово, где раньше был рабочий поселок. Послышался истошный визг тормозов, пассажирский дернулся, лязгнув буферами, и стал замедлять ход. Больше не мешкая, Супронович, откинувшись назад, привычно спрыгнул в снег под откос. Мягко приземлился и, проехав по насту, провалился в сугроб.

Через час он тихонько постучался в окно Любы Добычиной. Послышались неторопливые шаги в сенях, дверь с жалобным скрипом отворилась. В черном проеме стояла Люба, недоуменно вглядываясь в крупного широкоплечего мужчину в полушубке с поднятым воротником.

— Господи, никак с того света! — осевшим голосом воскликнула она и схватилась за косяк.

— Тише, Люба! — озираясь, сказал он. — Ты одна? Пустишь в избу-то?

Она отступила от дверей, в потемках закрыла на щеколду дверь за ним.

— Лидка на танцульках, — проговорила она, входя в комнату. — После двенадцати явится.

— Сколько же ей?

— А вот и считай: сейчас тысяча девятьсот пятьдесят шестой, а она родилась в сорок первом. Правда, ты на родную дочку-то тогда и не взглянул…

— А Октябрина? — спросил он, вешая полушубок на вешалку.

— Давно замужем, живет в Калуге.

— Она тоже моя… дочь?

— Коленькина, — помрачнела Люба и украдкой взглянула на портрет своего мужа, повешенный рядом с зеркалом. Она располнела, лицо округлилось, в волосах поблескивала седина, но былую стать сохранила. — И не побоялся сюда заявиться?

— А чего мне бояться? — беспечно ответил он. — Свое я отсидел в колонии, за хорошую работу освободили досрочно… — И зорко взглянул на нее: поверила ли?

— Я думала, таких, как ты…

— К стенке ставят, да? — криво усмехнулся он. — Если всех расстреливать, кто же работать на лесоповале будет? Дороги в тайге строить? Ну, понятно, я не все рассказал на суде…

— Как же ты, Леня, людям-то на глаза покажешься? — с сомнением взглянула Люба на него.

— Пришел вот тебя проведать… — ответил он. — Здесь я не задержусь. Лучше расскажи, что у вас тут делается. Не появлялся в этих краях Матвей Лисицын?

— Изменился ты, Ленечка, шире стал, постарел. И светлые кудри вроде бы поредели…

— Слыхала что про Лисицына? — настойчиво переспросил он.

— Ты бы про батьку сперва спросил, — усмехнулась Люба. — Люди толкуют, что ты его в сорок третьем ограбил. Как же это так, родного отца?

— Люди наговорят… — поморщился он и вдруг сказал в рифму: — Люди-людишки, мало я выпускал им кишки!

— Да уж про тебя никто тут доброго слова не скажет!

— Тебя-то ведь я, Люба, не обижал?

— Не обижал, — опять как-то странно взглянула она на него полинявшими глазами. — Ты мне всю жизнь отравил, Леня.

— Я любил тебя, — сказал он, барабаня пальцами по оштукатуренному боку русской печи.

— Ты многих любил… Чего же не спросишь про Дуньку Веревкину? Твою полюбовницу? Побаловался и подсунул коменданту Бергеру? Уехала она отсюда в сорок пятом: стыдно было людям в глаза глядеть…

— Чего ворошить былое, Люба? — мягко урезонил он женщину. — Думаешь, у меня потом… жизнь была сладкой? Я тебя спрашивал про Лисицына.

Люба рассказала, что из Климова в январе приезжали на машине военные с автоматами и пистолетами, допрашивали Аглаю Лисицыну про ее мужа-душегуба, вроде им стало известно, что он скрывается где-то в наших лесах. Аглая клялась-божилась, что с войны мужа своего не видела, мол, давным-давно похоронила его в своем вдовьем сердце. Военные из Климова на лыжах ушли в лес. Потом еще несколько раз приезжал в Андреевку какой-то начальник, заходил к Аглае, разговаривал и с другими, но, видно, так ничего и не добились.

— А как ты думаешь, Аглая виделась с мужем? — угрюмо взглянул на женщину помрачневший Леонид.

— Говорят же, нет дыма без огня, — ответила Люба. — Я в чужие дела не суюсь… У меня картошка с мясом. Подогреть? Да и самовар поставлю. Пьяный Тимаш болтал, что видел, как Аглая таскала в лес еду в кастрюле.

— Ну и живучий старик! — удивился Супронович. — А говорят, водка людей губит… Кстати, Любаша, у тебя нет чего-нибудь выпить? Такая встреча…

Женщина молча достала из буфета бутылку розового портвейна, две рюмки. Прикончив бутылку, Леонид было облапил Любу, хотел поцеловать, но она резко высвободилась.

— Укороти руки-то! Чужие мы, Леня. Лидушка и то не связывает с тобой, я ей свою фамилию, а отчество Коли Михалева в метрику записала, царствие ему небесное! От твоей поганой руки смерть принял!..

— Ты никак плачешь по нем?

— Не свались ты на мою бедную голову, может, жила бы с Колюней душа в душу.

— Слизняк он, а не мужик! — фыркнул Леонид.

— Шел бы ты, — взглянув на ходики, заметила она. — Лида скоро заявится.

— Вот и погляжу на родную дочь, — усмехнулся он.

— Отчаянный ты, — покачала она головой. — Не боишься, что на тебя укажу участковому?

— Не продашь ты меня, Любаша, — ответил он. — Какой я ни есть, а того, что было между нами, просто так за ворота не выкинешь! Вспомни довоенные темные ночки! Хочешь — верь, хочешь — нет, а лучше бабы, чем ты, Люба, у меня и за границей не было.

— Пой, пташечка, пой… — усмехнулась она, но видно было, что его слова ей приятны. — Много у тебя таких, как я, было…

— Даже ты мне не веришь!

— Не вороши былое, Леня, — вздохнула она. — Все быльем поросло. Мужа моего ты убил, а сам, думала, на веки сгинул…

— Не хорони меня, Люба, я — живучий, — рассмеялся он. — Война кончилась, а жизнь продолжается.

— Какая у тебя жизнь? — сожалеючи посмотрела она на него. — Серый волк в лесу и то лучше тебя живет.

— Не говори о том, чего не разумеешь, — нахмурился он. — Я на свою жизнь не жалуюсь — знал, на что шел.

— Тебе надо уходить! — спохватилась Люба. — Чего я дочери скажу? Чужой мужчина в доме в такое время.

— Где участковый-то живет? — спросил он.

— Как базу ликвидировали, так участковый перебрался на жительство в Шлемово, он теперь один на три поселка.

— Это хорошо, — задумчиво заметил Супронович.

— Многих карателей уже поймали, — глядя, как он одевается, говорила Люба. — Сколько же вы, душегубы, зла людям принесли! — В ее голосе зазвенели гневные нотки. — Гнать бы тебя надо в три шеи, а я тут еще с тобой разговариваю! Может, свое ты и отсидел, а от людей не будет тебе, Леня, прощения! Никогда не будет! Помнишь, я тебе толковала, мол, не злодействуй, будь помягче к односельчанам, так ты и рта мне не давал раскрыть. Хозяином себя чувствовал, думал, всегда так будет…

— Никак учить меня взялась? — Он с трудом сдерживал злость. — Вон ты какая, оказывается! А раньше, когда я был в силе, была тише воды, ниже травы!

— Говорила я тебе, да ты все забыл… — вздохнула она. Гнев ее прошел, глаза стали отсутствующие, видно, вспомнила былое…

— Прощай, Люба, — сказал он. — Больше вряд ли свидимся. Про меня никому ни слова.

— Хвастать-то нечем, Леня, — печально ответила она.

Даже не поднялась с табуретки, не проводила. Сидела понурив плечи у стола, на котором пофыркивал медный самовар, и невидящими глазами смотрела прямо перед собой. Лучше бы она его и не видела: что-то всколыхнулось в ней, будто тисками стиснуло сердце, на глаза навернулись непрошеные слезы. Кудрявый Леонид — это ее молодость. Разве виновата она, что бог послал ей недотепу мужа? Не любила она Николая Михалева. Думала, с годами стерпится, но не стерпелось. Молчаливый, с угрюмым взглядом муж раздражал ее. Нет, она не мучилась раскаянием тогда, когда сильный, молодой, кудрявый Леонид приходил к ней, а Николая прогонял в холодную баню… А что это за мужик, который не может постоять за свою честь!..

Стукнула в сенях дверь, послышался визг снега под тяжелыми шагами, а немного погодя в избу влетела порозовевшая с мороза ясноглазая Лида. Пуховый платок заискрился на ее голове, полы длинного пальто с меховым воротником в снегу — кувыркалась с кем-то, разбойница! Невысокая, голубоглазая, с вьющимися светло-русыми волосами, она нравилась парням. На танцах от них отбою нет, а вот нравится ли ей кто, мать не знала. Летом ее с танцев частенько провожал домой Павел Абросимов, он приезжал на каникулы. Девчонке пятнадцать, а парням уже головы кружит…

«А я сама-то? — вспомнила Люба, — В пятнадцать на вечеринках с парнями целовалась, а в шестнадцать уже замуж выскочила! Видно, вся порода наша — из молодых, да ранние…»

— Мам, а что это за дядька у нас был? Я его встретила у калитки. Вытаращил на меня глазищи и ухмыляется. Пьяный, да?

— С поезда приперся командировочный, спрашивал переночевать, да я не пустила. Я ведь не знаю, что он за человек, — спокойно объяснила Люба.

— Я уж на крыльцо поднялась, а он все стоит у калитки и глазеет на меня, — щебетала, раздеваясь, Лида.

— Пригожа ты девка, хоть и росточком невелика, — сказала мать. — Вот и смотрят на тебя парни и мужики.

— Он как-то по-другому смотрел, — задумчиво разглядывая себя в настенное зеркало в деревянной раме, проговорила девушка. — Ну чего во мне красивого? Щеки круглые, румяные, курносый нос, брови белые, надо подкрашивать, разве что глаза голубые да волосы густые, вьющиеся… — Она повернулась к матери: — У тебя волосы прямые, покойный тятенька смолоду был лысый, в кого же это я такая кудрявая уродилась?

— Садись чай пить, — изменившимся голосом сказала мать.

— Меня нынче больше всех девчонок в клубе приглашал на танцы Иван Широков, — щебетала Лида. — Смешной такой, ходит в клуб в бушлате, все про Балтийское море рассказывал. Он, оказывается, герой! Бросился в ледяную воду спасать матроса, упавшего в шторм за борт. Спас, а сам сильно простудился, вот и демобилизовали.

— Степенный парень, — отозвалась мать. — И хозяйственный — как вернулся домой, так все время стучит у себя во дворе: крышу перекрыл, крыльцо новое поставил, курятник… И на стеклозаводе его хвалят, говорят, карточка висит на Доске почета. Лучший электрик.

— Да ну его, — отмахнулась девушка. — Курит все время и ни разу не улыбнется. Не люблю я хмурых.

— Не хмурый он, а серьезный, — вступилась за Ивана Люба. — Веселые-то все больше к компании и водке тянутся, что толку от таких в семье? А Иван сам не пьет и дружбу с пьяницами не водит.

— Мам, а куда же он пойдет? — вдруг спросила дочь.

— Кто? — не поняла та.

— Приезжий дядечка. Где он будет ночевать?

— Нам-то что за дело. — Мать резко поднялась из-за стола и отошла к плите, на которой грелась вода для мытья посуды.

* * *

Неделю спустя после визита Леонида Супроновича в Андреевке похоронили двоих: старого Супроновича и скрывавшегося в лесу бывшего старшего полицая Матвея Лисицына. Яков Ильич почти год не поднимался с кровати, скончался от повторного кровоизлияния в мозг. Эта смерть мало кого удивила: парализованный Супронович, как говорится, давно дышал на ладан, всех поразила вторая смерть, вернее, жестокое убийство бывшего полицая. У Лисицына были прострелены обе руки, нога, грудь и голова. Приехавшим из Климова военным жена убитого Аглая рассказала, что ночью заявился к ней Леонид Супронович, велел вести в лес к мужу, который последний месяц скрывался в партизанской землянке на краю болота. Она пробовала отрицать, мол, не знает, где Матвей, но бандит пригрозил ей ножом, и они этой же ночью вдвоем отправились в лес. У Матвея всегда была при себе граната, но опытный злодей заставил ее, Аглаю, вызвать мужа из землянки. Когда он вышел, Леонид выскочил из-за сосны и сшиб его на снег, отобрал гранату, пистолет, нож, потом снова затащил в землянку, а ей велел дожидаться на опушке. Услышав выстрелы и крики мужа, она опрометью бросилась бежать. Наверное, бандиту было не до нее, он ее не преследовал. А может, потом и спохватился, да ее уже и след простыл. На другой день она все рассказала участковому. Взяла санки и вместе с ним отправилась в лес. Супроновича, конечно, не нашли, а убитого мужа она привезла в Андреевку. Еще там, а лесу, слышала, как Ленька в землянке орал: «Куда заховал, паскуда, добро?! Говори, не то душу по частям выну!»

Военные привезли на машине с собой овчарку, но протоптанная в снегу тропинка из леса выводила на большак, по нему ездили в Климово стеклозаводские грузовики. Тут собака и потеряла след. Спрашивали шоферов, дежурного по станции, но никто похожего на Леонида Супроновича человека не видел и не подвозил. Скорее всего, он той же ночью потихоньку сел на товарняк, проходивший через Андреевку, и, как говорится, ищи ветра в поле.

На поминках Якова Ильича захмелевший дед Тимаш, сколотивший для покойников оба гроба, толковал односельчанам:

— Видели, какой страшенный лик был у Якова Ильича? Усю физиономию перекосило, глаза на лбу, а сам синий. Истинный крест, прохвост Ленька отправил батьку на тот свет! Вдова-то говорила, что слышала ночью какой-то шум, а утром входная дверь оказалась отпертой… Сукин сын Ленька тайком пробрался к батьке наверх, а тот как увидел блудного сынка, так от расстройства богу душеньку и отдал. Он мне еще ранее толковал, что проклял убивца. Сынок-то в войну со своими дружками-бандитами обобрал родного батьку. Вот и помер хворый Яков Ильич от одного богомерзкого вида Леньки. Это от ненависти лик-то ему перекосило… Где ни пройдет бывший бургомистр, одни покойники остаются. Ишо Аглае повезло, что успела убежать от бандюги, он и ее бы приговорил, истинный крест!

Если Якова Ильича похоронили по всем правилам со священником, отпеванием, поминками, то Матвея Лисицына председатель поселкового Совета Михаил Петрович Корнилов не велел хоронить на общем кладбище, как врага народа, Аглая похоронила его на пустыре за околицей.

* * *

После февральских морозов пришла оттепель. Деревья сбросили с ветвей белые комки, испещрив наст маленькими кратерами. Ночами с шумом и грохотом, пугая ребятишек, съезжали с крыш слежавшиеся снежные глыбы. В полдень начинало повсюду капать, а к вечеру длинные заостренные сосульки вытягивались чуть ли не до самой земли. Ребятишки весело скользили с ледяной горки у водонапорной башни на досках, бегали к железнодорожному мосту на Лысуху, где можно было покататься на коньках. Полная луна высеребрила иголки на могучих соснах, что стояли напротив дома Абросимовых. На каменных округлых боках водонапорной башни слюдянисто поблескивала наледь. Протяжный паровозный гудок проходящего через Андреевку без остановки товарняка далеко разносился окрест.

Тихо в этот час в поселке, не видно в окнах огней, только из освещенного клуба доносится негромкая музыка. Иногда распахивается широкая дверь и на улицу шумно выходят простоволосые парни, чиркают спичками, закуривают.

Сотворив на ночь молитву и повязав седую голову белым платком, засыпает на печи Ефимья Андреевна; задрав растрепанную бороду в потолок, раскатисто храпит дед Тимаш. Добредя с поминок Супроновича до своего дома, он, не раздеваясь, бухнулся на кровать. Не спит, дожидаясь дочь с танцев, Люба Добычина. В голову лезут горькие мысли о прошлом, вздыхая, снова и снова вспоминает свои бурные встречи с кудрявым Леней Супроновичем… На кухне одна-одинешенька за накрытым столом сидит перед начатой бутылкой водки и чашкой с кислой капустой Аглая Лисицына и, невидяще глядя на стену, что-то шепчет бледными губами. В глазах ни слезинки. А в больнице акушерка Анфиса принимает у обессиленной роженицы первенца. Вертит в руках красное тельце, шлепает по сморщенному заду, и в белой натопленной комнате со стеклянными шкафами раздается пронзительный крик.

В Андреевке родился человек.

 

1

Пока человек жив-здоров и на людях, он как-то не задумывается над такими вопросами: что такое жизнь? Каково твое предназначение на земле? Чаще всего такие мысли посещают нас, когда мы больны и одиноки. Лежит человек на койке, смотрит в белый потолок и задает себе такие вопросы, на которые не хватает ума найти правильные ответы. Да что себя винить, если великие философы не смогли дать единый вразумительный ответ: зачем человек живет на земле? Стоит ли родиться, чтобы потом умереть? Рожает тебя женщина в муках, живешь, влюбляешься, страдаешь, работаешь, веселишься, бегаешь, а потом к старости ворошишь прожитую жизнь и удивляешься: так ли, как надо, ты ее прожил? Может, лучше бы тебе и не родиться? Правда, никто нас не спрашивает об этом: родился человек — значит, живи, радуйся небу, солнцу, делай на совесть свое дело, придет пора — женись, расти потомство… А если человек чувствует себя лишним, никому не нужным, даже самому себе, невольно напрашивается мысль: не надо было тебе родиться. Для чего ты существуешь? Какая от тебя польза людям? Зверь, птица, насекомое не задумываются над этими вечными проблемами. Появившись на белый свет, они старательно делают все то, что заложила в них великая мать-природа: строят себе убежище от врагов, убивают меньших, чтобы насытиться, размножаются и незаметно умирают, дав жизнь подобным себе. У них все понятно, все предопределено заранее.

А у человека все не так. Он может остановиться и оглянуться назад, способен заглянуть и в будущее, может отказаться продолжить свой род и остаться бобылем, может быть в гуще жизни людей, а может и уйти от них, стать отшельником. Может строить и разрушать, жить в мире и воевать. Вон до чего додумался: изобрел атомную бомбу! Одна такая бомба может сотни тысяч людей погубить, а кто и выживет, так всю жизнь будет страдать от неизлечимых болезней. После Хиросимы и Нагасаки — об этом пишут в газетах — до сих пор рождаются неполноценные дети, а облучившиеся при взрыве атомной бомбы продолжают умирать…

Вот такие невеселые мысли приходили в голову Вадиму Казакову, лежащему на койке в больничной палате. В окно без занавески была видна черная ветка старой липы. Когда ветер раскачивал ее, ветка легонько царапала по стеклу. Проклятый полиартрит снова уложил его почти на месяц в больницу. Ударила боль в правую ногу и пошла гулять по всем суставам. В больницу его привезли на «скорой помощи». Боль в суставах быстро сняли уколами, которые делали через каждые два часа днем и ночью. Лечащий врач сказал, что на сердце приступ не отразился, но впредь нужно беречься: все-таки у него, Вадима, был ревмокардит. А как беречься? Проклятый азиатский грипп уложил в постели в Ленинграде тысячи людей — об этом передавали по радио. Грипп еще ладно, страшны осложнения, которые он дает. Были и смертельные случаи. Недаром говорят: где тонко, там и рвется! Началось с обыкновенной простуды, на которую он и внимания не обратил, ходил в университет, вечером мчался на работу. Правда, Василиса Прекрасная уговаривала вызвать врача и полежать два-три дня дома, но он тогда только отмахнулся. И вот результат: восемнадцать дней в палате! Из них три дня лежал пластом, сдерживаясь, чтобы не закричать от боли в голени.

И это после того, как все у него устроилось самым наилучшим образом: перевелся из Великопольского пединститута на вечернее отделение университета имени Жданова, на журналистский факультет, стал внештатно сотрудничать в газетах. В университете он как-то на лекции показал свои стихи однокурснику Николаю Ушкову, тот прочел их, похвалил и сказал, что возьмет с собой на пару дней, а зачем — распространяться не стал. Через неделю пригласил его в редакцию, где уже второй год работал литсотрудником отдела писем. В его обязанности, оказалось, входило в потоке авторских заметок, присылаемых в газету, находить материалы, отмеченные «искрой божьей», как он выразился. В общем-то «искр божьих» из-за серого пепла, потоком идущего в редакцию, было почти незаметно.

Николай решительно провел его прямо в кабинет главного редактора, которого Вадим немного знал: тот изредка читал лекции по практике газетной работы на факультете. Редактор, довольно моложавый мужчина с вьющейся шевелюрой, встретил приветливо, сказал, что стихи напечатают в воскресном номере, и предложил Вадиму написать что-нибудь для газеты, например фельетон или очерк. Он обнаружил в стихах о стилягах и бездельниках «острый взгляд сатирика», как он выразился.

Тут как нельзя кстати Ушков ввернул, что неплохо бы дать начинающему автору хотя бы временное удостоверение. Редактор распорядился отпечатать на бланке, что Вадим Федорович Казаков является внештатным корреспондентом газеты. На первый же его фельетон, который тщательно выправил Коля Ушков, добровольно взявший шефство над Вадимом, пришли отклики от читателей. Надо сказать, Казаков затронул довольно популярную тему: хамство и чаевые в среде таксистов и швейцаров в ресторанах и кафе. Ушков вскоре написал обзор: «Отклики читателей на фельетон», привел выдержки из писем. Впервые в жизни увидев напечатанную газетным шрифтом свою фамилию над стихами и фельетоном, Вадим испытал довольно странное чувство: сильное беспокойство, что все это плохо, серо, и вместе с тем глубокую радость, что его фамилия прочитана тысячами ленинградцев.

Первые дни он ходил по городу с гордым видом, ему хотелось кричать: это мои стихи! Мой фельетон! Потом стало стыдно, он укорил себя за самодовольство, тем более что Николай вскоре охладил его пыл, заявив, что стихи и фельетон, конечно, получились, но особенного блеска еще нет, мол, вытянула злободневная тема…

В палате Вадим много читал, — книги вместе с едой приносила Василиса Степановна. Как-то на полчаса забежал озабоченный Николай Ушков, принес полосу с другим фельетоном Вадима — «Здравствуй, папа!». Это был фельетон о молодой распутной женщине, которая приводила домой мужчин, а малолетней дочери говорила, что это очередной «папа».

— Старик, это покрепче, чем о стилягах, — похвалил Николай. — Будут отклики. Кстати, редактору очень понравился фельетон, передавал привет…

Когда газета появилась в палате и больные оживленно стали обсуждать фельетон, Вадим не признался, что он автор, хотя ему было приятно слышать похвалы. Он и сам чувствовал, что фельетон удался. От нечего делать решил написать рассказ. Пришел на ум запомнившийся случай из партизанской жизни. В отряде был такой Степа Линьков, деревенский мужик, отличавшийся удивительной хозяйственностью. Воевал он неплохо, участвовал в диверсиях на железной дороге. Искренне сокрушался, что после того, как воинский эшелон полетит под откос, столько добра пропадает! Оборудование, провиант, оружие… Рискуя жизнью, подползал к опрокинутым вагонам, за которыми укрывались стреляющие из автоматов немцы, хватал что под руку попадется. Несколько раз ему за это доставалось от старшего группы, но Степан был неисправим, В лагере он хвастался перед Павлом и Вадимом никелированным трофейным браунингом, который можно было спрятать в нагрудном кармане гимнастерки — и не заметишь, в меховом немецком ранце он хранил много бесполезных в партизанском быту вещей: серебряную фляжку с пробкой стаканчиком, фотоаппарат «Кодак» без пленки, музыкальную инкрустированную шкатулку красного дерева с лопнувшей пружиной, позолоченные ложки, сахарницу. Иногда он вынимал свое богатство, бережно расставлял на земле и протирал чистой фланелевой портянкой — это была, пожалуй, единственная нужная вещь в ранце! — и разглагольствовал перед мальчишками, как он после войны распорядится этими прекрасными вещами…

Степан и погиб из-за своего барахла. Каратели неожиданно напали на партизанский лагерь. Дмитрий Андреевич Абросимов был всегда готов к этому: по его команде началось организованное отступление к болоту. Степан Линьков уже на топи хватился, что оставил свой ранец в землянке. Недолго думая, бросился назад, ему удалось взять ранец, но на обратном пути его прошили очередью из автомата. Так и остался он лежать у черной коряги с прижатым к простреленной груди рыжим ранцем.

Позже Вадим подумал, что вещи, деньги, вообще собственность — все это не имеет никакой цены по сравнению с человеческой жизнью… Сколько разных людей жило до нас! Иные владели несметными богатствами, которые не снились и Аладдину с его волшебной лампой, но приходила смерть, уносила жизнь, а все оставалось. Никто еще не взял с собой на тот свет свое богатство.

Не погиб бы Линьков, если бы благоразумно отступил вместе со всеми. Вещи его погубили. Этот случай почему-то намертво врезался в память, и вот сейчас, в больничной палате, захотелось написать обо всем этом. Что тут главное — страсть к накопительству или тяга к прекрасному? Степан Линьков, перебирая на досуге свои вещи, говорил об их цене, мол, вернется домой и продаст фляжку и шкатулку…

Ни в квартире Кузнецова в Ленинграде, ни в доме Казакова в Великополе, ни у бабки Ефимьи Вадим не видел дорогих, ценных вещей, там были лишь самые необходимые в быту вещи. Ни мать, ни Ефимья Андреевна, ни Василиса Прекрасная не носили золотых украшений, тем более бриллиантов. Разве что хранили свои обручальные кольца. И у Вадима не было тяги к драгоценностям. Он бы никогда не смог отличить золотое кольцо от поддельного. Вот в оружии разбирался, мог легко отличить браунинг от кольта или вальтер от нагана. Если что он и считал в юношеские годы ценностью, так это боевое оружие. От него зависело все: жизнь, удача в диверсиях против фашистов, душевное спокойствие. И как трудно было сразу после войны расстаться с добытым в бою парабеллумом!..

— Вадим, опять письмо пишешь? — вывел его из задумчивости глуховатый голос соседа по палате Всеволода Дынина.

— Курсовую, — буркнул Вадим, прикрывая рукой написанное. Он сидел на кровати, облокотившись локтем на белую тумбочку, которая и служила ему письменным столом.

— Сыграем в шахматы? — предложил Дынин.

Под мышкой у него шахматная доска с фигурками. Длинный, с продолговатым лицом и темными, вечно взъерошенными на затылке волосами, Всеволод почему-то наводил тоску на Вадима. То ли голос у него такой унылый, то ли тупая неподвижность лица с пустоватыми желтоватыми глазами, но разговаривать с ним не хотелось. Дынин вечно был голоден, хотя ему в приемные дни приносили передачи. Еще у него была страсть — шахматы. Он мог играть часами, только обходы врачей да еда отрывали его от этого занятия. Играл неплохо — его обыгрывал лишь инженер из соседней палаты, где лежали язвенники. Дынин же страдал печенью. У него была противная привычка на дню раз сто любоваться на свой язык. Ему казалось, что он обложен.

— Я не умею, — отказался Вадим, недовольный, что ему помешали.

— В шахматы должны все уметь, — монотонно гудел над ухом Дынин. — Это древняя игра, лучше которой нет на свете. Ты знаешь, что родина шахматной игры Индия? А в России они появились в девятом веке… Царь Иоанн Грозный любил играть в шахматы, даже умер за доской…

— Поищи другого партнера, — прервал его Вадим.

И Вадим, глядя в окно, вспомнил свою последнюю игру в шахматы в Харьковском военном госпитале. Там он и научился играть. Времени было достаточно, и игра скоро увлекла его. Вадим вообще был заводным, азартным человеком, он ходил с доской по палатам и предлагал сразиться с ним. В своей, палате он уже всех обыгрывал. Правда, там и не было сильных игроков. Наконец в их терапевтическом отделении остался у Вадима всего один достойный противник — майор Логинов. Его еще никто не победил. И случилось так, что на третий день почти непрерывной игры с утра до вечера Вадим неожиданно для себя поставил майору мат. Тот криво улыбнулся, мол, это случайность, но когда Вадим во второй раз обыграл, Логинов нахмурился и стал играть внимательнее. Вадим подряд сделал майору еще два мата. Он уже не мог скрывать своих чувств, открыто ликовал, снисходительно поглядывая на все более мрачнеющего майора. Когда в очередной раз загнал его короля в угол, Логинов вдруг смел здоровой рукой — левая у него была в гипсе — фигурки на пол.

Потом майор пришел к нему в палату извиняться, мол, нервишки расшатались, предложил еще сыграть, но Вадим отказался. С тех пор как отрезал, больше за шахматы не садился. И приставания Дынина его раздражали.

На утреннем обходе Вадим попросил лечащего врача, чтобы его выписали: больше валяться на койке не было мочи. Чувствовал он себя сносно, правда, от малоподвижного образа жизни стал вялым, инертным. Получив больничный лист, запихав в сумку вещи, радостный Вадим ошалело выскочил на залитый солнцем больничный двор. Его оглушил воробьиный гомон, свежий холодный воздух распирал грудь, над головой плыли белые облака, с Невы доносились басистые покрякиванья буксиров, где-то неподалеку грохотал, звенел на скорости трамвай. Навстречу ему двигалась легкая тележка с никелированными колесиками. Тележку толкал впереди себя молодой рослый санитар в голубой шапочке с завязками на затылке. Тележка катилась к моргу, и лежал на ней под смятой простыней покойник. Вадим отвернулся и, помахивая тощей сумкой, еще быстрее зашагал к литым чугунным воротам, видневшимся сквозь черные стволы старых деревьев.

 

2

— Старик, ты становишься популярным! — в университетском коридорчике в перерыве между лекциями сказал Николай Ушков. — Не хочешь завтра за город в одну интересную компанию? Просила привезти тебя сама Вика Савицкая!

— Как кота в мешке? — пошутил Вадим. Ему было приятно, что его персоной вдруг стали интересоваться незнакомые девушки. — А кто она такая?

— Знаешь, кто у нее папа? — многозначительно посмотрел на него Ушков.

— Так кто меня приглашает — папа или Вика?

— К папе не так-то просто попасть! — рассмеялся Николай. — К нему на прием, старик, записываются.

— Савицкий, Савицкий… — наморщил лоб Вадим, но ему ничего эта фамилия не говорила.

— Начальник по кооперативным квартирам, — подсказал приятель.

— Квартирный вопрос меня не интересует, — заметил Вадим. — Да и денег на кооперативную квартиру мне в жизнь не собрать.

— Многие так рассуждали, а когда в Ленинграде организовали первые кооперативы, отбоя от желающих вступить не стало, — заметил Николай — То же и с машинами. Такие цены, а очереди на годы. Есть у людей деньги. Чем лежать им на сберкнижках да в чулках, стали пускать их в дело.

— Хорошо стали люди жить — вот и появились лишние деньги.

— Лишних денег не бывает! — хохотнул Ушков. — Просто появились люди, которые умеют их делать.

— Может, меня научишь? — усмехнулся и Вадим.

— Мы с тобой, старик, не того поля ягоды, — посерьезнел Николай. — Кто в основном покупает машины, вступает в кооперативы, строит дачи? Жулики, взяточники, спекулянты.

— А крупные ученые, известные артисты, писатели? — возразил Вадим. — Ну кто честным трудом много денег зарабатывает?

— Есть, конечно, и такие, — согласился Николай. — Не об них речь. Понимаешь, старик, появилась у нас странная прослойка: умельцы делать деньги. Ты мотай на ус, фельетонист, пригодится. Кстати, на даче у Вики Савицкой можно встретить таких типов.

— А что ты делаешь в этой компании? — насмешливо посмотрел на него Вадим.

— Я? — смешался Николай. — Ну наблюдаю, как говорится, тоже мотаю себе на ус… Я ведь все-таки журналист.

— Не темни, Коля, — подначил Вадим. — Небось сам в эту Вику втюрился?

— Слово-то какое выкопал — «втюрился»! — поморщился Николай. — Давай спорить? Увидишь ее — сразу влюбишься.

— Разве это так просто? — улыбнулся Вадим и с выражением продекламировал:

Он взглянул на приятеля:

— Байрон, «В день моего тридцатишестилетия».

— Ишь ты, шпарит наизусть! — покачал головой Николай.

— Я больше сочинять стихи не буду, — сказал Вадим.

— Пиши фельетоны — у тебя получается, — ответил приятель. — Я думаю, после университета редактор тебя зачислит в штат.

Николай Ушков был среднего роста, на вид щуплый, однако Вадим видел его на университетской волейбольной площадке и подивился ширине его груди, узловатым мышцам на плечах и руках. Оказалось, Николай занимался в армии самбо и боксом. Белобрысый, с бледным лицом и холодными светлыми глазами, он производил впечатление спокойного, рассудительного человека, да таким он и был до тех пор, пока не затрагивали философских тем, — тут Николай преображался: глаза оживлялись, к выпуклым скулам приливал румянец, не повышая ровного спокойного голоса, начинал возражать, спорить и в конце концов полностью овладевал разговором. Он знал все философско-этические буржуазные течения, разбирал по косточками экзистенциалистов — от Кьеркегора до Жана Поля Сартра. Любил поговорить о Фрейде, писателях Кафке, Камю, Марселе Прусте. И надо сказать, обладал в этих вопросах большой эрудицией. В «Вечерке» относились к нему с уважением, хотя и считали, что он несколько заумный, а в споры с ним старались не вступать: мол, все равно переспорит. Говорить на любые темы Николай мог часами, а толковать о философии — сутками. Вадим знал это и много почерпнул от него интересного…

В коридорный гомон ворвался пронзительный звонок, и студенты-вечерники потянулись в аудитории. Под потолком плавал сизый дым, он не спеша уходил в отворенную форточку, за которой зеленела молодой травой лужайка с подстриженными кустами.

* * *

Дача Савицких находилась в Комарове. Если пройти метров пятьдесят до обрыва, то сквозь густые заросли сосняка можно увидеть блеск Финского залива. Вика говорила, что в ясную солнечную погоду иногда, как в сказке, в голубоватой дали вдруг на воде возникает туманный остров с каменными строениями. Это Кронштадт. Часто были видны на горизонте белые корабли. Близко к берегу они никогда не подходили, это и понятно: залив мелкий и весь усеян валунами, на которых любят отдыхать вороны и чайки. Дача просторная, двухэтажная, с террасой. Вблизи вместительный сарай и гараж. Огромные сосны и ели подступают к самому крыльцу, тут на участках не принято разбивать огороды, лишь под окнами можно увидеть несколько цветочных клумб.

Расположились в холле с ковром над широченной тахтой. На тумбочках стояли бронзовые светильники, на стенах — несколько литографий. На низком столе без скатерти выставлены блюда с салатом, поднос с колбасой и сыром, бутылки. Было даже шампанское. Компания подобралась в основном молодежная. Родители Вики уехали на собственной машине в Выборг с ночевкой. На подоконнике играл магнитофон, звук был сильный, звучный. Хрипловатым голосом пел популярный в ту пору певец.

Вадим и Николай Ушков сидели рядом, тут никто церемонно не знакомился. Вика всех называла по имени, так что скоро Вадим знал, как звать парней и девушек, а их собралось здесь человек восемь. Все парни были одеты по последней моде: куртки на молниях, клетчатые ковбойки, сильно зауженные книзу брюки. Подстрижены под канадскую польку.

Вадим, заранее настроенный приятелем, ожидал узреть писаную красавицу, но, увидев Вику, поначалу разочаровался: она была среднего роста, с длинными, цвета старой бронзы волосами, стянутыми на затылке резинкой. Однако, когда она, встретив их у калитки, приветливо заговорила, Вадим постепенно стал менять свое первоначальное мнение о девушке: голос у нее очень приятный, красивая белозубая улыбка. Когда она легкой походкой пошла впереди, нельзя было не обратить внимания на ее стройные ноги и тонкую талию.

«Ну как?» — глазами спросил Ушков.

Вадим неопределенно пожал плечами: мол, дальше видно будет.

У невысокого зеленого забора стояли серая «Волга» и красный «Москвич». Перед задним стеклом «Волги» разлегся плюшевый полосатый тигр с умильной мордой. За столом уже сидели гости, представлять приехавших Вика не стала, усадила на свободные стулья, попросила не стесняться, закусывать с дороги и пить, что кому нравится. Говорили за столом о нашумевшем кинофильме «Плата за страх», потом перескочили на популярного итальянского певца Робертино Лоретти, называли еще какие-то иностранные имена, но Вадим о них никогда не слышал. Он иногда ловил на себе взгляды Вики; когда их глаза встречались, она свои отводила, а на лице появлялась какая-то странная улыбка. Вадим не мог понять, что она означает, и это его раздражало. Он отвернулся от Вики и стал рассматривать остальных гостей. Невысокий мужчина — он, пожалуй, самый старший в сегодняшней компании, на вид ему лет тридцать пять, — сидел рядом с высокой женщиной, будто проглотившей аршин. Она с отсутствующим видом смотрела прямо перед собой, по-видимому, внимательно слушала музыку. Лицо у нее правильное, но мрачноватое, темно-серые глаза выразительные. У мужчины короткая стрижка, волосы пепельного цвета — такие волосы бывают у блондинов, сильно поседевших. Вид у него довольно самоуверенный, движения энергичные; когда он говорил, остальные умолкали. Чувствовалось, что этот человек привык командовать, он и держался тут свободнее всех, раз или два с его языка сорвались крепкие словечки, впрочем, это отнюдь не шокировало компанию: такая манера входила у некоторой части интеллигенции в моду. Совсем юная девушка с невинным видом, в разговоре могла произнести такое словечко, которое и у бывалых мужчин не часто срывается с языка. Конечно, все это происходило в компаниях за столом. В отличие от всех мужчина был в хорошо сшитом костюме, правда, без галстука.

Вадим тихонько осведомился у Ушкова, кто этот рыжий, как он про себя прозвал мужчину с пепельными волосами.

— Великий человек! — шепнул на ухо приятель. — Главный инженер СТО по фамилии Бобриков.

— Сто? — улыбнулся Вадим. — А почему не тысячи?

— Темный ты человек, — покачал головой Николаи. — СТО — это станция технического обслуживания автомобилей. Миша может твою машину отремонтировать, покрасить, отрегулировать, а может и к черту тебя послать, скажет, нет запчастей — и точка.

— То-то я гляжу, ему все в рот заглядывают, — заметил Вадим.

— Была бы у тебя машина — и ты бы заглядывал!

Еще одна пара привлекла внимание Вадима: светловолосый грузный парень с вислым носом и глазами навыкате и хрупкая тоненькая брюнетка с огромными сияющими глазами. Она на всех смотрела с улыбкой, глотками пила из высокого бокала шампанское и молчала. Толстый парень мало обращал внимания на свою миловидную соседку, он все время втыкал свой длинный нос в ухо сидящего рядом мужчины в белой рубашке и атласном жилете. Часто хрипло и, казалось бы, без всякого повода смеялся, показывая золотые зубы. Иногда бесцеремонно отстранял носатого и что-то тихонько говорил брюнетке с огромными глазами. Та кивала ему и улыбалась. Она всем улыбалась — чувствовалось, что ей здесь нравится и настроение у нее отличное.

Позже, когда они вышли на веранду покурить, Ушков удовлетворил любопытство Вадима и рассказал о каждом. Носатый, с выпирающим из-под брюк животом, был молодой, но подающий надежды режиссер Беззубов Александр Семенович, соседка его — начинающая киноактриса Элеонора Бекетова. Она пока снялась в одном фильме, но Беззубов хочет дать ей в своем фильме главную роль, потому она такая и счастливая. Парень в жилетке — это талантливый писатель Воробьев Виктор Иванович, этакий русский рубаха-парень. Его повесть была опубликована в московском журнале. Вадим слышал о ней, но прочесть все недосуг было. Решил, что обязательно завтра возьмет в университетской библиотеке журнал. Все его внимание теперь переключилось на Воробьева. Он впервые был в компании с писателем. Виктор Иванович немного окает по-деревенски, хотя сам уже двадцать лет живет в Ленинграде, воевал, имеет награды. А Беззубов, оказывается, обхаживает прозаика, чтобы Воробей, как его фамильярно называл главный инженер Бобриков, взялся написать по мотивам своей популярной повести сценарий. И естественно, его, Беззубова, взял бы в соавторы. Режиссер навис над маленьким взъерошенным Воробьем как скала и что-то негромко долбил ему. Тот бесшабашно махал рукой, улыбался во весь золотозубый рот, мотал растрепанной головой с русыми жидкими волосами. Беззубов все наседал на него, но тот, по видимому, не слушал. Остановившись на веранде возле Вадима и Николая, Бобриков достал из кармана красивую газовую зажигалку и стал вертеть в пальцах. Он скользнул бегающим взглядом по Вадиму. Тот протянул сигареты.

— Не курю, — отказался главный инженер, наблюдая за режиссером и писателем. — Я Сашу знаю, парень-хват, нынче он доломает Воробья!

Вадим недоумевал: если он не курит, зачем же таскает в кармане зажигалку?

— Беззубов за фильм огреб кучу монеты, — продолжал Бобриков, чиркая зажигалкой. Тоненький голубоватый огонек чертиком выскакивал из золотистого цилиндрика. Вадим еще не видел таких зажигалок.

— А Воробьев? — полюбопытствовал Николай. — За сценарий ведь тоже много платят.

— Я в киношных тонкостях не разбираюсь, — ответил Михаил Ильич. — Но раз Саша мертвой хваткой вцепился в Воробья, значит, дело выгодное. Не пойму только, чего тот упирается.

— Не хочет брать Беззубова в соавторы, — заметил Ушков. — Он тогда половину гонорара теряет.

— Хоть что-то получит, а так — ничего, — усмехнулся Бобриков.

— Вы читали повесть Воробьева? — вежливо поинтересовался Вадим.

Бобриков бросил на него косой взгляд, глаза у него были светло-серые, насмешливые, крепкий, чисто выбритый подбородок немного выступал вперед.

— Я читаю только зарубежные детективы Сименона, Агаты Кристи, — ответил он. — От современной прозы меня в сон клонит. Кстати, от классики тоже. В театр и филармонию не хожу, предпочитаю вечерами сидеть у телевизора.

— В кино-то бываете? — вставил Николай.

— Саша Беззубов приглашает меня в Дом кино на просмотры зарубежных фильмов, а наши я не смотрю: тоска зеленая!

— Ну не скажите, — возразил Вадим. Он любил ходить в кинотеатры и не пропускал новинок. — А «Баллада о солдате»? «Летят журавли»?

— Куда? — спросил Михаил Ильич.

— Что куда? — опешил Вадим.

— Куда летят журавли?

— Ну знаете… — развел руками Вадим.

— То-то и оно! — торжествующе усмехнулся Бобриков. — Никуда они не летят.

Вадим не нашелся, что на это ответить. Может, главный инженер СТО его разыгрывает? Николай подмигнул ему: мол, не спорь, напрасный труд.

Мимо них прошли Беззубов и Воробьев. Видно, поладили: оба улыбались и похлопывали друг друга по плечам. Николай тут же устремился к тоненькой артистке, все еще сидевшей с недопитым бокалом шампанского за столом. Бобриков пошел со своей суровой дамой, которая была выше его, на залив.

— Как вам наша компания? Не скучаете? — с улыбкой спросила Вика Савицкая, усаживаясь рядом с Вадимом на продавленный плетеный стул. На книжной полке топорщились обработанные сучки, изображающие диковинных птиц и зверюшек. Тут же обкатанные волнами камешки, раковины. В углу на подставке чучело цапли. Стеклянный радужный глаз светился, как живой, а змеиная шея изогнулась наподобие латинской буквы S.

— Мне никогда не бывает скучно, — ответил он.

Девушка с интересом посмотрела ему в глаза.

— Вы счастливый человек, Вадим, — помедлив, произнесла она своим бархатистым голосом.

Он подумал, что женщина, обладающая таким красивым голосом, должна быть мягка и добра. У Воробьева голос грубый, хрипловатый, даже когда он разговаривает с женщиной, все время ожидаешь, что вот-вот сорвется с его языка крепкое словечко. Режиссер Беззубов произносил слова округло, проникновенно, будто каждое сначала обкатает во рту. У Бобрикова голос резкий, неприятный. Разговаривая с ним, ловишь себя на мысли, что ты оправдываешься перед ним в чем-то.

— Мы с вами нынче являемся свидетелями начала создания новой кинокартины, — продолжала Вика. — Витенька Воробьев написал очень миленькую повестушку, а Саша хочет ее экранизировать. Это будет его первый полнометражный художественный фильм.

— А Элеонора Бекетова сыграет главную роль, — улыбнулся Вадим. — Вам не кажется, что она не очень-то похожа на колхозницу?

— У нее роль сельской учительницы.

— Я не читал повести, — признался Вадим. — Теперь обязательно прочту.

— Я сама не люблю читать про деревню, но у Воробьева там столько юмора! Я читала и до слез смеялась, хотя и пишет он отнюдь не о веселых вещах.

— Здесь хорошо у вас, — глядя в окно, задумчиво проговорил Вадим. Он подумал, что здорово было бы на такой даче с месяц пожить. Может, написал бы что-нибудь…

— Мне понравился ваш фельетон «Здравствуй, папа!», — заговорила Вика о другом. — Вы тоже обладаете чувством юмора, только ваш юмор злой.

— И вообще я злодей, — в тон ей произнес Вадим. — И чего пишу фельетоны? Когда-нибудь меня подкараулят в темном углу и по голове чем-нибудь тяжелым треснут…

— А может быть, героиня вашего фельетона просто брошенная мужем несчастная женщина?

— Она не была замужем, — с нескрываемой досадой заметил он. О своих фельетонах ему тоже не хотелось говорить. — Каждого знакомого она дочери представляла как нового папу. И таких пап было немало.

— Показать вам залив? — предложила Вика.

Они спустились по лесной тропинке в овраг, миновали дощатый домик с пристройкой. Возле него никого не видно, — по-видимому, нежилой. Однако когда Вадим оглянулся, то увидел в окне бледное пятно: кто-то, приподняв занавеску, смотрел им вслед. Они пересекли асфальтовое шоссе и вышли на берег. Сосны и ели тут были низкорослые, кряжистые, корнями крепко вцепившиеся в песчаную почву. Видно, тут на ветродуе им похуже приходится, чем сестрам по другую сторону шоссе. Наверное, поэтому они и росли не вверх, а вширь. С залива потянуло прохладой, ветви над головой шумели, под ногами на красноватом песке блестели сухие иголки. Машины с надсадным шумом проносились неподалеку и исчезали за поворотом. Приморское шоссе то и дело виляло, изгибалось, делало петли. Валуны в мелкой воде мягко светились, маленькие зеленоватые волны лизали песок, оставляя на нем желтоватые хлопья пены. На берегу громоздились черные коряги, толстые бурые водоросли, обработанные морем бутылочные осколки, белые дощечки, квадратные пробковые поплавки с дырками от сетей.

— Маленькой я после шторма утром прибегала сюда с мальчишками и собирала на берегу выброшенный морем разный хлам, — рассказывала Вика. — Знаете, что один раз нашла? Старинный атласный шапокляк! До сих пор не могу взять в толк, чего ему вздумалось из прошлого века в настоящий отправиться в путешествие по Балтийскому морю.

— Может, волшебный? — улыбнулся Вадим. Действительно, с чего бы это было плавать по морю шапокляку?

— Я его принесла домой, а, когда он высох, весь расползся, остались лишь ржавые металлические пружины. Я даже заплакала от огорчения… А вы, Вадим, теряли что-нибудь в детстве?

— Я? — невольно улыбнулся он. — Я, пожалуй, само детство потерял в сорок первом…

— А-а, война, — понимающе заметила Вика. — Отец отправил нас с мамой из Ленинграда в Андижан… Есть такой город в Узбекистане.

— Вам повезло.

— Все наши соседи в блокаду погибли, — продолжала девушка. — Бомба насквозь пробила нашу квартиру, но не взорвалась. Стулья, книжные полки сожгли в печках… И даже пришлось поломать часть мебели. Папа до сих пор жалеет старинный «буль».

— Буль? — удивился Вадим. — А что это такое?

— Андре Буль — столяр-художник, он создал свой стиль инкрустированной мебели. В Эрмитаже есть шкафы, секретеры. Красное дерево с инкрустацией из меди, бронзы, черепахи, слоновой кости.

— Завтра же схожу в Эрмитаж и посмотрю на Буля, — сказал Вадим.

— Я считаю, что жечь в печке антикварную мебель — это варварство, — сухо заметила девушка. — Это соседка расколотила наш «буль».

Они шли по влажному песку, на котором отпечатывались их следы. Изящные босоножки Вики оставляли маленькие, аккуратные, а грубые полуботинки Вадима — широкие, рыхлые, с поперечными бороздками. Вороны при их приближении отлетали дальше и снова усаживались у самого среза воды. На легкие волны, накатывающиеся на их тростинки-ноги, они не обращали внимания. Вдали виднелось несколько лодок с рыбаками. Вадиму вдруг захотелось все сбросить с себя и кинуться в залив. На него иногда такое находило. Он бы и выкупался, несмотря на холодную воду, да вспомнил, что на нем широченные синие трусы.

— Если прямо идти, то придем в Зеленогорск, — говорила Вика. Ветер трепыхал ее «конский хвост», юбка облепляла ноги, она нагибалась и поправляла ее. — А в Репине вы были? Там до самой смерти жил Илья Ефимович Репин.

— Я даже в музее Пушкина еще не был, — признался Вадим. — Зато несколько раз проходил на Литейном мимо парадного подъезда, который описал Некрасов… Честно говоря, совсем времени нет. — Он будто бы оправдывался. — Ведь я работаю и учусь.

— Я бы так не смогла, — вздохнула Вика. — Мне учиться-то лень.

Она рассказала, что учится в Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина на Университетской набережной, где знаменитые сфинксы, ее специальность — искусствоведение. Остался еще год, она и представления не имеет, где будет работать, скорее всего — экскурсоводом в каком-нибудь музее. Конечно, родители не отпустят из Ленинграда. Она ведь одна у них, а ей все так надоело! Хотелось бы пожить где-нибудь далеко совсем одной…

Вадим усомнился в искренности ее слов: он, слава богу, знал, как все цепляются за Ленинград! Савицкая просто пижонит, она отлично знает, что влиятельный папочка всегда поможет…

— При моей специальности уезжать из Ленинграда — это, конечно, безумие, — будто отвечая его мыслям, заметила девушка. — И потом… я все-таки здесь родилась.

«Чего же тогда треплешься, что хочется уехать?.. — подумал Вадим. — Ради красного словца?» А вслух сказал:

— А мне хотелось бы жить на берегу озера в деревне. Дом, баня, лодка и скворечники на каждом дереве…

— Вы романтик, Вадим!

Две вороны затеяли возню на песке, одна вырывала у другой раскрытую раковину. Они смешно подпрыгивали, взмахивая крыльями, клевались и хрипло кричали. Третья ворона с вертикально торчащим на спине пером наблюдала за ними, сидя на ветке сосны. Вот она бесшумно спланировала сверху прямо на раковину. На лету схватила ее клювом и отчаянно замахала крыльями в сторону шоссе. Вороны, перестав драться, дружно бросились в погоню. Скоро они все исчезли за кронами деревьев.

— Вот и в жизни так, — заметила Вика. — Пока одни выясняют отношения, спорят, что-то доказывают, другие у них из-под носа хватают что плохо лежит — и деру!

— А мне, глядя на ворон, пришла в голову другая мысль, — улыбнулся Вадим. — Откуда у людей жадность? Сколько раз я видел, как человек все тащит в свой дом, на участок, в кладовку… Тащит с работы, с улицы, готов хватать с неба… У одного знакомого художника я увидел в квартире автомобильный знак «Проезд запрещен!». Он прибил его к дверям туалета. Гости удивляются остроумию хозяина, а бедные водители штрафы платят за неправильный проезд!

— А при чем тут вороны? — удивилась Вика.

— Вороны? — Вадим взглянул в ту сторону. — Действительно, вороны тут ни при чем.

— Странный вы, Вадим!

— Это хорошо или плохо? — испытующе посмотрел он девушке в глаза.

— Вы напишете про этого художника фельетон?

— Я сейчас работаю над очерком, — ответил Вадим. — Соприкоснувшись с неприглядными сторонами нашей жизни, мне хочется поскорее написать что-нибудь о хорошем человеке… — Он снова бросил взгляд на галдящих ворон. — Только почему-то людям интереснее читать про жуликов, воров, хапуг, хамов, а очерки о положительных людях оставляют их равнодушными.

— Я рада, что вы неравнодушный, — сказала Вика.

— Да откуда вы знаете, какой я?

— О-о, Вадим! — рассмеялась она. — Вы недооцениваете женскую интуицию!

— Я вообще плохо знаю женщин, — вздохнул он.

Вика внимательно посмотрела на него и спросила совсем о другом:

— Вам понравился Саша Беззубов?

— Я стараюсь не судить о людях по первому впечатлению, — уклонился Вадим от прямого ответа.

Беззубов ему не понравился, как-то очень уж настырно он обрабатывал пьяненького Воробьева. Со стороны видеть это было неприятно, а кинорежиссеру, очевидно, было начхать на других. Он вцепился как клещ в разомлевшего писателя. Даже на миловидную Элеонору, с которой приехал сюда, не обращал внимания. Да и на Вадима с Николаем Ушковым, когда они пришли, он взглянул вскользь и тут же снова повернулся к Воробьеву. Что-то хищное было в его грузной фигуре, выражении лица.

— Не понравился, — констатировала Вика. — Он никому из моих знакомых не нравится, однако я слышала, что он очень способный.

— Я его фильмов не видел, — ответил Вадим.

— У него собачий нюх на выигрышную тему, — продолжала Вика. — Воробьев для него находка. «Иду на премию!» — так он заявляет всем, говоря о будущем фильме по повести Воробьева. И что вы думаете? Получит, он такой.

— Князь Святослав говорил: «Иду на вы!» — а современный режиссер: «Иду на премию!»

— Пытаюсь я понять вас: что вы за человек? Насмешливый, жестокий или…

— И какой же я? — видя, что она запнулась, спросил Вадим.

— Ох, не хотела бы я быть героиней вашего очерка, — сказала она.

— Станьте «героиней» новой повести Виктора Воробьева, — усмехнулся Вадим.

— Пожалуй, вы не жестокий, — раздумчиво продолжала девушка. — Скорее, нетерпимый к недостаткам ближних…

— До двадцати лет мои близкие и знакомые внушали мне, что я весь состою из одних недостатков, — вдруг разоткровенничался Вадим — Я чуть уж было и не поверил им… Знаете, Вика, до того, как я всерьез взялся за журналистику, я не знал, что из меня получится. Я и сейчас еще точно не знаю, но чувствую, что занялся делом, которое мне близко и нравится. Когда увидел в газете свой первый фельетон, я испытал такое глубокое чувство удовлетворения, какое не испытывал ни от какой другой работы, а поработать мне пришлось немало, как и сменить множество профессий. Дело даже не в том, что я увидел свою фамилию напечатанной, главное — я понял, что могу делать полезное дело и оно мне по душе. Я ведь написал не только «Здравствуй, папа!». У меня написано еще четыре фельетона… Когда писал их, думал — открытие! А потом перечел и положил, как говорит наш ответственный секретарь, «в семейный альбом». Слабые фельетоны, хотя темы, кажется, затронул серьезные. Иногда я пишу фельетон за два-три часа, а бывает, и два-три дня бьюсь над ним, — пояснил он. — Может, когда быстро получается, это и есть… озарение?

— Вы меня спрашиваете? — улыбнулась Вика. — Я письма-то не люблю писать. А за школьные сочинения никогда не получала выше тройки.

— Давайте о чем-нибудь другом? — попросил Вадим. — Один пишет картины, другой сочиняет музыку, третий — книги, а как все это делается, по-моему, невозможно объяснить. По крайней мере, я не встречал ни у одного писателя вразумительного объяснения, как он стал писателем. Какие-то несерьезные истории, случаи, а о самом творческом процессе, по-видимому, невозможно написать. Мои фельетоны — это пустячки по сравнению с настоящим творчеством, а я и то не могу вам растолковать, как я их пишу.

— Садитесь за письменный стол или за парту в университете и… делаете шедевр! — подражая его тону, произнесла она.

— Посмотрите, море выкинуло на берег живого спрута! — показал он на берег, где толстые зеленоватые водоросли свились в кольца, а одно длинное рубчатое щупальце далеко выползло на песок. Когда тонкая пленка воды накатывалась на эту массу, казалось, она шевелится.

— Может, это тот самый спрут, который напал в океанских глубинах на легендарного Моби Дика?

— Моби Дик сражался в бездне с гигантскими кальмарами, — поправил Вадим.

Он очень любил Германа Мелвилла, а «Моби Дика» прочел дважды. Вообще, он увлекался литературой о животном мире. У него была старинная гравюра, на которой изображен поднимающийся из морских глубин огромный, как остров, кракен, не похожий ни на одно животное чудище. И еще хранилась иллюстрация из журнала «Знание — сила»: глубокий пруд, покрытый желтыми осенними листьями, у самой поверхности застыла большая рыбина, задумчиво взирающая из водного мира на воздушный. И сколько было человеческой печали и философского раздумья на выразительной пучеглазой треугольной морде представителя подводного царства!

Их беседу прервал Николай Ушков, догнавший их у песчаного мыса, на котором трепыхалась на ветру тоненькая береза с молодыми клейкими листьями.

— Через неделю можно смело купаться, — уверенно заметил он, взглянув на залив.

Если бы кто-нибудь из них возразил, Николай с удовольствием развил бы эту тему и, пока не доказал бы свою правоту, не успокоился. Но ему никто не возразил. Окинув их ревнивым взглядом, Ушков помолчал, потом безразличным голосом прибавил:

— Воробей с Беззубовым поскандалили.

— Из-за Элеоноры? — спросила Вика.

— Ты же знаешь Воробья, — продолжал Николай. — Вспыльчив как порох.

— А ты смотрел на все это и молчал? — упрекнула Вика.

— Элеонору я посадил на электричку, а Воробья уложил спать.

— Ну; мне опять влетит от мамы, — вздохнула Вика. Впрочем, особенно она не расстроилась.

— Твои гости — салонные знаменитости, — вставил Николай. — Им все прощается.

— А Миша Бобриков? И другие? Они что же, как всегда, зубы скалили, глядя на них?

«И другие» — это были еще двое мужчин со смазливой, сильно накрашенной девицей с длинными белыми волосами, она напропалую кокетничала с приятелями Бобрикова. Сам инженер совсем не пил, он был за рулем, — это его «Волга» стояла у забора, — да его никто и не заставлял. Он был из тех, которые сами решают, пить им или нет. Рослый круглолицый Вася Попков — на вид этакий добродушный увалень. Глаза его, когда он смотрел на женщин, заволакивала бархатная поволока. Позже Николай сказал Вадиму, что Вася — завзятый бабник, причем пристает ко всем как банный лист, и от него не так-то просто отвязаться: хватка у него мертвая. Работает он директором овощного магазина.

Попков, пользуясь тем, что куда-то исчез Бобриков, склонился к уху пышноволосой невозмутимой девушки. Круглое лоснящееся лицо его приняло слащавое выражение.

— Бобриков и К° укатили в город, велели тебе кланяться, — сказал Вике Николай.

— А ты что же не уехал?

— А что, мне тоже следовало уехать? — небрежно произнес Николай. — Я как-то об этом не подумал. — И снова поддел ногой консервную банку. Она с грохотом откатилась к самой воде.

— Ужасный человек! — повернулась к нему Вика. — Тебя невозможно разозлить. Ты хотя бы раз с кем-нибудь всерьез поругался?

— Я на это отвечу тебе словами Гегеля, — улыбнулся Николай. — «Кто хочет достигнуть великого, тот должен, как говорит Гете, уметь ограничивать себя. Кто же, напротив, хочет всего, тот на самом деле ничего не хочет и ничего не достигнет».

— Есть на свете что-либо такое, чего ты не знаешь? — спросила Вика.

— Человек далеко не совершенен, но стремиться к совершенству необходимо, иначе цивилизация остановится на месте. И вместо всемирного прогресса начнется регресс.

— Тоже Гегель? — хихикнула Вика.

— Я не так уж часто цитирую великих людей, — сказал Николай — Они тоже немало глупостей нагородили, и повторять их — значит публично признать собственное невежество.

Выкатив ногой банку на ровное место, он поддал ее коском ботинка. Сидевшая на валуне чайка вскрикнула и сорвалась с места.

— Я не хочу рассуждать о высоких материях, — воскликнула девушка. — Посмотрите вокруг: солнце, небо, облака и море… Мне, наверное, нужно было жить на природе. Вадим, когда поселишься в деревне на берегу озера, пригласишь меня в гости?..

— Красивые слова, — подзадорил ее Ушков. — Ты знаешь, что такое деревня? Это труд с утра до вечера: колхозное поле, свой приусадебный участок, скотина, сенокос, уборка картофеля, жатва, заготовка дров. Да разве все перечислишь, чем круглый год занимается сельский житель! Кстати, деревенские женщины рано старятся. Молодежь рвется в города, солдаты из армии не возвращаются в села, потому что им там скучно…

— Ты невозможный человек, Ушков! И перестань ты эту дурацкую банку ногой поддавать! — бросила на него сердитый взгляд Вика. — С тобой даже помечтать нельзя… Ты никогда писателем не станешь: у тебя нет воображения.

— Я — критик, — улыбнулся Николай и поддал банку.

— Я люблю деревню, — ввернул Вадим. — Но всегда там жить, наверное, не смог бы.

— Гении рождаются в деревне, а умирать приезжают в город, — заметил Николай. — Я убежден, что рано или поздно русский человек потянется к земле. Деревня никогда не умрет. Сейчас там стариков и старух больше, чем молодых, но люди все равно вернутся к земле. Она позовет.

— Тебя еще не позвала? — подначил Вадим.

— Дело не в личностях, — сказал Николай. — Я говорю об общественных явлениях. Если все люди из деревни кинутся в город, то будет нарушено равновесие, а природа… — он бросил насмешливый взгляд на девушку, — которую ты так любишь, не потерпит этого.

Вадим улыбнулся и торжественно продекламировал:

— Мальчики, какие вы вумные! — покачала «конским хвостом» Вика. — Подумать только: Овидия наизусть читают! — Она весело посмотрела на них, взмахнула руками, как крыльями, и крикнула: — Мне скучно с вами, чертовы интеллектуалы! — Повернулась и легко побежала по песчаному берегу вперед. Юбка приподнялась на бегу, одна босоножка соскочила с ноги, она небрежно сбросила и вторую, которая откатилась к самой воде. Облитая солнцем девушка стремительно удалялась от них. Вороны отлетали в сторону, уступая ей путь, чайки, сидя на валунах, поворачивали точеные головы ей вслед.

— Бежит, как спринтер, — сказал Вадим и вдруг, по-мальчишески гикнув, помчался за ней.

Какое-то время Николай шагал вслед за ними, гоня перед собой смятую банку; он поднял босоножки, стряхнул с них золотистый песок, в последний раз поддал зазвеневшую банку. Жмурясь, взглянул на блестящую синь залива и, размахивая белыми босоножками, что есть духу припустил за ними. Недовольные вороны, снова собравшиеся у кромки пляжа, брызнули серыми снарядами в разные стороны. Ветер взрябил воду, хлестнул песчинками по округлым бокам опрокинутых лодок, весело зашумел в сосновых ветвях.

 

1

Семен Яковлевич Супронович вернулся в Андреевку с женой и младшим сыном Никитой в разгар сенокоса. Похоронив зимой отца, он всерьез стал задумываться: не вернуться ли в родной дом, где осталась одна-одинешенька мать? Варвара Андреевна уже давно ему толковала об этом. Дети Миша и Оля давно стали взрослыми, обзавелись семьями. Миша работал в Комсомольске-на-Амуре бригадиром каменщиков, а Оля, выйдя замуж за комсомольского работника, через год переехала в Хабаровск. Ее муж пошел на повышение — его назначили заведующим организационным отделом крайкома ВЛКСМ. Оля заканчивала в Хабаровске пединститут. Младшему, Никите, было одиннадцать лет. Решили, что среднюю школу он закончит в Андреевке.

Не сразу решился на такой ответственный шаг Семен Яковлевич: как-никак в Комсомольске-на-Амуре он был начальником строительства, получал хорошую зарплату, да и Варвара была неплохо устроена — заведовала клубом железнодорожников. Получили благоустроенную квартиру. Последние годы Семен Яковлевич увлекся охотой и рыбалкой. Он знал, что нигде больше не найдешь столько дичи и рыбы, как в этом далеком и еще диком краю. Тут, в глухой тайге, можно было уссурийского тигра встретить. Но мать очень уж сетовала, что ей одной не потянуть дом, хозяйство: годы сказываются, да и старческие хвори все чаще дают о себе знать. Конечно, матери одной тяжело, но и еще одно определило решение приехать в Андреевку — это тоска по родным местам. Когда перевалило за пятьдесят, все чаще и чаще вспоминалась тихая Андреевка. Осенними ночами снились ему станция с водолеем, водонапорная башня на зеленом пригорке, лесные озера, сосновый бор… Слов нет, Дальний Восток красив, природа здесь буйная, величественная, таких рек нигде больше не встретишь. Какая хочешь рыба — и белая, и красная. А сколько дичи! Но все это не свое, не родное…

Тогда зимой в Андреевке — они с Варей прилетели на самолете и успели на похороны — Семен Яковлевич встретился с Дмитрием Андреевичем Абросимовым, поделился с ним своими мыслями. Тот заявил, что работа для него и Вари всегда найдется. Андреевка растет, стеклозавод строит новые цеха, там будут выпускать хрустальные изделия. Расширяется и деревообрабатывающий завод. Недавно вступил в строй мебельный цех, там пока что изготовляют стулья, табуретки, тумбочки, различную тару, но в этой пятилетке планируют освоить производство и крупной современной мебели.

Было еще одно, что последнее время сильно заботило Семена Яковлевича, хотя он в этом никому, даже жене, не признавался: появилась неуверенность в себе. У него не было высшего образования, а техникума, который до войны закончил, для начальника крупного строительства было явно недостаточно. Из институтов приезжали молодые специалисты с высшим образованием — таких под началом Супроновича было шестеро. Конечно, у него опыт, практика, но недостаток знаний с каждым годом все больше ощущался, тем более что строительство промышленных объектов усложнялось, новые проекты подчас были для него трудноразрешимой головоломкой. А учиться было поздно — так по крайней мере он считал.

Два месяца Семен Яковлевич приводил в порядок изрядно запущенное во время болезни отца хозяйство, хотел было продать корову, но мать и слышать об этом не хотела. Вместе с Варей и сыном Никитой выехали с ночевкой на сенокос. Сын поначалу все больше сидел на берегу с удочкой, но потом стал граблями ворошить сено и даже научился косить. Варвара в светлом сарафане сгребала сено в копенки. Ее полные руки покраснели от загара.

Здесь, на сенокосе, Семен Яковлевич понемногу освободился от тяжелых мыслей о своем будущем. Привычная работа, которую испокон веков выполняли отцы, деды и прадеды, вдруг приобрела для него глубокий смысл. Будет сено на зиму — корова будет сыта. Значит, будет и молоко. Он уже корил себя за то, что хотел избавиться от коровы. Корова — это не только молоко, сметана, масло, а и удобренная земля на огороде. А разве сенокосная пора — это не праздник? Исстари крестьяне всей семьей выезжали на покос с гармошками, песнями. Карьера, служебные треволнения — все это преходящее, а крестьянский труд на земле — это незыблемое, вечное. В Комсомольске-на-Амуре его нет-нет и прихватывал радикулит, а здесь с утра до вечера гнет спину на покосе и чувствует себя великолепно, да и Варя будто помолодела, чаще смеется, шутит с Никитой. Приятно, что и сыну здесь нравится. Смешно видеть, как он, подражая отцу, раскорячивает ноги, срывает пук травы и степенно обтирает влажное от сока жало косы…

В полдень приехал на «газике» Дмитрий Андреевич Абросимов. Сам за рулем. Машину поставил у заросшей по берегам камышом и осокой неширокой речки, вышел из нее в безрукавке и широких полотняных брюках, высокий, полный. Темные с сединой волосы отступили со лба, большой прямой нос и скулы почернели от солнца. Он посмотрел в их сторону, улыбнулся и неторопливо направился к ним. Семен Яковлевич был без рубашки, солнце прижигало плечи и спину, Варя советовала надеть рубашку, чтобы не пережарился, но и он, и сын ходили в одних трусах. Когда от жары становилось невмоготу, втыкали косы в землю и бежали на речку купаться. Семен Яковлевич прислонил косу к пышному ольховому кусту и пошел навстречу шурину. Сын, продолжая в низине сгребать сено, с любопытством поглядывал на гостя. Варя, готовившая у палатки на костре похлебку, выпрямилась и, улыбаясь, ждала брата. Белый платок был низко надвинут на лоб: в отличие от своих мужчин, она опасалась обгореть на солнце.

Дмитрий Андреевич с час, наверное, косил в низине рядом с Семеном Яковлевичем, сначала он обошел шурина, но вскоре шаг его замедлился, он стащил безрукавку, затем и майку, то и дело смахивал пот со лба. А Супронович все так же ровно взмахивал косой, и высокая скошенная трава покорно валками ложилась перед ним. Видно, Варя пожалела брата и позвала всех обедать на час раньше.

На сколоченном из тонких березовых жердин столе аппетитно дымился в мисках мясной с картошкой суп, на деревянной доске — крупно нарезанное сало, желтоватые головки чеснока, перья лука, укроп. Вместо скамеек — черные пни, их приволок сюда Никита.

— Племянник-то тоже навострился косой махать, — похвалил Никиту Абросимов. — Видно, жилка крестьянская в нем есть!

— Когда своих-то в Андреевку привезешь? — спросила Варя. — Я твою жену и в глаза не видела. Родственники называется…

Улыбка сползла с загорелого лица Дмитрия Андреевича, он взял деревянную ложку и стал из алюминиевой миски хлебать суп. Густые брови его сурово сдвинулись.

— Я и сам ее редко вижу, — помолчав, пробурчал он.

— Не везет тебе, Дима, в семейной жизни, — вздохнула сестра.

— Дети в институте учатся, Рая работает, по-моему, у меня все в порядке, — сказал Дмитрий Андреевич.

— Передо мной-то не хитри, — заметила Варя. — По тебе видно, что обделен ты женским вниманием: на рубашке пуговицы нет, брюки не поглажены, да и вид у тебя не ахти.

— С непривычки-то сто потов выступило, — усмехнулся он.

— И мама всегда говорила, что чужая нам твоя Рая, — гнула свое Варвара. — Сама ни ногой в Андреевку и детей не отпускает. Чего нос-то задирать перед своими? Чем мы ей не угодили?

— Ты же не видела ее? — упрекнул жену Семен Яковлевич. — Чего зря наговариваешь?

— Наша мама не ошибается в людях, — заметила Варя.

— Что же мне, в третий раз жениться? — усмехнулся Дмитрий Андреевич. — И все начинать сначала? Не поздно ли, сестренка?

— Живи как знаешь, — покачала головой Варя. — Как это наша мама-то говорит: «Проживешь ладно, коли жизнь построишь складно».

— Она говорит и так: «Жизнь вести — не вожжой трясти», — заметил Дмитрий Андреевич.

— Я тебя знаю, — сказала Варя. — У тебя ведь всегда работа на первом месте.

Она ушла к речке посуду мыть, Никита поспешил к «газику» с выгоревшим брезентовым верхом. Взглянув на отца и дядю, будто спрашивая разрешения, забрался в кабину, сел за руль. И лицо у него было довольное.

— Слышал, что твой братец Леонид зимой тут объявился? — когда они остались вдвоем, сказал Дмитрий Андреевич. — Какие-то счеты у него были с Матвеем Лисицыным, прикончил его и скрылся. По всей стране ищут, но он не оставил следов.

— Не думал я, что он, собака, если жив остался, сюда когда-либо нос сунет, — помолчав, угрюмо заметил Семен Яковлевич. — Меня спрашивали и на Дальнем Востоке про него.

— Куда надумал-то? — перевел разговор на другое Дмитрий Андреевич. — Я, конечно, тебя не тороплю. Отдохни как следует…

— Мне все равно, — махнул рукой Семен Яковлевич.

Разговор о младшем брате явно его расстроил. Он сломал папиросу, достал другую и, позабыв зажечь, мял во рту. Появившиеся глубокие складки на лбу и у обветренных губ сразу на несколько лет состарили его.

— Не хочешь в Климово? — предложил Абросимов. — У нас тут большое строительство. И для Вари найдется интересная работа в Доме культуры.

— Из Андреевки мы никуда, — отказался Семен Яковлевич. — Мать хворает, да и Варя отсюда ни за что не согласится уехать. Рада без памяти, что наконец дома.

— Тогда можешь хоть завтра принимать дела у бывшего директора деревообрабатывающего завода, — сказал Абросимов. — Собственно, за этим я к тебе и приехал.

— А куда же нынешнего? — растерянно спросил Семен Яковлевич. Предложение секретаря райкома застало его врасплох.

— Под суд, — жестко ответил Абросимов. — Продал, ворюга, три вагона строевого леса на Украину, а денежки прикарманил. Такие вот дела!

— У меня ведь другая специальность, — сказал Семен Яковлевич. — Я — строитель.

— На Дальнем Востоке заворачивал такими стройками, неужели не потянешь маленький заводик?

— Лесопильный цех там ни к черту не годится, — заговорил Супронович. — Оборудование допотопное, да и какой это цех, если стены стоят, а крыши нет над головой. И новый мебельный — пока что одно название! Побывал я там, посмотрел… Не знаю, кто только такую продукцию у них покупает.

— Я знал, что ты согласишься, — сказал Абросимов. — Пока это всего-навсего заводишко, а ты сделай его, Семен, заводом. И райком тебе поможет.

— А чего это ты толковал про Климово? — спросил Семен Яковлевич. — Из-за Леньки? Думаешь, и на меня будут земляки коситься?

— Я этого не думаю, — отрезал Дмитрий Андреевич. — Хочется верить, что рано или поздно его поймают.

— Веришь, рука не дрогнула бы…

— Верю, — сказал Абросимов.

 

2

Леонид Супронович вылез из вишневого «мерседеса» вслед за высоким молодым человеком в узком костюме с треугольным кончиком платка в нагрудном кармане. Солнце ярко светило на безоблачном небе, нежно зеленели подстриженные деревья вдоль металлических сеток, окружающих каменные виллы. Узкие красные дорожки пересекались с заасфальтированными широкими подъездами. Когда «мерседес» впритык остановился возле высоких железных ворот, выкрашенных в серебристый цвет, как и крыша двухэтажной виллы, створки бесшумно ушли на роликах в стороны. В кирпичной пристройке возле ворот никого не было видно. Перед виллой раскинулись несколько ромбовидных клумб, газоны аккуратно подстрижены — этакий зеленый бобрик! Двери гаража вели в подвальное помещение. Не очень высокие деревья на территории мало давали тени. Они тоже были подстрижены. На первом этаже бросалось в глаза широкое, сверкающее на солнце окно — такие окна бывают в мастерских художников. Зато окна на втором этаже были небольшие, полукруглые. На крыше торчало несколько антенн.

Молодой человек, которого никак нельзя было назвать многословным, провел Леонида Супроновича в комнаты нижнего этажа. В холле, обитом коричневыми деревянными панелями, с большим, выложенным красным кирпичом камином, никого не было. Перед широкой тахтой с диванными подушками стояли низкий квадратный стол, несколько кресел. Огромное кресло черного дерева с высокой спинкой нарушало общий современный стиль холла. Возле камина, снизу забранного решеткой, стояли черные, с фигурными бронзовыми рукоятками щипцы, кочерга и еще какое-то незнакомое Леониду приспособление, напоминающее большие ножницы.

Молодой человек поднялся по резной, с балюстрадой, деревянной лестнице на второй этаж. Взгляд Супроновича остановился на баре с холодильником: он с утра ничего не ел, а было уже около пяти вечера. Скользнув равнодушным взглядом по трем модернистским картинам непонятного содержания на стенах, он вздохнул и откинулся на мягкую спинку резного кресла. Хотя колени и торчали перед глазами, сидеть было удобно.

Леонид Супронович мог считать себя счастливчиком: с риском для жизни перешел границу и снова в ФРГ, ему есть что сообщить хозяевам. Едва избежав пули пограничника, он дал себе клятву, что больше ни за какие коврижки не отправится в Россию. Марок он заработал за эту операцию достаточно, привезенные драгоценности надежно спрятаны в железобетонном бункере, сохранившемся с войны. Бункер, вернее, бомбоубежище находится на территории дома Маргариты в Бонне. Его и не видно из-за разросшихся кустов малины и крыжовника. Маргарита не знает, где тайник. Даже ей Леонид не доверяет. Есть у него подозрение, что, пока он рисковал своей шкурой в России, пышная рослая немка снюхалась с чиновником из муниципалитета. Иначе с какой стати он зачастил по субботам к ним на кофе? Когда прижал к стенке Маргариту, та заявила, что Эрнест — так звали этого проклятого чиновника — помог ей получить лицензию на открытие парфюмерного магазина. Может, и помог, но Леонид-то знает, что там ничего не делается даром…

По лестнице спустился в кремовом летнем костюме улыбающийся Бруно фон Бохов. Он был чисто выбрит, без усов, от него исходил запах хорошего одеколона. Леонид не особенно удивился, увидев разведчика, хотя молодой человек с военной выправкой, доставивший его сюда, и не сообщил, к кому они едут. Значит, эта великолепная загородная вилла принадлежит Бруно? Быстро же разведчик абвера акклиматизировался в Западной Германии! Он немец, ему легче, а вот сумеет ли он, Леонид Супронович, стать не зависимым ни от кого?..

— Со счастливым возвращением! — тряс ему руку Бруно. По-русски он говорил почти без акцента. — Далеко не каждому, Леонид Яковлевич, везет так, как тебе.

— Не чаял и живым сюда вернуться, — счел нужным заметить Супронович. — Меня там чуть не подстрелили.

— Как это говорят в России? — улыбался Бруно. — Береженого бог бережет?

Он бросил взгляд на дверь, ведущую в другие комнаты, и она, будто повинуясь его взгляду, распахнулась, на пороге показалась стройная белокурая женщина с блестящим подносом в руках. Поставив поднос на квадратный стол, вопросительно взглянула на Бруно васильковыми глазами.

— Спасибо, Петра, — сказал он по-немецки. — Поставь в холодильник еще бутылку водки. Наш гость предпочитает русскую…

Молодая женщина улыбнулась, показав белые зубы, и удалилась. По тому как она высоко держала белокурую голову, чувствовалось, что она не служанка в этом доме. «А у тебя губа не дура! — с завистью подумал Леонид. — Эта Петра не чета моей корове…»

— Петра — мой личный секретарь, — счел нужным пояснить Бруно.

Казалось, он насквозь видит Леонида. Взял с подноса запотевшую бутылку смирновской водки, налил в стакан гостю, а себе плеснул самую малость в толстую хрустальную стопку. На тарелках разложены тонко нарезанная ветчина с зеленым горошком, белая рыба, копченая колбаса. Выступила испарина на нескольких красивых жестянках с пивом. Леонид с удовольствием подержал в руках холодную банку, но пока открывать не стал.

— За твой успех! — высоко поднял стопку и чокнулся с ним Бруно.

Леонид опрокинул в себя полстакана водки, хозяин отпил один глоток. Супронович, не стесняясь, налег на еду. Бруно потянул за блестящий язычок на банке, послышался легкий хлопок, янтарного цвета пиво с белоснежной шапкой пены наполнило высокий стакан. Потом Леонид протянул Бруно написанный им отчет. Бруно бегло прочел с десяток листков, перевел спокойный взгляд на гостя. Тот малость осоловел от выпитого; жуя бутерброд с рыбой, откинулся на спинку кресла и молча смотрел на Бохова.

— Ты неплохо поработал, Леонид Яковлевич, — похвалил тот. — А теперь все подробно расскажи о Карнакове и Игоре Найденове.

Леонид поведал о своей встрече с Ростиславом Евгеньевичем, поделился даже сомнениями, что он уже не тот, каким был раньше, — то ли сильно постарел, то ли разочаровался во всем. В общем, надеяться, что он разовьет для западной разведки активную деятельность, пожалуй, не стоит. Настроение у него упадническое, откровенно заявил, что не хотелось бы ему привлекать к делу Игоря Найденова.

— Не узнаю отца, — нахмурился Бруно и застучал пальцами по столешнице. — Конечно, возраст дает о себе знать, потом, поражение Германии в войне — все это, видно, подействовало на него. Столько лет его не беспокоили… Пожалуй, это ошибка. Агент, от которого не требуют активных действий, расхолаживается, становится инертным и даже трусливым.

— А Матвей Лисицын? — возразил Леонид. — Не выполнил ни одного вашего задания. Сразу кинулся в Андреевку, к своей бабе, детишкам… Сколько мне пришлось порыскать в лесу, чтобы его выковырять из-под земли и ликвидировать! Уверен, что он готов был пойти к властям с повинной. Боялся лишь вышки.

— Чего? — вскинул брови Бруно.

— Расстрела, — улыбнулся Супронович.

— Правильно, что убрал Лисицына, — согласился Бруно. — Я не советовал его туда посылать…

— А если бы Карнаков… — рискнул ввернуть Леонид. — Ну это… капитулировал?

— Тогда и его пришлось бы ликвидировать, — спокойно сказал Бруно.

И Леонид поразился сверкнувшему в его глазах холодному беспощадному блеску. Таких людей он уважал — сам ведь поднял руку на родного отца…

— Не думаю, чтобы Ростислав Евгеньевич когда-либо переметнулся к ним, — успокоил Леонид. — У него, как и у меня, нет пути назад. Как говорят, наша карта бита! И он это прекрасно понимает.

— Человек по своей натуре бывает слаб, — изрек Бруно. — Но разведчик никогда не должен поддаваться этому пороку. Слабость — наша погибель.

— Для таких, как я, погибель в России, — счел нужным вставить Супронович. — Там чекисты не дремлют!

— Мы тоже не лыком шиты, — улыбнулся Бруно. — Так, кажется, русские говорят? А твои заслуги будут отмечены.

«Как же мне от вас, таких хороших, вырваться? — мучительно думал Супронович. — Я бы даже от ваших марок отказался…»

Бруно, очевидно, незаметно нажал под столом кнопку, потому что, когда водка кончилась, дверь отворилась и снова возникла с другим подносом Петра. Кроме бутылки водки и острых закусок на нем были металлический кофейник и маленькие фарфоровые чашечки. Молодая белокурая женщина показалась Леониду еще более соблазнительной. Он проводил ее долгим взглядом: ничего не скажешь, фигура что надо, а чего стоит одна походка?..

Бруно чуть приметно улыбнулся.

— Я сказал Генриху, чтобы он пригласил сюда даму… в твоем вкусе, — сообщил Бруно. — Надеюсь, ты не откажешься переночевать здесь? Вилла и бар в твоем полном распоряжении, а мы с Петрой будем ночевать в своей городской квартире, сегодня в театре идет «Пер Гюнт» Ибсена.

Леонид не мог не ощутить, что Бруно невысокого мнения о его культуре, даже из простой вежливости не пригласил в театр. Разумеется, Леонид отказался бы ради возможности провести вечер и ночь с дамой. А Генрих, по-видимому, тот самый молодой человек, что привез его сюда. Леонид слышал, как за окном негромко зарокотал мотор «мерседеса», прошелестели по асфальту шины.

Охмелев, Супронович стал жаловаться Бруно на опасность своей работы: дескать, в СССР и народ помогает чекистам в розыске военных преступников, верой и правдой служивших Гитлеру. Сколько уже поймали и сурово осудили бывших полицаев, карателей! Советские люди и до второго пришествия не простят таких, как он, Леонид Супронович!.. Есть ведь и другая работа для него. Мог бы стать полицейским, наконец, обучать разведывательному делу молокососов. Как-никак он теперь владеет двумя языками — русским и немецким… В Бонне у него невеста, дом с магазинчиком — как-нибудь проживет…

— Да пойми ты, Бруно! — Он схватил поморщившегося хозяина за плечо. — Я просто чудом вырвался оттуда! Боялся собственной тени! Ночами пробирался по дорогам, вздрагивал от каждого косого взгляда. Спиной постоянно чувствовал опасность! Ну хочешь, я встану перед тобой на колени?!. — Он даже пьяно всхлипнул.

— Никто тебя не собирается туда посылать, — успокоил Бруно.

— Я и здесь пригожусь, — бормотал Леонид. — Хотя бы полицейским — у меня и немой заговорит в застенке, если нужно!..

— Найдем тебе здесь подходящее дело.

— А туда, — он пьяно качнул головой в сторону камина, — больше ни ногой! Суну туда ряжку — из меня мусор сделают!..

Бруно удивленно вскинул голову, но не спросил, что это значит. Блатные словечки Супроновича иногда его озадачивали.

Генрих скоро привез откуда-то молодую полную немку с ярко накрашенным ртом и развязными манерами. Леонид, с трудом ворочая языком, лопотал с ней по-немецки. На столе появилось шампанское, пиво, водки ему больше не давали.

Утром проснулся на широкой тахте с сильной головной болью. Рядом спала обнаженная немка. К его радости, у изголовья стоял металлический столик на колесиках, а на нем бутылка водки, пиво, бутерброды с икрой и сыром… Мучительно вспоминая, как зовут немку, он осторожно сполз с тахты, влез в полосатый махровый халат, заботливо положенный на спинку стула, и схватил со столика бутылку.

 

3

Они тихо плыли на узкой лодке по самой середине озера. Хотя стоял ясный день, над бором бледно желтел изогнутый серп месяца. Игорь Найденов медленно опускал тяжелые весла в воду, слышно было, как с них срывались капли, шуршала вода вдоль черных бортов. На берегах сквозь редкие деревья виднелись деревянные постройки, на зеленом бугре празднично белела часовня с позолоченным куполом. Над ней кружились черные галки. Катя сидела на корме, сложив руки на коленях, задумчивый взгляд ее был устремлен на спокойную воду. Местечко, куда они выбрались в воскресенье, называлось Петруново, а озеро — Зеленое. В деревне, что за часовней, жила Катина бабушка. Она ничуть не удивилась, когда они утром заявились в избу с покосившимся палисадником. Напоила парным молоком, спросила про Катину мать и, оставив их одних, ушла в огород собирать огурцы. На смородиновых кустах чернели ягоды, у изгороди — куст крыжовника с рыжими сладкими ягодами. Катя сходила к соседу, рыболову, и взяла ключ от лодки.

Игорь без всякого желания поехал за город. У него на это воскресенье были другие планы, но неудобно было отказать Кате-Катерине, — она очень настаивала на этой поездке, мол, давно не была у бабушки. Девушка на день рождения подарила ему новенький фотоаппарат, а он ее ни разу еще не сфотографировал. Фотоаппарат на тонком ремешке висел у него на шее.

Опустив весла, Игорь несколько раз сфотографировал девушку. Катя пригладила ладонью темные волосы, улыбнулась, однако улыбка получилась грустной.

— Давай я тебя щелкну? — протянула она руку за камерой. — Ты сегодня такой красивый!

Игорь тоже пригладил пятерней густые русые волосы, повернулся к ней в профиль. Кто-то однажды заметил, что, дескать, в профиль он похож на знаменитого летчика Чкалова. Игорь специально отыскал в библиотеке книжку о Чкалове, но никакого сходства с героем не обнаружил.

— Посмотри на меня, — попросила Катя. Щелкнула затвором, перевела кадр. — Вид у тебя какой-то недовольный. Улыбнись хоть.

— По заказу не получается, — пробормотал он, глядя в объектив.

Катя вернула ему фотоаппарат. Он знал, что она с каждой зарплаты откладывала деньги на подарок. Таких ценных подарков он не получал еще ни от кого, если не считать отцовского «клада».

Девушка смотрела на него и улыбалась. Солнце заставляло ее прижмуривать карие глаза, морщить небольшой нос. На круглом колене пристроилась тоненькая синяя стрекоза. Он вытянул руку и дотронулся до колена. Катя положила на его руку свою ладонь. Он все сильнее стискивал ее колено, ожидая, что вот сейчас она оттолкнет его руку, но девушка молча терпела.

Лодка качнулась, и он отпустил ее. На белом колене девушки остались следы его пальцев.

— Давай еще покатаемся? — сказала она. — Хочешь, я сяду на весла?

— Ты ничего не чувствуешь? — хриплым голосом спросил он.

— А что я должна чувствовать? — Она быстро взглянула на него и тут же опустила глаза.

— Катя, кругом тихо, солнце, вода, ты и я…

— Вон ты о чем… Я сейчас выпрыгну из лодки, — пригрозила она, поняв его намерение.

Пристав к берегу, заросшему ивняком, Игорь вытащил до половины лодку, подал руку девушке. Стоя на усыпанной листьями и хвоей земле, она озиралась. Невольно поправила волосы, и Игорь заметил, что белые вмятины на ее колене исчезли. Он повесил фотоаппарат на гибкий ивовый сук, расстелил под деревом синюю куртку с капюшоном.

— А вдруг кто-нибудь увидит? — негромко сказала Катя.

Он властно обхватил ее за талию и стал жадно целовать, ее губы пахли лилиями.

— Ты меня любишь? — шептала она. Щеки ее вдруг побледнели, круглый подбородок задрожал.

— Люблю! Да, да! — отрывисто, задыхаясь, отвечал он, и верно, сейчас, тут, на диком берегу небольшого озера, он любил ее, как никогда. Ничего в мире не существовало, кроме нее. Катя что-то говорила, но он не слышал…

А потом он стоял, прислонившись спиной к толстой березе, и равнодушно смотрел, как она одевается. В полосах ее застряли травинки, на круглых щеках рдели два красных пятна, каждое с небольшое яблоко. Он смотрел на нее и мысленно сравнивал с Леной Быстровой, которая появилась у него с месяц назад.

Познакомились они в кинотеатре «Ударник». Игорь сразу обратил внимание на худенькую большеглазую блондинку, сидящую справа от него. Она тоже несколько раз оценивающе взглянула на него, ему даже показалось, что улыбнулась уголками подкрашенных губ. На подбородке и щеках у нее маленькие смешливые ямочки, ресницы длинные. И еще он заметил на ее пальце золотое обручальное кольцо, а в ушах маленькие жемчужные сережки.

Осмелившись, он впотьмах дотронулся до ее руки, она не оттолкнула. За полтора часа они не сказали друг другу ни одного слова, и если бы кто-нибудь попросил его рассказать содержание фильма, он вряд ли смог это сделать.

Игорь проводил ее до дома. Лена Быстрова — так звали женщину — рассказала, что ее муж, инженер, часто бывает в длительных командировках, ездит на дальние стройки. Замужем она всего два года, детей нет. Она еще молода и не спешит себя обременять семейными заботами. Иногда даже не готовит дома — ходит в ресторан… Они еще два раза встретились, посидели в кафе «Шоколадница», а потом она пригласила его к себе, на площадь Восстания. В высотном доме она жила с мужем в двухкомнатной квартире. Муж был на двадцать лет старше, относился к Лене очень хорошо, как говорится, на руках носил, но разве можно молодую неработающую жену так часто и надолго оставлять одну в большом городе?..

С Катей в эти дни он старался не встречаться, прикинулся больным, он и на самом деле выглядел, как после тяжелой болезни: осунулся, круги под глазами, на губах выступила простуда.

Он никогда не приходил к Лене без звонка. Однажды, как обычно, позвонил из автомата, ответил мужской голос. Игорь медленно повесил трубку и, в глубине души испытывая облегчение, пошел в общежитие, чтобы наконец как следует отоспаться. Потом он все-таки дозвонился до Лены, она сказала, чтобы он позвонил ей через месяц.

Игорь подозревал, что он у любвеобильной женщины не один. Он вспомнил, как однажды в ее квартире довольно поздно звонил телефон. Лена, не стесняясь Игоря, любезно болтала, обещала куда-то позвонить, встретиться, на вопрошающий взгляд любовника небрежно бросила: «Да это Толин знакомый!»

После десятилетки Лена закончила курсы машинописи и стенографии, два года была секретарем начальника отдела главка с каким-то очень длинным названием. Этим начальником и был сорокапятилетний Быстров Анатолий Степанович. Ослепленный поздней любовью, он бросил семью и женился на своей молоденькой секретарше, за что его понизили по службе и дали по партийной линии выговор. Теперь муж работает в этом же главке старшим инженером и ездит по командировкам. Лене запретил работать, пока не закончит вечернее отделение Полиграфического института, куда он ее уговорил поступить на экономический факультет. Лена уже перешла на второй курс. Игорь несколько раз провожал ее до старинного здания с колоннами, где помещалась больница Склифосовского, дальше Лена шла одна. В ее квартиру на одиннадцатом этаже они тоже никогда вдвоем в лифте не поднимались: сначала Лена, а немного погодя он, Игорь. Утром она рано будила его и, выглянув на лестничную клетку, быстро выпускала из квартиры. Она была очень осторожной, говорила, что разборки с мужем и вообще все эти «головные боли» ей совсем ни к чему…

…Когда Катя забралась в лодку и уселась на корму, Игорь столкнул старую посудину на воду, вскочил на высоко задравшийся нос сам.

— Что с тобой, Игорь? — спросила Катя.

Ее белая рука была опущена в воду, в волосах зеленела тонкая травинка. Нижняя губа обиженно оттопырена. Сейчас она уже не казалась Игорю красивой.

— Что-нибудь не так? — уронил он, отводя от нее взгляд.

— Ты сильно изменился за последнее время… избегаешь меня.

— Чепуха!

— Я ведь не слепая…

— Ну чего ты пристала? — вяло ответил он. — Все нормально.

— Ты считаешь нормальным так относиться ко мне?

— Как?

— Скажи уж честно: завел другую?

— Я тебе никогда не задаю таких вопросов…

— Потому что ты знаешь: кроме тебя, у меня никого нет и быть не может! — отчеканила Катя.

Значит, она заметила, что он изменился, не таким стал, каким был прежде. Вот только одного она никогда не поймет: прежним Игорь теперь уже не будет… До встречи с Леной Быстровой он смотрел на девушек и женщин с благоговением, каждая из них казалась ему загадкой, которую не так-то просто разгадать… А сейчас он смотрит на Катю и наперед знает, что она может сказать. И нет у него прежнего уважения к ней, хотя только что обнимал ее, целовал и искренне верил, что лучше ее нет никого на свете… Вот она толкует, что у нее никого нет, — выходит, он, Игорь, за это должен ей в ножки кланяться? Боготворить? А если ему наплевать?.. Его так и подмывало сказать ей правду и увидеть, какое у нее при этом будет лицо, но тогда он наверняка потеряет Катю, а ему пока этого не хотелось. Он понимал, что Лена Быстрова в любой момент может дать ему отставку. Месяц они не виделись, а она и попытки не сделала с ним встретиться. На днях он снова позвонил. Трубку сняла Лена; услышав голос Игоря, спокойно ледяным тоном произнесла: «Вы, товарищ, ошиблись номером». У него остался неприятный осадок, больше он не звонил. У Лены был записан телефон общежития, но вахтерша всякий раз говорила, что его никто не спрашивал.

— Я не думала, что ты такой жестокий, — негромко говорила Катя. Стрекоза села ей на плечо. — Равнодушный и жестокий. Иногда мне кажется, что тебе доставляет удовольствие мучить меня.

— Я воспитывался в детдоме, и у нас не приняты были телячьи нежности, — ответил он.

— Ты эгоист и думаешь только о себе, — продолжала она. — При чем здесь детдом? Тебе не приходило в голову поинтересоваться, как я себя чувствую? Меня по утрам тошнит, на лице — желтые пятна…

Он недоуменно взглянул на нее: на что это она намекает?

— Я беременна, Игорь, — совсем другим голосом произнесла она. И на глазах закипели долго сдерживаемые слезы. — А ты… ты бегал от меня, прятался, не подходил к телефону, когда я звонила…

— Я ничего не знал… — растерянно пробормотал он. Новость ошеломила его, он знал, что девушка не разыгрывает его. И верно, на лбу и у носа будто веснушки высыпали… В своих чувствах он еще не мог разобраться. Первая мысль — мол, вот вляпался! Вторая — придется, голубчик, жениться… И третья, подленькая, — ты тоже, подруга, не маленькая, надо было думать, что делаешь! Как это говорится, любишь кататься, люби и саночки возить. По-видимому, она все прочла по его глазам. Отвернулась, долго молчала. На белой щеке выделялось черное родимое пятнышко размером с золотую сережку, которую носит в ухе Лена Быстрова. И чего это в голову ему пришло такое сравнение?..

— Я тебя ни в чем таком не обвиняю, — вымученно улыбнулась девушка. — Ребенка у нас не будет, Игорь…

Он почувствовал облегчение, и опять она это заметила. Смахнула слезы, горько усмехнулась:

— Чего ты испугался? Даже если бы родился ребенок, я не предъявила бы к тебе никаких претензий, воспитала сама… Но я не хочу от тебя ребенка. Не хочу, чтобы появился на свет второй Найденов. Не обижайся, Игорь, но мне сдается, что ты плохой человек.

Хотя его и охватила радость, — мол, слава богу, все пронесло, — он с трудом удержался, чтобы не наорать на нее. То, что она сейчас сказала, сильно уязвило его.

— Чего же ты спуталась с подлецом?

— Я себя тоже не считаю хорошей…

— Выходит, мы два сапога пара? — нарочито весело хохотнул он.

— Не пара мы, Игорь, — грустно заметила она. — Жаль, что я это поздно поняла…

— Чем же я плох для тебя? — уязвленно осведомился он. Еще ни одна женщина не говорила ему таких слов.

— Понимаешь, ты какой-то ненастоящий, — будто для себя заговорила Катя. — Ненадежный. Говоришь ласковые слова, обнимаешь, целуешь, а глаза у тебя холодные. И думаешь ты не то, что говоришь… — Она умолкла, глядя на берег.

— Ну-ну, валяй, — подзадорил он. — Раздевай догола! Мне даже самому интересно: какой же я такой-сякой?

— Не принесешь ты счастья женщине, — прибавила она. — Да и сам вряд ли будешь счастлив.

— Дар-рогой, позолоти ручку? — деревянно рассмеялся он. — Заговорила, как цыганка на базаре.

— Я все сказала. — Катя зачерпнула пригоршней воду и медленно вылила ее между пальцев. Крупные капли звучно защелкали по днищу лодки.

— Навязываться не буду, — сказал Игорь, налегая на весла, но тут же снова отпустил их.

Ему вдруг пришла в голову настолько дикая мысль, что он растерялся: до мельчайших подробностей вспомнилась глава недавно прочитанной книги Теодора Драйзера «Американская трагедия» — там тоже было озеро, лодка, фотоаппарат на шее молодого человека и точно такая же ситуация: он — любовник, она — беременная и обманутая, и полная безысходность… Помнится, он дважды перечитал эту сильно написанную главу, но ему и в голову не пришло, что и сам когда-нибудь очутится в подобной ситуации. Игорь Найденов вдруг подумал: а мог бы он убить фотоаппаратом женщину? Размахнуться, трахнуть по голове и сбросить в озеро? Наверное, смог бы…

Он даже отвернулся, чтобы Катя не прочла его мысли. То, что она видит его насквозь, злило, вызывало неприязнь к ней. И все-таки он сумел взять себя в руки и бодро заговорить, что, мол, не нужно на все смотреть так мрачно. Она, Катя, ему нравится, неужели там, на берегу, не почувствовала это? Известие о ребенке, верно, ошеломило его, но будь кто другой на его месте… А все, что она наговорила про него, так это фантазии…

Он сам-то себя толком не знает, откуда же ей знать, что у него на душе? — «Ненастоящий, глаза холодные…» Чушь все это! Белиберда!.. Он говорил и видел, что глаза девушки постепенно теплели, а жесткая морщина у носа разглаживалась. А когда она улыбнулась и сказала, чтобы он не обижался на ее последние, может, и несправедливые слова, — ведь должен же он понять, что у нее творится на душе! — Игорь Найденов неожиданно открыл для себя: можно обмануть даже такую проницательную девушку, как Катю-Катерину! Вернее, помочь ей закрыть глаза на правду. Ведь все то, что она говорила, в общем-то справедливо. Значит, есть в натуре даже неглупой женщины нечто такое, что иногда делает ее слепой, покорной…

Игорь развернул лодку к берегу и стал грести к тому самому месту, где они только что были.

Он уже не чувствовал к ней неприязни. Он с удовольствием поглядывал на нее, она ловила его взгляды и улыбалась. И оттого, что она беременна, он еще острее ощутил свое превосходство и откровенно смотрел на девушку светлыми глазами как на свою собственность. Пусть себе болтает что хочет! А будет всегда так, как он решит.

— Сумасшедший, — ласково сказала она.

— Катя-Катя-Катерина — нарисована картина, — рассмеялся он.

 

1

Направляясь от метро «Площадь Восстания» к знакомому дому на Лиговке, Вадим Казаков думал о Василисе Прекрасной: неужели она до сих пор всерьез надеется, что вернется отец? Ведь ей рассказали о гибели Кузнецова. После окончания войны прошло столько лет, а она все не верит и ждет!

Уже в небе летали искусственные спутники Земли, была сфотографирована обратная сторона Луны, побывали в космосе собаки и обезьяны. Ребятишки забирались погожими вечерами на крыши многоэтажных зданий и выглядывали в звездном небе космических странников. Вадим и сам однажды видел, как меж звезд, пересекая млечный путь, неспешно проплыла искорка. Поговаривали, что скоро полетит в космос и человек.

Вадим обратил внимание на такую любопытную деталь: люди на улицах города все чаще смотрели на вечернее небо. Идет себе прохожий по Невскому или Литейному проспекту, остановится и долго смотрит на звездное небо. А чего смотреть-то, спутник не так-то просто разглядеть, надо знать, в какое время он будет пролетать над Ленинградом. Человек начинает обживать космос! Фантастика! Смотрит человек на вечернее звездное небо, и кажется ему, что такое испокон веков далекое черное небо с мириадами звезд вроде бы стало ближе, роднее.

Уверенно входил в жизнь человека и телевизор. Прогуливаясь по набережной, Вадим во многих окнах видел голубоватое свечение: ленинградцы коротали вечера у телевизора. Раньше далеко не каждому выпадала удача попасть на матч любимой ленинградской команды «Зенит», а теперь футбольное поле перенесли к тебе прямо в дом — сиди у телевизора и смотри на игроков, гоняющих по зеленому полю пестрый мяч. Да что футбол, кино можно смотреть дома.

Человек быстро привыкает ко всему, что раньше казалось фантастическим, — спутникам, телевизору, магнитофонам, электронике. В газетах писали, что уже учеными создаются такие машины, которые сами будут управлять поездами, самолетами, даже фабриками и заводами…

Василиса Степановна заметно располнела, платья носила свободного покроя, губы поблекли, однако седины в ее густых русых волосах не заметно было. Когда они отправлялись в театр — Красавина в неделю раз обязательно брала билеты в какой-нибудь театр или концертный зал, — она, поколдовав над собой у зеркала и надев выходной костюм, снова становилась Василисой Прекрасной. И Вадиму было приятно, что на нее в фойе смотрели мужчины.

Несмотря на то что Василиса Степановна много курила, голос у нее по-прежнему был звонкий, девический. Несколько раз он, поздно приходя из университета, заставал в квартире женщин и мужчин. В таких случаях незаметно проходил в свою комнату, но Красавина всегда приглашала его к столу, знакомила. В основном это были ее коллеги. В компании педагогов Вадим чувствовал себя неловко. У него с детства сохранилось к учителям недоверчиво-настороженное отношение. Очевидно, потому, что ему порядком от них доставалось на орехи. Когда был мальчишкой, ему и в голову не приходило, что учителя, как и простые смертные, могут гулять, петь застольные песни под гитару, танцевать. Поужинав, незаметно ретировался к себе в комнату, где любил поваляться на продавленном диване с интересной книжкой.

Вадим шел к Красавиной и терзался угрызениями совести: почему, когда человек счастлив, он забывает обо всем на свете, даже о самых близких людях?..

А Вадим чувствовал себя счастливым: полтора года назад неожиданно для себя он женился на Ирине Головиной, с которой познакомился у Виктории Савицкой…

Это случилось жарким летом на даче. Комаровские сосны млели под палящими лучами яркого солнца, пахло смолой и ромашкой. Когда вдалеке проносилась электричка, густой металлический шум напоминал приглушенный раскат грома. Вика с компанией ушла на залив купаться, а Вадим остался вдвоем с Ириной Головиной. Девушка в купальнике лежала в гамаке, а он раскачивал его. Иногда с высоченной сосны падала на ее золотистый живот желтая иголка. Крупные темно-серые глаза девушки мечтательно смотрели в голубой просвет между вершинами. Пестрый дятел простучал короткую трель, хрипло вскрикнул и улетел на другую сосну. Нежный клочок коры опустился девушке на щеку. Она хотела смахнуть его, но Вадим попросил оставить, как есть, сходил за фотоаппаратом — он был на веранде — и несколько раз сфотографировал Ирину в гамаке с кусочком коры на щеке. Гамак медленно раскачивался, поскрипывала веревка.

— Теперь можно снять эту… бабочку? — чуть растягивая слова, проговорила Ирина.

— Это не бабочка, а летучая мышь, — улыбнулся Вадим. Он думал, что она понарошку испугается, округлит глаза или даже вскрикнет, но девушка, скосив на него глаза, сказала:

— Тогда пусть сидит, ведь она, бедненькая, ничего не видит.

И снова уставилась в голубой просвет, будто там было нечто удивительное.

Вадим тоже заглянул в голубой просвет и вдруг отчетливо увидел, как на увеличенной фотографии, себя и Ирину рядом.

— Что ты увидел? — спросила она.

Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Окно в вечность…

— А я вижу тебя, — улыбнулась она. — То во весь рост, то одно лицо.

— Черт возьми… — только и сказал он. Перестал раскачивать гамак, пристально посмотрел ей в глаза: — Ирина, почему ты не пошла купаться?

— Потому что не пошел ты, — своим мягким голосом, чуть растягивая окончания слов, ответила она.

— Можно я тебя поцелую?

— Разве об этом спрашивают?

Губы ее пахли смолой, — наверное, кусала сосновую иголку. Глаза закрылись, тонкие руки обхватили Вадима за шею. И тут он неожиданно сказал:

— Ирина, выходи за меня замуж.

— Прямо сейчас? — без намека на усмешку спросила она.

— Прямо сейчас… — эхом откликнулся он.

Гораздо позже, вспоминая то знойное лето, он никак не мог взять в толк: почему он решил, что именно Ира — его судьба? Стоило ей тогда рассмеяться, все свести к шутке, может, ничего бы и не случилось. Но Ирина ко всему относилась очень серьезно: она сразу поверила, что он женится на ней. Она собиралась вернуться в Ленинград вечерней электричкой, но стоило Вадиму заикнуться, что лучше бы ей остаться еще на день, как она сразу согласилась. Ночью он пробрался на террасу, где она спала… Потом они до утра бродили по заливу, дошли по влажному от росы песку до Зеленогорска. Он говорил, говорил, говорил… А Ирина слушала, изредка вставляя словечко. Вадим говорил о своей любви, о будущем, о том, что они народят кучу детей, будут каждое лето ездить в Андреевку, собирать грибы-ягоды… Он покажет ей лес и болото, где они партизанили, могилу деда Андрея…

Да, Ирина Головина умела слушать, но вот во всем ли она была согласна с Вадимом, этого он не знал… Ведь тетерев или глухарь на току тоже никого, кроме себя самого, не слышит. Ирина не только умела слушать, но и сделать так, чтобы твои собственные слова казались тебе умными, значительными, полными глубокого смысла.

В общем, когда они вернулись на дачу Савицких к завтраку, Вадим был уверен, что любит Ирину, о чем он во всеуслышание и заявил.

Вика как-то странно посмотрела на него и, помолчав, медленно произнесла:

— Вот уж не ожидала от тебя такой прыти! — И в глазах ее была неприкрытая насмешка.

— Я совершаю глупость? — чуть позже спросил ее Вадим, когда они остались наедине.

— Да нет, почему же? — улыбнулась она. — Каждому человеку хотя бы раз в жизни нужно испытать это ослиное счастье.

Тогда он не придал ее словам никакого значения, а потом часто спрашивал самого себя: почему она назвала их женитьбу «ослиным счастьем»?..

…А сейчас совесть мучила Вадима: он совсем забыл о существовании Василисы Прекрасной. За год с лишним, может, и всего-то два-три раза позвонил… С женой толком не познакомил. По пути в театр затащил Ирину к Красавиной. Помнится, даже не разделись…

Однако Василиса Степановна встретила его очень приветливо, вида не подала, что обижается. Расцеловала в обе щеки, побежала на кухню ставить чайник.

— Как время-то летит, — с грустными нотками в голосе произнесла она, наливая Вадиму черный кофе. — Давно ли ты приехал сюда из Великополя с чемоданом и стриженный под полубокс? А теперь журналист, отец семейства. — Она строго взглянула ему в глаза: — Почему жену не взял с собой?

— Андрейка простудился, — ответил Вадим. — Температуры уже нет, но еще кашляет.

— Я думала, ты назовешь сына Иваном. — В глазах у нее что-то дрогнуло. Она опустила голову, машинально размешивая ложечкой сахар.

— Следующего сына обязательно назову в честь отца, — пообещал Вадим.

— Теперь молодые родители не торопятся помногу заводить детей, — печально произнесла она. — Один, два, очень редко у кого три, хотя, казалось бы, после такой опустошительной войны семьи должны быть многодетными.

«А у тебя никого нет», — подумал Вадим, а вслух убежденно сказал:

— У нас еще будут дети, обязательно будут.

Она подняла голову, улыбнулась:

— Я знаю, о чем ты думаешь… Почему я не вышла замуж и не нарожала детей?

— Еще и сейчас не поздно, — сказал Вадим. — Ты красивая.

— Первый раз слышу комплимент от тебя, — рассмеялась она, и морщинки у губ исчезли, а глаза стали теплее, ярче. — Я не жалею, что не вышла замуж. Мне не встретился ни один мужчина, который бы сравнился с твоим отцом… Я не монашка, Вадим. Я пыталась снова полюбить, но ничего из этого не получилось. А ребенка от другого мужчины не захотела… Как бы тебе объяснить? Это было бы оскорблением памяти Вани… Такой уж уродилась однолюбкой: твой отец был у меня первым и единственным мужчиной, которого я любила и до сих пор люблю. Он все время со мной, дома ли я, на работе. Я мысленно с ним разговариваю, спрашиваю совета, он отвечает, успокаивает… А вы, мужчины, ревнивы даже к памяти… Наверное, поэтому я не вышла замуж, Вадим.

— Его нет, а жизнь продолжается, — проговорил Вадим. — Мертвым не нужны жертвы живых.

— Ого! — улыбнулась она. — Ты уже говоришь афоризмами?

— Да и отец не принял бы твоей жертвы.

— Я не видела его могилы.

— Фашисты жгли в печах узников лагерей, закапывали расстрелянных во рвах и сравнивали их с землей. Какие могилы…

— Осенью я во второй раз поеду в ГДР, — сообщила Василиса Степановна, — В первый раз я еще слабо говорила по-немецки, а теперь поднаторела… Я узнала, что есть в архивах какие-то документы о том периоде. Может, хоть что-нибудь и о Иване Васильевиче есть… Я ведь сразу после войны стала узнавать про него, сколько писем в разные места написала! Твой отец, Вадим, был необыкновенным человеком.

— Знал бы он, что ты ради него…

— Не только ради него, но и ради себя самой, — оборвала Красавина.

Вадим вспомнил, что она даже не была зарегистрирована с отцом, хотя там, в партизанском отряде, горделиво называла себя его женой. Ну год, два, пять могла она ждать Кузнецова, но не всю же жизнь? Живой человек не должен жить лишь памятью о прошлом… Кто же это сказал? Или сам вот сейчас придумал?..

Вадим одно время охотно вставлял в свои очерки и фельетоны высказывания великих людей, но Николай Ушков охладил его пыл. «Оскар Уайльд, — как-то заметил он, — вкладывал в уста своих героев придуманные им самим афоризмы, а ты пользуешься готовыми. Или сам выдумывай, или вообще не употребляй…»

Василиса Степановна встала из-за стола, из нижнего ящика письменного стола извлекла зеленый альбом со шнурками, протянула Вадиму. Там были фотографии отца. На одной сняты все вместе: Кузнецов, мать, Вадим и Галя. Тут же хранились письма к Василисе, пожелтевшие военных лет справки, денежный аттестат. На тетрадном листке в клетку размашистым почерком Василисы было написано: «В жизни женщины не может быть большего унижения, чем отдаться мужчине, недостойному такой любви: порядочная женщина никогда не простит этого ни себе, ни ему. Стефан Цвейг».

— Последняя его фотография, — показала она на небольшой квадратный снимок.

На матовой фотографии Иван Васильевич в стеганке и летном шлеме с автоматом. Он прислонился к стволу огромного дерева.

— Если ты окончательно убедишься, что он погиб, тогда выйдешь замуж? — спросил Вадим.

— Ты меня не понял, — грустно улыбнулась она, закрывая альбом. — Я не принесу другому мужчине счастья… Зачем же испытывать судьбу?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю… — Василиса Степановна опустила голову. — Я тебе уже говорила: один раз я попробовала полюбить… Твой отец не только спас меня от смерти, он научил меня любить жизнь… Он верил в победу, верил в себя, в жизнь… Вадим, мне трудно поверить, что такой человек погиб! Помнишь, я тебе рассказывала, как мы познакомились? Иван Васильевич только что вырвался из окруженного эсэсовцами дома. Все погибли, а он убил эсэсовца, переоделся на чердаке в его форму и ушел из-под самого их носа… Всё решали какие-то секунды! Помнится, он сказал, что смерть глядела ему в глаза и будто усмехалась… И он ушел, Вадим! Ушел от смерти!

— Война давно кончилась…

— Для тебя — да, а для меня — нет, — возразила она. — И думаю, для многих таких же, как я, она еще не кончилась. И долго еще будет напоминать о себе.

— И все-таки я тебя не понимаю…

— А я тебя, Вадик, — снова оборвала она его. — Ну ладно, не будем об этом. Доволен жизнью, женой? Жаль, что я не была на твоей свадьбе. Двоюродную сестру разбил паралич, пришлось срочно уехать.

— Свадьбы большой не было, — улыбнулся Вадим. — Мой отчим не смог приехать, да и друзей у меня, оказывается, не так уж много…

— Ну а Дворец бракосочетания, кружевная фата, невеста в белом?..

— Все это было.

— А чего ты такой нерадостный, Вадим? — Она пристально посмотрела ему в глаза, потом придвинула поближе стул и требовательно произнесла: — Вот что, дорогой мой, рассказывай. Я ведь не чужой тебе человек?

— Может, самый близкий, — вырвалось у него.

Она притянула его голову к себе, поцеловала в щеку.

— Вот за это спасибо, Вадим! А теперь рассказывай.

— Может, лучше рассказ написать про женитьбу мою? — рассмеялся он. — Только вряд ли получится — ничего особенного: встретил девушку, полюбил, сделал предложение, поженились, родился сын Андрейка…

Ну как рассказать обо всем? Как словами передать все то, что он тогда чувствовал? Это был какой-то сон, от которого он только-только начинает пробуждаться. Как объяснить, что вот жил себе человек, ему нравились девушки, он мог порассуждать на темы любви, — ведь столько книг об этом написано! И вдруг на человека налетел вихрь, нет, буря, землетрясение! Человек встретил ЕЕ — единственную и неповторимую, которая заслонила собой весь привычный мир… Была любовь, поездка «дикарями» на юг — это Ирина настояла, хотя Вадим и приглашал ее в Андреевку. Он сразу оброс близкими родственниками: тесть — Тихон Емельянович, теща — Надежда Игнатьевна. Родители Ирины оказались простыми симпатичными людьми. Головин был художником, кроме квартиры на Суворовском у него была большая мастерская на Литейном. В светлом помещении с антресолями стояли мольберты, на стенах висели десятки картин, в огромных папках на столах громоздились рисунки, наброски, эскизы. Художницей была и Ирина. Она на год раньше Вадима закончила Институт живописи и архитектуры имени Репина.

Поначалу Вадим хорохорился, хотел начать семейную жизнь отдельно от родителей, но Ирина и тут настояла на своем — они стали жить на Суворовском, в двадцатиметровой комнате, которую выделили им родители.

Вадим сам себе удивлялся: почему он рано или поздно во всем соглашается с молодой женой? Иногда вопреки своему желанию. В тот раз он твердо решил настоять на своем: они будут жить на частной квартире. Такое решение он принял после первой недели семейной жизни на Суворовском. Как бы хорошо не относились к ним Тихон Емельянович и Надежда Игнатьевна, каждое утро видеть их, сталкиваться носом к носу в ванной комнате, туалете, на кухне — это его угнетало. А тут еще тесть уговорил позировать для большого полотна, которое он писал вот уже пятый месяц. Сразу после работы Вадим мчался на Литейный в мастерскую и просиживал там по два-три часа.

…Он вошел в комнату, когда Ирина разложила на длинном столе рисунки. Жена занималась оформлением книг, ее специальность — графика. Надо сказать, что Ирина была на редкость усидчивой и могла часами сидеть за столом.

— Собирай вещички, мы вечером переезжаем, — придав голосу твердость, заявил Вадим: — Я нашел прекрасную квартирку поблизости. Прямо под нами кинотеатр, поужинаем и спустимся в зал. И стоит недорого…

— Ты все сказал? — не отрываясь от рисунка спросила жена.

— В будущем году я заканчиваю университет, буду работать в газете и через год получу квартиру, — бодро продолжал он. — Одним нам будет лучше, вот увидишь. Еще моя бабушка говорила: «Родня среди дня, а как солнце зайдет, ее черт не найдет!»

— Тебе не нравится у моих родителей? Или папа с мамой тебя раздражают? — наконец подняла на него глаза Ирина.

Он отметил, что они у нее глубокие, как колодцы, а щеки вроде бы пожелтели. И чего она гнет спину над этими картинками?..

— Пойми, Ирина, сейчас у нас с твоими родителями прекрасные отношения, но пройдет немного времени — и мы начнем надоедать друг другу…

— Имея прекрасную бесплатную комнату, ты предлагаешь мне какой-то уголок с кинотеатром внизу? Тебе не кажется, что это глупо?

— Я смотрю вперед…

— А ты посмотри на меня, Вадим.

Что-то в голосе ее заставило его насторожиться.

— Прекрасно выглядишь, — пробормотал он. — Я тебе буду на кухне помогать.

— У меня будет ребенок, Вадим, — улыбнулась Ирина. — И я уверена, что сын.

Он схватил ее на руки, стал носить по комнате, кричать «ура!». В дверь заглянула теща, но тут же деликатно притворила ее.

— Мы назовем его Андреем, — заявил Вадим, опустив ее на тахту. — В честь моего дедушки.

Ирина взглянула на него, хотела, видно, возразить, но вместо этого сказала:

— Пусть будет Андрей.

— А если девочка?

— У тебя будет сын, — улыбнулась она.

Разговор о переезде отпал сам собой…

Василиса Степановна слушала его не перебивая, один раз только ненадолго отлучилась на кухню вскипятить чайник. Пила черный кофе, курила папиросы, синие глаза ее порой заволакивались дымкой, будто папиросный дым растворялся в них.

— Когда ты мне сказал, что хочешь жениться, я не поверила, — призналась она. — Думала, пройдет это у тебя. А потом ты пропал, и я поняла, что ты счастлив. Не казни себя, что редко приходил ко мне, не звонил… Счастливые люди все одинаковы: купаются в своем счастье, боятся поделиться им с другими, да им никто и не нужен… Наверное, и родителям ничего не сообщил о женитьбе?

— Написал письмо…

— Сначала я читала твои статьи и фельетоны в газете, а последнее время ничего не вижу… Неужели и журналистику забросил?

— После университета стал работать корреспондентом АПН, — сказал Вадим.

— АПН… Что это такое?

— Агентство печати «Новости». Оно открылось в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Если мою статью примут, то ее могут напечатать в ста десяти странах, с которыми у нас заключен контракт, — пояснил Вадим. — У меня ненормированный рабочий день, получаю и задания, но чаще сам предлагаю агентству темы.

— Я видела твою жену всего один раз. Вы ко мне на минутку забежали, оба такие счастливые… Твоя Ирина мне понравилась. Честно, ты действительно счастлив?

— Наверное, да.

— Почему «наверное»?

— Видишь ли, Василиса Степановна; я не очень хорошо знаю, что такое счастье, — улыбнулся Вадим. — Очень уж эта категория «счастье» расплывчата и относительна.

— Значит, начались сложности, — вздохнула Красавина, — Что ж, это естественно. Если бы у тебя все было хорошо и гладко, я сказала бы, что ты остановился.

— Остановился? Да я еще на ногах-то крепко стоять не научился! — возразил Вадим. — Работа для меня новая, квартиры нет, задумал брошюру про наше бытовое обслуживание написать — не получается. Одно дело — фельетоны, а другое — книжка…

— Ты никогда не остановишься, Вадим — рассмеялась Василиса Степановна. — Это тебе не грозит…

— Мы с Ириной и Андрейкой придем к тебе в пятницу, — сказал Вадим. — Или у тебя билеты в театр?

— Что любит твоя жена — чай с вареньем, яблочные пироги или цыплят табака?

Вадим на секунду задумался, потом рассмеялся:

— Ты знаешь, я еще не изучил ее вкусы, по-моему, ест и пьет все, что подадут.

— Как мне хочется увидеть твоего сына, — произнесла Красавина. — На кого он похож?

— Говорят, на меня.

— Значит, и на твоего отца, — вздохнула Красавина.

Возвращаясь пешком на Суворовский проспект, Вадим не мог избавиться от чувства жалости и вместе с тем восхищения Василисой Прекрасной. Он был убежден, что теперь девушки не могут любить так, как они. Смешно подумать, чтобы его Ирина, если, допустим, он исчезнет из ее жизни, будет вечно хранить память о нем и обречет себя на одиночество…

Сейчас иное время, иные нравы.

У Московского вокзала он остановился возле женщин, торгующих белыми и красными розами, выбрал несколько штук. Он знал, что Ира обрадуется. Весна еще не наступила, но снега в городе давно уже не было. Зима, весна и осень в Ленинграде мало чем отличались: все та же туманная хмарь с мелким моросящим дождем, влажный блеск асфальта, жидкие струйки из водосточных труб, низкое пепельно-серое небо, тяжело давящее на крыши зданий. Тем не менее он полюбил этот удивительно красивый город, однако ранней весной, когда начинало пригревать солнце и расчищалось небо, тянуло уехать в Андреевку. И это желание было таким сильным, что он, случалось, все бросал, садился в поезд и уезжал на неделю, иногда даже не предупредив начальство. Впрочем, у него был свободный режим работы. Там над головой небо широко распахивалось, дышалось вольно, полной грудью, уши отдыхали от въедливого городского шума, а глаза с удовольствием останавливались на меняющихся красках леса. Эта весенняя подзарядка природой давала ему ощутимый стимул для работы в городе. Ему нравилось ходить по протопленному дому, залезать на пыльный чердак и копаться там в старых книгах и журналах. Этим летом с Ириной и маленьким Андреем он поедет в отпуск в Андреевку. Ефимья Андреевна еще не видела его жену и своего правнука. Он иногда писал ей, но никогда не получал ответа: бабушка была неграмотной. Только по каким-то важным причинам она просила квартирантку под ее диктовку написать письма своим детям. В гости она тоже ездить не любила. До сих пор держит корову, кур. Сено летом косят внуки. Теперь там по соседству живет Семен Яковлевич Супронович с Варварой, они и присматривают за бабушкой.

Со Старо-Невского проспекта на Суворовский плавно заворачивали синие троллейбусы. У одного соскочила гибкая длинная штуковина с напоминающим башмак контактом и, разбрызгивая зеленые искры, заколебалась в воздухе, как маятник гигантских часов. Движение застопорилось, и Вадим беспрепятственно перешел шумный перекресток. Чем ближе к дому, тем настроение у него становилось лучше. Ему не терпелось увидеть Ирину в толстом коричневом свитере с широким воротом и брюках в обтяжку, ощутить приятный запах ее духов, услышать гугуканье ползающего по ковру сына…

Наверное, это были самые счастливые месяцы его семейной жизни. Он с радостью спешил домой, испытывая от каждой встречи с женой волнение, ему хотелось сделать ей приятное, увидеть ее улыбку, услышать голос.

 

2

Игорь Найденов стоял в плотной толпе у прилавка комиссионного магазина на Новослободской улице и слушал негритянский джаз. На полках, сверкая облицовкой, стояли зарубежные катушечные магнитофоны, транзисторные приемники, усилители, стереоколонки. Две большие серебристые катушки медленно вращались, посверкивали зеленые табло, из колонок красного дерева мощно выплескивалась резкая завывающая мелодия. Продавец со скучающим видом прислонился к полке, взгляд его был устремлен куда-то выше голов покупателей. Да и какие это покупатели? Стоят как пни часами плечом к плечу и таращатся на дорогую заграничную технику. По лицам видно, что она им не по карману, так чего глазеть без толку? Настоящий покупатель заметен сразу — он не будет просить: «Товарищ, покажите мне эту штуковину! Ну, которая стоит рядом с той блестящей штуковиной!» Настоящий кредитоспособный покупатель скажет: «У вас «Акай» четырехдорожечный? Со стеклянной или ферритовой головкой?» Дело в том, что цены на фирменную зарубежную технику в 1963–1965 годах доходили до трех-четырех тысяч. Вот и стоят ротозеи, дивятся на такие цены и даром слушают поп-музыку. Они не отличают короля рок-н-ролла Элвиса Пресли от «Битлзов»! Впрочем, продавцу все равно, потому что магнитофон накручивает ему на пленку рубли и десятки. Записанный популярный джаз американцев Дюка Эллингтона или Луи Армстронга сейчас нарасхват…

Вместе со всеми дивился на сногсшибательные цены и Игорь Найденов. Прикидывал, сколько месяцев ему надо вкалывать, чтобы купить «Акай» с колонками? Какие месяцы! Год с хвостиком! Неужели есть такие люди, которые покупают эту технику? Наверное, есть, раз продают… Он видел модно одетых парней, они протискивались к продавцу, о чем-то негромко переговаривались — видно было, что знакомые. Они тоже ничего не покупали, но какой-то интерес у них здесь явно был. Скорее всего, их товар лежал под прилавком.

У Игоря вошло в привычку, выходя из метро, заглядывать в комиссионку. Потом стал наведываться и на Садово-Кудринскую. Тут словно бы он на время окунался в другую незнакомую жизнь, где существуют дорогие красивые вещи, снуют денежные люди, идет какой-то неприметный для неискушенного глаза торг, совершаются, по-видимому, крупные сделки. И самое любопытное: все это происходило в рабочее время. Значит, существуют люди, которым не нужно ходить на завод, фабрику, в контору? У них здесь «работа». Он видел, как длинноволосые парни в куртках с чемоданчиками и сумками выходили с клиентами из магазина и скрывались в подворотнях, потом снова возвращались в магазин, с кем-то затевали разговор, он слышал такие слова, как «маг», «бабки», «усилок», «транзик». Эти слова завораживали, хотелось верить, что когда-нибудь у него дома будет стоять «Акай» со стеклянной нестирающейся головкой и красивыми деревянными колонками, облицованными пластмассовыми решетками…

Игорь и Катя жили на Тихвинской улице в большом старом доме. После рождения дочери они от завода получили восемнадцатиметровую комнату в коммунальной квартире. Из высокого окна видна красная полуразрушенная церковь. Зимой ее до половины заносило снегом, который постепенно приобретал цвет ржавчины. Весной и осенью в округлых, со свистом продуваемых ветром развалинах поселялись галки. Их крики будили по утрам. Игорь все собирался купить ружье и как-нибудь шурануть по шумливым птицам прямо из форточки. Третий год как он женат. Каким-то образом узнал про беременность Кати Семен Линдин, подкараулил Игоря за проходной и, схватив за грудки, стал визгливо выкрикивать в лицо, что он, Игорь, прохвост и подонок! Обрюхатил девушку, а теперь бегает от нее… Игорь не стерпел и набил ему морду. Об этом узнал Алексей Листунов. В отличие от придурка Линдина, он не стал ни в чем упрекать приятеля, лишь посоветовал жениться на Кате, мол, лучшей жены он не найдет, а жениться все равно когда-нибудь придется. Алексей уже два года был женат на учительнице немецкого языка. Поразмыслив, Игорь пришел к выводу, что если он хочет остаться на заводе и получить квартиру, то надо жениться. И потом, признаться, ему надоела неустроенная холостяцкая жизнь. Взрослый мужчина, а все еще болтается по общежитиям, питается в захудалых столовках. От всех этих мыслей ему стало тошно, казалось, все зло от женщин.

Наверное, он и без скандала с Семеном Линдиным и совета Листунова женился бы на Кате. Прошло время, Игорь снова с удовольствием поглядывал на улице на незнакомых девушек, как-то, набравшись смелости, позвонил Лене Быстровой. С замиранием сердца ожидал, что она, услышав его голос, бросит трубку на рычаг… Лена очень обрадовалась его звонку, отчитала за то, что надолго пропал, — ее мужа не было в Москве полтора месяца, — она рада была бы увидеть Игоря. У Игоря камень с души свалился. Когда он рассказал Лене, что женился, та никак на это не прореагировала, лишь заметила, что теперь они на равных. По-прежнему, когда Быстрова не было в Москве, Игорь наведывался на площадь Восстания. Катя же все внимание отдавала дочери, которую назвали Жанной. Никаких чувств к писклявой девочке он пока не испытывал. Иногда готов был из дома убежать, чтобы не слышать ее плача. Особенно злился, когда крикунья будила ночью. А Катя души не чаяла в дочери. У нее только и разговоров было, как Жанночка покушала, как спала, как улыбнулась…

Выйдя из комиссионки, Игорь сразу не пошел домой, а завернул к пивному ларьку в Вадковском переулке. Отстояв в очереди, взял две кружки с шапками пены, бутерброд с сыром и отошел в сторонку. Одну кружку поставил на серую бочку, а вторую в два присеста осушил. День был жаркий. Солнце разогрело железные крыши домов, неподалеку с тихим шорохом проносились машины, пахло выхлопными газами и расплавленным асфальтом. Нахальные голуби сновали под ногами, склевывали крошки. У голой желтой стены дома играли в классы две девчушки в коротких сарафанах. У одной на тонкой ноге была царапина. Вторая, прежде чем толкнуть носком сандалии плитку, смешно поджимала губы и щурила круглые глаза.

— Угощайтесь воблой, — услышал Игорь приятный голос.

У его бочки тоже с двумя кружками пристроился худощавый мужчина лет сорока. На смятой газете лежали несколько белесых воблин. Между ног человека стоял коричневый фибровый чемодан с сияющими на солнце уголками.

«Приезжий, — лениво подумал Игорь. — Ишь ты, со своей воблой пожаловал в столицу!»

Он поблагодарил незнакомца и взял вяленую рыбину. Со знанием дела поколотил ее о край бочки, помял в руках, отвернул голову, ловко разодрал от хвоста на две продольные части и быстро содрал сухую кожуру. Человек с интересом наблюдал за его манипуляциями.

— Давайте и вам разделаю? — предложил Игорь.

Он почувствовал расположение к человеку, угостившему его воблой. Не каждый тут на такое способен. Наверное, в чемодане у него еще есть… Может, продаст пяток? Он уже было раскрыл рот, чтобы спросить, но человек, стрельнув глазами направо-налево, негромко проговорил:

— Помните березовую рощу, инициалы на дереве? И цинковую банку в земле? Ради бога, спокойнее, Игорь! Я думал, у вас нервы крепче. Я от Карнакова Ростислава Евгеньевича, вашего отца… Еще раз прошу вас: возьмите себя в руки, на нас уже обращают внимание.

Игорь чуть не выронил кружку. Он вытаращил глаза на незнакомца, пошевелил губами, но не смог выдавить из себя ни слова.

— Хлебните пива, — улыбнулся тот.

— Он жив? — жадно отпив из кружки, севшим голосом осведомился Игорь.

— Я думаю, нам лучше в другом месте поговорить, — сказал незнакомец.

— Пойдемте ко мне? — предложил Игорь.

— Лучше в скверик, — показал глазами незнакомец. — Там скамейки и никого нет.

Они допили пиво и пошли в сквер. Девочка с поджатой оцарапанной ногой — она приготовилась толкнуть в расчерченный мелом на асфальте квадрат обломок плитки — взглянула на них большими кошачьими глазами и недовольно произнесла:

— Ходят тут… пьяницы!

Незнакомец — он назвался Родионом Яковлевичем Изотовым — рассказал, что на днях виделся с Карнаковым, он еще крепок и полон сил, кое-что передал для сына, сам пока не может приехать в Москву…

— Где он? — прервал Изотова Игорь.

— Возможно, вы скоро повидаетесь с отцом, — не ответив на вопрос, спокойно продолжал тот. — Ростислав Евгеньевич надеется, что вы помните все то, о чем толковали на подмосковной даче… Кстати, взяли из тайника деньги и браунинг?

«Всё знают!» — подумал Игорь, еще не сообразив, как ему следует отнестись ко всему этому. Можно, конечно, заявить, что он ничего не помнит — сколько ему тогда было? — и никаких дел с ними не хочет иметь… Но стоит ли? Он ведь часто вспоминал отца, разговоры с ним, удивлялся, что нет никаких известий от него. Уже смирился с тем, что они никогда больше не увидятся. И вот его разыскали — значит, понадобился… Игорь отлично понимал, что вот сейчас решается его судьба… Уже одно то, что среди бела дня к нему подошел посланец отца, свидетельствовало о том, что они не опасаются Игоря, убеждены, что он не наделает глупостей, не вскочит со скамейки и не позовет милицию… Да и при чем тут милиция? Скорее, пахнет КГБ. Ясно, что Изотов пожаловал от отца. Да, он ведь, сказал, что привез от него что-то…

Собеседник, перехватив взгляд Игоря, брошенный на чемодан, чуть приметно усмехнулся, но не торопился передавать посылку. Деньги из тайника пропали, остался лишь браунинг с патронами. Да и что вспоминать «старые» деньги! Вон теперь магнитофон «Акай» стоит тысячи! Так что нет никакого смысла дурака валять и прикидываться наивным. И все-таки он решил набить себе цену.

— Столько лет прошло… — произнес он. — Я бы теперь, наверное, и не узнал отца.

— Вы очень похожи на него, — ответил Изотов и, помолчав, со значением прибавил: — И мы на вас надеемся, Игорь Ростиславович.

Тот чуть не рассмеялся: так впервые в жизни называли его. В паспорте он записан Игорем Ивановичем.

— Кто вы? — прямо взглянул на Изотова Найденов.

— У вас будет, если захотите, любой заграничный магнитофон и еще что-либо получше, — сказал Родион Яковлевич. — Мы вас долго не беспокоили, Игорь Ростиславович… А сейчас вы нам нужны.

— Вам?

— Думаю, что вы не пожалеете об этом.

— Вы следили за мной?

Игорь уже обратил внимание, что новый знакомый прямо не отвечает на некоторые его вопросы. Не сердится, не проявляет нетерпения — просто решительно и умело направляет беседу в нужное ему русло.

— Сегодня вы должны решить для себя: готовы ли вы с нами работать? Разумеется, можете и отказаться. В таком случае я встану и уйду, мы больше никогда не встретимся.

«Да я же его видел в комиссионке! — вдруг осенило Игоря. — Правда, он был в костюме…» Найденов пристально вглядывался в лицо Изотова, оно было ничем не примечательно. Такие лица не запоминаются… И все-таки, видел он его на Садово-Кудринской или нет?

— Я вас видел в комиссионке, — напрямик сказал он. — Вы стояли у витрины с фотоаппаратами…

Изотов с интересом посмотрел на него, улыбнулся:

— Только не покупайте «Акай», что стоит на верхней полке, — у него стершаяся головка.

— Я часто захожу в магазин, но при мне еще никто не выложил четыре тысячи за стереомагнитофон, — сказал Игорь.

— Вы сможете приобрести любую аппаратуру, — весомо заметил Изотов.

— Но я ничего не знаю про вас, отца… — Игорь вдруг отчетливо представил себе, на что он собирается пойти. Ведь это измена Родине! А как Советская власть расправляется с врагами народа, он хорошо наслышан… — Решиться на такое! И во имя чего? Я ведь буду рисковать своей жизнью… Я работаю, у меня жена, дочь, товарищи — и все это может в любой момент оборваться, а я загремлю в тюрьму или даже на тот свет!

— Я ведь сказал: я могу встать и уйти, — повторил Изотов. — Ваш отец поручился за вас, поэтому я и обратился к вам… Конечно, риск есть, и большой, но подумайте и о том, что вы здесь теряете и что взамен приобретаете там… — Он неопределенно кивнул в сторону шумного проспекта, закрытого парковыми деревьями.

Родион Яковлевич спокойно, без нажима стал рассказывать о жизни в свободном мире, где человек со средствами может позволить себе буквально все. Разве можно сравнить жизнь советского человека с жизнью европейца или американца?..

Изотов долго говорил, и перед мысленным взором Игоря открывались вожделенные картины новой богатой жизни, где существуют роскошные виллы, комфортабельные автомобили, различная техника и, конечно, ослепительные женщины… А трезвые мысли, что за эту так красиво расписанную Изотовым жизнь ему, Игорю, нужно будет рассчитываться предательством, изменой, собственной шкурой, он гнал прочь…

Когда собеседник умолк, взгляд Игоря снова остановился на обшарпанном чемодане с металлическими уголками.

— Все это мне известно, — вяло заметил он. — У нас ведь показывают фильмы о распрекрасной западной жизни. Красиво живут богатые, а бедняки?..

— Неудачников, лодырей, пьяниц везде хватает. Вот они главным образом и составляют ряды безработных… А способный, энергичный, деятельный человек не пропадет никогда. В Америке иногда за день-два делаются целые состояния!

— Наслышаны, — усмехнулся Игорь. — Все миллионеры когда-то были разносчиками газет или продавцами сосисок и кока-колы.

— Ну если ты такой грамотный, то я молчу, — усмехнулся Изотов.

— Вы можете мне сказать: кто вы? На кого я должен работать? — снова спросил Игорь.

— Какое это имеет значение? Разведок на свете много… Слышал ты про натовское разведывательное сообщество? Про ЦРУ? Интеллидженс сервис?

— Слышал, читал… Но признаться, даже в голову не приходило, что буду работать на них!

— Работать… — покачал головой Изотов. — Ох как до этого еще далеко, Игорь Ростиславович! Пока просто будем дружить, поближе познакомимся, а там видно будет…

— Может, я еще вам не подойду?

— И такое может быть, — на этот раз прямо ответил на вопрос собеседник. — Вы думаете, мы вербуем первого встречного? Ваш провал тянет за собой и провал других, а это для нас — трагедия!

— Сумею ли я?

— Я редко ошибаюсь, — улыбнулся Изотов. — Вас, Игорь Ростиславович, ожидает прекрасное будущее!

— Значит, я буду с отцом и вами в одной упряжке?

— Все в свое время узнаете, Игорь Ростиславович…

— Называйте меня Игорем Ивановичем или просто Игорем, — сказал он и сбоку посмотрел на Изотова.

Лицо правильное, глаза голубоватые, нос прямой, располагающая улыбка, по-русски говорит чисто, без акцента. Совсем не похож на иностранца. Про таких в детективных романах пишут: «Особых примет нет». Вот, значит, какие они… Встретишь на улице — и в голову не придет, что он оттуда!.. Может, стоило поартачиться, не сразу соглашаться? Да и согласился ли он по-настоящему? Изотов никаких бумаг не предлагает подписывать, не вручает оружие, шпионский фотоаппарат и прочую хитрую технику… Как-то даже не верится, что все это серьезно, причем настолько серьезно, что даже подумать страшно!.. А может, его просто разыгрывают? Играют, как кошка с мышкой?

И все-таки в глубине души Игорь понимал, что все это серьезно и чревато огромными изменениями в его жизни. Сопротивлялся бы он, торговался, протестовал — все равно должно было случиться то, что случилось. Зеленым мальчишкой он был, когда отец на подмосковной даче заронил первые зерна, вот сейчас только давшие всходы. Ведь думал он об отце, о другом мире, который, чего греха таить, всегда привлекал его…

— Вы так смело заговорили об этом со мной, — сказал Игорь, — будто заранее были уверены, что я соглашусь!

— Вы сами давно сделали выбор, Игорь… Иванович, — проговорил Изотов. — И вы ждали меня… — он улыбнулся, — конечно, не именно лично меня… Вы ждали известий от отца. В тайнике под березой с вашими инициалами вы оставили для нас свой адрес…

— Для отца, — вставил Игорь.

— Если бы я не был уверен в вас, разве бы я подошел? — снова с улыбкой посмотрел на него Изотов. — Мы стараемся ошибок не совершать.

«Мы! — усмехнулся про себя Найденов. — И много их, интересно, в Москве?»

— А к вам я не пошел, потому что будет лучше, если ваша жена Катя ничего не будет знать обо мне. — Он умолк и испытующе посмотрел Найденову в глаза. — Женщины болтливы и мстительны. Надеюсь, вы с женой о своих делах не откровенничаете?

— Пусть вас это не беспокоит.

— Если мы начнем сотрудничать, все, что касается лично вас, будет нас беспокоить, — внушительно заметил Изотов. — Так что будьте готовы к этому.

— Вы ведь даром денег мне не дадите? Я должен что-то делать для вас, а я ничего не умею! На ЗИЛе вряд ли есть что-либо для вас интересное. Да и вообще наши машины разве можно сравнить с американскими или какой другой страны? «Догоним и перегоним Америку»… В этот лозунг только дураки верят. У нас на заводе даже начальство не скрывает, что нашим автомобилям далеко до заграничных…

— Мне нравится, как вы рассуждаете, — рассмеялся Изотов. — Игорь Ростиславович, как говорится, не гоните коней… И в Библии сказано: всему свое время… Мы многому вас научим. Я рад, что не ошибся в вас. Автомобили автомобилями, а русские первые запустили человека в космос. Гагарин на весь мир гремит. О России теперь не скажешь, что тут лаптем щи хлебают!

— Американцы небось тоже что-либо подготовили? — поинтересовался Игорь. — Не потерпят же они превосходства в космосе русских?

— Американцы еще удивят мир, — ответил Изотов. — Я думаю, они первыми высадятся на Луне.

— Думаете или знаете?

— Игорь Ростиславович, а не сходить ли нам поужинать в ресторан? Например, в «Украину»? Там, говорят, подают котлеты по-киевски — пальчики оближешь. И вот вам первый урок: в ресторане ни слова о делах. Расскажете мне поподробнее о своей семейной жизни. Да, я ведь не поздравил вас с рождением дочери!

— Вряд ли я вам о себе сообщу, чего вы не знаете, — с ноткой восхищения в голосе сказал Игорь.

— Я должен знать о вас все, — посерьезнев, проговорил Изотов. — И про ваших знакомых, не говоря уже о жене.

— Пешком? Или на метро до Смоленской?

— Поймаем такси, — усмехнулся Изотов.

 

3

Абросимов стоял в своем кабинете у раскрытого окна и курил. Взгляд его был устремлен на развороченную дорогу — там тарахтел бульдозер, расширяя обочину. Поблескивали на солнце груды вывороченного из земли булыжника, дорожники в брезентовых куртках двигались с лопатами и ломами в руках. Нелепой громадой посередине улицы застыла черная машина. Центральная улица асфальтировалась. Со временем все Климово будет заасфальтировано. Из окна видны покрашенные какой-то бледно-голубой краской четырехэтажные, похожие один на другой, жилые дома. Люди радуются, въезжая в новые отдельные квартиры, но, пожив немного, начинают сетовать на низкие потолки, крошечные кухни. Какие идиоты разрабатывали подобные проекты? Действительно, в кухне не повернуться, а ведь там обычно завтракают, обедают, ужинают. Старую мебель выбрасывают на свалку, — не пролезает в двери новых квартир, — а новой не хватает в магазинах. Мебельная фабрика все еще не может перейти на выпуск малогабаритной продукции. Такое же творится и в больших городах.

Теперь в моде стенки. За ними из Климова ездят в Прибалтику, а оттуда пересылают в контейнерах. Какой-то квартирный бум! Дома стали строить быстро, собирают из железобетонных панелей, а в столице прямо из готовых секций. Чехи уже подкинули нам малогабаритные пианино, югославы, венгры, румыны, немцы шлют малогабаритные гарнитуры, эти самые стенки из прессованных опилок. Из-за низких потолков нужны другие люстры, светильники.

Чудно! Люди остались прежними, больше того, после войны народилось новое поколение: высоченные парни, рослые девицы, их называют акселератами, а квартиры вдруг сплюснулись, уменьшились. Наши специалисты ездят за границу, перенимают там лучшее, передовое, но все ли подходит нам, русским? Вот хотя бы такая деталь: исстари русские люди славились большими семьями и гостеприимством. В горнице всегда стоял большой дубовый стол с десятком стульев. Семья и гости усаживались вокруг стола с пирогами. Теперь же появились низкие журнальные столики, придвинутые к тахте, глубокие кресла. Сидят гости чуть ли не на полу и любуются на свои колени, торчащие перед самым носом. Да и много ли людей усядутся за такой столик?

Вот и стали знакомые чаще устраивать вечеринки и встречи в ресторанах, а не у себя дома.

Начальство требует строить для колхозников кирпичные жилые дома в деревнях, а спросили крестьян — нужны ли они им? Века живут сельские люди в деревянных избах, и ни к чему им многоэтажные громадины. При избе хлев, сарай, приусадебные постройки, огород. Где все это разместить, если людей переселить в четырехэтажный дом городского типа?..

— Поташов приехал, — коротко доложила секретарша.

— Пусть заходит. — Дмитрий Андреевич сел за письменный стол, притушил в пепельнице темного стекла окурок, нахмурился. Разговор предстоял тяжелый.

Поташов, поздоровавшись с порога, — сунулся было пожать руку секретарю райкома, но, наткнувшись на колючий взгляд, присел на один из стульев с высокими спинками, стоявших в ряд у окон. Стульев в кабинете было много, они с обеих сторон спрятались под зеленое сукно длинного стола, за которым обычно сидели члены бюро или приглашенные на совещания. В кабинете первого секретаря райкома размещалось до пятидесяти человек. Райком партии находился в старом одноэтажном здании на Советской улице. Здесь же размещался и райисполком. За десять лет, что работает тут Дмитрий Андреевич, штаты как-то незаметно разбухли, стало тесно, а новое типовое двухэтажное здание еще не готово, строители обещали сдать этой осенью. Кстати, Поташов Антон Антонович тоже причастен к строительству — он возглавляет районную контору «Сельхозснаб».

Поташову пятьдесят лет, губастое лицо круглое, с толстым носом, мясистым подбородком и небольшими карими глазами, большая лысина глянцевито светится. Роста невысокого, живот заметно оттопыривает двубортный, хорошего материала пиджак. Поговаривали, что Антон Антонович сильно когда-то выпивал, а потом как отрезал. Быстро стал продвигаться по службе, вот теперь начальник «Сельхозснаба». И дела, надо сказать, у него обстоят неплохо.

— Ты знаешь, зачем я тебя пригласил, Антон Антонович? — напрямик спросил Абросимов.

— Догадываюсь, Дмитрий Андреевич, — спокойно ответил Поташов.

— Ты ведь воевал?

Он знал, что Поташов воевал, и воевал хорошо, раз имеет два ордена и четыре медали. И в партию вступил на фронте в 1942-м, в трудный для нашей страны год.

— Я думаю, вы меня вызвали не за тем, чтобы мы предавались фронтовым воспоминаниям? — раздвинул в улыбке толстые губы Поташов.

— Верно, не для того… Как же ты, коммунист, фронтовик, докатился до этого? Запустил свою жадную лапищу в государственный карман? — ронял тяжелые, как булыжники, слова секретарь райкома.

— Если бы это было так, полагаю, я не у вас бы сидел в кабинете, а в другом месте.

— Может, ты честным трудом заработал эти десять тысяч? Во столько, кажется, оценили твою дачу на берегу озера в Солнечном Бору?

— Обижаете… Я думаю, на все двенадцать тысяч потянет, — заметил Поташов.

— Ты смеешься надо мной? — изумленно посмотрел на него Абросимов. — Или тебе совершенно не дорог партийный билет?

Разговор принял совсем не тот оборот, которого он ожидал. Считал, что директор «Сельхозснаба» начнет выкручиваться, втирать очки, оправдываться, а он сидит себе на стуле как каменная глыба, и ни один мускул не дрогнет на его невозмутимом лице.

— Партийный билет я на фронте получил и расставаться с ним не собираюсь, — веско ответил Поташов. — Денег я у государства не крал — это легко проверить, документы у меня в порядке. Финорганы два месяца копали и ничего криминального не нашли.

Это верно, начальник ОБХСС уже сообщал, что злостного хищения не обнаружено, иначе, верно говорит шельмец, не здесь бы он сидел — за решеткой!

— Где же ты десять… сам говоришь, двенадцать тысяч взял? — поинтересовался Дмитрий Андреевич, закуривая. В глазах его искреннее любопытство.

Поташов держался на редкость хорошо, секретарь райкома, помимо своей воли, чувствовал к нему даже некоторое уважение — так можно уважать достойного противника. В том, что дача построена не на личные сбережения директора «Сельхозснаба», он не сомневался. Так же как не сомневался в этом и начальник районного ОБХСС.

— Своих собственных денег я не вложил в дачу ни копейки, — спокойно заявил Поташов.

— Значит, признаешься, что построил за государственный счет? — все больше удивляясь, констатировал Абросимов. Он пожалел, что не пригласил начальника милиции. В ОБХСС Поташов ни в чем не признался.

— Давайте начистоту, Дмитрий Андреевич, — заявил директор. — Ни милиция, ни вы — никто не может обвинить меня в мошенничестве или присвоении крупных сумм. Так ведь?

— А твоя партийная совесть?

— Давайте ее пока оставим в покое… Дача стоит на берегу озера, а денег у государства я не воровал, — продолжал Поташов. — Такая вот получается петрушка!

— Еще прижмут! — пригрозил Абросимов. — Вызову опытного следователя из областного центра.

— Хоть из Москвы, — усмехнулся директор. — Доказательств нет и не будет.

— Ты их в землю закопал? Или на дне озера утопил?

— Государство, Дмитрий Андреевич, не понесло никакого денежного и материального урона из-за этой дачи, — отозвался Поташов.

— Она тебе с неба свалилась, как небесная манна?

— Да нет, пришлось, конечно, мозгами пошевелить, проявить инициативу…

— Ты это называешь инициативой?

— Хорошо, назовите смекалкой, — рассмеялся Поташов. — Или частным предпринимательством.

— Хватит мне-то мозги туманить, — устало откинулся на спинку кресла Абросимов. — Рассказывай все как на духу, Антон Антонович!

— Были у меня на складе излишки строительных материалов, давным-давно списанные областным управлением «Сельхозтехника», — ровным голосом стал рассказывать Поташов. — Куда их деть? Выбрасывать жалко… И пришла мне в голову идея… Стал звонить друзьям, приятелям, дескать, подкиньте, ребята, чего не жалко: кирпича, цемента, вагонки, шифера. Ну, ставил магарыч на рыбалке, не без этого… А потом, глядишь, мужики и подкинут на площадку машину одного, другого. А тут в моей конторе как-то кончился стройматериал, простой на объектах. Я рабочих и направил на строительство дачи. Средний заработок им идет от государства, работают они или бьют баклуши. И вот — за пару лет и воздвиг… Два этажа — шесть комнат, кухня. Мог бы я паровое отопление отгрохать, предлагали мне дружки задаром бесхозные трубы и батареи, да малогабаритных стояков у нас пока не делают…

— Да, ведь это грабеж среди бела дня! — воскликнул Абросимов. — Какая же творится у нас бесхозяйственность, если все это возможно?!

— Вот-вот — усмехнулся Поташов. — Теперь вы, товарищ первый секретарь, смотрите в корень.

— Но ты же жулик! Отовсюду урывал себе государственные стройматериалы!

— Мне их давали и даже расписки не требовали, потому что они не учтены, никто за них не в ответе, — вставил Поташов. — Я не привез на дачу ни одного кирпича, ни одной доски, взятой без спросу.

— Я каждый день только и слышу от строителей: нет кирпича, нет леса, нет раствора… — сокрушенно заговорил Абросимов. — Звоню в обком партии, в областные организации, вымаливаю стройматериалы, а они, оказывается, у нас на складах бесхозные лежат! Какая-то фантастика.

— Как-нибудь возьмите специалиста и поездите по нашим организациям — не только неучтенный кирпич и шифер обнаружите, бесхозный локомотив на запасных путях… — подлил масла в огонь Поташов. — Я удивляюсь, что еще мало воруют. При нашей организации труда и учета можно вагонами воровать! Да что вагонами — целыми составами!

— А тебя это радует? — косо взглянул на него секретарь райкома.

— Честного человека такое положение дел не может радовать, — серьезно ответил директор. — У меня сердце кровью обливается, глядя на все это безобразие!

— Ты — честный человек?! — подивился такому нахальству Дмитрий Андреевич.

— Я гляжу, вы ничего не поняли, — пожал плечами Антон Антонович и отвернулся к окну.

— Что же мне с тобой, Поташов, делать-то? — вздохнул Абросимов.

Он действительно не знал, что делать. Оказывается, за спиной директора «Сельхозснаба» стояли руководители других районных строительных организаций. Теперь только потяни за ниточку…

— Я считаю, вы мне должны благодарность объявить, — сказал Поташов.

— За что? — вскинулся секретарь райкома. — За откровенность?

— За науку, — улыбнулся Поташов. — Кстати, возьмите заявление… — И он протянул сложенную вчетверо бумажку.

— Хочешь с работы уйти? — с презрением посмотрел на него Дмитрий Андреевич. — Я тебя, мошенник, под суд отдам!

— Вы читайте, — сказал тот.

В заявлении А. А. Поташов безвозмездно передавал построенную в Солнечном Бору дачу детскому саду «Сельхозснаба».

Дмитрий Андреевич дважды прочел по всем правилам составленную бумагу и глубоко задумался, глядя мимо Поташова. С таким делом он еще ни разу не сталкивался. Директор «Сельхозснаба» красноречиво доказал, что, оказывается, кое-кто может безнаказанно обворовывать государство. Не сообщи в ОБХСС анонимный автор, что коммунист Поташов отгрохал себе «дворец» в Солнечном Бору, никто бы и не заинтересовался этим делом. Сумей Антон Антонович доказать, что стройматериалы им приобретены законным путем, с него, как говорится, взятки гладки. Ничего не скажешь, умный мужик! Уж если бы он хотел присвоить себе эту дачу, наверняка сумел бы загодя подстраховаться официальными бумажками, а он этого не сделал. Абросимов вспомнил, что однажды управляющий районной «Сельхозтехники» напрямую говорил ему, мол, если надумаете строить себе дачу, то сейчас самое время: участки хорошие, со стройматериалами нет проблем, рабочей силы хватает… Жена тоже толковала, что неплохо бы иметь собственную дачу, дескать, разве мы хуже других?.. Построили дачи некоторые работники райисполкома, руководители районных организаций. Директор мясокомбината отгрохал чуть ли не трехэтажный дворец! Дмитрий Андреевич не разделял этого строительного зуда у районных руководителей, так же как претили ему разговоры о модной мебели, гарнитурах. Все это казалось мелким, никчемным. И зачем ему дача, если в отпуск можно поехать в Андреевку и там отдохнуть в отцовском доме? Да и у других знакомых были в деревнях родственники. Не по душе Абросимову были эти дачные настроения, и откуда вдруг у людей появились эти частнособственнические инстинкты, страсть к накопительству? Все тащат и тащат в дом, а теперь еще и на дачу…

Столько лет прошло после окончания войны! Жизнь налаживается, люди хотят большего, чем имеют. Вот и пошла мода на дачи, красивую мебель, ковры, хрусталь… Не это тревожит Дмитрия Андреевича, а другое: как бы мелкое, повседневное не заслонило перед глазами людей те огромные задачи, которые предстоит еще совершить, чтобы жизнь на земле стала мирной, гармоничной, чтобы духовное начало преобладало над мелким, личным…

— И другие так же, как ты, могут? — спросил Абросимов.

— Бесхозяйственность кругом, Дмитрий Андреевич, а где плевое отношение к казенному добру, там всегда лазейка найдется для вора. Дачи сейчас строят многие, появились садовые кооперативы и прочее. Рабочие, служащие строят за городом летние скворечники. Хочется в свободное время покопаться на своем участке, кто посостоятельнее — возводят солидные постройки. Ну а под их марку и разные жулики торопятся отгрохать домины. Кто на родственников записывает, кто на жену или тещу. И бумагами запасаются, к ним не подкопаешься!

— Скажи, Антон Антонович, а если бы не копнули под тебя с этой дачей, ты все равно написал бы это заявление? — совсем другим тоном спросил секретарь райкома.

— Своей я эту дачу никогда не считал, потому и старался личные деньги в нее не вкладывать, — подумав, ответил Поташов. — Но место больно уж красивое: кругом сосны, рядом озеро… Не знаю, поймете ли вы меня… Детишек я очень люблю. Как говорится, бог не дал своих, так чужим захотелось угодить, сделать подарок. Вы ведь знаете, что я в прошлом году построил два детсада для детишек из пригородного совхоза… Председатель райисполкома возражал, а вы меня, помнится, поддержали.

Действительно, был такой случай. Работники животноводческого совхоза прислали в райком партии благодарственное письмо за детсады.

— Не собирался я жить на этой даче, — продолжал Поташов. — Я ведь тоже с людьми работаю и знаю их… Власти бы и внимания не обратили на дачу, а у других она была бы как бельмо на глазу. Знал, что напишут в райком, газету. Как говорится, курица у соседа всегда выглядит гусыней… Вы видели дачу-то?

— Только снаружи. Она у тебя на замке, — усмехнулся секретарь райкома.

— Кому надо, и внутри побывали… Комнаты и веранда приспособлены для детишек — это и дураку видно. А на участке разбита детская площадка для игр. Я даже завез туда с десяток детских кроватей — за них выложил наличные.

— Что же ты начальнику ОБХСС не рассказал?

— Вы думаете, он бы поверил мне? — усмехнулся Поташов.

— А я поверю?

— Это ваше дело, только попрошу вас жуликом меня больше не обзывать. Я сам их ненавижу не меньше вашего! Кстати, вы не обратили внимания на фундамент дачи и на колодец у забора?

— Что и говорить, дача выглядит солидно, — не догадываясь, куда он клонит, сказал Дмитрий Андреевич.

— Так вот, железобетонные блоки для фундамента я подобрал на станции за пакгаузом, они там бесхозные три года валялись… А кольца для колодца нашел на проселке у озера. Там пьяный шофер врезался в трактор. Машину потом отбуксировали в гараж, а прицеп с раскатившимися по полю кольцами бросили… Для справки: блоки и кольца стоят около пяти тысяч рублей, и сколько еще таких тысяч валяется!

— Благодарность я тебе объявлять не буду, а за подарок детям и, главное, за науку большое тебе спасибо, Антон Антонович, — поднялся с кресла и крепко пожал руку директору Абросимов.

— Вот ключи, — положил тот на стол связку. — Моя там люстра в холле… Так я ее тоже жертвую детишкам.

— Ответь мне еще на один вопрос, Антон Антонович, — попросил секретарь райкома. — Почему при вечной нехватке стройматериалов руководители хранят их на складах? Приходят в райком, плачутся, что нет того-другого, а оказывается, все у них есть.

— Все дело, Дмитрий Андреевич, в человеческой психологии: каждый руководитель что-то откладывает на черный день, приберегает для того случая, когда действительно нужда припрет. Ну а стройматериалы поступают, всеми правдами-неправдами их выколачивают в области, а излишки, как говорится, карман не тянут… Я не думаю, чтобы руководители из корысти придерживали дефицитные материалы. Время идет, излишки списывают… Ну а когда проверка, так готовы их чуть ли не на свалку сбрасывать. Конечно, лучше пожертвовать знакомому руководителю, глядишь, тот тоже когда-нибудь выручит!

— Антон Антонович, ты толковал, что надо бы мне со специалистом проехать по строительным организациям… — сказал Дмитрий Андреевич. — Идея неплохая! А где мне найти толкового специалиста для этого дела?

— Я к вашим услугам, — рассмеялся Поташов. — Стройматериалы почти в каждой организации имеются. Даже у тех, кому они не нужны. Сидят на них, как собака на сене.

— Ты, Антон Антонович, уж извини меня за «мошенника», — сказал секретарь райкома. — Как же от всех этих ворюг нам избавиться? — показал головой Дмитрий Андреевич. — А верю, что это в наших силах!

— Вы оптимист, Дмитрий Андреевич, — невесело усмехнулся Поташов.

 

1

Павел Дмитриевич Абросимов поднял ружье и приник к окуляру: красавец краснобровый глухарь, распустив огненный хвост лирой, сидел на сосновом суку и обеспокоено вертел головой с крепким коротким клювом. Над черной птицей ярко голубел кусок неба, перечеркнутый колючей веткой. Может, еще ближе подойти? Почувствует и улетит… Охотник плавно нажимает на спуск, раздается негромкий щелчок, и чуткая птица черным снарядом с оглушительным треском срывается с ветки. Павел Дмитриевич опускает ружье, улыбается: попал! Его ружье не убивает, а фотографирует. Уже несколько лет, как он увлекается этим интересным делом. Иногда день проходишь по лесу, а удачного кадра не сделаешь. Не всякая птица близко подпустит, а о зайце или лисице и говорить не приходится. Год он охотился за мышкующей лисицей и все-таки сделал отличный кадр: хитрюга подняла тонкую лапу, чтобы прихлопнуть полевку на убранном ржаном поле.

Сначала Павел Дмитриевич вместе с другими охотниками ходил на тетеревов и зайцев, но постепенно остыл: неприятно было вместо красивой птицы поднимать с земли пронизанную дробью окровавленную тушку.

Два пухлых альбома наснимал Павел Дмитриевич, с гордостью показывал их ребятам на уроках, своим знакомым. Несколько его снимков с небольшими статейками опубликовали в журнале «Наука и жизнь» и альманахе «Родные просторы». Не было свободного дня, чтобы он не отправился в бор или на озеро. Разве только проливной дождь или метель могли его остановить.

Снимок отдыхающего на сухой ветке глухаря он сделал неподалеку от Утиного озера. А сколько он его выслеживал! Сначала шел по бору шумно, постукивал по розоватым, с лепешками серой коры стволам палкой, а после того, как глухарь взлетел и снова нырнул в бор, чуть ли не ползком стал к нему подкрадываться. Если бы не артиллерийский бинокль, ни за что бы его не увидел среди колючих ветвей, а обнаружив, стал выбирать выгодную точку, с которой можно было бы снять птицу.

Закинув фоторужье за спину, Павел Дмитриевич зашагал к озеру, которое синело сквозь кусты ивы и орешника. На берегу стащил кирзовые сапоги, размотал портянки и развесил на кусты. Приятно было сидеть на зеленой траве, смотреть на спокойную воду. Рядом ползали рыжие муравьи, летали небольшие бабочки, попискивали на ветвях синицы. Далеко-далеко будто гром прогрохотал — это за бором прошел поезд. Павел Дмитриевич снимал и насекомых, у него были специальные теле- и широкоугольный объективы. Насекомых и бабочек куда легче фотографировать, чем животных и птиц: человека почти не боятся, знай делают свои дела.

На небе много облаков, но они почти не загораживают солнце, медленно проплывают над озером, пирамидальными вершинами сосен и елей. Июль, самый разгар лета, запах смолы и хвои тревожит, вызывает далекие воспоминания раннего детства… Собственно, настоящего детства не было. Была война, смерть кругом, партизанский отряд. Счастливое поколение, которое он теперь учит, — они почти не знают войны, и дай бог, чтобы никогда и не узнали… Чуть подальше от того места, где торчал в прозрачной воде черный пень, бултыхнуло. Павел Дмитриевич пружинисто поднялся, схватил фоторужье. Утка или щука?

Крадущейся походкой охотника подобрался к иве, ухватившись за гладкий ствол, стал пристально вглядываться в темную у берега воду. Илистое дно, шевелящиеся водоросли, на поверхности юркие серебристые букашки, водомерки, бегающие по воде, яко посуху, проплыла стайка мутно-серых мальков, торпедой за ними устремился юркий полосатый окунь, а щуки не видно. Даже если она здесь, сразу не заметишь. Умеет маскироваться! Вспомнил, как мальчишкой подолгу на Лысухе, возле железнодорожного висячего моста, караулил с вилкой щурят, Только редко удавалось проткнуть полосатую палочку. Щуренок стремительно, не шевеля плавниками, уходил в сторону и снова надолго замирал в тени лопушин, незаметный на речном дне. Чуть слышно шумели сосны, хотя ветра не было. Прямо перед ним небольшой, заросший камышом остров, у самой воды еще желтел прошлогодний камыш, поникший. Рыбаки говорили, что возле острова невозможно было воткнуть шест для жерлицы, — суешь, суешь, но твердое дно не нащупать. Щука, схватив блесну, зарывалась в ил, и оттуда ее уже не вытащишь.

Павел Дмитриевич хотел уже выпрямиться, как увидел выплывающую из-за острова… русалку! Белые плечи, золотистые волосы, вот только рыбьего хвоста не видать, наверное, прячет под водой. Пока он ошалело хлопал глазами, «русалка» подплывала все ближе и скоро превратилась в математичку Ингу Васильевну Ольмину. Но откуда она здесь взялась? Павел Дмитриевич был уверен, что он здесь один. Совершенно один, и вдруг — математичка! И не страшно ей здесь одной на озере? Ведь ил затягивает не только щук с блеснами. Даже ему, несмотря на жару, не захотелось выкупаться в этом болоте-озере. И одежды ее не видать.

Чем ближе к берегу математичка, тем ниже пригибался к кустарнику Павел Дмитриевич. Почему он так делал, он и сам бы себе не мог объяснить. Может, боялся нарушить эту первозданную тишину или ожидал какого-то чуда?

И чудо свершилось: Инга Васильевна, будто богиня Афродита, рожденная из пены, белая, с рассыпавшимися по плечам мокрыми волосами, обнаженная, вышла на травянистый берег. Чуть изогнувшись, собрала волосы в кулак и отжала. Он видел, как на траву посыпались сверкающие капли.

Ослепительно белая, она стояла на зеленом берегу и смотрела на камышовый остров. Он никогда не видел таких стройных и длинных ног. Маленькие острые груди стояли торчком, длинные светлые волосы струились по плечам.

Ошеломленный, он вдруг поднял фоторужье, нажал на спуск. Услышав щелчок, она повела себя точь-в-точь как дикий зверек: вся как-то насторожилась, сделала шаг назад. И тут увидела его с фоторужьем в руках. Секунду они смотрели друг на друга, затем молодая женщина, обхватив себя руками, метнулась за ствол огромной березы — он видел, как задрожали у берега кусты.

Вот уж чего-чего, но встретить здесь Ингу Васильевну Ольмину он не ожидал. Она, как и все в школе, знала о его увлечении фотографией, о дальних походах в леса, но никогда не изъявляла желания прогуляться с ним на природу.

Математичке было двадцать три года, она была направлена в Андреевку после окончания Калининского педагогического института. Первый год в школе. Сейчас каникулы, чего в Андреевке торчит? Родом ведь из Осташкова. Все учителя давно разъехались: кто на юг, кто к родственникам, кто в дома отдыха. А эта осталась… Подумать только, одной забраться в такую глушь и купаться в заболоченном озере! Наверное, не знает, что здесь купаться опасно…

— Добрый день, Павел Дмитриевич, — выйдя из кустов, одетая и причесанная, поздоровалась Ольмина. — А чего вы не купаетесь?

Не заметно, что очень уж смущается, что он увидел ее в чем мать родила.

— Я не знал, что вы такая любительница природы, — сказал он.

— Вы много чего не знаете… — туманно ответила она. Высокая, в брюках, с длинными светло-русыми волосами, спускающимися на спину и плечи, зеленоватые глаза смотрели весело.

— Вы разве не знали, что здесь купаться опасно?

— А что, тут живет водяной?

— Это озеро без дна, может засосать, как в трясину.

— А зачем мне дно? Я люблю воду, — беспечно болтала она. — Это не вы кричали? Я уж подумала, не тонет ли кто.

— Я кричал?.. — удивился он. — Вам, верно, почудилось.

— Наверное, это водяной… — глядя на него, улыбалась она.

— Я думал, вы уехали в Осташков, — почувствовав смущение и злясь на себя за это, сказал Павел Дмитриевич.

— Мне здесь нравится, — ответила она. — Правда, этому озерку далеко до нашего батюшки Селигера, но… — Она вдруг умолкла.

— Что «но»?

— Я, наверное, в душе язычница, меня влекут к себе дикие, глухие места, где раньше лешие и ведьмы водились… Разве я думала, что вас встречу здесь?

— Я тоже не думал…

— Зачем вы меня сфотографировали? — помолчав, спросила она.

— В журнал пошлю, — улыбнулся он.

Золотистые волосы ее обсохли, закурчавились на концах, серые с зеленью глаза не мигая смотрели на него.

«До чего же красивая! — подумал он. — Как же я этого раньше не замечал?..»

— Я не нахожу слов, — пробормотал он.

— Ну и молчите, — улыбнулась она.

Он еще какое-то время стоял столбом, чувствуя, как в груди стучит сердце. От ее волос пахло чем-то хмельным, губы будто медом вымазаны.

— Инга Васильевна, не обижайтесь на меня, но вы меня удивили, — каким-то чужим, деревянным голосом произнес Абросимов. — Дико все это и… глупо. Я ведь женат и люблю свою жену. И никогда ей еще не изменял.

Инга Васильевна пристально посмотрела ему в глаза, легонько толкнула кончиками пальцев в грудь, улыбнулась:

— За что вы мне и нравитесь! Большой, наивный, очень правильный.

Он смотрел на озеро, над которым застыло большое белое облако, ветерок чуть заметно шевелил прибрежные камыши. Он знал, что никогда теперь не забудет, как высокая длинноногая девушка с длинными волосами, облитая солнцем, горделиво выходила из воды…

В школе они встречались каждый день, вежливо раскланивались, иногда перебрасывались незначительными репликами. Замечал ли он что-нибудь в ее зеленоватых, иногда почти прозрачных глазах? Пожалуй, скрытую насмешку. Может, поэтому он обрывал разговор и шел по своим делам. Она могла громко рассмеяться, сказать резкость, а он поддерживал свой авторитет директора средней школы, старался со всеми быть ровным, вежливым. Наверное, он чувствовал, что математичка проявляет к нему интерес, но, будучи по натуре несамонадеянным, считал, что ей доставляет удовольствие не только его, а всех мужчин в школе поддразнивать. Она была самой симпатичной из всех женщин в школе.

— Наверное, если бы я сейчас ушла, вы бы и не заметили, правда? — услышал он за спиной насмешливый голос Ольминой.

Он повернулся к ней: Инга Васильевна сидела на большом сером пне и расчесывала свои длинные волосы.

— Я вас напугала? — глядя на него снизу вверх, спросила она. На губах ее играла легкая улыбка.

— Скорее, удивили, — ответил он.

— Я многих удивляю. Наверное, поэтому мне трудно будет выйти замуж.

— Вам? Трудно? — искренне удивился он.

— Вы сняли камень с моего сердца, — засмеялась она. — А я уж подумала, что вы меня принимаете за… — Она запнулась, не зная, с чем себя сравнить. — За сосну.

— Хотя вы и колючая, я подобрал бы для сравнения другой эпитет: береза!

— Вам не кажется, что мы оба говорим глупости? — без улыбки произнесла она. Расческа на длинной ручке замерла в ее тонкой руке. — Ну ладно, я взбалмошная женщина…

— Теперь вы мне мстите?

— А вы — солидный товарищ, не изменяющий своей жене, почему вы глупости говорите? Сравнить девушку с березой способен бездарный поэт. Слишком уж стершееся сравнение. Кстати, сосны и ели мне больше нравятся, чем березы. В них мощь, независимость, романтичность. Сосна никогда к дубу не склонится, как эта пресловутая береза.

— И все-таки, как вы здесь оказались? — помолчав, спросил он.

— Я люблю это озеро… У него нет дна, — невинно взглянула она ему в глаза. Сейчас они у нее были прозрачными, зеленый ободок стал чуть заметным, а коричневые крапинки вообще пропали. — Знаете, на кого вы сейчас похожи? На одного известного артиста…

Павлу никто не говорил, что он похож на какого-то артиста, а вот на деда — это он слышал от родственников. Рослый, с густыми темными волосами, крупным абросимовским носом, он, наверное, был самым высоким в Андреевке. Да и вряд ли кто-либо мог ему противостоять, если бы схватились врукопашную. Он и Вадима Казакова клал на обе лопатки, а это было не так-то просто: двоюродный брат один мог справиться с двумя противниками, он знал кое-какие приемы.

— Я таких женщин, как вы, еще не встречал в своей жизни… — произнес Павел Дмитриевич.

— Это комплимент или… наоборот? — насмешливо посмотрела ему в глаза Инга Васильевна.

— Вы красивая, но…

— Безнравственная? — подхватила она. — А вообще, искушение святого Антония не состоялось… Вы — праведник, Павел Дмитриевич, и ваша жена может гордиться вами.

— Оставьте в покое мою жену, — с досадой произнес он.

— Я ей завидую…

Женившись на Лиде Добычиной, Павел Дмитриевич был убежден, что он сделал верный выбор: жена родила ему сына Валентина и дочь Ларису. Сыну — три года, а девочке — полтора. Покладистая, веселая, никогда не унывающая Лида накрепко вошла в его жизнь. Она была единственной женщиной у него.

Математичка нынче повергла его в смятение. В ней была какая-то тайна, нечто запретное, чего он еще не испытал в своей жизни.

Она встала, волосы ее высохли, распушились, в глазах заплескалась озерная зелень, в расстегнутом воротнике рубашки видна белая высокая шея.

— Вы хотите меня поцеловать? — тихо спросила она. — Или высечь розгами за безнравственное поведение?

— Я и сам не знаю, чего я хочу, — вырвалось у него. Отвернувшись, посмотрел на камыши — там опять громко взбулькнуло. Облако передвинулось к дальнему краю озера, ветер взрябил на плесе воду.

— Вы мне нравитесь, Павел, — серебристым ручейком журчал ее голос.

— Инга Васильевна, пойдемте домой, — тихо проговорил он.

Инга Васильевна вообще не походила на других учителей, казалось, при ее довольно узкой и скучноватой профессии математика и быть бы ей синим чулком, а Ольмина, наоборот, считалась в школе самой модной женщиной. Первой стала приходить на занятия в расклешенных брюках и клетчатой рубашке, ходила на танцы в клуб, участвовала в художественной самодеятельности. Читала со сцены Блока, Ахматову, молодых популярных поэтов. Помнится, этой зимой приехал на несколько дней в Андреевку Вадим Казаков, в клубе на танцах увидел Ольмину и поинтересовался у Павла, мол, откуда в поселке взялась такая глазастая и длинноногая. Павел небрежно ответил, что это его математичка, характер у нее отвратительный, но дело свое хорошо знает. Вадим станцевал с Ингой Васильевной танец, а потом она стала танцевать с пижонистым инженером стеклозавода, он ее и проводил до дома. Вадим еще пытался расспрашивать про математичку, но Павел не поддержал разговор…

В Андреевку они возвращались по пустынной лесной дороге — по обеим сторонам сосны, ели, красноватый чистый бор просматривался далеко. Наезженная машинами проселочная дорога была усыпана золотистыми иголками, кое-где между колеями росли кустики конского щавеля. У Инги походка легкая, голову она держит высоко, волосы сияют расплавленным золотом. Наверное, перед выходом к железнодорожному переезду, откуда виднелись первые дома, Павел Дмитриевич машинально замедлил шаги, потому что девушка неожиданно остановилась, насмешливо посмотрела ему в глаза:

— Начинается самое неприятное, Павел? Вместе мы не можем идти по улице — кумушки увидят, начнут трепать языками…

Он промолчал. Об этом рассказывать Лиде он не будет. Пусть это будет его тайной.

Ольмина резко повернулась к нему, приподнялась на цыпочки, обхватила его крепкую шею руками и поцеловала. Чувствуя, что кружится голова и слабеют колени, он тоже обхватил ее, неумело ответил. Она, наверное, услышала, как колотится его сердце. Улыбнулась, легонько оттолкнула от себя кончиками наманикюренных пальцев:

— Все, Павел, нам надо распрощаться. С вечерним я уезжаю в Осташков.

— Где вы там живете? — будто издалека он услышал свой хрипловатый голос. Ее пушистая голова снова приблизилась, от волос пахло полевыми цветами.

— Приедете? — плеснулась в ее широко раскрытых глазах радость. — Я очень счастлива, Павел! И хочу увезти это счастье с собой!

— А что мне оставляете? — произнес он с горечью.

— Я действительно счастлива, Павел! — улыбалась она. — И ничего не могу с собой поделать.

— Прощайте, Инга Васильевна, — сухо сказал он.

Поправил на плече ремень фоторужья, резко повернулся и зашагал к поселку. Походка у него стремительная, шаги он делает саженные.

Прищурившись от солнца, девушка смотрела ему вслед и улыбалась.

— Ну вот, я выпустила из бутылки джинна! — прошептала она. — Никуда ты, милый Паша, от меня не денешься… Будешь мой, как миленький!

— До свидания, Павел! — крикнула она ему вслед. — До скорой встречи-и-и!

Он даже не оглянулся.

 

2

Летом 1970 года Бруно Бохов впервые прилетел в Москву. Тогда, в 1941 году, охмелевший от легких побед в Европе, фюрер обещал солдатам и офицерам вермахта устроить парад фашистских войск в столице большевистской России чуть ли не через две недели после нападения, потом осенью, а зимой, в феврале, от этой самой Москвы и начался отсчет поражений третьего рейха.

Прилетел Бруно в Москву с делегацией как представитель одной западногерманской оптической фирмы. Лето было жаркое, люди ходили по улицам в легкой одежде, загорелые. Поначалу он поражался, что женщины здесь довольно упитанные, по сравнению с европеянками, но потом ему это даже стало нравиться. У молодежи в моду входили джинсы. Вытертые на коленях и бедрах до небесной голубизны, они нет-нет и мелькали среди полотняных и шерстяных брюк. Многие отпустили длинные волосы, встречались молодые люди и с бородами.

Москва вся в новостройках, даже в самом центре из-за высоких дощатых заборов виднеются строящиеся кирпичные и блочные высотные здания. Башенные краны плавно разворачивают на площадках свои длинные стрелы, да куда ни кинь взгляд, везде на фоне жаркого безоблачного неба увидишь краны, леса, остовы высотных домов. Даже одна из красных кремлевских башен опутана железными лесами. Бруно через темные очки внимательно вглядывался в лица людей. Много лиц, все разные, часто видишь совершенно европейского человека, иногда, будто из седой старины, возникает облик восточного гостя в национальном головном уборе, а то и в чалме. По широким проспектам движется лавина разноцветных машин, но если присмотреться, то преобладают почти одни и те же марки: «москвичи», «волги», «победы», «запорожцы», а грузовики вообще почти все одинаковые… В этом смысле столица России бедновато выглядит по сравнению, например, с Западным Берлином, Парижем или Римом. А в остальном Москва впечатляет. Своей какой-то могучестью, широтой, размахом, многолюдьем.

Русские… Столько о них пишут в западной печати, пространно толкуют о загадочной русской душе. Вот они, его, Бруно фон Бохова, исконные враги! Сейчас они мирные, озабоченные своими делами, идут и идут мимо… А начнись война? Теперь русских не застанешь врасплох, не те времена… И эти самые люди наденут военную форму и двинутся на Европу… Об этом не хотелось думать. Другое время, и если начнется война, то она будет тоже другой. Может, некому будет никуда идти, все сгорят, как в Хиросиме…

А ведь и сам он, Бохов, наполовину русский, да и сейчас, в легких кремовых брюках, голубой рубашке с короткими рукавами, он мало чем отличался от них, советских людей. Да они и не вызывали в нем лютой ненависти — ненавидел он их систему, строй, партию. Не мог он простить Советам революцию, подрубившую крылья его отцу, не мог смириться и с тем, что Германия разобщена, потеряла свою ведущую роль в мире, а он лично вот-вот потеряет брата Гельмута, которому коммунисты сумели вбить в голову свою, чуждую истинному немцу идеологию. Может, Гельмут еще одумается? Ведь они с детства были так близки. И оба воевали против Советского Союза. Потом плен, вступление в социалистическую партию… Гельмут стал другим. Если бы не настойчивость Бруно, младший брат порвал бы с ним. Но ведь, кроме их двоих, никого не осталось из близких на свете, если не считать Карнакова — их отца, которого они почти не знают.

Ведь не секрет, что некоторые немцы бегут из Восточного в Западный Берлин. Одна семья даже перелетела границу на воздушном шаре… Об этом писали все газеты мира. Бруно очень хотел бы перетащить к себе Гельмута. Начальство рассчитывало на это, предлагала завербовать Гельмута, но Бруно знал, что из этого ничего не получится. Черт с ним, не надо из Гельмута делать разведчика, шпиона, главное — не потерять его окончательно! Ведь Бруно любил младшего брата, его тянуло к нему, ну а то, что они теперь мыслят по-разному, не меняло дела. Они братья и должны сохранить родственные отношения друг с другом. Вот почему Бруно навещал брата в Восточном Берлине, часто приглашал к себе, хотя Гельмут и неохотно отзывался на эти приглашения. Оно и понятно, друзья младшего брата вряд ли одобряют их дружбу…

Когда Бруно стал рассказывать брату о бегстве немцев из Восточной зоны, тот возразил: дескать, и из Западного Берлина бегут в Восточный, об этом тоже пишут в газетах. На что Бруно ему заметил, что тех, кто хочет социалистического «рая», на Западе не держат, пускай уезжают на здоровье…

Гельмут не принадлежал к тому типу людей, которых можно купить за деньги… Гельмута можно было только убедить, а вот этого Бруно не удавалось сделать! Брату нравилась его работа — он теперь летал и на международных линиях, — нравился социалистический строй. Не был он падким на деньги, роскошь. «Мерседесом» его не прельстишь, он довольствуется и отечественной маркой машины. Когда Бруно предложил ему свой подержанный «мерседес», Гельмут отказался его принять… Бруно замечал, что Гельмут, как прежде, не радуется его визитам в ГДР. Последний раз даже попросил не привозить его детям столь дорогие подарки, как малогабаритные магнитофоны, японские безделушки…

По лицу и внешнему виду незнакомого человека Бруно мог, как ему до сих пор казалось, определить профессию, интеллектуальный уровень, положение, занимаемое в обществе. По лицу человека капиталистического общества. Русские же лица были для него непостижимы — было в них что-то общее и вместе с тем неуловимо индивидуальное. Определенно сказать, какой перед ним человек, Бруно, пожалуй, не смог бы. Во время оккупации русских территорий он видел совсем другие лица: угрюмые, равнодушные, с погасшими глазами. Тогда ему казалось, что в русских людях, особенно сельских жителях, есть что-то рабски покорное. Но он видел и как они шли на расстрел. Надо сказать, что пленные красноармейцы, партизаны никогда не унижались, не просили пощады. Умирали мужественно, даже женщины и дети. Конечно, встречались и слабаки, но их было меньшинство. Да и немецкие офицеры, особенно во второй половине войны, говорили, что русский солдат — крепкий орешек. Чем больше его бьешь, тем он, солдат, сильнее.

Вспомнился разговор в Берлине с русским разведчиком Кузнецовым. По-немецки он говорил без акцента, а внешне даже люди Розенберга не отличили бы его от истинного арийца. Он пришел к Бруно на квартиру, откровенно заявил, что он русский офицер-разведчик, вручил хорошо известный Бруно перстень Гельмута. Кузнецов говорил о близящемся крахе гитлеровской Германии, предсказал гибель вождей третьего рейха, даже как в воду глядел, когда сказал, что фюрер покончит жизнь самоубийством. И стоит ли умным немцам, непричастным к зверствам фашистов, цепляться за катящуюся в пропасть разбитую гитлеровскую колымагу? Попросил помочь ему попасть в вермахт или абвер, документы у него были, как говорится, комар носа не подточит. И тогда Бруно, про себя подивившись смелости советского разведчика, заговорил о национальном патриотизме, которым, кстати, так кичатся сами русские: дескать, помогать врагу — значит совершить предательство по отношению к своему народу. Кузнецов сказал, что он не считает предателями народа высших офицеров вермахта, совершивших покушение на Гитлера, не считает предателями немцев, ведущих антивоенную пропаганду, тем более антифашистов, действующих в самой Германии. Пройдет совсем немного времени, и те, кого считают здесь предателями, станут героями…

Бруно не выдал русского разведчика Кузнецова. Даже не потому, что опасался за Гельмута, — Бруно испугался за себя самого: руководство абвера считало, что брат героически погиб в России, а выдай он Кузнецова, тот мог сообщить правду о Гельмуте. Так что русский все точно рассчитал…

Это были страшные дни для Бруно: гестапо после покушения на Гитлера свирепствовало в Берлине, да и не только там. Летели головы высших военачальников повсюду. Дотянулась лапа гестаповцев и до абвера…

Бруно много раз ставил себя на место Кузнецова и задавал себе вопрос: смог бы он вот так прийти к русскому контрразведчику и откровенно разговаривать с ним? Вряд ли, хотя и не считал себя трусом. Просто у него не было такой железной уверенности в своей правоте, как у этого русского. Тот свято верил в победу своего народа, незыблемость социалистического строя, а Бруно знал, что нацизм обречен. Уходя, Кузнецов сказал: «Я обещал Гельмуту привезти ваш перстень…» Поколебавшись, Бруно стал снимать перстень с пальца, подумав, что разведчик сейчас сам себе вынес смертный приговор, — разве мог Бруно допустить, чтобы перстень с его инициалами попал в управление Кальтенбруннера? Но русский с улыбкой покачал головой: «Это лишь в том случае, если я вернусь в Россию…»

Перстень он не взял и в Россию не вернулся.

Лишь в самом конце войны Бруно от знакомого эсэсовца узнал, как погиб русский разведчик Кузнецов. По-видимому, на него, Бруно, тот особенно и не рассчитывал, у него были в Берлине и другие связи: офицер из штаба Геринга, подпольщики из антифашистской группы. Почти полгода действовала в Берлине группа Кузнецова. На ту сторону передавались по рации важные сообщения, которые невозможно было расшифровать. Отряд перехвата с радарами охотился за подпольщиками несколько месяцев, гестаповцы рвали и метали, но неуловимых разведчиков никак было не накрыть. Они меняли подпольные квартиры, передавали шифровки из автомашины, даже с моторки, позже затопленной в пригородном озере. Чувствуя приближающийся крах фашизма, им помогали даже те, кто раньше верил в Гитлера.

И все-таки эсэсовцы накрыли их в монументальном здании на Фридрихштрассе. Дом был окружен, завязалась перестрелка на этажах. Кузнецов закрылся в маленькой комнате, где была рация. На предложение сдаться он ответил автоматной очередью. Когда эсэсовцы решили, что у него кончились патроны, и вышибли крепкую дверь, раздался чудовищный взрыв… Погибли штандартенфюрер СС и восемь эсэсовцев. Русский разведчик прихватил на тот свет приличную свиту…

Участвовавший в этой операции эсэсовец — он был ранен в шею — рассказал, что Кальтенбруннер учинил своим помощникам такой нагоняй, какого они и не помнили. Очень сожалел, что русского разведчика, не захватили живым. Больше сокрушался о нем, чем о своем штандартенфюрере…

С улицы Горького Бруно свернул в переулок, уселся за пластмассовый столик летнего кафе. Отсюда были видны памятник Юрию Долгорукому и здание Моссовета с развевающимся красным флагом, рядом млели под солнечными лучами пыльные листья огромных лип, даже сквозь запах уличной гари пробивался тонкий цветочный аромат живого дерева. Рядом сидели люди, пили лимонад, черный кофе. Две официантки в кружевных наколках обслуживали посетителей.

Бруно сразу узнал его, хотя фотографию видел лишь однажды, и то мельком. Вчера вечером Изотов в Третьяковке показал ему, раскрыв бумажник. Высокий, загорелый парень с густыми русыми волосами и открытым лицом уселся, как было обговорено, на крайнюю скамейку у фонтана, закурил, чиркнув зажигалкой, раскрыл «Огонек». Прихлебывая из фарфоровой чашечки кофе, Бруно внимательно разглядывал молодого человека. Пришел вовремя, держится уверенно, спокойно, головой по сторонам не вертит. Гулял человек по Москве, притомился, присел на скамью отдохнуть. В позе его нет напряжения, равнодушно скользит взглядом по толпе прохожих; стряхнув пепел, парень утыкается в журнал. Опытному глазу разведчика не к чему придраться. Вот парень неожиданно вскинул голову и остро взглянул Бруно прямо в глаза. Когда на человека долго смотрят, он обязательно должен почувствовать взгляд. Значит, у парня хорошая реакция.

Бруно заказал еще чашечку и бутерброд с сыром, сахар в кофе он не положил. Даже под полосатым полотняным навесом было жарко, а парню на солнцепеке и подавно. Он в джинсах, модной рубашке с подвернутыми рукавами, руки загорелые, сильные. Отрываясь от журнала, парень нет-нет и бросал нетерпеливый взгляд на наручные часы, только это и выдавало, что он кого-то дожидается. Зачем смотреть на свои часы? Стоит поднять голову — и увидишь наискосок через улицу большие круглые электрические часы с черными стрелками. На них устроился белый голубь. Бруно улыбнулся: пора бы уже парню встать и уйти, а он все сидит, теперь заметно, что нервничает. Лоб перечеркнула продольная морщинка, губы кривятся, носком туфли кофейного цвета он вырыл ямку в песке. Упрямый, чего-то ждет, а ему было сказано, мол, если никто к нему не подойдет до половины первого и не спросит: «Как отсюда пройти к Манежу?» — нужно подняться со скамейки и уйти.

Только без пятнадцати час парень встал, подошвой сровнял ямку и лениво зашагал через сквер на улицу Горького. И еще раз Бруно отметил, что он хорошо сложен, с мужественным лицом, — такие нравятся женщинам. И, будто подтверждая его мысли, на парня оглянулась миловидная брюнетка в светлом костюме, с блестящей заколкой в волосах. Но парень даже не удостоил ее ответным взглядом, видно, не понравилось ему, что никто не подошел. Это сущий пустяк! Иной раз разведчик месяцами приходит на встречу с «гостем», а того все нет и нет. Ишь, и походка стала напряженной! Не стоило бы ему и журнал оставлять на скамье. Конечно, он не забыл его там, нарочно, со зла бросил. Надо будет сказать Изотову, чтобы еще как следует поднатаскал парня… Зеленый еще!

Расплатившись с официанткой, Бруно подошел к памятнику Юрию Долгорукому и долго смотрел на него. Могучий всадник в доспехах и шлеме покойно сидел на коне, рука его простерлась в сторону Моссовета, на гранитном постаменте надпись: «Основателю Москвы Юрию Долгорукому». С 1147 года стоит этот город.

Влившись в бесконечный поток прохожих, Бруно Бохов не спеша зашагал вверх по улице Горького. Огромные витрины магазинов слепили солнечным блеском глаза. Бруно отметил, что в Москве много книжных магазинов, а маленьких уютных кафе мало, вот почему у дверей каждого кафетерия или столовой выстраивались очереди. Многие тащили в руках связанные вместе коробки с покупками, тяжелые сумки, чемоданы. Много в Москве приезжих: сейчас время летних отпусков.

Сегодня Бруно впервые увидел своего единокровного брата Игоря Найденова. Увидеть-то увидел, а вот подойти не захотел. Не нужны разведчику лишние контакты, хотя он и был уверен, что за ним не шпионят, — в Москве тысячи иностранных туристов, за каждым не уследишь, — но лишний риск ни к чему. Кто знает, может быть, из Игоря и получится ценный агент?..

 

3

Заготовительная контора помещалась в деревянном двухэтажном доме, сохранившемся с довоенных лет. На первом этаже — всего-то три окна на улицу — размещался магазин «Дары природы», на втором — служебные помещения. Ивану Сергеевичу Грибову, как своему заместителю, директор Прыгунов выделил маленькую комнату с одним окном в конце коридора. Письменный стол с креслом, маленький стальной сейф, фанерный шкаф — вот и вся мебель. На оштукатуренных стенах висят плакаты, на них изображены грибы, которые принимаются у населения, есть плакат и с ядовитыми. Бледная поганка — самый страшный гриб в местных лесах. Стоит лишь лизнуть его шляпку — и можешь запросто копыта откинуть, как говорят здешние заготовители. Первое время плакат с бледной поганкой висел на стене как раз перед глазами, но вскоре Иван Сергеевич перевесил его в коридор. Нечего ему напоминать о смерти… Работа была необременительной, особенно в зимнее время. Первые грибы пойдут в апреле, когда сойдет снег. Это сморчки и строчки. Ими тоже можно отравиться, но если высушить, весь яд из них уходит. Заготконтора принимала лишь сушеные. Иван Сергеевич в девять утра являлся на службу. Директор приходил на полчаса позже. Всего в конторе работали двенадцать человек. Грибов только зимой считался заместителем директора, а в сезон работал на приемке от заготовителей обработанной продукции; склад помещался во дворе конторы. Принимал мешки с сухими грибами, бочки с солеными груздями, волнушками, рыжиками, клюкву, бруснику, сушеную малину. Вообще-то, при желании здесь можно неплохую деньгу зашибить. Бывший до него заместитель как раз на этом и погорел. Грибов же вел дела честно, и это сразу прибавило ему авторитета в глазах директора. Сдатчики по привычке норовили ему всунуть взятку, чтобы сдать высшим сортом залежалую продукцию, но он сурово ставил их на место. Денег у Ивана Сергеевича и так хватало. Иногда к нему заявлялся Изотов. Теперь не нужно было возиться с допотопными передатчиками, рациями, прогресс радиосвязи шагнул далеко вперед. В эфире в определенное время с помощью обычного радиоприемника можно было поймать в тексте заграничных радиопередач инструкцию, предназначенную непосредственно тебе.

А вот съемку военных и стратегических объектов нужно было производить по старинке — фотоаппаратом, правда, он был так хитроумно сделан, что не отличишь от обыкновенной пуговицы на пальто. Помнится, у Чибисова был фотоаппарат-портсигар. Расстреляли красноармейцы радиста Чибисова на пороге молокозавода за два часа до прихода немцев в Андреевку… Вот ведь как не повезло человеку! А он мечтал побывать в Берлине, Париже, Риме… Так и не узнал Бергер, кто тогда раскрыл Чибисова. Не сам же он засыпался? Умный, осторожный был разведчик! Выходит, Карнаков умнее. Уже и кости бывшего радиста сгнили, а он пока жив-здоров…

В 1942 году раскрыли чекисты и Кузьму Маслова. Ему повезло — даже в то военное время не расстреляли, а дали большой срок. Следы Маслова так и затерялись в сибирской тайге…

Что мог, Иван Сергеевич делал, но уже без прежнего энтузиазма, однако хозяева никакого неудовольствия не выражали. Как член общества «Знание», он бывал с лекциями о щедрых дарах леса на различных предприятиях города. Даже выступал у доменщиков Череповецкого металлургического завода — удалось собрать кое-какую информацию.

Череповец — это не затерянный в лесах поселок лесорубов Новины, а перспективный, большой город. Новые улицы и проспекты не привлекают Грибова, ему больше по душе старый Череповец, где узкие тихие улочки и переулки, застроенные деревянными домами. Несколько раз он заходил в Дом-музей Верещагина. Здесь старинная утварь, личные вещи художника. Небольшая бронзовая фигурка старика в лаптях с берестяным коробом на плечах вдруг вызвала в памяти его, Карнакова, дом в Твери. В просторном кабинете на письменном столе стояла точно такая же… Как-то раньше Иван Сергеевич не испытывал к баталисту Верещагину особенного почтения, но здесь, в Череповце, будто заново открыл его для себя. Приобрел в книжном магазине альбом с репродукциями его картин, да и в музей при случае наведывался. Посетителей здесь бывало мало, — видно, не очень-то помнили жители своего земляка-художника.

Хранительница музея уже кивала Грибову, как старому знакомому.

В конторе Грибов сидел до шести вечера, потом пешком шел по длинной улице на окраину, где недавно получил в новом девятиэтажном доме однокомнатную квартиру. Иван Сергеевич был очень рад, что у него теперь свои угол. Готовил на двухконфорочной газовой плите сам, завтракал и ужинал в одиночестве, обедал в столовой самообслуживания, что неподалеку от заготконторы В холодильнике для редких гостей всегда стояла бутылка «столичной», марочный коньяк для себя хранил в буфете. Мебель он приобрел современную: стенку под карельскую березу да складывающийся диван-кровать, ну еще журнальный столик и пару кресел. Гостей у него почти не бывало, разве после работы, зайдет директор выпить да закусить. Чего-чего, а разной закуски под водку у него хватает. И соленые грибы, и маринованные, есть даже отборные рыжики, размером с пятикопеечную монету. Прыгунов называет соленые рыжики «царским грибом», мол, сам император российский Николашка любил закусывать солеными рыжиками. А Иван Сергеевич вспоминал другие «рыжики», которые хранились в тайнике у Якова Супроновича. Так сын его Леонид называл золотые пятерки и десятки царского производства… Иногда с Прыгуновым ездят на охоту в Новины, там им известны заповедные места, так что нередко к столу есть жареная зайчатина или кабанина. Лосиное мясо Иван Сергеевич не уважает: слишком красное и отдает дичиной.

Об Александре Волоковой теперь редко вспоминал, — годы давали о себе знать, — но вот по весне как-то задержался с квартальным отчетом в конторе, пришла убирать с ведром и шваброй Маша Сидоркина. Раньше он и внимания на нее не обращал, поздоровается, встретив в коридоре, и пройдет себе мимо. Круглолицая, губастая, фигуры нет. Молодая женщина подоткнула повыше юбку и принялась мыть пол в его кабинете. Он уже думал, что женщины перестали его волновать, а тут вспыхнул, как молодой. У Сидоркиной был муж, работал грузчиком на мясокомбинате, вот и откормил свою телку. Муж крепко выпивал и, случалось, поколачивал ее — это он от кого-то слышал, как и то, что и Маша сама не прочь выпить и наставить мужу рога. Сказав молодой женщине, чтобы подождала его в конторе, Иван Сергеевич поспешно сходил в магазин, взял две бутылки портвейна, кулек конфет и вернулся к себе. По пути заглянул во все комнаты — ни души! Маша уже убрала его кабинет и теперь, намотав на швабру мокрую тряпку, водила ею по крашеному деревянному полу в коридоре.

— Нынче ведь праздник, — сказал Грибов, похлопав себя по карманам. — Отметим, Мария?

— День пограничника, что ли? — глянула она в его сторону голубоватыми, навыкате глазами.

Руки и ноги у нее толстые, живот и большая грудь оттопыривают короткий сатиновый халат. Лет тридцать ей, а может, и того нет.

Грибов насчет праздника сказал наугад: летом праздников много, почти каждую неделю в календаре красный листок. День пограничника ему совсем не хотелось праздновать…

— «Крепка броня-я, и танки-и наши быстры-ы…» — ни к селу ни к городу фальшиво пропел он.

Скрывая отвращение, пил из стакана портвейн, Марии старался побольше подливать. Охмелев, она со знанием дела взялась поносить своего мужа-пьяницу, обмолвилась, что он ни на что уже не способен — водочка-то дает себя знать! — выпуклые глаза ее оживились, толстое некрасивое лицо лоснилось. Он поцеловал ее в мокрые мягкие губы, она не оттолкнула, только потрепала за бороду и, смеясь, заметила:

— Ты гляди, я щекотки боюсь…

А потом, приводя себя в порядок у застекленного шкафа — он ей служил вместо зеркала, улыбаясь, сказала:

— Значит, отметили День пограничника… А ты, Ваня, ничего еще, лихой кавалерист!..

И ему приятна была эта грубоватая бабья похвала. С того раза они в месяц раз или два «отмечали» после работы в его кабинете свой праздник. Иван Сергеевич поставил бутылку завхозу, и тот вместо узкого потертого диванчика установил в кабинете вполне приличный диван, обитый кожзаменителем. В нижнее отделение книжного шкафа он спрятал шерстяное одеяло и пару простыней.

— Хозяйственный ты мужик, Ваня! — заметила Маша.

И без всякого стеснения попросила в долг двадцать пять рублей: мол, надо сыну купить школьную форму. Деньги он дал, а на душе остался неприятный осадок: выходит, все-таки вышел он в тираж, если даже за любовь некрасивой женщины приходится расплачиваться наличными.

* * *

Иван Сергеевич сидел в сквере напротив горвоенкомата и размышлял, идти ему туда или нет. В кармане у него лежала повестка. Зачем вызывают в военкомат? Он уже давно снят с учета. Странное приглашение… Будь бы что неладное с документами, скорее бы вызвали в милицию Впрочем, за документы он не беспокоился: пока был в оккупированной Твери, запасся на все случаи жизни наинадежнейшими бумагами. Лично беседовал с пленными красноармейцами, дотошно выспрашивал про их прошлую жизнь, записывал фамилии родственников, знакомых. Не надеясь на память, зашифровал свои «легенды» на отдельных листках.

На огромной липе с треснутым стволом попискивали птицы — похоже, что синицы. Что им делать жарким летом в городе? Обычно синицы прилетали к нему на балкон зимой. Мимо грохотали грузовики, попахивало заводской гарью. Это с Череповецкого металлургического. Новый завод, а территорию захватил, что тебе сам город! Туда идут груженые товарные составы, спешат грузовики с прицепами. Все-таки коммунисты быстро строят, тут уж ничего не скажешь!

На скамейку напротив присела молодая женщина, коляску с малышом поставила рядом и, даже не взглянув на него, уткнулась в толстую книжку. Много читают советские люди: в автобусах, когда едут на работу, в поездах, электричках и даже в очередях… И откуда у них такая тяга к книге? Помнится, до революции, да, пожалуй, и до самой войны, не было такого. Повальная грамотность? Или пробудилось у рядового гражданина любопытство к окружающему миру? Радио и телевидение талдычат о всеобщем среднем образовании. В институты конкурсы, молодые люди днем вкалывают, а вечерами идут в школы рабочей молодежи, техникумы, институты. Как с ума все посходили!

Ребенок завозился, запищал, мать, не отрываясь от книги, стала качать рессорную коляску. Два голубя толклись у самых ног женщины. Сизарь, распушив перья на шее и бубня, круто наскакивал на подружку. Вот еще новое: нашествие голубей в города. Пабло Пикассо нарисовал аляповатого голубя мира, и люди полюбили эту птицу. А что в ней красивого? Глупая, грязная, вся в паразитах, теперь путается под ногами. А мира на земле не было и не будет. Так уж устроен человек, что без драки жить не может. Пишут, что вторая мировая война унесла пятьдесят миллионов человеческих жизней, а сколько унесет третья? Не будь этой чертовой атомной бомбы, уже давно гремели бы на полях сражений орудия, ползали танки, солдаты ходили бы в атаку. Да и народам дали большую волю, посмотришь телевизор — везде проходят демонстрации в защиту мира. У Гитлера были митинги в защиту войны, смешно представить себе в те годы на берлинских улицах демонстрацию сторонников мира! А сейчас в Западной Германии тысячные толпы ходят по улицам и площадям с лозунгами и транспарантами: «Долой войну! Да здравствует мир во всем мире!»

Младенец с хныканья перешел на крик, Иван Сергеевич поднялся — он не терпел детского плача — и неторопливой походкой старого человека пошел к парадной военкомата.

Молодой капитан с чисто выбритым лицом полистал документы, мельком взглянул на Грибова, улыбнулся и предложил:

— Пройдемте к военкому.

Крупный, с залысинами полковник поднялся из-за стола, подошел к Грибову и, вручив красную коробочку с книжечкой, крепко пожал руку:

— Поздравляю вас, дорогой Иван Сергеевич, с заслуженной наградой… После госпиталя в сорок четвертом году вы не вернулись в строй? А вас командование представило к награде. Долго искали вас и вот наконец нашли. Вручаю вам от имени Президиума Верховного Совета СССР орден Отечественной войны третьей степени.

Ошарашенный Грибов закивал, заулыбался в бороду, невнятно поблагодарил.

— Никто не забыт, и ничто не забыто, — проговорил улыбчивый капитан. — Награда нашла героя.

Выйдя из здания, Иван Сергеевич зажмурился от яркого солнца. В казенных комнатах военкомата было сумрачно и прохладно. Молодая мамаша, выставив белые колени из-под короткой юбки, увлеченно читала, малыш умолк, видно, заснул, а голуби, бубня и кивая головами, ходили по кругу друг за дружкой.

«Приколю к пиджаку и завтра заявлюсь на работу с орденом, — подумал Грибов. — Что же ты мне, дорогой покойничек, ничего тогда про орден-то не рассказал? Наверное, и сам не знал… Воевал ты, видно, геройски, а вот в петле умер, как разбойник какой-нибудь!»

Не так бы хотелось доживать чужой или свой век Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Может, попросить, чтобы переправили на Запад? Не стоит… Видно, возраст сказывается, страшно испытывать свою судьбу… Да и кому он, старик, там нужен? По-немецки разучился говорить… Бруно и Гельмут — отрезанные ломти. Да и они сами теперь на разных берегах. Каменная стена их разделяет… Неужели все для него кончилось? И нет впереди никакого просвета? Уж тогда лучше всего вернуться примаком к Александре Волоковой…

Он отмахнулся от глупых, несерьезных мыслей и, расправив плечи, зашагал твердой походкой бывшего фронтовика к своему дому. Не хотелось ему чувствовать себя стариком, слава богу, здоровьишко еще есть, может, и впрямь два века проживет — чужой и свой?..

 

1

Вадим Казаков бесцельно брел по Невскому. Хотя кругом были люди — когда на Невском их не бывает? — он чувствовал себя, как никогда, одиноким. Удивительное это чувство: идешь, навстречу тысячи незнакомых лиц, тебя задевают локтями, легонько подталкивают на перекрестках у светофоров, ты слышишь реплики прохожих — и вместе с тем ты одинок, как в глухом лесу. И думается тебе свободно, не заметишь, как от Московского вокзала дотопаешь до Дворцовой площади, а там выйдешь на набережную — и смотри на Неву. Шелест проносящихся мимо машин напоминает ветер, путающийся в кронах деревьев, удары накатной волны в гранитный парапет вызывают в памяти черноморские пляжи.

Летний день был не слишком жарким, с Невы тянул свежий ветерок, он трепал прически женщин, хлопал полосатыми полотнищами торговых палаток, приткнувшихся к стенам зданий. Солнце позолотило чугунных клодтовских коней на Аничковом мосту, гигантской свечкой сиял Адмиралтейский шпиль. Над ним зависло пухлое белое облако.

Когда на душе становилось тоскливо, вот так, как нынче, Вадим уходил из дома и, выйдя на Невский, брел до набережной. Прекрасные здания да и вся архитектура Ленинграда настраивали его на философский лад. Вспоминались писатели, которые жили в Петербурге и тоже гуляли по Невскому проспекту. Каждый дворец имел свою историю. Когда-то ездил по Невскому в пролетке Александр Сергеевич Пушкин. Бывали в книжной лавке Вольфа Гончаров, Тургенев, Крылов, Некрасов… Сколько великих имен!..

Как-то дождливой осенью Вадим исходил все каменные дворы, описанные Достоевским, скоро откроют квартиру-музей великого русского писателя.

Здесь зачиналась Великая Октябрьская революция 1917 года, жил на подпольных квартирах Ленин: если перейти через Кировский мост, то выйдешь к дворцу Кшесинской, с балкона которого обратился к петроградцам Владимир Ильич со своими знаменитыми Апрельскими тезисами… Об этом недавно написал Вадим для АПН, ему сообщили, что статью напечатали во многих независимых странах Ближнего Востока.

Настроение в этот летний день было у Вадима испорчено: снова уж в который раз поругался с женой. Он предложил ей на месяц поехать в Андреевку — у него как раз отпуск, — а она заупрямилась: мол, поедем в середине августа, пойдут грибы, ягоды… Но Вадим не может перенести свой отпуск, а Ирина уперлась — и ни в какую! Видите ли, ей необходимо сдать иллюстрации к книжке Лескова к десятому августа, как будто нельзя закончить их в Андреевке!

Ефимья Андреевна так еще и не видела своего правнука, а ей уже за восемьдесят, может случиться и такое, что вообще не увидит Андрюшку. Вадим сказал, что завтра же с сыном уедет в Андреевку, а она как хочет. Ирина взвилась и заявила, что сына с ним не отпустит, да она тут с ума сойдет от беспокойства! Там собаки, быки, змеи, да мало ли что может случиться с пятилетним городским мальчишкой, впервые попавшим в деревню…

— Андреевка — рабочий поселок, а не деревня! — заорал ей в лицо Вадим. — И быки там по улицам не разгуливают, дура!

— Сам дурак, — отпарировала Ирина.

Хлопнув дверью, Вадим выскочил из дома и вот, как говорится, по воле волн плывет по Невскому в потоке прохожих. Из толпы влился в тоненький ручеек, устремившийся к Казанскому собору, вместе с экскурсантами долго бродил по залам и подвальным комнатушкам, где были выставлены орудия пыток инквизиции, а потом снова вынырнул из мрачного подземелья на божий свет и у Дома книги столкнулся с Викой Савицкой.

— Сегодня какой-то волшебный день! — засмеялась она. — Забежала в Лавку писателей просто так, без всякой надежды купить сборник Анны Ахматовой, и вот свершилось чудо! В букинистический отдел только что принесли этот потрепанный томик. Я гонялась за ним полгода! И купила без всякого блата. Только что подумала о тебе, рыцарь Печального Образа, и ты стоишь передо мной!

— Почему Печального Образа? — мрачно улыбнулся Вадим.

— Поругался со своей Иришкой, идешь в Неву топиться, — балагурила Вика. Она была рада встрече. — Хочешь надраться? — спросила она. — Я могу составить тебе компанию. Сколько мы не виделись? Целую вечность!

— Надраться? — усмехнулся он. — А знаешь, это идея!

— Я всегда тебе подкидывала хорошие идеи, а ты, неблагодарный, вот не ценишь.

— Ты мне «подкинула» Иринку? — грозно посмотрел на нее Вадим.

— О-о, дорогой! — протянула она. — У вас далеко зашло… Как говорит мой друг Вася Попков, тут без поллитры не разберешься…

Они сунулись в «Европейскую», но там все столы были зарезервированы для иностранных туристов, заглянули в «Кавказский» — очередь, в конце концов нашли на набережной «поплавок» и там обосновались на открытой террасе. Слышно было, как волна стучала в дерево, гудели буксиры, покрикивали чайки. Кроме них за столами сидели несколько парочек и одна компания пожилых людей. Наверное, отмечали чей-то юбилей.

Когда официант принес еду и вино, стало ясно, почему здесь мало народу: еда была невкусная, а вино теплое. Но Вика ничего не замечала, она весело тараторила, расспрашивала про семейную жизнь, про Андреевку, посетовала, что замужество разлучает даже близких подруг, — как Ирушка вышла замуж, так и перестали видеться: то занята, то мужа ждет, то у сынули коклюш…

Она права, он после женитьбы тоже стал реже видеться с друзьями-приятелями, целую вечность не был у Коли Ушкова, а тот вообще к ним не заходит, говорит, что семейный быт молодоженов отрицательно действует на его психику: то мелькает мысль отбить жену у друга, то самому на ком-нибудь жениться…

— А ты все одна? — спросил Вадим.

— Наверное, каждой женщине необходимо испытать «прелести» семейной жизни, завести ребенка, — задумчиво проговорила Вика. — Не минует сия чаша и меня.

— Ого! Как ты запела! — удивился Вадим. — Помнится, семейную жизнь ты называла «ослиным счастьем».

— А ты думаешь, что остался таким же чистым, невинным мальчиком, которого привез ко мне на дачу Коля Ушков? Все мы постоянно меняемся, Вадим!

— И все-таки почему «ослиное счастье»?

— Ты разве сейчас не чувствуешь себя ослом? — улыбнулась Вика.

— Ирка обозвала меня дураком.

— А меня никто никак не обзывает — вздохнула Вика. — А я хочу, чтобы на меня накричали, отругали… Я хочу видеть рядом человека, который бы имел на это право. Наверное, это и есть «ослиное счастье».

— Ты не такой человек, чтобы этим довольствоваться, — сказал Вадим и, заметив, что Вика нахмурилась, спросил: — Колю часто видишь?

— Коля не подходит для роли мужа, совершенно не приспособленный к семейной жизни товарищ. А день и ночь слушать его философские монологи — можно с ума сойти. Он сейчас обожает Альбера Камю, утверждает, что это самый великий писатель современности, после Фолкнера, конечно.

— Удивительное дело, мне и в голову не пришло зайти к нему сегодня, — заметил Вадим. — А я ведь не знал, куда деть себя.

— Он умный, хороший парень, но большой зануда, — улыбнулась Вика. — Знаешь, о каком я сейчас мечтаю муже? Ну, чтобы он прилично зарабатывал, дача необязательно, у меня своя есть, машину хотелось бы, но это тоже переживем, главное, чтобы каждый месяц в клюве приносил домой зарплату, таскал с рынка и из магазинов продукты и любил наших детей, если они будут.

— И все? — бросил на нее насмешливый взгляд Вадим.

— Чтобы не ревновал, предоставлял мне полную свободу…

— Носил на руках, — в тон ей продолжил Вадим.

— Мне нравится.

— Что?

— Когда меня носят на руках.

— Ты нарисовала образ идеального мужа, таких теперь днем с огнем не сыщешь.

— Я не спешу.

— Да-а, о каком это ты друге Васе Попкове толковала? — вспомнил Вадим. — И даже цитировала какое-то его пошлое высказывание насчет поллитры.

— Ты пил с ним у меня на даче, — небрежно ответила Вика. — Да ну его к черту! Расскажи лучше о себе.

— Ты знаешь, к какой мысли я пришел на шестом году своей семейной жизни? — доверительно заговорил Вадим. — Дело не в характере мужа или жены, — пусть он или она будут идеальными, — тут в силу вступает другой могучий фактор — время. Самый хороший муж или замечательная жена со временем теряют свою цену… Разве мало случаев, когда жена уходит от хорошего мужа к подонку? Или наоборот? То, что ценят другие в знакомых, не имеет цены у людей, годами живущих вместе. Человек ко всему привыкает — и к хорошему, и к плохому. А когда приходит привычка, значит, прощай любовь!

— Вадик! Ты никак надумал оставить Иришку? — округлила свои карие глаза Вика. — Лучше ты вовек не найдешь жены! Она была самая женственная и покладистая на курсе!

— Плохо ты знаешь свою подругу! — усмехнулся Вадим. — А вообще, выходи замуж. Даже за Васю Попкова… Ты права: Ирина — золотая жена, это я — лопух.

— Давай-давай, теперь займись самоедством! — подзадорила Вика.

— Я тебе говорил, что человек ко всему привыкает, — продолжал он, задумчиво глядя на белый с синим катер, несущийся по Неве. — Помню, в войну я жил в глухом лесу, в сырой землянке, с потолка капало, ну когда партизанил, так веришь, был счастлив там! Сидел у костра, чистил автомат, слушал разные истории, а после удачной вылазки к немцам в тыл радовался, как ребенок…

— Ты и был тогда ребенком, — вставила Вика.

— Не надо, Вика. Мы, мальчишки, были взрослыми, — нахмурившись, возразил Вадим. — И воевали, как взрослые.

— Я забыла, у тебя же медаль… Или орден?

— Так вот сейчас я не могу представить себя снова в душной землянке, испытывать каждодневный риск, ждать нападения на лагерь карателей, давить у костра вшей… Все это мне сейчас кажется диким, нереальным, а тогда это была настоящая жизнь, другой я и не знал. Трагедией было для меня уйти из отряда. Кстати, когда мой родной дядя хотел нас с Пашкой — моим двоюродным братом — отправить на Большую землю, мы удрали на болота и проторчали там до ночи, пока самолет с ранеными не улетел.

— Ты начал про свою семейную жизнь, — напомнила Вика.

— То, что поначалу нам кажется настоящим и единственно правильным решением, со временем становится ошибочным. Ты ведь, заядлая феминистка, теперь тоже заговорила по-другому. В рабство захотелось… Время — вот что руководит нами и диктует свои железные законы, а кто не хочет с ними считаться, тот безжалостно выбрасывается за борт жизни. Скажи, можно в пятнадцать лет по-настоящему влюбиться? — И сам ответил: — Можно, но ненадолго. В двадцать лет ты уже становишься другим, и детская любовь кажется такой глупой, наивной…

— Это ты у Коли Ушкова научился философствовать?

— Сама жизнь делает нас философами, — усмехнулся Вадим. — Да и вся эта моя философия примитивная, вот Коля — тот углубился в такие научные дебри, что я уже с трудом понимаю его.

— Я тоже, — согласилась Вика. Достала из замшевой сумки небольшую книжку в мягком переплете, полистала и негромко прочла:

— Счастливые люди, кто любит поэзию, — усмехнулся Вадим. — У поэтов на все случаи жизни есть готовый ответ.

— А ты не любишь?

— Ахматова мне нравится, — сказал он. — Хотя предпочитаю поэтов-мужчин.

Над Невой пролетел большой серебристый самолет, слюдянисто блеснули иллюминаторы, могучий рокочущий гул на миг обрушился на них. Одна чайка взмыла ввысь и поплыла вслед за лайнером. Серый, с белой трубой буксир тащил за собой две огромные баржи, от них широким веером расходились небольшие, с пенистыми гребешками волны. Сидящие на воде чайки плавно закачались.

— Как ты считаешь, Вадим, человек бывает абсолютно доволен? — отпивая из высокого бокала с розовой окаемкой белое вино, спросила Вика.

— По-моему, всем довольны лишь дураки, — ответил он.

— Выходит, дуракам живется легче на белом свете?

— Не знаю, как ты, а я себя умным не считаю, — вздохнул он. Вино наконец ударило в голову, потянуло покаяться перед Викой, будто он был в чем-то виноват. — Написал пятьдесят страниц для своей новой книжки, ну думаю, мир удивлю, а потом перечел — и все в печку!

— Где же ты в Ленинграде печку нашел? — с улыбкой посмотрела она на него.

— Знаешь, тебе бы быть редактором! — покачал он головой. — Ну не в печку, а в мусорную корзину. На помойку!

— И помоек в Ленинграде нет, лишь мусоропроводы и баки во дворах, — поддразнила Вика.

— Бедный Гоголь! — усмехнулся Вадим. — Родись он в наше время, не нашел бы печки, чтобы вторую книгу «Мертвых душ» сжечь.

— Надо было рукопись Ирише показать, она бы дала тебе добрый совет…

— Ирише? — наморщил он лоб. Действительно, почему не показал первые главы жене? Ему как-то это и в голову не пришло. Да и Ирина никогда не проявляла особенного интереса к его работе, кстати, и свои рисунки редко показывала. А ведь поначалу с каждым пустяком обращались друг к другу… Время-время, что же оно с нами делает?..

— Держись, Вадим, за Иришу, — продолжала Вика, глядя ему в глаза. — По твоей теории беспощадное время все равно сотрет чувства и к другой. Не лучше ли сосуществовать с человеком, которого ты хорошо знаешь, чем начинать все сызнова? Финал один и тот же?

— Может, Вика, мне нужно было на тебе жениться?

— А что бы изменилось? — насмешливо сказала она. — Ты сейчас сидел бы здесь с Иришей и жаловался ей на меня, твою надоевшую жену.

— Ты умная…

— Мужчины как раз умных баб не любят, мой милый! С дурами-то легче.

— И красивая… — глядя на нее, говорил Вадим. — Умная и красивая — это довольно редкое сочетание!

— Встретилась бы тебе нынче другая — ты и ей после бутылки пел бы то же самое.

— При чем тут другая? — Он стал искать глазами официанта, но Вика сказала:

— Довольно, Вадим, не хватало, чтобы я тебя, пьяного, тащила по улице домой.

— Зачем домой? — громко рассмеялся он. — Поедем к тебе на дачу?

— Ты заговариваешься, милый!

* * *

Они лежали на широкой тахте, заходящее солнце высветило багровыми красками большой натюрморт на стене, золотистая от загара рука Вики нежно гладила его по груди, глаза ее были устремлены на облицованный деревянными панелями потолок с матовым плафоном. У Вадима пересохло в горле, он, стараясь не мешать ей, протянул руку и взял с низкого столика бутылку боржоми, отпил прямо из горлышка, протянул Вике. Она пить не стала, поставила бутылку на пол.

— Я думала, мне будет стыдно, — призналась она. — Ничего подобного, мне просто хорошо.

— Не мы же с тобой все это придумали? — сказал он. — Так в этом мире было, есть и будет… Стоит ли ковыряться в себе? Или, как ты говоришь, заниматься самоедством?

— Я не знаю, как посмотрю теперь Ирише в глаза…

— Посмотришь, — усмехнулся он. — И ничего не произойдет — все будет по-прежнему. Ирине никакого дела нет до того, что между нами произошло. Это наше с тобой личное дело. Я теперь не ее собственность. И не твоя. Я сам по себе…

— Я все чаще слышу в твоем голосе нотки Николая Ушкова, которые меня раздражали, — заметила она. — Разве обязательно все ставить на свои места?

— Вика, мне хорошо с тобой, — повернулся он к ней. Черные волосы спутались на лбу, светло-серые глаза были трезвыми. — Такое ощущение, будто мы все время были вместе иногда даже разговаривали друг с другом на расстоянии… Честное слово, это открытие для меня!

— Сейчас ты предложишь мне стать твоей женой.

— Нет, я не хочу все испортить.

— Я всегда ценила в тебе, Вадим, искренность, — сказала она. — Не надо было бы тебе этого говорить, но ты мне сразу понравился, помнишь, когда вы приехали в Комарове с Колей?

— Я тогда был дураком и боялся лишний раз на тебя посмотреть, чтобы не расстраивать влюбленного в тебя Колю.

— За это ты мне и понравился, — улыбнулась она, — Помнишь рыжего Мишу Бобрикова? Главного инженера станции технического обслуживания? Он приехал с Тасей Кругловой. Так Бобриков клялся мне в вечной любви! И знаешь где? За спиной своей девушки. А кинорежиссер Беззубов? Этот думал заманить меня в постель тем, что предложил эпизодическую роль в своем фильме! Его совсем не интересовало, что я не актриса.

— А Коля Ушков? — поддразнил Вадим. — Он что предлагал?

— Коля пространно толковал о Фрейде, уверял меня, что в отличие от многих людей, которые не умеют обуздывать свое первобытное «я», он запросто может… Твой любимый Коля никого не любит, кроме себя самого.

— Ну это ты слишком! — возразил он.

— Рано или поздно ты в этом убедишься, — улыбнулась она.

— Сейчас он — единственный мой друг, — задумчиво произнес Вадим. — Правда, мы давно не виделись… Сколько же? Месяцев пять…

— А почему? — сказала она. — Подумай над этим, и ты признаешь мою правоту.

— Остался еще писатель Витя Воробьев…

— Он оказался самым честным — ничего не просил и не приставал.

— Хороша же компания у тебя тогда собралась! — хмыкнул Вадим.

— Думаешь, ты лучше? — сбоку взглянула на него Вика.

— С умной женщиной опасно иметь дело… — смутился Вадим.

— Ты так красиво расписывал свою личную свободу, а теперь тебе хочется как-то оправдать себя в своих собственных глазах, — продолжала Вика. — Ты уж, пожалуйста, дорогой, займись этим без меня, ладно?

— Поехали со мной в Андреевку? — неожиданно предложил Вадим.

— Это на Лазурном берегу? — улыбнулась она. — Где-то возле Ниццы?

— Это самое прекрасное место на земле, — засмеялся он. — Там дед мой срубил первый дом, ему помогали строить избу медведи, зайцы путались под ногами, а жареные перепела сами садились на противень…

— Спасибо, милый, ничего не выйдет: я через неделю еду на машине в Ялту.

— С кем? — ревниво спросил он.

— Ты же знаешь, у меня много поклонников.

— С Беззубовым?

— Какое это имеет значение? — посмотрела она ему в глаза.

— Действительно, это не имеет никакого значения, — покорно согласился Вадим. — Не успев еще завоевать тебя, я уже предъявляю какие-то права.

— Во-первых, завоевала тебя я, — поправила Вика. — Во-вторых, вы, мужчины, собственники. Дело в том, что женщины тоже считают вас своей собственностью.

— А я думал, с рабством у нас давно покончено… — подпустил шпильку Вадим.

— В рабов потихоньку превращаетесь вы, мужчины, — с пафосом произнесла Вика. — Мы, женщины, берем реванш за все прошлые домостроевские притеснения.

— Бедные мужчины!.. — вздохнул Вадим.

Солнце зашло, на потолке, увядая, бледнела узкая багровая полоска, ветер с залива шевелил тяжелую портьеру, за окном шумели высоченные сосны, протяжно поскрипывал треснутый сук. Неподалеку монотонно лаяла собака: полает, полает и замолчит. Когда далеко проходила электричка, в хрустальной вазе тоненько дребезжала металлическая, с заостренной ручкой расческа. Вадим сбоку смотрел на лежащую рядом женщину. О чем она думает, глядя в потолок? Только что была такой близкой, родной, а сейчас уже далеко-далеко от него. Может быть, на берегу Черного моря… Когда Вадим в шутку грозился Ирине, что изменит ей, та смеялась, повторяя, что он не способен на такой «подвиг»! Почему жена была так уверена в нем? Он впервые ей изменил и не чувствует никакого раскаяния. Значит, это так просто? А если изменит Ириша?.. От этих мыслей ему стало не по себе, перехватило дыхание. Захотелось домой, к Ирине…

Удивительная женщина Вика! Кажется, Вадим не пошевелился, ни одним движением, ни взглядом не выдал обуревавших его мыслей, однако она неожиданно села на тахте, положила ему руки на плечи, пристально уставилась в глаза.

— Поезжай к ней, — шепотом произнесла она. — Не заставляй ее переживать. Я ведь знаю, ты никогда ей не изменял. Не считай и того, что было между нами, изменой. Не знаю, как ты, а я знала, что это случится, хотела этого… Пусть это будет случайным эпизодом в нашей жизни.

— Не говори так, — попросил он.

— Я не хочу, чтобы Ириша страдала, — настаивала Вика. — Поезжай, дорогой, я не обижусь.

Он вяло возражал, что Ирине безразлично, будет он дома ночевать или нет, но уже сам знал, что сейчас встанет, оденется и поедет в город. Больше того, если бы Вика стала удерживать, он рассердился бы на нее, но Вика Савицкая — тонкая, умная женщина, и она понимает его, Вадима, как никто до нее не понимал…

Вика проводила его до электрички. Было свежо, с залива дул ветер, по Выборгскому шоссе проносились машины, где-то на ближних дачах играла радиола, по дороге бродили отдыхающие. Донесся далекий гудок парохода. Светофор зеленел в прикрытой легкой дымкой дали. Вика была в синем плаще, ветер надувал за спиной капюшон, забрасывал волосы на глаза.

— Когда мы встретимся? — увидев огни приближающейся электрички, спросил Вадим. И сам почувствовал, как банально это прозвучало.

Она поцеловала его в щеку, — улыбнулась и сказала:

— Не думай об этом.

Тогда он взял ее за узкие плечи, близко придвинул к себе и, глядя в глаза, твердо проговорил:

— Это не случайный эпизод в нашей жизни, поняла, Вика?

— Не надо, ничего не говори.

Зашипел воздух, двери раскрылись, и он вошел в освещенный вагон. Мимо окон бледным размазавшимся пятном проплыло ее лицо, мелькнула надпись: «Комарово», нарастал шум быстро набирающей скорость электрички.

* * *

Обнимая и целуя жену, он видел перед собой насмешливые глаза Вики, слышал ее мягкий грудной голос. Это было какое-то наваждение, он боялся назвать жену Викой.

Когда он выключил свет ночника, довольная Ирина заметила:

— Белые ночи на тебя так подействовали?

— Как? — растерялся он.

— Ты сегодня такой же, как в наш медовый месяц!

— Разве тогда были белые ночи?..

— Я поеду с тобой в Андреевку, Вадим, — прижимаясь к нему, прошептала Ирина.

 

2

Игорь Найденов в третью встречу подробно рассказал Родиону Яковлевичу Изотову про ЗИЛ, про своих знакомых, выделяя среди них Алексея Листунова, с которым уже много лет поддерживал дружеские отношения. С Семеном Линдиным они почти не разговаривали — тот так и не простил Игорю, что он увел Катю Волкову. Впрочем, Найденова это мало волновало: Линдин ему никогда не нравился. Родион Яковлевич особенно заинтересовался Листуновым после того, как Игорь вспомнил, что у Алексея отец в войну пропал без вести. Скорее всего, попал в плен и погиб в концентрационном лагере, по крайней мере, так считал сам Алексей.

В это воскресное утро Игорь договорился с Алексеем встретиться на Белорусском вокзале у газетного киоска — они решили съездить за грибами, которые этой теплой и дождливой осенью щедро высыпали в подмосковных лесах. Белые, подосиновики, подберезовики грибники возили целыми корзинами. Когда Игорь вышел из метро, Листунов с рюкзаком и прутяной корзинкой в руке уже ждал его. Он был в болотных сапогах, зеленой брезентовой куртке с капюшоном, на голове серая вязаная шапочка.

— Опаздываешь, коллега, — упрекнул Алексей.

На вокзальных часах было десять минут восьмого.

— Еле в автобус влез, — улыбнулся Игорь. — Думаешь, мы одни такие умные? Посмотри, какое нашествие. И все за грибами.

Из дверей метро валила густая толпа грибников — их можно было узнать по одежде, корзинкам, некоторые несли в руках пустые ведра. Все направлялись к электричкам. Приятели втиснулись в вагон, заняли два последних свободных места у самого входа. Автоматические двери со стуком закрылись, и вагон бесшумно поплыл, оставляя за собой перрон, станционные строении.

— Вчера у свояка крепко поддали, думал, не встану утром, — кисло улыбнулся Алексей. — Пара кружечек «Жигулевского» на помешала бы!

В рюкзаке у Игоря бутылка «столичной», хорошая закуска, банка шпрот. У окна двое мужчин уже потягивали из горлышка вермут. Алексей с завистью посмотрел на них. А те пили без закуски, с серьезным видом, отхлебнет один, передаст бутылку другому.

— Еще магазины закрыты, а они уже где-то разжились… — вздохнул Листунов.

— На природе похмелье быстро вытягивает, — заметил Игорь.

— Ты взял с собой для разогрева? — озабоченно спросил Листунов.

— Мы же за грибами едем, а не на пикник.

— Без ножа зарезал, — совсем расстроился Алексей. — Проснулся, вроде ничего, сейчас головка бо-бо. — И он снова посмотрел на мужчин, приканчивающих бутылку.

— Да не стони ты, несчастный, приедем — дам тебе похмелиться, — сжалился Игорь.

— Я же знал, что ты товарища в беде не оставишь, — повеселел Листунов.

Вышли на конечной станции — так посоветовал Родион Яковлевич Изотов. Вместе с ними высыпали из вагона с десяток грибников, остальные сошли раньше. Игоря он предупредил, чтобы тот не делал больших глаз, если они ненароком повстречаются в лесу, пусть сделает вид, что никогда не видели друг друга. Садясь в электричку, Игорь посматривал вокруг, не мелькнет ли знакомое лицо.

Грибы стали попадаться сразу, как только вошли в рощу. Первым нашел крепенький красноголовый подосиновик Алексей. Аккуратно срезал ножом, понюхал влажную бархатную шляпку, сморщил нос от удовольствия.

— Сырым бы закусил стопку беленькой, — заметил он.

Игорь опустился на пенек, развязал рюкзак, достал бутылку, пластмассовый стакан, бутерброды с ветчиной и даже соленый огурец.

— Ну уважил, кормилец! — восхитился Алексей. Глаза его заблестели, губы расползлись в довольной улыбке.

Игорь налил ему граммов сто, потом столько же себе и, заткнув скомканной бумагой бутылку, невозмутимо спрятал в рюкзак.

— Остальное допьем за обедом, — твердо заявил он.

— Ты как моя Тонька, — покачал темноволосой головой Листунов. — Та тоже все раскладывает по полочкам!

— Ура, белый! — воскликнул Игорь, срезая под толстый корешок гриб.

Он вспомнил, как мальчишкой в Андреевке бегал с ребятами за грибами, там они росли сразу за околицей, бывало, за час-два наберешь полную корзинку отборных боровичков. Есть он грибы не любил. Жаренные с картошкой еще куда ни шло, супа же никак не мог заставить себя и ложку проглотить. Мать сушила, солила, мариновала грибы… Сколько лет он не видел ее? Да и увидит ли теперь когда-нибудь? Не то чтобы он скучал по ней, просто иногда испытывал легкую тоску. Несколько раз ему хотелось бросить все и махнуть в Андреевку! Взглянуть на свой дом, побродить по поселку, сходить в Мамаевский бор, выкупаться в Лысухе… С каждым годом это желание становилось все слабее, скоро, наверное, совсем угаснет. Другие теперь желания у Игоря Найденова… Когда он притащил из комиссионки стереопроигрыватель «Филипс» с красивыми колонками, Катя даже испугалась: откуда взял деньги на это? Игорь объяснил ей, что выиграл по трехпроцентному займу тысячу рублей и вот купил… Действительно, «выигравшую» облигацию дал ему Изотов, порекомендовал на заводе похвастаться перед знакомыми, мол, подвалило счастье!..

Ему завидовали, щупали облигацию, сверяли номер с измятой газетой, которую Игорь таскал в кармане. Изотов сказал: что бы Игорь теперь ни приобрел, даже очень дорогую вещь, знакомые скажут, что он везунчик, выиграл по займу или по лотерее. Ничто так надолго не запоминается, как чужое везение, удача, находка или обнаруженный клад. Хорошо бы, конечно, ссылаться на богатого дядюшку, оставившего наследство, но в СССР это почему-то вызывает у многих подозрение. Даже неукраденные деньги нужно тратить с оглядкой — как бы кто чего такого о тебе не подумал…

Не успели они расположиться на обед под березами, как к ним, насвистывая, подошел Изотов. В руках корзинка с грибами, за спиной тощий вещмешок, на ногах болотные сапоги с подвернутыми голенищами, маленькая клетчатая кепка лихо сдвинута на затылок.

— А не запалить ли нам, товарищи, костерок? — поздоровавшись, предложил он.

Листунов неприязненно посмотрел на него, потом перевел взгляд на початую бутылку, которую Игорь уже выставил вместе с закуской на расстеленную на мху газету.

— Граждане, берегите лес от пожара! — торжественно произнес он. — Одна маленькая спичка способна уничтожить тысячи ценных пород деревьев. Вы разве, гражданин, не видели большой-большой плакат при входе в лес?

— Столько этих разных плакатов кругом! — ответил Изотов. — Если на них обращать внимание…

— Плакаты украшают нашу жизнь, — усмехнулся Алексей. — Или, точнее, приукрашивают.

— Если вы не против, я присоединюсь к вам, — располагающе улыбаясь, проговорил Изотов. — С первой электричкой приехал сюда, и надо же! Кто-то опередил — все белые посрезаны! Можно подумать, что настырный грибник в потемках с фонариком бродил по лесу.

— Мы тоже белых мало нашли, — поддержал разговор Игорь.

— Места тут грибные, — продолжал Изотов. — Я не первый год езжу сюда.

Он развязал свой мешок, достал оттуда бутылку водки, промасленный пакет с семгой. Игорь отметил, что семга явно из ресторана: только там так тонко, до розовой прозрачности, режут.

— Можно и костерок организовать, — заулыбался Алексей. — Вот на этой полянке. Сушняка здесь полно!

Сам проворно собрал хворост, согнувшись над кучкой, зажег сухие тонкие прутья. Скоро небольшой языкастый огонек весело затрещал, сизый дым потянулся вверх, к кронам берез.

— В прошлом году я тут брал по пятьдесят — шестьдесят белых, — словоохотливо рассказывал грибник. — У меня на них особый нюх. Пройдут по моим местам, а все одно хоть после целой армии да наковыряю! А нынче боровиков мало, все больше попадаются подосиновики, ну если еще челыши — ничего, а большие красные не беру. Даже если и без проточин.

На троих у них оказалось всего два стаканчика. Грибник услужливо протянул Игорю свой, пододвинул бутерброды. Улыбнувшись, представился: Изотов Родион Яковлевич. Где он работает, Игорь не знал, а спросить не посмел: Изотов уже не раз предупреждал, чтобы он не задавал лишних вопросов.

— Великое дело — природа, — выпив и закусив семгой, сказал Листунов. — Ходишь, дышишь, душа отдыхает. И мысли в голову приходят возвышенные — думаешь, как это ловко все природа придумала: из костей и перышков уйму птиц сотворила, дятлу железный клюв дала, чтоб деревья долбил, зайцу — длинные ноги и чуткие уши… Каждая букашка — сложнейший механизм, пожалуй, посерьезней внутри, чем наши автомобили, а, Игорь?

— Бегают, летают дикие существа, и никакого бензина им не надо, — поддержал Изотов. Он тоже свою водку залпом выпил и стал закусывать.

Игорь перочинным ножом кромсал банку со шпротами, нож был тупой и туго резал, желтое прованское масло брызнуло на руки и брюки. Настроение у него не было таким лирическим, как у похмелявшегося приятеля. Как сейчас Изотов поведет разговор? И клюнет ли на его приманку Алексей?

После женитьбы Алексей стал больше выпивать, чем прежде. Жену его, Антонину, Игорь видел всего два раза, почему-то Листунов неохотно приглашал приятелей к себе домой, видно, Антонина не очень-то жалует компании мужа. После работы Алексей не спешил домой, он был не прочь с кем-нибудь войти в компанию и заскочить в забегаловку или в пивной бар.

Семен Линдин, наоборот, женившись, стал примерным семьянином — этот после работы шастает по магазинам, стоит в очередях, у него всегда в кармане бумажка с наказом, что следует купить. Жена Семена — врач-невропатолог, работает на двух ставках, ей недосуг заниматься всеми этими делами. Детей пока у них нет. Судя по всему, Линдин попал под каблук жены, а таких мямлей Найденов презирал, не считал их мужчинами. Попробовала бы его Катя подмять под себя!..

Игорь замечал, что некоторые парни, женившись, скоро начинают тянуться больше к веселой компании, чем к дому. Уже за проходной начинают сбиваться в небольшие группки, даже термин такой появился: «Одна на троих». И уже ясно, что умельцы на поллитровку сбиваются. Игорь тоже не рвался домой, но и выпивка его не привлекала. Он с удовольствием ходил по комиссионным магазинам, где продавалась иностранная техника, и подолгу торчал в толпе других у витрин. Тут же в магазине прилично одетые парни предлагали всякую всячину: кассеты для магнитофона, транзисторные приемники, японские и швейцарские часы, массивные перстни с печатками, темные итальянские очки. Ему нравилась эта оживленная деловая атмосфера магазинов.

Как-то по дешевке он купил у иностранного студента блок сигарет «Кент» и тут же продал в два раза дороже. Стал брать пленку, потом продавать, приобрел себе японские часы «Сейко». Однажды его прямо на улице остановил южанин и, влюбленно глядя на часы, попросил продать. На этой мимолетной сделке Игорь положил в карман лишних семьдесят рублей. А часы он потом купил с рук, еще более красивые, с хрустальным стеклом.

Он понял, что можно делать у комиссионок такие деньги, которые на заводе ему и не снились. Правда, иногда досаждали дружинники, дежурные милиционеры, все время надо было быть начеку. Обделывать более серьезные дела спекулянты — они себя называли «бизнесменами» — уходили в темные подъезды, скверы, глухие переулки. Хочешь купить кассету с записью модной группы или певца — пожалуйста, пойдем в сквер, а там «бизнесмен» извлекает из портфеля портативный магнитофон и проигрывает тебе любую кассету, которых у него хоть пруд пруди.

Сейчас на руке Игоря красовались часы «Омега» — это уже третьи! — на вид они простенькие, а цена ого-го! К нему уже не раз подходили покупатели, но Игорь пока «омежку», как ее любовно называли, не продавал — самому нравились. Идут секунда в секунду. Эта фирма на весь мир славится.

Изотову он про свои торговые дела не говорил, чувствовал, что тот не одобрит его действий, но в субботу и воскресенье Найденова как магнитом тянуло к комиссионке, у него там появились знакомые, которые кивали ему, тайком показывали товар. Некоторых деляг он встречал у комиссионок в любое время дня, будто они там и работали. Игорю нравилось подходить к «жучкам», интересоваться товаром, хвастаться своими часами. Иностранные вещи привлекали его, приятно было подержать прекрасно сделанную вещь в руке, зато и стоила любая игрушка по сравнению с нашей в пять — десять раз дороже. Как ни тянуло его в комиссионки, наведываться туда после знакомства с Изотовым он стал гораздо реже. Хотя спекулянты и чувствовали себя в толпе покупателей вольготно, все-таки можно было и попасться: милиция тоже не дремала, нет-нет и прихватывала того или иного «жучка» с товаром.

…Игорь отвлекся и не слушал, о чем толкуют за бутылкой Алексей и Родион Яковлевич. Они накалывали острыми прутиками маслянистые шпроты и укладывали их по две штуки в ряд на кусок хлеба, звучно хрустели свежепросоленными огурцами. Круглое лицо Листунова с серыми поблескивающими глазами порозовело, на раздвоенном подбородке янтарно светилась масляная капля. Косая черная прядь волос налезала на бровь. Довольно улыбаясь, Алексей разглагольствовал:

— Вот все бубнят: институт, институт! А меня туда калачом не заманишь! Инженеры и техники сейчас зарабатывают меньше работяг, а ответственности в десять раз больше. Командовать людьми меня не тянет, я по натуре не тщеславный… — Он кивнул на Игоря: — Это наш Игорек любит быть на виду. И потом он на ЗИЛе случайный человек, иначе с какой бы стати изучал иностранные языки? Даже на работу со словарем ходит! Значит, метит куда-то повыше. А я не желаю свою башку забивать учеными премудростями… Кстати, деньги можно делать и без высшего образования. Вон Игорек, — он снова бросил насмешливый взгляд на приятеля, — в выходные покрутится у комиссионки, глядишь, четвертак, а то и полсотни за два-три часа положит в карман, что-то купит, что-то продаст…

— Ты считал? — пробурчал Игорь, подбрасывая в костер сушняк, а сам исподлобья быстро глянул на Изотова, но у того на лице ничего нельзя было прочесть, он внимательно слушал Листунова.

— Сам рассказывал, как свою «сейку» толкнул черненькому в кепаре, — продолжал Алексей. — А потом эти катушки к магнитофону. Сколько ты тогда загреб? Игорек, научи меня подрабатывать у комиссионки с тобой на пару.

— Деньги можно разными путями зарабатывать, — туманно заметил Родион Яковлевич, подливая Алексею из бутылки.

— Главное — не попасться, — пьяно согласился тот. — Я иногда выношу с территории кое-какую мелочишку: свечи, пресс-масленки, крестовины, конденсаторы, раз даже карбюратор пронес… Так это копейки! Вот если бы можно было мотор утащить!

— От грузовика? — усмехнулся Игорь. — Или от «Чайки»?

— А ты, Леша, не боишься, что я на тебя настучу? — вдруг сказал Изотов. — Ведь вы меня совсем не знаете, а выдаете все секреты своей «фирмы»… А что если я из милиции?

— Не похоже, — ухмыльнулся Алексей. Хотя голос его был твердым, серые глаза уже поплыли, в них появился стеклянный блеск. Сейчас Леше море по колено!

— Думаешь, товарищи из органов за грибами не ходят? — подначивал Изотов.

— Иди заявляй на меня, — балагурил Листунов. — Тебя на смех поднимут! У нас в цехе все знают, что я трепач! Не веришь, Родя? Спроси у Игорька. Моя физия в многотиражке была пропечатана, Родя. А ты говоришь — жулик!

— Я такого не говорил, — возразил тот.

— Да треплюсь я, — добродушно сказал Алексей. — Весной был мой портрет, только не в газетке, а в «Окне дружинника» — пьяненького меня суки прихватили у пивного ларька…

— Я купил бы у тебя дюжину свечей зажигания, — сказал Изотов. — Да и десяток пресс-масленок пригодился бы.

— Какая у тебя машина? — деловито поинтересовался Алексей.

— Старенькая «Победа», да я ее всю переделал…

— Деньги на бочку! — в шутку потребовал Листунов.

К удивлению Игоря, Родион Яковлевич спокойно достал из кармана бумажник и протянул тому четвертной.

Листунов хоть и был пьян, а опешил. Вытаращил глаза на купюру и замолчал, на лбу его обозначились морщинки.

— Если мало, добавлю, — усмехнулся Изотов.

— Фальшивая, Игорек! — засмеялся Алексей, разглядывая на свет ассигнацию. — Или ты, дядя Родя, миллионер?

— Миллионер… звучит красиво! — в ответ улыбнулся Изотов. — Только, я думаю, в нашей стране быть миллионером очень уж хлопотно!

— Где же ты меня найдешь, дядя Родя? — пугнул его, не расставаясь с бумажкой, Листунов. — Может, я опять набрехал и ни на каком заводе не работаю? Истопник я, Родя. Кочегарю в котельной на Арбате.

— Найду, — сказал Изотов. — Я, Леша, в людях разбираюсь. Наговариваешь ты лишнего на себя.

— Первый раз такого купца встречаю, который наперед монету выкладывает, — удивлялся Листунов. — Ладно, притащу я тебе эти штучки-дрючки. — Поколебавшись, спрятал деньги в кармашек рубашки. — Ну что, Игорек, гульнем сегодня? — Он перевел хмельной взгляд на Изотова: — Тебя, дядя Родя, тоже приглашаем, раз ты нас так кстати финансировал…

* * *

В понедельник Алексей Листунов был мрачен и молчалив. Тогда, после пригородной забегаловки, где они как следует выпили — в ресторан они в одежде грибников и с корзинками не пошли, — Игорю пришлось везти приятеля на такси домой. Разговор в столовке получился любопытный: Изотов вдруг заинтересовался фамилией Листунова, сказал, что в колонии знавал одного Листунова — фамилия довольно редкая…

Алексей даже протрезвел на какое-то время, взгляд его стал осмысленным.

— Как имя-отчество того Листунова? — спросил он, не спуская напряженного взгляда с Изотова.

— Отчество! — хмыкнул тот. — Там по имени-отчеству только гражданина начальника называют… Мишка-Фляга — так в бараке звали моего знакомого.

— Моего отца величали Михаилом Васильевичем… — прошептал Листунов. — Но почему в колонии? Мой батя воевал и не вернулся… Пропал без вести.

— И Мишка-Фляга воевал, даже имел награды, — небрежно рассказывал Родион Яковлевич. — Попал к немцам в плен, а когда освободили, прямо без пересадки угодил в Магадан. В то время с пленными особенно не церемонились… А вообще, хороший кореш был…

— Был? — вцепился Изотову в плечо Алексей. — Почему был?

— Сосной его на лесоповале придавило… У него ведь с легкими было неладно, — видно, занемог, а работу бросать не захотел. Мужик он был добросовестный, мечтал хорошей работой заслужить досрочное освобождение… Закопали мы его и креста не поставили. Много таких безымянных могил в тайге…

Алексей стал дотошно спрашивать про приметы Мишки-Фляги и после каждого ответа Изотова все больше темнел лицом, скрежетал зубами. Он поверил, что это был его отец.

— Пропал без вести… в Магадане! — зло проговорил он, понурив голову. — Мать чувствовала, что отец жив, обивала пороги военкомата, писала в Министерство обороны… За что так, дядя Родя?

— Не мы одни от своих пострадали, — с горечью ответил тот. — Таких в Сибири были тысячи…

— Сволочи! — грохнул кулаком по столу Алексей. — Никогда не прощу такого злодейства, слышишь меня, батя?!

Изотов мигнул Найденову, и тот поспешил рассчитаться с официанткой и вывести приятеля из столовой, где на них уже стали обращать внимание.

После работы они завернули к пивному ларьку, взяли по кружке пива. Алексей смотрел мимо Игоря на проезжающие по дороге автомашины. Его скуластое лицо будто постарело за ночь, под глазами набухли мешки, губы обветрились, он часто облизывал их. Листунов не был забубённым пьяницей, но уж если начинал, то пил день, два, три, а потом недели три-четыре в рот не брал. Причем бросал пить легко, без похмельных мучений, так же легко мог и снова начать.

Поставив кружку на бочку, вытер губы тыльной стороной ладони.

— Зачем ему меня обманывать? — раздумчиво проговорил он. — Я про дядю Родю… И откуда бы ему знать, что у отца были слабые легкие? Его и в армию не брали, добровольцем пошел…

— Разве это тебя одного коснулось? — заметил Игорь, проинструктированный Изотовым, как себя вести с Листуновым. — Были в то время перегибы, об этом писали. А как было после войны? Из нашего поселка Витя Милеев закончил десятилетку с золотой медалью, подал документы в университет, а ему от ворот поворот… Бросился под колеса поезда.

— Я не все помню, — глухо проговорил Алексей. — Он толковал, чего ему надо? Мы напили не на одну десятку. Надо расплачиваться… — Он вынул из кармана горсть пресс-масленок. — Я обещал ему… И еще эти… крестовины.

— Он сказал, что сам тебя найдет.

— Вот это съездили за грибками! — тяжко вздохнул Алексей. — Лучше бы, Игорь, я ничего не знал… За что так моего батю? За что?!

— Еще по кружке? — предложил Игорь.

— Лучше бы я не знал, — повторил Алексей. — Как увижу военного с погонами, кулаки сжимаются! Так бы и врезал в рожу!

— Ну есть наверное, и другие способы рассчитаться за твоего отца… — осторожно ввернул Игорь, а про себя подумал: не слишком ли он сейчас ведет рискованную игру? Возьмет его Алексей за горло и спросит, на что это он, Найденов, намекает?..

Но Листунов ничего не спросил, по-видимому, и не слушал приятеля, придавленный своими тяжелыми мыслями. Скулы еще сильнее выперли на его круглом лице, темная прядь волос качалась над черной бровью, губы крепко сжаты, а в серых глазах ненависть.

— Он не врет, дядя Родя, — сказал Алексей. — Хлебал он с отцом из одного котелка тюремную баланду. Без вести пропал… И где? У своих родных! Как же это, Игорь? У кого узнать про все, что было? Есть же какие-нибудь документы?!

— Как же, узнаешь… — усмехнулся Игорь. — Изотов толковал, что могилу-то не сыщешь, а ты правду хочешь узнать! Правда тоже похоронена в земле и тяжелым камнем придавлена, чтобы не выползла на свет божий.

— Батя научил меня стрелять из лука. Какой это был человек! Я так ждал его с войны… — заглядывал ему в лицо сумасшедшими глазами Алексей. — Слушать гнусаря Семена на собраниях и уродину Машку Мешкову? Как они распинаются о светлой нашей жизни и призывают давать по две нормы за смену! А безвинно загубленный батька гниет в волчьей яме! Как это в книжке про Тиля Уленшпигеля? Пепел Клааса стучит в мое сердце… Пойдем, старина, хряпнем чего-нибудь покрепче. Душа просит… Помянем батю!

Игорю не хотелось пить, но он покорно зашагал с приятелем к ближайшей забегаловке. Здорово сработала «бомба», подложенная Родионом Яковлевичем!.. И ему, Игорю, пришлось по нитке вытягивать из жены Кати-Катерины все, что она знала про родителей Листунова. И как ловко воспользовался всей этой информацией Изотов!..

 

3

Спрятавшись за кустом орешника, человек с каменным лицом смотрел на травянистую лужайку, на которой расположилась парочка. До него доносился невнятный говор — густой мужской и тонкий женский. Сквозь высокий тростник с коричневыми шишками просвечивало Утиное озеро. Слышно было, как шуршали у берега утки, на том берегу негромко кричала выпь.

Человек, не отрывая угрюмого взгляда от парочки, достал из кармана зеленой куртки папиросу, но закурить не решился. Голоса на лужайке затихли, человек скомкал папиросу и отвернулся. Покачав головой, потянул к себе лежащее неподалеку ружье, бесшумно поднялся и, не оглядываясь, зашагал от озера. Был он среднего роста, темноволос, на ходу чуть сутулился. Отойдя подальше, закурил. На лице его появилась непонятная усмешка. Ржавый папоротник хлестал по его болотным сапогам, ветви цеплялись за куртку, но человек не обращал на это внимания, отводил руками колючие ветви, губы его шевелились, будто он разговаривал сам с собой. Внезапно остановился, сорвал ружье с плеча и дуплетом бабахнул в небо. Раскатистое эхо разорвало лесную тишину, вспугнуло уток на озере, заставило на время замолчать птиц в лесу.

— Ах, Павел, Павел! — проговорил вслух человек, задумчиво глядя на синеватый дымок, медленно выползающий из стволов. — Кто бы мог подумать!..

* * *

Вечером того же дня у калитки дома Павла Абросимова остановился Иван Широков и негромко окликнул хозяина, что-то мастерившего на верстаке.

— Заходи, Иван, — пригласил Павел Дмитриевич. Он полюбовался на ореховую рамку, которую только что сколотил, прислонил к бревенчатой стене, отряхнул с брюк опилки.

— Выдь-ка сюда, — позвал Иван.

Что-то в его голосе насторожило Павла Дмитриевича. Он бросил взгляд на Широкова, по лицу его скользнула тень. Прихватив с верстака пиджак, тяжело зашагал к калитке. Из сеней выглянула Лида, улыбнулась Ивану и чуть хрипловатым голосом произнесла:

— Чего подпираешь забор, Ваня? Иди в избу, самовар поспел, чаем с медом угощу.

Иван что-то невнятно пробормотал, лицо его окуталось папиросным дымом.

— Все смолишь? Потому до сих пор и не женат, что всех девок на танцах отпугиваешь дымом, как пчел… — рассмеялась Лида и перевела удивленный взгляд на мужа: — Ты куда это на ночь глядя собрался?

— Пейте чай без меня, — отмахнулся Павел Дмитриевич.

— Ох, Иван, Иван! — покачала головой Лида. — Никак мужика моего на выпивку соблазнил? Да я разве против? Идите в избу и выпивайте, я соленых грибков из подпола достану.

— С чего ты взяла, что мы собираемся выпивать? — недовольно заметил муж.

— А может, на танцы собрались? — поддразнила Лида. Круглое курносое лицо ее улыбалось, небольшие голубые глаза весело смотрели на них.

— Веселая ты, Лида, — уронил Иван. — Небось и плакать-то не умеешь?

— Мать говорит, родилась я со смехом, наверное, и умру так, — рассмеялась Лида. — Разве плохо, Ваня, быть веселой? Или всех по себе судишь? Сам-то ты и улыбаться не научился.

— Не скажи, — мрачно заметил Широков. — Я из тех, кто смеется последним…

Они свернули на Кооперативную улицу, потом пошли к вокзалу. Иван сосредоточенно курил и молчал, Павел Дмитриевич недоуменно поглядывал на него сбоку, но первым не заговаривал. Он видел, как у Ивана сошлись брови, обозначилась глубокая складка на лбу, — видно, трудно ему начать разговор. Летучая мышь мелькнула перед глазами и пропала, от водонапорной башни, перечеркнув дорогу, вытянулась длинная тень. Солнце спряталось за бором, на небе алела широкая полоса, чуть выше ее неподвижными линкорами застыли подсвеченные снизу багровые облака. Последняя декада августа, еще осенняя прохлада не ощущается, но дни стали короче, деревья и кустарник будто тронула ржавчина. Не сегодня завтра улетят стрижи и ласточки, а потом высоко с криками потянутся клинья гусей, журавлей, аистов.

— Помнишь наш давнишний разговор у танцплощадки? — кивнул на деревянный помост, окруженный оградой, Иван.

— Ты меня привел сюда, чтобы напомнить? — усмехнулся Павел Дмитриевич.

— Я тебе сказал, что Лида Добычина мне дороже жизни, — продолжал Иван. — Просил тебя не лезть к ней…

— И я тебе сказал: пусть Лида сама решает, за кого ей выходить замуж, — подхватил Абросимов. — Она выбрала меня, Иван.

— Ты учитель, с высшим образованием, а я кто? Машинист электростанции.

— Разве в этом дело? — посмотрел на него Павел Дмитриевич. — Женщина не умом, а сердцем выбирает. И с Лидой я познакомился, когда еще студентом приезжал сюда.

Они остановились у привокзального сквера, Иван первым присел на скамью, снова закурил. Абросимов прислонился к толстой липе, ему хотелось видеть лицо Широкова. Он еще не знал, в чем дело, но, кажется, начинал догадываться…

— Зачем ты хочешь ей жизнь покалечить, Павел? — не глядя на него, уронил Широков. — Веселая, все смеется, а как узнает про твои шашни с учительницей… Я не хочу, чтобы она плакала.

— Вот ты о чем, — проговорил Павел. — Дай закурить, что ли?

Иван протянул ему пачку «Беломора», спички. Абросимов жадно стал втягивать в себя дым, глаза его сузились, заледенели.

— Вынюхивал? Следил?

— Не я, другой бы напоролся… Рано или поздно все узнается.

— Ты днем стрельнул у озера? — спросил Павел и сам себе ответил: — Я так и подумал.

— Не следил я за тобой, — сказал Иван. — Очень мне это надо.

— Раз узнал ты, узнают и другие…

— Боишься? — бросил на него исподлобья тяжелый взгляд Широков.

— Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, — затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. — Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.

— От меня никто ничего не узнает, — помолчав, ответил Иван. — Брось учительницу, не обижай Лиду.

— Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня…

— А что будет с Лидой? — перебил Иван. — Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?

Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.

— Ты прав, Иван Степанович, — глухо обронил он. — Лида и дети ни при чем.

— Она ведь на тебя, как на бога, молится… Как ты мог?

— Чего уж теперь говорить?.. Выходит, смог. И знаешь, Ваня, я не жалею…

— Не зарекайся. Ой еще как пожалеешь!

— Чего ты-то хочешь? — спросил Павел Дмитриевич.

— Она должна отсюда уехать, — сказал Широков. — Молодая, красивая, зачем ты ей нужен, женатый, с двумя ребятишками? Разобьет семью и тебя бросит. Знаешь известную сказочку про старика и старуху?

— Которые остались на берегу синего моря у разбитого корыта? — усмехнулся Павел Дмитриевич.

— Я должен был радоваться, что все так получилось, — с горечью признался Иван Степанович. — Я до сих пор люблю Лиду. Может, из-за нее и не женюсь… Но она вряд ли полюбит меня. Не знаю, что там великие писатели еще пишут про любовь, но мне уже легче на душе, что Лида счастлива, пусть даже с тобой… Брось, Павел, учительницу. Твоя к ней любовь звериная… Она в сезон налетает, как буря, и уходит до следующей весны.

— Спасибо тебе, Иван Степанович, — глухо уронил Абросимов. — Я хотел бы иметь такого друга, как ты.

— В друзья меня, пожалуй, не записывай, — недобро усмехнулся Широков. — Моя бы воля, я там, на озере, не в небо, а в вас пальнул бы!

— И за то спасибо, что говоришь правду, — опустил голову Павел Дмитриевич.

— А девка нехай уезжает, — сказал Иван Степанович. — Не дам вам портить жизнь Лиде. А такая, как твоя учителка, нигде не пропадет… Видна птица по полету!

* * *

Через неделю после этого разговора завуч Андреевской средней школы проводила на ночной поезд учительницу математики Ингу Васильевну Ольмину. Помогла ей донести второй чемодан. Накрапывал мелкий дождь, он посверкивал в желтом круге от электрической лампочки, покачивающейся на потемневшем столбе. Инга Васильевна была в плаще, перетянутом на тонкой талии широким поясом, она вертела светловолосой головой, невнимательно слушала пожилую женщину, что-то говорившую ей. Молодая учительница явно нервничала, губы ее кривились в презрительной усмешке. Она что-то ответила невпопад, и завуч умолкла, озадаченно глядя на нее.

— Дыра ваша Андреевка, — сказала Ольмина. — Тмутаракань! Если бы вы знали, как я счастлива, что отсюда уезжаю…

Скоро подошел пассажирский, Инга Васильевна поднялась в тамбур, глаза ее нашли в сквере под деревом высокую грузную фигуру Павла Дмитриевича. Он стоял с непокрытой головой, во рту тлела папироса. Неподвижный взгляд директора был устремлен на вагон.

— До свиданья, друг мой, до свиданья!.. — раздался над пустынным перроном чистый, звонкий голос Ольминой. Завуч удивленно воззрилась на нее.

Поезд дал гудок и тронулся, он и всего-то здесь стоял три минуты. Вагоны поплыли, постукивая колесами на стыках, на мокрых стеклах, будто слезы, дрожали крупные капли. Инга Васильевна махала рукой, смеялась, и белые зубы ее блестели. Завуч помахала ей в ответ, но глаза математички были прикованы к толстой липе, в тени которой вырисовывалась мрачная фигура насупленного Абросимова.

У багажного отделения, где громоздились белые ящики, стоял еще один человек, он тоже курил, дождь пригладил его вьющиеся спереди волосы, намочил на плечах обвислый пиджак. Человек тоже смотрел на уезжавшую учительницу, и в прищуренных глазах его застыло отсутствующее выражение. Поезд ушел, скрывшись в мутной дождевой пелене, еще какое-то время маячил красный фонарь на последнем вагоне, послышался протяжный гудок, которому аукнуло лесное эхо, и стало тихо. Дежурный, стряхнув с красной фуражки капли, ушел в дежурку. Тяжело зашагал по тропинке к своему дому Абросимов. Когда он скрылся за водонапорной башней, направился домой и Иван Широков. Болотные сапоги разбрызгивали глубокие лужи, из-под ноги лениво запрыгала большая лягушка, где-то близко забрехала собака, потом прокукарекал петух. Иван Широков снял в сенях сапоги и в носках осторожно подошел к двери. Уже укладываясь в маленькой комнате на железную койку, он услышал сонный голос матери:

— Где тебя, лешего, носит?

— К поезду ходил.

— Встречал кого, что ли?

— Провожал, — помолчав, ответил он.

— Вань, а Вань, — сквозь зевоту спросила Мария Широкова. — Женился бы ты, что ли?

— Спи, мать, — не сразу ответил он, — придет время — и женюсь.

— Ох, боюсь, Ванятка, упустил ты свое время, — вздохнула Мария. — Неужто так бобылем и будешь век куковать?

— Завтра надо старого петуха зарезать, — зевая, сказал Иван и, повернувшись к стене, закрыл глаза.

— Жалко, Ванюша, петух еще хоть куда… Может, погодить? Молодой-то петушок жидковат, много ли от него толку?

В ответ она услышала негромкий храп.