1

Ефимья Андреевна лежала в некрашеном гробу, скрестив восковые руки на груди и сурово поджав синеватые губы. На лбу черная, с крестиком лента, в пальцах тоненькая, с голубоватым огоньком свечка. Как сильно отличается лежащий живой человек от покойника! Такое впечатление, будто мертвое тело сплющилось, окаменело, превратилось во что-то нереальное, не поддающееся пониманию. Жизнь ушла, а тело-то осталось. Но это уже не человеческая оболочка, а нечто иное. Чужое, незнакомое… Именно такой запечатлелась в памяти Вадима Казакова умершая бабушка. Потом были похороны на новом кладбище. Яму вырыли рядом с могилой Андрея Ивановича Абросимова. Было много народу: старухи, старики, съехавшиеся родственники, молодежь. Девяносто три года прожила Ефимья Андреевна, у нее уже были почти взрослые правнуки, проживи она еще несколько лет — и был бы у нее праправнук. Умерла она легко, как и просила в своих молитвах бога: утром встала с кровати, вышла во двор покормить кур, принесла дрова и затопила русскую печку, хотя осень в этом году выдалась на редкость теплая, поставила чугунок с картошкой, закопченную кастрюлю с похлебкой, но пообедать ей так и не довелось. В полдень присела на табуретку у окна, раскрыла старый альбом с фотографиями близких ей людей да так и сунулась в него сухим морщинистым лицом, будто хотела поцеловать бравого гвардейца Андрея Ивановича, сфотографированного еще до революции в военной форме с Георгиевским крестом.

Квартировавшая у нее акушерка первым делом сообщила о случившемся Павлу Дмитриевичу, а уж он телеграммами оповестил всех. Притащился на кладбище и дед Тимаш. Пожалуй, он теперь остался в Андреевке самым старым — всех пережил веселый плотник. Видел теперь лишь одним глазом, второго несколько лет назад лишился из-за глаукомы, борода будто снегом присыпана, лишь прокуренные усы остались рыжими. На пустом глазу носил черную повязку, отчего немного напоминал старого пирата. Старик продал свой дом дачникам, поставив довольно странное условие: половину суммы сразу взял деньгами, а насчет второй половины договорился, чтобы ему выставляли бутылку до тех самых пор, пока не проводят его в последний путь на кладбище. Жил он в ветхой пристройке на своем участке. Узнав про столь хитроумную купчую, Вадим вспомнил рассказ про старуху, которую споили наследники ее поместья, чтобы поскорее завладеть богатством.

— Не думал, родненькие, что переживу Ефимью, — посетовал на поминках Тимаш. — И чего это господь бог не призывает меня на страшный суд? Али из всех святцев на том свете меня вычеркнули? И чертям я не нужон?

Старик еще не утратил чувство юмора, да и голова, видно, у него была ясная, но балагурил поменьше, чем раньше. Поблескивая единственным голубоватым живым глазом, рассказывал сиплым, надтреснутым голосом, как лет пятнадцать назад сватался к покойнице, а она в него горшком запустила…

Вечером после поминок все родственники собрались на семейный совет. Председательствовал Дмитрий Андреевич Абросимов. Расположились на лужайке возле колодца. На перилах крыльца сидела осиротевшая кошка и посматривала на них желтыми глазами. Картофельная ботва на огороде пожухла, покрылась коричневыми пятнами, на грядках виднелся вылезший из земли лук, покачивались на легком ветру ржавые шапки осыпавшегося укропа. Скоро картошку копать, ближе к забору земля переворочена — там Ефимья Андреевна подкапывала для еды молодую. К толстой березе прибит серый скворечник с прохудившейся крышей.

Вадим пристроился на перевернутом колодезном ведре, Дмитрий Андреевич сидел на крашеной скамейке, Григорий Елисеевич Дерюгин в полковничьей форме с орденскими колодками присел на узкую скамью у колодца, на которую ведра ставят. Хромовые голенища начищенных сапог блестели. Его жена, Алена Андреевна, сидела рядом с Тоней, остальные расположились прямо на траве. Павел Дмитриевич расстелил выгоревший брезент, на перевернутом ящике стояли бутылки, соленые огурцы в деревянной чашке, салат, большое блюдо с холодцом. Все это осталось от поминок.

— Дом бросать на произвол судьбы нельзя, — заговорил Дмитрий Андреевич. — Но без хозяина, как говорится, дом сирота, а кто из нас сможет жить в нем?

Все промолчали. У Павла Дмитриевича свой дом, самый старший Абросимов, Дмитрий Андреевич, живет в Климове, Варвара и Семен — в доме Якова Ильича Супроновича. Теперь это их дом. Молодые разлетелись по разным городам-весям, им абросимовский дом ни к чему.

— Мне на пенсию через три года, — вставил Федор Федорович Казаков, отчим Вадима. — И потом, врос я корнями в Великополь, дети в техникуме и институте учатся.

— А я хотела бы пожить в Андреевке, — всхлипнула Антонина Андреевна.

У нее красные глаза, порозовевший от слез нос. В волосах седины незаметно, но на полном лице много тоненьких морщинок. У Варвары их еще больше, она сидит рядом с мужем, Семеном Яковлевичем. В руках скомканный платочек. Хотя они сестры с Антониной, но мало похожи. У Варвары многое от отца, Андрея Ивановича, а у Антонины — от матери.

— Пожить или жить? — уточнил Дмитрий Андреевич.

— Наш дом в Великополе, — весомо вставил Казаков.

— Куда уж нам от детей, — вздохнула Антонина Андреевна. — Только на лето смогу приезжать сюда.

— Может, продадим дом, да и дело с концом? — предложил Федор Федорович.

— Дом построил наш отец, здесь мы родились. Тут на кладбище могилы наших родителей, — сурово заговорил Дмитрий Андреевич. — Ни о какой продаже и речи не может быть.

— Дом нужно ремонтировать, — сказал Казаков. — Нижние венцы подгнили, подпол местами обрушился, хлев совсем развалился. На квартирантов тоже плохая надежда… Они ремонтировать не станут.

— От квартирантов толку мало, — согласился Григорий Елисеевич. — Чужое — это не свое.

— Какой же выход? — обвел всех взглядом Дмитрий Андреевич.

— Когда ты сам-то собираешься на пенсию? — спросил Федор Федорович.

— Не отпускают, — улыбнулся Дмитрий Андреевич. — Просился из райкома директором Белозерского детдома — не разрешили.

— Паша, может, ты приглядишь за домом? — повернулась к племяннику Антонина Андреевна.

— А что? Возьму и переберусь сюда жить, — усмехнулся тот. — Я — здесь, а Лида — там…

— Можно бы твоих учителей здесь поселить, — неуверенно сказал Дмитрий Андреевич.

— Мои учителя все пристроены, — ответил сын. — Не нуждаются.

— Здесь прошла наша молодость, тут мы нашли своих невест, народили детей, — негромко заговорил Дерюгин. — Дом Абросимовых — это наш общий дом. И мы сообща должны его привести в порядок…

— Дельное предложение, — кивнул Федор Федорович. — А кто же будет ремонтировать?

— Его не ремонтировать нужно, а весь заново перестраивать, — сказал Дмитрий Андреевич. — Если мы тут все соберемся, где же разместимся?

— Кто-то должен быть здесь постоянно, — заметил Казаков. — А такого человека среди нас нет…

— Я буду здесь жить, — все так же негромко заявил Григорий Елисеевич и взглянул на жену: — Я и Алена.

— А служба? — ошарашенно спросил Дмитрий Андреевич. — Или армия даст тебе отпуск на целый год?

— Я ухожу в запас, — произнес Дерюгин. — Уже документы отосланы в Министерство обороны.

— Что же ты молчал, дорогой мой! — обрадовался Дмитрий Андреевич. — Да о лучшем хозяине и мечтать не приходится! Пока ты займешься домом один, конечно, в отпуск мы тебе поможем, а потом не за горами и наша пенсия с Федором Федоровичем.

— Боже мой, наши мужья — пенсионеры, — сквозь слезы улыбнулась Алена Андреевна.

— А что ты молчишь, Семен? — повернулся к шурину Дмитрий Андреевич.

— Вы старшие, вы и решайте, — ответил тот. — Я со своей стороны готов помочь всем, чем смогу.

— Можете рассчитывать и на мои руки, — вставил Павел Дмитриевич. — Я тут освоил столярное дело: сам рамки мастерю для своих фотографий.

— Вы это замечательно придумали, — вступил в разговор Вадим. — Каждый год в отпуск по договоренности мы все будем собираться в нашем доме. Отцы, дети, внуки и правнуки… Сколько нас?

— Я насчитал девятнадцать человек, — заметил Федор Федорович.

— Может, пристроим и второй этаж? — загорелся Вадим.

— Языком-то можно чего угодно построить, — ворчливо заметил Дерюгин. — Ишь сколько душ насчитали! Надо рассчитывать на троих наследников: Дмитрия, Тоню и Алену. Ефимья Андреевна им завещала дом.

— Ты что городишь, папуля? — укоризненно посмотрела на мужа Алена Андреевна. — Где мы, там и наши дети.

— На готовенькое-то все горазды, — проворчал Дерюгин.

— В полковнике заговорила кулацкая натура, — шепнул Вадим Павлу. — Боюсь, если он будет за главного, и охота сюда приезжать пропадет!

— Чего ты хочешь — командир! — сказал Павел. — Заставит тут всех по струнке ходить!

— Давайте еще раз помянем наших дорогих родителей — Андрея Ивановича и Ефимью Андреевну, — предложил Дмитрий Андреевич.

* * *

Павел и Вадим сидели у бани и курили. Рядом в сарае на насесте ворочались куры, над липами в привокзальном сквере галдели галки, шумно устраиваясь на ночь. Где-то на проселке застрял грузовик, мотор то надсадно взвывал, то неожиданно обрывался на высокой ноте. В доме слышались детские голоса — Лида укладывала раскапризничавшихся ребятишек. Приехавшие на похороны не смогли все разместиться в доме Абросимовых, Казаковы ушли ночевать к Супроновичам, а Вадима пригласил к себе Павел. Вадим понял, что друга что-то гложет, он даже с лица осунулся, глаза запали, у губ появилась страдальческая складка. Дома вроде у него все нормально. Маленькая кругленькая Лида, как всегда, веселая, шутит, дети здоровы. На поминках Павел почти не пил, Вадим было предложил прогуляться до Лысухи, но двоюродный брат отказался: мол, теперь быстро темнеет, да и после дождя кругом лужи. Вадим знал, что на песчаной железнодорожной насыпи луж не бывает, но спорить не стал.

Докурив папиросу, Павел почесал свой крупный нос, тоскливо посмотрел на друга.

— Мой батя сильно сдал за последние два года, — сказал он. — Живот отрастил, полысел. А твой отчим — молодцом, худой, жилистый и седины не видно.

— У него волосы светлые, потому и не заметно.

— Не успеешь и глазом моргнуть, жизнь промчится мимо, как товарняк… — задумчиво заговорил Павел. — Дед Тимаш на старости стал всем задавать вопрос: «Зачем, человече, живешь?» Разве можно на такой вопрос ответить? Да и кто знает, зачем он живет?.. Давно ли мы с тобой мальчишками партизанили? Тогда мы не спрашивали себя: зачем живем? А теперь отцы семейства… Дерюгин еще орел! А вот уходит на пенсию, — продолжал Павел. — Всегда командовал людьми, никогда физическим трудом не занимался.

— Займется строительством дома — познакомится, — усмехнулся Вадим.

— Наверное, подчиненные его не любили.

— Зато жена в нем души не чает, — вставил Вадим. — Заметил, как она его? «Папочка, папуля!»

Павел внимательно посмотрел на него:

— А тебя разве не любит твоя Ирина?

— Я как-то об этом не думаю, дружище. Когда вместе проживешь годы, любовь отступает на задний план…

— А что же на переднем плане? — насмешливо спросил Павел.

— Работа, дорогой директор школы, работа и разные другие заботы, — нехотя ответил Вадим.

— Уж не завел ли ты другую?

Вадим взглянул на него, деланно рассмеялся:

— А что, заметно?

— Слушай, Вадька, я ведь тоже… того… по уши!

— Ты изменил Лиде? — вытаращил на него глаза Вадим. — Брось ты меня разыгрывать!

Уж кто-кто, а Павел в его представлении не способен был изменить своей жене. Он хорошо помнил тот давнишний разговор, когда друг заявил, что у него на всю жизнь будет только одна женщина. Ведь из-за Лиды — так считал Вадим — он после университета приехал в Андреевку, а ведь мог преподавать в любом большом городе, и не в какой-то захудалой школе, а в институте.

— Наверное, такая уж наша абросимовская порода, — вздохнул Павел.

— Порода наша хорошая, — заметил Вадим. — Бабушка всю жизнь прожила с дедом, а ведь он был вспыльчив, горяч и вон на соседку через забор поглядывал… Мать рассказывала, что Ефимья Андреевна никогда ни в чем не упрекала деда. Мудрая была у нас с тобой, Паша, бабушка.

— Она научила меня природу любить, — вспомнил Павел. — Мы с ней все окрестные леса исходили вдоль и поперек.

— Могла дождь за три дня предсказать, знала, какая будет зима или лето… И ведь никогда не ошибалась.

— И никаких книг не читала, расписаться не умела, а даже грамотей дед признавал ее ум и мудрость, — сказал Павел. — Теперь и людей-то таких почти не осталось.

— Времена меняются — меняются и люди, — подытожил Вадим. — Расскажи, что у тебя стряслось.

Павел ничего не утаил от друга, даже поведал про свой странный разговор с Иваном Широковым. Ингу Васильевну перед началом учебного года он уговорил уехать из Андреевки, а на душе теперь кошки скребут: надо ли было это делать? Может, лучше было бы вдвоем уехать?

Но он размахнулся кирпичную школу строить с мастерскими, спортзалом, теннисным кортом… А если бы уехал отсюда, все к черту остановилось бы… Нет Ольминой, а он день и ночь думает о ней, специально ездит в Климово и звонит оттуда по междугородному в Рыбинск, где она теперь преподает математику…

— А Лида догадывается? — поинтересовался Вадим.

— Она святая, — торжественно провозгласил Павел. — По-моему, она вообще не умеет ревновать. Верит в меня, как в бога, и от этого, Вадя, еще горше на душе. Работает секретарем в поселковом Совете, все успевает по дому. Люди ее уважают. Легкий она человек, ее, как птицу, грех обидеть…

— У меня все иначе, — заметил Вадим.

— Вот как? А я думал, у всех одинаково, — бросил на него насмешливый взгляд Павел.

— Почему у нас с тобой все не так? — раздумчиво сказал Вадим. — Посмотри, как прожили свою жизнь Дерюгины, Супроновичи, мой отчим с матерью. Для них семья — это все! Почему мы не такие?

— А может, женщины стали другими?

— Что-то, безусловно, изменилось, а вот что? Я пока еще не понял, — признался Вадим. — Ковыряюсь в себе, других… Изменилась, Паша, современная семья, другой стала: непрочной, малодетной… Сколько разводов кругом! И женщины не очень-то теперь держатся за своих мужей. А которая и разведется, так не спешит снова замуж: мол, хватит, наелась!

— Лида хорошая, у нас дети, но люблю-то я Ингу, Вадим!

— А она тебя любит?

Павел будто налетел на столб.

— Об этом я, честно говоря, не думал, — выговорил он.

— А ты подумай, — посоветовал Вадим. — Я, кажется, вообще перестал верить в любовь.

— Я просто не задумывался об этом, — сказал Павел. — Жил, как все, привык, что жена всегда под боком, не ругался с ней… А тут налетело, закружило! Веришь, будто заново родился. Хожу по земле, занимаюсь своими делами, а внутри все поет… И вот сам взял и убил эту песню! Зачем? Почему? Мне вот теперь больно, а Лиде? Да она и знать ничего не знает. Хоть бы раз спросила, дескать, чего я такой хмурый.

— Лида виновата… — усмехнулся Вадим. — На себя долго мы сердиться не умеем, обязательно на стороне надо найти виноватого!

— Хоть убей, не чувствую я себя виноватым! — горячо воскликнул Павел. — Не встретил бы я Ингу, не знал бы, что способен на безрассудство! Умом то я понимаю, что поступаю безнравственно, подло по отношению к жене, детям… Да что говорить! Она уехала, а я тут места себе не нахожу. Было хорошо, а стало плохо! И кому от этого теперь лучше? Ведь мы расстались потому, что люди нас могут осудить, а ведь люди и состоят из таких, как я, ты, Лида, Инга…

— Ты забыл про Ивана Широкова, — напомнил Вадим.

— Кто он? Друг или враг? — снова понурился Павел. — Ворвался в мою жизнь, стыдить стал… Да дело не во мне — Лиду он любит.

— Ты ведь отбил ее у него, — заметил Вадим. — Мы тут с тобой толкуем, что любовь зачахла, а Иван Широков? Прошло столько лет, а он любит! Замужнюю, с детьми! И борется за счастье своей любимой.

Вышла Лида на крыльцо и сказала, что Вадиму постелено в комнате, где спят дети; если хотят, пусть идут в дом, самовар готов, стол накрыт…

— Ей-богу, мне нравится твоя Лида, — улыбнулся Вадим.

— Чужие жены всем нравятся, — хлопнул приятеля по плечу мощной рукой Павел.

— Слышал такую поговорку: от добра добра не ищут?

— Я знаю другую, — горько усмехнулся Павел. — Черного кобеля не отмоешь добела… Ты на свой счет не принимай, это я про себя!

— Чего уж там! — откликнулся Вадим. — Это и ко мне подходит.

— Расскажу я все Лиде, — сказал Павел. — Может, легче станет.

— Кому? Тебе или Лиде?

— Выход-то должен быть какой-нибудь?

— Помнишь, бабушка говорила: «Любовь — кольцо, а у кольца нет конца».

 

2

Дмитрий Андреевич осторожно вел «газик» по лесной ухабистой дороге, длинные метелки конского щавеля хлестали по днищу. Редко по этой дороге ездят машины — широкая колея чуть заметна, ее засыпали сучки, желтые сосновые иголки, нет-нет впереди блеснет лужа. Взлетали с обочины и пропадали в густом ельнике тетерева. Один раз дорогу перемахнул крупный русак.

Секретарь райкома был в колхозе «Рассвет» и оттуда решил завернуть на кордон к старому приятелю, лесничему Алексею Евдокимовичу Офицерову, который вот уже десять лет как поселился на берегу большого озера Белое. В семи километрах от дома лесника находится Климовский детский дом, его еще называют Белозерским, — тот самый, который создал на бывшей княжеской усадьбе Дмитрий Андреевич. Может, на моторке сгоняют туда к Ухину — директору детдома. На машине тоже можно проехать, но очень уж хочется на лодке прокатиться по спокойному синему озеру с островами и загубинами.

Дмитрий Андреевич нажал на тормоз, «газик» вильнул на песке и, почти упершись радиатором в толстую сосну, остановился: прямо на дороге стоял красавец лось и, немного повернув голову, спокойно смотрел на машину. Красивые, с многочисленными отростками рога его доставали до нижних ветвей высокой сосны, большие выпуклые глаза без страха и враждебности смотрели на человека. Лось не шевелился, огромная фигура животного была олицетворением скрытой мощи и благородства. Дмитрий Андреевич вспомнил, как начальник милиции и председатель райисполкома — заядлые охотники — как то осенью пригласили его на отстрел лося по лицензии. Он в первый и последний раз поехал с ними и закаялся: это была не охота, а бойня. Лось не убегал от охотников, он будто привязанный стоял на опушке и вот так же спокойно смотрел на приближающихся к нему людей с ружьями. После того как животных взяли под охрану, количество лосей, зайцев, кабанов значительно увеличилось в районе по сравнению с прежними годами. Дикие звери сообразили, что их извечный враг — человек — теперь не опасен, и перестали бояться людей.

Выйдя из машины, Дмитрий Андреевич пошел к лосю.

— Ну что же ты, дурашка, — ласково говорил он. — Не боишься царя природы? Беги, дорогой зверь, не все люди добры к вам, нашим меньшим лесным братьям…

И лось послушался, бесстрашно взглянув в глаза человека, несколько раз взмахнул черными длинными ресницами, которым бы любая красавица позавидовала, и неспешно ушел в бор. И хотя он был огромен, шагов его было не слышно, лишь несколько раз качнулись ярко-зеленые ветки можжевельника.

«Газик» взобрался на крутой песчаный склон, потом спустился в овраг и, выбравшись из него, остановился возле бревенчатого дома, стоявшего на травянистом холме, с которого широко и вольно открывался великолепный вид на озеро Белое. От дома лесника во все стороны уходили огромные сосны и ели, внизу, у причала, виднелось несколько до половины вытащенных на берег лодок. Длинная коса далеко выдавалась вперед, за ней изумрудно зеленел небольшой остров, на нем всего с десяток сосен, а дальше, в сизой дымке, озеро сливалось с небом. Вытянутое на семь километров в длину, Белое лишь местами широко разливалось, заставляя сосновый бор отступить от берегов. Здесь много камышовых излучин, тихих заводей с кувшинками и лилиями. В таких местах любят водиться лещи.

К машине молча подбежал большой лохматый пес с висячими ушами — какой он породы, Дмитрий Андреевич так и не смог определить. У собак хорошая память, пес узнал гостя, завилял хвостом и чуть показал белые клыки, что означало приветствие, а не угрозу. А вот Абросимов начисто позабыл, как зовут собаку.

— Где, псина, твой хозяин? — спросил он, опасаясь погладить пса.

Тот взглянул ему в глаза, повернулся и побежал к крыльцу, возле которого стояли две удочки, тут же на козлах лежало сосновое бревно с прислоненной к нему двуручной пилой. «Как это Алексей один ухитряется дрова пилить?» — подумал Дмитрий Андреевич, шагая к дому.

Офицеров уже появился на крыльце, рукава его рубахи были закатаны, ладони в чем-то белом. Он широко улыбался в густую седую бороду, потер руки одна о другую, потом правой мазнул по солдатским галифе, оставив возле кармана белый след.

— Ремонтом занялся? — поздоровавшись, спросил Абросимов.

— Пельмени леплю, черт бы их побрал, — ответил Алексей Евдокимович. — Связался и сам не рад! Уже третий час маюсь, а еще и сотни не слепил.

— А я думаю: чего это меня вдруг потянуло к тебе? — улыбнулся Дмитрий Андреевич. — Нутром учуял, что ты пельмени для встречи готовишь!

— Ты какие любишь — со сметаной или с бульоном? — озабоченно спросил Офицеров.

— И те и другие, — засмеялся Абросимов. Он почувствовал, что и впрямь сильно проголодался.

— На обед хватит, — заявил лесник и скрылся в доме.

Дмитрий Андреевич присел на скамейку у окна, пес подошел к нему и уткнулся носом в колени. Потрепав его по холке, Абросимов задумался под стук дятла и ровный шум деревьев. Странно сложилась жизнь Офицерова — друга его детства. По очереди ухаживал за Варварой, Тоней, Аленой… Все они повыходили замуж, а он так и остался бобылем. Из армии вернулся в звании старшины, воевал хорошо, есть ордена и медали. Года два поработал на стеклозаводе «Кленовский», потом с полгода руководил лесопильным заводом — тот тогда только что, как говорится, вставал на ноги, а потом пришел к нему, Абросимову, в райком и заявил, что хочет на кордон лесником: мол, на войне ему прострелили правое легкое, стал чувствительным к простуде, а лесной воздух ему будет очень полезен — так и врачи говорят. Жаль было заслуженного коммуниста отпускать с руководящей работы. Пробовал уговаривать, но Алексей смолоду отличался упрямством: если уж что задумал, настоит на своем. Живет один, если не считать пса… Как же его все-таки зовут? «Буран!» — вспомнил он и даже улыбнулся: значит, не совсем состарился, память еще есть! Смог бы он, Абросимов, жить в лесу бирюком? Вряд ли, хотя порой хочется убежать из Климова куда глаза глядят… Но опять же к людям, к дорогим детдомовским ребятишкам. Все чаще приходит мысль пойти директором детдома. Ухин не будет возражать, если ему предложить должность заведующего районо, а старика Потанина пора отправлять на пенсию: мнит себя великим специалистом, а сам путает фамилии директоров средних и восьмилетних школ. Ни одного районного совещания не пропустит, стал заштатным оратором, однако в район ездить не любит, отделывается телефонными звонками, чтобы быть в курсе событий… Все-таки нельзя долго держать на руководящей должности человека! Нет спору, энергичный толковый работник первое время добивается успеха, что-то предлагает, улучшает, рекомендует… А проходит время — и человек успокаивается, теперь у него одна забота: не осложнять отношений с начальством, на собраниях и совещаниях бодро рапортовать об успехах и подхваливать вышестоящие органы, которые, дескать, всегда нам оказывают помощь, — это начальство любит. И будешь в районе на хорошем счету. Даже при никудышном начальнике дело не останавливается, пусть через пень-колоду, а двигается. Ведь кроме начальства есть рядовые работники, которые в общем-то и тянут воз… Дмитрий Андреевич и так пытался делать: переводить засидевшихся руководителей с одного предприятия на другое, разумеется, родственное. Нужно помнить и то, что каждый человек хочет расти по службе. Вот Ухин сколько лет директором детдома, почему бы ему не быть заврайоно? Новая работа, новая встряска, инициатива, человек на другой, более ответственной работе лучше проявит свои способности, вольет в дело живительную струю… И сам он, Абросимов, засиделся в первых секретарях. А ведь когда предложили ответственную должность в областном комитете партии, смалодушничал, отказался. Как это трогаться с насиженного места… Правда, и возраст не нужно сбрасывать со счета. Память уже не та, перестал замечать недостатки в окружающих его людях, а это уже старческая черта — терпимость к недостаткам. Нужно снова съездить в обком партии и попроситься в Климовский детдом. Без работы он жизни не мыслит, а к ребятишкам тянет все сильнее и сильнее: все-таки он по образованию и по призванию педагог.

— Где будем обедать? — высунул голову из сеней Офицеров. — На кухне или на свежем воздухе?

— Завидую я тебе, Леша, — вырвалось у Абросимова. — Тишина-то какая! И табаком не пахнет, и телефона нет.

— Я все жду, когда ты станешь моим соседом, — усмехнулся Алексей Евдокимович. — Я имею в виду Климовский детдом.

Он накрыл стол под сосной, принес алюминиевую кастрюлю с кипящими пельменями, банку со сметаной, деревянную тарелку с крупно нарезанным хлебом, появились помидоры, свежепросоленные огурцы.

— Как в лучшем ресторане, — восхищенно покачал головой Абросимов.

— Я уж и не упомню, когда был в ресторане, — заметил Офицеров.

— Я тоже, Леша, не любитель веселых застолий… Пожалуй, я у тебя заночую, — сказал Абросимов. — А пить мы с тобой будем боржоми. На такой-то благодати отравлять себя алкоголем?

— Жена твоя подумает, что у молодки провел ночь…

— Ты мне льстишь, дружище! — рассмеялся Дмитрий Андреевич. — А что касается жены, так ей наплевать на меня.

— Видный ты мужик, Дмитрий, — усаживаясь за стол на деревянную скамейку, проговорил Офицеров. — Умный, вон какую большую должность занимаешь — хозяин района! А с бабами тебе всю жизнь не везет!.. Отчего так?

— Тебе зато здорово повезло, — отозвался Дмитрий Андреевич, ножом сковыривая металлическую пробку с бутылки. — Бирюк бирюком в лесу!

— Сам же говорил, что мне завидуешь, — поддел Офицеров.

— Говорил-говорил, да только я другое имел в виду, — ворчливо заметил Дмитрий Андреевич. — Без женщины тоже нельзя, Леша. Обокрал ты себя в этой жизни. Ладно, мне не повезло, но другим-то везет? Возьми Семена Супроновича. Душа в душу живут с Варварой. Или Дерюгиных. Алена из большого города приехала с ним в Андреевку, ютятся пока в сараюшке, дом-то наш плотники раскатали, все заново будут строить. А Дерюгин там за хозяина. Сын мой, Павел. Приедешь к нему — сердце радуется: веселая жена, ребятишки… Да что говорить, без семьи тоже не дело. Как же помирать-то, не оставив после себя корня?

— Ты же знаешь, я сватался и к Варваре, и к Алене…

— Да что, на них свет клином сошелся? — возразил Абросимов. — Других девок было мало?

— В госпитале познакомился с одной медичкой — я ведь провалялся там три месяца, меня в Польше прострелили, — стал рассказывать Алексей Евдокимович. — Маленькая такая, беленькая, с голубыми глазками, ее все раненые любили. Может, оттого, что я совсем плох был — рана гноилась, из меня выкачивали дряни литрами, — девушка в белом халатике не отходила от меня сутками. Привязался я к Нинуле, — так ее все звали, — стал рассказывать о себе, признался в своих чувствах, предложил выйти за меня замуж…

— Тоже отказалась?

— Из госпиталя ее не отпустили, а мне подошло время выписываться, клялась, что тоже любит, сняли мы в польском городишке комнатку, с месяц пожили вместе, потом я уехал в Андреевку, а Нинуля пообещала уволиться из госпиталя — дело шло к концу войны — и приехать ко мне… Месяц жду, два, год, уже война кончилась, — она мне красивые письма пишет, сетует, что ее, как военнообязанную, пока не отпускают, и сердце ее, мол, рвется ко мне… Последнее письмо пришло, когда я работал на стеклозаводе, так вот бросил все и поехал в Кишинев — там обосновался военный госпиталь…

Алексей уставился на стрекозу, пристроившуюся на красном помидоре. Глаза у него были грустные и какие-то отсутствующие.

— Не застал ее там, что ли? — нарушил затянувшуюся паузу Абросимов.

— Зря поехал я в Кишинев, Дима, — тусклым голосом продолжал Алексей Евдокимович. — Ну почему человеку обязательно нужно лбом удариться в столб, чтобы начать соображать? Уже по письмам было ясно, что Нинуля не торопится ко мне и ее любвеобильное сердце никуда не рвется… Так ведь нет! Человек вопреки здравому смыслу на что-то надеется, обманывает самого себя! Ведь когда валялся в госпитале, мог бы догадаться, что Нинуля ко всем была добра и до меня всех утешала, всем обещала, никому ни в чем не отказывала… Куда там, каждый из нас считает себя пупом земли, дескать, хрен с ним, мол, то было раньше, с другими, а со мной все будет иначе… В общем, моя Нинуля жила в Кишиневе с врачом-хирургом, а нам, грешным, на досуге писала красивые письма. Она это любила. Когда я пришел, она как раз письмо мне писала… Ну, поговорили мы по душам. Спрашиваю: «Ты хоть любила кого?» — «Жалела, — отвечает, — очень уже все несчастные попадают в госпиталь».

— Всех жалела? — спрашиваю.

— А как не пожалеть? Воевали ведь, кровь проливали.

— Значит, не любила?

— Пожалела я тебя, Алешенька. Все думали, что помрешь…

— А своего хирурга тоже пожалела?

— И тут удивила она меня: «Нет, — говорит, — это он меня пожалел… А я его люблю». Вот она, бабья логика. И так мне тошно стало… Ну а расстались по-хорошему, познакомила она меня со своим доктором. Видный мужчина. Уехал из Кишинева и решил для себя: баста, больше я с бабами никаких дел не имею. Не нужна мне такая жалость, от которой захотелось от людей подальше в лес убежать… И что ты думаешь, не обижаюсь я на нее… Если рассудить, она ведь больше отдавала, чем брала. И душа у нее хорошая. Знаешь, сколько людей ей пишут? Не сосчитать… Всех жалела Нинуля, а сама, оказывается, больше всех нуждалась в жалости. Хирург-то этот женатый и на ней, понятно, никогда не женится.

— Значит, от людей, вернее, от баб в глухомани укрылся?

— Ты знаешь, Дмитрий, мне хорошо здесь, спокойно, — говорил Офицеров. — Природа, она ведь тоже живая, все чувствует. Вроде один я тут, а не скучно мне. Слышу я ее, природу, воспринимаю кожей… Вот стал записывать в тетрадку разные случаи… Ну, когда сильная гроза и Белое заволнуется, или раз лебеди опустились в загубину, или про лисицу, что мышкует у дома. Не боится меня, рыжая! Знает, что худо ей не сделаю. Чего лиса! Медведь несколько раз наведывался, днем придет, встанет вон у той сосны на задние лапы и смотрит на меня, когда я что-нибудь мастерю на верстаке. Раз поставил ему чашку с медом — все вылизал, головой покивал — мол, спасибо — и ушел. А лоси частенько по соседству в осиннике пасутся, я им на зиму веток наготовлю под навесом, приходят, жуют… Есть у меня идея — лося в сани запрячь, а лосиху подоить. Говорят, молоко у них полезное, густое, как сливки.

— И не тянет к людям? — полюбопытствовал Дмитрий Андреевич.

— Почему не тянет? — усмехнулся Алексей Евдокимович. — У меня мотоцикл, сяду — и через час в Андреевке.

— Есть кто там у тебя?

— Не мужик я, что ли? — рассмеялся в бороду лесник, и Абросимов отметил про себя, что улыбка молодит его и зубы у него белые, крепкие. — Помнишь акушерку Анфису? Она снимала комнату у Ефимьи Андреевны.

Дмитрий Андреевич хорошо помнил эту крепко сбитую женщину со смешливыми глазами. Какого они цвета? Кажется, карие. Когда он приезжал к матери, Анфиса вертелась на кухне, явно заигрывала, да и он посматривал с интересом на крутобокую молодую акушерку. Вот, значит, с кем Офицеров хороводится!..

— Я думал, она давно уехала из Андреевки.

— Живет в моем доме на Кооперативной, — рассказывал Алексей Евдокимович. — А работает в больнице. Акушеркой.

— Вот тебе и бобыль! — рассмеялся Абросимов. — Женоненавистник! А сам, гляди-ка, по молодкам ударяет!

— Какая она молодка, ей уже давно за сорок.

— Ну и женись, Леша!

— Чудные нынче бабы пошли, — задумчиво обронил Офицеров. — Я бы и не прочь, а она не хочет. Говорю: «Хочешь, я уйду из лесу, опять поступлю на лесопилку?» Она в ответ: «Тебе плохо, Алексей? Будем жить вместе — быстро надоедим друг дружке, а так, в разлуке, даже интереснее…»

— Это верно, нынче женщины за мужиков не держатся, — заметил Абросимов. — Прошло то время, когда на одного мужика было две бабы. Подросло новое поколение, а природа — она любит во всем равновесие.

— Да не в природе тут дело, Дмитрий, — проговорил Алексей Евдокимович. — Женщины стали другими, почувствовали свою силу, вон сколько воли забрали! На крупных должностях теперь работают женщины, депутатами их избирают, у нас начальник лесничества — баба! А мы, мужики, ей подчиняемся. Чего же женщине держаться за мужика, если она сама свою жизнь способна устроить?

— Может, ты и прав, — согласился Абросимов.

Буран улегся в тени под сосной и, жмурясь, посматривал на них. Из бора к озеру пролетали гулкие шмели, уже не один дятел, а несколько перестукивались в лесу. На опрокинутой лодке отдыхали две озерные красноклювые чайки. Неожиданно тишину нарушил гулкий раскатистый взрыв, озеро будто вскипело — это мальки брызнули на поверхность, чайки испуганно взлетели, дятлы замолчали, а с неба пришел добродушный гул.

Вглядевшись в облачную синеву, Дмитрий Андреевич увидел неширокую белую полосу, которую тащил за собой реактивный самолет.

— Помнишь, когда началась война, самолеты на виду ползали по небу? — проговорил Алексей Евдокимович. — А теперь быстрее звука летают. Как его собьешь?

— Как это говорится, на хитрую гайку и болт с винтом? — улыбнулся Дмитрий Андреевич. — Раньше зенитками сбивали, а теперь — ракетами.

— Не отстаем мы от американцев-то?

— Не имеем права, Леша, отставать, — ответил Абросимов. — Пока мы противостоим им, не посмеют начать войну.

— Чудно! — покачал головой Офицеров. — Живут за тридевять земель, нас разделяет океан, а вот грозят нам! Неужто в крови человека заложена жажда убийства, насилия? По телевизору-то гляжу — так каждый день что-нибудь в мире происходит: то очередной переворот в маленькой стране, то покушение на видного государственного деятеля, то провокации на границах. Было ли на земле такое время, когда никто не воевал? Я тут исторические книги на досуге почитываю, так такого древние историки не упомнят. Дерутся люди-людишки между собой испокон веку. В книгах пишут, как природа миллионы лет создавала растительный и животный мир, вот и создала на свою голову человека! Ты глянь на любое дерево, на птицу или букашку! Ни один самый искусный мастер не сможет создать хотя бы вот такую бабочку крапивницу. Сколько в ней красоты, легкости, изящества… Пишут, что человек — это венец природы! Неужели для того его создала природа, чтобы он ее уничтожал собственными руками?

— Ты, гляжу, тут философом заделался.

— На природе, как говорится, вдали от шума людского, хорошо думается, — согласился Алексей Евдокимович. — Да и читаю я много. Анфиса достает мне интересные книжки, сам беру в библиотеке, покупаю где придется. Теперь без книжки и не ложусь в постель. Пятую полку для книг строгаю… И вот что удивительно: кажись, сейчас наука так рванула вперед, как и не снилось нашим предкам, а вот люди и тогда были мудрые и знали не меньше. Возьми Архимеда, Ньютона, Кюри. Можно копнуть и глубже — я имею в виду таких философов и мыслителей, как Сократ, Платон, Гераклит, Аристотель… Выходит, века сменяются, наука двигается вперед, а голова человеческая все такая же, как и была до нашей эры? Так же люди страдали, любили, воевали, умирали, мыслили?

— Есть же у тебя время на все это! — подивился Дмитрий Андреевич. — А вот я больше думаю об общественном питании, жилищном строительстве, о хлебопоставках государству и лихоимстве директора гастронома…

— Каждому свое, — улыбнулся Офицеров.

— Послушай, Леша, — сказал Дмитрий Андреевич. — Была мечта выспаться у тебя, ведь завтра суббота…

— Спи, — ответил тот.

— Буду сопротивляться, может, накричу, а ты меня все одно завтра силком подыми чуть свет, и мы с тобой на зорьке посидим с удочками вон в той загубине! — показал Абросимов рукой на озеро. — Поймаю же я когда-нибудь двухкилограммового леща?

— Приезжай через неделю, — посоветовал лесник. — Может, поймаешь. А сейчас жарко, слабый клев.

— Эх, Леша! — протянул Дмитрий Андреевич. — Не убивай ты мою золотую мечту. Мне этот лапоть-лещ по ночам снится.

— Ну тогда поймаешь, — ухмыльнулся Офицеров.

 

3

На письменном столе Вадима Казакова разбросаны газеты на иностранных языках, в руках он держит журнал «Шпигель» — даже в нем напечатали его статью. Что ж, он мог быть доволен: довел дело до конца. Убийца изобличен, против него в ФРГ возбуждено уголовное дело, однако Советское правительство требует, чтобы бывшего карателя и бургомистра города Климова Супроновича Леонида Яковлевича передали нашим органам правосудия. Суд над предателем должен состояться в Климове или Андреевке, где этот выродок творил свои черные дела. Здесь остались десятки свидетелей. Органы ФРГ сообщили, что преступник скрылся, его разыскивают.

Случилось это в Бонне в 1972 году. Вадим Казаков с делегацией советских журналистов уже вторую неделю ездил по городам ФРГ, они побывали в редакциях и типографиях буржуазных газет и еженедельников, на радио и телевидении, встречались с газетчиками, политиками, бизнесменами, их в своем офисе принимал глава крупнейшего газетно-журнального концерна. Между двумя государствами наступило некоторое потепление, и советских журналистов встречали радушно, устраивали банкеты, которые в другое время вряд ли были бы возможны.

За три дня до возвращения домой Вадим вышел прогуляться по вечернему Бонну. Вечер был теплый, с Рейна доносились гудки буксиров, иногда над высокими зданиями и готическими соборами величаво проплывали белоснежные чайки. Совершив большой круг, исчезали. Красивые машины бесшумно проносились по асфальтовым магистралям, кое-где уже вспыхнули неоновые рекламы. На улицах в этот вечерний час было мало народу. На перекрестках маячили рослые полицейские. Не вспыхни над тротуаром прямо перед носом Вадима гигантская рекламная кружка с янтарным пивом и шапкой пены, он, возможно, и прошел бы мимо… Толкнув тяжелую дверь, спустился на несколько ступенек и оказался в шумном пивном баре. Официанты проворно разносили на деревянных подносах кружки и бутылки с пивом. На тарелках аппетитно дымились солидные порции жареной курицы, горячие колбаски. Здесь, по видимому, группа пожилых, прилично одетых мужчин отмечала какое-то событие. Три стола были сдвинуты, гости шумно говорили, у некоторых от возлияний лица раскраснелись.

Вадим уселся за дальний столик, официант тут же склонился перед ним с белоснежной салфеткой через плечо. По-немецки Вадим немного говорил, он заказал сосиски с капустой и две бутылки пива. Помещение было отделано красным деревом, на стенах охотничьи трофеи: рогатые оленьи и лосиные головы, рыло кабана с горящими вставленными глазами, старинные портреты в золоченых рамах.

Судя по всему, это пивная клуба охотников. В ФРГ много всяких клубов. За стойкой ловко орудовал кружками и высокими стаканами для коктейлей грузный бармен с седой гривой и маленькими, свинячьими глазками. Вадим усмехнулся про себя: бармен и впрямь чем-то напоминал кабана, голова которого висела как раз над его головой. Никелированные краны, хрустальные бокалы, красивые разноцветные бутылки с этикетками завораживали взгляд. Под потолком колыхался тонкий пласт сигарного дыма. Многие клиенты курили именно сигары. Вообще, публика производила впечатление солидной, богатой. Неожиданно в резкую немецкую речь воробьем залетело ходовое русское слово: «Чертовщина!» Вадим невольно прислушался, ничего удивительного в том, что он услышал русскую речь, не было: им приходилось встречаться с эмигрантами. После войны в ФРГ осели предатели Родины, были и такие, которых фашисты совсем молодыми угнали в рабство, да так они здесь и застряли.

Вадима разобрало любопытство: кто среди этой громогласной компании русский? Из двенадцати человек, сидящих за сдвинутыми столами, трое походили на русских. А один… У Вадима бешено заколотилось сердце. Долго не поднимал глаз, стараясь унять волнение: в краснолицем здоровяке с кудрявыми светлыми волосами он узнал Леонида Супроновича — бывшего старшего полицая Андреевки. Нет слов, каратель сильно изменился, живот заметно выпирал из брюк, рукава рубашки закатаны, на толстых руках в свете бра поблескивают красноватые волоски, густые золотистые усы топорщатся над верхней губой, холодные голубые глаза внимательно ощупывают лица собутыльников. Не похоже, что он пьян. Тяжелый взгляд остановился на Вадиме, но ничто не дрогнуло в лице Супроновича. Откуда ему узнать в этом модно одетом человеке двенадцатилетнего мальчишку, который в войну жил в Андреевке? Постаревший Леонид сейчас очень походил на своего отца. В Андреевке говорили, что старик из-за младшего выродка-сына и богу душу отдал. Вот, значит, где обитает бывший каратель! Держится уверенно, как хозяин, наверное, и другие такие же, как он? Западные немцы покрывают преступников, орудовавших на оккупированных территориях, устраивают на работу, назначают пенсии. Нужны неопровержимые доказательства, чтобы привлечь палачей русского народа к суду. Вот тогда в фешенебельной боннской пивной и созрела у Вадима мысль разоблачить убийцу.

Он расплатился, покинул пивную и из первого же автомата позвонил Курту Ваннефельду — журналисту западногерманской прогрессивной газеты, с которым подружился еще в Москве. Курт жил в Западном Берлине, а сюда приехал вместе с советскими журналистами. В своей газете он освещал эту поездку. Ваннефельд оказался в номере гостиницы. Приятель не стал ничего расспрашивать и через семь минут подкатил на такси к скверу, где ему назначил встречу Вадим. У фонтана на скамейке Казаков все ему рассказал про Супроновича. Рослый сероглазый верзила Курт, в кожаной куртке, с фотоаппаратом через плечо, внимательно выслушал, но мало чем обнадежил своего друга из России.

— Мы не знаем его теперешней фамилии, где он подвизается. У него наверняка другие документы. Я просто не знаю, с какого боку к нему подкатиться.

— А говорят, западная пресса ради сенсации мертвого из могилы поднимет, — усмехнулся Вадим.

— Какая сенсация? — пожал плечами Курт. — С полос газет и журналов не сходят материалы о нацистских преступниках. Их судят и многих оправдывают. Бывшие офицеры вермахта и абвера служат в НАТО, заделались бизнесменами, избираются в бундестаг… А твой Супронович — мелочь!

— Мелочь? — возмутился Вадим. — Он — убийца! У него руки по локоть в крови. Я сам видел, как он расстреливал и вешал ни в чем не повинных людей!

— Чего ты от меня хочешь? — сбоку взглянул на него Курт.

— Мы скоро возвращаемся домой, — просительно заговорил Вадим. — И мне, сам понимаешь, неудобно здесь заниматься выяснением личности этого выродка… Я тебе сейчас его покажу, а ты разузнай его фамилию, чем он тут занимается, где живет. В общем, для меня будет ценно все, что ты сообщишь…

Курт спрятал в сумку фотоаппарат, достал зажигалку и несколько раз щелкнул перед носом Вадима — тот полез в карман за сигаретами.

— Для таких случаев у меня имеется шпионский фотоаппарат, — улыбнулся Курт.

— Я такого еще не видел, — поразился Вадим, разглядывая зажигалку. — Никогда не подумаешь, что в ней запрятан фотоаппарат!

В пивную они вошли обнявшись, шумно разговаривая по-немецки. Точнее, говорил Курт, а Вадим вставлял редкие фразы. Столик, за которым до этого сидел Казаков, был свободен, там они и расположились. Компания Супроновича была сильно навеселе. На столах виднелись плоские бутылки с виски. Вадим поймал на себе изучающий взгляд бармена, улыбнулся ему и показал два пальца: мол, нам пару виски. Бармен тоже изобразил на своем кабаньем лице улыбку, кивнул большой круглой головой с приплюснутым носом.

Им принесли пива, виски со льдом и содовой. Вадим шепотом объяснил приятелю, где сидит Леонид Супронович. Кстати, Курт хорошо говорил по-русски: он два года был собственным корреспондентом своей газеты в Москве. Вадим боялся, что освещения будет мало, но Ваннефельд только улыбнулся: мол, не твоя забота. Он щелкал зажигалкой, они дымили сигаретами, чокались толстыми хрустальными стаканами, смеялись и делали вид, что совсем не интересуются соседним застольем…

Русские на чужбине… Об этом он много читал. Бывая за границей, заметил, что в конце каждой поездки тобой начинает овладевать тоска по Родине, по своим, советским людям. То же самое ощущали и другие — он спрашивал. А вот что чувствуют предатели родины? Не верится, что чужая земля стала для них родиной. Да и кому они здесь нужны? Курт говорил, что ни в одной стране мира к предателям и ренегатам не испытывают симпатии. Ухмыляется Леонид Супронович, пьет пиво, а что у него сейчас на душе?..

Курт оказался настоящим другом, он переслал не по почте, а со знакомым репортером пакет для Казакова. Тот приехал по своим делам в Ленинград и, разыскав Вадима, лично вручил ему посылку. В ней оказались увеличенные фотографии Супроновича и его собутыльников, аккуратно отпечатанные на русском языке два листка. Сведения скудные, но Вадим и тому был рад. Нынешняя фамилия Леонида Супроновича была Ельцов Виталий Макарович, он был женат на владелице парфюмерного магазина в Бонне, помогал ей вести торговлю, ездил по европейским странам, сбывая свою продукцию и заключая мелкие контракты с парфюмерными фирмами. Курт подозревал, что он выполняет и другие секретные задания своих хозяев, а хозяевами его были люди, связанные с ЦРУ.

Вадим тоже времени зря не терял: побывал в Климове, Калинине, изучил все документы, связанные с деятельностью карателей на оккупированной территории области. «Улов» оказался приличный…

Статья В. Казакова появилась в советской центральной печати, затем ее перепечатали во многих странах мира. АПН уже пользовалось за рубежом большой известностью. В своей статье, разоблачая зверства Леонида Супроновича и его подручных на оккупированной территории, Вадим требовал народного суда над ним, указывал его адрес, новую фамилию.

Скоро от Курта пришло письмо, где он сообщал, что Ельцов из Бонна исчез, где он сейчас находится — неизвестно. Полицейское управление сообщило, что объявлен розыск, но это еще ничего не значит: розыск может быть объявлен, а искать Супроновича-Ельцова никто не станет. Контора ЦРУ в Бонне сразу же отмежевалась от преступника: мол, никаких дел с ним отдел ЦРУ не имел. Жена сообщила полиции, что муж не вернулся домой после деловой поездки за границу.

Вадима на работе поздравляли за ценный материал, даже выдали премию, но полной удовлетворенности он не испытывал: Супронович-то ускользнул… Курт Ваннефельд еще в Бонне говорил Вадиму, что на западногерманскую фемиду надежда плохая. А скрылся Супронович-Ельцов потому, что испугался, как бы его не выдали советским властям.

В своей статье Вадим помянул и бывшего директора молокозавода в Андреевке Григория Борисовича Шмелева… И вот сейчас в своей комнате на Суворовском проспекте, перебирая газеты, еженедельники, — Вадиму АПН присылало все издания, в которых публиковали его статью, — он вспомнил довоенную Андреевку, себя мальчишкой, страшную картину у электростанции в Кленове, когда Шмелев в упор застрелил саперов… Где он, бывший директор? Говорили, что у немцев он был в чести. Жив ли? Наверное, живет где-нибудь за рубежом и мемуары пишет. Это сейчас излюбленное занятие бывших нацистов.

Вспомнился и партизанский отряд, вылазки в тыл врага, диверсии на железных дорогах, нападение карателей на лагерь…

В этот зимний январский день, когда за окном медленно падали крупные хлопья снега, Вадим задумал написать повесть о мальчишках военного времени. События до того ярко запечатлелись, что он мог вспомнить даже, как кто был одет из партизан. Их лица проходили одно за другим перед его глазами… Пусть люди узнают о героической гибели его деда — Андрея Ивановича Абросимова. Из Андреевки сообщили, что на его могиле установлен мраморный памятник. Павел Дмитриевич ездил за ним в Ленинград, открытие состоялось в празднование Дня Победы. Вадим был в командировке и не мог присутствовать. Нынешним летом обязательно съездит в Андреевку — поклониться могиле деда.

Вадим вставил в портативную пишущую машинку белый лист, такой же белый, как снег за окном, и задумчиво уставился на него… С чего начать? Это самое трудное! Нет заголовка, не нащупана интонация повествования… Всплыло в памяти волевое красивое лицо отца — Ивана Васильевича Кузнецова… С него и начать?.. Вот обрадуется Василиса Прекрасная! Ему захотелось подойти к телефону и позвонить ей, но он заставил себя остаться на месте…

Белая страница в машинке пугает и завораживает. Сколько минут, часов, может быть, дней он будет смотреть на нее и размышлять?..

А за окном падает и падает снег.

* * *

В Череповце, сидя на диване, Иван Сергеевич Грибов держал в руках раскрытую газету и, хмурясь, внимательно перечитывал статью журналиста АПН В. Казакова. Очки в коричневой пластмассовой оправе сползали на нос, он пальцем нервно приподнимал их…

Прекрасно помнил тот солнечный июльский день, двух саперов, сидевших на скамейке, кирпичную красную стену электростанции с прислоненным, поблескивающим никелем велосипедом, на котором он приехал. Саперов он рядком уложил из парабеллума. Значит, сын Кузнецова, Вадим, видел все это? Какая жалость, что он тогда не пристрелил абросимовского выкормыша! Подумать только, добрался до Леонида Супроновича!.. Вон оно как все складывается, и там, за границей, у своих, нет покоя бывшим… Крупных военных преступников разыскивают по всему миру, уж который год в газетах пишут о Мартине Бормане, гадают, живет он в Латинской Америке или погиб в сорок пятом в Берлине…

Ленька — мелкая сошка, его не будут искать. Скрылся и пересидит эту шумиху, а вот его, Ростислава Евгеньевича Карнакова, стали бы всерьез разыскивать? Статья В. Казакова — почему он взял фамилию отчима, а не отца? — напомнит кое-кому о нем, Карнакове…

Иван Сергеевич скомкал газету, швырнул на пол, встал и включил телевизор. Когда изображение стало устойчивым, он услышал спокойный голос ведущего программу:

«…Органами безопасности страны задержан бывший нацистский преступник… — Грибову будто уши ватой заложило; когда он снова обрел возможность слышать, диктор продолжал: — …Общественность требует немедленного суда над палачом, на совести которого сотни расстрелянных патриотов…»

Чувствуя легкий укол в левую сторону груди, Иван Сергеевич тяжело поднялся, с отвращением выключил телевизор, проклятый ящик!.. Ему вдруг захотелось сунуться головой в подушку и, не раздеваясь, заснуть мертвым сном.

 

1

Двойственная жизнь, которую отныне вел Игорь Найденов, ему нравилась. В ней было нечто острое, увлекательное. Идет он по городу, навстречу текут толпы прохожих, и никто не знает, что он, Найденов, — иностранный шпион. Никому невдомек, что он не просто прогуливается по Москве, а выполняет очередное задание резидента. Даже когда он встречается с Леной Быстровой, он на работе… Изотов — он был для Найденова резидентом — посоветовал не обрывать эту, признаться, уже надоевшую Игорю связь. Оказалось, что ее муж — Анатолий Степанович Быстров — связан с военным строительством. И Найденов должен был осторожно все выведывать у Лены, — наверное, в письменном столе Быстрова хранятся какие-нибудь полезные для них документы. Пока женщина находилась в ванной, Игорь обследовал ящики письменного стола, но никаких секретных бумаг там не обнаружил. Правда, один ящик был закрыт на ключ.

Чувство собственной исключительности придавало ему уверенности в своих силах, храбрости. Пока Изотов не поручал ему никаких ответственных заданий. Его поручения были, на взгляд Игоря, пустяковыми: то нужно было на вокзале в автоматическую камеру хранения положить небольшой чемоданчик, то передать пакет незнакомому человеку, живущему у черта на куличках, то съездить на электричке в пригород и в условленном месте незаметно положить кусок ржавой водопроводной трубы или обыкновенный на первый взгляд булыжник, в котором тайник.

Раза два-три в месяц Изотов приходил к нему на Тихвинскую улицу. Игорь устраивал так, чтобы Кати и дочери Жанны в это время дома не было — они уходили к бабушке, иногда там и оставались ночевать. Родион Яковлевич учил Игоря разным интересным штукам: как, например, обращаться с шифроблокнотом, читать микроточечные сообщения, как пользоваться крошечным магнитофоном, спрятанным в нагрудном кармане, или как незаметно фотографировать разные объекты при помощи, казалось бы, обыкновенной пачки сигарет… Игорь все жадно впитывал в себя, он уже несколько раз записал разговоры с приятелями за кружкой пива, а потом с удовольствием прослушал запись… Не удержался и по собственной инициативе записал на тайный магнитофон свой ночной разговор на квартире Лены Быстровой. Вот бы Катя послушала! Он хотел стереть запись, но что-то остановило его, спрятал в потайном месте. Может, еще пригодится…

Как-то Изотов сказал, что Игорю следовало бы квартиру поменять. Если завод не предоставит ему отдельную квартиру, то, может, стоит вступить в кооператив? Насчет первого взноса Игорь может не беспокоиться… Он вскоре получил деньги от Изотова, а в кооператив и не подумал вступать. Завалил заявлениями цеховую жилищную комиссию, мол; втроем в маленькой комнате в коммунальной квартире им негде повернуться. Две или три комиссии наведывались к нему домой, а этим летом он наконец переехал в отдельную двухкомнатную квартиру в Новых Черемушках. А в кооперативе еще бы ждал и ждал… До работы стало ездить далеко, но в метро это не так уж и страшно.

С Родионом Яковлевичем они вдвоем отпраздновали новоселье, тот и словом не обмолвился о деньгах, которые дал на кооператив, а Игорь тем более помалкивал. А если бы Изотов спросил, Игорь ответил бы, что дал кому надо взятку — и дело с концом. В одной комнате у него была расположена стереофоническая установка: катушечный магнитофон «Акай», усилитель, колонки. В углублении ореховой стенки стоял транзисторный приемник «Грюндиг», кассетный портативный магнитофон, на специальной полочке бобины с пленкой и кассеты. Тут, на окраине города, приемник хорошо брал зарубежные станции, Игорь каждый вечер слушал передачи «Голоса Америки», Би-би-си, «Свободной Европы». Чтобы не беспокоить жену и дочь — они в одиннадцать уже ложились спать, — Игорь слушал голоса до часу ночи через крошечные наушники, которые подключались к приемнику.

По комиссионкам Изотов запретил ему шататься, мол, незачем привлекать к себе лишнее внимание. Игорь хотел было втянуть в торговые дела Алексея Листунова, но тот не «заболел» зарубежной техникой. У него были отечественный магнитофон и приемник, а платить «бешеные деньги», как он выразился, за всякую ерунду он не намерен, да и где эти деньги взять?..

Изотов как-то заметил, что каждому свое… К Листунову придется подбирать иные ключики… От Алексея Игорь знал, что тот несколько раз встречался с Родионом Яковлевичем — передавал ему всякую автомобильную мелочь.

По совету Изотова Игорь за кружкой пива или бутылкой вина заводил разговоры с Алексеем о том, как люди живут за границей, сколько там замечательных товаров, а у нас за пустяковой модной импортной тряпкой или обувью выстраиваются очереди…

Алексей мрачно слушал, иногда поддакивал, но чувствовалось, что все это не очень-то задевает его, приятель чаще всего переводил разговор на отца: каким образом все поточнее выяснить о нем? Сейчас многих реабилитировали, он, Алексей, убежден, что отец ни в чем перед Родиной не провинился. Игорь отговаривал его, толковал, что все может обернуться еще хуже для Алексея…

— Батя был коммунистом, — жуя папиросу, говорил Листунов. — Всю жизнь отдал за Советскую власть, а она, власть-то, вон как, оказывается, его отблагодарила!

— Думаешь, твой отец один такой? — вставлял Игорь.

— Что-то ведь надо делать? — нервничал Листунов. — Может, обратиться в Президиум Верховного Совета?

— Отца-то они тебе все равно не воскресят, — резонно замечал Игорь. Родион Яковлевич наказал всячески удерживать приятеля от самостоятельных действий. Алексей Листунов «зрел»…

Недавно Игорь Найденов, впервые с тех пор, как познакомился с Изотовым, испытал настоящий панический страх. После работы он поехал на Белорусский вокзал, чтобы положить в камеру хранения хозяйственную сумку — с такими обычно ходят в продовольственные магазины. Как назло, все автоматические камеры были заняты. Он бесцельно бродил по шумному вокзалу, полистал в киоске «Союзпечати» журнал «Экран» с популярной актрисой Извицкой на обложке, выпил в буфете чашку черного кофе с ватрушкой и снова отправился к кассам. Вокзальная суета вызвала в памяти далекие военные годы, когда он беспризорником мотался по стране с шайкой поездных воришек. В войну в помещениях был другой запах: смесь карболки и дезинфекции, а шум и суета те же самые. Проходя мимо громоздких желтых скамеек с вырезанными на спинках буквами «МПС», он вдруг испытал жгучее желание стащить желтый кожаный чемоданчик, стоявший у ног пожилой женщины в синем берете с брошкой. Пассажирка, откинувшись на скамье и приоткрыв рот с золотыми зубами, дремала…

Подивившись про себя змеиной живучести старых воровских привычек, Игорь подошел к единственной открытой камере, машинально потянул за ручку закрытой секции, которая была рядом. Опустив в щель 15 копеек, сунул в черную дыру сумку, набрал код и захлопнул серебристую дверцу. Повернувшись, встретился глазами с сержантом милиции, который бесшумно подошел сзади. Это был молодой человек с внимательным взглядом и чуть заметной усмешкой на чисто выбритом лице. По видимому, недавно вернулся из армии — очень уж ладно сидит на нем синяя милицейская форма.

— Откройте камеру, — требовательно произнес он.

— Зачем? — удивился Игорь. Поначалу он не испугался, только удивился.

— Набирайте, набирайте, — сказал сержант. Игорь нервно набрал код, потянул за ручку. Дверца не открывалась.

— Наверное, перепутал, — пробормотал он, суетливо крутя пластмассовые шпильки. И почувствовал, что пальцы дрожат.

Дверца наконец открылась, Игорь подтащил к краю сумку.

— Что в ней? — спросил сержант.

Вот тут и пришел страх. Чтобы милиционер не заметил, как он побледнел, Игорь отвернулся к камере и, глядя на злосчастную сумку, мучительно думал, что делать. Он и представления не имел, что находится в ней.

— Я не понимаю… — слабо запротестовал Найденов.

— Перечислите вещи, которые находятся в вашей сумке. — В голосе сержанта появились сердитые нотки. — Чего проще… если сумка ваша.

Громкий пронзительный звонок заставил Игоря вздрогнуть. Сержант, бросив на него быстрый взгляд, круто повернулся и, все ускоряя шаг, пошел по узкому проходу вдоль автоматических камер, вот он повернулся и исчез за углом. Скорее повинуясь инстинкту, чем разуму, Найденов схватил сумку и, огромным усилием воли сдерживая себя, чтобы не побежать, зашагал по другому проходу к выходу.

На улице он вытер рукавом пот на лбу, торопливо вскочил в свободное такси и даже не сразу сообразил, куда ехать…

Изотов поначалу сильно встревожился, потом, поразмыслив, сказал, что это чистая случайность, по видимому, в камерах хранения стали совершаться кражи, вот ретивый милиционер и проявил бдительность. Если бы было что-либо серьезное, он не отпустил бы Игоря. Тем не менее сказал, что пока не стоит ходить на Белорусский вокзал. Теперь Игорь будет носить вещи на Казанский и Ленинградский вокзалы.

Так впервые Найденов почувствовал, что его занятия — очень опасное дело. Смертельный страх затаился в нем, как заноза в пальце. Отныне Изотов или человек, передающий ему чемодан, говорили, что в нем лежит, по крайней мере сверху.

Когда ему было велено снова пойти на Белорусский вокзал, на этот раз взять из такой-то камеры посылку, Игорь наотрез отказался. Изотов настаивать не стал, но заметил:

— Поджилки затряслись, герой? Такая уж наша работа, надо всегда быть готовым ко всему. Даже к самому худшему…

— К тюрьме?

— Умный разведчик не попадется, — поспешил его успокоить Родион Яковлевич. — Умный разведчик все всегда предусматривает.

— Вы тоже хороши, — упрекнул Игорь. — Даже не догадались подсказать, что в сумках лежит!

— На самый худой конец тебя обвинили бы в воровстве… И то ты, я думаю, сумел бы отвертеться… — Изотов улыбнулся: — Не похож ты на жулика.

— На шпиона? — ввернул Игорь.

— Ты похож на честного советского пролетария, — серьезно ответил тот.

Если Изотов решил, что сделал ему комплимент, то он очень ошибся…

В районной библиотеке Игорь взял несколько детективов и неделю вечерами взахлеб читал их. Литература этого рода показалась ему увлекательной, настораживало лишь одно обстоятельство: хитроумные полицейские инспектора и сыщики рано или поздно всегда находили даже самых изощренных преступников. Почти все детективы были связаны с раскрытием убийств — это немного утешало Игоря: его «работа» не имеет ничего общего с мокрыми делами… И он впервые всерьез задумался о своем будущем. Изотов сулил златые горы и роскошную жизнь за границей, но ни разу не обмолвился, когда все это случится. Понятно, для того чтобы наслаждаться жизнью за рубежом, нужно заслужить это право, да и денег заработать. Игорь не столь наивный, чтобы не знать, что и там полно нищих неудачников. В газетах часто пишут о самоубийцах, причем молодых людях даже с высшим образованием. Уехать из России он был готов хоть сейчас — книги, журналы, рекламные проспекты, которые он покупал у «жучков» в комиссионках, наглядно демонстрировали западный образ жизни: великолепная техника, обалденные автомобили, яхты, виллы, вина и, главное, красотки разных мастей и на любой вкус! Эта незнакомая жизнь манила, притягивала… Не верилось, что он когда-нибудь будет одеваться, как эти белокурые супермены, ездить на роскошных автомашинах, обнимать сексапильных красоток…

И вместе с тем это теперь стало смыслом его жизни. Кате он и не заикался о своих мечтах, лишь с Алексеем Листуновым делился.

Как-то Игорь сказал Изотову: дескать, хотел бы повидаться с отцом, где он, жив ли? Тот ответил, что отец сам его найдет. Не то чтобы Игоря замучили сыновьи чувства, просто захотелось убедиться, что убежденный враг Советской власти до сих пор жив, здоров и не попался. Уже от одной мысли, что такое возможно, на душе становилось легче. Но он, Найденов, не пойдет по стопам отца, который всю жизнь прожил в чужой для него России, под чужой фамилией и не испытал радостей западной жизни. Игорь выполнит все, что потребуют от него, лишь бы поскорее его переправили на Запад. А еще бы лучше — в Соединенные Штаты. Уж он-то возьмет от свободной богатой жизни всё! Хотя спроси его, а что входит в это туманное понятие «всё», он, пожалуй, бы не ответил… Для него всё, что там, было прекрасным, а всё, что здесь, — отвратительным, скучным, убогим… О Кате и Жанне он не думал, Потому что к ним Найденов не испытывал никаких чувств. Воспитание дочери целиком легло на плечи Кати-Катерины и ее матери, не чаявшей души во внучке. Жена поговаривала о втором ребенке, но Игорь был против. Еще слишком свежи были в памяти бессонные ночи, когда маленькая Жанна болела, потом эти мокрые пеленки-распашонки, развешанные на тесной кухне… И когда появилась вторая, неведомая Катерине, жизнь, отношения их стали совсем прохладными, хотя крупных ссор и не было. Жена не одобряла его увлечение заграничной техникой, не понимала, почему он так часто ее меняет. Удивлялась стоимости магнитофонов, приемников. Однако смирилась и больше не лезла в его дела, тем более что покупки Игоря на семейном бюджете не отражались, он внушил Кате, что продажа и покупка выходит так на так, а иногда даже он оказывается в выигрыше. Истинную цену своих новых приобретений он ей не называл, иначе у жены глаза бы полезли на лоб. Приходилось на каждом шагу врать, выкручиваться…

Более терпимой жена стала к нему после того, как Игорь, проявив завидную энергию, добился отдельной квартиры. Сама Катя стеснялась ходить в местком, партком и прочие организации. Игорь чуть ли не силком таскал ее туда. Портрет жены висел на заводской Доске почета — это тоже сыграло немалую роль в получении отдельной квартиры. Теперь Катя с увлечением занималась благоустройством комнат, она купила широкий диван-кровать, белый кухонный гарнитур, нейлоновые занавески. Игорь давно понял: если сдерживать свое раздражение, не срывать злость на жене и дочери, то в доме будет относительный мир и покой. У Кати, надо признать, характер ровный, она еще ни разу ему не устроила сцены ревности, хотя случалось, Игорь и не ночевал дома. В таких случаях он говорил, что допоздна загулял с приятелями, не захотел тратиться на такси. Катя ни разу не попыталась выяснить, правду ли он говорит.

После родов она еще больше располнела, округлился живот, талия совсем исчезла. Говорят, если хочешь узнать, какой станет твоя жена к старости, посмотри на тещу. Теща как раз, в отличие от дочери, была стройной и худощавой. Возможно, Катя больше и не заикалась о втором ребенке после того, как Игорь сказал, мол, ты после вторых родов станешь еще толще, превратишься в настоящую тумбу. Какое-то время жена следила за собой, даже поголодала две недели, но не было заметно, чтобы она похудела. Зато Лена Быстрова оставалась стройной, миниатюрной и полной любовного пыла. С возрастом Найденов приобрел солидную осанку, черты продолговатого лица стали резче, две складки у губ и твердый подбородок придавали мужественность, которая так нравится женщинам. Выпивал редко. Изотов внушал ему, что у пьяного развязывается язык, грош цена тому разведчику, который не умеет пить. Пусть говорят другие, а разведчик должен уметь слушать и все наматывать себе на ус. Найденов свято придерживался этого золотого правила. Чтобы не перебирать, он приучил себя пить не залпом, как многие, а понемногу отпивать из рюмки. Сначала знакомые подшучивали над ним, мол, пьешь, как красна девица, а потом привыкли. Игорь видел: так пьют иностранцы. Возьмет иной мистер сто граммов коньяка с черным кофе и сидит себе, наслаждается за столиком час-два. Игорь научился понимать толк в напитках, водку он теперь старался не заказывать, а вот хороший коньяк или марочное вино смаковал в свое удовольствие. Его тянуло в гостиницы, где останавливались иностранцы, ему нравилось сидеть в тихом баре и наблюдать за ними, английский язык он освоил и теперь мог понимать даже быструю речь за столиками, но сам никогда не вступал в разговоры. Изредка Найденов заходил в кафе на первом этаже гостиницы «Украина» и заказывал себе за стойкой коктейль и чашку двойного черного кофе. Это кафе работало до поздней ночи, здесь всегда толпился народ, не только туристы из гостиницы, а и москвичи. Однажды Игорь увидел двух известных киноартистов, в другой раз популярного в Москве молодого писателя.

Сидя за стойкой и слушая иностранную речь, он чувствовал себя как бы в другом мире, считал себя причастным к нему. А толковали гости о сувенирах, отдавали должное красоте русских женщин, хвалили русское гостеприимство. Были и такие которые и здесь, за тысячи миль от своей родины, говорили о бизнесе, акциях, сделках.

В сквере неподалеку от набережной Москвы-реки произошел любопытный случай: Игорь сидел на скамейке и листал журнал «Америка», который прихватил со столика в гостинице «Украина». Напротив оживленно беседовали двое — иностранец и длинноволосый парень в потертых джинсах и ковбойке. Неожиданно иностранец — высокий блондин с усиками — стащил с себя замшевую куртку с молнией и отдал парню. Тот, воровато оглянувшись, тотчас напялил ее на себя. Длинные руки его торчали из рукавов. Игорь впервые увидел, как бесцеремонно орудуют фарцовщики. Парень с трудом изъяснялся по-английски, а на тебе! Сумел обтяпать выгодное для себя дельце с иностранцем! А то, что оно было выгодное, можно было видеть по довольной физиономии фарцовщика.

Когда он рассказал об этом Изотову, тот посоветовал брать на заметку таких людей, будет предлог — можно даже завязать знакомство, обещал для этого случая подкинуть Игорю что-нибудь из заграничного тряпья, которое он мог бы предложить по сходной цене фарцовщику. Только все это нужно делать чрезвычайно осторожно, потому что милиция следит за спекулянтами заграничным барахлом. Игорь успокоил его, сказав, что эти ребята тоже не промах и на рожон не лезут.

Найденов уже третий раз приходил в сквер у набережной, но длинноволосого парня в джинсах ни в гостинице, ни здесь что-то не видно было. Профессия у него беспокойная, мог и попасться… Он уже хотел было подняться со скамьи, как увидел на набережной парочку: Лена Быстрова в светлом плаще, с красиво уложенными светлыми волосами неторопливо шла рядом с черноволосым мужчиной в кожаном пальто и шляпе. Игорь поспешно отвернулся и спрятался за раскрытым журналом. Мужчина что-то негромко говорил густым баском, Лена тоненько смеялась. Он увидел на белом запястье Быстровой серебряный витой браслет.

Удивительные существа эти женщины! Встать, подойти к ним и посмотреть ей в лживые глаза? Вряд ли что в них дрогнет, — Лена не присягала ему на верность, да и какое имеет он право что-либо требовать от нее?..

Игорь встал, со зла чуть было не швырнул журнал в урну, но спохватился — он еще дома его полистает — и зашагал в другую сторону. Ждал фарцовщика, а увидел свою любовницу. С чего бы это у него заныло сердце? Как будто не знал, что Лена изменяет не только мужу, но и ему. А он? Разве он при случае не изменяет жене и этой же самой Лене?..

Настроение у Игоря Найденова было испорчено.

 

2

В ресторане народу было мало, с улицы сюда проникал рассеянный свет, слышался шум проезжающих машин. Окна выходили на канал Грибоедова, в щель неплотно сдвинутых бархатных штор виднелись гранитный парапет с чугунной решеткой и окна черного многоэтажного здания. Рогатки антенн растопырились в разные стороны. На высоком потолке просторного зала мягко светилась хрустальная люстра. За квадратным столом сидели Вадим Казаков, Виктор Яковлевич Лидин, Николай Ушков. Нынче утром они ввалились к Вадиму, Николай представил Лидина как члена художественного совета киностудии, мол, он, Ушков, рассказал тому, какой талантливый человек Казаков, дал почитать в рукописи детскую повесть, в общем, Виктор считает, что по ней можно поставить хороший фильм.

Рослый, склонный к полноте Лидин солидно кивал и улыбался, внимательно разглядывая Вадима. А тот, ошарашенный всем этим, наконец догадался пригласить на кухню чаю попить.

— Чаю? — вопросительно посмотрел Лидин на Ушкова. — Фи, какая проза!

И только сейчас Вадим заметил, что круглые щеки члена художественного совета и нос слегка розовые, а в глазах затаилась похмельная муть.

— Продолжим наш разговор в ресторане, — сообразив, что к чему, предложил Ушков и подмигнул приятелю: мол, живо собирайся!

И вот они в ресторане. Кажется, Лидин никуда не спешил, круглое лицо его порозовело, залоснилось, карие глаза влажно заблестели, губы то и дело трогала довольная улыбка. Он вытирал их бумажной салфеткой и говорил:

— Здесь самые лучшие купаты! Даже в «Кавказском» таких не подают.

На вид Лидину лет тридцать пять, по его фигуре сразу видно, что он любит вкусно поесть и выпить. Движения его рук размеренны, коньяк он пил не залпом, а интеллигентно — маленькими порциями.

— Вообще ты, Вадим, способный человек, — легко перешел он на «ты». — Но одно дело написать повесть, а другое — сценарий для студии. Кто ты для кино? Кот в мешке. Может получиться фильм, а может — провал! Кино — это, Вадим, лотерея: можно «Волгу» выиграть, а можно и ни с чем остаться…

На этом он пока исчерпал свое красноречие и с аппетитом принялся за купаты — остро приготовленные зажаренные колбаски.

Николай пил коньяк и больше помалкивал. Лицо его было, как всегда, бледным, светлые глаза трезвыми.

— Заключите с Казаковым договор, — вставил оп, скатывая в трубочку бумажную салфетку. — Он ведь может отдать свою повесть и на другую киностудию.

— Так там его и ждут с раскрытыми объятиями! — рассмеялся Лидин. — Кино — это золотая жила. В кино рвутся многие: великие и невеликие. Сценариев — горы, а…

— Фильмов хороших что-то мало, — прервал его Ушков.

— Верно, — кивнул Лидин. — А почему? Потому, что всякими правдами и неправдами проталкивают на экраны разную халтуру! В кино без знакомства не пробьешься. Многие пишут, но, как говорится в Библии, народу много, а избранных мало…

— В Библии сказано не совсем так… — возразил Ушков. Он не терпел вольного обращения с первоисточниками.

— Короче говоря, Вадим, — перебил Лидин, — ты встаешь на трудный, каторжный путь… И если тебе я не помогу, никто фильма по твоему сценарию не поставит, если даже он будет гениальным. У кино свой мир, свои законы…

— Кто же их устанавливает? — впервые открыл рот Вадим.

— Мы, — скромно ответил Лидин. — Те, чьи фамилии даже в титрах не появляются. Десятки разных инстанций должен пройти любой сценарий, прежде чем будет утвержден. А такие, как я, проводят сценарии между Сциллой и Харибдой. Видел, как плотогоны сплавляют бревна? Стоит на плоту человек с багром и ловко отталкивается от берегов, других бревен и наконец выводит свой плот на чистую воду… Так вот я на киностудии и есть тот самый плотогон.

— Ну и гони сквозь быстрину свой плот, — улыбнулся Ушков. — За чем же дело?

— А ты подумал, зачем мне трепать нервы, создавать благоприятное общественное мнение, бегать, суетиться? Портить отношения с начальством и худруком? Только из одной любви к сценаристу?

— Из любви к киноискусству, — вставил Николай.

— Любовь к искусству — это понятие растяжимое… — туманно начал Лидин. — На одной любви далеко не уедешь…

— Что же я должен делать? — спросил Вадим. Он ничего толком не понимал, весь этот разговор казался каким-то бредом. Но Лидин не производил впечатления дурака.

— Ты? — насмешливо взглянул на него Виктор Яковлевич. — Ничего. Смотреть мне в рот и слушаться во всем. Плотогон-то я, а ты, Вадик, всего-навсего бревно.

— Бревно? — опешил тот, не зная, рассердиться ему или рассмеяться.

— Ну, ты, Витя, перехватил, — вмешался Ушков.

— Надеюсь, я говорю с разумными людьми, понимающими метафоры, — сказал Лидин.

— Честно говоря, я ни черта не понимаю, — признался Казаков. — Плотогоны, бревна, быстрина… Чепуха какая-то!

— Ты, кажется, был в партизанах? — круто переменил тему Лидин.

— У него медаль «За отвагу», — сказал Ушков.

— То, о чем ты пишешь, безусловно, хорошо знаешь, — продолжал Виктор Яковлевич. — Мне нравятся сцены боевых действий в тылу фашистов, засады на дорогах, диверсии… Но я пока не вижу людей, не ощущаю их характеров. Почему-то все они кажутся на одно лицо. И разговаривают одинаково.

Вадим промолчал, хотя внутренне был не согласен с ним. Разве деда Андрея с кем-нибудь спутаешь? Или командира партизанского отряда? Начальника разведки? А мальчишек? Все они разные… Однако червь сомнения уже стал закрадываться в его душу.

— Могу ли я взять на себя такую ответственность и заявить руководству, что автор надежен, сможет написать сценарий и с ним стоит заключить финансовый договор?

Будто спрашивая их совета, Лидин переводил взгляд с одного на другого. Вадим промолчал, а Николай произнес.

— Казаков киностудию не подведет. Много вы выпускаете хороших фильмов о войне?

— Твоими бы устами да мед пить, — улыбнулся Виктор Яковлевич. — О войне сценариев на полках студии полно. Думаете, мало у нас профессиональных сценаристов? Пруд пруди. Так мы скорее их будем экранизировать, чем новичка, которого никто не знает. «Ищем таланты!» — это только красиво звучит в телевизионных постановках. Конечно, от режиссера зависит — получится фильм или нет, но до работы с режиссером ой как еще далеко! Заявки на сценарии утверждает редакционный совет, то есть мы, члены совета. Хотим — пропустим, хотим — зарубим.

— Я никогда не писал сценариев, — сказал Вадим.

— А я на что? — потыкал себя пальцем в грудь Лидин. — О чем я тут битый час толкую? Никакого сценария пока не требуется, нужна заявка, которую ты, писатель, не напишешь. Пройдет на худсовете заявка — с тобой заключат договор, вот тогда можно будет говорить о сценарии… Как у нас на киностудии говорит один редактор: «Заявка — это патент на сценарий!» Желчный человечишко! Из себя ничего не представляет, а гонору — вагон! Его я больше всего опасаюсь, хотя за душой у него ничего, кроме умения произносить красивые фразы, нет. Тебе нужно ему понравиться, Вадим.

— Я не красна девица и никому не собираюсь нравиться, — возмутился Казаков.

— Если ты хочешь прикоснуться к кино, придется и тебе научиться играть свою роль… — заметил Лидин. — В кино все играют: члены худсовета, редакторы и даже бухгалтеры! Что поделаешь, кино — массовый вид искусства…

Ушков подмигнул Вадиму, мол, не возражай, а слушай, поднялся из-за стола и пошел покурить в вестибюль. Проводив его задумчивым взглядом, Виктор Яковлевич налил из графинчика с золотой полоской коньяку и, приблизив свое толстое лицо к Вадиму, негромко произнес:

— Я напишу заявку, постараюсь ее протащить через худсовет, а за это мне — тридцать процентов.

— Каких процентов? — вытаращил на него глаза Казаков.

— Тридцать процентов авторского гонорара, — трезвым голосом продолжал тот. — Это еще по божески, другие берут половину.

— И все… дают проценты? — деревянным голосом спросил Вадим.

— Ты еще не «все», — весомо заметил Лидин. — Ты — ноль без палочки. Я уже говорил: кот в мешке. А я пробью сценарий на студии — понял ты, юное дарование, как утверждает мой старый приятель Ушков.

— Кажется, понял…

Чувствуя, как к щекам приливает жар, Казаков поднял свою рюмку и выплеснул остатки коньяка в наглое лицо Лидина. Медленно встал из-за стола, пошел к выходу.

— А деньги? — остановил его тот.

Вадим достал из кармана три десятки и швырнул на стол.

— Дурак ты, Вадим, — невозмутимо заметил Лидин. — Потом жалеть будешь. Я еще хотел тебе помочь. Кому ты нужен со своей неопубликованной повестью? Да когда и издашь, в кино вряд ли ее пристроишь. Уж я-то знаю… Не первый раз в первый класс! — Он рассмеялся.

— А у меня вот в первый раз в жизни потребовали взятку, — вырвалось у Казакова.

— Да не ерепенься ты, чудачок, я пошутил, — другим тоном сказал Лидин, наливая в рюмку коньяк. — Чего вскинулся, старик? Я должен своего автора со всех сторон прощупать… И потом я… пьян, черт бы тебя побрал!

— Прощупывай других, — сказал Вадим. — Надо было дать тебе в морду.

— Зеленый ты, — добродушно ответил Лидин. — Еще поумнеешь и сам ко мне прибежишь…

Вадим перехватил в вестибюле Ушкова и рассказал об этой безобразной сцене. За стол садиться с Лидиным он больше не захотел и уговорил приятеля уйти из ресторана.

— Пусть он подавится своими купатами и зальется моим коньяком! — ворчал Вадим. — Зря не заехал ему в толстую рожу!

— Ты заплатил за стол? — осведомился Николай.

— Ну и что?

— Считай, что уже дал взятку.

— Думаешь, не надо было платить? — удивился Вадим. — Но получается, что я его пригласил?

— Вот так Витя Лидин! — покачал головой Николай. — Не ожидал от него такой прыти!

— Неужели и другие так же?

— Вообще-то один знакомый говорил мне, что Витя как клещ вцепляется в талантливых авторов… Я полагал, дальше дармовой выпивки дело не заходило.

— И главное, хоть бы смутился! — не мог успокоиться Вадим. — Про таких моя бабушка говорила: мол, плюй в глаза, а ему божья роса.

— По-моему, эта поговорка звучит несколько иначе? — улыбнулся Ушков.

Они вышли на Невский и влились в толпу.

На углу улицы Бродского и Невского светло-зеленая «Волга» с шашечками врезалась в фургон с надписью: «Хлеб». Капот такси вспучился, на асфальт ледяными кристаллами разбрызгалось лобовое стекло. Толпа прохожих уже обступила место аварии. Милиционер полосатой палочкой показывал потоку машин на объезд. До чего все же любопытные люди! Так вот и будут стоять, пока не закончится обмер, опрос свидетелей и машины не разъедутся.

Погода стояла сумрачная, дождя не было, но все небо заволокли низкие серые облака, крыши зданий влажно лоснились. Нахохлившиеся голуби сидели на карнизах. Часы на башенке бывшей Думы мелодично пробили пять раз. Люди были одеты в болоньи, легкие пальто. Лишь молодежь щеголяла по летнему в джинсах и тонких разноцветных куртках. В сквере напротив памятника Екатерине сидели старушки и молодые мамаши с детишками. Голуби и тут облепили фигуры знаменитых государственных деятелей, столпившихся вокруг монументальной императрицы. Казалось, своей широкой юбкой она сразу накрыла всех.

— Какой подонок! — возмущался Вадим. — Тридцать процентов! Это много?

— А ты считать не умеешь? — насмешливо сбоку взглянул на него приятель.

— Мне все это противно, будто в душу плюнули!

— Ты же журналист, наверное, всякого насмотрелся, — улыбнулся Ушков.

— Одно дело, когда это касается других, а тут — меня лично!

— Пройдет и это, — насмешливо продолжал Николай. — Так говорит один наш поэт…

— А ты, часом, не берешь взятки?

— Ты знаешь, ни разу не предлагали.

— А если бы предложили?

— Мне не предложат, Вадим: как ты не способен дать взятку, так и я не способен ее взять.

— Куда мы катимся?

— Я думаю, таких, как Лидин, не так уж много, — примирительно ответил приятель.

— Я-то думал, что литература делается чистыми руками, — говорил Вадим. — Святое дело!

— Для настоящего писателя — святое дело. Даешь на чай швейцару в ресторане или шоферу такси? Ну и этот деляга от кино потребовал с тебя свои чаевые. Чего удивляешься?

— Может, он пошутил?

— Какие уж тут шутки!

— Надо было схватить его за руку и устроить скандал?

— Отперся бы. Он ведь заявил тебе, что пьяный, — проговорил Николай. — Хитрый, мерзавец! Завел разговор без свидетелей. Да и тебе потом скажет, мол, здорово тяпнул, ну и намолол разной чепухи.

— Неужели у меня на лице написано, что я способен дать взятку? — спросил Вадим.

— Лидин намекнул, что хорошо бы пообедать где-нибудь в хорошем месте, ты и пригласил его в ресторан, как говорится, рыбка клюнула! А дальше больше… Да и опьянел, скотина.

— Веришь, пропало желание работать над книжкой, — признался Вадим. На душе у него было муторно.

Еще работая в «Вечерке», он писал о взяточниках, но это были люди, связанные с продажей автомобилей, разных дефицитных товаров.

— Я полагаю, тебя главным образом вот что заело, — поучающим тоном произнес Николай. — Ты, естественно, считаешь себя большим писателем… — В ответ на протестующий жест Казакова, он улыбнулся: — Каждый считает, что вот уж он-то обязательно удивит мир, создаст произведение, которое останется в веках…

— Так высоко я не замахиваюсь…

— Так вот, тебя оскорбило то, что Лидин заговорил с тобой, как с человеком, пока ничего из себя не представляющим. Ноль, сказал он, без палочки. Крупному писателю он такого бы предложения, конечно, не сделал…

— О взяточниках и дающих взятки я писал, — сказал Вадим. — Но только сегодня понял, какую надо иметь мелкую душонку, чтобы требовать взятку и чтобы давать ее. Сегодня, Коля, мне действительно плюнули в душу, и поверь, это не громкие слова.

— Опыт жизни, Вадик! — рассмеялся Ушков. — Уж если ты задумал стать писателем, то радуйся, что приобрел еще что-то, до сей поры не ведомое тебе.

— С твоей философией я, как Раскольников Достоевского, должен свою старуху убить? — невесело усмехнулся Вадим. — Это тоже опыт.

— Не кидайся в крайности, дружище! Старуху убивать не надо, а жизнь во всех ее проявлениях знать необходимо… Вспомни Горького с его университетами, Джека Лондона, Франсуа Вийона…

— Ну и примеры ты приводишь!

— Сначала выстрадай, а потом пиши, — посерьезнев, заметил Ушков. — Твоя книжка о мальчишках на войне получится, она займет свое место в литературе, и тогда никакие Лидины не посмеют делать тебе гнусные предложения.

— Айда в баню? — вдруг предложил Вадим. — У меня такое впечатление, будто я вывалялся в сточной канаве.

 

3

Редкие капли срывались с ветвей деревьев и гулко шлепались на брезентовый плащ Павла Дмитриевича Абросимова. Он стоял на кладбище и смотрел на свежую могилу с бетонным надгробием, в которое была вставлена овальная фотография молодой улыбающейся девушки. На могиле дешевые венки с бумажными цветами и черными лентами. На металлической серебристой ограде сиротливо мокла чья-то забытая выгоревшая кепка. Негромко тренькали синицы, низкие лохматые облака чуть ли не задевали вершины высоких сосен. Иногда порыв холодного ветра приносил с собой сухие иголки, они с тихим шуршанием просыпались меж могил.

Миловидное большеглазое лицо девушки притягивало взгляд, белозубая улыбка была простой, открытой… Саша Сидорова, медсестра поселковой амбулатории. Кто бы мог подумать, что жизнь этой смешливой девушки так трагически оборвется этой осенью?! Уж в который раз вспоминал Павел Дмитриевич события того страшного дня…

Его громким стуком в окно рано утром разбудил Иван Широков. Он был в стеганом ватнике, зимней шапке и с ружьем за спиной, лицо угрюмое.

— Убили медичку Сашу Сидорову, — сказал он. — Одевайся, пошли бандюгу ловить. Говорят, сховался в нежилой будке на восемнадцатом километре. Участковый в отпуске, самим надо действовать. Вот какие дела, Павел.

Еще было сумеречно, сеял мелкий осенний дождик, они в ногу, как солдаты, шагали по тихой улице. За плечом Павла тоже ружье, патронташ засунут в карман плаща Иван, попыхивая папиросой рассказывал:

— Яшка Липатов Сашу ухлопал. Наверное, водка его до этого довела. Сколько раз мы, дружинники, выдворяли чуть живого из клуба. За Саней-то ухаживал еще и путеец Колька. Раз или два они поцапались на танцах с Яшкой, обычное дело. А вчера Яшка заявился подвыпивши — им на стеклозаводе аванс выдали — к Сидоровой, а там тоже гуляют, и Колька-путеец за столом. Ну, Липатов повернулся, хлопнул дверью и вон из дома. А Сашка-то выскочила на крыльцо и крикнула, чтобы он больше к ней не шастал и пороги не обивал, мол, ей нравится Колька. Вечером он снова к ним заявился, пьяный и с ружьем. Прямо с порога шарахнул. Пока ружье перезаряжал, Колька выпрыгнул в окно — и бежать. А Сашу — наповал, даже не вскрикнула.

— Откуда ты знаешь, что он в будке прячется? — спросил Павел Дмитриевич.

— Люди видели, как он туда с ружьем побежал. Говорят, патроны звякали в карманах.

— Видели и не задержали?

— Кому хочется под пулю становиться-то?

— Значит, нам с тобой придется, — усмехнулся Абросимов. — Раз мы — дружинники.

— А что делать? — пожал плечами Широков. — Поди узнай, что у него на уме.

— Возьмем мы его, Ваня, — сказал Павел Дмитриевич. — Никуда он не денется.

Путевая будка находилась в двух километрах от поселка, близ железнодорожного моста. Она стояла на пригорке, а за ней сразу лес. Раньше здесь жил путевой обходчик, а потом нужда в нем отпала, и будка осиротела. Стекла в окнах выбиты, на крыше зияли дыры, сарай обвалился, кругом разруха и запустение — так всегда бывает, когда жилье без хозяина. К ним по дороге присоединились несколько человек. В руках высокого рабочего с лесопильного завода суковатая палка. Добровольцы шагали чуть поотстав, никто не разговаривал.

Под ногами зашуршали палые листья. Нужно было с насыпи спуститься на железнодорожный путь, перейдя его, подняться на пригорок к будке. Тому, кто укрылся там, они были видны как на ладони.

— Как бы опять не открыл пальбу, — предупредил Иван, видя, что Павел Дмитриевич решительно стал спускаться по насыпи к линии.

Абросимов ничего не ответил, глаза зло сузились, ружье он так и не снял с плеча. Уже рассвело, и силуэт белой будки отчетливо отпечатался на фоне мокрых сосен. Редкий дождь шуршал в ветвях деревьев, на сосновых иголках серебрились мелкие капли, рельсы влажно блестели. Со стороны станции послышался протяжный гудок локомотива.

— Не лезь на рожон-то! — схватил Абросимова за плечо Широков. — Тоже мне Александр Матросов!

— Не стоять же нам тут до кукушкиного заговенья, — сказал Павел Дмитриевич…

— Поезд пройдет, и под шумок перебежим на ту сторону, — заметил Иван.

Павел Дмитриевич все так же не спеша перешел через путь, вступил на тропинку, ведущую вверх, к будке. Палисадника не было, его давно опрокинуло на землю. Вместо нижней ступеньки зияла дыра, на почерневшей верхней выросли бледные грибы на искривленных тонких ножках. Дверь в будку была приотворена. Абросимов дернул ее на себя, и она, чуть было не соскочив с ржавых петель, широко распахнулась, издав протяжный унылый скрип. Всклокоченный Яшка Липатов стоял посреди пустой запущенной комнаты с осколками кирпича на полу и целился ему из двустволки в грудь. Зеленоватое в сумраке лицо его искривилось, будто в злобной усмешке, один глаз сощурен. Что в этот момент испытывал Павел Дмитриевич? Он и сейчас не мог бы толком самому себе объяснить. Нет, только не страх! Почему-то не верилось, что он вот сейчас умрет.

Он ощущал глубокую обиду на весь мир, что они, учителя, армия, из этого озлобленного парня не смогли сделать человека. Яшка учился плохо, в восьмом классе просидел два года, а в девятом проучился всего три месяца и ушел работать на лесопильный завод. Павел Дмитриевич всячески убеждал не бросать школу. Вот закончит десятилетку и там куда хочет, осталось всего-то полтора года, и у него будет среднее образование. Пусть сейчас ему трудно, зато потом будет легко… Яков тупо кивал головой, соглашался, но в школу так и не вернулся…

И вот бывший ученик целится ему прямо в сердце. Светлые волосы залепили низкий лоб, один глаз оловянно блестит, в уголке рта засохла слюна. Нормальный ли он? Разве может в здравом уме человек вот так, ни за что ни про что, застрелить человека?..

Не было страха, где-то в глубине своей души он знал, что Липатов уже не выстрелит, раз сразу не нажал на спусковой крючок. Конечно, вот так нелепо лишиться жизни было бы обидно. В войну он стрелял из автомата в фашистов и карателей, но сейчас ему даже в голову не пришло взять свое ружье на изготовку. Он и прихватил-то его машинально.

— Брось ружье! — командирским тоном приказал Павел Дмитриевич, глядя в глаза Якову.

Тот как-то странно всхлипнул, будто проглотил скользкий комок в горле, сдвоенные стволы задрожали, черная мушка запрыгала. В какой-то момент Абросимову показалось, что он сейчас нажмет на курок. В следующее мгновение Липатов съежился, втянул голову в плечи и, волчком крутанувшись на одном месте, кинулся к разбитому окну, вывалился в него, побежал к сараю с провалившейся крышей. Павел Дмитриевич видел, как он по лестнице забрался на сеновал. Заскрипели доски, вниз посыпалась сенная труха. Блеснули в черном проеме стволы ружья. Когда Абросимов вышел из будки, раздался оглушительный выстрел. Иван Широков с ружьем в руках лежал у растоптанной копытами коров грядки и смотрел на сарай. Остальные не решились подойти к будке, они выглядывали из-за деревьев за насыпью. Внезапно на Абросимова обрушился железный грохот, пыхтенье, стук колес: мимо будки прошел длинный товарняк.

Яков Липатов застрелился на сеновале. Скорее всего, он нажал на спусковой крючок большим пальцем ноги, потому что одного сапога на нем не оказалось.

— Зачем ты подставлял ему себя? — укорял позже Иван Широков Павла Дмитриевича. — Жизнь не мила, что ли?

— Я знал, что он не выстрелит, — ответил тот.

И вот сейчас, стоя у могилы, Павел Дмитриевич понял, почему он полез под выстрел: он чувствовал себя ответственным за Якова Липатова, ведь тот учился в его школе. Саша Сидорова приехала сюда после медучилища. И двух лет не проработала в Андреевке. Какие темные силы таились в душе Якова Липатова? В школе он был туповатым, медлительным парнем. Когда его в восьмом классе посадили за одну парту с отличницей Люсей Петуховой, он перестал ходить в школу — пришлось отменить это распоряжение.

Почему все то доброе, что они, педагоги, вкладывают в души детей, не всегда дает хорошие всходы? Конечно, кроме школы существуют семья, улица. У Якова родители не пьяницы, отец его воевал, вернулся домой без ноги, работает сапожником в промкомбинате, мать — уборщицей в больнице, двое младших братьев Якова нормально учатся в школе. Любовь, ревность, пьянство… Пожалуй, главное все-таки пьянство. Став взрослыми, некоторые парни утверждают себя в пьянстве и драках… Широков утверждает, что убийца не выстрелил в него, Абросимова, лишь потому, что оставался последний патрон, который он приберег для себя. Но Павел Дмитриевич уверен, что Липатов в него бы не выстрелил. Что-то дрогнуло в его оловянных невыразительных глазах, какой-то проблеск сознания…

Снова капли защелкали по задубевшему плащу, а с деревьев бесшумно заструились сухие иголки. От свежих могил исходил тяжелый запах сырой земли. У ворот кладбища остановилась собака с впалым брюхом и вислыми ушами, она настороженно посмотрела на человека и, низко опустив голову, побрела вдоль могил. На маленьких столах за металлическими оградами виднелись размоченные дождем куски хлеба, крупа, яичная скорлупа. Синицы и воробьи клевали угощение. У русских людей есть обычай — поминая покойников, оставлять еду и для птиц. Вот додумался сюда прийти за поживой и старый бездомный пес.

Саша Сидорова лукаво улыбалась с бетонного надгробия.

Проклятая водка! Разъедает души и старых и молодых. А пьют в Андреевке многие, особенно в выходные. У магазина всегда толпятся подвыпившие мужчины; взяв бутылки, идут в привокзальный сквер и там гомонят до сумерек. Пьют не только мужчины, но и женщины. Сама продавщица сельмага Прокошина частенько напивается так, что ее не раз под руки приводили домой. А у нее две дочери — Валя и Галя: одна учится в шестом, вторая — в десятом. Галя, черноволосая девушка со светлыми дерзкими глазами, много читает, учится хорошо, но бывает, на нее что-то находит, и тогда начинает дерзить учителям; вызовут к доске, а она молчит как истукан, хотя наверняка урок знает. Что у нее в душе творится? Пробовали с ней и по-хорошему и по-плохому — никакого результата: молчит и ноготь покусывает… А потом снова нормальная, приветливая девочка. Смотришь на нее — и душа радуется.

Собака обошла все могилы, подхватила корки со столиков и понуро поплелась к выходу. До нее тут уже хорошо поработали птицы. С сосны каркнула ворона, тут же сердито прострекотала сорока. Пес исчез за стволами, и снова стало тихо. Павел Дмитриевич пошевелился, и тотчас за воротник скатились холодные капли. Тяжело ступая в болотных сапогах, он зашагал к поселку. На душе пасмурно, как и на улице. Кругом сосны… Весной дерево возрождается, летом живет, осенью будто умирает, зимой тревожно спит… А говорят еще, что дерево бесчувственное! За один только год в нем совершается столько перемен.

Прошлой зимой в январе был сильный снегопад, старики такого давно не помнили. Снег валил две недели. Когда Павел Дмитриевич выбрался на лыжах в бор, он не узнал его. На ветви налипло столько снега, что молодые тонкие деревья, не выдерживая его тяжести, гнулись до самой земли, огромные ветви старых сосен с оглушительным треском отламывались и падали вниз. Абросимов лыжной палкой сбивал с макушек сгорбившихся деревцев глыбы рыхлого снега, и они немного выпрямлялись, благодарно кивая ему. А сколько сломалось сосенок и берез! Еще хорошо, что не было оттепели, не то снег намертво вмерз бы в ветви и стоило подуть ветру, как весь молодняк был бы покалечен. Да и так весной он увидел много сломанных деревьев, были и такие, которые так и не распрямились после снежной тяжести.

У казармы с проржавевшей красной крышей на скамейке сидел дед Тимаш и курил. Он был в драной зимней шапке и серых валенках с галошами, красный с синевой нос уныло торчал на бородатом лице. Увидев директора, старик дотронулся до ушанки, покивал. Пальцы у него желтые от табака, корявые, с отросшими черными ногтями. Здоровый глаз смотрел на мир грустно.

— Ходил поклониться праху своего деда, раба божьего Андрея Ивановича? — спросил старик.

«Как же это я? — с досадой подумал Абросимов. — Был на кладбище, а до могилы деда так и не дошел».

— Народ исстари чтит своих усопших родичей, — продолжал старик. — А кто ж без бутылки пойдет на могилу поминать отца-мать? А мне отселя все видно. Тебя вот только проглядел.

— Откуда у нас такие люди, как Яков Липатов, берутся? — задумчиво глядя мимо старика на глиняный кувшин на заборе, проговорил Павел Дмитриевич. — Родился у нормальных людей, ходил в школу, служил в армии — и вот убийца!

— Спокон веку из-за женского роду смертоубийства на миру творились. Цари-короли-амператоры из-за своих потаскушек кровавые войны затевали, сколько невинных головушек клали на поле брани… И все из-за кого? Из-за них, чертова семя!

— Ты, гляжу, и историю знаешь? — улыбнулся Абросимов.

— Баба, она, язви ее в душу, в мужике с самого дна муть подымает, — продолжал Тимаш. — Почует нутром своим бесовским, что мужик в нее втюхался, и садится верьхом на шею, вьет из сердешного веревки… Слыхал небось, как бывший начальник станции Веревкин до войны из-за своей бабы два раза накладывал на себя руки? Самолично из петли его вынимал.

— Значит, женщины во всем виноваты?

— Они, заразы, — закивал Тимаш — Тридцать годов без бабы живу, и душа радуется. Никто меня носом в дерьмо не тычет, не пилит, не обзывает. Сам себе хозяин.

— Не прав ты, Тимофей Иванович, — возразил Павел Дмитриевич. — На женщине дом и семья держатся.

— Это верно, — согласился старик. — Муж задурит — половина двора горит, жена задурит — и весь сгорит.

— Соглашатель ты, Тимофей Иванович, — вздохнул Павел Дмитриевич. — Слышал я от бабушки, что любил ты свою покойницу жену, потому во второй раз и не женился.

Старик провел по лицу ладонью, будто паутину смахнул, и вдруг всхлипнул:

— Она мне, Пашенька, до сих пор снится, жена-то моя… Как похоронил ее, так и осиротел на всю жизнь. Зовет она меня к себе, ох как зовет! А я вот, старый дурень, все упираюсь, а чего — и сам не пойму… Вон молодые с жизнью расстаются, а я живу и живу!

— Могучий ты человек, Тимофей Иванович.

— Вот дед твой был могучим, — возразил старик. — На таких, как он, земля держится! А я — тьфу! Сморчок по сравнению с ним.

— Может, бросить мне школу? — думая о своем, задумчиво произнес Павел Дмитриевич. — Какой же я педагог, если мои бывшие ученики вырастают в преступников? Как же я не разглядел в нем червоточины?

— Не казни себя, Паша, — сурово заметил Тимаш. — Разве те, кто ворует, убивает, пакости разные человеку делает, в школе не учились? Сколько яблок на дереве, а обязательно найдется одно-два с червяком. Я думаю, плохие люди появляются на свет так же, как клопы, крысы и вредители всякие. Вот и Яшка Липатов носил внутрях черную заразу, а пришла пора — она и вырвалась наружу… И тут ни учитель, ни доктор не поможет. Кому что на роду написано… Гитлера тоже нормальная мать родила, играл, маленький, с ребятишками и сказки слушал… А потом вон какой зверюга из него вырос!

— Мудрый ты человек, Тимофей Иванович, а вот камня с моей души все равно не снял, — сказал Павел Дмитриевич.

 

1

Крупный плечистый мужчина в жилете, опершись на грабли, задумчиво смотрел на юркого дятла, стучавшего клювом по сосновому стволу. Вниз сыпалась мелкая коричневая труха. Блестящий черный глаз деловитой птицы нет-нет да и скользил по неподвижной фигуре человека. Небо над садом голубое, с просвечивающими перистыми облаками, от вскопанной черной клумбы тянет таким знакомым запахом весенней, пробудившейся от спячки земли.

«Может, дятел прилетел оттуда? — думал человек. — Птицам наплевать на границы… У них свой удивительный мир, свободный от человеческих условностей. Я никогда здесь не видел дятлов. Откуда он тут взялся?..»

Дятел проворно обернулся вокруг ствола, снова блеснул на человека круглым смышленым глазом, резко вскрикнул и, будто чего-то испугавшись, метнулся в сторону и пропал среди ветвей. С высокой сосны медленно спланировала на маслянисто зеленевшую траву розоватая чешуйка коры. Человек прислонил грабли к дереву, присел на низкую скамью и закурил. У него аккуратно подстриженная рыжеватая бородка, густые усы, на широком лбу гармошкой собрались глубокие морщины, некогда яркие голубые глаза изменили свой цвет, теперь они скорее светло-серые. Взгляд тяжелый, мрачный. Нечему радоваться Леониду Яковлевичу Супроновичу. Даже солнечный весенний день не бодрит. Кто он теперь? Сторож и садовник загородной виллы Бруно Бохова. На первом этаже за кухней ему отведена небольшая комната со шкафом, столом у окна и кроватью. Бруно приезжает на виллу на субботу и воскресенье, бывает, заявляется и в будние дни с кем-нибудь из гостей. Они сначала сидят за столом в холле, где Супронович затапливает камин, затем поднимаются в светлый кабинет хозяина на втором этаже. Когда они там, никто не имеет права заходить, даже Петра — секретарь и по совместительству любовница Бохова. Случается, Бруно и Петра уезжают за границу. Когда хозяина нет, Леонид Яковлевич сам чувствует себя хозяином виллы, у него все ключи. Пистолет всегда при нем. Автомат он держит под кроватью в своей комнате.

Тихо здесь и спокойно, однако на душе у Супроновича кошки скребут. Не привык он вот так сиднем сидеть на одном месте. Каждый день посыльный из магазина привозит на фургончике молоко, овощи, продукты, выставляет закрытый пластмассовый ящик у железных ворот и нажимает на кнопку вызова, вмонтированную в железобетонный столб. Когда Супронович неспешно подходит к воротам, фургончик уже отчаливает. Здесь народ нелюбопытный, нос в чужие дела не сует. За последние полгода сторож не перекинулся с посыльным и десятком слов. А с соседями вообще не знаком. Виллы отделяют друг от друга ровные полоски соснового леса. Да какого леса? Культурных древопосадок. Деревья — одно к одному, как солдаты в строю. Леса — это там, в России…

Дымя сигаретой, Супронович думает о своей разнесчастной судьбине. Занес же черт какого-то советского журналиста в Бонн! Ишь, расписал, подлюга! Знай Леонид Яковлевич, что встретит здесь такого землячка, черт бы его побрал, собственными руками придушил бы гада! Это по его милости Супронович не живет дома с женой, а ютится на даче у Бохова. И кем стал — сторожем! И фамилия теперь у нею другая: Ланщиков Петр Осипович. Документы ему Бруно быстро выправил. Видно, запасся ими во время войны. Раз в две недели тайком приезжает Супронович к своей жене Маргарите. Сутки, не выходя из спальни, проведет у нее и в потемках тайком уедет из города на старой машине, которую отказал ему Бруно за ненадобностью. Что-то не заметно в Маргарите особенной радости при их редких встречах. Наверное, скоро все у них кончится. Зачем ей такой муж? Помощи никакой, от людей надо прятаться, что она, подходящего мужика не найдет? Настырный чиновник из муниципалитета Эрнест продолжает наносить ей визиты. Его счастье, что Супронович не застукал его в постели жены… Взял бы еще один грех на душу.

Маргарита молчит, но по глазам видно, что надоела ей такая жизнь. Леонид Яковлевич скрепя сердце уже смирился с тем, что у нее завелся любовник, пусть хоть этот Эрнест, черт бы его подрал, лишь бы его, Супроновича, не турнула… Как-никак он в ее паршивый парфюмерный магазин тоже немало вбухал. По закону ему полагалась бы половина всего имущества, но кто он теперь для Маргариты? Никто, пустое место. Нету у него никаких прав. Муж ее, Ельцов Виталий Макарович, числится в бегах, а с Ланщиковым Петром Осиповичем ее формально ничто не связывает. Молчит Маргарита, терпит его ночные наскоки, но надолго ли ее хватит?.. Ой как хотелось ему нагрянуть к ней в неурочный час! Наверняка долговязый Эрнест блаженствует в ее пышной широкой постели, а она, дебелая телка, в кимоно подает ему кофе «мокко»… Однако он приезжал в обговоренный день: не имел он права устраивать в доме скандал, даже всесильный Бруно Бохов и тот вряд ли сумел бы помочь. Одно дело — старые дела в России, другое — пришить немца в Бонне, пусть даже любовника жены.

Мысли Супроновича снова возвращаются в Андреевку. Как же это руки не дошли до паскудного мальчишки из рода Абросимовых? Предлагал он коменданту Рудольфу Бергеру искоренить весь этот проклятый род, но тот все тянул и дотянул, что после ареста Абросимова все его родственники ушли в партизаны… Сколько лет прошло, а вот аукнулось!..

Негромкий шум мотора вывел его из задумчивости, сквозь металлическую сетку он увидел вишневый «мерседес». Медленно, очень медленно проехала машина мимо виллы. В боковое окошко на Супроновича пристально смотрел мужчина в светлой шляпе. За рулем сидела молодая блондинка, на тонких руках желтые перчатки с прорезями. Леонид Яковлевич машинально пощупал в кармане пистолет: ему приказано никого не пропускать на виллу. Супронович предполагает, что Бохов в стальном сейфе хранит какие-то важные документы, которые и банку не решился доверить. Современный сейф, не зная шифра, невозможно открыть. А может, там золото и драгоценности?..

Снова тот же «мерседес» проехал вдоль металлической сетки, только на этот раз в обратную сторону. Ищут кого-либо, что ли?

Машина остановилась напротив железных ворот с пристройкой, блондинка небрежно посигналила, мужчина кивнул головой — то ли поздоровался, то ли пригласил подойти. Супронович вразвалку направился к воротам, отворил боковую дверцу, вспомнил, что пистолет на предохранителе, но все одно, если понадобится, он успеет первым выстрелить. На свою реакцию он пока не может пожаловаться. Умение первым выстрелить не раз спасало ему жизнь. И Бруно ценил его за это. Бохов и предупредил, что в случае проникновения на территорию виллы посторонних лиц он, сторож, имеет полное право стрелять: немецкие законы всегда на стороне частных владельцев. Но незнакомцы и не думали нападать на виллу, мужчина даже не вылез из «мерседеса», блондинка курила длинную коричневую сигарету и смотрела прямо перед собой. Супронович обратил внимание, что при светлых, почти белых, волосах у нее глубокие темные глаза, в вырезе платья виднеется золотой медальон на цепочке. Пожалуй, цыпочка ничуть не хуже Петры…

— Ваша вилла не продается? — спросил мужчина, взгляд у него оценивающий, будто вместе с домом он собирался купить и его, Супроновича.

— Не слышал, чтобы тут кто-нибудь продавал виллу, — не отводя взгляда, спокойно ответил Леонид Яковлевич. Он уже понял, что незнакомца интересует вовсе не вилла. У него глаза не покупателя: если его что и интересует, то только не недвижимость.

У гаража, почуяв незнакомых, лязгнула цепью овчарка. Серьезная псина: если ее спустить на человека, то в один миг повалит на землю и может запросто горло перегрызть. Натаскивали ее в полицейском питомнике; кроме Супроновича и Бохова, никого не признает. Даже Петра к ней не подходит.

— Место здесь тихое, спокойное, — заметил мужчина, как-то странно глядя на сторожа. — В таких местах никогда ничего не случается, не так ли, приятель?

— Ну поговорили — и ладно, — сказал Супронович.

— Мне нравится эта вилла, а вот хозяева, видно, несговорчивые, — вступила в разговор блондинка и обаятельно улыбнулась, показав красивые белые зубы.

Глаза у нее карие, а полные губы розовато-серебристого цвета. Чего только эти бабы не придумают! Леонид Яковлевич повнимательнее взглянул на нее, ему показалось, что на какой-то рекламе он видел эту красотку. С такими зубами можно любую зубную пасту рекламировать, хоть в журнале, хоть по телевидению.

— А мне, фрау, нравится английская королева, — ничего лучшего не придумал Супронович и повернулся к ним спиной, намереваясь уйти, но негромкий спокойный голос мужчины заставил его замереть на месте:

— Виталий Макарович, у меня к вам деловое предложение.

Он не ожидал, что им известно это его имя.

— Весьма выгодное предложение, — продолжал мужчина. Переглянувшись с блондинкой, он вышел из машины. Ростом повыше Супроновича, но пожиже в плечах, наверное, военный. — Надеюсь, мы поладим…

— Не прикасайтесь к воротам: ток пропущен, — сказал Супронович, хотя ничего подобного не было.

— Ценная вилла, если вы так ее охраняете, — улыбнулся незнакомец.

— Говорите, — выдавил из себя Леонид Яковлевич. Его вдруг разобрала беспричинная злость, захотелось выбить дух из этого проныры, а бабу затащить в комнату и содрать с нее узкое платье…

— Я бы хотел только взглянуть на сейф, — сказал мужчина. — Меня интересует, что это за система. Какая фирма поставила вам… — Он снова изучающе посмотрел на Супроновича. — Тысячу марок.

Деньги не малые, причем за такой пустяк, но и не большие, если считать это предательством. Незнакомец достал из кармана серого пиджака красноватый бумажник, похлопал им по ладони. Блондинка отвернулась, показывая, что не хочет быть свидетельницей этой сделки. Овчарка негромко тявкнула, будто напомнила про долг сторожа.

— Господин хороший, вы лучше поезжайте своей дорогой, — уронил Супронович. — Чтобы попасть на виллу, нужно меня убить… — Он бросил косой взгляд в сторону гаража, где была будка овчарки. — И еще кое-кого… А защищаться я умею.

— Я ведь не прошу у вас ключи от сейфа, — улыбнулся мужчина. — Да у вас их и нет.

— Вы, кажется, забыли, что вас разыскивают? — негромко произнесла блондинка, попыхивая сигаретой с золотым обрезом. — Будьте посговорчивее, Виталий Макарович.

— Стоит ли нам ссориться из-за такого пустяка? — улыбнулся мужчина. — У нас есть и другие возможности попасть на виллу…

— Что вам, собственно, нужно? — спросил Супронович.

Ему вдруг все стало безразлично. Раз эти люди знают, кто он такой, в их силах выдать его полиции. И хотя Бруно толковал, что с полицией он всегда найдет общий язык, нежелательная огласка погубит бывшего карателя. И что такое верность, преданность? Сколько она стоит? Сам Бохов торгует секретными документами абвера. Многие нынешние заправилы в ФРГ запятнали себя во времена Гитлера и тщательно скрывают свое прошлое. Пресса способна ради сенсации раздуть любое дело, только подбрось им подходящий материальчик! Наверное, и эти хотят заполучить досье из сейфа, чтобы обезопасить какую-нибудь шишку из правительства или бундесвера. Бруно, видно, дорого запросил, а может быть, у него какие-либо другие намерения, вот они и надумали добраться до цепных бумаг через сторожа…

— Я знал, что мы с вами договоримся, — сказал мужчина. — Как вас лучше называть: Виталий Макарович, Петр Осипович или родным вашим именем — Леонид Яковлевич? Честно говоря, шантаж не в моем вкусе.

— Мне нравится Леонид Яковлевич, — вставила блондинка, играя брелоком.

— Ключи у хозяина, потом эти стальные гробы нипочем не откроешь, даже если бомбу подложить, — проговорил Леонид Яковлевич, про себя уже решив, что упираться и играть в благородство не имеет смысла. Раз такое дело, нужно побольше сорвать с них, а на сейф и бумаги ему наплевать. Пусть сами разбираются… — Сейф не открыть, — повторил сторож.

— Для начала я все-таки хотел бы взглянуть, — сказал мужчина.

Супронович провел его в холл, оттуда узкая лестница вела в подвальное помещение, дверь была на сложном запоре. Он для пущей убедительности подергал за металлическую ручку.

— За этой дверью еще одна — железобетонная, — пояснил он. — Ключ у хозяина.

— Я думал, он вам больше доверяет, — произнес незнакомец.

Леонид Яковлевич повел его вокруг дома и кивнул на небольшое, забранное стальной решеткой окошко.

— Смотрите, — равнодушно сказал он. — А то что не доверяет — правильно и делает…

Мужчина, не пожалев светлых брюк, опустился на колени и, приставив к вискам ладони, долго вглядывался между прутьями решетки. Светило весеннее солнце, и ему трудно было сразу что-либо рассмотреть в темпом подвале. Он достал из кармана маленький фотоаппарат и сделал несколько снимков.

— Про это уговору не было, — произнес Супронович.

Мужчина встал, тщательно отряхнул брюки, выпрямился и пристально посмотрел Супроновичу в глаза.

— Вы должны помочь нам, — будто взвешивая каждое слово, медленно заговорил он. — Я вам дам пластилин, вы сделаете отпечатки ключей от дверей и от сейфа, а дальше не ваша забота. За эту услугу мы гарантируем вам полную безопасность, кроме того, если вы, конечно, пожелаете, устроим вам с женой перевод в Дюссельдорф, где, надеюсь, ваш парфюмерный магазин будет процветать. Ну и… вас устроят десять тысяч марок?

Леонид Яковлевич не ожидал такой щедрости, значит, действительно в сейфах Бруно хранится кое-что подороже золота…

— Допустим, я все сделаю, что вы говорите, но в подвальном помещении установлена автономная сигнализация, — предупредил он. — Оповещаются полиция и хозяин.

— Нам это известно, — заметил мужчина, цепким взглядом окидывая территорию виллы. Его глаза остановились на гараже, откуда на них настороженно смотрела огромная овчарка.

— Вы знаете, я рискую всем, — сказал Супронович. — Пятнадцать тысяч.

— Нам нужно всего-навсего одно досье, — задумчиво произнес мужчина. — И мы его добудем, если даже придется взорвать эту прелестную виллу.

— Не проще ли с хозяином договориться? — рискнул дать совет Супронович.

— Ваш хозяин фон Бохов — умный человек, — помедлив, сказал незнакомец. — Но в данном случае он перехитрил сам себя… Короче, он не хочет расставаться с документами ни за какие деньги. И это его ошибка. Когда бессилен чек, тогда вступает в действие другой закон — закон хитрости и силы. И в результате пострадавшим всегда оказывается тот, кто отказался от денег. И он будет кусать свои локти за безрассудство.

— Я думал, в этом мире все продается и все покупается, — усмехнулся Леонид Яковлевич.

— Бруно фон Бохов страдает одним неисправимым пороком — болезненным честолюбием. Ему хотелось бы, сидя в своем офисе, приводить в движение столь могущественный механизм, который способен и его самого уничтожить… — Мужчина с улыбкой посмотрел на Супроновича. — Видите, как я с вами откровенен… К счастью, мы с вами, Леонид Яковлевич, лишены этого гибельного порока, не так ли?

На этот раз промолчал Супронович. Он понял, что продешевил; судя по всему этому, досье нет цены. Впрочем, эта мысль мелькнула в его голове и исчезла. В ФРГ множество разных разведок, они конкурируют друг с другом, отбивают клиентов, хотя в общем-то служат одному хозяину — крупному капиталу. Эту истину Леонид Яковлевич давно постиг. На этот раз, очевидно, замешано влиятельное лицо из боннского правительства. А в политику Супроновичу никогда не хотелось совать свой нос. Опасное это дело… Здесь с врагами и конкурентами разговор короткий: был человек — и нет человека. В какой-то конторской книге останется лишь скудная запись: «Без вести пропавший». Что-что, а немцы любят порядок и держат свою документацию в идеальном состоянии. Иначе Бруно, завладевший абверовскими бумагами, так не процветал бы. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха…

Мужчина — он назвался Альфредом — договорился с Супроновичем, что, как только тот снимет отпечатки ключей, сразу позвонит по телефону, который велел запомнить. Звонить нужно из автомата. Просил все сделать побыстрее. Бруно, по-видимому, ему полностью доверяет, поэтому все это, дескать, не составит для Супроновича большого труда. Отсчитал вместо одной пять тысяч марок, заявив, что это аванс. Когда вручит отпечатки, получит еще пять тысяч.

— И еще одно… — посмотрел ему в глаза Альфред. — Если вы захотите уйти от фон Бохова, мы могли бы предложить вам, Леонид Яковлевич, хорошую работу…

— Милую туристскую поездку в СССР? — усмехнулся Супронович. — Нет уж, господа хорошие, тут я вам не помощник!

— У нас еще будет время поговорить об этом, — сказал Альфред.

Проводив его до машины, где красивая блондинка дымила очередной сигаретой, Леонид Яковлевич напомнил, что он хотел бы получить пятнадцать тысяч марок.

— О’кэй! — похлопал тот по плечу Супроновича. — Мы не мелочны… — Рассмеялся и сел рядом с блондинкой.

Та тоже улыбнулась Леониду Яковлевичу, включила тихо заурчавший мотор, и машина мягко зашуршала шинами по красноватому гравию. Супронович машинально запомнил номерной знак, хотя понимал, что он наверняка липовый. Поглядел на дорогу: ни одного окурка. Аккуратная женщина, наверное, в пепельницу складывала…

Солнце позолотило кору сосен, от декоративно подстриженных кустов плыл запах молодого клейкого листа, в ветвях щебетали птицы, а вот дятла не слышно. Прилетел, напомнил про далекую утраченную Андреевку и улетел в неизвестном направлении… о предательстве Супронович не думал — он с детства запомнил удобную пословицу: «Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше…» Не прозябать же ему тут в сторожах всю оставшуюся жизнь? И потом, Бруно, кроме безопасности, ничего ему и не обещал. Наоборот, нет-нет и заговаривал о России: мол, еще одна поездка туда сделает его, Супроновича, свободным и обеспеченным в старости. Слишком мало предлагал Бруно Бохов. А поездка в СССР — это был бы его конец.

Альфред заранее нащупал все слабые, больные места Супроновича и предложил именно то, что жизненно нужно. Откажись он — эти люди, скорее всего, убили бы его, а своего добились. Конечно, нужно будет позаботиться, чтобы Бохов ни в чем не заподозрил своего сторожа: у Бруно тоже рука не дрогнет пристрелить на месте… Вот и крутись тут как хочешь! Недаром говорят: когда паны дерутся, у холопов чубы трещат… Но и он, Супронович, мужик тертый! Так запросто не даст себя облапошить…

Альфред предложил ему куда больше, чем Бруно. Эти люди, если захотят, смогут повлиять на Маргариту, в конце концов пригрозят ей, и она птицей полетит с ним в Дюссельдорф. Таким образом, он, Супронович, убьет сразу не двух, а даже трех зайцев: сохранит свой дом и капитал, вложенный в парфюмерный магазин, сможет снова жить как свободный человек и хозяин маленького дела и, наконец, навсегда избавится от проклятого чиновника Эрнеста. Тут ему вспомнилась русская пословица: «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь…»

Но об этом думать не хотелось.

 

2

— Товарищ Абросимов, Иван Степанович ждет вас, — вывел Дмитрия Андреевича из глубокой задумчивости голос секретарши.

Первый секретарь обкома партии недолго заставил его просидеть в просторной приемной, от силы минут пятнадцать. А мысли одолевали Абросимова невеселые, и разговор ему предстоял непростой. Кроме него на мягких стульях сидели пять-шесть человек, лица у всех серьезные. Наверное, каждый про себя не раз прокатывал все то, что должен сказать секретарю обкома. Почти у всех на коленях портфели, пухлые папки, а у Дмитрия Андреевича ничего. Ему на сей раз документы не нужны. И вообще, скорее всего, нынешний разговор будет последним.

Первый секретарь обкома Борисов никогда ни на кого не повышал голоса, да и вообще говорил тихо, — когда выступал на пленумах или собраниях, в зале стояла напряженная тишина. Кстати, речи его были коротки и по существу, хотя в последнее время в моду вошла привычка произносить длинные, утомительные речи. К людям Иван Степанович относился с искренней заинтересованностью, вникал в их заботы, помогал. Тем не менее, когда на бюро обкома разбирались персональные дела очковтирателей, хапуг, использующих служебное положение, он был к ним непримирим и требовал исключения из партии и передачи дела в суд.

Вот к такому человеку специально приехал из Климова Абросимов. С Иваном Степановичем он был давно знаком, еще со времен войны. Тот командовал крупным партизанским соединением, несколько раз им доводилось встречаться на ответственных совещаниях в Москве. Впоследствии по рекомендации Борисова выдвинули Абросимова первым секретарем Климовского райкома партии.

Иван Степанович поднялся из-за большого полированного письменного стола, пошел навстречу. Рукопожатие секретаря обкома было энергичным, он кивнул на кожаный диван у стены, присел и сам рядом.

— Можешь курить, — предложил он. — Я два месяца как бросил. И представь себе, никаких леденцов не сосу!

Дмитрий Андреевич не воспользовался разрешением, он и сам теперь закуривал редко; сердце поджимало и по утрам в горле сильно першило. Дымил лишь дома у раскрытой форточки, когда ссорился с Раей. Тут уж ничего не мог с собой поделать — курево как-то успокаивало. Поначалу поговорили о делах в районе, о планах и перспективах, Иван Степанович дотошно выспросил про строительство нового домостроительного комбината, пообещал распорядиться, чтобы срочно отправили дефицитные материалы, — строительство должно быть закончено в срок. На целине ждут не дождутся стандартных домов, которые будет выпускать комбинат.

— Теперь говори, за чем пожаловал, — взглянув на часы и чуть усмехнувшись, сбоку посмотрел на него секретарь обкома. — Я ведь тебя не вызывал.

— Не вызывали… — согласился Дмитрий Андреевич. — Да дело-то у меня такое, что в двух словах не расскажешь… Или я что-то понимать перестал и отстал от жизни, или что-то в нашей жизни изменилось, только я засомневался в себе, это еще куда ни шло, засомневался я в перспективности своей работы в районе…

В кабинет неслышно вошла секретарша.

— Иван Степанович, в одиннадцать совещание с секретарями парторганизаций идеологических учреждений, — напомнила она. — Я перенесла вашу встречу с железнодорожниками на завтра. На девять утра.

— Разговор, я смотрю, у нас с тобой, Дмитрий Андреевич, будет серьезный и долгий… — сказал секретарь обкома и снова взглянул на часы. — Мне до одиннадцати еще нужно несколько человек принять… — Он поднял глаза на Абросимова: — Вот что, дорогой, приходи ко мне вечером домой. Часиков в девять, а? Чайку попьем и обо всем потолкуем не торопясь. У тебя ведь еще тут дела? Если надо, я распоряжусь, чтобы тебе дали машину.

От машины Дмитрий Андреевич отказался: он на своей в областной центр приехал. Уже в приемной вспомнил, что забыл адрес Борисова, — всего один раз много лет назад и был-то у него. Может, переехал… Адрес ему дала секретарша. Иван Степанович жил там же, где и раньше.

И вот они сидят в небольшой комнате, оклеенной зеленоватыми обоями. У окна письменный стол с двумя телефонами, настольная лампа с зеленым абажуром, у стены тахта, застеленная полосатым пледом. Напротив книжные полки. Сидят они в кожаных креслах, на круглом столике — чайник, стаканы с мельхиоровыми подстаканниками, на блюдечке — печенье.

У Ивана Степановича лицо непроницаемое, темно-серые глаза внимательно смотрят на Абросимова. Иногда он поднимает руку и коротким движением поглаживает переносицу, будто муху сгоняет.

— …Пятьдесят шестой год пошел Советской власти, а мы все еще боремся с пережитками прошлого! И пережитков этих уйма! Грош цена нашей воспитательной работе, если процветают пьянство, взяточничество, воровство… — горячо говорил Дмитрий Андреевич. — И тащат себе, начиная от рядового рабочего до директора. Если первый берет из цеха мелочишку, то второй строит себе за государственный счет дачу… Я опять про эти пережитки: если раньше мы валили на них, как на наследие проклятого прошлого, то теперь-то воруют и лихоимствуют те, кто родился и вырос при Советской власти. Или у нас стали смотреть сквозь пальцы на стяжателей, или мы хозяйствовать разучились? И сознательно закрываем на это глаза?

— Ты ведь не закрываешь? — перебил Борисов. — Надеюсь, веришь, что и я не закрываю.

— Почему хапуги, запустившие руки в государственный карман, благоденствуют и ничего не боятся? Помните, в семидесятом году на пленуме обкома я говорил о директоре «Сельхозснаба» Поташове, построившем за государственный счет двухэтажную дачу?

— Тогда твое выступление много шуму наделало, — усмехнулся Иван Степанович. — Кажется, ты даже партийного выговора не дал ему?

— За что же выговор? Я ему благодарность объявил за… науку. Поташов доказал, что ничего не стоит обмануть государство и присвоить любую сумму, даже исчисляемую десятками тысяч рублей… Он меня носом ткнул в дорогостоящие строительные материалы, которые годами гниют на складах, пакгаузах, а то и просто за забором предприятий. Раз государству не нужно, значит, мне пригодится… Наверное, так рассуждают хапуги? Ладно, Поташов передал детсаду особняк, а другие? У них все бумаги в порядке, они не дураки и знают, что к чему. Выпишут полкуба вагонки, а привезут целую машину. За бутылку-две можно железобетонную плиту для подвала привезти со стройки или бетонные кольца для колодца, да что — вагоны с путей угоняют! Удивляюсь, как это еще из депо паровоз не увели. Просто он никому не нужен… Пробовал я исключать из партии, передавать дела в народный суд, но многие ловчат, выкручиваются, и я ведь остаюсь в дураках!

Иван Степанович не вернулся к дивану, уселся в свое кресло, положил локти на стол, подпер ладонями чисто выбритые щеки. Казалось, лицо его постарело, на лбу и возле носа обозначились глубокие морщины, глаза тоже посуровели. Теперь их разделял огромный письменный стол с резными ножками и зеленым сукном.

— Вспомни, Дмитрий Андреевич, коллективизацию, предвоенные годы… Самое страшное мы пережили, партия пережила и выстояла. И как еще выстояла в войне и после войны, когда мы с тобой восстанавливали разрушенное оккупантами народное хозяйство. Мы победили интервенцию, создали тяжелую индустрию, разгромили гитлеровцев, неужели не одолеем ворюг и тунеядцев?

— Что-то слишком много их расплодилось вокруг, — заметил Абросимов. — Где корень зла? Что мы упустили, недосмотрели, почему изо всех щелей поперла эта плесень? Вместо того чтобы воспитывать в людях высоконравственные начала, верность нашим идеалам, мы, партийные работники, занимаемся черт знает чем, только не своими прямыми обязанностями! Меня уже прозвали в районе «недремлющим оком». Потому что я ношусь по организациям, колхозам, совхозам, стройкам, ругаюсь до хрипоты, требую план… Вы ведь меня не спрашиваете, каков моральный уровень руководящих работников района или как дело с партийной учебой. Вы спрашиваете, когда будет пущен в строй домостроительный комбинат, как прошел сев озимых, сколько комбайнов и тракторов отремонтировали в парках, получили ли мы удобрения, сельхозтехнику… А ведь этим должны заниматься другие люди, которым все это поручено, кто получает за свою работу зарплату. Мы подменяем их, Иван Степанович! И им это на руку! Всю свою ответственность они перекладывают на нас, партийных работников… Хлебокомбинат задержал выпечку хлеба — кто виноват? Райком партии! Не завезли для населения молоко, сметану, картошку — опять виноват райком партии! Помните, за что сняли первого секретаря Осинского райкома? Не за срыв политико-идеологической работы, а за провал весенне-полевой кампании. А председатели колхозов не пострадали. Они и сейчас работают шаляй-валяй. А я за что получил лично от вас нагоняй? Все за тот же самый домостроительный комбинат. Каждое утро езжу туда, воюю со строителями, а я ведь не прораб. Мое ли это дело — указывать специалистам? Так вот, Иван Степанович, я не могу быть в ответе за всех, у меня предприятий в районе десятки, и за каждое я головой отвечаю. И руководители предприятий привыкли к этому: когда все хорошо, план перевыполнен, они радуются, получают премии, ставят в красном углу переходящие знамена, а как срыв — так прячутся за наши спины. Знают, что обком партии будет с нас спрашивать, а не с них, а к нам они привыкли, найдут на каждый случай десяток объективных причин…

— Устал ты, Дмитрий Андреевич, — глядя прямо перед собой, ровным голосом произнес Борисов. — С тебя спрашивают… А с меня в десять раз больше спрашивают! Что же мне, бежать в ЦК и плакаться? Видишь недостатки — так борись с ними! Кто тебе мешает? Хуже, когда ты их не замечаешь, смирился с ними, вот тогда твоя песенка спета.

— Странная штука получается! — думая о своем, продолжал Дмитрий Андреевич. — После революции да и в Отечественную войну люди думали о стране, об общественном. Колхозники отдавали свои сбережения на строительство танков, самолетов… Ничего люди не жалели для победы над врагом… Прошло время, стали жить лучше, и зашевелился в людях этакий червячок стяжательства: все тащить к себе в дом, в копилку! Сначала все копят, а потом и на государственное добро начинают зариться… Разве этому мы учим их в школе, институте? Как было сразу после победы Октября? Мое — это наше! А теперь мое — это мое, а наше — тоже мое!

— Ишь ты какую хитрую философию вывел! — покачал головой Борисов.

— Отпустите, Иван Степанович, — сказал Абросимов. — Я все же историк, был до войны директором средней школы. Тянет, ох как тянет к ребятишкам… Может, сумею воспитать из них настоящих советских граждан.

— Небось и школу уже присмотрел? — без улыбки взглянул на него секретарь обкома.

— Присмотрел, Иван Степанович, — улыбнулся Дмитрий Андреевич. — А на мое место кого-нибудь помоложе… Бороться — силенок маловато. И потом я не знаю, с кем бороться. Уже на моем веку произошло несколько крупных ломок, которые принесли непоправимый вред, сельскому хозяйству… А люди оё-ей как памятливы! Те, кто зарезал скотину, больше не хотят ее заводить, хотя государство сейчас и идет им навстречу. Зачем, говорят, нам ухаживать за скотиной, маяться с сенокосом, кормом, когда пойду в магазин и куплю себе молока, сметаны, творога? До войны в Климове редко кто не имел своего подсобного хозяйства, коровы, свиней, кур, а сейчас этим занимается всего-навсего один процент. На окраинах еще сохранились старые деревянные дома. Чуть перебой в магазине — и в городе скандал: куда подевались молоко, яйца, мясо? На колхозных рынках молочно-мясных продуктов почти не бывает, колхозники теперь предпочитают мясо, молоко сдавать государству. Никаких тебе хлопот — на дом приезжают! — и деньги те же.

— Спорить с тобой, Дмитрий Андреевич, я не собираюсь, во всем, что ты мне тут наговорил, безусловно, есть истина, здравый смысл. Но если бы все у нас было прекрасно, то нам с тобой и делать-то было бы нечего. А недостатки, они всегда будут, всегда найдутся и узкие места. И потом, человек человеку рознь. Один всего себя отдает людям, другой, наоборот, требует лишь все для себя. И тут не эпоха виновата, не пережитки. Люди всегда были разные, непохожие друг на друга… И одними речами и постановлениями делу не поможешь. Ты знаешь, как должен работать с людьми настоящий партийный руководитель? — Иван Степанович поднялся с кресла. — Как же я могу тебя отпустить с партийной работы?

— Как вы повернули! — вырвалось у Абросимова. Достал из кармана пиджака отпечатанные на машинке листки, он протянул секретарю обкома: — Здесь мои соображения, мысли, выводы, предложения… Почитайте на досуге.

— Непременно, Дмитрий Андреевич, — провожая до дверей, произнес Борисов. — Надеюсь, год-два еще поработаешь?

— До отчетно-выборной конференции, — твердо ответил Абросимов. — Заявление вам оставить?

Иван Степанович развел руками:

— Даже не знаю, что с тобой делать. Видишь ли, снимать с работы за развал и другие провинности первых секретарей райкома приходилось, а вот чтобы сами уходили… Как это в трудовой книжке пишется: по собственному желанию? На моем веку это в первый раз!

— У меня пенсионный возраст.

— Тебе не приходило в голову: как ты, первый секретарь райкома, будешь работать в школе? Над тобой будут начальниками твои бывшие подчиненные.

— Есть в нашем районе одно дальнее местечко — бывшая княжеская усадьба на берегу красивого озера, там теперь детдом, я его и приму, — улыбнулся Абросимов. — Начальство-то не очень любит забираться в глубинку… И потом, думаю, что перед ними краснеть мне не придется. Дело-то знакомое, родное.

— Упрямый ты мужик! — рассмеялся Иван Степанович. — Таким был и в партизанах!

— Тогда было проще, — вздохнул Абросимов.

 

3

Григорий Елисеевич Дерюгин сидел на добротно сколоченной скамейке у нового дощатого забора и с удовольствием смотрел на дом. Даже не верилось, что из груды раскатанных по земле обтесанных бревен получился такой красавец! Часть нижних сгнивших венцов заменили новыми. Осенью втроем — он, Дерюгин, Федор Федорович Казаков и Дмитрий Андреевич Абросимов — сами поверх дранки покрыли крышу оцинкованным железом. На территории Кленовского стеклозавода годами валялись коробки из-под патронов, остались еще с довоенных времен, когда там была воинская база. Смекнув, что их можно употребить в дело, Григорий Елисеевич сходил к директору завода. Целый месяц трудолюбиво разбивал молотком на верстаке коробки, потом выпрямленные листы соединял воедино хитроумным швом. Этому научил его дед Тимаш. Старик еще бодро сновал по поселку. Дерюгину уж в который раз поведал, как лишился глаза: ночью заболел, раздулся, как куриное яйцо, и лопнул. Утрем встал уже одноглазым. «Энто, Лисеич, знак сверху! — таинственно заключил он, потыкав корявым пальцем в небо. — Сам господь бог подает мне сигнал: мол, товсь, Тимофей, на суд божий…»

Во дворе еще валялись полусгнившие обломки от балок, кучи битого кирпича и штукатурки, разный ненужный хлам, десятилетиями копившийся в сарае и на чердаке. Нужно попросить Семена Яковлевича Супроновича, чтобы дал машину, и весь мусор вывезти на свалку, а гнилье надо бы распилить на дрова. В доме уже вставлены стекла, кроме большой общей кухни там четыре комнаты. Для своей семьи Григорий Елисеевич выкроил две смежные комнаты. Соорудили небольшую светелку и на чердаке. Вадим Казаков сказал, что будет в этой комнатушке стучать на машинке… Теперь надо где-то раздобыть вагонку, обшить и покрасить дом. Дерюгин все любил делать добротно, обстоятельно. Второй год ему помогает дед Тимаш, только на него теперь надежда плохая: полдня покрутится у верстака и исчезнет. Раз или два ходил за ним к магазину Григорий Елисеевич, но потом рукой махнул: какой после бутылки из него работник? Тимаш выполнял плотницкие и столярные работы. Топор и рубанок еще слушались его, но вот ворочать бревна уже не мог. Приходилось становиться к нему подсобником Дерюгину. И тогда голос у старика становился зычным, властным, чувствовалось, что ему нравится командовать. Сосед, Иван Широков, как-то сказал, что Тимаш на лужке у вокзала за бутылкой похвалялся, что полковник запаса Дерюгин у него нынче на побегушках… Григорий Елисеевич улыбался: пусть бахвалится, лишь бы дело делал.

Конец мая, все кругом зеленеет и цветет, прямо над головой благоухает вишня, под яблонями в огороде снежинками белеют лепестки. Подует ветер — и будто сотни белых бабочек закружатся во дворе. Пока Григорий Елисеевич тут один, Алена приедет из Петрозаводска через неделю. В этом году выходит на пенсию Федор Федорович Казаков, обещал с Тоней приехать в Андреевку в начале июля. А вот Дмитрий Андреевич что-то не торопится на пенсию, хотя ему уже за шестьдесят. А ему, Дерюгину, в июне стукнет шестьдесят пять, оказывается, он самый старший из них.

Не думал он, что получит такое удовольствие от перестройки дома, ухода за огородом, фруктовым садом. Готов с утра до вечера возиться во дворе. Десять саженцев яблонь привез из питомника, вон как выросли за три года и расцвели!

Весь пол в доме перебран его руками, каждое бревно пощупано, а на крышу любо-дорого поглядеть! Приедет Федор Федорович — нужно сразу покрасить. В какой лучше цвет? Пожалуй, в бурый: не так бросается в глаза и не скоро выгорит на солнце.

Теперь Григорий Елисеевич ничем не отличался от пожилых коренных жителей Андреевки. Да и не будешь ведь работать по дому или в огороде в приличном костюме… Лишь когда приезжала из Петрозаводска Алена — там у них была хорошая трехкомнатная квартира, — Дерюгин облачался в гражданский костюм с галстуком, по очень скоро снова снимал и убирал до торжественного случая в оставшийся с довоенных времен ореховый гардероб — он его предусмотрительно перетащил в свою комнату.

С мелодичным щебетом промелькнули над головой ласточки, немного погодя одна вернулась и нырнула под конек крыши. Ишь, разбойница, задумала состряпать гнездо! Внизу скамейка, стены все равно нужно будет обивать вагонкой, а на крашеной поверхности очень заметен птичий помет… Григорий Елисеевич уже несколько дней следит за ласточками, кажется, гнездо лепят и с другой стороны.

Дерюгин еще немного понаблюдал за птицами, потом поднялся со скамьи, вишневая ветвь мазнула его по лицу, приклеив к скуле липкий листок. Покопавшись в деревянном ящике с инструментом, взял молоток, ручную дрель, поднялся по приставной лестнице на чердак, подставил к стене стол, на него табуретку, и взобрался. Выглянув в круглое окошко, на глазок определил, где находится наполовину слепленное гнездо. Постучал изнутри молотком. Доски загудели, но серая грязь не осыпалась. Крепко лепят, разбойники! Он снова выглянул в окошко, и в этот момент у самого лица, тревожно щебета, замерла ласточка, ее черные крылья быстро-быстро взмахивали, круглые глаза-бусинки смотрели в глаза человеку. Ласточка с горестным криком улетела, а Дерюгин опустил молоток: не хватило у него духу уничтожить гнездо.

Присев на скамейку под вишней, Григорий Елисеевич смотрел, как ласточки подлетали к гнездам и, прицепившись к доскам, что-то делали.

Скрипнула калитка, на тропинке показался Тимаш. Был он в солдатских галифе и сапогах, гимнастерка без пояса, ворот расстегнут, волосы на голове взлохмачены. По красному носу можно было определить, что дед навеселе.

— Дверь-то в кладовку, Тимофей Иванович, плохо закрывается, — вспомнил Дерюгин. — Надо бы маленько подправить.

Тимаш и ухом не повел. Уселся рядом на скамью, покусал прокуренный ус.

— Вот ты грамотный мужик, Елисеич, скажи мне, зачем наши и мериканцы летают в энтот… — Старик потыкал пальцем в небо.

— В космос, — подсказал Дерюгин.

— Чиво они там забыли? Летают, летают, а какой толк-то? Хотят доказать, что бога нет? Дык бог всемогущ, он может на любой планете расположиться со своими анделами.

— И резную планку над окном криво прибил, — вставил Григорий Елисеевич.

— Сижу я на крылечке сельпо с Борисом, отдыхаю… А тут подошел носатый Самсон Моргулевич, он теперя на пенсии, дык делать нечего, газетки читает… С утра сам ходит на почту, — не дождется, пока почтальонша принесет, — он теперя в курсе всех событий в мире. Выписывает пять газет и четыре журнала! Одни водку пьют, а других вон в чтение кидает! Так вот, сидим мы с Борей, а он вынимает газетку из кармана и читает вслух, что в Америке опять чуть не взорвалась перед стартом ракета с людьми. И наш космонавт Комаров погиб в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом.

— Я знаю, — отозвался Григорий Елисеевич.

— Что деется! — разглагольствовал старик. — Разорили всю землю, теперя на весь божий мир нацелились! На эту Вселенную. Пока крутятся вокруг Земли, бог ишо терпит, а дальше не даст никому ходу. Где-то я слышал: «Рожденный ползать летать не смогет».

— Ты вроде, Иванович, в бога не верил? — спросил Дерюгин.

— Я и сейчас не верю, а вдруг все же есть? — раздумчиво сказал Тимаш. — Не второй же век мне куковать на земле? Скоро, наверное, приберет и меня костлявая с косой… Чиво же мне бога-то гневить неверием, ежели он существует? На всякий случай маленько верю, что мне, жалко руку поднять, чтобы лоб перекрестить? Чай, не отвалится… — Тимаш хитро блеснул единственным глазом. — Ты знаешь, Елисеевич, про бога-то я попомнил, как глаз у меня в одночасье лопнул. Поднабрались мы перед этим с Борисом Александровым — одна жуть! А глаз-то у меня давно с похмелья слезился, да рази придет в голову к доктору идти? А тут мы с ним так завелись, что трех бутылок не хватило, а денег, сам знаешь, ни у меня, ни у него сроду не водилось… Тут и стукни мне в дурную башку мысля: не продать ли нам икону божьей матери? Ну пошли в избу, сняли икону — она еще при живой моей женке висела в красном углу — и принесли Косте Добрынину. Тот пятнадцать рублев с ходу отвалил… Вообще-то продешевили, мог бы и больше дать, да нам было недосуг особливо торговаться — душа горела! Ну а ночью глаз-то стал вздуваться, думал, башка треснет… А утром и лопнул. Вот и думай как хошь: случайно это али бог за сотворенное мною святотатство наказал?..

— Руки-то у тебя не дрожат? — внимательно взглянул на него Дерюгин. — Подправь, что говорил, да надо в уборной дверь поставить, петли я купил…

— Ташши из своих запасов бутылку краснухи, — оживился Тимаш. — Мигом твой сортир в лучшем виде оборудуем!

— И заодно уж в кладовке раму вставь.

— Без стекол?

— Ты еще вчера стекла вставил, — покачал головой Григорий Елисеевич.

— Вот башка! — вздохнул старик. — Когда об выпивке думаю, другое не упомнить…

Григорий Елисеевич любил смотреть, как орудует рубанком старик. Сам он не научился плотничать, зато замечал малейший брак и тут же заставлял переделывать. Поначалу целая бригада местных плотников трудилась на постройке дома, но постепенно она распалась, три шабашника еще с месяц стучали топорами, а потом и они ушли, не стерпели придирок Дерюгина. Он заставил их вытащить из фрамуг рамы и заново подогнать, потом переделать всю внутреннюю обшивку дома. Все это, хотя и с матом, плотники сделали, но когда Григорий Елисеевич стал заставлять их балкон переделывать — ему показалось, что он скособочен, — работники плюнули и ушли, даже не потребовав плату за последний день, — так крепко допек их Дерюгин. С тех пор и стучал по дому дед Тимаш. Он за три года привык к Григорию Елисеевичу, и тот привык к старику.

Сначала Дерюгин ходил как привязанный за ним и в каждую дырку нос совал. Плотников это больше всего и раздражало. А Тимаш только посмеивался:

— Иди гляди, Елисеич, я молоток поднял.

— Ну и что? — спрашивал Григорий Елисеевич, начисто лишенный чувства юмора.

— Можно, говорю, по гвоздю али нет?

— Чего меня спрашиваешь-то?

— Вдарю, да не так, — хихикал старик. — Потом снова заставишь перебивать?

И начинал распространяться про то, как служба избаловала «Лисеича», там солдатам что ни прикажешь — все сделают и заново десять раз переделают, а на «гражданке» по-другому, тут за переделки тоже надо платить…

А вообще они ладили. Надо заметить, что работу свою Тимаш выполнял добросовестно, а если где ошибется, так не спорил — исправлял.

— Лисеич, тут народ толкует, мол, Павла-то Абросимова — директора — забирают от нас в область, а батьку евонова, Дмитрия Андреевича, наоборот, из области посылают директором в школу. Чиво это они надумали поменяться?

Дерюгин на днях разговаривал с Дмитрием Андреевичем — он заглянул в Андреевку на часок, — действительно, осенью Абросимов принимает Белозерский детдом, это где-то в глуши, далеко от железной дороги.

Шурин толковал, что засиделся он в кресле секретаря райкома, сильно устает, да и возраст дает о себе знать… Григорий Елисеевич слушал, а сам думал, что дело тут не в усталости и возрасте — детдом это тоже не курорт! — скорее всего, Абросимов в чем-то проштрафился. Видано ли это дело: с первого секретаря райкома партии человека бросают на какой-то паршивый детдом!.. А сыну его, конечно, крупно повезло: из директоров школы — и прямо в обком партии!

Павел Дмитриевич приходил вчера и тоже советовался: жалко ему бросать школу, вон как он ее отстроил, оборудовал столярную и токарную мастерские. Дом начал строить для учителей. Андреевская десятилетка в области на хорошем счету.

Григорий Елисеевич слушал и помалкивал: пришел советоваться, а сам уже все для себя решил. Может, у Павла разжиться вагонкой? На Дмитрия Андреевича Дерюгин затаил обиду: когда тот на днях пожаловал в Андреевку, Григорий Елисеевич закинул было удочку насчет вагонки, дескать, кубометров пять хватило бы обшить весь дом и снаружи… Дмитрий Андреевич посмотрел в глаза и холодно отчеканил:

— Двадцать лет я отработал первым секретарем, сколько крови попортил, борясь с жульем и злоупотреблениями, так неужели, уходя с партийной работы, я замараю себя?

Дерюгин принялся было толковать, мол, у Супроновича доски сырые, им год сохнуть, в Климове, он слышал, фальцовки прорва… И потом не задаром же? Абросимов сдвинул черные брови, насупился и стал очень похожим на своего отца, Андрея Ивановича. Достав из кармана бумажник, выложил на стол двести рублей. Пододвинул деньги к Дерюгину и уронил:

— Внеси в кассу деревообрабатывающего завода и обязательно возьми квитанцию. А что сырая вагонка, так нам не к спеху, надо сложить на чердаке — и пусть себе сохнет.

— Я же не для себя — для всех, — пряча деньги, заметил Дерюгин.

— Очень прошу тебя, Григорий, не тормоши за шиворот Супроновича и Никифорова, — предупредил шурин. — Узнаю, что взял из стройматериалов без квитанции, — ноги моей в этом доме не будет!

Григорий Елисеевич не любил обострять отношения с родственниками: ведь ему жить с ними в доме бок о бок… Но, с другой стороны, было обидно, он ходит в лесничество, к Супроновичу, на стеклозавод, к путейцам, выпрашивает разные отходы, стекло, шпалы, обрезки… Этого добра-то сколько кругом! Не обеднеют… Железнодорожникам он заявил, что Федор Федорович Казаков просил отпустить для сарая старых шпал, оставшихся после ремонта пути. Бывшего мастера хорошо помнили и без звука дали две машины еще пригодных для строительства шпал. Заплатил только шоферу за доставку. Чего уж тут чиниться-то Дмитрию? Все одно уходит из райкома, мог бы и подбросить напоследок кое-чего из строительных материалов…

Не стал он высказывать Дмитрию Андреевичу свою обиду, потом при случае припомнит…

— …Андрей Иванович был первым человеком в Андреевке, — вывел Дерюгина из задумчивости негромкий голос Тимаша, — и сынок его, Дмитрий, вышел в люди, а теперя, гляди, и Пашка ихний пошел в гору! Я так думаю, Елисеич, кому чего уж на роду написано, тому и быть: одним — командовать людьми, другим — подчиняться.

— Андрей Иванович хороший хозяин был, — невольно взглянул на кучу разного хлама Дерюгин. — Вон сколько всего накопил… Даже капканы на волков берег! А и волков-то в наших краях давно нет.

— Я и говорю, Димитрий хоть силой и осанкой и уступает батьке, а в большое начальство вышел, потому как жила в нем абросимовская, властная, — продолжал Тимаш. — И вишь, сынок его от Шурки Волоковой, Пашка, туда же, в начальники! Вот и кумекай теперя, от бога им дано людьми командовать али своей головой всего достигают.

— Мало разве дурных бывает начальников? Вот у нас в армии…

— Ты вот до енерала не дослужился, — без всякого почтения перебил старик. — Значит, нету в тебе силы людями командовать, армиями… Я вот гляжу, в тебе есть хозяйственная жилка, ты ничего мимо дома не пронесешь — все в дом!

Дерюгин почувствовал, как к лицу прилила кровь, малейшее упоминание о генеральском звании вызывало в нем прилив злости: некоторые его бывшие сослуживцы давно стали генералами, а один даже маршалом. Как-то прочтя в «Известиях» об очередном присвоении воинских званий военачальникам и встретив там фамилию бывшего своего начальника штаба дивизии, Григорий Елисеевич так расстроился, что весь день пролежал на тахте — дело было в Петрозаводске, — к нему тогда никто из близких не подходил. Лишь Алена, подобрав с полу газету и увидев, что так взволновало мужа, поняла его состояние. Потихоньку от него она вскоре куда-то подальше убрала из шифоньера сшитый в пятидесятые годы генеральский мундир…

Чертов Тимаш бьет по самым больным местам… И не прикрикнешь, не оборвешь! Заберет свой остро наточенный топор — и поминай как звали! Клиентов у плотника хоть отбавляй: пять или шесть иногородних строят сейчас дачи в Андреевке. Ладно, пьянство терпит, а уж дерзкие стариковские слова тем более надо стерпеть…

Между тем Тимаш отлично понял, что глубоко уязвил полковника в отставке, — хотя у него и остался один глаз, а все примечает. Строгая широкую доску рубанком, нет-нет и зыркнет на Дерюгина. Однако тот поднял с земли прутяную метлу на длинной палке и стал подметать с тропинки лепестки вишни. Кто хорошо знал Дерюгина, тот безошибочно определял, когда он сердится: хватался за какое-нибудь дело и начинал по-мальчишески шмыгать носом. В таких случаях Алена и дочери уходили в свои комнаты и не задевали его, пока не уляжется злость. Знали об этой привычке и в армии — тот самый бывший начальник штаба, которому недавно присвоили генеральское звание, прозвал его «фырчуном».

— Я ведь не в укор тебе, Елисеич. — Тимаш сообразил, что перегнул палку. — Хозяин ты отменный, и дом у тебя будет игрушка, вона сколько раз заставлял меня каждую пустяковину переделывать, а шабашников довел до белого каления, до сих пор бранным словом тебя поминают, они ведь привыкли бабкам тяп-ляп — и готово, гони деньгу! А ты их загонял, как солдат на плацу. Это я такой терпеливый… На меня суседи-то, которым дом завещал, глядят, как на микробу зловредную: чего, мол, дед, не помираешь? А я, Елисеич, назло им еще поживу. Бутылку красного больше не дают, как было обговорено, когда я им дом передавал, председатель поселкового Мишка Корнилов заявил, мол, сделка эта незаконная, теперь они меня кормят обедами…

— Из железа ты сделан, что ли, Тимофей Иванович? — покачал головой Дерюгин.

— Не отравят они меня, как ты думаешь? — вперился старик хитрым глазом в Дерюгина. — Подсыплют какой-нибудь крысиной отравы, и раньше сроку попаду я пред очи всевышнего, а им мой дом достанется.

— Ты же говорил, не боишься смерти? — подковырнул Григорий Елисеевич.

— Скорее всего, осенью помру, — просто ответил Тимаш. — Зимой, весной и летом жить хочется, а осенью нападает на меня тоска-лихоимка, жить на белом свете не хочется… Шабаш! — положил он на верстак рубанок, а топор засунул рукоятью за галифе.

Почему-то он всегда его уносил с собой, будто это был его отличительный жезл. Впрочем, наверное, так оно и было. Увидев Тимаша с топором, хозяйки чаще приглашали к себе, чтобы он подремонтировал что-нибудь. А раз такое дело, значит, будут закуска и выпивка. Деньги старику редко давали, разве что дачники.

— Приходи завтра пораньше — будем сарай ставить. — Дерюгин приставил метлу к забору. Подмести он ничего толком не подмел, лишь развеял розовые лепестки по траве.

— Остатнюю-то порцию, Лисеич, принеси, — напомнил Тимаш.

Чертыхнувшись про себя, Григорий Елисеевич пошел за бутылкой, засунутой за доски у крыльца.

 

1

Вадим Казаков стоял у своего «Москвича» и хлопал глазами: задний бампер был вдавлен в багажник, который отвратительно вспучился. Там, где металл покорежился, хлопьями отлетела краска. «Москвич» на метр сдвинулся вперед, еще немного — и ударился бы во впереди стоящую машину. Все это произошло на канале Грибоедова, у Дома книги, куда Вадим забежал на минутку, чтобы купить в подарок сыну Андрею справочник по радиотехнике. Книгу купил, а в это время какой-то болван боднул в зад «Москвич». Да так боднул, что теперь надо бампер заменять, а возможно, и дверцу багажника.

По Невскому тек нескончаемый поток прохожих, никто из них не обращал внимания на покалеченную машину. Солнце щедро облило Казанский собор. Белые колонны ослепительно блестели.

Сидя за рулем, Вадим мучительно раздумывал: куда податься? Попытаться отремонтировать на станции технического обслуживания?

Он так и сделал — поехал туда, хотя особенных иллюзий на этот счет и не питал: дело в том, что станций в Ленинграде было мало, а автомобилистов в семидесятые годы тьма. Несколько раз Вадим совался туда, чтобы сделать очередное техобслуживание, всегда терял по целому дню. Там ребята никуда не спешат… На двух станциях наотрез отказались поставить машину на ремонт, заявив, что сейчас начался весенне-летний сезон. На третьей станции нехотя согласились выправить вмятины, но приехать к ним посоветовали… в октябре! А сейчас только конец мая. Расстроенный Вадим выехал на Лиговский проспект и даже не заметил, как проскочил под красный сигнал, длинный милицейский свисток заставил вздрогнуть: регулировщик свистел ему. Вадим прижался к тротуару, понуро выбрался из машины.

— Вот налицо и результат вашей небрежной езды, — назидательно заметил инспектор. — Сигналы светофора для вас, видно, не существуют?

Вадим стал было рассказывать, как его ударил какой-то нахал на канале Грибоедова и подло удрал, но милиционер — он был в звании старшего сержанта — продолжал качать головой и недоверчиво усмехаться, мол, пой, пташечка, пой… Кончилось тем, что он сделал просечку в талоне предупреждения и, небрежно козырнув, посоветовал привести машину в порядок и впредь ездить осторожнее.

Возможно, если бы Вадим совал гаишникам и мастерам на станциях технического обслуживания свое удостоверение корреспондента АПН, его жизнь автолюбителя и стала бы полегче, но он ни разу не смог себя заставить это сделать. Казалось запрещенным приемом, правда, пару раз не выдержал придирок инспектора и записал в блокнот его звание, фамилию… Может, стоит о повседневных мытарствах автолюбителя написать статью в газету или журнал? А потом прилепить вырезку на переднее стекло и так ездить по городу…

Стоя перед светофором на пересечении Лиговки и Разъезжей, он обратил внимание на девушку. Она стояла на тротуаре и смотрела на витрину магазина. Она разительно напоминала Вику Савицкую…

Вспыхнул зеленый, и Вадим, в последний раз бросив взгляд на девушку, тронул машину. Вика Савицкая… Сколько он не видел ее? После той встречи на Невском, когда они выпили в «поплавке» и поехали к ней в Комарово, они встречались еще несколько раз. Молодая женщина настолько вскружила ему голову, что он спьяну предложил ей выйти за него замуж. Вика обратила это в шутку. С Ириной он тогда был в ссоре, и ему казалось, что это конец. Однажды он прожил на даче у Вики три дня — как раз были какие-то праздники. Спал Вадим в маленькой комнате на втором этаже; когда в доме становилось тихо, к нему приходила Вика…

С тех пор они не виделись месяца три — Вадим был в заграничной командировке, потом заканчивал книжку в Андреевке — после ее выхода он и купил машину, — а когда вернулся в Ленинград и стал разыскивать Вику, оказалось, она вышла замуж и укатила на юг в свадебное путешествие. Обо всем этом непринужденно рассказала жена Ириша, мол, мужа Савицкой — Васю Попкова — он должен знать, потому что видел его не раз у Вики на даче. Высокий, полный блондин с маслеными глазами.

— Выбрала себе экземпляр!.. — вырвалось у Вадима. — Он, кажется, торговец?

— Директор овощного магазина, — рассмеялась жена. — У него трехкомнатная кооперативная квартира, набитая хрусталем, дача, «Волга» и денег куры не клюют…

— И Вика на это польстилась?

— Теперь все умные девушки выходят замуж за богатых женихов…

— Одна ты неумная, — поддел Вадим. — Надо было и тебе выходить замуж за продавца. Или за автослесаря со станции техобслуживания…

— Может быть, я умнее Вики, — улыбалась Ириша. Или она не заметила смятения мужа, или притворилась. — Богатые мужчины, работающие в торговле и делающие там большие деньги, рано или поздно садятся за решетку. Это бы еще ничего, но у них конфискуют все имущество, так что, мой милый, позарившиеся на деньги алчные дамочки в результате оказываются в дураках! А ты у меня правильный, честный и теперь не так уж мало зарабатываешь, а будешь еще больше. Все говорят, что у тебя талант. Станешь известным писателем, мне еще все будут завидовать.

— Откуда у тебя все это? — поражался Вадим, глядя на развеселившуюся жену.

— Что, заело? — зло округлила та красивые глаза. — Думаешь, я не догадывалась, что ты к Вике неровно дышишь?

— «Неровно дышишь»… — поморщился он. — Где ты таких словечек набралась?!

И только тут он подумал, что последние годы совершенно не интересовался, как живет его жена, с кем встречается. Почему-то он был уверен в ней, а возможно, эта уверенность от равнодушия. За два месяца, что он прожил с Дерюгиным в Андреевке, он не написал Ирине ни одного письма, а от нее получил лишь одно. И то его привез на машине вместе с сыном Андреем тесть Тихон Емельянович Головин. Всего в сорока километрах от Андреевки расположен дачный поселок художников Дубрава. Тесть оставил сына, а через месяц снова заехал, чтобы забрать в Ленинград.

Ему было неприятно разговаривать с женой: Ирина нарочно его заводила, прикидывалась этакой безразличной и легкомысленной бабенкой, он-то знал, что она тоже вся в своей работе и просто его дразнит. Как бы там ни было, но жена его озадачила, такой он увидел ее впервые. Черт возьми, как люди с возрастом меняются! Разве можно сейчас узнать в этой ухоженной модной даме с полным круглым лицом, уверенными властными движениями ту худенькую робкую девушку с грустными темно-серыми глазами, которую он повстречал на даче у Вики Савицкой?..

У Московского вокзала Вадим свернул на Старо-Невский, остановился у первой будки телефона-автомата и, достав из кармана кожаной куртки записную книжку, пошел звонить. Книжкой не пришлось воспользоваться: как ни странно, телефон Савицкой он помнил, хотя хорошей памятью на телефоны никогда не мог похвастаться. Вадим уже давно заметил, что его мозг довольно странно устроен: он отметает напрочь все, что не связано с его работой. Любые математические расчеты для него проблема, кроме таблицы умножения, не остались в памяти никакие алгебраические правила, начисто позабыл, как извлекают квадратные и кубические корни, при покупках в магазинах не раз его останавливали кассирши и возвращали сдачу: выбьет чек на три рубля, протянет, к примеру, двадцатипятку и, позабыв про сдачу, отойдет от кассы…

Трубку подняла Вика — это первая удача за сегодняшний день: ему не хотелось бы разговаривать с ее мужем, Васей Попковым, надо было поздравлять с женитьбой и все такое…

Вика сразу узнала его голос, сдержанно поздоровалась. Не скрыв горечи, он поздравил ее с замужеством, злорадно посетовал, что не мог присутствовать на свадьбе, все так неожиданно… Ирина ему ничего не написала в Андреевку, где он в что время работал над рукописью…

Тут Вика перебила, сказала, что его книжка довольно смелая, ей понравилась, правильно сделал, что не включил в нее свои фельетоны — они были бы неуместны… Вадим все ждал, что она предложит встретиться, но Вика об этом ни слова. Тогда он рассказал про свою беду и попросил сообщить, на какой станции технического обслуживания работает их общий знакомый главный инженер Бобриков, так, кажется, его фамилия?..

Вика гортанно рассмеялась в трубку и заметила:

— Бери выше: он теперь начальник… Кажется, его вотчина находится на Московском проспекте.

Вадим всего-то три-четыре раза встречался с Бобриковым, позабыл даже его имя-отчество, но язык не поворачивался, чтобы попросить Вику позвонить ему. Попросил номер телефона.

— Рабочий или домашний? — насмешливо спросила Вика.

— Да не надо мне его телефона! — взорвался Вадим. — Поеду на Московский, а если сделает вид, что не узнает меня, и скажет, чтобы приезжал через год, я не знаю, что сделаю!..

— Приезжай ко мне, — сжалилась Вика. — Мы вместе поедем к Бобру.

Повесив трубку, Вадим только сейчас сообразил, что он звонил на квартиру родителей Вики. Почему же она там? Ведь Ирина говорила, что у нее с мужем теперь трехкомнатная кооперативная квартира, набитая хрусталем и антиквариатом… Впрочем, ломать над этим голову он не стал, поехал к Вике, адрес ее старой квартиры он хорошо помнил.

* * *

Кабинет Михаила Ильича Бобрикова находился на втором этаже современной типовой станции технического обслуживания, из широкого окна были видны заасфальтированная площадка с рядами дожидающихся очереди на мойку легковых машин, за нею квадратная, с застекленной будкой бензоколонка с красными башенками, в которые были воткнуты блестящие наливные пистолеты с гибкими черными шлангами. Это была одна из новейших в Ленинграде автоматических бензоколонок.

За ней проносились по Московскому проспекту автомашины. Станция расположилась на параллельной улочке, заканчивающейся тупиком.

Мало изменившийся Бобриков в сером элегантном костюме сидел за светлым письменным столом и отрывисто бросал в трубку розового модного телефона:

— Вы думаете, у меня дефицитные детали залеживаются? Карданный вал к «Волге»! Привозите, я за наличные с удовольствием у вас куплю. Нет у меня валов, нет резины. Привет!

Он положил трубку, вскинул на пришедших серо-голубые глаза с красными прожилками — только это новое и заметил в его облике Вадим Казаков, — улыбнулся, как старым добрым знакомым, и произнес совсем другим, дружелюбным голосом:

— Задолбали меня автолюбители! Вынь да положь им карданный вал! Ссылаются на какого-то Роберта Евгеньевича… я такого и не знаю, а может, и встречался, но разве их всех запомнишь? Тут каждый день карусель крутится.

— Миша, нужно помочь Вадиму, — взяла быка за рога Вика. — Какой-то прохиндей стукнул его — бампер и багажник всмятку.

— Ты меня без ножа режешь, Вика! — нахмурился Бобриков и повернулся к Казакову: — Не мог этот прохиндей вмазаться в тебя хотя бы через месяц? Сейчас все рвутся на станцию, идет техосмотр…

— Миша, Вадим — известный журналист и напишет на тебя разгромную статью, — в шутку припугнула Вика.

— А другой тоже известный журналист… — он назвал знакомого Казакову газетчика, — напишет хвалебную: я ему в апреле на «Волгу» такие рессоры поставил, что он теперь ездит по городу, как на царской колеснице! Мне звонят из райисполкомов, милиции, даже… — Он потыкал пальцем в потолок, что, по-видимому, должно означать приют небожителей. — Они звонят и просят помочь тому-то, такому-то, этакому… Ты же знаешь, я взяток не беру, потому и могу со всеми разговаривать, как мне хочется!..

— Миша, все в городе знают, что ты — великий человек! Но Вадиму нужно ехать в деревню, его каждый милиционер будет останавливать и штрафовать. У тебя есть сердце?

Наконец Бобриков соизволил повнимательнее взглянуть на Казакова. А тот подумал, что фамилия у него как раз подходящая: волосы на голове были подстрижены под бобрик. Их разговор с Викой был столь стремительным, что Вадим не смог и слова вставить. Зато как следует разглядел Бобрикова. Он стал еще самоувереннее, хотя и раньше ему в этом нельзя было отказать. По тому, как разговаривал по телефону, было видно, что ему приятно осознавать свою значительность. Однако, пока тут сидел Вадим, больше было звонков от разных приятелей, с которыми Миша вообще не церемонился: не стесняясь Вики, отпускал крепкие словечки, одного просил, чтобы ему привез вечером домой малогабаритный приемник — на рыбалке такой необходим, другому назначал встречу в гастрономе, по внутреннему телефону требовал, чтобы черная «Волга» была готова к семнадцати ноль-ноль… Здесь, в светлом, обитом желтыми деревянными панелями кабинете, Миша Бобриков чувствовал себя как рыба в воде.

Весь вид Бобрикова свидетельствовал о его душевном комфорте, у него лицо человека непьющего и некурящего, делового и энергичного, он секунды не мог спокойно сидеть в кресле: крутился на нем, нагибался то в одну, то в другую сторону, закидывал нога на ногу, двигался вместе с вертящимся креслом от одного края письменного стола к другому, наваливался на полированную столешницу грудью. На стенах висели написанные четким черным шрифтом лаконичные таблички: «Если хотят что-либо сделать, то ищут средство. Если не хотят ничего делать, то ищут причину»; «Не кричи — кричащего плохо слышно».

— Ладно бы техобслуживание сделать, ну заменить какую-нибудь деталь, а вы, милые мои, хотите свалить мне на голову кузовные работы! — неожиданно жалобным голосом заговорил Бобриков. Ну прямо-таки артист! — Эти чертовы жестянщики никогда не торопятся… Знаете, какая у нас очередь на правку кузовов? Почти на полгода.

Вика сидела на диване и спокойно смотрела на него: дескать, давай выговаривайся, а сделаешь все равно так, как я скажу…

— Тяжела шапка Мономаха, — насмешливо заметила она.

— Все прямо с ума сошли с этими машинами… — капризничал Бобриков.

Вадим зашевелился на своем стуле, собираясь встать, — от Михаила это не укрылось, он тут же схватился за трубку, набрал короткий номер.

— Кто это, Саша? Позовите мне Сорокина. Не видно? Хоть из-под земли достаньте! — Голос начальника поднялся до крика. — Пусть он подойдет к зеленому «Москвичу» с развороченным задом, а потом — ко мне. Ясно? — Он повернулся вместе с креслом к Вике: — Вот так начальник нарушает принятый порядок, отвлекает мастера от текущей работы и бросает на блатной заказ.

— Будто твои мастера не умеют халтурить! — усмехнулась Вика, закуривая.

После замужества она еще больше похорошела. Бобриков то и дело задерживал на ней свой ускользающий взгляд. Вика машинально сдвинула колени. Сейчас в моде были короткие юбки, платья. Не только юные девушки, но и почтенные матроны щеголяли в коротких юбках, хотя здравый смысл подсказывал, что их расплывшиеся телеса не следовало бы выставлять напоказ. Что шло девушкам, то отнюдь не украшало зрелых дам. Савицкая выглядела все еще девушкой: стройная фигура, на лице с крупными светло-карими глазами ни одной морщинки.

В кабинет без стука вошел грузный рабочий с недовольным лицом, он был в спецовке с засученными рукавами, замасленном синем берете, из кармана длинным синим фитилем свисала ветошь.

— Видел? — коротко спросил начальник.

Сорокин кивнул и уставился на Вику. Вадима он в упор не видел. У рабочих станций технического обслуживания давно сложилось к своим многочисленным клиентам этакое снисходительно-покровительственное отношение. Возможно, примешивалась и доля презрения, но его тщательно скрывали, потому что от этих самых клиентов нескончаемым ручейком текли в карманы автослесарей рубли, трешки, пятерки за те самые услуги, которые они обязаны выполнять бесплатно. Услуги услугами, рассуждали автолюбители, а доброе и внимательное отношение мастера к твоему автомобилю нужно чем-то подогревать. И «подогревали» деньгами. Чумазые слесари равнодушно совали во вместительные карманы спецовок деньги и даже не удосуживались поблагодарить — это просто стало нормой. Швейцар в ресторане и тот поклонится, получив чаевые, а слесарь и ухом не поведет.

У Саши Сорокина тоже оттопыривался карман, наверное, к концу смены в нем много наберется смятых рублей, трешек, пятерок…

— Где это вас так угораздило? — безошибочно признав в Вадиме владельца машины, соизволил Саша взглянуть на него.

Казаков коротко рассказал.

— И что же, ни одного свидетеля не нашлось? — тоном следователя задавал вопросы кузовщик.

— Сашок, нужно быстро выправить багажник, бампер поставим новый, понимаешь, товарищ уезжает в заграничную командировку на машине… — голубем заворковал Бобриков. — Не можем ведь мы ударить в грязь, лицом перед Европой? Кстати, товарищ — журналист. Выполнишь хорошо работу — напишет о тебе в «Вечерку».

— Сегодня у нас что? — пристально глядя на начальника, медлил Саша, будто спрашивая взглядом: соглашаться или еще потянуть кота за хвост? — Вторник? К субботе постараюсь…

— Уж постарайся, Сорокин, — мурлыкал начальник. — У тебя ведь золотые руки. Кто лучше тебя сделает?

— Руки-то у меня одни, а машин — фь-ют! — присвистнул тот. — Одно дело шприцем в масленки тыкать, другое — выпрямлять и красить железо, да так, чтобы комар носа не подточил… Я скоро оглохну, товарищ начальник! Переведите меня на линию смазки и мелкого ремонта.

— Ты у меня лучший на станции кузовщик! — сказал Бобриков. — А делать техобслуживание сможет любой.

— Они вдвое больше меня монет заколачивают, — пожаловался кузовщик.

— Ключи? — быстро взглянул на Вадима Михаил Ильич.

Казаков послушно протянул Саше ключи от машины. Тот подбросил их на ладони, выразительно посмотрел Казакову в глаза и как-то боком вышел из кабинета.

— Сделает, — улыбнулся Бобриков. — Вот так приходится каждый раз расстилаться перед ним… Как же, лучший наш кузовщик! — Он повернулся к Савицкой: — Вечером я заеду к вам. В семь пятнадцать, ладно? Вася будет дома?

Во время их беседы в кабинет несколько раз заглядывали, но тут же прикрывали дверь. Михаил Ильич с кресла переместился на край стола, одна короткая нога его в модном, на толстой подошве и высоком каблуке, полуботинке нервно подрыгивала.

— Я скажу, чтобы Попков тебе позвонил, — ответила Вика и поднялась с дивана, оставив после себя округлую ямку. Вадим удивился: почему она мужа назвала по фамилии?

Михаил Ильич пружинисто спрыгнул со стола, он был ниже Казакова на полголовы, даже туфли на высоком каблуке не прибавили ему роста.

— Значит, ты тоже стал автомобилистом? — добродушно улыбнулся он Вадиму. — Не завидую я тебе… Тяжкая доля — в наш просвещенный век иметь личный транспорт! — Он притворно вздохнул. — Машины продают и продают, а станций технического обслуживания не хватает. Конечно, строят, скоро еще три вступят в строй, но ведь это для такого города, как Ленинград, капля в море!

— Надеюсь, ты возьмешь под свое высокое покровительство Вадима, великий человек? — произнесла Вика.

В серых глазах Бобрикова что-то мелькнуло, будто компьютер в его голове щелкнул и выкинул карточку с точным ответом. Он широко улыбнулся, протянул короткую руку с рыжими волосками на запястье.

— Вика, дай Вадиму мой домашний телефон. — В его голосе прозвучали повелительные нотки.

— Я, кажется, пока еще не твой личный секретарь, — отпарировала Савицкая.

— А что? Бросай свое искусство и поступай ко мне. Ты будешь самой красивой секретаршей в нашей системе.

— Я подумаю, — сказала Вика.

— О чем?

— О твоем предложении… У меня масса знакомых автомобилистов. Да они меня на руках будут носить, когда узнают, что я работаю на станции технического обслуживания…

Бобриков рассмеялся, подошел к письменному столу, чиркнул цифры на отрывном листке и протянул Казакову:

— Звони после семи, учти: в десять вечера я уже баю-бай. Вы, журналисты, небось поздно встаете, а я в восемь ноль-ноль как штык на работе.

Когда они подошли к остановке автобуса, Вадим вспомнил, что позабыл на заднем сиденье этот чертов справочник по радиотехнике. Возвращаться не захотелось, придется снова заглянуть в Дом книги и купить книжку.

— У тебя было что-нибудь с ним? — неожиданно спросил Вадим, глядя на проносящиеся по Московскому проспекту машины.

Отсюда, со стоянки, казалось, что они мчатся с огромной скоростью, а на переходах толпы нетерпеливых прохожих, того и гляди, кто-нибудь выскочит на проезжую часть. Такое ощущение — когда ты стоишь на земле, а в автомобиле езда в городе не кажется быстрой, наоборот, такое впечатление, будто ты еле ползешь. Кругом понавешены знаки, ограничивающие скорость. Лишь таксисты на них не обращают внимания.

— Какое это имеет значение, — не отвела глаз Вика.

— Он прямо как петух скреб крылом вокруг тебя.

— Он скорее похож на барсука, — улыбнулась Вика. — На юркого толстенького барсучка! Мой Вася любит повторять пословицу: «Кто любит попа, кто — попадью, а кто — попову дочку!»

— Мудрый твой Вася… Не зря ты за него замуж вышла.

— Я еще не встречала женщины, которая не хотела бы выйти замуж, — рассмеялась Савицкая.

Подошел автобус, но не тот, который они ждали. Пассажиры не спеша заходили в салон, шофер курил сигарету и наблюдал за посадкой в зеркало заднего обзора. Зашипела пневматика, двери с визгом затворились. Между створок петушиным хвостом торчала пола оранжевого платья. В сквере напротив остановки тянулись к солнцу тонкие деревца с крупными листьями, которые уже припорошила пыль.

— Ты знаешь, мне повезло с мужем, — улыбнулась Вика. — Попков — современный мужчина, он не досаждает, не мешает жить, как мне хочется.

— А ты ему?

— Попков привозит домой вкусную еду, фрукты… — Она, скрывая улыбку, сбоку по-птичьи взглянула на него: — Тебе не нужны орехи фундук? Или грецкие? А натуральный мед? Есть настоящее прованское масло, любые консервы.

— Почему ты зовешь его Попковым?

— Я как-то не задумывалась об этом, — беспечно ответила она. — Наверное, потому, что он Попков.

— Странная логика, — усмехнулся Вадим.

Умная, ироничная Вика что-то скрывала, оттого их разговор не был искренним. Хотя молодая женщина и говорила, что довольна замужеством, Вадим в это не верил: он хорошо помнил толстого и на вид добродушного увальня Васю, его бархатный взгляд, которым он обволакивал женщин. Василий не был глупым, он в свое время окончил Ленинградский политехнический институт, поработал несколько лет инженером, потом неожиданно ушел в торговлю. И вот уже много лет заведует овощным магазином. В то, что он просто честный человек, Вадим не очень-то верил — его нюх газетчика подсказывал, что Попков опытнейший деляга и умеет шито-крыто обтяпывать свои темные дела-делишки… Но вот почему Вика Савицкая связала свою судьбу с этим человеком, он никак не мог взять в толк. Ведь она не нуждалась, у нее самой всего было достаточно: единственная любимая дочь обеспеченных родителей, отличная квартира в городе, дача в Комарове… Тут было что-то другое, а что именно — Вадим не знал. Судя по всему, Вика тоже на этот раз не собиралась быть с ним до конца откровенной.

— Не мучайся, Вадим, — улыбнулась она. — Все-то вам, писателям, нужно знать, поковыряться в чужой жизни… А зачем тебе это? Думаешь, когда-нибудь используешь в своих повестях-романах?

Нет, об этом Вадим не думал. Ему все еще эта красивая язвительная женщина была не безразлична, он помнил все встречи с ней, доверительные разговоры на заливе, когда он чувствовал в ней не только женщину, но и внимательного друга, с которым можно говорить обо всем.

— Мне жаль, что я тебя потерял, — признался он.

— Почему потерял? — обезоруживающе посмотрела она на него. — Ничего не изменилось, я такая же, как и была.

— Ты замужем.

— Замужем — да, но не в рабстве, — возразила она. — Я тебе уже говорила, что Попков нисколько не ограничивает мою свободу, — таково было мое главное условие.

Многие девушки, выходящие замуж, думают, что они смогут перед мужем ставить какие-то условия! Родив ребенка и окунувшись с головой в домашнее хозяйство, молодая женщина быстро избавляется от наивных, романтических иллюзий. Семья развивается по своим законам. И лишь потом, когда женщина почувствует свою силу и изучит слабые места своего мужа, она сможет при желании подчинить его и верховодить в доме. Только до этого момента не все дотягивают — многие еще раньше расходятся.

Все это и высказал Вадим Савицкой на автобусной остановке. Они и не заметили, как пропустили свой автобус. Солнце будто расплавило широкие окна на девятиэтажном здании, над крышами медленно двигались кучевые облака, со стороны аэропорта «Пулково» доносился рев турбин взлетающих лайнеров. Желтая с красными полосами аварийная машина стояла на перекрестке, высоко над ней на тонкой блестящей ноге замерла металлическая корзинка, в которой стояли два ремонтника. Жмурясь от яркого солнца, они соединяли над головой какие-то провода. Перед потухшим светофором выстроились троллейбусы. Регулировщик в белых перчатках с раструбами до локтей показывал транспорту объезд — полосатый жезл в его руках крутился как пропеллер.

— Помнишь, я тебе когда-то говорила, что хотела бы испытать все то, что предназначено нормальной бабе: замужество, роды, кухню, хозяйство.

— Ну, и ты счастлива?

— Попков меня устраивает во всех отношениях, — продолжала она. — Он очень хозяйственный, любит украшать квартиру, правда, не всегда у него хватает вкуса…

— Он знакомит тебя со своими торгашами и гордится тобой… — в тон ей вставил Вадим.

— Могу же я ему доставить такую маленькую радость!

— И все-таки, почему ты вышла за него?

— Наверное, потому, что люблю себя, — неожиданно призналась Вика.

— Какой-то парадокс! — покачал головой Вадим. — Как ты можешь с этим павианом…

— Оставь его в покое! — потеряла терпение Вика. — Я тебе сотый раз повторяю: я совершенно свободна! Дошло до тебя или нет? Этим далеко не каждая замужняя женщина может похвастаться… У меня такое впечатление, что ты после своей деревни малость отупел, мой дорогой!

— Это поселок, — вставил Вадим.

— Хочешь, я тебе докажу, что для меня ничего не изменилось? — насмешливо посмотрела она ему в глаза. — Поедем ко мне?

— Понимаешь, для меня многое изменилось, — ответил Вадим.

— Ты боишься моего мужа?

— Я тебя боюсь, Вика, — сказал он. — А вот и твой автобус…

— Ты со мной не поедешь? — В глазах ее удивление и разочарование.

— Я лучше пешком прогуляюсь, — подсаживая ее в автобус, проговорил Вадим.

 

2

Передавая прогноз погоды по радио и телевидению, дикторы говорили, что такого жаркого лета, как в 1973 году, в Москве пятьдесят лет не было. Воздух дрожал от раскаленного асфальта. На небе какой уж день ни облачка. В пятницу вечером и субботу утром москвичи на всех видах транспорта устремлялись за город. Электрички и автобусы были переполнены, люди обливались потом, будто в парной, высовывались в раскрытые окна, чтобы глотнуть горячего воздуха. Весь день раскаленное добела солнце висело в светло-голубом равнодушном небе. Казалось, неподвижный горячий воздух можно ножом резать. Люди выстраивались в длинные очереди возле серебристых цистерн с квасом и пивом. Вместо пива в кружки шла белая пена. Продавщицы отставляли их в сторону, дожидаясь, пока она осядет. Солнце уже с утра нагревало автоматы с газировкой, у них тоже толпились изнемогающие прохожие. Лишь иностранным туристам все нипочем: с фотоаппаратами на шее разноцветными стайками они бродили по улицам столицы, Красной площади и щелкали направо и налево. Наверное, у приезжих иное восприятие действительности: раз попал в чужую страну, значит, жадно впитывай в себя все новое, незнакомое.

Коренные же москвичи изнемогали от зноя. Во всех зданиях распахнуты окна, занавески и шторы не шелохнутся. Более-менее сносно чувствовали себя дети: они возились на своих площадках, строили на песке крепости, девочки играли в классы, а мальчики — в войну. Только их смех и крики нарушали тишину в каменных дворах.

В один из таких жарких дней Игорь Найденов встретился у здания планетария с Изотовым, они прошли в тенистый тупичок, что был рядом, присели на скамейку. Милиционеры сюда редко заглядывали.

Изотов был в белой тенниске, полотняных брюках и сандалетах на босу ногу. От планетария прямо на них падала тень, по Садовому кольцу нескончаемым потоком проносились машины, запах выхлопных газов примешивался к запаху раскаленного камня и асфальта. На пыльных ветвях чахлого деревца, раскрыв клювы, неподвижными серо-коричневыми комками притихли обычно беспокойные воробьи.

— Завтра спровадь куда-нибудь подальше жену с сыном…

— У меня дочь, Жанна, — поправил Игорь, подумав, что для разведчика у Изотова память не ахти какая…

— В полдень к тебе пожалует собственной персоной отец — Ростислав Евгеньевич Карнаков.

Странные чувства испытал Игорь, услышав это известие: не радость и подъем, а, скорее, тревогу и страх. Столько долгих лет не видел он его: как расстались в дачном поселке под Москвой, так больше и не виделись. Даже письма ни разу не прислал… Игорь понимал, что, наверное, отцу было нелегко сразу после войны. Игорь поначалу надеялся, что Карнаков там, за рубежом. Тогда бы и ценность родителя была совсем иной…

— Долго же он ко мне собирался, — усмехнулся Игорь.

— Переночует у тебя, а утром уедет, — успокоил Изотов.

— Узнаю я его?

— Родная кровь все-таки, — улыбнулся Родион Яковлевич.

— Я так давно уже привык к положению сироты… при живых-то родителях, — вырвалось у Найденова.

— Родители дороги, пока мы беспомощные пацанята, — заметил Изотов. — Ты уже сам родитель. Второго-то думаешь заводить?

— К чему? — пожал плечами Игорь. — Плодить сирот? Если не посадят в тюрьму, то все равно ведь уеду отсюда…

— Зачем же так мрачно смотреть на жизнь, дружище? — участливо взглянул на него Родион Яковлевич.

Игорь резко повернулся к нему, цепко схватил за руку, глаза его сузились.

— Я задыхаюсь тут! — громким шепотом заговорил он. — Только и живу одной мыслью, что уеду отсюда… Не обманете? Давайте любое задание — на все готов! Только обещайте, что я умотаю отсюда. Сами же говорили, что там… — он неопределенно махнул загорелой рукой, — я пройду настоящую школу, усовершенствую язык… А что здесь за работа? Сную по вокзалам и чуть ли не по помойкам, прячу и достаю крошечные пакетики…

«Если бы ты знал, парень, что в этих пакетиках!» — подумал Изотов.

— Обыкновенный почтовый ящик — вот кто я! Неужели я только на это способен?

— Как раз о важном задании я и пришел с тобой потолковать, — весомо уронил Изотов. — Уходи с завода, достаточно, что там останется Алексей Листунов, да и вообще ваш ЗИС…

— Он давно ЗИЛ, — вставил Игорь, жадно слушая Изотова. — Завод имени Лихачева. Переименован еще в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.

— …не представляет для нас особенного интереса. Сравни советские автомобили и заграничные. Ваши конструкторы ездят в Америку, Японию, ФРГ, Швецию и перенимают все достижения в автомобилестроительных фирмах. Только вот незадача: пока внедрят какую-нибудь новинку, проклятые капиталисты опять ускачут вперед! Не снят еще у вас с повестки дня лозунг «Догоним и перегоним Америку!».

— Кое в чем перегнали, — вяло заметил Игорь. На такой жаре и мозги скоро расплавятся. — Например, космическая техника, ракеты…

— Вот мы и подошли, дорогой Игорек, к твоему заданию, — подхватил Родион Яковлевич. — Я читаю в газетах, что некоторые предприятия посылают своих работников в среднеазиатские совхозы, на север. Вместе со своим транспортом. Уборка урожая на целине, и прочее.

— От нас тоже поедут в Казахстан комсомольцы, — вставил Найденов.

— Ты — комсомолец?

— Пока взносы плачу, — усмехнулся Игорь.

— Сходи в райком комсомола, попросись куда-нибудь… Лучше, конечно, в Казахстан. Там Байконур, космонавты… Чем черт не шутит, вдруг познакомишься с кем-нибудь? Любая информация ценна, а люди болтливы. Конечно, Байконура тебе не видать как своих ушей, а вот с местными людьми можно завязать знакомство. Только не будь навязчив, действуй с оглядкой… Кем тебя могут послать? Шофером, трактористом?

— Собрать я машину, пожалуй, смогу, а вот водить…

— Срочно поступи на курсы, получи права, — нахмурился Изотов. — Как же я это раньше тебя не надоумил?

— И надолго мне туда… в ссылку? — без энтузиазма поинтересовался Игорь.

— Не пойму я тебя, дружище, — помолчав, холодновато заметил Изотов. — Говоришь, готов на все, а тут вдруг заскучал… Жаль из столицы уезжать или с женой расставаться?

Как всегда, Родион Яковлевич попал в точку: Найденов привык к большому городу, своим магнитофонам, транзисторам, да и вообще к удобствам… Так вдруг всего сразу лишиться? Да и девочка у него подходящая появилась…

— А вдруг с завода не отпустят? — сказал он.

— Надо постараться, Игорь, — уговаривал Изотов. — Каждый год посылают на время уборочной кампании от разных организаций людей, машины? Прояви комсомольский энтузиазм, дескать, горю желанием помочь нашим прославленным целинникам в уборке урожая! Давно мечтал побывать в целинных совхозах… Справившись с заданием за год-два, вернешься в Москву…

— Год-два? — обомлел Игорь. — Да от нас посылают всего-то на два-три месяца.

— А ты там, в Казахстане, зацепись… Потолкуй с директором совхоза, мол, понравилось у вас, хочу остаться… Это будет расценено как трудовой героизм. Человек, имея столичную прописку, хочет остаться в глуши. Да про тебя в местной газете напишут!

— Я, конечно, попробую… — неуверенно начал Игорь.

— А после этого будем конкретно говорить о твоей переброске за границу, — перебил Родион Яковлевич. — Куда тебе хочется? В Штаты или Западную Германию?

— В Америку, — сказал Игорь, начиная привыкать к мысли, что тут, пожалуй, уже ничего не изменишь.

На уборку урожая его отпустят: последний год начальник цеха не очень-то доволен им. Ведь завод стал для Игоря прикрытием. Разлука с женой его не пугала: там девушек хватает, по телевизору часто показывают жизнь на целине — одна молодежь… И живут теперь не в шалашах и палатках, а в удобных стандартных домах. Вся страна снабжает новоселов и строителей таежных магистралей лучшими товарами, в Казахстане можно купить то, чего и в Москве не найдешь… Но главное, что его утешало, — это избавиться от постоянного страха перед разоблачением. Последние месяцы страх не отпускал его. Засыпал и вставал с мыслью, что не сегодня завтра попадется… А там, вдали от Изотова, он сам себе хозяин. Конечно, что-то нужно будет сделать… Игорь уже давно понял, что просто так его никогда не переправят на Запад, для этого нужно на них поработать… Эх, скорее бы все это кончалось!..

— Когда у вас будут отправлять на уборку урожая? — спросил Изотов. — В конце июля — начале августа? Постарайся попасть в первую группу, а до этого сдай на права. Все инструкции получишь перед отъездом. — Он похлопал Игоря по плечу. — Я дам тебе знать, когда мы снова встретимся… Своему отцу об этом ни слова!

— Сколько же ему лет? — спросил Игорь.

— Ты не знаешь, сколько твоему родному отцу лет? — усмехнулся Родион Яковлевич.

Игорь не ответил.

— Ну и жара! — поднялся со скамейки Изотов, его брюки прилипли к коленям, тенниска под мышками пошла влажными кругами.

Да и Игорю было не легче: пот струйкой стекал между лопаток, вся спина мокрая… Вдруг вспомнилась далекая Андреевка, куда ему теперь путь заказан, речка… как же она называется? Лысуха! Неширокая, с заросшими осокой берегами, на стремнине меж камней щурята стоят, стрекозы греются на лопушинах. Мальчишкой он в жару прямо с моста прыгал в холодную темную воду…

— Запиши весь разговор с отцом на пленку, — прощаясь, сказал Родион Яковлевич.

Игорь удивленно вскинул брови: это еще зачем?

— Проверь новую машинку, что я тебе в прошлый раз дал, — пояснил Изотов. — Ну, не тебя мне учить, как это делается!

— Отцу можно сказать?

— Сколько тебя можно учить? — покачал головой Изотов. — Грош цена записи, если Карнаков будет знать про машинку! Да и ты забудь, что она работает: говори все, что хочешь.

Он ушел, а Игорь еще долго сидел в тени, глядя прямо перед собой. На опустевшую скамейку уселась парочка; оглядевшись, один из них достал из дипломата блок западногерманских кассет «Агфа» и часы с никелированным браслетом. Найденов улыбнулся: одного из этих двух он знал — специалист по перепродаже японских часов, шариковых авторучек и итальянских очков в металлической оправе. Игорь извлек из кармана рубашки защитные очки — тоже итальянские — и надел. Мир сразу стал красочным и объемным. Насвистывая услышанный в кино мотив, неторопливо зашагал к стоянке такси, которая была на другой стороне улицы. Стоя у светофора, увидел, как к спекулянту направились два милиционера. Увлеченно торгующаяся парочка ничего не замечала вокруг. Игорь подумал: не свистнуть ли им? Милиционер положил руку на плечо спекулянту — тот аж подпрыгнул на скамейке, даже издали было видно, как он растерян…

«Оказывается, и здесь можно погореть… — подумал Игорь. — Посадить не посадят, а штраф обязательно взыщут!»

На светофоре загорелся зеленый свет, и Найденов вместе с другими пешеходами зашагал по «зебре» на другую сторону Садового кольца.

 

3

Павел Дмитриевич Абросимов стоял у раскрытого окна своего гостиничного номера и смотрел на металлически блестевшую за парком полоску реки. В комнате было прохладно, в то время как на улице стояла жара. С пятого этажа гостиницы он видел разомлевшие клены, липы, березы, сразу за детской площадкой росли молодые серебристые ели и сосны.

Павел Дмитриевич был в голубой майке и трусах, брюки аккуратно висели на спинке стула, выглаженная рубашка — в шкафу на плечиках, там же и новый пиджак. Утром, бреясь в ванной, он впервые заметил в поредевших темных волосах седину, да вроде бы обозначился и животик — этакий белый валик над резинкой трусов. Неожиданно для себя стал энергично делать зарядку, однако скоро выдохся и подумал, что, наверное, теперь и десять раз не подтянется на турнике, а когда-то мог — двадцать! Черт возьми, скоро сорок! Большая половина жизни прожита, если исходить из статистики, что средняя продолжительность жизни у нас более семидесяти лет. Он добился всего, чего хотел. Построил в Андреевке двухэтажную школу, мастерские, ребята разбили фруктовый сад…

Павел Дмитриевич живет в гостинице, каждый день к девяти он приходит в обком партии. В неделю раз обязательно выезжает в районы области, знакомится с руководителями отделов народного образования, педагогами. В отдаленном поселке повстречался с бывшей учительницей, которая, выйдя на пенсию, пошла работать на животноводческую ферму лаборанткой. Все девочки из ее класса, закончив школу, стали доярками, телятницами…

И вот совсем другой факт: молодая пара учителей, направленных после института в деревню, сбежала в середине учебного года! Когда их нашли в городе и пристыдили, оба выложили на стол свои дипломы и заявили, что в глушь не поедут…

Сколько же случайных людей заканчивает педагогические институты!

Время от времени Павел Дмитриевич бросал взгляд на телефон: он заказал Рыбинск. С Ингой Васильевной не виделся больше года. Мог бы поехать в командировку в Рыбинск, где она жила, но путать личное со служебным не стал. Время бы раздаться звонку, но аппарат молчит…

Уже через несколько недель после отъезда Ольминой по Андреевке поползли слухи: мол, она уехала из-за Абросимова… Лида ни о чем не спрашивала, помалкивал и он. Однако математичка не шла из головы, чаще всего вспоминались озеро и она, выходящая из воды…

Перед глазами возникло одутловатое лицо доцента пединститута Петрикова… Два дня назад на бюро обкома КПСС его исключили из партии. От предшественника Павлу Дмитриевичу досталось заявление ветерана войны, в котором тот обвинял Петрикова во взяточничестве. Целый месяц Абросимов проверял и перепроверял это заявление, переговорил с десятками людей, разыскал еще двух абитуриентов, давших взятки Петрикову… Он долго думал: почему уходящий на пенсию бывший замзав не захотел заниматься этим делом? И пришел к мысли, что Петриков помогал и руководящим работникам «устраивать» в институт их дальних родственников… Ведь доцент до самого бюро держался уверенно, будто не сомневался, что выйдет сухим из воды…

Резкий телефонный звонок, взорвав тишину, заставил вздрогнуть. Будто подброшенный пружиной, он ринулся к аппарату, схватил черную трубку и, услышав будто сквозь треск грозовых разрядов женский голос, закричал:

— Инга? Что случилось? Я приеду к тебе… Слышишь, Инга?..

Треск стал тише, потом совсем пропал. Женский голос — ему показалась в нем затаенная насмешка — спокойно произнес:

— Абонент больше не проживает по указанному в вызове адресу.

— Как не проживает?! — севшим голосом переспросил Павел Дмитриевич. — Вы что-то напутали… Алло, девушка! Подождите!

— Заказ снят, — равнодушно сообщил далекий голос, и в трубке повисла тяжелая тишина.

Абросимов положил ее на рычаг, рухнул на аккуратно застланную кровать и бездумно уставился в белый потолок. «Все, все кончено! — стучало в висках. — Конечно, Инга ждала, а я все тянул».

В раскрытое окно залетела синица, порхнула под потолком, прицепилась к матовому электрическому плафону и, склонив набок точеную головку, посмотрела на человека. И тут снова раздался звонок. Чуть не опрокинув стул, Павел Дмитриевич метнулся к аппарату, в сердце вспыхнула надежда. Другой женский голос нетерпеливо осведомился:

— Вы закончили разговор?

— Я его и не начинал, — буркнул он и с сердцем припечатал трубку на рычаг.

Чудес на свете не бывает.

 

1

Супронович вместе с группой туристов бродил по мрачноватым залам Дюссельдорфской картинной галереи. За высокими, до половины задернутыми гардинами окнами буйствовал солнечный летний день, а здесь было прохладно и сумрачно. Монотонный голос экскурсовода — сутулой немки с белой заколкой на голове и в толстых роговых очках — уныло вещал:

— Здесь, в Дюссельдорфе, в девятнадцатом веке сложилась известная немецкая школа живописи. Ей предшествовал романтизм, ярким представителем которого был Ретель. Взгляните на полотна Хазенклевера, Хюбнера или Кнауса и Вотье. Обратите внимание, какие жестокие и кровожадные лица у бандитов. А их жертва в ужасе сжалась в комок и обреченно ждет своего конца…

Группа экскурсантов перешла в соседний зал, а Супронович задержался у картины. Действительно, бледное лицо купчика, освещенное неверным светом луны из-за черных облаков, выражало неподдельный ужас, вылезшие из орбит глаза были обращены к небу, а тяжелый кожаный кошель свисал с широкого пояса ниже колен. Занесший над жертвой обнаженную мускулистую руку с кинжалом бородатый разбойник вожделенно скосил один глаз на добычу. Двое других с сучковатыми дубинками скалили зубы, издеваясь над несчастным.

Супронович вдруг вспомнил лицо львовского профессора, у которого они учинили обыск. Это случилось, когда немецкая армия откатывалась к своим границам, в сорок четвертом году. В богато обставленной профессорской квартире тоже было много картин, но мародеров привлекло сюда другое — им нужны были драгоценности и золото. Приставив к горлу профессора-медика немецкий штык, Леонид требовал, чтобы тот показал тайник, куда запрятал свои богатства… Перепуганный насмерть профессор дрожащей рукой срывал с пальца массивный золотой перстень, но тот не снимался… Потом пришлось тесаком отрубить палец… Львовский профессор чем-то походил на этого горожанина, окруженного разбойниками.

Выйдя из музея, Леонид Яковлевич не спеша пошел в центр. В отличие от Бонна, здесь было меньше народа на тротуарах. Городок понравился Супроновичу. Если все будет так, как обещал Альфред, то скоро сюда переберется и Маргарита… Как бы там ни было, а она аппетитная бабенка! И потом, не бывает прочнее брака, если он зиждется на экономической зависимости друг от друга. В пышную белую немку Супронович вложил не одну тысячу марок, вернее, не в нее, а в этот чертов парфюмерный магазин… Он уже облюбовал себе новый дом в центре, неподалеку от дюссельдорфской достопримечательности — громоздкого здания, в котором якобы в 1932 году на конференции крупных германских предпринимателей выступил Гитлер. Леонид подозревал, что то здание в войну было разрушено, а на его месте построено новое. Впрочем, это его не волновало, ему давно было наплевать на бесноватого фюрера.

Почувствовав голод, Супронович вспомнил про небольшое кафе, где подавали на обед роскошную индейку и постную ветчину с зеленым горошком. Это от ратуши направо, минут десять ходьбы. После затхлой музейной атмосферы он полной грудью вдыхал свежий воздух, солнце слепило глаза, отбрасывало яркие блики от зеркальных витрин магазинов, нежной розоватостью мягко светилась черепица на готических крышах. Супронович шагал по узкой улице и улыбался: он был доволен, — кажется, операция по налету на виллу Бруно сошла благополучно. Передав слепки от ключей, он сообщил Альфреду, что хозяин на три дня уезжает в Бельгию, так что нужно действовать немедленно. Альфред дал ему целлофановый пакетик порошка, который велел подсыпать овчарке в еду. Бедный пес околел через десять минут после того, как вылакал свою вечернюю похлебку.

Они пожаловали в сумерках на двух черных машинах. В течение трех часов все было закончено. Альфред вручил Супроновичу десять тысяч марок, он и его сообщники явно были довольны: они нашли это чертово досье, засняли на пленку содержимое еще десятка папок. Все положили на место, закрыли сейф. Леонид Яковлевич спросил: как теперь ему быть? Хозяин наверняка обо всем догадается, и тогда ему крышка. Альфред — он был за старшего — посоветовал, не дожидаясь возвращения Бохова, уехать в Дюссельдорф. Опытный в подобных делах, Супронович попросил их разыграть следующую комедию: создать видимость борьбы, будто он до последнего вздоха защищал добро своего патрона, можно даже пролить немного крови… А его, Супроновича, волоком протащить от подъезда до ворот. Пусть Бруно подумает, что сторожа убили, а труп увезли с собой.

Альфред отдал распоряжение, и его молодчики все сделали так, как хотел Леонид Яковлевич.

Вроде бы все было чисто сработано, но где-то в закоулках сознания притаилась тревога, это она заставляла его по ночам в гостинице соскакивать с постели при малейшем шорохе и хвататься за парабеллум, днем оглядываться на незнакомых людей, которые могли быть его убийцами. Супронович знал, что Бруно Бохова, как старого воробья на мякине, не проведешь! Опытный разведчик, он может и сообразить, что на самом деле произошло на вилле… Одна надежда, что не найдет. Альфреду невыгодно его выдавать, а больше ни одна живая душа не знает, что он здесь… Супронович внезапно остановился, будто налетел на каменную стену: а Маргарита? Ведь он сразу поехал к ней, рассказал о том, что теперь они будут жить в Дюссельдорфе, где дела их парфюмерного магазина пойдут еще лучше… Как ни странно, жена сразу согласилась, потом она неохотно обмолвилась, что какие-то хулиганы разбили витрину и устроили настоящий погром в магазине, а когда она выскочила в ночной рубашке — это произошло поздно вечером, — какой-то долговязый тип, на его лицо был напялен капроновый чулок, брызнул ей в лицо из пульверизатора отвратительной жидкостью, отчего она тут же потеряла сознание. Неохотно об этом поведала Маргарита потому, что в тот злополучный вечер у нее находился Эрнест. Никогда не думала, что он такой трус! Вместо того чтобы броситься на помощь любовнице, он схватил одежду и через окно второго этажа прыгнул на клумбу с петуниями. Хулиганы избили его, натянули на голову брюки и пинками выпроводили за ограду. Неискренна была Маргарита и тогда, когда сообщила мужу, что потеряла сознание… Эрнест на следующий день позвонил, стал оправдываться, но она молча повесила трубку. Уж если быть честной до конца, то этот молокосос в чулке даст сто очков вперед недотепе Эрнесту!..

Супронович, естественно, предупредил Маргариту, чтобы она никому ни словом не обмолвилась про его ночной визит. На следующее же утро он уехал в Дюссельдорф, где ему был заказан номер в гостинице.

Если Бруно заподозрит его в измене, он разыщет Маргариту и сумеет вытянуть из нее нужные ему сведения. Как же он, Супронович, стреляный воробей, допустил такой промах? Назвал бы любой другой город!

Что-то заставило Супроновича быстро оглянуться назад, но ничего подозрительного не заметил: сзади, обнявшись, беспечно шагали русоволосый парень в джинсах с заклепками и долговязая девица с каштановыми растрепанными волосами. Ему вдруг расхотелось идти в кафе, он машинально повернул к гостинице. Вроде бы ничего тревожного вокруг, а Леонид Яковлевич явственно ощущал опасность. Шаги его замедлились, в глазах появилась настороженность, все чувства обострились. Это состояние ему знакомо — нечто подобное он ощущал при переходе советской границы. Услышав позади приглушенный шум мотора, нервно оглянулся: бордовый «оппель» сворачивал на соседнюю улицу. А вот показалось и громоздкое здание гостиницы, по кромке красной черепичной крыши разгуливают галки. Супронович перевел дух, достал из кармана сигареты, зажигалку. В этот момент — он как раз нагнулся над огоньком, почти невидимым при ярком солнечном дне, закрывая его от ветра, — с ревом выскочила из боковой улочки серая машина и ударила его капотом в бок. Он отлетел к витрине магазина «Оптика», прогнул спиной никелированный поручень и врезался головой в толстое зеркальное стекло. Раздался звон, из дверей магазина выбежал в белом халате испуганный владелец…

Из соседнего номера, который примыкал к комнате, занимаемой Супроновичем, невозмутимо наблюдал за всей этой картиной седоволосый худощавый человек с выправкой кадрового военного. Он курил коричневую дорогую сигарету, а пепел стряхивал в пепельницу, которую держал в руке.

Это был Бруно фон Бохов.

 

2

Когда «Ту» поднимался с Внуковского аэродрома, моросил мелкий дождь, небо было плотно забито серыми лохматыми облаками, а здесь, на высоте десяти тысяч метров, ярко и ровно светило солнце, розовато подсвеченные белоснежные облака казались млечным путем в рай — вставай на них и шагай… Иногда вдруг сам по себе пропадал шум реактивных двигателей, но стоило сглотнуть, как ровный, нераздражающий гул напоминал, что ты летишь. Рядом с Вадимом Казаковым, углубившись в какой-то технический журнал, сидел пожилой мужчина с аккуратной профессорской бородкой. Вместо галстука на его белоснежной рубашке с твердым воротничком красовалась черная «бабочка». Артист или ученый? Вадим над этим долго не задумывался, его мысли были обращены к грешной земле, притяжение которой ощущалось и здесь, на немыслимой высоте.

За три дня до отлета в Казахстан Вадим случайно на Невском увидел жену с чернобородым мужчиной в замшевой куртке, под мышкой у которого была огромная картонная папка. Точно такая же лежала и в комнате у Ирины. Не надо было быть очень наблюдательным, чтобы не узнать в мужчине художника. Как не в очень далекие времена начальники поголовно носили кителя и галифе с хромовыми сапогами, так испокон веков художники облачались в широкие блузы, куртки и отпускали длинные волосы с бородами. Из всех Ирининых знакомых художников он знал только одного безбородого — Мишу Лимонникова, который здорово рисовал шаржи на разных мировых знаменитостей — от Чарли Чаплина, «Битлзов» и до ленинградского поэта Александра Прокофьева. Миша в компаниях мало пил, обычно сидел где-нибудь в уголке и, остро взглядывая на присутствующих, черкал толстым угольным карандашом в большом блокноте. Как-то он попросил стремянку и меньше чем за час на белых изразцах чудом сохранившейся в гостиной на Суворовском проспекте старинной печи нарисовал углем шаржи. Надо сказать, у него действительно талант к этому: Луи де Фюнес, Жерар Филип, Жан Габен, Татьяна Самойлова, Аркадий Райкин, молодые модные писатели и поэты — и все это было сделано быстро, несколькими точными штрихами. Наверное, Миша Лимонников не первую печку с изразцами раскрасил у знакомых…

Как-то раньше Вадим не задумывался, изменяет ему Ирина или нет. Наверное, просто оттого, что его жена не производила впечатления легкомысленной женщины, очень уж она была поглощена своей работой — ее ценили в издательствах как способного графика и оформителя книг, — да и, надо сказать, повода не было для ревности: жена в основном работала дома, из издательств никогда поздно не возвращалась, по крайней мере в те дни, когда Вадим был в городе.

Его поразило лицо жены: оно, как в молодости, было сияющим, мягким, темно-серые глаза ее, казалось, излучали счастье, сутуловатые круглые плечи развернулись, приподнялись. Рядом с бородатым типом шла симпатичная счастливая женщина.

Презирая себя, Вадим пошел за ними; о чем они беседуют, он не слышал, но несколько раз чернобородый обнимал Ирину за талию, громко смеялся… У дома Головиных на Суворовском они еще постояли минут пять, потом Ирина приподнялась на носках, сама поцеловала провожатого и скрылась в подъезде. Хотя бы знакомых постеснялась! Уже лет семь они жили на улице Чайковского, из окон большой комнаты были видны Фонтанка и краешек Летнего сада. Квартиру Вадим получил в старом доме после капитального ремонта. Так что потолки у них были высокие, десятиметровая кухня, а вот слышимость такая же, как и в современных блочных зданиях. После ссоры жена обычно уходила из дома к родителям на Суворовский.

Он-то думал, что Ирина переживает, мучается, а она весела и счастлива без него! Воображение рисовало ему самые непристойные картины: чернобородый и жена в спальне… Красивые белые руки Ирины обхватывают жилистую шею этого волосатого типа, его жесткая борода щекочет ее шею… К черту эти дурацкие мысли! Если близкие люди способны изменять друг другу, то стоит ли толковать о морали, верности, порядочности? Мужья и жены издавна изменяли друг другу, пожалуй, со времени появления письменности не выходил в свет ни один роман, где бы не описывались измены, интриги, суровая расплата за грех… Во все можно поверить, кроме расплаты: за измены в наш век редко кто расплачивается. Развод — это разве расплата? Наоборот — освобождение! Лишь в восточных странах за измену или прелюбодеяние женщину казнят, камнями забрасывают…

Вадиму часто приходится сталкиваться с такими явлениями, как пьянство, жульничество, взяточничество… Откуда у нас взялись люди с мелкобуржуазной моралью? Их девиз — обманывай, воруй, наживайся, копи, обарахляйся!

И ведь внешне такой тип ничем не отличается от обыкновенного советского человека, живет бок о бок с нами, а мораль у него совсем не наша. Чуждая мораль!

Вадим пишет о таких типах статьи, фельетоны, вон даже на книжку замахнулся, а много ли от всего этого проку, если жулье живет себе и процветает?

Как-то в одном из писем читателей ему задали вопрос: «А что нужно сделать, чтобы избавиться от жулья?»

Вспомнился случай, как он разоблачил целую шайку жуликов. В редакцию пришла пожилая женщина и рассказала, что у них во дворе в одном из гаражей сутки напролет идет какая-то подозрительная деятельность: незнакомые люди привозят на пикапе туда ящики, пакеты, а потом туда приезжают и приходят, по-видимому, автолюбители и что-то уносят с собой…

Неделю Вадим наведывался в этот район, наконец познакомился с одним субъектом, который сказал, что через него можно приобрести любую запасную деталь к «Волге» и «Москвичу». Нужно прийти в гараж и сказать человеку, что пришел от «Марика». Так Вадим Казаков и поступил. Долговязый, чуть косящий одним глазом верзила, окинув его оценивающим взглядом, спросил: «Что требуется?» Вадим сказал, что глушитель к «Волге» и пара скатов. Верзила назвал сумму и тут же скрылся за другой дверью, где, очевидно, был склад…

Оказалось, что шайка похищала из государственного гаража дефицитные запчасти и по рекомендации «Марика» и других своих знакомцев продавала автолюбителям. Деталей было похищено на несколько тысяч рублей. После фельетона, написанного Казаковым, подпольным предприятием занялась городская прокуратура… Журналист находит материал, пишет статью или фельетон, безусловно, высказывает свою точку зрения на этот счет, даже предлагает какие-то меры, но непосредственно заниматься преследованием он не имеет права — на это есть другие организации. Почему же они так долго и вяло раскачиваются? Конечно, нет-нет и в газетах и по телевидению покажут жулика или тунеядца, как говорится, схваченного за руку на месте преступления… Но этого мало! Наверное, необходимы новые строгие законы против спекулянтов, расхитителей государственной собственности, тунеядцев и любителей жить за чужой счет…

Пишет Вадим и об этом…

— …Поразительные вещи происходят на белом свете, — нарушил течение мыслей Вадима звучный голос соседа, похожего на профессора. По-видимому, он уже давно говорил, но Казаков не вслушивался. — Наши космонавты в семьдесят первом году снова произвели стыковку двух космических кораблей «Союз-десять» и «Союз-одиннадцать», таким образом создав в космосе орбитальную станцию, а теперь пишут — американцы собираются высадиться на Луне!

«Наверное, артист, — подумал Вадим. — Мечтает космонавта в кино сыграть…»

— А это так важно? — заметил Казаков.

— Не скажите! — горячо запротестовал «артист». — Разве вы не испытываете чувство гордости, когда на лед выходят наши прославленные хоккеисты? А наши фигуристы? Я очень буду разочарован, если янки нас опередят.

««Янки», — усмехнулся про себя Вадим. — «Прославленные хоккеисты», «пальма первенства»!.. Этот дядечка явно тяготеет к красивым напыщенным фразам».

— Я не гадалка, — не совсем вежливо ответил Казаков.

Он думал, что после этого «артист» отвяжется, но не тут-то было. Раскрыв журнал с цветной вкладкой (это был «Знание — сила»), сосед словоохотливо продолжал, легко перескочив на другую тему:

— Людям пересаживают чужие сердца… Фантастика!

— Я слышал, ученые создали искусственное сердце.

— С искусственным сердцем шестьдесят три часа жил Хэскелл Карп, — явно обрадованный его неосведомленностью, произнес сосед. — Он скончался после того, как ему пересадили человеческое сердце. Кстати, Блайберг тоже погиб, потому что произошло хроническое отторжение. Как видите, наш организм активен против чужеродных органов.

«Интересно, а когда у человека чужое сердце, он по-новому все ощущает иди нет? — подумал Вадим. — Мужчина с сердцем спортсмена начинает бегать, прыгать, а женщина — меняет мужа?..» От этой мысли ему стало смешно. Может, и любовь, как сердца, можно пересаживать от одного человека к другому?..

— Вы не будущий космонавт? — вдруг спросил «артист». — Мы летим в Казахстан… Вы знаете, я вблизи не видел еще ни одного космонавта, сами понимаете, по телевизору одно дело, а вот лицом к лицу… Люди, облетевшие Землю, — это для меня что-то фантастическое!

Вадим видел вблизи первого космонавта планеты — Юрия Гагарина, был в Звездном городке под Москвой, встречался и с другими космонавтами, наблюдал за их поразительными тренировками, занятиями, а вот на Байконуре ни разу не был, не видел этих людей непосредственно у ракеты. И когда руководство предложило ему полететь туда, Вадим с радостью согласился. Ему хотелось собственными глазами увидеть взлет могучей, ракеты, ее огненный след в небе, а потом приземление отделяемой капсулы на парашюте, хотелось пожать руки, если повезет, космонавтам…

Конечно, обо всем этом он не стал распространяться, лишь коротко ответил «артисту», что он никакого отношения не имеет к космосу. Называть свою профессию Вадим не любил — сразу начнутся расспросы: а где вы печатаетесь, что пишете? Как правило, почти никто из случайных знакомых его фамилии не слышал. Поначалу Вадим чувствовал себя обескураженным, но потом привык на такие пустяки не обращать внимания: тоже мне знаменитость! Это популярных артистов и спортсменов все узнают. Называешь в разговоре фамилии иных писателей, поэтов — и то многие никогда их книг не читали. Людям назойливо навязывают какие-то фамилии, книги — они упорно не читают. По-видимому, у некоторых существует некий подсознательный протест против искусственно раздуваемого вокруг того или иного избранника муз шума и бума. Помнится, один инженер в разговоре сказал Вадиму, что он предпочитает читать обруганные критикой книги, дескать, их не будут каждый год переиздавать, а обласканных писателей и поэтов всегда успеешь прочесть — их книги широко издаются!.. Чтобы не быть профаном, он много читал, даже то, что ему не нравилось. А когда пытался в кругу интеллектуалов спорить и доказывать, что тот или иной автор нашумевшей повести или романа ничего из себя как литератор не представляет, на него смотрели как на идиота… Жалкое подражание Эрнесту Хемингуэю, модернистской западной литературе выдавалось как откровение, новое слово. Действительно, прочитаешь поток рецензий и хвалебных статей на повесть или роман такого эпигона и невольно задумаешься: может, он и впрямь гений, а ты — дурак, ни черта не смыслящий в литературном процессе? Наверное, поэтому многие молчат, не возражают, не возмущаются, чтобы не показаться белыми воронами, хотя они-то как раз и смотрели в корень.

— Вам нужно коронки поставить на передние зубы, — огорошил его сосед, он уже несколько раз бесцеремонно заглядывал Вадиму в рот, когда тот разговаривал с ним, — Казаков решил, что у него просто такая привычка.

Зубы у Вадима были в порядке, после войны ему выдернули два коренных с одной стороны и один с другой, так их не видно.

— У вас неправильный прикус, — профессионально продолжал «артист», — вот вы и съедаете спереди средние резцы. Лучше сейчас поставить коронки, потом будет труднее, потому что вы уже разрушили эмаль… Когда кушаете горячее и холодное, чувствуете?

Такое случалось, но Вадим как-то не обращал внимания. Щербинку из-за скошенных в одном месте передних зубов он давно заметил, но как-то не придавал значения, свистеть было удобно, даже не надо в рот пальцы засовывать…

— Вы дантист? — покосился на него Вадим.

— Техник-стоматолог, — уточнил сосед. — Имею честь представиться: Семен Семенович Хонинский. Сижу на зубах (эта фраза позабавила Вадима) тридцать два года. Вставлял задний мост самому… (он назвал фамилию известного московского артиста), о других примечательных личностях я уже не говорю… Без чувства ложной скромности признаюсь: в своем деле я — мастер. — Он это слово выделил, чтобы подчеркнуть, что он мастер с большой буквы.

Вадиму пришлось назвать себя, про свою профессии он не упомянул, но Семен Семенович, будто тетерев на току, стал бубнить про свою богатую практику, про знаменитых московских и ленинградских клиентов, про современную японскую технику, которую он за «бешеные деньги» достает по случаю. Вадим даже задремал под его монотонное бубнение, очнулся он, когда на табло замелькала надпись: «Пристегнуть ремни». Тело мягко стало вдавливаться в кресло, а сосед на полуслове замолчал. Вадим обратил внимание, как лицо его побледнело, костяшки пальцев, вцепившихся в подлокотники, побелили. Техник-стоматолог явно струсил. Он позабыл про Вадима и свой великолепный кабинет, где он вставляет знаменитостям золотые зубы, взгляд его стал напряженным и вместе с тем бессмысленным. Вадим тоже не любил летать на самолетах, но чтобы вот так испытывать животный страх… Едва лишь шасси чувствительно коснулись бетонной полосы, а спины их при резком торможении вдавились в кресла, на лице Хонинского снова заиграл румянец.

— Рад был с вами познакомиться, — как ни в чем не бывало заулыбался он. — На земле я как-то чувствую себя уютнее, чем на небесах. Я ведь сюда прилетел по печальному поводу… — он состроил на лице приличествующее выражение, — на похороны мужа моей старшей дочери… Странный молодой человек! Была возможность после университета остаться в Москве, сами понимаете, мои связи… А он, видите ли, гордый и самостоятельный! Захотел ехать по распределению и мою Розу увез на край земли. По специальности они оба педагоги, русский язык и литература… Романтика, просторы, рыбалка… Он, видите ли, всю жизнь мечтал ловить рыбу в реках и озерах, куда нормальный человек еще не забирался. Я подарил ему японский спиннинг с катушкой — это единственное, что он принял от меня… Ну и, видите ли, с Розой они преподавали в педагогическом техникуме, зять ловил свою дурацкую рыбу и был счастлив. О дочери я этого не скажу!

— Что же с ним случилось? С вашим зятем? — перебил Вадим, отстегивая ремень: пожалуй, дантист так и не доскажет эту историю до высадки.

— Видите ли (Вадим заметил, что Хонинский очень уж часто употребляет это слово), Костя утонул, — явно не испытывая горя, спокойно сказал Семен Семенович. — Он таки нашел глухое озеро, на котором никто до него не бывал. Нашел, чтобы там смерть свою принять: ветер ли, буря, но его резиновую лодку опрокинуло, и они с приятелем — таким же одержимым рыбаком — утонули. Какое счастье, что Роза не разделяла эту пагубную страсть! И спиннинг японский утонул… Знаете, сколько я за него заплатил? Сто пятьдесят рублей!

Дальше Вадим слушать не стал, он резко поднялся, схватил с сетки над головой спортивную сумку и втиснулся в узкий проход, по которому к трапу уже двигались пассажиры. Лишь на летном поле он вспомнил, что не попрощался со своим говорливым попутчиком.

Здесь тоже сияло солнце, но было прохладно, откуда-то тянул ветер, он шелестел листьями приземистых берез и лип, высаженных у одноэтажного здания аэропорта, полоскал флаг. От самолета веяло жаром, в турбинах что-то гулко потрескивало, по бетонке полз длинный бензозаправщик. А чуть в стороне тащил двуколку с горой разнокалиберных чемоданов маленький ишак с седой мордой. За вожжи держался худой старик с коричневым морщинистым лицом.

Приятно было после пятичасового полета почувствовать твердую землю под ногами. Вадим озирался: за ним должна была прийти машина. «Газик» с выгоревшим добела брезентовым верхом виднелся у стоянки автобуса. Вещей у Казакова не было, и он зашагал к машине.

— Вадим Федорович! — окликнул знакомый голос.

Улыбающийся Хонинский догнал его, вытащил из верхнего кармана пиджака визитку и протянул:

— Вернетесь в Москву, захотите — я вам поставлю отличные коронки. Хорошему человеку…

— Откуда вы знаете, что я хороший? — невольно улыбнулся Вадим.

— Я ведь не только в рот людям гляжу… — со значением произнес попутчик.

— Примите мои соболезнования… — начал было Вадим, но дантист перебил:

— На похороны я в такую даль ни за что не полетел бы, я за Розой. Видите ли…

— Вижу, — перебил Вадим. — Современный турбореактивный лайнер и… ишак! Какой контраст, вы не находите?

— Ишак? — удивился Хонинский. — Какой ишак?

Вадим кивнул ему и, не оглядываясь, зашагал к «газику», возле которого курил шофер в военной форме, — наверное, это и есть его машина.

 

3

Три блокнота исписал Казаков на Байконуре, ему здорово повезло: он познакомился с будущими героями космоса перед стартом, узнал много интересного.

Не так уж давно он зачитывался Жюлем Верном, но даже фантазия знаменитого писателя не смогла нарисовать ту величественную картину, которую оставляет стартующая в космос ракета.

А возвращение на родную Землю!

Какие-то неземные, в белых скафандрах, вылезают они из обожженной капсулы, к ним тянутся десятки рук, чтобы помочь, и как сияют их глаза, когда они, откинув защитные шлемы, становятся на твердую родную землю и вдыхают степной воздух… И что бы ни писали современные фантасты о межпланетных путешествиях и переселении людей в другие миры, человек всегда будет помнить Землю и тосковать по ней.

За день до отъезда в Ленинград Вадим присутствовал при встрече руководителей полета с молодыми рабочими передового целинного совхоза. В зале клуба набилось битком народу, сидели даже на подоконниках, на полу, в проходе. На сцене стоял длинный стол, застеленный кумачом. За столом — космонавты, инженеры. То и дело вспыхивали блицы — фотокорреспонденты не теряли времени даром. У Вадима тоже был фотоаппарат, но он сделал снимки лишь на Байконуре, где сфотографировал космонавтов на тренировках, в столовой. Можно было бы и не снимать, потому что профессиональные фоторепортеры со своей сногсшибательной техникой и блицами сделают гораздо лучшие фотографии, но удержаться было трудно.

Внимательно слушая космонавта, Вадим оглядывал зал. Было тихо, целинники затаив дыхание слушали героя, а он рассказывал про величественность космоса, красоту нашей голубой планеты, которая сверху не так уж и велика…

Когда на тебя кто-то долго смотрит, обязательно почувствуешь, — наверное, поэтому Вадим нехотя, будто помимо своей воли, оглянулся и заметил, как рослый парень в толстом вязаном свитере и джинсах поспешно отвел глаза. Лицо у парня симпатичное, черные брови вразлет, густые волосы зачесаны назад, блестят под светом люстры. Парень как парень, кажется, Вадим видит его впервые, хотя со многими в совхозе познакомился; перед торжественной встречей он вместе с космонавтами, директором совхоза и секретарем партийной организации осматривал богатое хозяйство — земли совхоза граничили с территорией космодрома, так что по заведенной традиции космонавты уже не первый раз встречались с целинниками. Приезжали и те к ним в гости.

После космонавта выступил генерал, он рассказал о будущем космических исследований, кто-то задал вопрос: мол, как обстоят дела у американцев? Генерал ответил, что они готовятся вот-вот запустить ракету с космонавтами на Луну.

— А мы? — послышалось из зала.

— Наша автоматическая станция уже два раза побывала на Луне, — ответил генерал. — Мы первыми сделали фотографии обратной стороны Луны, взяли пробы грунта, колеса лунохода впервые коснулись грунта нашего древнего спутника…

— Хорошо бы, чтобы и тут мы были первыми… — раздался за спиной Вадима негромкий голос.

Он оглянулся и снова на какую-то долю секунды встретился глазами с рослым парнем в свитере. Тот сказал это своему соседу — щуплому юноше в брезентовой куртке с капюшоном. Вадим повнимательнее посмотрел на парня — что-то в его лице показалось неуловимо знакомым… Вообще-то у Казакова хорошая память на лица. Нет, здесь, в совхозе, он не встречался с ним, но тогда где? И когда?

Парень ожег его неприязненным взглядом — мол, чего вылупился — и демонстративно отвернулся. А Вадим, больше не слушая выступающих, мучительно напрягал память: где он видел нагловатое красивое лицо со светлыми глазами?..

После торжественной части должен был демонстрироваться фильм. Автобус уже ждал космонавтов у белого приземистого здания дирекции совхоза, вместе с ними собирался уехать и Казаков. Стоя в сторонке, он наблюдал за выходящими из клуба. До начала фильма было еще минут пятнадцать, и целинники останавливались небольшими группами, закуривали. Привлекший внимание Вадима высокий парень стоял с миловидной блондинкой и, улыбаясь, что-то говорил. Прядь темно-русых волос крылом спустилась на загорелый лоб, в пальцах зажата сигарета. Красиво очерченные губы, прямой нос, спортивная фигура. Где же он видел этого мужчину? Космонавты в любой момент могли выйти, и Вадим решился подойти к заинтересовавшему его незнакомцу, хотя момент был выбран явно неподходящий — это он сразу почувствовал, когда обратился к парню с дурацким вопросом:

— Извините, я, по-моему, где-то вас видел?

— Неужели? — насмешливо взглянул тот на него. Хотя он и молодо выглядел, ему все-таки явно было за тридцать. Вблизи заметны возле губ складки, легкие морщинки под глазами. — Я ведь тебе, Мила, говорил, что похож на знаменитого киноартиста Петра Алейникова? — Он с улыбкой взглянул на девушку, потом перевел сразу потяжелевший взгляд на Вадима: — Ваша личность мне не знакома.

— Вы тоже космонавт? — с любопытством уставилась на него блондинка. — Вы еще полетите в космос, да?

— Я еще не волшебник, я учусь… — подыграл ей Вадим.

Пусть принимают его за будущего космонавта, наверняка эта девушка видела его среди приехавших. В светлых глазах мужчины мелькнул интерес, но тут же пропал — в отличие от простодушной блондинки он не попался на эту удочку.

— Дайте мне ваш автограф, — засуетилась девушка. — Когда вы станете знаменитым, я всем буду хвастать, что первая взяла у вас автограф… — Она порылась в сумочке и вскинула большие глаза на мужчину: — Игорь, у тебя не найдется какого-нибудь листочка и шариковой ручки?

Тот пожал широкими плечами и полез в задний карман, извлек оттуда измятую пачку сигарет.

— Ручки нет, — коротко сказал он.

Отступать было поздно — Вадим достал свою ручку, размашисто расписался на сплющенной пачке. Блондинка глянула на подпись, разочарованно произнесла:

— В. К. Дальше не разобрать.

Глядя в глаза ее приятелю, Вадим четко назвал свое имя и фамилию. Он готов был побиться об заклад, что в глазах мужчины что-то мелькнуло, не просто интерес, а нечто другое — если не испуг, то удивление или растерянность… Однако он тут же взял себя в руки, вытащил сигарету, а пачку протянул девушке:

— Храни свой… сувенир!

— И все-таки мы с вами где-то встречались, — сказал Вадим. — Вы ленинградец?

— Игорь — москвич, — ввернула блондинка. — Он у нас лучший тракторист. Вон там, — она кивнула в сторону клуба, — на Доске почета его фотография.

«Чертовщина! — рассмеялся про себя Вадим. — Я ведь видел его фотографию… Может, поэтому он и показался мне знакомым?»

Из клуба вышли космонавты, генерал и директор совхоза о чем-то оживленно говорили, секретарь парторганизации держал в руках большой букет неярких осенних цветов. Вадим вежливо распрощался с новыми знакомыми и направился к автобусу.

— Он такой же космонавт, как я папа римский! — услышал он насмешливый голос Игоря.

И только в самолете, уже подлетая к Ленинграду, Вадим сообразил: целинник чем-то напоминал бывшего директора молокозавода Шмелева. Та же посадка головы, разворот плеч, и в лице было что-то похожее… Где он теперь, Карнаков-Шмелев?.. Ничего о нем не известно, как и о сыне его — Игоре Шмелеве. Наверное, Игорьку сейчас столько же лет, сколько этому парню. В Андреевке считали мальчишку погибшим, сколько во время войны потерялось ребят! Помнится, когда Игорек вернулся с матерью из-под Калинина, они, мальчишки, не принимали его в свои игры, тыкали в глаза отцом — немецким шпионом… Дети, пережившие войну, — жестокий народ!

В своей повести о мальчишках войны Вадим вывел образ немецкого выкормыша, придав ему черты Игоря Шмелева… Работа над повестью продолжалась долго, перед отъездом в Казахстан Вадим отнес ее в журнал. Только вряд ли ее там опубликуют: толстые журналы неохотно принимают детские повести — это он почувствовал, когда сдавал ее в отдел прозы.

Последние годы Вадим стал замечать, что журналистику с писательской работой все труднее совмещать, но уйти из АПН было не так-то просто. В журналистике он чувствовал себя, как говорится, на коне, а получится из него настоящий писатель или нет — еще неизвестно. И потом, командировки во все концы России, встречи с разными интересными людьми давали ему очень много. В путевых блокнотах накопилось столько разного материала!

Когда объявили посадку, Вадим вдруг почувствовал не радость возвращения домой, а, скорее, щемящую тоску: ведь в общем-то никто его дома не ждал. Ирина попытается состроить на лице приветливую улыбку, может, даже поцелует, но все это не искренне, скорее, по привычке… Андрей и Оля заняты своими ребяческими делами, они, пожалуй, проявят радость. Оля на пять лет моложе Андрея. Она большую часть времени проводит у бабушки с дедом. Ирина почему-то не захотела ее отдавать в детсад. Так что с дочерью Вадим видится не так уж часто. Черт возьми, он совсем забыл купить детям подарки! Нужно будет что-нибудь поискать в универмаге, что на Московском проспекте. Без подарков он никогда не возвращается из своих дальних поездок.

 

1

Они сидели в комнате за столом, дымили сигаретами, в чашках — недопитый остывший чай. Слышно, как на кухне бормочет радио.

— Ну что я тут торчу? — говорил Карнаков Изотову. — Нашел я двоих недовольных, клянут порядки в стране, возмущаются воровством, бюрократизмом, но чем их купишь? Они ведь за порядок, за строгость ратуют! Болеют за страну, а не желают ей зла — вот ведь какая петрушка получается, Родион Яковлевич!

— Молодые или в возрасте?

— Пожилые, почти пенсионеры, вот и брюзжат… С молодыми-то мне теперь трудно завязывать контакты: не тот возраст. Может, лучше перебраться мне на Запад? Вот там я согласен молодых учить…

— Вы здесь нужнее, — сказал Изотов. — Охота, рыбалка, турбаза… Теперь там завязываются хорошие знакомства. Под рюмку после сауны у всех языки развязываются.

А про себя подумал: «Договорились они с сынком, что ли? Тот давно бредит заграницей, теперь эта старая кочерыжка туда же нацелился. А ведь раньше и не заикался об этом». С Игорем Найденовым проще: шеф дал согласие готовить его за рубеж, после того как вернется из Казахстана. Парню повезло — он устроился в целинном совхозе, что неподалеку от территории космонавтов. Кое-какие сведения, переданные им связнику, оказались интересными… Парень лезет из кожи вон, старается. Пусть поживет на Западе, подучат там его, а потом, скорее всего, снова сюда забросят…

— Может, и так, а меня в такие компании не приглашают, — отрезал Карнаков. — Будь я на виду в городе или хотя бы топил на турбазе эти… финские бани да веничком парил начальничков, может, чего и вынюхал бы…

— Это идея, — подхватил Изотов.

— Вот что, Родион Яковлевич, — нахмурился Карнаков. — Кончим этот пустой разговор, даже здесь с почетом провожают ветеранов на пенсию. Да поймите вы, вышел я в тираж! И сил мало, и память не та…

— У вас на счете… — возразил было Изотов.

— Да заткнитесь вы с этим счетом! — взорвался Ростислав Евгеньевич. — Кому эти деньги нужны будут, если я тут окочурюсь? Уже дважды вызывал по телефону «скорую». Может, там, на «площади неизвестных борцов», на мои деньги поставят мне безымянный памятник?

— У вас ведь сын…

— У меня их целых три, так сказать, официальных, а еще с пяток по всей России раскиданы, — язвительно усмехнулся Карнаков. — Чужой мне Игорь, да и Бруно с Гельмутом плевать на меня хотели. Ведь палец о палец не ударили, чтобы вытащить меня из этой дыры!

— Вы, я гляжу, сегодня не в духе, — пробовал урезонить старика Изотов. — Там все знают и помнят, но еще не пришла пора…

— Довольно, — перебил Ростислав Евгеньевич. — Вот именно пришла моя пора — живым отсюда убираться! Потом поздно будет, да и, боюсь, у меня уже и желание пропадет…

— Рано вы о старости да смерти заговорили… — глядя в окно, заметил Родион Яковлевич. — Это на вас погода тоску нагнала…

— Не юли, Родион, — строго сказал Карнаков. — Или они не хотят меня туда забирать? Им старик не нужен!

— Если бы это все было так просто!

— Я свое слово сказал, — устало обронил Ростислав Евгеньевич, — пусть теперь они свое слово скажут.

— Я все передам, — сдался Изотов.

На дворе стояла глухая осень, из окна открывался вид на строительную площадку, узкая стрела башенного крана раскачивала на длинном тросе контейнер с кирпичом, маленькие фигурки каменщиков облепили неровную, лезущую ввысь, серую стену. Где-то в стороне ухала установка, забивающая в грунт железобетонные сваи, а дальше в дымке виднелась кромка соснового леса.

Карнаков долго и убедительно говорил о том, что его миссия в России закончилась: кто возразит против того, что он всю свою жизнь подпольно боролся против ненавистного большевистского строя? Заслуги его отмечены наградами, ему присвоено воинское звание, он еще сможет пригодиться там, за рубежом, его опыт подпольщика, знание России, в конце концов, он мог бы преподавать в разведшколе…

Изотов не возражал, больше не отговаривал, он слушал этого старого усталого человека и думал, что действительно от него теперь проку мало: всего двоих людей смог он завербовать, да и то их еще проверять и проверять, прежде чем можно будет что-либо стоящее поручить… Но согласятся ли шефы переправлять его через границу? Кому нужны старики? Это здесь, в СССР, цацкаются с пенсионерами, а особенно с инвалидами Отечественной войны и ветеранами, а там, на Западе, — миллионы молодых безработных, о стариках и говорить нечего, никому они не нужны, лишние люди. Случается, умрет в лачуге бедняга, и никому и дела нет. Родиону Яковлевичу не хотелось думать о собственной старости. Карнаков прав: у него богатый опыт, да и сыновья, если ему доведется с ними встретиться, не отвернутся, надо полагать… Хорошо, он доложит, но будет ли из этого какой толк?

— Я такие вопросы не решаю, — после того как замолк Карнаков, сказал Изотов. — Начальству доложу, но уверен: даже если вопрос будет положительно решен, вам необходимо найти себе замену… Городом наш шеф интересуется.

— Что же, вы думаете, я сидел тут сложа руки? — усмехнулся Карнаков. — Добываю информацию, работаю с людьми. В одном не очень уверен, а вот Мышонка надеюсь привлечь…

— Вы имеете в виду Сидора Мохова?

— Биография у него подходящая: был в оккупации, папаша сотрудничал с немцами, в институт не поступил, вот и работает подсобником на доменной печи. Думаю, что с ним можно продолжить работу: до денег падок, любитель выпить, но меру знает…

— Против Мохова у меня возражений нет.

— Он действительно на мышонка похож, — продолжал Карнаков. — Остроносенький, юркий… Мышь куда угодно прошмыгнет, и никто на нее внимания не обратит.

— На доменной печи и так хорошо зарабатывают, — вставил Изотов.

— У него мечта — купить «газик».

— А почему не «Москвич» или «Жигули»?

— Вбил себе в башку, что лучше «газика» нет машины: вездеход на раме, запчастей в любой организации навалом, бензин, считай, дармовой… Соображает Мышонок!

— Пригласите его завтра к себе, — велел Изотов. — Надо мне с ним поближе познакомиться.

— Честно, Родион Яковлевич, перебросят меня за границу? — заглянул в глаза гостю Карнаков. И такая тоска была в его поблекших глазах, что Изотову стало не по себе. — Иначе мне каюк. Отработала машина…

«Это верно, отработал ты в разведке, Ростислав Евгеньевич! — подумал Изотов. — Стар стал и болтлив не в меру…»

Еще до отъезда Игоря в Казахстан произошла встреча отца с сыном. Игорь по просьбе Изотова записал их беседу, разумеется в тайне от Карнакова.

— Думаю, что вас переправят на Запад, — сказал Родион Яковлевич. Он-то отлично знал, что неугодные там агенты, случается, исчезают по дороге. А много ли надо старому человеку? Сердечный приступ или инсульт…

А запись разговора отца и сына получилась любопытной!..

* * *

И г о р ь. …Но ты ведь сам открыл мне глаза на этот строй! Помнишь наши беседы на подмосковной даче? Я сделал все, как ты велел: в детдоме закончил семилетку, вступил в комсомол, выучил английский, понимаю немецкий…

К а р н а к о в. Но все это во имя чего?

И г о р ь. Я хочу иметь все то, что дает свободный мир человеку: независимость, много денег, красивые вещи, поездки по разным странам на собственном роскошном автомобиле…

К а р н а к о в. Запросы-то у тебя довольно примитивные.

И г о р ь. Зато реальные. Я знаю, чего хочу, а идейность мешает хорошо жить. За идеи борются, страдают — начитался об этом! — а я предпочитаю жить в свое полное удовольствие. Жить так, как живут богатые люди в Америке, Японии, ФРГ… Или это миф? Буржуазная пропаганда?

К а р н а к о в. Да нет, богатым да знатным там живется неплохо. Но ты не богат и не знатен.

И г о р ь. Я сделаю все, чтобы иметь много денег. Эту страну я ненавижу и мечтаю, как бы поскорее отсюда убраться.

К а р н а к о в. Я всю жизнь боролся против большевиков. Верой и правдой служил немцам, видя в них освободителей отчизны. А что вышло на поверку? Фашисты плевать хотели на наши патриотические чувства, они использовали нас, врагов Советской власти, на самой грязной работе и платили за это, как своим слугам. А что они хотели сделать с народом? Кого в крематорий, кого в рабство? А мы должны были уголек подбрасывать в печи и конвоировать своих земляков на чужбину. Короче говоря, Гитлер хотел всю страну превратить в сплошной концлагерь, а нас сделать надзирателями. А теперь кому мы с тобой служим? Ни я не знаю толком, ни ты… Западным немцам или ЦРУ? Темнят наши хозяева… А знаешь почему? Если мы засыплемся, чтобы сразу откреститься от нас.

И г о р ь. Выходит, все напрасно?

К а р н а к о в. Слышал басню Крылова «Слон и Моська»? Так вот, Советская власть — слон, а мы и нам подобные — моськи. Что толку от нашей щекотки под мышками у Советской власти? Это великая держава, с которой считаются все в мире.

И г о р ь. У СССР и врагов хватает. Разве мало в Америке и Европе людей, которые спят и видят крах социализма? Вон, готовы даже третью мировую войну развязать.

К а р н а к о в. Эта война уничтожит всех — и американцев, и европейцев.

И г о р ь. Да я читаю об этом в газетах!

К а р н а к о в. Это и есть истина. А насчет того, что у СССР много врагов, ты не заблуждайся. Кучка «бешеных» — это еще не Америка и не свободный мир…

И г о р ь. И это я слышу от тебя, отец?

К а р н а к о в. Я просто трезво рассуждаю.

И г о р ь. И что же делать? Смириться, гнуть спину за станком? Орать вместе со всеми на демонстрации: «Уря-я! Одобряем!» Я здесь, отец, не чувствую себя личностью — я член коллектива. Винтик, шурупчик! А я хочу быть свободной личностью, как там!

К а р н а к о в. Где?

И г о р ь. Что бы ни было, я не сверну со своей дороги. И указал мне ее, несмышленому мальчишке, ты, отец!

К а р н а к о в. Свободным человеком… Мне так и не удалось стать свободным человеком, не верю, что и тебе удастся. О какой свободе может идти речь, если мы с тобой по рукам и ногам связаны? Здесь нас используют, и там будут использовать. Иначе зачем мы им? Свобода — это миф! Приманка, на которую ловят простаков.

К а р н а к о в (после продолжительной паузы). Я не отговариваю тебя. Наверное, мои гены бурлят и в тебе. Я не смирился, Игорь, я просто понял, что мы бессильны. И они — тоже. Я разуверился в великой идее — освобождения России от большевиков: они пришли навсегда… Значит…

И г о р ь. Значит, у нас есть только один выход: уехать туда, в Америку. Ты уже заслужил это право, а я — заслужу! Мне обещали.

К а р н а к о в. Но мы же русские, Игорь!

И г о р ь. Русские, евреи, грузины, армяне бегут на Запад и там делают великолепную карьеру. Возьми музыкантов, писателей, ученых. Кто они были здесь? Членами коллективов, союзов? А там многие стали миллионерами, разъезжают по всему свету, у них свои виллы, даже есть личные яхты и самолеты…

К а р н а к о в. Я не слышал, чтобы они так уж сильно процветали. Ну разве что талантливые музыканты и артисты. А кто мы с тобой? Великие таланты? Здесь мы им нужны, а там? Мало, думаешь, за границей антисоветчиков? Да грош им там цена! Перебиваются с хлеба на квас. А некоторые уже назад просятся… Ты подумал о том, что ты там будешь делать?

И г о р ь. Мне бы только вырваться отсюда!

К а р н а к о в. А я уже и на это не надеюсь…

И г о р ь. Отец, ты наговорил мне много страшных слов… Можно подумать, что ты уже ни во что не веришь.

К а р н а к о в. Так оно и есть. Я не вижу выхода из тупика.

И г о р ь. Ладно бы все это я услышал от прокурора… Как ты можешь так думать?!

К а р н а к о в. Я хотел тебя удержать…

И г о р ь. От чего?

К а р н а к о в. Не нужно было тебе влезать во все это!

И г о р ь. Поздно, отец, поздно!

К а р н а к о в. Дай бог тебе удачи. Своей судьбы я не хотел бы тебе пожелать!..

* * *

Почти всю катушку провернул в своей голове Родион Яковлевич, слушая и не слыша голоса Карнакова, рассказывающего о том, как он обрабатывал Мышонка… Запомнилась эта беседа отца с сыном и потому, что она заронила зерна сомнения и в его душу. Пленку эту он передаст — пусть руководство ознакомится с мыслями и рассуждениями своих агентов.

Он, Изотов, в СССР, очевидно, надолго осел. Должность у него скромная, но дает возможность ездить сто стране. Родион Яковлевич работает инспектором в управлении, связанном с полезными ископаемыми Сибири и Дальнего Востока. Все добытые сведения он передает связнику через хитроумные тайники. В этом ему немалую помощь оказывает Игорь Найденов.

Запали в душу слова старого Карнакова и потому, что тот считался одним из надежнейших агентов. И Карнаков не врет сыну, говорит, что думает. Неужели и он, Изотов, когда-нибудь придет к тому же, к чему сейчас пришел Карнаков? Правда, тот толкует про связанность свою с Россией, про какую-то великую несбывшуюся идею… У Изотова ничего подобного нет, он провел почти всю свою сознательную жизнь вдали от России, учился и воспитывался в другой стране, так что ностальгия его не мучает. У него задачи скромнее: скопить побольше долларов, открыть свое дело в Дейтоне, штат Кентукки, где обосновался брат. Тот обещал оказать всяческое содействие. Может, даже они станут компаньонами. Брат владеет небольшой фирмой проката автомобилей. Если они соединят свои капиталы, то можно будет расширить и открыть салон продажи новых машин и запчастей. Жена Изотова с двумя детьми живет тоже в Дейтоне. Последний раз родных Родион Яковлевич видел три года назад. Признаться, ему в России уже надоело, но он тоже не волен распоряжаться своей судьбой. Руководство довольно его миссией в СССР, вербовкой Найденова, а если удастся завербовать Алексея Листунова, то можно рассчитывать на повышение в звании и приличное денежное вознаграждение…

Игорю Найденову Изотов посоветовал заполучить туристическую путевку в любую капиталистическую страну: он передовик, поработал в целинном совхозе, ему не откажут…

Договорившись на завтра о встрече с Моховым, Родион Яковлевич попрощался с Карнаковым и отправился в гостиницу. Приехал он сюда в командировку. Для заделывания леток в доменной печи требуется специальная синяя глина — Изотову и предстоит выяснить ряд вопросов, связанных с поставками на завод этой глины. С утра нужно будет побывать на домне, где работает подсобником Мохов, и хоть издали сначала взглянуть на него.

С серого низкого неба моросил нудный дождик, прохожие зябко кутались в плащи и пальто, а в Москве еще тепло, ходят в пиджаках. Вот что значит север. Проходя мимо городского кинотеатра, увидел красочную афишу: «Рокко и его братья». С участием Анни Жирардо. Эта французская кинозвезда ему нравилась: кажется, после этого фильма она стала известной на весь мир.

Ничем не примечательный внешне человек средних лет в песочного цвета плаще свернул к кассе, взял билет на оставшийся первый ряд — фильм начнется через пять минут — и, ничем не выдав своего неудовольствия плохим местом, влился в толпу зрителей, направляющихся в просторное фойе современного кинотеатра.

 

2

Дмитрий Андреевич сидел на черной лодке с удочкой и из-под соломенной шляпы с выгоревшей коричневой лентой смотрел на гусиный поплавок. Солнце припекало, созревшие камышовые метелки осыпали коричневую пыльцу в воду, на глянцевых лопушинах грелись сиреневые стрекозы, ртутными каплями сверкали на темной поверхности водные жучки, у берега всплескивала красноперка. Туда и норовил забросить крючок с червяком Абросимов, но он цеплялся за осоку, кувшинки, и поплавок бессильно ложился на бок, а потом приходилось дергать удилищем, и все равно, случалось, крючок навсегда оставался на дне. Лучше уж на плесе ловить окуня — этот и берет энергичнее, и с крючка не срывается. У того берега плавали пять красных кружков, которые Дмитрий Андреевич запустил на щук. Вроде один перевернут, а может, кажется — просто солнечный блик играет на пенопласте? На кружки ловить интереснее, чем на удочку, но слишком уж долго нужно ждать, пока хищница схватит наживленную на тройник плотвичку. А сколько раз он подплывал к перевернутому кружку, тянул за упругую жилку, и в самый последний момент щука сходила у лодки. Обычно она выбрасывалась из воды, изгибалась серебряной дугой и каким-то образом ухитрялась освободиться от тройника. С удочки тоже, случалось, срывались подлещики и плотвицы, но их не жаль — мелочь, а щуки на кружки меньше килограмма не садились.

Тихо вокруг, на озере лодок не видно: нынче будни, рыбачки сюда подвалят в пятницу вечером и в субботу утром. Здесь в основном рыбачат мотоциклисты с резиновыми надувными лодками, а те, кто на машинах, останавливаются на кордоне у Алексея Офицерова — там, по соседству с его домом, в ельнике появились три зеленых фургона, когда-то они были на колесах, а теперь вот привезли сюда и оборудовали для рыбаков. Сильно досаждают моторки: озеро большое, вытянутое на несколько километров, и некоторые любители предпочитают ставить на лодки подвесные моторы — от них шум, вонь и, главное, рыба надолго перестает клевать. Пугается.

Прямо перед Дмитрием Андреевичем — заросший кустарником пологий берег, выше млеют на солнце красавицы сосны и ели. Над ними величаво плывут облака. Их воздушные тени скользят по тихой воде, заставляют ртутные бляшки менять свой цвет на золотой, водомерки же, наоборот, становятся серебристыми. Никогда Дмитрий Андреевич не предполагал, что рыбалка так успокаивает нервы, настраивает на философский лад: думается о вечности, космосе, земле, мелкие домашние заботы отступают, становятся незначительными. Наверное, каждому человеку необходимо время от времени побыть наедине с природой. Но повседневность безжалостно вторгается, мысль перескакивает на другое: Абросимов начинает про себя спорить с секретарем обкома Борисовым. У них состоялся еще один разговор. Дмитрий Андреевич провел свой июльский отпуск в Андреевке. Там находилась сестра Тоня с мужем, само собой, Дерюгин с Аленой, в общем, они славно поработали на свежем воздухе, своими силами построили дровяной сарай, обили комнаты вагонкой, вырыли подвал. Родственники снова донимали: чего, мол, жена Рая, взрослые дочери не приехали с ним в Андреевку? Ведь от Климова рукой подать… Что мог ответить Дмитрий Андреевич? Раю никогда не тянуло сюда — сначала вроде бы из-за первой жены Александры Волоковой, а потом как-то призналась, что им лучше в отпуске отдохнуть друг от друга… Он не возражал. Уже не первый десяток лет живут рядом, а ведь, по сути дела, чужие люди. Пока муж был первым секретарем райкома, Рае это льстило, она иногда появлялась с ним в районном Дворце культуры на торжественных собраниях, на концертах приезжих артистов, а когда Дмитрий Андреевич принял Белозерский детдом, наотрез отказалась поехать туда. Она завуч средней школы, у них хорошая квартира со всеми удобствами, и она не собирается в угоду старческим прихотям мужа менять свой устоявшийся образ жизни. Нравится ему жить в глуши бирюком — пусть и живет один…

Перед партийной районной конференцией Абросимова вызвал к себе первый секретарь обкома. Он стал уговаривать поработать еще хотя бы пару лет: дескать, в Климовском районе начнется большое сельское строительство, семь колхозов реорганизуются в два крупных совхоза с животноводческим уклоном.

Дмитрий Андреевич настоял на своем: он педагог-историк и твердо решил снова учить ребятишек. И потом, по договоренности с областным отделом народного образования бывший директор детдома Ухин уже утвержден заврайоно. Энергичный товарищ, он потянет это дело. Вместо себя на должность первого Абросимов порекомендовал своего второго секретаря — ему тридцать пять лет, по образованию агроном, ему, как говорится, и карты в руки. И вообще, он, Абросимов, пришел к выводу, что первых секретарей райкомов партии необходимо менять через пять-шесть лет…

— И не жаль вам бросать партийную работу? — спросил Иван Степанович.

— Какой смысл держать на партийной работе человека, который утратил чувство новизны, стал близоруким? — ответил вопросом на вопрос Дмитрий Андреевич. — А рано или поздно это со многими случается…

— По-вашему, выходит, вполне естественно возвращаться к тому, с чего начинал?

— Это не правило, а мое личное мнение. Не знаю, как другие, а я почувствовал, что на посту первого секретаря райкома не смогу больше приносить пользы. Я уже не раз ловил себя на том, что не хочется обострять отношений с людьми, не хочется лишнего беспокойства, короче, начинаешь пробуксовывать на одном месте… И тут, как грибы из-под земли, появляются подхалимы, которые готовы за тебя решать все вопросы, они пишут доклады, речи, готовят резолюции, а ты только подмахивай пером и делай вид, что все от тебя исходит…

— А вы не упрощаете? — остро взглянул на него Борисов.

Дмитрий Андреевич мысленно подсчитал, сколько тому лет, но, про себя усмехнувшись, решил, что это не имеет значения: он, Абросимов, высказывает свою точку зрения, а как истолковывает его слова секретарь обкома — это его дело. Своих непосредственных руководителей Абросимов уважал, особенно если это умные люди, но никогда не боялся, не подхалимничал и преданно в рот не заглядывал, и это хорошо известно первому секретарю обкома. Конечно, себя Дмитрий Андреевич не считал сильно состарившимся, но физически ему уже трудно было руководить Климовским районом, иначе не проглядел бы у себя под носом попавшихся на приписках, разбазаривании государственных стройматериалов, попросту на элементарном воровстве четырех руководителей. Бюро обкома партии решало судьбу этих ловкачей. Вот тогда-то он окончательно понял, что на его месте необходим более молодой и энергичный руководитель. Таким ему представлялся второй секретарь Иванов, который два года проработал с ним рядом. Нашелся даже какой-то негодяй, который написал в ЦК анонимку на Абросимова, обвинив его в том, что, дескать, в Андреевке за государственный счет строит себе двухэтажный дворец… Была комиссия, дотошный Дерюгин представил все документы. Ни одного кубометра строительных материалов, ни одного кирпича не привезли в Андреевку из Климова!

На районной партийной конференции избрали первым секретарем райкома Иванова, Абросимова включили в состав членов районного комитета партии.

Иван Степанович после конференции подошел к нему, обнял за плечи и сказал:

— Наверное, там на озере, где расположен ваш детдом, великолепная рыбалка? Не возражаете, если я как-нибудь к вам нагряну? Хотя бы в месяц раз да вырываюсь на рыбалку.

Уж тут-то Дмитрию Андреевичу нужно было смолчать, а он, расхвалив свое озеро, не мог не вспомнить про реку Тверцу, в которую по халатности руководителей камвольного комбината спустили какую-то отраву, в результате чего в городке с неделю стояла жуткая вонь от погибшей рыбы. Загубили ее десятки тонн, Дмитрию Андреевичу — он выезжал туда по сигналу жителей — показали разложившегося на берегу трехпудового сома, таких громадин, он, признаться, и в глаза не видел! На бюро райкома директору комбината и главному инженеру, виновным в содеянном, объявили по строгому выговору с занесением в учетную карточку, кроме того, народный суд присудил им штраф… И уплатили его из… одного государственного кармана в другой.

…Поплавок резко подпрыгнул и стремительно ушел под воду. Испытывая азарт, он подсек и подтянул к себе удилище. Оно изогнулось дугой, зеленоватая жилка задрожала, сбрасывая с себя мелкие капли, поплавок вынырнул, будто подмигнул красным глазком, и снова исчез. Самое приятное на рыбалке — это ожидание крупной рыбины, нет слов, приятно выдергивать и маленькую, но всегда в душе таится надежда, что вот-вот возьмет большая! Абросимову дважды повезло на этом озере; он подцепил в лопушинах подряд три почти килограммовых леща, а однажды, примерно через неделю, вытащил на кружок четырехкилограммовую щуку. Теперь в погожую погоду он рано утром выезжал на озеро.

Добыча медленно подтаскивалась к лодке, он даже увидел широкую, с темными полосками спину, но кто это — крупный окунь или щука — определить не смог. Рыбина сразу ушла в глубину, натянув струной тонкую жилку. Он уже не раз замечал, что, прежде чем оборваться, жилка обязательно тихо зазвенит, будто предупреждая… Так оно и случилось: послышался звон, затем громкое треньканье — жилка оборвалась!

Вытащив кусок ржавого рельса, который служил якорем, Абросимов положил удочку на дно, взялся за весла. Солнце уже вовсю сняло над соснами, когда он выплыл из заводи, прямо перед ним на высоком берегу, как сказочный дворец на острове Буяне, возникло двухэтажное, с затейливой башенкой здание детдома. Издали оно казалось белым, воздушным, на самом же деле будущей осенью нужно делать большой ремонт внутри и подкрасить облупившийся, с голубоватыми подтеками фасад. Подсобные помещения, столовая располагались ниже, почти у самой воды. На травянистом берегу виднелась ржавая кабина полуторки. Нужно открыть в подсобном помещении слесарную мастерскую по ремонту тракторов и сельхозтехники… Абросимов улыбнулся: пока в детдоме имеется один испорченный трактор да старая с помятой кабиной трехтонка… Лодка мягко ткнулась в берег, Дмитрий Андреевич в резиновых сапогах перешагнул через борт, вытащил нос плоскодонки на песок, разобрал удочки, поднял металлический садок с рыбой — на уху и жаренку хватит! Двухэтажный дом, в котором он жил, находился в пятидесяти метрах от детдома. Внизу жили две семьи учителей. В трех соседних домах тоже поселились воспитатели. Если он добьется, чтобы здесь открылась десятилетка, нужно будет еще выстроить несколько домов для педагогов. Много чего надо… Пока еще в районе помнят, что он был первым секретарем, не отказывают в его просьбах, потом, к детдомовским ребятам у всех особенное отношение — для них не жалеют ничего. В основном здесь живут и учатся сироты, но есть и такие дети, у которых живы родители, но лучше бы они об этом и не знали. Это спившиеся люди, лишенные по суду родительских прав. Они иногда заявляются сюда в непотребном виде, к счастью довольно редко, и тогда некоторые ребята уходят в лес, чтобы с ними не встречаться: им стыдно перед товарищами и воспитателями за таких родителей.

У скотного двора Дмитрий Андреевич столкнулся с плечистым пареньком в школьной форме, он сидел на отесанных бревнах и щурился от солнца. Увидев директора, выплюнул окурок, машинально рукой разогнал сизый дым у лица. Вскочил и вытянулся, будто солдат в строю, и незаметно ботинком прижал тлеющий окурок.

— Ого, сколько наловили! — заметил он.

Абросимов присел на бревна, кивнул ему: мол, присаживайся рядом. Лицо у паренька мрачное, пухлые губы сжаты, на директора не смотрит. У него выразительные большие глаза цвета озерной воды, волевой подбородок, выпуклые скулы, волосы каштановые, спускаются прямо на высокий загорелый лоб.

— Сентябрь, а солнышко, как летом, греет, — добродушно уронил Дмитрий Андреевич. — В такой денек одни дураки в классе сидят, верно, Гена?

Гена Сизов стрельнул в директора быстрым взглядом из-под черных бровей, разжал губы:

— Ни за что меня сегодня учительница с урока выперла.

— Так уж и ни за что?

— Кто-то притащил в класс ежа и выпустил на уроке… Она почему-то подумала на меня и вытурила! — Гена на этот раз прямо посмотрел директору в глаза: — Честное слово, Дмитрий Андреевич, я тут ни при чем!

— Кто же ежа принес?

— Сука буду, не я… — Мальчик осекся и покраснел.

— Не хочешь товарищей выдавать? Это правильно… Но ты ведь самый старший в классе, мог бы не допустить этой глупой выходки.

— Но почему она подумала на меня?

— Потому что ты третьего сентября курил на переменке, — стал перечислять Абросимов. — Восьмого положил на стол учительнице живого угря, засунутого в капроновый чулок…

— Самая вкусная рыба, — улыбнулся Гена. — Это ведь был подарок. Первый раз я поймал на нашем озере угря.

— Хорош подарок: змея в капроновом чулке!

— Зря она его не взяла, — улыбнулся Гена.

— Ты очень хорошо знаешь немецкий язык? — спросил Дмитрий Андреевич.

— Не люблю я его, — снова нахмурился мальчик.

— Послушай, Гена, ты обратил внимание: на нашем озере все чаще стали пошаливать браконьеры? — как к взрослому, обратился к нему Абросимов. — В загубине, где в озеро впадает ручей, в прошлую субботу выметали мелкоячеистые сети. Причем снимали их с рыбой в воскресенье на виду у всех. Когда я подплыл к ним, они преспокойно на моторке укатили в сторону турбазы.

— Дмитрий Андреевич, надо бы нам достать акваланг, — загорелись глаза у мальчика. — Тихонько подплываешь под водой к сетям, разрезаешь ножом — и вся рыба снова в озере!

— Можно и без акваланга бороться с браконьерами, — задумчиво произнес Дмитрий Андреевич. — Подводная маска и ласты тоже сгодились бы. Подберешь старшеклассников, разумеется крепких, отчаянных ребят, и наведете тут порядок на озере. Они не только рыбу гребут, а и уток, гусей подстреливают. Помнишь, как нынешней весной палили из ружей в нерестующих щук? Озеро-то это наше, нам его и охранять положено.

— И ксива, то есть документ, будет?

— Я потолкую с лесничим Алексеем Евдокимовичем Офицеровым — он и рыбоохраной ведает, — и оформим все по закону.

— Эх, нам бы моторку! — вздохнул Сизов. — На веслах за браконьерами не угонишься. И хотя бы вшивое ружьишко для острастки!

— Без ружья обойдемся, — сказал Абросимов. — Браконьер знает, что идет на незаконное дело, поэтому, прослышат в округе, что у нас охрана на высоте, перестанут безобразничать, а рыба нам и самим к столу нужна, верно? Я договорюсь с рыбхозом, чтобы нам дали мальков судака, пеляди, карпа — мы разведем тут ценные породы рыб… Я слышал, что в старину владелец дворца, в котором вы живете, разводил в огороженных садках судаков, лещей, даже, говорят, запускал осетров.

— Капиталист? — уточнил Гена.

— Бери выше — сиятельный князь, — усмехнулся Абросимов.

— Наше озеро, а рыбу ловят посторонние… — начал было мальчик.

— Ладно бы ловили, как положено, они губят ее, выгребают подчистую. Дай им волю — все живое на озере погубят! До чего додумались! Подключаются к проводам высоковольтки и бьют бедную рыбу током!

— Двое, говорят, копыта откинули на Синем озере, — ввернул Гена.

— Ты с этим блатным жаргоном-то кончай, Гена, — покачал головой Дмитрий Андреевич. — Культурный человек, почти отличник, а разговариваешь, как беспризорник…

— Я не нарочно… Сами словечки-то срываются с языка.

— Ну, договорились? — поднялся с бревен Абросимов.

— О чем? — вскочил и мальчик.

— На днях приглашаем Офицерова, представителя из районной рыбинспекции и создаем Белозерское общество охраны природы. Ты будешь старшим. По рукам?

Гена протянул директору маленькую, но крепкую руку:

— Забили!

Сизов прибыл в детдом из колонии для несовершеннолетних, куда попал за мелкое воровство, родителей у него не было, убегал несколько раз из детдома, было подозрение у Абросимова, что он и тут долго не задержится. У ребят Гена Сизов пользовался непререкаемым авторитетом, возможно, и потому, что был самым сильным и скорым на расправу. Дмитрий Андреевич исподволь приглядывался к нему, не особенно придирался к блатным словечкам, которые прилипли за время беспризорничества к мальчику, просил и воспитателей быть с ним помягче. И Гена пока вроде и не помышлял о побеге, а теперь, если его энергию направить в полезное русло, может, выбросит эту мысль из головы. Вот только как его отучить от курения? Сам смолит, да и другие мальчики, глядя на него, балуются.

— Ты подскажи ребятам, чтобы разную живность не таскали в класс, — попросил Дмитрий Андреевич. — Это ведь жестоко не только по отношению к учителям, но к тому же ежу… Была у него семья, может быть, дети, папа, мама, а вы взяли и лишили его всего этого. Для вас это игрушка, а для животного — трагедия.

— А что, у них тоже… есть папы, мамы? — тихо спросил мальчик.

— Так я на тебя надеюсь, Гена, — улыбнулся Абросимов. Про папу, маму можно было бы и не говорить… — Дай-ка мне папиросы.

— Что? — опешил Гена.

— Куда ты припрятал пачку и спички?

Мальчик нагнулся и достал из-под бревна смятую пачку «Беломорканала» и коробок.

— Вам бы следователем работать, Дмитрий Андреевич, — усмехнулся Гена.

— Я знаешь как отвыкал от курева? — поделился Дмитрий Андреевич. — Купил леденцов — слышал, есть такие «Театральные» — и посасывал себе, когда тянуло курить… Заходи вечерком, у меня еще с полкилограмма осталось.

— Вот жизнь! — нарочито громко вздохнул мальчик. — Ни поговорить, как тебе хочется, ни покурить…

— Эх, Гена, Гена! — заметил Абросимов. — Курево-то как раз и укорачивает нашу жизнь. — Он сунул пачку в карман и зашагал к дому, потом остановился и, не оборачиваясь, уронил: — Шагом марш в школу!

 

3

Вадим Казаков только что вернулся из Москвы, и в первый же вечер ему позвонила Красавина и попросила завтра утром прийти к ней на Лиговку. У нее будет интересный человек, который хочет с ним познакомиться. Он обругал себя за невнимательность: уже месяца два не навещал Василису Прекрасную, всегда вот так — все откладываешь, откладываешь, а потом забываешь… Василиса Степановна говорила приветливо, в ее голосе не чувствовалось обиды. И все равно Вадиму было неудобно.

В одиннадцать он был у нее.

— Познакомься, — представила она поднявшегося из-за стола молодого мужчину в коричневом костюме и тонком светлом свитере. Он назвался Игнатьевым Борисом Ивановичем. Среднего роста, русоволосый, простое улыбчивое лицо.

— Кофе или чаю? — улыбнулась Василиса Степановна. — Да, ты любишь чай…

Она ушла на кухню и скоро вернулась с подносом, на котором дымились две чашки с чаем, стояла ваза с печеньем. Заметив недоумевающий взгляд Вадима, сказала:

— Извините, у меня через полчаса урок, я вас оставлю одних. Вадик, когда будешь уходить, покрепче захлопни дверь. Всего доброго! — И, одарив их на прощание улыбкой, взяла с тумбочки кожаный портфель, который Вадим помнил еще со дня своего приезда в Ленинград, и ушла.

— Я — капитан КГБ. Очень рад с вами лично познакомиться, по вашим печатным работам я давно вас знаю.

— И нужно было именно так нам встретиться? — озадаченно спросил Вадим.

— Так удобнее, — улыбнулся Игнатьев. Улыбка у него располагающая, на вид ему лет двадцать шесть, может, немного больше. В светлых глазах совсем нет того самого стального блеска, который был присущ анекдотичному майору Пронину…

Игнатьев начал разговор о последней статье Вадима в «Советской России», так, между прочим, обмолвился, что тоже закончил отделение журналистики ЛГУ, — выходит, они в какой-то мере коллеги, — он снова улыбнулся, давая понять, что это шутка — куда, мол, ему тягаться с таким зубром, как Казаков.

— Дошло! — сообразил наконец Вадим, зачем понадобилась эта встреча. — Вы, наверное, хотите подробнее узнать о бывшем карателе Леониде Супроновиче?

— Пожалуй, мы больше о нем знаем, чем вы, — мягко заметил Игнатьев.

— Жаль, что этот палач и убийца скрылся, — сказал Вадим.

— Леонид Супронович числился у нас в списках разыскиваемых государственных преступников. После вашей статьи наше посольство потребовало у ФРГ выдачи главаря карателей…

— Он скрылся, — вставил Вадим. — Мне об этом написал западногерманский журналист Курт Ваннефельд…

— Леонид Супронович убит, — спокойно сказал Игнатьев. — Тут в газете… — Он достал из лежавшей на столе папки газету с броским заголовком готическим шрифтом, протянул Вадиму: — Вы по-немецки читаете?

Вадим отрицательно покачал головой, тогда капитан быстро перелистал многостраничную газету, нашел отчеркнутое красным карандашом место и бегло прочел о том, что при загадочных обстоятельствах в Дюссельдорфе среди бела дня погиб русский эмигрант Петр Осипович Ланщиков.

— Насколько мне известно, последняя его фамилия была Ельцов Виталий Макарович… — заметил Вадим.

— У него было много фамилий, — сказал Борис Иванович. — Но главное, что предатель нашел свой конец и… — он с улыбкой взглянул на Казакова, — не без вашей помощи!

— А я-то тут при чем? — удивился гот.

— Вы раскрутили весь этот змеиный клубок, как говорится, взяли Супроновича за ушко да на ясно солнышко…

— Собаке собачья смерть, — сказал Вадим. — Конечно, лучше было бы судить его в Климове или в Андреевке, где он натворил во время оккупации немало кровавых дел.

— Вы давно были в родных краях? — неожиданно задал вопрос капитан.

— Все лето там работал…

— Вы хорошо знаете брата Леонида Супроновича?

— Семен — честный человек, — уверенно ответил Вадим. — Он помогал партизанам, и его самого родной братец чуть было собственноручно не расстрелял. Нет, Семен Яковлевич ни во что дурное не замешан.

— А другие? Ну, кто был на оккупированной территории?

— Вы имеете в виду Шмелева? — Вадим не совсем понял вопрос: в оккупации были многие, но активно служили немцам — единицы. — Или Костю Добрынина? Первый был заметной фигурой у немцев, а второй — отсидел, что положено, и сейчас работает, кажется, на стеклозаводе. Художником, что ли.

— Вадим Иванович, а почему бы вам не написать книгу про это время, про своего родного отца — Ивана Васильевича Кузнецова? Это был настоящий разведчик!

«Вот почему назвал меня Ивановичем… — подумал Вадим. — И Василиса про книгу говорила…»

— В голову не приходило, — улыбнулся Вадим. — И потом, я отца мало знал. Родители развелись, когда мне было пять лет. Правда, в партизанском отряде встречались несколько раз. Василиса Прекрасная…

— Прекрасная? — удивился Борис Иванович. — Кто же это такая?

— Оказывается, и вы не все знаете, — рассмеялся Казаков. — Так отец звал Красавину. А Казаков Федор Федорович, усыновивший меня, — я с гордостью ношу его фамилию — был мне всю жизнь как родной…

— Иван Васильевич Кузнецов очень много сделал в годы войны. И был таким же отважным разведчиком, как и его однофамилец Николай Кузнецов, действовавший на Западной Украине.

Василиса Прекрасная не раз говорила, что он, Вадим, мало знает про своего родного отца… Кажется, даже обмолвилась, мол, стоило бы написать о нем. Но ему и в голову это не приходило. В своей повести для детей он даже не упомянул об отце. Василиса, прочитав рукопись, ничего не сказала, но он заметил, что она расстроилась… Почему же он так старательно обходил упоминание о своем родном отце? Во первых, тогда, в партизанском отряде, мало знал о его работе — их, мальчишек, не посвящали в такие дела, во-вторых, считал отца виноватым в уходе из семьи. Если мать никогда не распространялась об этом, то бабушка, Ефимья Андреевна, все уши прожужжала, что «собачник» загубил жизнь ее дочери, бросил с двумя малолетними ребятишками и даже алименты не платит… Позже Вадим узнал, что гордая мать отсылала переводы обратно в Ленинград.

— Да, а Шмелева нашли? — вспомнил Вадим. — Вот кто был матерый шпион!

— Его настоящая фамилия — Карнаков Ростислав Евгеньевич, — ответил Борис Иванович. — Он организовал диверсионную группу в Андреевке, когда там была воинская база. Иван Васильевич не доверял ему, но вскоре уехал в Испанию, а затем началась война.

— Мой… отец воевал в Испании? — удивился Вадим. Он не знал об этом. В доме Абросимовых вообще не упоминали фамилию Кузнецова.

— И воевал неплохо, — сказал капитан. — Награжден орденом Ленина, был повышен в звании… Поверьте, Вадим Иванович, ваш отец был замечательным человеком! И вы можете им гордиться.

— Из-за него не вышла замуж Василиса Прекрасная… — вырвалось у Вадима. — И мать тяжело переживала развод…

— Вы спрашивали про Карнакова? Нет, нам неизвестно, где он, возможно, удрал вместе с немцами во время войны. А может, погиб. Ведь в Андреевке проживает его вторая жена, Александра Волокова?

— Вторая? А кто же первая?

— Немка, выехавшая из России сразу после революции с двумя мальчиками. Один из них, Бруно Бохов, — разведчик абвера, другой — летчик Гельмут. Этот был у нас в плену, кстати, ваш отец при самых необычных обстоятельствах заставил его приземлиться на наш аэродром. Гельмут даже кое в чем помог нам, он сейчас проживает в ГДР, летчик гражданской авиации.

— А этот… Бруно?

— Бруно сейчас работает в ЦРУ.

— Действительно, тут материала хватит на целый детективный роман… — задумчиво произнес Вадим.

— У Волоковой есть два сына — Павел и Игорь, — вспомнил капитан. — Что вы о них скажете, Вадим Иванович?

— Называйте меня все-таки Вадимом Федоровичем, — заметил Казаков. — Так привычнее.

— Извините, — чуть приметно усмехнулся Игнатьев.

— Павел — мой лучший друг, мы вместе партизанили, он сейчас на партийной работе, а Игорь… Он в конце войны исчез из дома, говорили, что связался с воровской компанией. В общем, домой не вернулся. Мать считает, что он погиб.

У Казакова совсем из головы выскочило, что он намеревался рассказать про свою встречу в Казахстане с парнем, похожим на Игоря Шмелева…

— Вы встретились со мной, чтобы предложить мне написать про Кузнецова? — спросил Вадим, когда капитан Игнатьев поднялся из-за стола.

— Я был рад познакомиться с вами, — улыбнулся тот. — Василиса Степановна рассказывала, как вы вместе воевали. Ведь ваш отец организовал там партизанский отряд, уничтожил немецкую базу… А зашел я к Василисе Степановне по делу. Мы давно знакомы.

— Вы сказали, что закончили факультет журналистики. Почему же поменяли профессию? — поинтересовался Вадим.

— В органы меня направили по комсомольской путевке, и я ничуть не жалею. Работа у меня очень интересная… — Он рассмеялся: — Я немного пишу… пока для себя.

— Стихи?

— Рассказы о природе… Я увлекаюсь рыбалкой. В отпуск езжу на Белое море. Я ведь родом оттуда.

— Василиса Прекрасная — удивительная женщина… — задумчиво проговорил Вадим.

— Она очень много помогала вашему отцу, да и потом, после войны… Василиса Степановна вот уже третий год преподает русский и литературу молодым курсантам.

Об этом Красавина ему не говорила, он думал, что она до сих пор работает в средней школе на Лиговке.

— Вадим Федорович, — на этот раз правильно назвал его отчество капитан, — вы ездите в заграничные командировки… После вашей статьи о главаре карателей Супроновиче вами наверняка заинтересовались… Вы никаким образом этого не заметили?

— Да нет…

— Ваш западногерманский друг — журналист Ваннефельд — не писал вам, что у него были неприятности по работе?

— Значит, они узнали, что он мне помогал!

— Одни раз вы довольно удачно на свой страх и риск провели опасное расследование и помогли нам, но в следующий раз будьте осторожны.

— Не так уж часто я и бываю там, — сказал, Вадим. — А за совет спасибо.

— Василиса Степановна уверена, что вы напишете книгу про отца, — сказал капитан. — У нее уже собраны кое-какие письма, документы. Это вам наверняка пригодится.

— Я подумаю, — улыбнулся Вадим.

Игнатьев протянул руку, его пожатие было неожиданно крепким. На вид вроде не богатырь, а ведь наверняка одолеет, хотя Казаков выше его и шире в плечах. После болезни Вадим отошел от спорта. Правда, лечащий врач посоветовал совсем спорт не бросать, можно заняться игрой в настольный теннис. И Вадим занялся, и, надо сказать, стал чувствовать себя гораздо лучше. На соревнования он не ходит, но при малейшей возможности с удовольствием играет.

— Василиса Степановна очень верит в вас, — уже на пороге сказал Борис Иванович. — Наверное, ближе вас у нее никого сейчас нет. Вас и вашего отца.

— Вообще-то я подумывал о том, чтобы написать книгу об отце, — проговорил Вадим. — Но что-то меня останавливало…

— Вы сами сказали, что слишком мало знали его.

— Да нет, тут другое, — усмехнулся Казаков. — Дети всегда винят того из родителей, кто ушел, а не того, с кем остались.

— А разве не бывает, что дети повторяют ошибки взрослых? — заметил капитан.

«Неужели знает про мои нелады с женой и Вику? — подумал Вадим и усмехнулся про себя: — Ну вот, поговорил с чекистом и сам стал подозрительным…» А вслух произнес:

— Вы думаете, было бы лучше, чтобы дети исправляли ошибки своих родителей?

— Уж лучше сами поломайте над этим голову… — сказал капитан, улыбнулся и ушел, замок двери чуть слышно щелкнул.

А Вадим еще долго сидел за столом и, глядя на фарфоровую чашку с остывшим чаем, снова и снова перебирал в памяти свой сегодняшний разговор с капитаном Игнатьевым.

 

1

Дед Тимаш умер так же легко, как и жил. С утра он пришел к Дерюгину с остро наточенным топором за поясом, ни на что не жаловался, попросил «красненького» опохмелиться, рассказал историю про акушерку Анфису, которая «вусмерть» поругалась с главврачом местной больницы Комаровым, обозвала его «коновалом», села в люльку мотоцикла Алексея Евдокимовича Офицерова — бывшего председателя поселкового Совета — и укатила с ним на кордон, где тот уже который год живет бирюком. Через неделю оба вернулись в Андреевку приодетые, нарядные, заявились и Совет, где их зарегистрировал в законном браке нынешний председатель Михайло Корнилов. Зашли в больницу, Анфиса всенародно попросила прощения за оскорбление доктора и пригласила его на свадьбу… Был там «вчерась» и он, Тимаш. Рыба жареная, рыба заливная, а вот дичинки на столе не оказалось: Офицеров, видишь ли, не стреляет в дичь и другим не велит…

Потюкал старик у сарая топором, постругал рубанком доски, мурлыкая при этом осипшим голосом какой-то старинный мотив, а потом вдруг примолк. Григорий Елисеевич раз за чем-то обратился, другой, а Тимаш не отвечает. Подошел к нему, а старик привалился грудью к верстаку, будто обнять его хотел, рубанок выронил, бородатый рот открыл в веселой ухмылке.

Хоронили Тимофея Ивановича Тимашева всей Андреевкой. Даже с оркестром. За машиной, на которой был установлен некрашеный гроб, первой шла дородная женщина, купившая дом старика-бобыля, и громче всех причитала, по поводу чего Иван Широков заметил:

— Это она от радости голосит! Десять лет поила-кормила Тимаша, и вот наконец преставился — теперь она полная хозяйка дома.

В день похорон приехали в Андреевку Федор Федорович и Антонина Андреевна Казаковы. Наконец-то старый заслуженный железнодорожник тоже вышел на пенсию. На поминки, устроенные прямо на кладбище, — сентябрьский день на диво был теплый и солнечный — подъехали на мотоцикле Алексей Евдокимович Офицеров и Дмитрий Андреевич Абросимов. Никто толком не знал, сколько лет прожил Тимаш: оказывается, паспорт он потерял лет десять назад, а новый так и не удосужился получить, говорил, что ему достаточно и пенсионной книжки…

— Удивительный был старик, — со вздохом заметил Дмитрий Андреевич, когда уселись за стол в своем родном доме, чтобы еще раз помянуть старика.

Никто плохого слова о нем не сказал. Наверное, такие неприкаянные и вместе с тем не жалующиеся на судьбу люди тоже необходимы на нашей земле. Тимофей Иванович был такой же памятной принадлежностью в Андреевке, как и высоченная водонапорная башня со стрижами под крышей: вот не стало его — и будто поселок опустел. Умирали и другие, но Тимаш был один.

— Наверное, за девяносто, — сказал Федор Федорович. — Он, пожалуй, был старше покойного Андрея Ивановича.

Помянули своих родителей, потом заговорили о другом. Казаковы приехали на все лето. Григорий Елисеевич сидел в центре стола, пил из маленькой зеленой рюмки и неторопливо, как он это делал всегда, рассказывал про строительство дома, под рукой у него была клеенчатая тетрадь в клетку, где были записаны все расходы на стройматериалы, оплата шабашникам и плотнику Тимашу за работу. Подвыпившие родственники часто перебивали, уводили разговор в другую сторону, но он снова упорно возвращался к своему.

За столом кроме Казаковых, Дерюгиных, Абросимова были Семен Супронович с Варварой, сосед Иван Степанович Широков, Алексей Офицеров с Анфисой. Конечно, им было неинтересно слушать занудливого Дерюгина. Дмитрий Андреевич негромко сказал тому:

— Гриша, потом об этом… — И, повернувшись к собравшимся, обвел всех взглядом, поднял рюмку: — Выпьем, дорогие, за то, что после многих лет мы, почти все… чего уж лукавить… почти старики, собрались за нашим семейным столом, за которым сиживали наш отец Андрей Иванович и мать Ефимья Андреевна, наши дети и внуки. Помните, отец говорил: «Держитесь, сыны и дочки, своего абросимовского корня, не отрывайтесь от него: только человек, пустивший свой корень в землю, достоин называться человеком с большой буквы». Все мы родились здесь, а потом разлетелись по разным городам-весям, а поди ж ты, прошли годы — и вот снова собрались у родного очага!

— Ишь навострился в райкоме-то речи толкать! — заметил Дерюгин, его обидело то, что вроде бы он не пустил здесь корень, ведь он не абросимовский, пришлый, а вот то, что дом почти один поднял из трухи, никто не вспомнил…

И тут, будто прочтя его мысли, сказал Федор Федорович:

— А теперь выпьем за Григория Елисеевича, ведь только благодаря ему мы сидим за этим дедовским столом, под крышей и в тепле.

Дерюгин заметно оттаял, перестал пофыркивать, заулыбался и допил свою рюмку до дна. Жена его, Алена Андреевна, погладила мужа по вьющимся, с сединой кудрям, ласково пропела:

— Нашего папочку немного похвали — и он расцветет, как ландыш!

Григорий Елисеевич — он уже немного опьянел — чмокнул жену в зарозовевшую щеку:

— А ты видела, мамочка, как цветут ландыши?

Потом вспомнили про детей, которые жили в разных городах страны, закончили институты и обзавелись семьями и своими детьми. У всех теперь внуки. Младшая дочь Дерюгина, Надя, недавно защитила кандидатскую диссертацию, она химик, живет в Ленинграде, старшая — врач в Нарве, сын Казакова, Геннадий, выпускник Института инженеров железнодорожного транспорта, сейчас в Мурманске, младший, Валерий, строит комбинат в Забайкалье. Вадим стал известным журналистом, пишет книги…

— Пусть каждый год все наши дети собираются летом в отпуск в этом доме, — произнесла молчавшая до этого Антонина Андреевна. — Неужели не поместимся?

— С родными детьми-то? — рассмеялась Алена Андреевна, — Папочка, нужно еще бы пристройку сделать, а?

— На готовенькое-то все рады… — скривил тонкие губы Дерюгин, но, поймав укоризненный взгляд жены, поправился: — Оно, конечно, хорошо бы…

— А что, замечательная идея! — с улыбкой взглянул на сестру Дмитрий Андреевич.

— Твои-то все равно не приедут, — печально произнесла Тоня. — Рая отучила их от Андреевки.

— Приедут! — загремел Дмитрий Андреевич. — Отец я или кто?!

В этот момент он разительно был похож на своего отца, Андрея Ивановича.

— Буду внуков на досуге нянчить и, как отец, петь им: «Выдь на луг, Захаровна, поцалуй, желанная-я…» — дурачился Дмитрий Андреевич.

— И внуки? — нахмурился Дерюгин. — Их, как цыплят, теперь не пересчитать…

Его родная дочь Надя что-то засиделась в девках.

— Думает твоя младшая семьей обзаводиться? — поинтересовалась Варвара Супронович.

— Ей и с нами хорошо, — заметил Григорий Елисеевич. — Нынче мужья-то пошли ненадежные… Наделают детей — и дёру!

Но его никто уже не слушал, все с жаром принялись обсуждать, как это здорово всем собраться здесь летом. Наверняка дети будут рады, да и когда еще можно с ними со всеми повидаться?.. Нужно будет построить сарай с сеновалом — летом там спать одно удовольствие.

Григорий Елисеевич все больше хмурился: он тут пять лет, считай, один корячился с этим домом, а теперь наедет орава… Дерюгин любил свою семью, для нее был готов на все, но даже близкие родственники его выбивали из привычной колеи. В Петрозаводск к нему первое время многие приезжали, он принимал как положено, но когда это вошло в привычку (видите ли, тут поблизости знаменитые Кижи, так почему бы не наведаться в Петрозаводск, не пожить у гостеприимных хозяев?) — ему не понравилось. Алена укоряла мужа, стыдила, мол, нет у него родственных чувств к близким, но что он мог поделать, если посторонние люди его раздражали, особенно когда оставались ночевать? В такие дни он не чувствовал себя хозяином квартиры. Правда, и сам не любил бывать в гостях. Ну, родные дети соберутся — ладно, они уже взрослые люди, а вот крикливую беспокойную детвору — внуков — нечего сюда приваживать! Неужели они, пенсионеры, не заслужили на старости лет покоя?..

Никто не обратил внимания, как молчаливый Иван Степанович Широков встал из-за стола и вышел в сени. Уж такой человек Широков: сидит за столом в компании — его не видно и не слышно. Выпьет полстакана, и больше ни капли, заставляй не заставляй. Когда кто-нибудь сунется плеснуть ему из бутылки, молча положит на стакан широкую ладонь. Зато слушать Иван Широков умеет, ни одного слова не пропустит, а вот самого редко когда разговоришь. Сидит, смолит «беломорину», переводит свой тяжелый взгляд с одного краснобая на другого. И не поймешь, интересно ему или скучно.

Выйдя за калитку, Иван не свернул к своему крыльцу, а неспешно зашагал по Кооперативной к сельпо, петом повернул налево и скоро очутился возле крепкого дома Павла Абросимова с шиферной крышей, дощатым забором, на котором висел длинный домотканый половик. Еще было не темно, но по весеннему пригревшее солнце уже пряталось за кромкой бора — в том месте лишь широко алело небо да багрово светились макушки сосен. Иван Степанович присел на низкую скамейку у палисадника, напротив окон, машинально полез в карман за папиросами, спичками. У калитки соседнего бурого дома с железной крышей стояла кудлатая собачонка и настороженно смотрела на него. На ступеньке дремала серая кошка. Из другого дома с покосившимся забором, из-за которого торчали порыжелые ветви яблонь, доносилась музыка, выплескивались в окна веселые голоса. Тимаша похоронили, а здесь веселятся… Такова жизнь: старики умирают, молодые живут. Широков был равнодушен к Тимашу, считал его пустым человеком, балаболкой, пьяницей, а вот на кладбище вдруг почувствовал тоску, будто потерял близкого человека. Сколько он себя помнит, столько и знает Тимаша, казалось, он жил тут вечность и всегда жить будет. Молодые, здоровые умирали, а дед балагурил, сколачивал им гробы и даже на поминках веселил народ.

Скрипнула в сенях дверь, на крыльце показалась Лида Добычина в темном вязаном жакете. Постояла, держась за балясину перил, вздохнула и спустилась вниз. Присев рядом с Широковым, негромко произнесла:

— Ну что ты все ходишь и ходишь, Ваня? И сидишь тут, как сыч, часами? Вон сколько окурков накидал. Люди-то что обо мне подумают?

— А чего мне хорониться-то от людей? — помолчав, проговорил Иван Степанович. — У меня худого, Лида, и в мыслях нету. А коли хочешь, я и курить по твоему заказу брошу.

— Я замужняя баба, у меня двое ребятишек, а в поселке столько молодых женщин — выбирай любую! Ты же непьющий, работящий, вон и курить готов бросить… Да разве какая откажется?

— Выходи за меня, Лида, — попросил он.

— А Павел, дети? — засмеялась она. — Про них ты подумал? Их что? Побоку?

— Детей я усыновлю, а Павел для тебя отрезанный ломоть.

— Вчера письмо прислал, зовет в областной центр, ему хорошую квартиру посулили, — ответила Лида. — А мне не хочется отсюда уезжать. Без меня самодеятельность развалится, да и должность у меня выборная — секретарь поселкового Совета! Ты ведь тоже голосовал за меня?

— Не любит тебя Павел! — вырвалось у него.

— Я знаю, — вдруг тихо произнесла она. — Не любит… Но ведь любовь не вечна, когда поженились — любил, я это чувствовала, а потом… эта молоденькая учительница с бесстыжими глазами… Только не будет Павлу счастья с ней.

— Ты знала?! — ахнул он.

— Не слепая, — усмехнулась Лида. — И что в нашем поселке можно скрыть?

— И смеялась, шутила, вида не подавала? — продолжал удивляться Широков.

— Я смолоду веселая, Ваня, — сказала она. — Не пристает ко мне горе-печаль! Лучше, думаешь, если бы я его пилила, закатывала сцены на весь поселок, как Маруська Корнилова своему. И чего добилась? Мужик все равно ушел от нес, а она волосы рвала на голове. От горьких дум и слез бабы быстрее стареют, Ваня.

— Как это можно по нескольку раз любить? — раздумчиво произнес Иван Степанович. — Я одну тебя люблю и буду до смерти любить.

— И это я знаю, Ваня, — вздохнула она. — Такая большая любовь ох как редко кому выпадает! Счастливый ты человек.

— Я?! — вытаращил он глаза. — Да как у тебя язык-то повернулся такое ляпнуть, Лида? Был ли в моей жизни хоть один день, чтобы я о тебе не думал? И жив-то лишь тем, что ты счастлива. Если бы Павел мучил тебя или поднял руку, я, наверное, смог бы его убить, право слово!

— Что ты городишь, Ваня! — всплеснула руками она. — Из нас двоих если кто и мучился, так это Паша. Делить свою любовь на двоих думаешь просто? Он разрывался, бедняга, на куски между мной, ею, детьми… Нет, родимый, моему муженьку не позавидуешь!

— Она еще жалеет его! — сплюнул под ноги Широков.

— В присутствии человека не говорят о нем в третьем лице, — улыбнулась женщина.

— Куды мне до него! — нахмурился Иван Степанович. — Павел — светлая голова, недаром пошел на повышение, а я…

— Простой электрик, — рассмеялась Лида. — Ты уже говорил… Дело не в этом. Я любила Павла, наверное, я сейчас люблю, конечно, не так, как раньше… Зачем тебе женщина, Иван Степанович, которая все еще любит другого?

— Я буду тебя на руках носить, Лидушка! Ноги мыть и воду пить! Молиться!

— Ты кому-нибудь в любви признавался? — с любопытством взглянула на него Лида. Она была удивительно моложавая: розовые щеки, ясные глаза, тоненькая девичья фигура, светлые волосы рассыпались по плечам. Она на голову ниже Степана, а рядом с высоким грузным Павлом выглядела девчонкой.

— Тебе первой, — выдохнул Широков. — Кому я еще мог признаться в любви, коли сохну уж который год по одной тебе?

Лида дотронулась до его густых каштановых волос, чуть отступивших со лба, погладила по чисто выбритой крепкой щеке. У Степана от нахлынувшего счастья замерло сердце. Боясь спугнуть это прекрасное мгновение, он медленно повернулся к ней и, обхватив сильными руками за плечи, принялся жадно целовать.

Женщина не отстранялась, не отталкивала его, ее голубые глаза прижмурились, щеки еще больше зарделись. Ей приятно было его неистовство, такой неуемной страсти к ней не проявлял Павел даже в самые первые дни их близости.

— Лидушка, родная, кровинка моя! — повторял он. — Теперь только смерть нас разлучит! Никому не отдам, никому! Я столько ждал!

— Да что же это мы делаем, господи! — первой опомнилась она, высвобождаясь из его объятий. — Еще светло, люди увидят…

— Пусть, пусть! — громко заговорил Иван. — Ты моя теперь, Лидушка!

— Обо мне-то ты подумал? — осадила она. — У меня дети немалые, небось все уже понимают!

— Наши теперь дети, наши!

— Такую обузу взвалить на себя? — испытующе смотрела на него Лида. — Твоя мать не допустит…

— Что мать? — счастливо улыбался он. — Ты и я — вот кто все решает.

— Боюсь я, Ваня, — зябко передернула она худенькими плечами.

Дрожащими руками он вытащил из пачки папиросу, закурил, его черная бровь изогнулась, губы сложились в трубочку, щеки запали, втягивая дым. Лида сбоку смотрела на него: с Павлом его, конечно, не сравнить, муж — видный, белый лицом, а Иван — сутуловатый, длиннорукий, да и с лица не красавец. Но от него исходит спокойствие. А что молчаливый, так это и хорошо. Вон Павел краснобай, а дома последнее время губ не разожмет, ходит, скрипя половицами, мрачнее тучи. На что у нее легкий характер, а и то порой изнывала от тоски. Присушила его длинноногая востроглазая Инга Ольмина! Как-то случайно в его бумагах обнаружила ее письмо, поплакала тайком, прочтя его, а мужу и вида не подала… Зачем, спрашивается, ей такая жизнь? Павел — честный, совестливый человек, уж она-то знает, а как он переживал, когда учительница уехала! Уехать-то уехала, а и увезла с собой их счастье. Пусто стало в сердце Павла, а пустота порождает пустоту: умерла и Лидина любовь к мужу. Мать говорит, дескать, живите ради детей! Нет, она, Лида, с этим не согласна. Когда в доме нет покоя, детям тоже несладко. Она не помнит своего отца, да и мать не так уж много уделяла ей внимания, это сейчас, в старости, заговорила о материнских чувствах, а в детстве Лида много чего видела… Не очень-то мать считалась с ней, бывало, из дома выставляла, когда мужчина заявлялся… А с такой большой любовью, какая у Ивана Степановича, ей не приходилось встречаться в своей жизни. Постепенно Широков вошел в ее жизнь, она часто думала о нем и внутренне уже готовила себя к тому, что, если и уйдет Павел, у нее останется Иван… Павел далеко, и мысли его не о ней, Лиде… Стоит ли больше мучить этого хорошего, преданного ей человека? О любви она сейчас не думала, ее любовь с Павлом умерла, будет другая или нет, пока не важно. Любви Ивана Широкова на двоих хватит… Он ей не противен. Вон как забылась — на виду у соседей целовалась-обнималась.

— Ребятишек уложу, как стемнеет, приходи, — прошептала она. — Видно, судьба нам быть вместе, Ванечка! — приподнялась на цыпочки и, обхватив тонкими руками его крепкую шею, поцеловала в губы.

 

2

На теплоходе Игорь Найденов познакомился с латышкой Эльвирой. Высокая беловолосая девушка с родинкой на лбу, как у индианки, сразу привлекла его внимание. Он и на полчаса не оставлял девушку одну. В туристской поездке это нетрудно — все повсюду ходят вместе. Эльвира чисто говорила по-русски, но с таким приятным прибалтийским акцентом. Она работала монтажницей на рижском заводе «ВЭФ», кроме нее были с этого завода еще два мрачноватых длинноволосых парня, которые на пару пили в баре пиво и закусывали копченым угрем. На землячку они почему-то мало обращали внимания, на танцах больше приглашали русских девушек.

Радость распирала Найденова — все получилось, как он и предполагал: путевку получил без особого труда, профсоюзная организация целинного совхоза даже оплатила часть ее стоимости. Заработанные на целине немалые деньги Игорь истратил на золотое с бриллиантом кольцо, которое зашил в джинсы вместе с другими золотыми вещами, приобретенными раньше, — к выезду из СССР Игорь готовился давно, почти с тех самых пор, как познакомился с Изотовым, — деньги, что были на книжке, по совету своего шефа не стал снимать, правда, не оставил доверенность и Кате… О ней и дочери Жанне душа не болела. Впереди новая, захватывающая, интересная жизнь, стоит ли думать о прошлой? К жене он давно охладел, а дочь, которую воспитывала теща, не вызывала у него никаких отцовских чувств. Может, родись сын, все было бы по-другому? Многие знакомые только и толкуют о своих детях, а Игорю всегда были скучны эти разговоры. На целине он почти и не вспоминал о жене и дочери. У него там закрутился такой роман с Милой!..

Теплоход приближался к берегам Франции.

Руководитель группы, Виктор Алексеевич, — он уже не первый раз в поездках — рассказывал о Марселе, где они пробудут двое суток. Это главный морской порт Франции, он находится у подножия Провансальских Альп. Еще сегодня они осмотрят собор-базилику в романско-византийском стиле, ратушу со скульптурами Пюже, биржу, напоминающую греческий храм…

Игорь мучительно вспоминал, не здесь ли находится замок, в котором томился знаменитый граф Монте-Кристо. В детдоме Игорь зачитывался этим романом…

— На каком острове якобы жил граф Монте-Кристо? — спросил он.

— Остров Монте-Кристо находится не здесь, а в итальянской провинции Ливорно, — без запинки ответил Виктор Алексеевич. — В средние века там был монастырь Камаллулов.

— Побывать бы на этом острове, — вздохнул Найденов.

— Он давно уже необитаемый, — усмехнулся руководитель. — Дюма-отец построил замок графа Монте-Кристо на песке…

— Замок на песке… — повторил Игорь, вглядываясь в красивую береговую линию.

— Он ведь писатель… — заметил кто-то.

Здесь, в Марселе, Игорь отстанет от группы. Если поначалу руководитель туристской группы зорко наблюдал за своими подопечными, то после двух остановок в портах Средиземноморья, видно, успокоился: никаких происшествий не случилось, если не считать, что в Неаполе один турист отстал от автобуса, пришлось возвращаться на старое место, где он уже нервно вышагивал, посматривая на часы. Без знания языка, страны не так-то просто объясняться, поэтому руководитель «Интуриста» и предупредил всех, что в случае отрыва от группы ждать автобус на том же месте, откуда началась экскурсия по городу. Игорь видел в тот раз, как нахохлившись сидел у окна Виктор Алексеевич. Ничего, скоро ему придется еще не так заволноваться, ведь он отвечает за каждого туриста. И все-таки удрать будет не так уж трудно: в группе восемнадцать человек и за каждым не уследишь. Тут, за границей, люди ведут себя по-разному: одни становятся раскованными, стараются ходить в одиночку, другие, наоборот, цепляются друг за дружку, боятся отстать, потеряться. Гуськом ходят за старшим. Иные все и вся критикуют, мол, тоже мне заграница: за проезд по шоссе или через мост деньги берут. Это только подумать: не дашь в лапу — в туалет не пустят! И что это за еда? Положат на тарелочку какие-то пакетики в красивых обертках: в одном — сливочное масло, в другом — сыр, в третьем — сахар, даже зубочистки упакованы. Поешь, а в брюхе пусто, то ли дело наши русские щи или цыпленок табака!

Еще в Югославии, в Сплите, их пригласили на встречу с представителями Общества югославо-советской дружбы. Виктор Алексеевич, когда все собрались в зале, недовольно заметил Игорю: мол, нужно было вместо заношенных джинсов надеть что-либо поприличнее… Как же Игорь снимет свои драгоценные в прямом смысле этого слова джинсы! Он готов спать в них. На ночь в каюте аккуратно складывает и кладет под матрас, не доверяет даже своему молчаливому соседу из Ярославля, с которым его поселили. Звать его Мишей, длинный, с лошадиным лицом и неприятным взглядом. Иногда Найденову казалось, что сосед догадывается, что в поясе джинсов зашиты драгоценности. Впрочем, Игорь всех подозревал в соглядатайстве, пожалуй, кроме Эльвиры… Уходя из номера, он замечал, как лежат вещи в сумке. Вернувшись, тщательно проверял, все ли так лежит, но ничего подозрительного не обнаружил. Есть такая пословица: «На воре шапка горит». Найденов и ощущал себя именно таким вором.

Некоторые подружились на теплоходе, всегда садились за один стол, по магазинам тоже шастали компанией. На Игоря с Эльвирой многие поглядывали, многозначительно улыбались: дескать, на глазах развивается стремительный туристский роман… А Игорь изображал из себя влюбленного, ни на шаг не отходил от латышки, интуиция подсказывала, что так и надо делать: кому может прийти в голову, что влюбленный мужчина готовятся к побегу? В Марселе неподалеку от коммерческого училища есть одна улица, дом, где его будут ждать, но Изотов предупредил: войти туда можно только в том случае, если на сто процентов уверен, что за тобой не следят…

И вот знаменательный для Найденова день наступил, он был не по-российскому теплый, даже не верилось, что в Москве дождь, температура понизилась до плюс шести градусов, а здесь на чистом голубом небе светило солнце, рыбаки в порту сгружали с баркасов крупную рыбу в плетеных корзинах, ее тут же у причала покупали женщины, чайки с криком летали над самой головой, легкие волны накатывались на пляж, на котором загорали молодые люди, на набережной впритык друг к дружке стояли самые разнообразные машины. А на воде покачивались десятки белоснежных яхт с отделкой из красного дерева. На красивых лодках блестели лаком разноцветные моторы. Глаза Игоря жадно замечали лишь все яркое, сверкающее, богатое и равнодушно скользили по серому, неприметному, бедному. Он с удовольствием разглядывал нарядных загорелых девушек и парней и отворачивался от рыбаков в заскорузлых куртках, в закатанных до колен парусиновых брюках.

В спортивную сумку Игорь сложил более или менее ценные вещи, бритву «Браун», японский транзисторный магнитофон с приемником «Сони», запихал несколько самых любимых модных рубашек, надел на шею дорогой фотоаппарат «Пентака», остальные вещи и даже новый нейлоновый плащ оставил в каюте.

Их возили по городу на большом автобусе с кондиционером, гид сносно по-русски рассказывал о Марселе. В нем проживает около миллиона жителей, это административный центр департамента Буш-дю-Рон, основан город еще шесть веков назад до нашей эры…

Сосед по каюте Миша задал глупый вопрос: дескать, здесь сочинили известную революционную песню «Марсельеза»?

Гид привык отвечать на любые вопросы, в том числе и на дурацкие. Даже не улыбнувшись, заученно сообщил, что «Марсельезу» сочинил офицер французской армии Руже де Лиль в 1792 году, в Марселе он не жил…

Когда автобус остановился возле готического кирпичного собора с множеством заостренных башен, на которых отдыхали чайки, Игорь внутренне весь напрягся: пора! Сразу за собором начиналась узкая улица, сплошь забитая автомашинами. Некоторые до половины вылезали передними колесами на тротуар, и прохожим приходилось прижиматься к зданиям, чтобы разминуться друг с другом. И никто не возмущался, не клял беспечных водителей. Через мощенную красноватым булыжником улицу виднелся маленький одноэтажный кинотеатр.

Миша из Ярославля пялил глаза на полуобнаженную красотку, нарисованную на афише, остальные вслед за гидом медленно входили в высокие дубовые двери готического собора. Монах в длинной черной рясе и клобуке, сложив руки на впалой груди, равнодушно смотрел мимо них, рядом с ним на небольшом складном столике разложены цветные открытки религиозного содержания, оловянные крестики с цепочками, маленькие карманные молитвенники. Он уже сообразил, что это русские, а они не покупают таких вещей.

Руководителе группы оглянулся на склонившегося над столиком Игоря, кивнул — мол, не задерживайся — и скрылся в дверях. Вслед за ним с застывшей улыбкой вошел Миша. Этот не оглянулся. Ну, кажется, самое время уходить… И тут откуда ни возьмись Эльвира, дотронулась до его плеча длинной рукой с наманикюренными ногтями и сказала:

— Ты не был в нашем Домском соборе?

«Дурища! — раздраженно подумал Игорь. — Тысячу раз говорил, что я в Риге никогда не был!»

Он улыбнулся ей и, пропустив вперед, вошел в собор. После яркого солнечного дня он сначала почти ничего не увидел. Постепенно обозначились в боковых нефах каменные гробницы вдоль стен, религиозные картины над ними, возвышение, с которого священники читают проповеди. Туристы сгрудились вокруг гида, тот, жестикулируя, что-то вдохновенно рассказывал, наверное верующий… Виктор Алексеевич, увидев их, успокоился и вместе со всеми, задрав голову, стал рассматривать фрески. Игорь сделал вид, что заинтересовался богатой, с барельефом гробницей настоятеля собора, а сам искоса наблюдал за группой. Все внимательно слушали гида. Лишь руководитель раза два на них оглянулся. Эльвира, привыкшая к тому, что ее кавалер всегда рядом, сама теперь не отходила от Игоря. «Все, девочка, прощай навеки! Катилась бы ты от меня подальше…» — с досадой подумал он.

— Ты обратил внимание на монаха при входе? — спросила она. — Похож на молодого Иисуса Христа.

— Я на женщин смотрю, — не очень-то любезно пробурчал он.

— Где же прячутся прекрасные француженки? Я что-то не вижу их…

Вдруг лицо его искривилось, зубы сжались, он оглянулся, с трудом сдерживая стон.

— Игорь, ты что? — озабоченно заглянула в глаза латышка.

— Что-что! — вспылил он. — Живот схватило после вчерашних устриц!

Держась за живот, он устремился к выходу. Проскользнул мимо монаха, похожего на Христоса, смешался с толпой других туристов. Свернул за собор, в узенькую улочку, здесь распрямился, глубоко вздохнул, быстро оглянулся и чуть не завопил от злости: вслед за ним прибежала сюда и Эльвира!

— Ну что ты за мной ходишь? — сказал он. — Я не нуждаюсь в няньках!

— Туалет в той стороне, — невозмутимо проговорила она, показав рукой в сторону кинотеатра.

— Я не добегу… — скрипнул от бешенства зубами Игорь, он готов был убить эту дуру.

— Чего ты злишься? — удивленно уставилась на него девушка. — Не надо было есть эти дурацкие устрицы.

В голове пронеслось: «Десять раз я имел возможность смыться, а когда действительно понадобилось, эта девка все готова мне испортить!»

— Тебе уже легче? — участливо заглядывала в глаза Эльвира. — Может, минеральной выпьешь? У собора рядом кафе.

— Легче, — пробурчал он. — Ладно, пошли к кинотеатру…

Улочка была пустынна, лишь на другой стороне у магазинчика человек в кепке с целлулоидным козырьком, сидя в «ситроене», безуспешно заводил его. Завывающий вой стартера нарушал тишину улочки. Больше никого не было видно. Белые и сизые птицы облепили витую чугунную решетку.

Игорь пропустил вперед латышку — да и латышка ли она на самом деле? — а сам поплелся сзади. Решение созрело мгновенно: еще раз оглянувшись на «ситроен», он сорвал с шеи тяжелую «Пентаку» и ударил ею по голове Эльвиру. Подхватил под мышки, чтобы не упала на тротуар, и втащил в первый попавшийся подъезд, к счастью не закрытый. По лицу девушки медленно потекла струйка крови, щеки побледнели, длинные полосы спустились на глаза.

Привалив ее к зеленоватой оштукатуренной стене, выскочил на улочку.

— Найденов! — по-русски крикнул мужчина, высовываясь из приоткрытой дверцы «ситроена». — Жми сюда! Быстрее!

Не раздумывая, Игорь перемахнул узкую дорогу перед самым радиатором обшарпанного автомобиля с откидным верхом и вскочил в предусмотрительно распахнутую дверь «ситроена».

— Документы взял? — коротко бросил незнакомец, не оборачиваясь. Мотор у него мигом завелся, и машина рванулась вперед.

— У меня заграничный паспорт…

— Я про сумку этой дылды, которую ты огрел фотоаппаратом по черепушке.

— Не до того было, — немного приходя в себя, ответил Игорь.

— Шляпа! — заключил человек и на короткое мгновение оглянулся, улыбка тронула тонкие губы. — С благополучным приездом, Игорь Найденов, в прекрасную Францию!

— А вдруг я убил ее? — сказал Игорь. Он взглянул на «Пентаку»: дорогой фотоаппарат вроде бы не пострадал, значит, удар был не очень сильным. Скорее всего, оглушил ее… Очнется — крик подымет…

— Ты все правильно сделал, — глядя на дорогу, заметил мужчина. — Я видел, как она кинулась из собора вслед за тобой. И лицо у нее было в этот момент очень решительное…

— Черт, на нее я совсем не подумал! — вырвалось у Игоря.

— Надо было обыскать, может, у нее за пазухой или под юбкой спрятан револьвер, — рассмеялся незнакомец.

— Вы русский? — поинтересовался Игорь. Они уже выехали на широкую улицу и неслись все дальше и дальше от собора в потоке разноцветных машин.

— Андрей Соскин, — наконец представился мужчина. — Я покинул бедную несчастную Россию в шестьдесят третьем. Почти точно так же, как и ты, только без кровавых эксцессов. Видишь ли, я принадлежал к артистической среде, точнее, прибыл сюда с людьми искусства, а лучшее оружие интеллигентных людей — это интеллект… — Он рассмеялся. — Впрочем, очень скоро здесь я научился всему, в том числе бить морды и даже убивать…

Глядя на ряды красивых каменных зданий, на дворцы, соборы, Найденов постепенно освобождался от напряженности. Все происшедшее отодвигалось на задний план, даже миловидное лицо Эльвиры стушевывалось… Когда-то, плавая с Катей по озеру, он подумал, что мог бы, как в «Американской трагедии» Драйзера, убить девушку фотоаппаратом… И вот аппарат сработал! Он даже не успел сообразить, как это все получилось! Будто его рукой двигал кто-то посторонний…

— Где тут сидел в крепости узник, ставший графом Монте-Кристо? — спросил Игорь. Почему-то эта мысль не давала ему покоя.

— Граф Монте-Кристо сидел на Карантинном острове в замке Иф, — ответил Соскин. — Туда теперь туристов водят. В замке Иф три месяца томился Мирабо. Его туда упекли родственники за то, что проматывал состояние… Сидел капитан корабля, завезший в Марсель оспу… Ты еще там побываешь!

— Надеюсь, в качестве туриста? — пошутил Игорь.

— Времена графа Монте-Кристо канули в Лету. Теперь избавляются от неугодных людей другими способами…

— Куда мы едем? — осмысливая его слова, спросил Игорь.

— От глупой русской привычки задавать направо-налево вопросы постарайся поскорее избавиться. Здесь этого не любят!

— Здесь?

— При нашей работе — везде, — отрезал Соскин.

 

3

Вадим Казаков ехал по улице Ракова мимо Дома радио, когда со стоянки выскочили новенькие «Жигули». Он резко вильнул в сторону, и в следующее мгновение послышался самый неприятный для автомобилиста звук — царапающий скрежет металла о металл. Вадим затормозил, с обреченным видом вылез и обошел свой «Москвич»: левая дверца вдавлена, краска содрана до металла. Выбрался из «Жигулей» и высокий парень в кожаной куртке с поясом, стал осматривать сверкающий бампер, который пропорол бок «Москвича». Как водится, тут же собралась толпа зевак.

— Я считаю, мы оба виноваты, — миролюбиво заметил парень в куртке. — Вы ехали быстро, а я, не заметив вас, подал машину прямо на проезжую часть. Может, без милиции разберемся?

— Тебе-то хорошо — отделался царапиной, — вступился за Вадима пожилой мужчина в бежевом плаще и синей шляпе. — А ему ремонта — на полсотни минимум.

Приедут инспектора ГАИ, составят протокол, временно отберут права. Не везет Вадиму! Снова придется обращаться к Михаилу Ильичу Бобрикову…

— Ты же ему товарный вид попортил, — суетился пожилой в шляпе. — Если погоните на станцию, насчитают больше сотни, истинный бог! Уж я-то знаю!

— Решайте, вы больше пострадали, — вздохнул высокий. По-видимому, ему тоже не хотелось дожидаться ГАИ.

— Заплати человеку полсотни — и весь разговор, — настаивал непрошеный защитник Вадима.

Парень в кожаной куртке пожал широкими плечам», достал из бумажника две двадцатипятки, протянул Вадиму, тот машинально взял.

— Радуйся, что дешево отделался, — не унимался защитник. — Новичок? Небось права-то получил без году неделя?

Высокий, даже не удостоив взглядом «синюю шляпу», укатил. В кабине «Жигулей» сидела черноволосая девушка, она так и не вылезла оттуда.

Видя, что все закончилось мирно, толпа разошлась. «Синяя шляпа» подошел к «Москвичу», провел ладонью по вмятинам.

— Таков наш автолюбительский крест — утром выехал, а вечером можешь очутиться в больнице… А железо — это пустяки! — Он нагнулся к уху Вадима: — Я дам вам адресочек одного умельца, он в своем гараже вам за день вес выправит и покрасит. Ей-богу, будет как новая. Ну, понятно, обойдется подороже, чем на станции техобслуживания, зато без очереди…

Вадим и эту бумажку засунул в карман. Он вообще за все это время не произнес ни слова. Раньше думал: случись такое — как и другие шоферы, схватился бы ругаться с виновником аварии. Кстати, кто виновник, так и не успели выяснить, наверное, и впрямь оба. Неотступно сверлила мысль: «Не в отпуске ли Бобриков? И согласится ли поставить машину на ремонт?» Еще повезло, что сейчас глубокая осень, нет той весенней суеты, когда все торопятся на станцию техобслуживания.

В мрачном настроении он потащился на Московский проспект. Регулировщики бросали взгляды из своих застекленных будок на машину, но не останавливали. Вадим договорился с Викой Савицкой поехать на юг, в Коктебель. И выехать они должны были в следующую субботу, а сегодня понедельник — вот уж воистину день несчастный! Успеют ли за это время все сделать? Возможно, придется дверцу менять, ручка-то все равно сорвана…

Михаил Ильич оказался на месте, на этот раз не понадобилась и Савицкая: он сразу узнал Вадима и вроде бы даже обрадовался, встал из-за стола, пожал руку, кивнул на диван, мол, садись… Как и тогда, звонили телефоны, в дверь с угодливыми улыбками заглядывали автолюбители и покорно прикрывали, увидев Вадима.

— Опять поцеловался с кем-то? — улыбнулся Бобриков.

— Так глупо получилось…

— Умных аварий не бывает, — перебил Михаил Ильич. — Глянь в окно. Видишь вишневые «Жигули»? Крыша и капот всмятку. Человек только что получил новенькие в магазине, стал выезжать из ворот и поцеловался с самосвалом! Ремонту — на тысячу, не меньше, да и товарный вид уже наверняка потерян.

— Черт с ним, с товарным видом, — сказал Вадим, не понимая, куда тот клонит. — Наверное, дверцу менять придется.

— А где ее взять-то, дверцу? — хитро прищурился начальник. — Тут придется поломать голову…

Мастер кузовного цеха осмотрел «Москвич», задумчиво потер переносицу. Он был в черном кожаном пиджаке, модных туфлях на каучуковой подошве, на руке голубовато посверкивали японские часы. К нему то и дело совались со своими просьбами автолюбители, но, наткнувшись на его холодный взгляд, понимающе кивали, молча отходили.

— Надо сделать, Петрович, — взглянул Михаил Ильич на коренастого мастера.

— А как с «Волгой» адмирала?

— Адмирал в море, подождет.

Пока Вадим оформлял заказ, загонял машину в цех — прежде пришлось помыть ее, — наступил обеденный перерыв. Некоторые автослесари потянулись к ожидающим их в стороне автолюбителям. На пути к автобусной остановке Вадима нагнал на своих новеньких «Жигулях» Михаил Ильич.

— Тебе в город? — спросил он. — Садись, подвезу.

Чехлы на сиденьях финские, обшитый толстой кожей руль фиатовский, под креслами установлены деревянные динамики, а стереомагнитофон спрятан в перчаточном ящике. Бобриков нажал клавишу, и салон густо наполнился мелодичной музыкой.

— «Филипс», — небрежно бросил Бобриков, поймав восхищенный взгляд Вадима. — С риверсом.

Вадим не знал, что такое «риверс», но спросить постеснялся, он вообще впервые увидел магнитофон в машине. Маленький аппарат, целиком заглотивший кассету, звучал ничуть не хуже стационарного, казалось, мелодия наполняет весь салон: она идет снизу, сверху, с боков. Михаил Ильич приглушил звучание, сбоку быстро взглянул на Вадима:

— Нравится? Могу уступить… Мне предлагают «Пионер», у него мощность побольше.

Вадим поинтересовался, сколько же стоит такая штука.

— Семь рублей, — ответил Бобриков. — С колонками. И что удобно — магнитофон не виден снаружи: колонки под сиденьями, а сам аппарат закрывается крышкой. Кто ставит колонки у заднего стекла, тот рискует лишиться магнитофона, а тут все шито-крыто! Ни один воришка не догадается, что в машине аппарат.

— Семь рублей… — повторил Вадим. — Семьсот?

— Такие теперь цены, — улыбнулся Бобриков. — За что капиталисты дерут с нас шкуру?

— Скорее, наши спекулянты, — вставил Вадим.

— Сходи в комиссионку, поинтересуйся, «филипсы» с риверсом идут по семь-восемь рублей.

— Вещь хорошая, конечно, но и цена!

— Дефицитная вещь, бери, пока я добрый, не пожалеешь! — соблазнял Бобриков. — Я скажу ребятам, они тебе за четвертак его сразу и установят.

«На круг семьсот двадцать пять рублей… — соображал Вадим. — Если взять эту штуку, то на «Жигули» не хватит…»

Он собирался поставить на комиссию свой «Москвич» и приобрести «Жигули» — эти машины ему больше нравились, да и его развалюха уже набегала свыше ста тысяч километров, теперь придется больше ремонтировать, чем ездить.

— Поехали ко мне, пообедаем? — предложил Бобриков. — Я живу на Васильевском острове.

Хотя Казаков и не испытывал симпатии к Бобрикову, он согласился: нутром журналиста чувствовал, что это интересный тип! В нем уживаются, по-видимому, способный администратор и ловко замаскированный делец! Каждая новая встреча с Бобриковым давала пищу для размышления. Как хитроумно приспособился этот человек к обстоятельствам! Отлично понимая, как автолюбителям необходимы запчасти, ремонт машин, он извлекает из этого гораздо больше тех, кто открыто берет взятки. Бобриков — психолог, и довольно тонкий… И его не так-то просто будет припереть к стенке! Такой из самой критической ситуации сумеет вывернуться. Но тем и интересен был для Вадима Казакова Михаил Ильич, что с ним нужно было и самому проявить все свои качества журналиста. Бобриков явно считает его, Казакова, за простака, иначе не предлагал бы дорогой «Филипс»… Пусть он так и продолжает думать. Желание написать про ловкого делягу крепло в Вадиме.

У Михаила Ильича была двухкомнатная квартира, богато обставленная импортной мебелью, на подставке — заграничный стереомагнитофон, проигрыватель, десятка два кассет, на стене подвешены фирменные колонки. С потолка квадратной меблированной кухни спускается матовый плафон, на деревянных резных полочках флаконы со специями — все красивое, заграничное, даже холодильник финского производства. Двери в квартире и подсобных помещениях из красного дерева, моющиеся импортные обои. Ничего подобного Вадим в продаже не видел.

Михаил Ильич поставил на электрическую плиту кастрюлю, сковородку, достал из холодильника масло, икру, семгу.

— Я буду чай, а ты, если хочешь, свари кофе, — предложил он.

Движения у него быстрые, резкие. На одном месте он долго не мог находиться. Пока разогревался обед, успел позвонить несколько раз и договориться вечером о встрече. «Будь у меня в семь пятнадцать! Плюс-минус пять минут, опоздаешь — меня дома уже не будет!» Голос начальственный, не терпящий возражений. Повесив трубку, на минуту вдруг прилег на тахту. Вскочил, будто подброшенный пружиной, и включил магнитофон. С Вадимом обращался так, будто они сто лет знакомы и тот уже не один раз бывал у него дома.

— Надо бы пару колонок и на кухне поставить, — философствовал он. — Где большую часть времени проводим мы? На кухне за столом. А в комнате жена накрывает лишь по большим праздникам.

На обед были борщ, котлеты с картошкой. Бобриков говорил, что Вадиму крупно повезло с магнитофоном. «Филипс», отличная новейшая модель, такую нигде не достанешь, ему, Бобрикову, привез из ФРГ его друг-приятель кинорежиссер Саша Беззубов. Не задаром, конечно, пришлось ему «отстегнуть» семь штук, за столько же отдает и Вадиму. У нас пока это редкость, а там магнитофон на каждой машине установлен…

Вадим еще не дал согласия, а Михаил Ильич уже считал дело решенным, говорил, что прямо сейчас поедут на станцию техобслуживания и электрик в два счета поставит в «Москвич» магнитофон. Будет Вадим ездить и благодарить его, Бобрикова, за такой «подарок»! Ну а если что еще случится с машиной, то в любое время к нему — для хороших друзей всегда найдутся дефицитные запчасти…

— Почему я на этой работе столько лет держусь? — разглагольствовал Михаил Ильич. — Взяток не беру. Уже сколько на моем веку начальников станций техобслуживания из-за этого погорело! А у меня ни одного прокола. А когда совесть чиста, человек ничего не боится. Ты бы послушал, как я с профессорами-академиками разговариваю: чем, мол, вы лучше других автолюбителей? Становитесь в порядке очереди, и все будет о’кэй!

— А как суют взятки? В конверте? — поинтересовался Вадим. — Или борзыми щенками?

— Сначала пробовали… — усмехнулся Бобриков. — Дело в том, что кто дал взятку, тот больше тебя не уважает, а я, понимаешь, не терплю к себе неуважения. Я хочу быть не зависимым ни от кого. Звонит мне мой начальник, — дескать, помоги с ремонтом такому-то товарищу, — я говорю: пусть приезжает… Прикатит и ко мне в кабинет, мол, я от такого-то… Ну, я ему вежливенько разъясняю, что необходимых ему запчастей у меня нет, сам министр не прикажет поставить то, чего у меня не имеется в наличии, а вот сделать техобслуживание, помыть машину — пожалуйста!

— На самом деле деталей нет?

— В том то и дело, что есть, но я по блату никому не даю. И никакой мне начальник не прикажет. Я ведь не отказываю, но и не даю. Как говорится, на нет и суда нет. Мой начальник ведь не знает, что у меня в загашнике хранится…

— А кому же… даете дефицитные запчасти?

— Тебе не отказал бы, — улыбнулся Бобриков. — Ты не трясешь перед носом своим удостоверением, не ссылаешься на авторитеты. Не грозишься написать про меня в газету… Почему бы тебе и не помочь?

— Спасибо, конечно, но…

— Без всяких «но» обращайся ко мне, всегда помогу, — заверил Бобриков.

— А магнитофон с колонками я не возьму, — вздохнув, сказал Казаков. — Дороговато для меня, да и нужен ли в машине магнитофон? Пожалуй, отвлекать во время езды будет.

Михаил Ильич сразу поскучнел, заторопился на работу. Вадим почувствовал, что тот потерял к нему всякий интерес и уже, наверное, жалеет, что многое наобещал…

Хотя часть пути можно было проехать вдвоем, Бобриков не предложил ему сесть в машину. Приоткрыв дверцу, сухо осведомился:

— Про каких ты щенков-то говорил?

— Про борзых, — скрывая улыбку, ответил Вадим.

— Дочь просит карликового пуделя, а борзая — это такая большая собачина с поджатым брюхом?

— Любого зайца догонит.

— Услышишь про карликового пуделя — позвони мне. — Бобриков хлопнул дверцей и резво взял с места.

Наверное, просто по наитию Вадим зашел в комиссионный в Апраксином дворе, протиснулся сквозь толпу к витрине и увидел на полке точно такой же «Филипс», который так упорно навязывал ему Бобриков. И стоил он ровно пятьсот рублей. Не поверив своим глазам, Казаков переспросил у продавца, тот подтвердил, что эта модель стоит пятьсот рублей, их целая партия прибыла в «Березку».

Шагая по Невскому, Вадим мрачно размышлял, зачем Бобрикову брать взятки с автомобилистов? Можно просто клиенту продать какую-либо вещь, не имеющую никакого отношения к запчастям… Он вспомнил, как Вика Савицкая рассказывала, что Михаил Ильич, устроив кузов ее мужу — Василию Попкову, взял «на время» дорогой транзисторный приемник, да так и не вернул…

«Вот он, материал для фельетона, — подумал Казаков. — К Бобрикову на Московский теперь мне путь заказан! Машину он поставил на ремонт в надежде всучить мне «Филипс»».

Вадим решил, что станцией обслуживания и Бобриковым он займется, когда возвратится из отпуска. Правда, тема не нова: не так уж редко появляются в печати материалы про станции техобслуживания… Ничего, внесет и он свою лепту в это дело!..

 

1

Павел Дмитриевич бухал кулаком по дощатой двери — от мощных ударов сотрясалась стена, в сенях звякали на лавке пустые ведра. В окне мелькнул свет, немного погодя сонный женский голос произнес:

— Господи, да кто это грохочет в такое время? Пожар, что ли?

— Мама, я сам открою, иди спи, — проговорил мужчина.

Скрипнула дверь в избе, потом лязгнул засов в сенях, и на крыльцо вышел Широков — он был в исподней рубахе и трусах, темные волосы на голове взлохмачены. Абросимов сгреб его за грудки, рванул на себя так, что затрещала рубаха, и, заглядывая в глаза, прорычал:

— Меня надоумил выпроводить отсюда Ингу Ольмину, а сам, моралист чертов, мою жену увел?!

Иван Степанович стоял перед разгневанным Абросимовым и молчал.

Тот развернул его и ударом кулака сбросил с крыльца на землю. Широков медленно поднялся.

— Бей не бей, а делу, Паша, не поможешь, — сплюнув и облизав губу, проговорил он. — Потерял ты Лиду.

— Да я только свистну, она тут же ко мне прибежит! — не помня себя, кричал Павел Дмитриевич.

— Свистни, — глухо уронил Иван Степанович.

На крыльцо выскочила в длинной исподней рубахе старуха Широкова. Седые волосы рассыпались по плечам, в тонких руках ухват.

— Ты чего, бесстыжие твои глаза, ночью людям спать не даешь?! — завопила она. — Вот ухватом огрею по горбине! А ты, Ванька, чего язык проглотил?

Тот подошел к матери, отобрал ухват и отбросил в сторону.

— Иди, мама, — спокойно сказал он. — Без тебя разберемся, дело тут мужское… — Оглянулся на тяжело дышавшего Абросимова и прибавил: — Сейчас оденусь и выйду, а ты, гляди, дом на куски не разнеси…

— Пашка, ты? — подслеповато щурилась в темноту старуха. — За своей Лидкой приперся? Да бери ты ее ради бога! Вместе с робятишками…

— Мама, пойдем в избу. — Сын увлек ее в черноту сеней.

Прислонившись плечом к забору, Павел Дмитриевич отрешенно уставился на смутно вырисовывающуюся на фоне темного беззвездного неба водонапорную башню, — казалось, она наклонилась в его сторону и грозила упасть на голову. Мелкий дождик опутывал липкой паутиной лицо, мокро шелестел в полуголых ветвях огромной березы, стоявшей напротив дома Широковых. Кругом тихо и темно, лишь желто светятся два высоких окна на вокзале. Холодные порывы ветра раскачивали телеграфные провода на столбах, и они тихонько гудели. Мимо ног бесшумно прошмыгнула кошка, ожгла зеленоватым огнем вспыхнувших глаз.

Широков вышел в ватнике, волосы на затылке топорщились; долго всматривался в сумрачное лицо Абросимова, потом присел на верхнюю ступеньку, закурил. Неяркий огонек спички выхватил из сумрака прищуренный глаз и черную бровь.

— Я думал, ты раньше сюда заявишься, — негромко сказал он. — Лида тебе еще когда написала?

— Где она?

— Тебе лучше с ней утром потолковать.

— Ты что ее прячешь? — вскинулся Абросимов.

— Дай Лиде развод, Павел, — сказал Иван Степанович. — Не вернется она к тебе, это факт.

— Дождался-таки своего, — горько усмехнулся Павел Дмитриевич, тяжело усаживаясь рядом на мокрую ступеньку. — Долго же ты ждал!

— Двенадцать лет, — ответил Иван Степанович.

— А детей как? — искоса взглянул на него Абросимов. — Делить будем: Валентина — мне, Ларису — тебе?

— Лида детей тебе не отдаст, — глубоко затягиваясь папиросой, проговорил Широков. — Не они первые, не они последние без родного батьки-то вырастут. Ты и сам без отца воспитывался, да и к матери-то не шибко тянулся…

— Это, Ваня, не твое собачье дело, — насупился Абросимов.

— Сам завел разговор, — усмехнулся тот.

— Морду тебе набить, что ли?

— Бей, — продолжал усмехаться Широков. — Ты сильнее. Только прок-то какой? Ты сам во всем виноват: нашел другую, завертелся-закрутился, а она разве не живой человек?

Абросимов повернулся к нему, впился серыми глазами в его смутно белеющее лицо:

— Ты рассказал Лиде про Ингу?

— Шила в мешке не утаишь, Павел!

— Конечно, не ты… — понурил голову Павел Дмитриевич. — Да и какое это теперь имеет значение? — Он облизал пересохшие губы. — У тебя есть выпить?

Иван Степанович ушел в избу и скоро вернулся с бутылкой, двумя стаканами, в которые были засунуты по большому соленому огурцу. Все это разложил на верхней ступеньке.

— Про хлеб забыл!

— Сиди, — остановил его Павел Дмитриевич. Он разлил вино по стаканам, не чокаясь, залпом выпил, закусывать не стал. — Ни Лиды теперь у меня, Иван, ни Инги… Замуж вышла Ольмина и уехала аж во Владивосток. За военного моряка выскочила! И где она его только в Рыбинске нашла? Там и морей нет!

— Потому ты и кинулся сюда, к Лиде?

— Правильно моя бабушка Ефимья Андреевна говаривала: «Сам корову за рога держит, а люди молоко доят», — вертя пустой стакан в пальцах, проговорил Абросимов. — Это про меня сказано.

Иван Степанович отпил половину, закусил огурцом. Из-под ватника белела рубашка. Дождь чуть слышно шуршал дранкой, из-за леса зашарил по насыпи, кустам луч приближающегося к Андреевке поезда. Голубоватым пламенем вспыхнули провода, блеснули сталью рельсы, в каждом окне железнодорожной казармы, стоявшей на бугре, обозначались неясные туманные луны.

— Я вот как думаю, Павел, — неторопливо начал Широков. — Ты, конечно, можешь заставить Лиду жить с тобой: все же дети и, потом, женское сердце все прощает…

— Моя мать никогда никому ничего не прощала, — перебил Абросимов.

— Мы толкуем о Лиде, — мягко продолжал Иван Степанович. — Она тебе все простит, но счастья уже не будет в твоем доме, Павел. И ты это знаешь. Сейчас тебе одному плохо, ты сильный мужик и справишься с этим, а разлучи ты нас с Лидой — всем нам тогда будет худо, и тошнее всех — Лиде. Вот и решай. Как скажешь, так и будет… Только предупреждаю: я от Лиды не отступлюсь! Ждал двенадцать лет, буду и дальше ждать. Судьба нас готовила с Лидой друг для друга, но вмешался ты… Ладно бы любил ее, так нет, не любишь! Не выйди замуж за другого твоя учительница, ты о Лиде и не вспомнил бы. А тут примчался, шумишь: давайте мое! А нужна ли она тебе, Лида-то? Ты же умный мужик и знаешь, что разбитый кувшин не склеишь.

Павел Дмитриевич упорно смотрел на водонапорную башню Поезд прибыл и теперь шумно пускал пары на станции, слышались неясные голоса сцепщиков, хлопанье крышек букс, мерный шум воды, наливаемой в тендер.

— Ты говоришь, доброе женское сердце… — заговорил Павел Дмитриевич. — Лида мне все написала… про вас с ней… Может, она для меня сейчас как для утопающего соломинка…

— Ты хотел, чтобы она тебя пожалела?

— Ненавижу бабью жалость! — громко вырвалось у Павла. — Не жалость мне ее нужна… Не чужие ведь? У нас дети.

— Павел, поверь, Лиде будет лучше со мной, — сказал Широков. — Это я знаю точно.

— А я вот ни черта не знаю! — грохнул кулаком по доске Абросимов. Пустая бутылка подскочила и, прыгая со ступеньки на ступеньку, покатилась вниз. — Думал, здесь у меня дом, жена, дети, а ночевать придется идти в дедовский дом! — Он покосился на абросимовский дом с темными окнами: — Туда-то меня хоть пустят?

— Ночуй у меня, — предложил Иван Степанович.

Павел Дмитриевич вдруг громко рассмеялся, встал во весь свой внушительный рост и сверху вниз посмотрел на Широкова.

— И чего меня сюда принесло? За каким лядом? Жизнь сама мудро рассудила нас: ты долго ждал и получил Лиду, я тоже долго ждал — и потерял Ингу!..

— Я не могу без нее, Павел.

— Конечно, я дам развод, Ваня, — сказал Павел Дмитриевич. — А вот на свадьбу не приглашай…

— Смолоду тебя не видел таким, — покачал головой Иван Степанович.

— Каким?

— Да все вы, Абросимовы, в деда Андрея: отчаянные, бесшабашные, взрывные, как порох.

— А ты, Ваня, другой! — рассмеялся Абросимов. — Ты не взорвешься, ты, как капля камень, долбишь, долбишь и все-таки своего добьешься! Ну да ладно, кто каким уродился, таким тому и быть…

Рукой взъерошил волосы и, крепко впечатывая в землю подошвы, крупно зашагал к калитке. Иван Степанович, попыхивая папиросой, видел, как он прошелестел в своем плаще вдоль забора, отпер калитку; потом услышал громкий стук в дверь абросимовского дома, глухие голоса, скрип половиц в сенях.

Бросив окурок в бочку под застрехой, Широков поднялся с крыльца.

Дверь отворилась, и в щель просунулась растрепанная голова матери.

— Я думала, он прибьет тебя, Ванюша! — зашептала она. — У них, Абросимовых, тяжелая рука… Андрей Иванович — дед-то Павла — разок тряхнул твоего батьку, так из того чуть дух вон не выскочил!

— И ты все время под дверью стояла? — удивился сын.

— Ванюшка, как же ты бабу-то берешь с двумя ребятишками? — плаксивым голосом заговорила старуха. — Лидка-то, она работящая, веселая, но с таким приплодом! Можа, Ванюша, другую выберешь? Девок-то в Андреевке пруд пруди, а ты прилепился к замужней…

— Иди в избу, маманя, — сказал Иван Степанович. — Это надо же в сенях столько времени проторчать!

— И всю-то мою горемычную жизнь наши суседи Абросимовы поперек дороги встревают! — причитала она, шлепая в валенках к двери.

— Только ли они? — усмехнулся Иван Степанович. — И мы с тобой, маманя, в их жизнь встрянули…

— И я говорю, связал нас черт с ними — прости мя, господи, грешницу, — одной веревочкой…

— Если бы бог, — усмехнулся сын, закрывая за собой дверь на железный засов.

 

2

Алексей Листунов вышел из метро «Новослободская», взглянул на часы: без пяти три. В потоке прохожих дошел до сберкассы, но внутрь входить не стал, да ему там и делать было нечего. У будки телефона-автомата, что неподалеку, ровно в три часа они должны встретиться с Изотовым. Точнее, в маленьком сквере, где под черной старой липой виднелась мокрая скамья. Ничего подозрительного Листунов не заметил, да и что может быть подозрительного, когда мимо течет толпа прохожих. И нет ей конца и краю. Да и Изотов, как говорится, стреляный воробей, знает, как действовать. И вместе с тем в глубине души Алексея зрела тревога, она зрела вместе с тупой болью в желудке. С год как Листунов стал ощущать под ложечкой жжение и боль. Особенно это ярко проявлялось после выпивки, примерно на третий день.

Изотова он сразу увидел — тот не спеша прошел мимо, уселся на скамью, предварительно подстелив газету. Алексей вскоре тоже присел рядом. У Изотова в руках портфель. Что интересно, в нем?

— Как обычно… — только эти слова и успел произнести Родион Яковлевич, передав портфель.

— Никаких лишних движений, сидите спокойно, — произнес молодой мужчина, появляясь перед ними. Неизвестно откуда возникли еще двое.

— Мы присели отдохнуть… — промямлил Листунов.

— Это ваш портфель? — резко спросил молодой человек.

— Портфель? — бросив косой взгляд на Изотова, спросил Алексей.

— Впрочем, передача портфеля нами зафиксирована, — сказал молодой человек, по-видимому, старший. — А теперь вставайте и пройдемте к машине.

Тут же серая «Волга» подкатила к тротуару, по которому текла безразличная к происшедшему толпа. Да и вряд ли кто чего понял: группа людей направляется к двум машинам. Краем глаза Алексей заметил еще одну «Волгу», подкатившую чуть позже.

Все было для Листунова настолько нереальным, что на ум пришел запомнившийся эпизод из детективного кинофильма: люди в штатском, машины, наручники… Вроде бы наручники не собираются им надевать…

Алексей Листунов и не заметил, как очутился в «Волге», зажатый между двумя рослыми мужчинами с невозмутимыми лицами. Во вторую машину таким же манером посадили Родиона Яковлевича Изотова.

На коленях Алексея лежал тяжелый портфель с двумя блестящими замками, тот самый, который только что передал в сквере под черной облетевшей липой Изотов. Проклятый портфель огнем жег ноги Листунов догадывался, что в нем: деньги в просвечивающем сиреневом конверте, портативный, с портсигар, магнитофон, возможно, и крошечный фотоаппарат, вмонтированный в какую-нибудь с виду безобидную штуковину… Испытывал ли он страх? Скорее, какое-то отупение. Как утром себя чувствуешь после хорошей пьянки: в голове пустота, ни одной толковой мысли. Да чего теперь запираться, когда взяли с поличным. Ладно, он несчастный птенец в этих делах, а Изотов? Уж он-то должен был заметить слежку. Что-то он говорил, как себя вести, если вдруг задержат… Какой смысл отпираться, если при тебе проклятый портфель? Наверняка их встречу и на пленку засняли… Ему вспомнились детективные фильмы, где снимают подозреваемого в разных местах: человек выходит из машины — щелк, человек поднимается по ступенькам — щелк, человек пожимает кому-то руку — щелк!

Они с Изотовым не здоровались за руку, тот только успел передать Алексею портфель — щелк! И тут же, будто из-под земли, выросли перед ними трое…

А за окном машины мелькали люди, которые куда-то спешили по своим делам, проплывали высотные здания, кое-где на почерневших уличных деревьях еще трепетали последние красные листья, на протянутых поперек улиц тонких тросах треугольными языками вспыхивали красные флажки — Москва готовилась к Ноябрьским праздникам. Огромный портрет улыбающегося Ленина в кепке и с алым бантом на груди на миг заполнил собой всю перспективу, и последнее, что отчетливо отпечаталось в памяти Листунова в этот влажный октябрьский день, — это распахнутая дверь школы и высыпавшая на цементные ступеньки стайка школьников в расстегнутых пальтишках и в красных галстуках. Ребятишки весело смеялись, размахивали портфелями…

В небольшом квадратном кабинете с портретом Дзержинского над письменным столом Алексей рассказал все, с самого начала, вежливому моложавому сотруднику КГБ СССР: как он познакомился несколько лет назад в березовой роще с Игорем Найденовым, потом с Изотовым, как выполнял все поручения «друга» погибшего в Сибири отца, как предлагал знакомым антисоветские книжонки, заводил провокационные разговоры, поносил наш строй и нахваливал «западный рай», — в общем, про то, как стал если еще не шпионом, то активным пособником врага. Только сейчас он со всей отчетливостью понял, как далеко зашел! Ну и сволочь же этот Найденов! Он, Игорек, подвел его к последней черте… Изотов передавал приветы от приятеля, расписывал его новую роскошную жизнь в Европе, обещал помочь перебраться туда и Листунову. И вот приехали… в Европу…

С Изотовым Листунов до суда встретился всего один раз на очной ставке. Повторил все, что раньше рассказывал следователю, подтвердил, что портфель получил в установленном месте от этого человека. Изотов, отрицавший, что знаком с Алексеем, презрительно усмехнулся и обозвал того «мокрицей».

Ночью, лежа на жестких нарах в своей камере, Листунов вдруг подумал: почему Родион Яковлевич назвал его «мокрицей», а не как-нибудь иначе? Есть же и покрепче выражения в русском языке…

 

3

Игорь Найденов полулежал в шезлонге и листал богато иллюстрированный западногерманский журнал, по долгу рассматривал обнаженных красоток, удивлялся, что под фотографиями были указаны их адреса и телефоны. Стоит снять трубку, набрать номер — и журнальная дива на любой вкус ответит тебе… Декабрь, а в саду еще не все деревья сбросили пожелтевшую листву, солнце ярко светит с синего неба, с ветки на ветку перепархивают серые, с желтыми грудками птицы. Таких вроде не видел там, дома… Дома… Дом теперь у него здесь, в Западной Германии. В России почти везде выпал снег — об этом говорят дикторы Московского радио, — лишь в Крыму еще тепло. Интересно, а здесь бывает снег?

Из виллы послышались громкие голоса, по-немецки Игорь еще плохо говорит, хотя и усиленно занимается с приезжающим сюда из Бонна Генрихом. Кажется, Бруно и Гельмут ссорятся… Смешно, эти два немца — его братья? Правда, матери у них разные, но отец один — Ростислав Евгеньевич Карнаков. Как бы между прочим, Бруно сообщил ему, что по матери они происходят от баронов Боховых, то есть, мол, он, Игорь Карнаков, плебей по сравнению с ними… Впрочем, Игорь и сам знал свое место на вилле Бруно. Обращались они друг к другу на «ты», но дистанция между ними всегда ощущалась. Гельмут — Игорь впервые в жизни увидел его — был проще старшего брата, не корчил из себя барона. Если Бруно за столом обращался к нему по-немецки, то Гельмут отвечал по-русски. Игорь понимал, что он это делает, чтобы не обидеть его. Бруно — седой, поджарый, с острым умным взглядом, у Гельмута заметен живот, круглые щеки розовые, в светлых волосах не очень заметна седина. Он уже не летает на пассажирских самолетах, но и на пенсию не ушел — работает в Берлине в управлении аэропорта. Бруно предлагал ему перебраться в Мюнхен, где он владел приносящей доход пивной, говорил, что готов взять брата в компаньоны. Ему, Бруно, приходится много ездить по западным странам, да и живет он сейчас в Бонне, вот брат и заправлял бы пивной. Гельмут отшучивался: мол, ему от пивных нужно подальше держаться, вон какой живот от этого самого пива!..

— Все ездишь на «вартбурге»? — насмешливо спросил Бруно.

— Недавно купил «фиат», — спокойно ответил Гельмут.

— А я за это время сменил шесть машин… Сейчас у меня две: «мерседес» последнего выпуска и американский «форд».

— Мне «фиат» нравится, — добродушно заметил Гельмут.

— Неужели ты еще не разочаровался в своем социалистическом строе? Знаешь, сколько за прошлый год перебежало к нам восточных немцев?

— Пусть бегут, — ухмыльнулся Гельмут. — А мне и в ГДР хорошо. И свою работу в аэропорту я никогда не променяю на твою пивную… Ты хотел бы, чтобы я подавал бюргерам на столы баварское пиво с сосисками? Уволь, брат, возраст не тот, да и моя комплекция для этого не подходит…

— Я предлагаю тебе быть управляющим пивной, а не официантом.

— Почему бы тебе не приспособить Игоря для этого дела? — насмешливо посмотрел Гельмут на младшего брата. — Пусть потихоньку приобщается к капиталистическому образу жизни… Или ты думаешь, Игорь, что тут, в Западной Германии, манна небесная на голову сыплется?

— Я ничего такого не думаю, — растерялся Игорь.

— Чего же ты убежал из СССР? — наступал Гельмут. В синих глазах его появился холодок.

— Потому что я ненавижу Советскую власть! — вдруг прорвало Игоря. — Потому что мой отец всю жизнь боролся против этой власти и мне завещал… Кто я там был? Сын врага народа! Человек без фамилии… Найденов! Разве это моя фамилия?

— А кем ты здесь хочешь быть? — не отставал Гельмут. — Одной ненавистью к Советской власти тут не проживешь! Да и за что тебе эту власть ненавидеть-то? Она тебя выкормила, выучила, работу дала…

— Кузова в цехе ворочать да целину на тракторе поднимать! — вставил Игорь.

— За его будущее ты не беспокойся, — ободряюще улыбнулся Игорю Бруно, он был доволен его вспышкой. — Как говорится, его будущее в его собственных руках.

— Не хитри, братец! — усмехнулся Гельмут. — Скажи уж прямо: в твоих цепких руках.

— Твой Карл едет в Московский университет? — перевел разговор на другое Бруно.

Гельмут с минуту сверлил его неприязненным взглядом, потом медленно, но твердо проговорил:

— Мой сын никогда не будет шпионом, Бруно! Запомни это и не тронь мальчика. Не удалось тебе из меня сделать предателя, не удастся сбить с правильного пути и Карла. Хватит с тебя… — он бросил пренебрежительный взгляд на Игоря, — Игоря Найденова… Или теперь у тебя, милый братец, другая фамилия?

— Я возьму фамилию своего отца, — ответил Игорь.

— У нашего папеньки этих фамилий тьма, — рассмеялся Гельмут. — Какая у него сейчас, Бруно? Иванов? Сидоров? Петров?

— Игорь, иди посмотри, кажется, привезли почту… — сказал Бруно, и тот понял, что надо уйти и оставить их вдвоем.

И вот он уже около часа прохлаждается в шезлонге, листает журналы, а братья продолжают спорить в холле… После побега в Марселе Игоря очень скоро переправили в Западную Германию. На аэродроме встретил Бруно, посадил в свою роскошную темно-синюю машину и привез на виллу. Если по-английски Игорь мог более-менее сносно разговаривать, то немецкий знал слабо. И Бруно сразу прикрепил к нему Генриха — высокого мужчину с выправкой кадрового военного. Тот предложил ему здесь разговаривать с ним только по-немецки. Принес несколько толстых немецко-русских словарей и учебников по грамматике и велел каждый день по нескольку часов заниматься. Немецкий давался без особенного труда — у Игоря явно была склонность к иностранным языкам. Бруно и сообщил ему, что это он позаботился о том, чтобы Игорь оказался в Западной Германии: он давно уже следил за младшим братом…

Пока Игорю все нравилось тут. Бруно несколько раз брал его в город, ездил он в Бонн и с Генрихом, ходил по кинотеатрам, магазинам, насчет денег старший брат не скупился. Первое время у Игоря глаза разбежались: в магазинах было все, чего душа пожелает, но скоро чувство изумления и новизны пропало, он приобрел кое-что из одежды, портативный стереомагнитофон, фотоаппарат «Кодак». Тут не толпились у прилавков, а если зайдешь в магазин, так продавец так в тебя вцепится, что не уйдешь, не купив что либо. Поэтому просто ради интереса заходить в магазины не хотелось. Иллюзий на будущее Игорь особенно не строил, знал, что после отдыха начнется работа, а что это будет за работа, он догадывался… То, чему его научил Изотов, лишь азы, настоящая учеба впереди. Бруно как-то обронил, что Игоря направят в разведшколу но сначала необходимо в совершенстве овладеть немецким. Игорь уже понял, что далекая мюнхенская пивная — это не самое главное занятие Бруно. Основное — разведка. С того времени, как здесь появился Игорь, Генрих стал по утрам уезжать вместе с хозяином, а до этого, очевидно, оставался на вилле. Поражало, что тут все было оборудовано электронными устройствами. Подвальное помещение с двумя бронированными дверями напоминало атомное бомбоубежище. Участок огорожен двумя рядами колючей проволоки с подводом тока высокого напряжения. Бруно, по-видимому, надежно защитился от незваных гостей. Игоря обстоятельно проинструктировали, что железные ворота ни при каких обстоятельствах никому не открывать, разговаривать с посетителями только через переговорное устройство. В случае нападения на виллу следовало нажать на красную кнопку — и полиция будет тут же оповещена. В тире Бруно преподал младшему брату несколько уроков стрельбы из разного автоматического оружия. И посоветовал самому почаще тренироваться в подземном тире. Тут были на специальных подставках автоматы, автоматические винтовки с оптическим прицелом, разные пистолеты с глушителями и без них. Иногда Игорь стрелял на пару с Генрихом. Этот виртуозно владел любым оружием. Игорь с завистью наблюдал, как он навскидку поражает цель. Вот ему бы так научиться!..

Из разговоров с Бруно Игорь понял, что год или два назад на виллу было совершено нападение, пришлось многое переделать и обновить электронную сигнализацию. К сейфам можно было подобраться, лишь взорвав всю виллу. Продукты, молоко, овощи каждый день на зеленом пикапе доставляли к воротам, где находился в будке вместительный холодильник. В обязанности Игоря входило забирать из него продукты, два раза в день кормить трех злых овчарок — их будки находились в разных концах сада, — отвечать на телефонные звонки, включая сразу же записывающее устройство. Но звонил чаще всего Бруно, интересовался, как дела, все ли в порядке. Когда хозяин уезжал в очередную командировку, в верхней комнате поселялся Генрих. Секретарша Петра всегда ездила с Бруно. Иногда она по нескольку дней жила на вилле. Игорю нравилась стройная, молодая еще женщина с васильковыми глазами. Встретила она его приветливо, всегда вежливо улыбалась, но это еще ничего не значило: Петра так встречала всех гостей Бруно.

Два раза в месяц возил его Генрих в Бонн, в крошечный отель с романтическим названием «Тюльпан», там Игоря принимала рослая немка с выкрашенными в бронзовый цвет волосами и толстыми чувственными губами. Дело свое она знала в совершенстве, но была очень неразговорчивой. А Игорю как раз хотелось с ней по-немецки покалякать. Генрих в отеле не задерживался, заезжал за Найденовым на другое утро. Игорь поинтересовался у него, надо ли платить Луизе — так звали немку. Генрих рассмеялся и сказал, что за все уже заплачено… Игорь пошутил, дескать, видно, не жирно заплатили, слишком она молчаливая, на что Генрих серьезно заметил, мол, какие могут быть с такой женщиной разговоры. И вообще, чем меньше болтать, тем лучше.

Вроде бы все было хорошо, но какая-то смутная тревога иногда грызла Игоря, особенно когда он оставался на вилле один. Он уже понимал, что в этом новом для него мире за все нужно сполна платить, а пока платили за него другие… И потом, безделье было непривычным для него состоянием: там, в СССР, он каждый день ходил на работу, а здесь, как говорится, сачка давит — бродит по участку, валяется на мягкой тахте со словарями и слушает музыку. Генрих привез и несколько кассет самоучителя немецкого языка. Сегодня пятница, вечером они наконец-то снова поедут с Генрихом в отель «Тюльпан»… Он вспомнил, какие широкие и гладкие бедра у бронзоволосой Луизы, она была нежна с ним в постели, но он-то знал, что не единственный клиент у нее. Может, сказать Генриху, чтобы подыскал другой отель? И чтобы была там — Игорь перевернул атласную страницу — вот такая яркая блондиночка с тонкой талией…

Братья вышли из холла, Игорь захлопнул журнал и бросил на жухлую траву. В Москве за такой веселенький журнальчик можно было бы получить от любителей тридцатник…

— …Мне верят, вон даже к тебе разрешают ездить! — громко говорил Гельмут. Он был возбужден, круглые щеки алели, синие глаза поблескивали.

— Раньше, в детстве, мы с тобой, Гельмут, куда лучше понимали друг друга, — с грустью произнес Бруно. В отличие от брата, он умел держать себя в руках.

— Раньше, раньше! Раньше — это наше проклятое прошлое! Я не хочу о нем вспоминать. Я летчик, а не трактирщик! Пусть сейчас не летаю, но уже один шум реактивных двигателей за окном наполняет меня радостью… Ты живешь в своем мире, я — в своем. Пусть так и будет!

— И все-таки позволь мне поговорить с Карлом?

— Не позволю! — еще больше побагровел Гельмут. — Мальчик решил стать филологом, он говорит по-русски лучше меня, мечтает пожить в СССР.

— Речь идет совсем не о том, о чем ты думаешь, — возразил Бруно.

— Оставь Карла в покое, — сказал Гельмут. — Я хотел, чтобы он стал летчиком, но он выбрал другой путь, свой собственный путь, Бруно! И нечего парня сбивать… как это по-русски? С панталыку!

— Я думал, у тебя с годами выветрилась коммунистическая пропаганда из головы.

— Я не хочу войны, не желаю, чтобы мой Карл надел военную форму… если успеет! — сердито сказал Гельмут.

— Неужели у тебя не осталось в душе и капли национального патриотизма? — насмешливо произнес Бруно. — Германия расчленена, и твои русские не дают нам возможности объединиться!

— Мы в этом сами виноваты, — уже спокойно возразил Гельмут. — Нечего было на весь мир рот разевать! Русские могли вообще нас уничтожить, а мы живем и только благодаря им уже более тридцати лет не воюем. И национальная моя гордость ничуть не страдает от того, что ты живешь в ФРГ, а я в ГДР… К черту нужно такое воссоединение, которое грозит новой войной. Об этом ведь толкуют ваши министры?

— Ты неисправим, — безнадежно махнул рукой Бруно и повернулся к Найденову: — Игорь, скажи брату, что русские совсем не такие мирные овечки, как он нам их тут изображает.

— Дураки бы они были, если бы сидели сложа руки! — ухмыльнулся Гельмут. — Потому и нет войны, что американцы боятся напасть на русских. Слава богу, у них есть чем ответить.

— Привет-то хоть передашь Карлу от меня? — сказал Бруно. — И маленькую посылку, там сигареты и несколько кассет для магнитофона.

— Сдался тебе мой Карл!

— Все-таки он мой единственный племянник, — заметил Бруно.

Он проводил брата до ворот, где Генрих уже ждал в машине. Игорь вопросительно посмотрел на Бруно: может, и он прокатится? Но Бруно промолчал. Гельмут сухо кивнул Игорю и направился к машине. Железные порота с чуть слышным мурлыканьем раздвинулись. С дерева слетел большой разлапистый лист и улегся на сверкающий капот «мерседеса».

— Привет Клаве и племянникам! — сказал Бруно.

— Вот что, Бруно, — высунувшись из машины, сказал Гельмут. — Я к тебе больше не буду ездить… И так на меня мои товарищи косятся. Да и Клаве это не нравится. А теперь еще Карл…

— Но мне-то можно к тебе изредка наведываться? — спросил Бруно. Лицо его как-то сразу постарело. — Ты да я, а больше ведь никого не осталось…

— А Игорь? — кивнул Гельмут на стоявшего неподалеку Найденова. — Кажется, с ним у тебя полное взаимопонимание.

— С Игорем — да…

— Не надо, Бруно, — сказал Гельмут. — Не приезжай. После наших встреч у меня голова идет кругом! Наверное, у нас две разные правды. Ты вот вспомнил про детство… Тогда и ты был другим. Я думал, что после поражения нацизм из тебя выветрился, как из многих бывших гитлеровцев, но этого не случилось… У меня нет ненависти к русским, и ты ее мне никогда не внушишь! Так что прощай… Бруно!

«Мерседес» бесшумно тронулся с места и скоро исчез из виду. Створы ворот медленно стали сдвигаться, раздался негромкий щелчок.

— Как у тебя с немецким? — спросил Бруно. Приветливость исчезла с его лица, губы жестко сжались в узкую полоску. Чувствовалось, что разговор с братом расстроил его.

— Нормально, — на немецком ответил Игорь.

— Тебе нравится здесь?

— В гостях хорошо, а дома лучше, — тщательно подбирая немецкие слова, проговорил Игорь и вдруг сообразил, что сморозил ерунду: где теперь его дом? С прошлым он порвал навсегда, а в настоящем пока еще не определился. И перед ним стоит человек, который вправе решать его судьбу. От него сейчас зависит, есть у Игоря дом или нет.

— Ты счастливчик, Игорь, — присев на скамейку под толстым деревом, сказал Бруно. Лицо его снова стало обычным. — Да ты присаживайся… Месяц назад в Москве взяли Изотова и твоего дружка… Алексея Листунова.

Игорь с побледневшим лицом вскочил на ноги:

— Арестовали? Обоих?

— Изотов ничего лишнего не скажет, а вот Листунов… Расскажи мне все о нем, постарайся не упустить ничего.

…Когда Игорь закончил, Бруно долго сидел молча, глядя прямо перед собой, носком полуботинка он прочертил на тропинке глубокую полосу, сейчас, сидя рядом с ним, Игорь заметил на лице старшего брата много мелких морщин, а на шее продольные складки. Как ни старайся, от старости не уйдешь… Бруно каждое утро делал зарядку, бегал по саду, подтягивался на турнике, поднимал штангу. Глядя на него, занялся по утрам гимнастикой и Игорь.

— Вовремя ты смотался оттуда, — наконец проговорил Бруно. — Странно, что тебя отпустили за границу… По-видимому, тогда ты еще не был на подозрении. А возможно, после твоего побега во Франции взялись за Листунова и других твоих приятелей.

— А что им будет? — задал наивный вопрос Игорь. Наверное, в его голосе прозвучала боязливая нотка.

Бруно искоса взглянул на него, усмешка чуть тронула его твердые губы.

— В нашем деле, Игорь, лучше не попадаться… А для этого нужно научиться быть неуловимым, как невидимка. Талантливый разведчик почти никогда не попадается — он заранее оберегает себя от провала, принимает всевозможные меры предосторожности, а самонадеянный идиот вляпывается. Изотов был хорошим разведчиком, наверное, его в чем-то подвел Листунов…

— Как всему этому научиться? Ну, чтобы не засыпаться? — вырвалось у Игоря. Он все еще был в смятении: там, в Москве, он иногда думал о провале, но как-то не всерьез, надеялся, что уж с ним-то ничего подобного не случится…

— Этому не научишься… — как бы про себя проговорил Бруно и пристально посмотрел своими острыми глазами на Игоря: — Мы попробуем сделать из тебя разведчика международного класса! Я верю в гены родителей… Никогда не забывай, что твой отец талантливый разведчик! Надеюсь, и сейчас пронесет мимо!..

— А что… и его могут? — округлил глаза Игорь.

— С ним будет все в порядке, — уверенно сказал Бруно. — Я знаю Изотова: он лишнего болтать не станет. И потом мы уже приняли кое-какие меры… Не исключено, что мы скоро встретимся с Ростиславом Евгеньевичем Карнаковым… — Он почему-то не назвал его отцом.

— После войны я всего два раза его видел, — сказал Игорь.

— Ну, мы-то с тобой будем часто встречаться, — улыбнулся Бруно.

— Разве скоро я уеду отсюда? — почуяв неладное, спросил Игорь.

— Тебе не надоело торчать здесь и листать порнографические журналы? Не за этим же ты приехал сюда? Надо начинать работать, мой дорогой! — рассмеялся Бруно. — Через неделю ты полетишь к нашим друзьям в Нью-Йорк. Кстати, там тебя настоящему английскому научат. И еще многому такому, чего и я не знаю!

— В Америку? — ахнул Игорь.

Его распирало от радости: там, в Москве, в самых красивых снах он видел себя в Нью-Йорке, Вашингтоне, Чикаго, Лос-Анджелесе. В штатах с красивыми названиями Каролина, Монтана, Индиана, Пенсильвания, знакомыми по прочитанным в детстве книгам и по карте США. Сбывается его самая заветная мечта — увидеть Америку! Не по телевизору в программе «Время», а на самом деле, посмотреть на статую Свободы, на небоскребы! Побывать в ресторанах, борделях, может, даже познакомиться с кинозвездой…

Бруно Бохов смотрел на размечтавшегося Найденова и про себя думал: Америка — это не только Голливуд, Бродвей, роскошные машины, женщины, джинсы… Америка — это жестокий закон наживы, растления, наркомании, вековой борьбы белых с черными, мафии, обмана, разочарований и еще многого такого, о чем Найденов и не подозревает… Америка — это напряженная, изматывающая учеба в закрытой разведшколе ЦРУ, куда Игорь был запродан в тот самый момент, когда сел в Марселе в «ситроен» Андрея Соскина! Какой получится из Игоря разведчик — это еще неизвестно, но уже хорошо то, что ему пока везет: не провалился в Москве, удачно сбежал в Марселе, да и здесь ведет себя прилично — не требовательный, удовлетворяется тем, что дают, не такой уж и падкий на женщин, как говорил о нем Изотов…

— Когда? — посмотрел сияющими глазами на Бруно возбужденный Найденов. — Когда я полечу в Америку?

— Не полетишь, дорогой, а поплывешь через Тихий океан на прекрасном корабле с приличными молодыми людьми, которые тебя будут учить американским обычаям, языку…

— Я боюсь морской качки.

— Ты уже плавал через океан?

— Только в самых приятных мечтах.

— Завидую тебе, — улыбнулся Бруно. — Две недели в веселой компании на море!

— Надеюсь, мы не часто будем попадать в шторм, — улыбнулся Игорь.

 

4

Дмитрий Андреевич рассказывал ребятам о великих просветителях девятого века Кирилле и Мефодии.

— Вот что написал о братьях черноризец Храбр. — Он зачитал выдержку из книги: — «Если спросить у греческих книжников: кто вам письмена сотворил, или книги перевел, или когда это произошло, — мало кто знает. Если спросить, однако, у славян-грамотеев: кто вам азбуку сотворил или кто книги перевел, — все знают и ответят: святой Константин Философ, названный Кириллом, он нам азбуку создал и книги перевел, он и Мефодий, брат его, и живы еще те, кто их видел и знал. И если спросить, когда это было, знают и это и скажут: во времена греческого царя Михаила, и болгарского князя Бориса, и моравского князя Растицы, и блатенского князя Коцела, в 6563 году после сотворения мира».

В классе тихо, глаза мальчиков и девочек устремлены на учителя истории. В окно нет-нет и ударит порыв мокрого ветра. Видно, как раскачиваются оголенные ветви огромных деревьев, за камышами холодно поблескивает полоска воды, а за ней топорщится зеленый частокол соснового бора. Медленно взмахивая крыльями, над озером пролетел черный ворон. Это его территория, и он каждое утро совершает неторопливый облет своих владений. Эта величественная птица привлекала Абросимова, однажды, наблюдая за ее полетом, он с грустью подумал, что он умрет, а ворон все так же будет облетать озеро: ведь эти птицы живут больше ста лет. Он никогда не видел, чтобы ворон летал на пару с кем-то — всегда один. И он, Абросимов, теперь один. Рая всего три раза приезжала сюда летом, уехать же совсем из Климова не захотела. А ведь она учительница!..

Зазвенел звонок, и ребята, как обычно, с шумом и гамом бросились из класса в коридор, а оттуда в парк. По утрам прихваченная жухлая трава хрустела под ногами. В общем-то Дмитрий Андреевич не так уж сильно ощущал здесь свое одиночество. Времена года не очень-то отчетливо ощущаются в городе, а здесь все иначе: осень так осень — с листопадом, багровыми закатами, дождями, холодными ветрами и птичьими перелетами.

Ему доставляло удовольствие вечерами ходить по заросшей травой лесной тропинке вдоль озера, случалось, забредал так далеко, что возвращался домой в потемках. Звезды в небе казались близкими, яркими. Несколько раз встречал на просеках лосей, зайцы сигали серыми мячиками через дорогу в скошенное поле, неторопливые ежи, не обращая на него внимания, перекатывались у самых ног. Тетерева с шумом срывались с ветвей и исчезали в бору.

Скучно Абросимову здесь не было: там, где много детворы, скучать некогда. Бывали дни, когда он после уроков пешком отправлялся на кордон к Алексею Офицерову. Тот снова один жил в своем добротном доме: Анфису затребовали в Андреевскую больницу, и она не смогла отказать, когда сам главврач Комаров приехал на «газике» за ней.

Мотоцикл с коляской у Офицерова на ходу, раз в неделю ездит в поселок навестить свою жену, да и Анфиса на выходные наведывается к нему.

Когда он рассказывал ребятишкам про Кирилла и Мефодия, за окном качались ветви на ветру, по стеклам ползли извилистые струйки, а вышел на волю и увидел, как с неба, почти отвесно, падал крупный мокрый снег. Вот и пришла зима. Небо приспустилось почти до самых вершин сосен и елей. Он вытянул руки с раскрытыми ладонями, но ни одна снежинка не задержалась в них, они тут же таяли. Еще кое-где у берега пробивались среди рыжих стеблей умершей травы зеленые хохолки, кувшинки давно стали серыми, дырявыми, с изъеденные ржавчиной краями, лишь золотистый камыш весело светился в снежной пляске. Дмитрию Андреевичу захотелось посмотреть, как падает снег в воду. Он спустился к самому берегу, присел на просмоленный борт вытащенной наполовину лодки. Белое двухэтажное здание детдома едва виднелось в снежной круговерти. Стало тихо, будто природа сама удивилась столь неожиданному превращению осени в зиму. Ни одна ветка не шелохнется на деревьях. Снег падал и падал; если долго смотреть на воду, то кажется, что он крошечными зонтиками опускается на дно. Невозможно было уследить, что происходит, когда снежинка касается поверхности воды. Была — и нет, будто на глазах испарилась, а озерная гладь все такая же спокойная и невозмутимая. Когда дождь шлепается в воду, образуются крошечные фонтанчики, слышится тоненький серебряный звон, а снег падает бесшумно. И еще на одно обратил внимание Абросимов: если долго смотреть при снегопаде на одно место, то скоро перестанешь различать, где небо, где вода, будто они то и дело меняются местами.

Он почувствовал, как налипли снежинки на бровях, ресницах. Коричневый плащ на плечах побелел, кепка на голове становилась тяжелее. Неожиданно он услышал свист крыльев, а немного погодя из белой мути послышался тоскливый гортанный крик — это невидимый ворон, возвращаясь с облета, поприветствовал Абросимова.

Где-то неподалеку прозвенели детские голоса, снег всех превратил в невидимок. Голоса удалились в сторону парка, а сверху послышался тихий звон, будто кто-то тронул струну арфы. Вспомнилась последняя встреча с заведующим районо Ухиным. Он приехал неделю назад на «газике» — сам за рулем. Пополнел, полысел, красноватый шрам на лбу стал заметнее, смотрит сурово, исподлобья. Обошел вместе с Абросимовым детдом, побывал в классах, на ферме, свинарнике, птичнике. При нем ничего этого не было, однако ни одного одобрительного замечания от него Дмитрий Андреевич не услышал. Руководители климовских строительных организаций не смогли, видно, отказать бывшему первому секретарю райкома партии и дали рабочих, технику, нужные стройматериалы. Председатель колхоза передал несколько коров и двух свиноматок. Ребята с удовольствием ухаживали за ними, и вот результат: коровы дают столько молока, что хватает на всех, а свиноматки принесли по десятку поросят, которых всех до единого выходили. Бродят возле скотников куры, гуси, утки. При детдоме есть отремонтированный ребятами трактор «Беларусь», небольшой автобус с заплаткой на крыше, два подновленных грузовика. В общем, настоящее большое хозяйство, и ведут его под наблюдением воспитателей сами детдомовцы.

Ухин захотел осмотреть и парк. Дмитрий Андреевич с удовольствием пошел с ним: парк расчищен, гнилые пни выкорчеваны, здесь теперь, как на плантации, ребята собирают боровики, подосиновики, маслята. Перед парком разбита спортивная площадка, даже есть футбольное поле с воротами. Абросимов молча следил за выражением круглого лица Ухина; может, улыбнется, скажет что-нибудь приятное? Нет, Василий Васильевич не улыбался, он хмурил свой лоб, отчего шрам еще больше вспухал.

— Надо же, белый! — удивился он, но нагибаться за грибом не стал. — Грибов тут всегда было полно!

Дмитрию Андреевичу показалось, что Ухин на один гриб наступил. Своих воспитанников он учил бережному отношению к природе. Даже мухоморы не разрешал трогать, где-то вычитал, что ими лечатся лоси.

— Вы не наступайте на грибы-то, — заметил Абросимов, видя, что заврайоно нацелился подфутболить сыроежку.

Ухин сбоку взглянул на него, усмехнулся и перешагнул через гриб.

— Я ведь, признаться, не верил, что ты примешь от меня детдом, — сказал он, когда они возвратились к его машине из парка. — Приболел, что ли? С легкими не в порядке?

«А я ведь, и будучи секретарем, обращался к тебе на «вы», — подумал Абросимов. — И никогда не позволял с людьми такого неуважительного тона».

— Здоров я, — ответил он.

— Не пойму, почему же ты тогда ушел из первых секретарей. Чувствовал, что снимут? Сверху намекнули?

— Вам не понять, Василий Васильевич, — холодно произнес Дмитрий Андреевич. — И будьте добры впредь обращаться ко мне на «вы», я, как говорится, не пил с вами на брудершафт.

Ухин секунду ошарашенно смотрел на него, губы его дрогнули, и он вдруг громко расхохотался:

— А замашки у тебя… у вас, Дмитрий Андреевич, райкомовские остались! Это… человека на место поставить. Но раз судьба распорядилась так, что я наверху, а вы… — Он осекся, наткнувшись на взгляд Абросимова.

«Неужели я так в нем ошибся? — размышлял про себя Абросимов. — Судьба распорядилась… Да это я тебя, дурачок, выдвинул!..»

— Василий Васильевич, вы сейчас сядете в машину, дорога неблизкая до Климова, вы уж как следует подумайте: не ударила ли вам в голову власть? И не закружилась ли голова от этого?

— Учусь руководить у вышестоящего начальства, — ядовито заметил Ухин. — Неделю назад был в обкоме на ковре у вашего сына — Павла Дмитриевича… Ох и умеет же он с нас, грешных, стружку снимать!

— Зачем дурное-то перенимать? — еще больше нахмурился Абросимов.

— Где руководитель нетребовательный, там порядка нет, — сказал Ухин.

— Вы что же думаете — руководитель должен страх внушать?

— Страх не страх, но бояться его должны…

— Глупость это! — взорвался Дмитрий Андреевич. — Человеком надо быть! Или вы думаете — руководитель сделан из другого теста? Пришел в кабинет, сел в кресло и почувствовал себя господом богом? Если был дураком и раньше его дурость не замечали, в начальническом кресле эта дурость всем будет в глаза бросаться.

— Зачем же сажают дураков в руководящее кресло?

— «Руководящее кресло»… — горько усмехнулся Абросимов. — Надо же такой термин придумать! Дураки дураков и плодят…

— Знаю я эту политграмоту, — поморщился Василий Васильевич и отвернулся.

А Дмитрий Андреевич задумался о сыне. С ним в последнее время творилось что-то неладное: приезжал к нему с осунувшимся лицом, жаловался на свою разнесчастную жизнь, мол, ушла Лида к Ивану Широкову, дети отвыкли от него…

Дмитрий Андреевич слышал про учительницу Ольмину, но ему ли упрекать в чем-то сына, когда сам в свое время развелся с Александрой Волоковой? Павел поведал, что Инга вышла замуж за моряка и уехала на край земли. Кинулся было к Лиде — уж от нее-то он никогда не ожидал такого! — а она уже с Иваном…

Дмитрий Андреевич тогда сказал ему банальные слова: мол, мужчине не к лицу распускать нюни из за бабы. Жизнь не остановилась, он, Павел, еще не старик, так что, может быть, все и к лучшему…

Павел на другое утро взвинченный уехал в областной центр. Видно, семейные неурядицы сделали его вспыльчивым, грубым с людьми — вон Ухин это заметил, — надо будет письмо написать, чтобы сдерживал себя, самое последнее дело — срывать зло на ни в чем не повинных людях. Ой как трудно, занимая ответственный пост, быть всегда беспристрастным, объективным, справедливым! Если не обладаешь иммунитетом от зазнайства и силой воли, то лучше уходи. Руководитель, которого перестали уважать подчиненные, — уже не руководитель, а пустое место. Абросимов старался все семейные неприятности оставлять за порогом своего кабинета, иногда это удавалось, а иной раз и нет. И вот в такие-то моменты и можно дров наломать!..

— Значит, сын с вас «стружку снял», а вы решили на мне отыграться? — усмехнулся Дмитрий Андреевич.

— И рад бы, да не к чему придраться, — кисло улыбнулся Ухин. — Думаю что Климовский детдом за этот учебный год получит переходящее Красное знамя.

Видя, что заврайоно садится за руль, Абросимов напомнил:

— А вы, Василий Васильевич, все-таки подумайте над тем, что я сказал.

— Да что вы все мне указываете?! — взвился было тот.

— Вы, наверное, забыли, что я вас рекомендовал на этот пост, — осадил его Дмитрий Андреевич.

— А я не собираюсь вам за это в ноги кланяться, — вдруг прорвало Василия Васильевича. — Сидел на детдоме и горя не знал! А теперь шпыняют со всех сторон, совещания-заседания…

— Тяжела шапка Мономаха… — усмехнулся Абросимов.

— Сидел бы тут на бережку и рыбку удил, — остывая, вздохнул Ухин.

— Вы ведь не любитель?

— Приучили, — хмуро пробурчал Василий Васильевич. — Зампред — рыбак, третий секретарь — тоже, ну и меня стали приглашать на озера. Они рыбу ловят, а я уху на бережку варю… — Он улыбнулся: — И знаете, преуспел! Такую сварганю — пальчики оближешь!

— Со мной ведь вы на рыбалку не поедете… — заметил Абросимов.

— Ей-богу, я вам завидую!

Ухин захлопнул дверцу и, забыв попрощаться, тронул машину. И, уже отъехав на порядочное расстояние, остановился и, высунувшись из кабины, крикнул:

— До свидания, Дмитрий Андреевич!

…Снег все летел и летел с неба, да и было ли небо над головой? Сплошное белое кружево. Уже трудно было различить воду в трех метрах от берега — она перемешалась со снегом. Облепленный пушистыми хлопьями, камыш совсем согнулся, того и гляди, белые шишки окунутся в озеро. Снегопад отрезал Дмитрия Андреевича от всего мира, вспомнился рассказ Джека Лондона «Белое безмолвие», — наверное, тот обессиленный человек, что брел по ослепительной снежной равнине, чувствовал себя последним живым существом на планете… Снег не только отрезает тебя от всего окружающего, но и окутывает пронзительной тишиной…

И снова вспомнился Ухин. Почему человек, которому ты сделал добро, потом чуть ли не ненавидит тебя? С подобным Абросимов сталкивался не раз и не переставал удивляться странностям человеческого характера. Некоторые из тех, кому он помогал, кого выдвигал на руководящие посты, потом или избегали его, или смущенно отводили глаза в сторону при встрече. Почему сделанное им добро позже вызывает в душе иных людей досаду, раздражение? Если сначала человек, получив солидное повышение, вроде бы искренне благодарен тебе за заботу, доверие, то потом свыкается с переменой в своей судьбе, считает, что просто восторжествовала справедливость и быть кому-либо благодарным, кроме себя самого, за свое повышение унизительно. Он знал одного журналиста — редактора районной газеты. Старательный товарищ, исполнительный, безотказно ездил по поручению райкома партии в колхозы, совхозы, сам писал бойкие очерки в областную газету, несколько раз опубликовался в центральной печати, выпустил две небольшие брошюры.

Когда приехали в Климове руководители Союза писателей и посоветовались с ним, стоит ли выдвинуть на премию редактора районной газеты, Абросимов всячески поддержал того. Вскоре редактор ушел из газеты, в центральном издательстве сразу вышла его книга.

Изменился и тон его статей в газетах и журналах, публицист менторски стал поучать всех и вся. Впрочем, не предлагая радикальных мер для исправления существующих недостатков на селе. Для него главное было — отыскать их, как говорится, ткнуть носом. Пусть все думают, мол, какой он острый, смелый…

Как-то Дмитрий Андреевич заехал к нему, чтобы пригласить в Климове выступить на пленуме райкома партии, так писатель заставил себя долго упрашивать, говорил, что его приглашают жить в Москву… То есть получалось, что районный пленум — мелочь для него… такого известного публициста…

Сложное существо человек! Сегодня он рассказывал ребятам о болгарах Кирилле и Мефодии, о событиях, которые произошли более тысячи лет назад. И тогда были мудрые и бескорыстные люди, отдававшие всю свою жизнь народу, его просвещению. Многие философы учили людей, как им стать лучше, совершеннее, благороднее… Но один век приходит на смену другому, а люди все равно остаются разными: мудрыми и глупыми, великими и ничтожными, честными и нечестными, благородными и беспринципными, добрыми и злыми…

Только природа всегда совершенна и прекрасна, в ней нет ничего фальшивого, безобразного, даже то, что портит своей деятельностью человек, природа медленно, терпеливо исправляет… Но не случилось бы так, что и ее великому долготерпению придет конец?..

Дмитрий Андреевич поймал рой снежинок, но когда приблизил их к глазам, они уже растаяли.

 

1

Лежа на горячем песке, Вадим вспоминал дорогу на юг. Три дня они с Викой убегали от наступающей осени. Холодный дождь сопровождал их до Москвы, лишь где-то за Курском проглянуло сквозь свинцовую хмарь солнце, а от Харькова до Феодосии оно грело почти по-летнему. Да и зелень здесь еще не была позолочена багрянцем. На проводах отдыхали ласточки, грачи по-весеннему озабоченно ковырялись на развороченных полях. В Судаке еще купались. В пансионате автомобилистов были места — сразу видно, что бархатный сезон идет к концу. На доске у пляжа каждое утро писали, какая температура воды в море. Выше пятнадцати она не поднималась. Вика с жадностью северянки целыми днями загорала. Октябрьское солнце грело щедро, и она через неделю уже стала шоколадной. Расстелив на золотистом песке плед, Вика надевала темные очки, ложилась на спину и что-нибудь читала. Сейчас это так увлекло ее, что иногда не слышала, когда к ней обращались. Вадим по стольку часов даже с увлекательной книжкой под солнцем не выдерживал, ему казалось бессмысленным вот так бездарно проводить время. Можно ведь поплавать на лодке, сходить в горы. А Вика изредка переворачивалась со спины на живот и снова утыкалась в книжку. Немного оживлялась, когда на пляж приходил Николай Ушков. Молчать он был не способен, устроившись на лежаке, начинал разглагольствовать. В Ленинграде он говорил, что собирался на юг в ноябре, вот почему Вадим никак не ожидал его встретить в Судаке, куда они недавно приехали с Викой. Жил Николай в пансионате работников радиопромышленности. Он и предложил им загорать на этом пляже. Интеллигентная женщина в соломенной шляпе, охраняющая вход, беспрекословно пропускала их. Ушков иногда останавливался и разговаривал с ней. Впрочем, она сторожила лишь с утра, а после двенадцати испарялась вместе с кипой журналов и газет, которые приносила с собой.

У Николая Петровича здесь было много знакомых — он раньше их приехал сюда, — и они присаживались к ним, наверное, главным образом, из-за Вики. Загорелая, с улыбчивыми карими глазами, молодая женщина была приветлива со всеми. Впрочем, она тоже многих знала. В Судак поздней осенью обычно приезжали одни и те же люди. Некоторые даже сговаривались здесь встретиться. Ее родинка у носа стала совсем незаметной на оливковом лице. Зеленый купальник едва прикрывал грудь; когда она ложилась на живот, то просила Вадима развязать сзади тесемки, чтобы спина была голой, а когда подходили знакомые, Вадим — ему казалось, что лицо у него становится глупым, — снова завязывал тесемки. Вика Савицкая была как раз в том возрасте, когда женщина привлекательна своей женственной зрелостью, обаянием.

Ушков познакомил их с членами киногруппы, снимавшими здесь какой-то исторический фильм. Сценариста Вадим иногда встречал то в Доме журналистов, то в Доме писателей. После выхода второй книжки тот подал заявление в Союз писателей. Ушков по этому поводу говорил, что редко кто проходит в Союз без сучка и задоринки, ну разве что по большому блату… У Вадима Казакова отдельной книжкой вышла повесть о войне. Появились в журналах две рецензии. Николай говорил, что надо радоваться: на детские книжки редко пишут рецензии, а тут сразу две! Советовал вырезать их и отнести в приемную комиссию Союза писателей, но Вадиму показалось неудобным.

Ушков отпустил бородку и усы, Казаков в шутку сказал ему, что он теперь похож на меньшевика… Николай стал толковать, что все интеллигенты конца девятнадцатого века отпускали аккуратные профессорские бородки. Когда шутили на отвлеченные темы, Николай принимал шутки и сам любил посмеяться, но если что-либо касалось лично его, терял чувство юмора.

Заглянув через плечо Вики в книжку, Ушков сказал:

— Это не лучшая книга Моэма. Не знал, что тебе он нравится.

Вика отложила книгу, повернулась к нему:

— Странно, «Бремя страстей человеческих» Моэм написал пятьдесят пять лет назад, а как все в романе современно.

— Сомерсету Моэму этот роман и самому никогда не нравился, — ровным голосом заговорил Николай. — Он был удивлен, что по нему все сходят с ума. Позже он сказал: «Эта одна из тех книг, которые можно написать раз в жизни… но мне милее «Пироги и пиво» — писать их было гораздо веселее».

— Я не читала этот роман, — заметила Вика. — Зато прочла «Луну и грош» и «Театр».

— Хорошие романы, — небрежно уронил Ушков. — Но мне больше нравится Моруа. Читали его «Письма к незнакомке»? Это уже написано не для среднего читателя.

— А ты какой читатель? — усмехнулась Вика. — Избранный?

— Лично мне нравятся книги таких писателей, как Сервантес, Рабле, Мелвилл, Толстой, Достоевский…

— Остановись! — сказал Вадим. — Ты все шедевры мировой литературы сейчас перечислишь!

— Кстати, не так уж их и много. Есть книги на века, а есть на один читательский сезон.

— К Моэму это не относится, — вступилась за своего любимого писателя Вика. — Его книги читают во всем мире и уже более полувека.

— А знал ли при жизни хотя бы один писатель, что в будущем станет классиком? — спросил Вадим.

Он лежал на пледе рядом с Викой и смотрел на море. Оно было спокойным, бесшумно накатывались легкие, без пены, волны, с тихим звенящим шорохом просеивали чистый песок. На красном буе сидела белая чайка и вместе с ним то опускалась вниз, то поднималась — там, дальше, волны были покрупнее.

— Пушкин знал, — ответил Ушков. — Знал, но никому не говорил. Не из скромности, а просто не верил, что его правильно поймут современники.

— Тем не менее написал стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» — ввернула Вика.

— Вы знаете, что я заметил? — продолжал Николай. — Почти всех великих писателей преследовали, над ними издевались критики. Тем не менее писали они гениально. А вот когда на писателей при жизни обрушивалась неимоверная слава, — пожалуй, лишь Лев Толстой исключение, — награды, премии, они переставали писать.

— По-твоему, нужда, зависть, нападки — это благоприятная среда для развития таланта? — спросила Вика.

— Вадим, не стремись к громкой славе, — повернулся к приятелю Николай, — преждевременная слава убивает талант. Понимаешь, обласканный писатель, сидя на Олимпе, все начинает видеть в розовом свете; непомерно раздутый подхалимской критикой, он уверовал в то, что он мэтр, и уже не говорит, а изрекает, не пишет, а учит… Живет «классик» и постепенно сам убивает своей безответственной писаниной все то талантливое, что написал раньше, когда был неизвестным.

— Вадим, когда ты станешь знаменитым? — спросила Вика.

— Стану ли? — усмехнулся тот.

— Пробивайся в литературное начальство — сразу твоим книгам будет зеленая улица, — вставил Николай.

— Это не по мне, — улыбнулся Вадим.

— Он у нас скромный, — вторила Ушкову Вика.

— Ты, Вика, не смейся, — поглаживая бородку, произнес Николай. — Кто знает, может быть, мы лежим с будущим классиком.

— Ты на солнце перегрелся, — сказал Вадим.

Они с Николаем часто спорили о литературе. К современной поэзии и прозе Ушков относился пренебрежительно, что задевало Казакова, говорил, что после Шолохова ни один советский писатель пока еще не создал произведения, достойного лучших традиций литературы девятнадцатого века. Есть ли у нас Толстые, Чеховы, Достоевские?..

На это Вадим отвечал, что они сейчас и не нужны, пусть будут другие, которые сумеют так же сильно отразить в своих произведениях свою эпоху. Смешно, если бы всю литературу делали Толстые, Чеховы, Достоевские! Тем и велика и многообразна мировая литература, что ее делают разные люди — современники своей эпохи. Лев Толстой написал «Анну Каренину», но никогда бы не написал «Тихого Дона» или «Мастера и Маргариту» — это и прекрасно, каждому свое… Если считать, что классики прошлого раскрыли о человеке и мире все, что можно было раскрыть, то к чему тогда вообще писатели? Былые поколения зачитывались Загоскиным, Лажечниковым, А. К. Толстым, Тютчевым, Фетом, а наши современники, с детства зная классику, сейчас зачитываются поэтами и романистами своей эпохи. И вообще, сравнивать литературы — это неблагородное занятие. Наверное, каждая эпоха дает своих гениев, только их не сразу разглядишь в толпе. Литераторов так много теперь стало… Наверное, нужно время, чтобы их творчество оценили читатели. Поди разберись не искушенный в литературных баталиях читатель в современном литературном процессе, если то, что тебе нравится, замалчивается критикой, а то, что читать невозможно, прославляется на все лады как великое открытие! Сколько уже на веку Вадима лопалось дождевыми пузырями раздутых «гениев», прошли года — и о них никто не вспоминает, начисто позабылись их громкие, крикливые голоса… Правда, есть и такие, которые лезут из кожи, чтобы о них услышали: сами ставят фильмы по своим забытым читателями повестям и романам, иногда играют в них роли, устраивают с помпой свои вечера, лишь бы о них говорили, лишь бы их имена снова всплыли, пусть даже в какой-нибудь скандальной истории… Утраченная слава, она, как ржа, разъедает душу, выворачивает человека наизнанку.

— Интересная штука… — как сквозь вату, пробился до задумавшегося Вадима монотонный голос Ушкова. — У некоторых классиков повторяются сюжеты. У Бенжамена Констана в его повести «Адольф», написанной в тысяча восемьсот пятнадцатом году, события развиваются почти точно так же, как в «Анне Карениной» Толстого. Как вы думаете, это повторение сюжета или новое открытие? Ведь тема несчастной любви так же вечна, как и тема смерти.

— Художники ведь тоже повторяют библейские сюжеты? — вставила Савицкая.

— Толстой не повторяет, — весомо заметил Ушков. — Он открывает свой мир. Классик всегда оригинален. Льва Николаевича знает весь мир, а Констана — в основном специалисты.

— Коля, есть что-либо такое на свете, чего ты не знаешь? — спросила Вика. Она и раньше задавала ему этот вопрос.

Она с улыбкой смотрела на мускулистого и почти совсем незагорелого Ушкова. Он и сейчас прикрыл свои плечи рубашкой: загар к нему плохо приставал, на обожженной широкой груди лупилась красноватая кожа.

Глядя на Савицкую, Вадим вспомнил старое немецкое изречение: «Женщина любит ушами, мужчина — глазами». В отличие от приятеля, Казаков не старался блеснуть своими литературными познаниями.

— Кстати, Лев Николаевич Толстой говорил: «Можно придумать все — нельзя выдумать лишь человеческой психологии», — продолжал Ушков, на лице его промелькнула самодовольная улыбка. — Все уже было, и ничего нового никто не изобретет!

— Литературу, Коля, ты знаешь, — усмехнулся Вадим. — Но, по-моему, не любишь.

— Я ведь критик, — рассмеялся Ушков. — А какой-критик любит литературу? Критик любит себя в литературе. Я, конечно, шучу…

— Не хотел бы я, чтобы ты когда-нибудь написал обо мне, — заметил Вадим.

— Вика, наш будущий классик уже толкует о монографии, — подмигнул молодой женщине Николай.

— Ты знаешь, что Вадим пишет роман? — откликнулась та.

— Мне ты ничего не говорил, — повернулся Ушков к Вадиму. — От газетной статьи — к очерку, от очерка — к повести для подростков, от повести — к роману…

Вадиму стал неприятен этот разговор — черт дернул его сказать про роман Вике! Он не любил никому рассказывать о своей незаконченной рукописи, а тут, в Судаке, как-то потянуло поработать, сел в номере за пишущую машинку, а Вика пристала: о чем пишешь?.. Хотя он и не просил ее никому не говорить о романе, — тоже мне секрет! — но вот так сболтнуть на пляже?..

— Я не хочу говорить об этом, — оборвал он Николая, который скорее из вежливости, чем из искреннего любопытства стал расспрашивать о романе.

Очевидно, Ушков, как это бывает между друзьями, относился к нему как к писателю несерьезно — так, снисходительно-покровительственно. Вадим ему первому подарил вышедшую книгу, но Николай даже не сказал, что прочел ее. Вообще-то он еще раньше читал рукопись, по после того Казаков дважды капитально переработал ее.

Вадим встал с пледа, ступая на обкатанную морем гальку, подошел к воде и с разбега бросился в накатившуюся светлую волну. Она, как всегда, вначале обожгла, перехватила дыхание, потом стало легче, и скоро он, почти не ощущая холода, плыл саженками к красному бую, покачивающемуся на волне. Солнце слепило глаза, железный поплавок нырял вверх-вниз, удерживаемый ржавой цепью. У него можно немного передохнуть. Обхватив скользкий пупырчатый шар обеими руками, а ногами нащупав цепь, Вадим стал обозревать пляж: отдыхающие в основном загорали, некоторые играли под навесом в карты. Купались лишь трое юношей. Они оккупировали соседний поплавок. Вадим видел их мокрые смеющиеся лица, слышал голоса, смех. С берега, где над белым дощатым домиком трепетал флаг спасательной станции, на них посматривал загорелый до черноты мужчина, наверное спасатель. Еще дальше, где скалистый берег наступал на узкую полоску пляжа, парень и девушка катались на водном велосипеде. Разноцветные лопасти с шумом хлопали по воде, радужно сверкали брызги. На серые, сглаженные расстоянием горы медленно наползала узкая туча. Николай перебрался на плед поближе к Вике, но Казаков сейчас не думал о них, он наслаждался качающими его вместе с поплавком волнами, ярким солнцем, синим небом и далекими, нависавшими над морем скалами. В расщелинах между ними росли колючие кусты, краснела жесткая трава. Казалось, скалы вот-вот опрокинутся в море, достаточно вон того белого пышного облака, которое норовит опуститься на них. Внизу в воде высоко торчали облизанные водой позеленевшие громадные камни. Между ними покачивался на якоре баркас с железной бочкой на палубе. Чайки кружились над соседним валуном. Некоторые в пике срывались вниз, едва коснувшись поверхности, вновь взмывали. Незаметно было, что они выхватывают рыбешку.

Николай и Вика уже стояли у выхода, махали ему руками, звали обедать. Вадим смотрел на них и молчал. Ушков выше Вики на полголовы, рука его обнимала ее за талию. Молодая женщина, чуть изогнувшись, улыбалась, ветер заносил ее длинные блестящие волосы на одну сторону. Не дождавшись его, они ушли. Николай завязал рукава ковбойки на поясе и вышагивал, будто шотландец, в клетчатой юбке. На пустынном пляже алел плед, на лежаке лежали шорты Вадима и махровое полотенце. Он оторвался от буя, медленно взмахивая руками, поплыл к берегу. Набухающие волны подталкивали в спину, на дне белели крупные лобастые камни, над головой низко пролетела большая чайка, янтарный глаз ее внимательно разглядывал Вадима. Одно перо в коротком хвосте птицы торчало в сторону.

Одевшись и захватив с собой плед, Вадим пошел в пансионат. Обычно они обедали в пансионате, но там Вики и Николая не было. Вадим лениво побрел в поселок: неподалеку от автобусной остановки шашлычная, если их и там нет, он один пообедает. Вадим еще не мог толком понять, но что-то сегодня произошло: не надо было Вике таким снисходительным тоном говорить Николаю про роман. Никто не должен совать нос в его дела. Это усвоила даже Ирина, а ведь Вику он считал тоньше, умнее. Неужели она не поняла, что ему, Вадиму, неприятен был этот разговор? А как она смотрела на Ушкова! Как улыбалась! Почему от всего этого у него испортилось настроение? Разве он любит Вику Савицкую? Вряд ли. Конечно, она красивая, умная, с ней было хорошо… до сегодняшнего утра. Вернее, до того самого момента, когда они увидели на пляже Николая. Уже неделю они загорают вместе, обедают, ужинают, гуляют по набережной, ходят на открытую танцплощадку. В кинотеатре каждый день идут новые фильмы, точнее, старые, которые обычно из сезона в сезон гоняют на каждом курорте… Они все втроем знакомы многие годы, Николаю когда-то очень нравилась Вика, ведь он и познакомил Вадима с ней…

Свернув с аллеи с подстриженными акациями, он услышал негромкие голоса: под кипарисом стояли Николай и Вика. Она немного приподняла голову, глядя на него, а он, чуть приметно улыбаясь, оживленно говорил. Что-что, а поговорить приятель любил. Вадим иногда невольно задумывался: он не уверен в себе, что ли? И ему необходимо все время утверждать себя? Или просто по-бабьему болтлив? Приходя к нему на работу в институт, Вадим чаще заставал приятеля не в кабинете, а на лестничной площадке, где, дымя сигаретой, тот заливался соловьем перед кем-нибудь. И трудно было другому слово вставить. Вадим уже собрался было подойти, как ноги его будто к земле приросли. Вика и Николай целовались под высоким кипарисом. Ее голова была запрокинута назад, высокие каблуки оторвались от земли… Вадим уже успел отойти на приличное расстояние, а они все еще стояли в той же позе. Мелькнула было мысль подойти к ним и… И что? Разве можно остановить то, что должно было случиться? Ведь Вадим хотел остаться в Феодосии или Старом Крыму, но Вика уговорила его поехать в Судак. Выходит, она знала, что Ушков здесь? Значит, они заранее договорились встретиться… Он не заметил, как снова очутился у павильона, но заходить туда не стал, повернулся и решительно зашагал к пансионату.

Если бы кто-нибудь из знакомых сейчас увидел его, то мог бы и не узнать. Он своего лица не чувствовал, казалось, оно одеревенело. Собрал свои вещи, спустился вниз, расплатился с администратором. Побрел с сумкой на платную стоянку, где стояла его машина. Она накалилась на солнце, страшно было залезать внутрь. На станции техобслуживания все сделали как надо, даже свежая краска не выделялась на выправленной дверце. Вспомнил про «Филипс», который пытался всучить ему Бобриков… К этому магнитофону сейчас бы подошла кассета с похоронным маршем…

Подъезжая к Феодосии, вспомнил, что не оставил в номере записку. Впрочем, Вика женщина умная, она все поймет. Да и Николай не дурак.

Оба они умные — поймут, почему уехал Вадим Казаков.

 

2

Павел Дмитриевич стоял посреди пустой комнаты и смотрел в окно. Еще во дворе не убрали строительный хлам, на пригорке сиротливо торчал светло-зеленый фургон — в таких строители держат инструмент и переодеваются. Забыли его здесь, что ли? В ямах и низинах белел снег, глинистая дорога блестела унылыми лужами. Прошел снег, а через несколько дней наступила оттепель. Здесь, в районе новостроек, еще можно увидеть снежные островки, а в городе по-весеннему чисто. На носу Новый год, а зимы совсем не чувствуется. Что-то за последние годы нарушилось в природе: летом бывают осенние холода с заморозками, а зимой — весенняя теплынь с травой и распускающимися почками. По радио как то передавали, что в декабре в лесу опять грибы высыпали…

На мокрую крышу фургона опустилась ворона, огляделась, почистила лапой клюв и громко каркнула.

Павлу Дмитриевичу предложили трехкомнатную квартиру: никто ведь не знал, что от него жена ушла к другому… Он вернул ордер и попросил однокомнатную. В душе он решил, что больше никогда не женится. Хватит с него. Живут же люди без семьи, холостяками? У него есть интересная работа, он заканчивает иллюстрированную собственными цветными фотографиями книжку. В издательстве сказали, что она выйдет в подарочном издании, на хорошей бумаге. Книги о природе пользуются огромным спросом. Жаль, что теперь почти нет возможности фотографировать диких животных и птиц. Несколько раз выбирался он за город, но это не то, что было в Андреевке. Летом, в отпуск, поедет к отцу на Белое озеро, там и поснимает… Надо квартиру обставить, — кроме раскладушки и письменного стола, ничего нет, — но почему-то никак было не заставить себя походить по магазинам, посмотреть на мебель. Не привык он к холостяцкой жизни, в гостинице было проще, там комнату убирают, поесть всегда можно в буфете или ресторане, а готовить самому на газовой плите… Он бывал на рыбалках и пикниках, умеет варить, или, как говорят рыбаки, заваривать уху, научится и другое готовить… А стирать, убираться в квартире? Об этом пока не хотелось думать. Он привык, чтобы в доме всегда было чисто, выглаженное белье в баню приготовлено, а тут приходится перед самой баней покупать нижнее белье и носки в ларьке. Можно, конечно, отдавать в стирку, но нужно какие-то номерки пришить, а номерки сразу в прачечной не дают, их надо заказать… И не пойдешь к соседям просить, чтобы тебе белье постирали. Да, теперь продаются стиральные машины, которые даже сами выжимают и сушат белье.

Почему Лида решилась на разрыв? Ведь они почти не ссорились, уж в своей-то жене Павел Дмитриевич всегда был уверен. А когда кинулся к ней, она такое учудила! Тогда в Андреевке он готов был убить их! Лида прямо с порога заявила, что она уходит к Ивану Широкову, о детях пусть не беспокоится — они без него не пропадут. Да и много ли внимания он уделял им? Дети уже не маленькие, вырастут — поймут, кто был прав, а кто виноват. Он ведь потом понял и ни в чем не обвинял своего отца…

Павел увидел на незаасфальтированной дороге залепленный грязью «Москвич». Теперь у многих машины, а вот его не тянуло к технике, хотя при его давнишнем увлечении фотографией не помешал бы какой-нибудь личный транспорт… «Москвич» остановился неподалеку от фургона. Грач, лениво взмахивая черными крыльями, полетел к березовой роще, начинавшейся за ручьем. Из машины вылез человек в плаще и без шапки, задрав голову, стал рассматривать новый дом, в котором теперь жил Павел Абросимов. Ветер шевелил на его голове короткие темные волосы. Присмотревшись к приезжему с высоты пятого этажа, Павел Дмитриевич узнал Вадима Казакова. Распахнув створки окна, он высунулся, радостно закричал:

— Вадим! Глазам своим не верю!

На загорелом лице друга сверкнули белые зубы, Вадим махал рукой, что-то тоже говорил, но Павел уже не слышал, выскочил из квартиры и бегом, прыгая через ступеньку, помчался вниз. Лифта у него не хватило терпения дожидаться. Они обнялись, потом троекратно поцеловались, как будто не виделись вечность.

— Еле нашел тебя, — поднимаясь с другом на лифте, возбужденно говорил Вадим. — Пришлось звонить дежурному в обком, он дал твой новый адрес…

— Я тут всего две недели живу, — отвечал Павел. — Ну и загорел же ты, чертяка! Никак прямо с юга?

На лицо Вадима набежала тень, но он тут же широко улыбнулся:

— С новосельем тебя!

— Эх, а у меня дома даже бутылки нет! — расстроился Павел. — Да и вообще там пусто.

— Останавливай лифт, — скомандовал Казаков. — У меня в машине две бутылки массандровского шампанского!

И вот они сидят за белым, без скатерти, столом, который Павел притащил из кухни, пьют и закусывают сочными крымскими грушами, сизым виноградом, персиками. Все это Вадим купил в Крыму. Груши малость помялись, а виноград, как ни странно, выдержал длинную дорогу.

— Не маловата для четверых квартира-то? — спросил Вадим, оглядывая пустую комнату.

— Я теперь один как перст, Вадик, — вздохнул Павел. — Совсем один.

— А Лида, дети?

— Послушай, Вадим, может, у нас, Абросимовых, на роду написано жить бобылями?

— На кого ты намекаешь? — подозрительно покосился на двоюродного брата Вадим. — Родители наши прекрасно живут…

— А мы? — перебил Павел.

— Что мы? — нахмурился Вадим. — Я женат…

— Что же один на юг ездишь? — подковырнул Павел. — Хороший муж с женой и детьми ездит к Черному морю. Да и по виду твоему не скажешь, что ты счастливый семьянин!

— Цицерон в своих письмах утверждал, что из ста семей только одна по-настоящему счастлива, — заметил Вадим.

— Врет твой Цицерон! — возразил Павел. — Возьми Дерюгиных, Супроновичей, да твоих же родителей — прекрасно живут.

— Может, не жены, а мы с тобой плохие? — усмехнулся Вадим.

— Ладно жена… тут я сам виноват — влюбился в другую, — продолжал Павел. — Но и другая от меня ушла…

— Эта учительница, кажется математичка?

— Когда я наконец решился быть с ней, она взяла да и вышла замуж за моряка.

— Да-а, братишка, я смотрю, у нас с тобой все одинаково, — не выдержал и рассмеялся Вадим. — У меня лучший приятель отбил женщину в Судаке прямо на глазах!

— Ты ему хоть по морде надавал?

— Думаешь, надо было?

— Не знаю, — понурился Павел. — Я тоже не стал драться… с соперником.

— С моряком?

— С Ванькой Широковым, нашим с тобой приятелем… Лидка-то к нему ушла.

— Любишь учительницу, а жалеешь Лиду, — сказал Вадим. — Надо было тебе на Востоке родиться: там еще кое-кто имеет гаремы.

— Ты знаешь, я решил больше не жениться, — заявил Павел. — Раз семья теперь дело ненадежное, стоит ли еще испытывать судьбу? Вот мой отец второй раз женат, а живет уже который год бобылем на озере Белом. Моих сестричек от второй жены я и видел всего раз-два. Не ездят они в Андреевку, чуждаются нас, что ли? Первое время отец наведывался в Климово к ним, а теперь не ездит. Они к нему — тоже. Какая это, к черту, семья?

— Мы тоже стали с Ириной чужими, — признался Вадим. — Я понимаю, что с годами любовь проходит, но ведь что-то остается? Живут же люди до старости? Наши деды, отцы? Что бы там ни болтали про Андрея Ивановича Абросимова — андреевского кавалера, а всю жизнь прожил с бабушкой!

— Таких, как Ефимья Андреевна, теперь нет, — вздохнул Павел.

Он показал брату свои фотографии, рассказал о книжке, которую готовит для издательства. Вадим про свой роман не обмолвился, хотя с Павлом-то как раз и можно было поделиться. Да и что он мог сказать, когда сам не знал, чем его роман кончится?.. Может, так же, как и роман с Викой? Болью и разочарованием…

Вадим был рад, что заехал к Павлу: все-таки он остался для него самым близким человеком еще с тех далеких партизанских лет… И сейчас, когда ему было тошно, он сразу вспомнил Павла. Действительно, их судьбы с самого детства многим сходны: отцы их развелись с матерями, мальчишками были вместе в партизанах, одновременно влюбились и женились, потом оба полюбили других женщин, обоих постигло горькое разочарование, даже оба книги пишут. Вадим — повести и романы, а Павел воспевает родную природу. Некоторые фотографии животных и птиц просто удивительны. Кто бы мог подумать, что энергичный Павел Абросимов способен часами таиться в засаде у норы или гнезда, дожидаясь момента для одного-единственного снимка, порой еще и неудачного…

Гостя Павел устроил на раскладушке, а сам улегся на надувном матрасе, который Казаков принес из машины. Разговаривали они до двух ночи, Вадим рассказал про встречу в Казахстане с парнем, очень похожим на Игоря Шмелева — брата Павла. Павел сообщил, что с матерью он встречается, но особой теплоты между ними не было и нет. Она считает, что Игорь погиб, иначе, мол, дал бы знать о себе. О Карнакове никогда не вспоминает, ведет хозяйство, ударилась в религию — ходит в церковь, даже помогает попу. Одета, как монашенка, во все черное, лечит травами людей и скотину, бегают к ней, как бывало к бабке Сове, девушки, чтобы погадать на своих суженых, может, ворожит им… Добрее к людям не стала, а вот скотину любит, до сих пор держит корову, поросенка, кур. К старости потянулась и к внукам — Валентин и Лариса частенько наведываются к ней, всегда какое-нибудь угощение для них припасет.

В абросимовском доме зимой никто не живет, лишь ранней весной приезжают открывать летний сезон Григорий Елисеевич Дерюгин и Федор Федорович Казаков. Посадят в конце апреля картошку, а в мае, когда потеплеет, приезжают их жены. А потом в отпуск собираются дети, внуки. Абросимовский дом стал местом летнего сбора всего клана, как и мечтал Дмитрий Андреевич…

Вадим как-то хотел зимой приехать в Андреевку и поработать над романом, но Дерюгин не дал ключей, заявив, что у него душа неспокойна, когда без него в доме кто-то живет… По этой причине он на зиму и не сдавал квартирантам дом. Григорий Елисеевич считал себя единственным хозяином, и даже отец Вадима, Федор Федорович, не смог ничего сделать. Вадим плюнул и уехал в Репино, в Дом творчества композиторов. Как раз подвернулась «горящая» путевка. Отдельный домик, телевизор, пианино… Правда, инструмент был ему ни к чему. Вадим ни на чем не умел играть.

— Ты сына своего, Андрея, назвал в честь нашего деда? — сонным голосом спросил Павел.

— Да. Ему еще нет тринадцати, а ростом с меня, — сказал Вадим.

— Мой Валька тоже вымахал… Чем увлекается Андрюшка-то?

— Хоккеем, — улыбнулся Вадим. — Наверное, все они в этом возрасте хотят стать известными хоккеистами… Над его постелью висит клюшка с автографом знаменитого вратаря.

— Валька, наверное, инженером станет, — зевнул Павел. — Возится с разными железками. Даже сам настенные часы ремонтирует.

Вскоре раздалось негромкое посапывание: Павел уснул. Вадим еще немного поворочался на раскладушке, в окно без занавески заглядывала бледная луна, рядом с ней ярко сверкала большая звезда. Завтра, наверное, ударит мороз, не было бы на дороге гололеда… Он рассчитывал к ночи доехать до Ленинграда. Вот удивится Ирина, что он на неделю раньше вернулся с юга… Удивится ли? Последние годы она совсем перестала интересоваться его делами. В издательствах ее ценят, хорошо зарабатывает, как-то обронила, что и без Вадима сможет содержать семью. Их дочь Оля в сентябре пошла в первый класс, ей еще не исполнилось семи лет, но девочка смышленая, рано научилась читать. Пожалуй, она единственная, кто обрадуется его возвращению.

У Андрея переходный возраст, он свои чувства скупо проявляет, а Оля пока больше тянется к отцу, чем к матери, что для девочки совсем необычно.

По дороге он долго думал о Вике и пришел к выводу, что обижаться на нее нет никакого смысла: Савицкая всегда подчеркивала, что любит свободу и поступает, как ей нравится… Так она и замуж вышла, так и на юге себя вела. Хотя она и Николай отрицали, что у них было что-то, Вадим понял, что они давнишние любовники. И к чему нужно было ему голову морочить? Николай-то — это понятно, он считает себя джентльменом и трепаться о женщине не будет, но Вика охотно рассказывала про своих знакомых.

И дернул же его черт согласиться поехать с ней на юг! Он предлагал жене, но та заявила, что у нее срочная работа, потом, ее в машине укачивает. И в Андреевку Ирина редко ездит. Как-то сами по себе рвутся невидимые нити, связывающие их. И потом, он не слепой, видит, что жена изменилась, стала не такой, как прежде… И кого в этом винить — себя или ее?

Вадим поймал себя на том, что он несправедлив к жене. Ведь даже в том, что он снова сошелся с Викой, он в первую очередь винит Ирину… Многие мужчины считают, что им позволено гораздо больше, чем женщинам. А вот Савицкая так не считает, она утверждает, что современная женщина во всем равна мужчине. Впрочем, у нее как-то вырвалось, что теперешние женщины умнее и сильнее мужчин — не зря же в основном подают на развод женщины, а не мужчины. Да и ее замужество — пример того, что женщина главенствует в семье. Ну ладно, у нее с мужем такие отношения, но зачем же было Вадима-то испытывать? Приехали вместе на юг, и на тебе — повисла на шее Николая Ушкова. Это уже не свобода и не женская независимость, а нечто другое, чему в русском языке существует общеизвестное название…

Виноват, если здесь можно кого-либо считать виноватым, сам Вадим: он знал, что представляет из себя Вика, чего же тогда было удивляться ее вдруг вспыхнувшему влечению к Ушкову? Дело в том, что он просто выдумал себе Вику. Слишком уж тошно было одному, вот и решил, что есть у него умная женщина, которая его понимает, — извечное заблуждение любого мужчины! Она-то его понимает, а он вот не понял ее…

Из раскрытой форточки тянуло прохладой, послышался знакомый шум далеко проходящего поезда, где-то в доме жалобно, с подвывом, тявкала собака, прямо над головой проскрипели паркетины, потом надолго забурчала водопроводная труба. В новых домах редкостная слышимость. Луна отодвинулась, оставив бледно-желтый след. Яркая звезда по-прежнему с любопытством заглядывала в пустую неубранную комнату.

 

3

В Ленинграде пятый день подряд моросил дождь, колыхался между каменными зданиями туман, тяжело давил на мокрый город сверху. Ангел с крестом на Александровской колонне, казалось, оторвался от гранитного цоколя и парил в воздухе. Невский заполнили зонтики, они покачивались над головами прохожих, сталкивались, задевали друг за дружку. От ударов о растянутый капрон крупных капель стоял непрерывный шум, будто где-то в тумане негромко стрекотали цикады.

Ирина Головина — выйдя замуж за Казакова, она оставила свою девичью фамилию — и главный художник издательства Илья Федичев бродили под дождем по городу. У них тоже были зонтики: у Ирины Тихоновны — японский цветной, а у Федичева — черный, с кривой ручкой.

— Ну что мы бродим с тобой как неприкаянные? — говорила Ирина. — Нам ведь не по шестнадцать лет.

— Любви все возрасты покорны… — продекламировал Илья.

Ирине не очень-то нравилось выслушивать от него избитые сентенции, но тут уж ничего не поделаешь: Федичев не старался казаться умнее, чем на самом деле.

— Я озябла, — сказала Ирина.

— Как же тебя согреть? — улыбнулся Илья. — Мне тепло, раз ты рядом со мной.

Он был выше Ирины на голову, в черной густой бороде блестели капли, вязаная спортивная шапочка с красным помпоном была сбита на затылок, капроновая куртка расстегнута, а вот нос посинел от холода.

— Ладно, — сжалилась над ним и собой Ирина. — Зайдем в папину мастерскую на Литейном.

— Ирочка, ты прелесть! — обрадовался он, нагнулся и поцеловал в щеку.

Его зонт зацепился за чей-то, пока высвобождал его, извинялся, Ирина прошла вперед. С Ильей они знакомы еще с института. Помнится, она даже переживала, когда он женился на ее однокурснице Наденьке Фоминой. Много лет спустя, когда Федичев стал главным художником издательства, Ирина снова с ним встретилась. Илья сразу же дал ей на иллюстрирование книгу, потом вторую. Скоро Ирина стала в этом издательстве своим человеком, Федичев через несколько лет ввел ее в художественный совет. Вадим часто уезжал в командировки, потом эта его непонятная тяга к Андреевке… Ирина любила юг, а он всякий раз тащил ее в деревню! Она всего два раз была там и разочаровалась: у Вадима уйма разных родственников, и все они собирались летом в Андреевке. Эта теснота, толкучка на кухне раздражали ее. Одних детей наезжало с десяток. Впрочем, детям-то как раз нравился этот муравейник. Ирина же не любила, когда вместе собирается так много людей. Муж особенно и не уговаривал ее — он стал ездить в Андреевку с сыном, Оля тогда еще не родилась.

Вадим все чаще уезжал из Ленинграда, вбил себе в голову, что в деревне ему лучше работается, а то, что жена одна остается, по-видимому, его мало волновало. Обида Ирины на мужа росла… Однажды Илья пригласил ее в командировку в Прибалтику, где они провели изумительную неделю. Не знай Ирина, что у мужа роман с Викой Савицкой, вряд ли она уступила бы Федичеву. А тут, как говорится, все сложилось одно к одному… Главное, конечно, Вика. Ведь Ирина считала ее лучшей своей подругой, правда, та и не скрывала, что Вадим ей нравится, даже вроде бы в шутку грозилась: мол, гляди, Иришка, отобью у тебя мужа!.. Отбить не отбила — замуж она выскочила за увальня Васю Попкова — но и Вадима не пропустила. Вика не считалась ни с чем и ни с кем, когда дело касалось ее чувств. Такой она и в институте была. Толковала, что все мужики дерьмо и умная женщина может вить из них веревки! Вася-то наверняка ходит у нее на поводу. Помнится, сколько раз он в компаниях приставал к Ирине! Но Попков ей никогда не нравился: у него наглые глаза, женщинам он на ухо говорит разные пошлости, и все это с этакой вежливенькой похотливой улыбочкой… Может, кому это и нравится, но Ирина терпеть не может нахальных, назойливых мужчин.

Илья же привлекал ее тем, что всегда был очень внимателен, никогда не забывал поздравить с днем рождения, при встрече преподносил букет ее любимых хризантем. Сначала Ирине казалось, что она сделала это назло мужу, однако позже даже привязалась к Федичеву. Возможно, он и не такой умный, как Вадим, но с ним легко. Гораздо легче, чем с мужем…

Они попытались на углу Невского и Литейного сесть в троллейбус, но не успели. На Литейном было меньше народу, чем на Невском. Дождь все лил, из-под колес машин веером летели шипящие брызги, каменные здания потемнели от дождя, не видно надоедливых голубей. По радио утром предупреждали, что ветер дует с Финского залива, возможно наводнение. Ирина только один раз видела, как Нева вышла из берегов и разлилась по набережной напротив института имени Репина. Она тогда училась на втором курсе. Волны обдавали грязной пеной задумчивых сфинксов у парапета, к самому порогу подкатывали мелкие волны. Посередине проезжей части заглохла легковая машина, мужчина в капроновой куртке с желтой полоской на рукавах по колено в воде склонился над открытым капотом. В тот осенний день Ирина не пошла домой, лишь вечером спала вода, и отец приехал за ней на машине.

…Они поднялись на пятый этаж. Ирина достала из сумки ключ и открыла дверь. Раскрытые зонты они оставили в прихожей, Ирина сбросила промокшие сапоги и включила обогреватель. Илья, рассматривая на стенах картины, что-то мурлыкал себе под нос. Ирина уселась на низкую деревянную скамейку и блаженно протянула полные ноги в капроновых чулках к теплу. С торцевой стены на нее смотрели лики святых — у отца было много икон, — на мольбертах незаконченные работы. Отец все-таки великий труженик. У него всегда полно заказов. Признаться, далеко не все картины отца нравились Ирине. Портреты казались ей однообразными, а вот сельские пейзажи поражали неожиданными деталями. И цветом отец хорошо владел.

Руки Ильи обхватили ее сзади, его борода защекотала щеку.

Интересно, как он относится к своей Наденьке? В тех компаниях, в которых они бывают с Ириной, жена Федичева не появляется. И вообще Илья не любит о ней говорить. Это тоже плюс, Ирина не терпела мужчин, которые первому попавшемуся жалуются на своих жен.

Когда приезжал Вадим, Ирина, кроме как на работе, не встречалась с Ильей: зачем давать мужу повод подозревать ее?

— Иришка, ты прелесть, — проворковал, щекоча бородой ее ухо, Илья.

Какой женщине не приятно такое слышать? Ирине скоро сорок, но фигура у нее еще сохранилась… Илья говорит, что, если бы он был скульптором, обязательно изваял бы из мрамора свою божественную Иришку! Нынешние девушки, толковал он, хотя и высокие, но не слишком женственны: у них широкие плечи, узкие бедра, маленькие груди… В издательстве есть и молодые художницы, но Илья предпочитает ее всем. В большой мастерской тепло, пахнет кофе, — наверное, Илья поставил на газовую плиту кофейник, — а за окном дождь, холодно, порывы ветра сотрясают стекла в раме, слышно, как в водостоке грохочет вода.

Ирине не захотелось тащить на кухню обогреватель, они накрыли низкий квадратный стол в мастерской. Илья принес кофейник, сахар, печенье. Все он делал толково, движения у него размеренные, походка мягкая, вот только немного шаркает подметками по полу. Странно, но ни Илья ей, ни она ему ни разу не сказали, что любят друг друга. Да и любят ли? Ей приятно с ним, а вот хотела бы она, чтобы он стал ее мужем? На этот вопрос Ирина не смогла бы себе ответить… Вот Федичев уже с час что-то говорит, а его слова в одно ухо влетают, в другое вылетают. Почему так? На этот вопрос она как раз знает ответ: Илья поверхностен, его фразы легкие, обтекаемые, не задерживаются в памяти. Его ничего не стоит обидеть, — как ребенок, надует свои толстые губы и молчит… Обиженным он больше нравится Ирине, но разве можно все время человека обижать? Не хотелось ей сегодня вести его в мастерскую, но очень уж было у него по-детски расстроенное лицо. В глубине души она знала, что жалость — это не то чувство, на котором держатся отношения мужчины и женщины.

Вадим гораздо умнее Ильи, но ей-то от этого не легче. Умный Вадим больше молчит, ему с ней явно неинтересно, ведь стоит у них дома появиться интересным собеседникам — и мужа не узнать: он становится веселым, откуда только все берется? Он в курсе развития современной науки, техники, а о литературе уж и говорить нечего! Особенно интересно слушать, как они спорят с Николаем Ушковым! Молчалив дома Вадим еще, наверное, и потому, что обдумывает свою книгу… Ирина прочла его детскую повесть, но так и не составила о ней своего суждения. Во время чтения она слышала голос Вадима, а это отвлекало, иногда раздражало. Говорят, что ее муж талантлив, но ведь известно, что жить с талантливым человеком очень нелегко. Поэтому, когда на ее горизонте появился Илья, Ирина вздохнула свободно, да и перестала к мужу придираться. Теперь его постоянные отлучки радовали ее. Первые дни после его приезда были сносными, но скоро отношения портились, можно было подумать, что муж догадывается о том, что у нее еще кто-то есть, — он становился сдержанным, замыкался в, себе, а вскоре снова уезжал. Для вида она упрекала его, говорила, что редко видит дома, дети от него отвыкают, — все это были пустые слова. И вряд ли он не чувствовал в них фальши. Наверное, и ему было трудно с ней. А у Ирины с его отъездом начинался другой период жизни, более спокойный, не требующий постоянного напряжения. И честно говоря, с Ильей она больше чувствовала себя женщиной, чем с мужем.

Смешно, но она уже не мыслила себе иной жизни: исчезни Илья, наверное, произошел бы разрыв и с Вадимом. Федичев был как бы буфером между ними. Ирина была более терпимой к недостаткам мужа, она старалась не раздражать его, уповая на то, что все равно он скоро куда-нибудь уедет. В городе и впрямь ему не работалось. Ирина давно подметила это и уже сознательно подталкивала мужа к отъезду. Конечно, делала она это незаметно, исподволь. Но после двух-трех ссор Вадим не выдерживал и куда-нибудь уезжал, будь это командировка, Андреевка или Дом творчества. Без работы он не мог жить. Бывало, днями валяется с книжкой на тахте, а потом бросается к письменному столу и стучит-стучит на машинке даже по ночам. Через несколько дней остынет и выбросит отпечатанные страницы в мусорную корзину… Что он пишет, Ирина никогда не знала, а он не любил говорить о своей работе. Самой заглядывать в его исчерканные рукописи ей в голову не приходило.

— Иришенька, ты не хочешь баиньки? — ласково спрашивал Илья.

«Баиньки! — вздохнула она. — Вадим бы никогда так не сказал… Здоровенный мужчина, а вот любит посюсюкать!»

Она высвободилась из его объятий, достала из шкафа постельное белье, застелила широкую тахту, занимавшую дальний угол. Над этим ложем висит копия Рубенса: козлоногий сатир с умильной рожей обнимает пышнотелую грудастую нимфу, а над пышными кустами парят два крылатых амурчика с круглыми лукавыми мордашками.

— Закрой дверь на кухню и выключи свет, — машинально сказала она, раздеваясь.

— Капельку наливки? — предложил он, пододвигая стол к тахте.

— Я не буду, — отказалась Ирина. Она уже лежала, натянув до шеи одеяло. Светло-серые глаза ее смотрели в потолок.

— Грамуленька не повредит, — настаивал Илья. — Я одну капельку? Наливку я нашел под столом на кухне.

«Неужели он не понимает, что «капелька» — это противно!» — с раздражением подумала Ирина. И еще она подумала, что в больших дозах, как говорится, трудно вытерпеть Илью. Он ведь замучает своими «капельками», «баиньками», «Ирусями», «грамуленьками».

Он выпил, закусил печеньем, попытался ей всучить рюмку с вишневой наливкой — его настырности можно было позавидовать, — Ирина осторожно отводила его руку, боясь расплескать, но он все-таки заставил выпить. Полез целоваться, но она заметила:

— Вытри губы.

Он послушно вытер губы бумажной салфеткой, небрежно спросил:

— Когда твой классик вернется с благословенных югов?

Вадима он звал «классиком», вкладывая в это слово изрядную долю добродушной иронии. Надо сказать, Илья был незлым человеком и умел ладить с другими людьми, чего о Вадиме нельзя было сказать. У Федичева все друзья, а у мужа их — раз-два, и обчелся.

— Через неделю, — ответила она.

— Ируленька… ну иди ко мне, — заулыбался Илья.

— Выключи свет, — сказала она.

Когда ночью в дверь раздался громкий стук, Ирина сразу все поняла.

— Вадим, — обреченно произнесла она, не двигаясь с места.

Илья подскочил на тахте, будто подброшенный стальной пружиной. Включил свет, схватил со стула брюки, стал лихорадочно натягивать на себя, в его черной бороде раздражающе трепетало перышко из подушки.

— Ради бога, не открывай! — прошипел он, путаясь с рубашкой.

Ирина встала, набросила на себя отцовский рабочий халат с пятнами краски на полах и пошла открывать: она знала, что муж рано или поздно вышибет дверь.

— Здесь нет запасного выхода? — задыхаясь, спросил Илья. Он надел рубашку и стоял посреди мастерской с туфлями в руках. Лицо бледное, глаза испуганно расширились. Нижняя губа подергивалась, каблуки туфель глухо постукивали друг о дружку.

— Попробуй в окно, — нашла в себе силы пошутить Ирина.

Но он не понял юмора, бросился к огромному, в полстены, окну.

— Дурачок, это же пятый этаж, — сказала Ирина. Она отбросила железный крюк, щелкнула щеколдой.

Вадим в мокром плаще с поднятым воротником молча смотрел на нее. Казалось, глаза его стали совсем прозрачными. Пожалуй, это единственное, что выдавало его чувства.

— Я некстати, да? — спокойно спросил он.

— Совсем некстати, — ответила она, не удержалась и обернулась: как бы Федичев от страха и впрямь не сиганул в окно. Муж легонько отстранил ее, вошел в комнату, оставляя на линолеуме влажные следы. Илья стоял на широком подоконнике и держал в руке тяжелый бронзовый подсвечник. Рубашка не заправлена в брюки, дурацкое белое перышко торчало в черной бороде. У него был такой жалкий, нелепый вид, что Ирина чуть было не рассмеялась. Ей не было страшно: как только она увидела измученное, с неестественно светлыми глазами лицо Вадима, сразу поняла, что скандала не будет. Не боялась она и конца их отношений, — если уж честно говорить, то давно была к этому готова. Рано или поздно все это должно было случиться. Все тайное рано или поздно становится явным. Удивительно другое: обычно муж, возвращаясь из поездок, либо звонил, либо давал телеграмму, будто специально предупреждая ее, чтобы не застать врасплох. И вдруг такое… С солнечного юга просто так не уезжают раньше срока в осенний промозглый Ленинград.

— Если вы дотронетесь до меня, я вас ударю этой штукой, — хрипло заявил с подоконника Илья.

— А ее… — Вадим покосился на жену, — значит, можно?

Федичев хлопал глазами и молчал, подсвечник подрагивал в его опущенной руке. Босые ноги — он так и не успел надеть туфли — казались огромными, пяткой он наступал на раздавленный кактус, но, по видимому, не чувствовал колючек.

— Чего ты хочешь? — глядя на иконы, спросила Ирина.

— Я вас бить не буду, — с насмешкой в голосе сказал Илье Вадим, никак не отреагировав на слова жены. — Можете поставить подсвечник на место. — Он повернулся к Ирине: — Драки, как в кино, не будет, дорогая… Я вспомнил, что дал на время твоему отцу одну икону, вон того Николая Чудотворца, так я пришел забрать его.

— Ночью? — чуть заметно усмехнулась Ирина.

— Бога чаще всего вспоминают ночью, — туманно ответил Вадим. Подошел к стене, осторожно снял небольшую, потемневшую от времени икону на доске без оклада, огляделся, взял со спинки стула серый свитер Федичева и аккуратно завернул в него Николая Чудотворца.

— Это… зачем вы? — растерянно промямлил Илья, но, наткнувшись на холодный взгляд Вадима, замолчал.

— Вот времена настали! — усмехнулся Казаков, стоя у двери. — Вернешься домой, отвернешь край простыни на кровати и, как притаившегося в складках черного таракана, обнаружишь любовника жены…

— Или любовницу, — будто эхо, откликнулась Ирина. Полы халата раздвинулись, обнажив ее полные белые ноги, в серых глазах двумя острыми точками отражалась электрическая лампочка на потолке.

— Живите, размножайтесь, — на прощание сказал Вадим.

Он уже взялся за ручку двери, когда услышал негромкий голос жены:

— Не ломай комедию. Тебе ведь это безразлично.

Казаков резко повернулся, шагнул в комнату, Илья испуганно дернулся, задев подсвечником за фрамугу окна.

— Вам, господа, не нравится комедия? — зловеще произнес Вадим. — Хотите кровавую трагедию? Наутро там нашли два трупа… Ты хочешь, чтобы я выбросил этого бородатого типа в окно? А тебе размозжил чем-нибудь тяжелым голову?..

Наверное, в лице его появилось что-то дикое, потому что Ирина отступила в сторону, а Илья еще выше поднял подсвечник и судорожно сглотнул слюну. Другой рукой он беспомощно ухватился за отодвинутую штору, рот его приоткрылся.

— Жаль, что я не живописец, — глядя на них, усмехнулся Вадим. — Можно было бы написать великолепную картину в духе француза Фрагонара, кажется, она у него называется «Любовник в шкафу»? — рассмеялся и с иконой под мышкой вышел из мастерской.

Ирина стояла на лестничной площадке у полураскрытой двери и смотрела, как он спускается по бетонным ступенькам вниз. Почему-то на цыпочках к ней подошел Илья и прошептал:

— Скажи ему, чтобы мой свитер отдал.

— Вадим, можно подумать, что ты рад тому, что случилось, — негромко сказала она мужу вслед, в глазах ее заблестели слезы.

— Может, тебя еще поблагодарить за радость, которую ты мне нынче доставила?.. — Он остановился и снизу вверх посмотрел на нее. — Мне всегда казалось, что люди радуются, когда что-либо находят, а не теряют…

— Я тебя не понимаю.

— Ты только сейчас это сообразила. Понимаю, не понимаю… Мы просто давно не любим друг друга, только почему-то не хотели даже себе в этом признаться. — Он спустился еще на несколько ступенек и снова обернулся: — Я проехал пятьсот километров, очень устал, наверное, поэтому и не устроил вам классический скандал… Такое, наверное, лишь раз в жизни бывает: любовник в шкафу, то бишь на подоконнике! Такое и Фрагонару не снилось!

Его неестественный смех эхом разносился по гулким этажам. Ирина почувствовала, как Илья взял ее за руку.

— Ну скажи же ему, — приглушенно попросил он. — Он мой свитер уносит. Что я дома скажу?

— Иди ты к черту, слюнтяй! — глядя ему в глаза, гневно выкрикнула она.

Стремительно подошла к тахте, упала на простыни и, уткнувшись в подушку, отчаянно зарыдала.

 

1

Он долго один сидел перед початой бутылкой коньяка и невидящим взором смотрел в окно. Снежная крупа бесшумно ударялась в стекла, с тихим шорохом осыпалась, заснеженные сосны вдали раскачивались, иногда ветер начинал назойливо насвистывать свою незамысловатую мелодию в неплотно прикрытой форточке. На кухне из водопроводного крана бежала в раковину тонкая струйка воды, но встать и завернуть кран было лень. Да и к чему? Вот так и его жизнь тонкой струйкой прожурчала, не оставив никакого заметного следа в этом чужом мире. Ему давно за семьдесят, он на пенсии, государство предоставило ему много льгот, как бывшему фронтовику… На фронте он никогда не был, а если и воевал, то тайно и как раз против этого самого государства, которое ему аккуратно раз в месяц выплачивает пенсию. Что скрывать от себя? Ростислав Евгеньевич Карнаков давно понял, что вся его борьба — блеф, самообман. Что изменилось в стране? Она живет, крепнет, развивается. Нет сейчас в мире силы, способной схватиться с этой великой страной не на жизнь, а на смерть. Эмигранты, выехавшие в семнадцатом — двадцатом годах из России, повымерли, а их дети и внуки давно уже не борцы за освобождение родины. Они не знают ее, у них теперь другая родина, другие заботы. Он часто слушал магнитофонные записи внуков русских эмигрантов, исполняющих в кабаках старинные народные песни. И голоса вроде хорошие, и слова за душу берут, но модные певцы позабыли русский язык, безжалостно коверкают его… «Ямщык, не гуни лушадей, мне некуда больше спешить…» Как же так случилось, что он, Карнаков, ослепленный ненавистью к новому строю, ничего сразу не понял? Были же среди старой русской интеллигенции люди, которые искренне приняли новую власть и стали верой-правдой служить ей. Взять хотя бы бывшего царского генерала Игнатьева — книжка его «Пятьдесят лет в строю» стоит на полке… Да разве один генерал? Сотни, тысячи… Они до конца прошли с этой страной свой путь и, наверное, были счастливы. Они не прятались по углам, не меняли свой облик, не служили немцам, не расстреливали по их приказу своих, русских… Чего уж сейчас лукавить перед самим собой? Пустую он жизнь прожил, бесполезную, страшную! Права была Александра Волокова — пожалуй, единственная женщина, которую он любил в своей длинной путаной жизни, — нужно было идти в ГПУ, или, как оно потом называлось, НКВД, и покаяться. Может, и простили бы… До прихода немцев не так уж много и грехов за ним было. У разведчиков своя работа — не чистая, но и не такая уж и кровавая, как у карателей и полицаев.

Ничего не слышно от сына, хотя договорились, что он раз в месяц будет ему писать. Получил лишь одно письмо из Казахстана, намекал, что готовится в круиз вокруг Европы. Это значит, что настропалился бежать отсюда. Дай бог удачи Игорю! Все-таки он, Карнаков, чувствует ответственность за сына, он ведь его мальчишкой совратил на этот опасный путь, а впрочем, кто знает: поездной воришка мог запросто стать уголовником и вообще сгинуть в тюрьмах-колониях…

Ростислав Евгеньевич налил в рюмку коньяку, выпил, закусил сыром. Хороший коньяк, а и он не приносит облегчения. На форточку села синица и, крутя точеной головкой в черной шапочке, с любопытством заглядывала в комнату. Пустив негромкую трель, сорвалась и улетела. И снова слышен лишь тихий шорох осыпающегося со стекла сухого снега. Иногда он не слышал журчащей воды, а иной раз это его раздражало. Встал и, волоча ноги в шлепанцах, пошел на кухню и закрыл медный кран. Из зеркальца над раковиной на него посмотрело бородатое морщинистое лицо с лохматыми седыми бровями. Лицо старика. Странно, что он так долго живет. И еще не превратился в склеротика, вроде бы голова пока исправно работает. Да и на память не жалуется. Однако последнее время ему стало страшно ночами просыпаться от учащенного сердцебиения, снились какие-то кошмары, несколько раз казалось, что в дверь кто-то явственно постучал… Ранними утрами он пил кофе с молоком и шел бродить по улицам. По привычке заходил в заготконтору, там теперь заправляет молодой заведующий, Прыгунов пошел на повышение, «прыгнул» в Вологду. Этот умел ладить с начальством, встречать его и провожать. Специально построил маленькую турбазу с русской баней, туда и возил начальство… Уборщица Маша Сидоркина по старой памяти раз в неделю по средам приходит к нему… убраться в квартире. Ростислав Евгеньевич теперь по-царски с ней рассчитывается: дает каждый раз по двадцать пять рублей… Зачем ему теперь деньги? Аппетита нет, самого дорогого коньяка больше полбутылки за день не выпьешь, разве что оклеить ассигнациями комнату вместо обоев, как это после революции сделал андреевский кавалер Абросимов…

Никому не нужный, одинокий, доживал он свои дни в чужом ему городе Череповце. На днях получил по радио шифровку с тревожным сообщением, что Родион Изотов задержан в Москве органами КГБ, ему, Карнакову, предлагалось срочно покинуть город. Будь это раньше, может, он и удрал бы отсюда, но сейчас, в его годы, трогаться с места было дико. Куда он побежит? Кому нужен? Нет такого места в СССР, где бы он был в полной безопасности. Мелькнула мысль сесть в поезд и уехать в Андреевку. Наверное, жива еще Александра Волокова? Она никогда не жаловалась на здоровье, последнее время он нет-нет и вспоминал ее. Да и вообще он теперь жив одними воспоминаниями. Это — единственное, что у него осталось… Нет, никуда он из Череповца не поедет, безразлично, где его похоронят, потому что ему здесь ничего не принадлежит, даже трех аршин земли, — где бы ни находилась его могила, никто никогда на нее цветы не положит…

Рало утром он сжег в газовой духовке все бумаги, молотком раскрошил на утюге портативную аппаратуру, не пожалел даже хитроумный фотоаппарат со спичечную коробку — он им давно не пользовался, — все сложил в коробку и, воспользовавшись отсутствием кочегара, бросил в топку котельной, что находилась недалеко от его дома.

Успел Игорь уехать из СССР? Если не успел, его тоже, возьмут. Раз контрразведчики вышли на самого резидента, то уж они сумеют обезвредить и его агентов. Не сегодня завтра и к нему пожалуют незваные гости… У него нет страха, навалилась лишь свинцовая усталость, равнодушие ко всему на свете. Ему как-то приснилось, что он умер в этой комнате и как бы со стороны видит свое разлагающееся тело, соседи проходят мимо его двери, и им невдомек, что там почему-то на подоконнике лежит уже месяц Карнаков. Черный ворон подлетает к закрытой форточке, стучит тяжелым клювом по стеклу… Помнится, он проснулся весь в холодном поту и тогда решил на ночь не закрывать входную дверь. Под подушку он клал взведенный пистолет. Да и кому в голову придет грабить одинокого старика?..

Сегодня среда, через три часа придет убираться Маша Сидоркина. Ростислав Евгеньевич поднялся со стула, открыл платяной шкаф, достал из-под коробки с обувью пачку денег, завернутых в наволочку, вернулся к столу, смахнул рукой на пол крошки и белесые шкурки от копченой колбасы, положил на видное место сверток. Подумав, написал шариковой ручкой прямо на материи: «Маше Сидоркиной». Выпил рюмку коньяку и приписал: «Отслужи молебен и поставь в церкви богу свечку за упокой моей грешной души…» Верил ли он в бога? И да, и нет. Сколько раз обращался к нему бессонными ночами, чтобы обратил он свой божий гнев против большевиков, чтобы хоть на старости лет он немного пожил под своей настоящей фамилией — Карнаков — и чтобы похоронили его с церковным отпеванием и отпущением грехов в Москве на Новодевичьем кладбище, где нашли вечное упокоенье его отец и мать… Но боги были глухи к нему. И тогда он богохульствовал, клял «отца, сына и святого духа» на чем свет стоит!

Да, боги были глухи к нему, Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Не услышали его молитв и страстных призывов. Не захотели ничего изменить в его серой бесцельной жизни. Вспомнились давно где-то услышанные слова: «Человек пришел в этот мир из праха и уйдет в прах…» Что его молитвы, когда вся святая православная русская церковь не смогла вымолить у господа бога великой кары на головы святотатцев — коммунистов…

Боги были глухи к старому режиму, они не защитили царя-батюшку и его семью, не услышали колокольного перезвона и истовых молитв российского дворянства. Не оскорбились, когда разрушали их храмы, растаскивали церковную утварь.

Когда боги глухи, тогда дьявол правит миром… Разве русские священники в годы Отечественной войны не называли Гитлера антихристом? Не предавали его анафеме? Какому же богу ему, Карнакову, молиться: Христу или князю тьмы? Люциферу?

Разве он, Карнаков, не боролся всю свою сознательную жизнь за возврат к старому, к религии, вере в бога, царя и отечество? Почему же тогда боги глухи к нему?..

На этот вопрос Ростислав Евгеньевич на этом свете так и не получил ответа.

Он выпил еще рюмку, вышел в прихожую; отодвинул на двери засов, вернувшись в комнату, подтащил к столу кресло, на котором обычно сидел перед включенным телевизором, удобно уселся в него, достал из кармана мятых шерстяных брюк пистолет, снял с предохранителя. Он читал в книжках, что на пороге смерти перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Поглядев в черное дуло пистолета, он вдруг вспомнил дачный домик Дашеньки Белозерской под Тверью, широкую, с купеческой периной кровать и лежащую на ней белотелую, с распущенными черными волосами, призывно улыбающуюся купчиху… И все. Больше никаких приятных воспоминаний он не смог вызвать… Выстрела Карнаков не слышал, пуля, опалив седые волосы, пробила висок и вышла над кустистой бровью, пистолет глухо стукнулся о ковер. Носок полуботинка судорожно отодвинул его дальше к столу. Лицо задергалось, губы растянулись, будто в зловещей усмешке, но скоро морщины разгладились, кожа обмякла и лицо приняло спокойное выражение. Голова немного завалилась набок, тело еще несколько раз слабо дернулось и успокоилось в кресле. Густая красная струя бесшумно стекала по небритой серой щеке на вязаный свитер с широким воротом. Из дула пистолета медленно выползала остро пахнущая порохом сизая струйка. В оконное стекло все так же летел снег, синица, уцепившись коготками за форточку и вертя головой, заглядывала в комнату.

Первыми пришли сюда двое молодых людей в припорошенных снегом куртках с капюшонами. Увидев, что дверь не заперта, они переглянулись и один за другим быстро вошли вовнутрь.

— Я не думал, что он такой старый, — произнес один из них.

— Вызывай опергруппу и понятых, а я тут осмотрюсь, — распорядился второй, по-видимому, старший.

Мария Сидоркина у двери столкнулась с участковым, хотела пройти мимо, но он задержал.

— Я убираюсь у Ивана Сергеевича, — сказала она. Спросив ее фамилию, участковый велел подождать у двери и вошел в квартиру, немного погодя вернулся и сказал:

— Проходи, Сидоркина, только не пугайся: Грибов застрелился.

— Царствие небесное, — растерянно произнесла женщина. — Батюшки! С чего это он? Такой тихий, спокойный… Или болезнь у него какая страшная?

— Тебе лучше знать, — усмехнулся участковый. — Покойный тебя щедро отблагодарил за… заботу о нем!

— Кто я ему? — остановилась на пороге женщина. — Никто. Приходящая работница.

— Проходите, Сидоркина, — пригласили ее в комнату. — Вы давно знакомы с Грибовым?..

 

2

Вадим Казаков и Николай Ушков сидели за большим квадратным столом в гостях у известного писателя Тимофея Александровича Татаринова. В комнате кроме стола стояли несколько книжных шкафов, набитых книгами и журналами, на белых стенах — портреты писателя, написанные молодыми художниками. Дело в том, что сын писателя в свое время закончил искусствоведческий факультет института имени Репина и женился на художнице. Она и ее друзья с удовольствием писали Татаринова, он был весьма колоритной фигурой: полный, коротконогий, с бородой, обаятельной улыбкой. В его скуластом, с узкими умными глазами лице действительно было что-то татарское. Тимофей Александрович писал исторические романы, пользующиеся успехом. Говорили, что на черном книжном рынке за его книги платили по пятнадцать — двадцать рублей.

Вадим Казаков мало кого знал в Союзе писателей, и поэтому Николай посоветовал подарить свои книги Татаринову и попросить у него рекомендацию в Союз. Тому очень понравилась повесть о мальчишках военных лет, он об этом сообщил Ушкову и пригласил их с Вадимом к себе.

Вадим впервые был в квартире такого известного писателя, он смущался и больше слушал. Иногда в комнату заглядывала жена писателя — Анастасия Петровна. Вадиму пришлось несколько раз про себя повторить ее имя-отчество, чтобы не забыть. Грузная, большая и широкая в кости женщина со светлыми кудряшками на голове с неодобрением поглядывала на бутылку и, вставив в разговор две-три незначительные реплики, выходила. Один раз взяла рюмку мужа и демонстративно вылила содержимое в тарелку, потом поглядела на Ушкова — он был у них своим человеком, потому что писал книгу о творчестве Татаринова, — и сказала густым недовольным голосом:

— Не вздумай, Коля, за второй бежать — из дому выгоню!

— Тасенька, никто не собирается злоупотреблять, — мягко урезонил ее муж. — Ты нам лучше вскипяти чайку и подай айвового варенья. — Он перевел взгляд на гостей. — Тасенька у меня мастерица насчет разного варенья…

— Завтра же будешь меня ругать, что вовремя не остановила, — проворчала жена и вышла.

— Колюня, давай твою, — прошептал Тимофей Александрович.

Он залпом выпил и неожиданно громко запел: «Ох, туманы мои, растуманы…» Пропев один куплет, хитро улыбнулся в бороду и громко сказал:

— Талант для писателя — это, конечно, великое дело, но если у него еще и умница жена, то ему повезло вдвойне. Что бы я делал без своей Тасюни?

— И умнице жене надоедает, когда муж тянется к рюмке, — ворчливо заметила из прихожей Анастасия Петровна.

— Тасенька, завтра с утра сажусь за машинку! И стучу до обеда.

— Знаю я тебя… — Жена заглянула в комнату, окинула взглядом стол и строго уставилась на гостей: — Больше ни капли. А то прогоню я вас отсюда!

— Тасенька! — В мягком ласковом голосе Татаринова появились металлические нотки. — Не буди во мне зверя! — Он вздернул бороду, приосанился. — Ты знаешь, я в гневе страшен… — И весело рассмеялся: — Никто меня в этом доме не боится!..

— Лучше почитал бы новую главу из романа, — помягче сказала Анастасия Петровна. — Про Меншикова.

— Тащи ее сюда! — распорядился Тимофей Александрович. — Двадцать страничек, не больше, а то мои парни заснут.

— Ну что вы, Тимофей Александрович! — горячо запротестовал Николай. — Мы с удовольствием…

По пути сюда Николай говорил, что лишь бы старик не заставил их сегодня слушать новые главы, есть у него такая дурная привычка — вслух читать знакомым свои романы…

Слушая в течение часа монотонный голос Татаринова, Вадим изо всех сил старался не отвлекаться, но мысли все время уносились прочь. Все-таки крупные вещи предпочтительнее читать в другой обстановке и без публики. Борода Татаринова смешно шевелилась, он старался читать с выражением, но голос его все равно усыплял… И вот здесь, в светлой небольшой комнате, Вадим поклялся про себя никогда вслух не читать свои произведения. Это такая тоска, даже не верилось, что по времена Достоевского и Белинского писатели собирались у кого-нибудь и ночи напролет читали друг другу свои книги…

Петр Первый, стрельцы, царевна Софья, Меншиков — все это скользило мимо его сознания не задерживаясь. Вадим боялся, что Татаринов, когда закончит, естественно, захочет выслушать их мнение, а он вряд ли чего путного скажет…

Выручил Ушков, он детально разобрал главу — вот что значит критик! — похвалил писателя за сочный язык, сделал несколько дельных замечаний по тексту. А Вадим так и промолчал.

— Лучше Тимофея никто сейчас не пишет на исторические темы, — заметила Анастасия Петровна. Подавая на стол чай с вареньем, она ухитрилась убрать бутылку.

— Тася! — строго сказал Татаринов. — На посошок.

Пробормотав про себя что-то нелестное то ли в адрес мужа, то ли гостей, она принесла бутылку — там было ровно на три рюмки. Муж подозрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.

— Я прочел твою повесть, у тебя несомненный талант, Вадим, — на прощание обнадежил Казакова известный писатель. — Я буду на приемной комиссии и обязательно выступлю, а вторую рекомендацию возьми у Вити Воробьева, я ему уже говорил о тебе.

Воробьева Вадим знал — это тот самый талантливый писатель, с которым он познакомился на даче у Вики Савицкой.

— Ты писатель от бога, — говорил Татаринов, провожая их до дверей. — Да ты не качай головой, я истину говорю! Талант, Вадик, я за версту чую. Книжка твоя будет издаваться и переиздаваться.

— Ты, Вадим, не слушай его, — встряла Анастасия Петровна. — Он просто добрый сегодня…

— Тася! — сделал грозное лицо Тимофей Александрович. — Умолкни!

— Тише, дурачок, — понизив голос, сказала жена. — Внучку разбудишь!

— Я выступлю на комиссии, Вадим, тебя примут, — говорил тот. — Пусть только попробуют не принять!..

Вадима на приемной комиссии прокатили, Татаринова в этот день не было там, он уехал в Приозерск на дачу… Это было потом, в марте, а сейчас Вадим и Николай бодро шагали по ночному Кировскому проспекту и оживленно разговаривали. Уличные лампочки светили вполсилы, с темного неба сыпался голубоватый в свете фонарей мелкий снег, редкие машины оставляли на асфальте блестящие следы шин. Снег тут же их припорашивал.

— Кажется, ты понравился Тасюне, — говорил Николай. — Хорошо, что ничего своего не читал: она только муженька способна слушать. Другие ее раздражают. Кстати, и он других писателей не слушает.

— Я никак не мог сосредоточиться…

— Молодец, что промолчал, иначе в Тасюне нажил бы вечного врага, — рассмеялся Николай. — Она считает своего Тимофея гением.

— Тасюня, Тасюня! — сказал Вадим. — Ну ее к черту, как относится ко мне Татаринов?

— Не скажи, дружище! — возразил Ушков. — В этом доме все зависит от Тасюни: скажет дать тебе рекомендацию — он даст, скажет, ты дерьмо, — он поверит. Татаринов всю жизнь своей жене в рот смотрит. Что она скажет, то он и делает. Это все знают.

— Я не знал, — вздохнул Вадим.

— Ты еще многого не знаешь… Будь бы у тебя литературный папа или мама, тебя бы с одной книжкой под аплодисменты приняли в Союз. Читал повестуху Богусловского?

— Не смог, — ответил Вадим. — Как только можно такую ерунду печатать! Откровенное подражательство Хемингуэю: он сказал, она сказала, назойливый, примитивный так называемый подтекст. Это пародия, а не литература.

— А ты обратил внимание, что повесть сопровождена вступлением известной писательницы?

— Ну и что?

— Богусловского, еще не дожидаясь выхода книжки, приняли по журнальной повести в Союз писателей, потому что известная писательница — его «крестная мама».

— А я, выходит, бедный сирота: у меня ни «папы», ни «мамы» нет, — усмехнулся Вадим.

— Женись на дочери известного писателя или главного редактора журнала… Ты ведь знал Володю Маркина? Он бросил свою жену, уехал в Москву и благополучно женился на дочке редактора толстого журнала.

— Журнал толстый или дочка?

— Не имеет значения… Маркин давно принят в Союз писателей, печатается у тестя, выпускает книжку за книжкой, на них с ходу публикуются положительные рецензии, а у нас Володя не мог пробить жалкий сборник рассказов!

— Я думал, литература — святое дело, — помолчав, заметил Вадим.

— Литераторов-то развелось восемь или девять тысяч! А во времена Пушкина их не насчитывалось и ста пятидесяти… Девять тысяч! И все считают себя большими писателями, и все хотят печататься!

— Зачем же бездарей принимают?

— Бездарей и принимают, мой милый, бездари! Бездарности, они активные, пробивные, настырные, в игольное ушко, чтобы напечататься, влезут!

— А я, пожалуй, не уйду из АПН, — сказал Вадим. — Хотя и трудно совмещать журналистику и литературу.

— Иди, дружище, своим путем, — посерьезнев, продолжал Ушков. — Ты из тех, кому не нужны литературные покровители. Я недавно перечитал твою военную повесть, — честно, Вадим, у тебя настоящий талант. Он не сразу бросается в глаза, не ошеломляет, но твоя книжка заставляет думать, вспоминать, все зримо, о чем ты пишешь, к повести хочется снова и снова возвращаться… Я не пророк, но предсказываю, что твой путь в литературу будет трудным. Ты послал известным критикам свою книгу?

— Мне такое и в голову не пришло!

— Значит, тебя в лучшем случае не заметят, а могут и больно лягнуть в очередном обзоре. Нужно среди критиков друзей заводить.

— А ты? Вот и напиши рецензию.

— Я о детской литературе больше не пишу… Пусть твой путь в литературе будет трудным, но зато самым честным и благородным. Так что и впредь не лезь из кожи, чтобы понравиться какой-то глупой Тасюне! Я ведь хорошо знаю эту семейку: у Татаринова обаятельная улыбка, он искренне верит, когда хвалит, но все решает Тасюня! Тимоха считает, что у нее безошибочный нюх на людей.

— И ты о нем книжку пишешь? — упрекнул Вадим.

— Он сейчас в моде, потом, я действительно считаю его талантливым романистом. По крайней мере, три его романа мне нравятся. Он умеет создать фон той эпохи, у него сочный русский язык, захватывающий сюжет… О ком мне еще писать? Об именитых? О них и так в каждой газете, в каждом журнале пишут. Даже тогда, когда они молчат.

— Татаринова критики тоже вниманием не обходят, — заметил Вадим.

— Но в обойме-то знаменитых его нет?

— Подожди, ты ведь тоже написал книжку про именитого Славина? — вспомнил Вадим.

— За эту монографию меня и приняли в Союз писателей, — усмехнулся Ушков. — Кстати, ты подарил ему свою детскую повесть?

— Я с ним не знаком.

— И еще надеешься вступить в Союз писателей! — воскликнул Николай.

— Ты знаешь, мне уже что-то расхотелось, — хмуро уронил Вадим. — Как можно написать книгу о человеке, которого ты не уважаешь? Говоришь одно, а делаешь другое?

— Это политика, старина!

— Приспособленчество это, Коля, а не политика! От тебя такого я не ожидал.

— Я ведь тоже не сразу прозрел… — Николай ничуть не был смущен. — Путь к совершенству тернист и запутан…

— Пожалуйста, без демагогии!

— Славин — умный человек, у него большие связи, он знает, что нужно в данный момент, правда, писатель средний, но у него имя. Его, если можно так сказать, «сделали» друзья-приятели. А их у него тьма! Особенно в Москве. Он в редсоветах, комиссиях, член редколлегий журналов! Его все хвалят, прославляют. Недаром у него и фамилия — Славин. И нужно большое мужество, чтобы на него замахнуться! Так вот, старина, меня совесть замучила, что я славил Славина, и я решил написать книгу о Татаринове. Ведь Славин и наш Тимофей — враги.

— Ну прямо тайны мадридского двора! — покачал головой Вадим.

— Не минет сия чаша и тебя, — сказал Николай. — Правда, есть у нас в организации и такие, которые держатся подальше от всей этой мышиной возни, но таких мало. Им трудно печататься, о них совсем не пишут.

— Но они-то пишут, — заметил Вадим.

— Читатель раньше критиков разобрался, что к чему, — продолжал Ушков. — В потоке литературы безошибочно находит свежее, талантливое. И сколько ни подсовывай ему хваленых-захваленых, читатель выбирает настоящее, что волнует его, дает простор для размышлений. Кажется, еще Марк Твен сказал, что существует лишь единственный критик, чье мнение ценно для писателя, — это читатель.

— Ты меня обрадовал, что в этой огромной армии членов Союза писателей есть и настоящие литераторы… — вставил Казаков.

— Где ты сейчас живешь? — перевел Николай разговор на другое. Он знал о разрыве приятеля с женой.

— Есть в Ленинграде один замечательный человек, который ко мне хорошо относится уже тысячу лет, — ответил Вадим. — И зовут этого человека Василиса Прекрасная. Это просто замечательно, что такие люди существуют на белом свете. У тебя есть такой друг?

— А-а, это на Лиговке, — вспомнил Ушков. — Разве она еще не на пенсии?

— Циник ты, Коля, — с Грустью заметил Вадим. — Я толкую о душевной красоте…

— А разве есть такая? Я думал, это литературная метафора.

— Ты с Викой встречаешься? — вдруг спросил Вадим.

После того случая в Судаке они ни разу не затрагивали эту тему. Встретились через месяц как старые приятели. Ушков уже давно ушел из издательства, он работал старшим научным сотрудником в институте, защитил кандидатскую диссертацию.

— Я все тебя забываю спросить: чего ты тогда так неожиданно уехал из Судака? — помолчав, в свою очередь задал вопрос Ушков.

— Я просто подумал, что третий лишний.

— Ты же знал, что мы с Викой старые друзья.

— Ну а как бы ты представлял нашу жизнь втроем в Судаке?

— Что, ревность взыграла? — усмехнулся Николай. — Я думал, ты достаточно хорошо знаешь Вику.

— Выходит, мы с тобой пешки в ее руках?

— Она в шахматы не играет, — улыбнулся Николай.

— Я не люблю быть пешкой, — сказал Вадим.

— Она очень переживала, что ты тогда так уехал. Это было похоже на бегство.

— Так оно и было, — признался Вадим.

— Иногда приятно быть пешкой в руках королевы…

— Ты не ответил на мой вопрос: встречаешься с Викой?

— Иногда, когда она позвонит… Кстати, спрашивала про тебя. Твоя Ирина ей все рассказала — ну как ты ее застукал в мастерской с художником. Ты его даже на дуэль не вызвал?

— Если винить в изменах только мужчин, то нужно было у тебя, Коля, потребовать сатисфакцию.

— Ты же знаешь — я ни при чем.

— Тогда и он, этот художник, ни при чем. Ведь очень верно сказано: что толку убивать змею, если она уже ужалила.

— Все они стервы, — добродушно заметил Николай. — Но без них тоже скучно.

— А мы кто? — сбоку посмотрел на него Вадим. На русой бородке приятеля сверкали капли, коричневая замшевая шапочка с козырьком делала его бледное лицо продолговатым.

— Это уже философия.

— Твой конек!

— Я вообще никого ни в чем не виню, — посерьезнев, сказал Ушков. — И себя тоже.

— Я всегда виню во всем только себя, — признался Вадим.

— В таком случае прости Ирину, — посоветовал Николай.

— Я себя не могу простить.

— Вы развелись?

— Какое это имеет значение? Ирина стала мне чужой… Ну какой прок, Николай, жить с женщиной, которую не любишь? Ради чего?

— Наверное, ради детей.

— Ты думаешь, детям это нужно?

— Я давно не люблю свою жену, но разводиться с ней не собираюсь Развестись, снова жениться и снова разочароваться? Зачем повторять единожды совершенную глупость?

— Есть же счастливые семьи.

— Напиши роман о такой счастливой семье. Спаси любовь, — улыбнулся Ушков. — Тебе памятник поставят.

— Может быть, и напишу когда-нибудь. Я свои собственные неприятности не собираюсь перекладывать на плечи всего человечества.

— Красиво говоришь! — рассмеялся Николай. — И далеко замахиваешься!

— Спаси любовь… — с грустью повторил Вадим. — Плохи же наши дела, если даже любовь, как и природа, нуждается в спасении. Утверждают же некоторые ученые, что человечество уже однажды, тысячелетия назад, достигло вершин цивилизации и…

— Разразилась всемирная катастрофа, — подхватил Николай. — Атлантида и прочее… Об этом писал Платон и сказано в Библии…

— Не идем ли мы снова к этому?

— Религия и раньше предсказывала конец света… Помнишь, как сказано у древних египтян или шумеров?

— Не помню, — отмахнулся Вадим, не дав приятелю уйти в исторические дебри. — Я оптимист и верю в победу человеческого разума на Земле.

— Раньше я не замечал за тобой тяги к выспренной фразе, — усмехнулся Ушков. — В повести ты не употребляешь красивые слова.

— То в повести, — вздохнул Казаков. — Где повесть, а где жизнь?

— Глас писателя, — рассмеялся Николай. — Истина, брат, всегда рождается в муках.

— Свежая мысль, — поддел его Вадим.

Они дошли до Кировского моста. Поземка с тихим завыванием гнала на него шуршащий снег, длинные хвосты ныряли в пролеты чугунного моста и исчезали под ним. На Неве у берегов громоздились ледяные торосы, кое-где посередине чернели промоины. Здесь, на мосту, ветер озверел, швырял им в лица пригоршни колючего снега, старался сорвать шапки, раздувал полы, забирался в рукава. Кроме них, никого на мосту не было, лишь впереди маячили, будто намотанные на автомобильные фары, крутящиеся желтые шары.

На Марсовом поле тоже свободно гулял ветер, памятник Суворову побелел до самой каски. Они дождались заснеженного трамвая, вошли в почти пустой вагон. Николай скоро вышел у цирка, а Вадим поехал дальше. Здесь, в центре, ветер потерял свою силу, в рассеянном свете фар лениво кружились снежинки, вагон подпрыгивал на стыках, что-то гулко бухало в днище, лязгало железо. Впереди, привалившись плечом к обледенелому окну, сидел мужчина без шапки и в черном полушубке. Он клевал носом.

— Куда вам ехать? — растолкав задремавшего пассажира, спросил Вадим.

— Где я? — стал озираться человек. Глаза его покраснели, нос тоже. — Это что за остановка? Ленинград или Поповка?

— Трамвай идет в парк, — сказал Вадим.

— И мне в парк…

— Ну тогда до свидания, — сказал Казаков.

— Рикошетов, — протянул руку пассажир. — За что я люблю этот мир, так это за то, что он не без добрых людей.

— Мир велик, и люди в нем разные, — не сдержал улыбку Вадим.

— Кто ты? — с пьяной подозрительностью уставился на него тот. — Я ведь не шумлю. Тихо-мирно еду.

— Человек, — сказал Вадим.

Он вывел его на остановке у Московского вокзала, прислонил к металлическому ограждению, а сам стал ловить такси. Машины с зелеными огоньками проносились не останавливаясь. Рикошетов шмыгал носом, пегие волосы на его голове топорщились, — наверное, где-то шапку потерял… Наконец «Волга» с шашечками остановилась, и он помог забраться туда Рикошетову.

— Если ты человек, то дай мне в долг трояк, — помаргивая, разглядывал Вадима новый знакомый. — Чем же я рассчитаюсь с таксистом?

Вадим протянул ему три рубля. Он и сам себе не мог бы объяснить, почему все это делает. Может, в лице этого человека, явно не лишенного чувства юмора, было что-то привлекательное, располагающее?

— За Рикошетовым не пропадет, приятель, — сказал тот. — Рикошетов всегда долги возвращает.

«Волга» умчалась, а Вадим стоял на остановке и улыбался. Ему тогда и в голову не пришло, что его пути с этим человеком еще раз пересекутся.

 

3

В Нью-Йорке, в ресторане фешенебельного отеля «Хилтон», выступали перед молодыми американскими солдатами известные кинозвезды, певцы, писатели. Парней отправляли на войну во Вьетнам и со свойственной Америке помпой и размахом давали им прощальный концерт.

Пока в просторном холле на первом этаже, переполненном новобранцами в форме цвета хаки, звезды эстрады Боб Хоуп, Джон Уэйн, Фрэнк Синатра, Бинг Кросби исполняли свои номера, возле входа в отель на колясках курсировали туда и сюда безногие инвалиды вьетнамской войны, с плакатами в руках прохаживались вдовы и матери погибших в джунглях и болотах чужой далекой земли мужей и сыновей. Многие были в черном. У одной еще не старой женщины в руке белый плакат, на котором черными буквами написано: «Мальчики, рвите, сжигайте воинские билеты, во Вьетнаме недавно погибли два моих сына! Будь проклята эта грязная война!» Плакат она укрепила на черном свернутом зонтике. Полисмены хмуро посматривали на демонстрантов, но пока никакого беспорядка не могли усмотреть.

Игорь Найденов — он теперь был Дугласом Корком — дежурил у входа. На нем джинсы в обтяжку и нейлоновая куртка, под мышкой на хитроумном ремне подвешен автоматический пистолет. Курсанты спецшколы посланы сюда негласно следить за демонстрантами, брать на заметку тех новобранцев, которые будут с ними якшаться, выискивать других подозрительных лиц. Война непопулярна в США, можно ожидать любых выходок.

В Нью-Йорке снега нет, хотя сейчас середина марта, только в северных штатах свирепствуют невиданные метели, здесь же светит яркое весеннее солнце, чисто вымытые окна небоскребов пускают в глаза яркие зайчики. По улицам лавиной двигаются разноцветные автомобили, и почти все — разных марок. Юркие малолитражки и широкие фешенебельные лимузины с гирляндами задних фонарей. Движение транспорта напоминает конвульсии гигантского членистого металлического существа, которое то замирает на одном месте перед светофорами, то делает бросок вперед и снова, дрожа всеми членами, замирает. В Нью-Йорке, наверное, нет ни одного здания, на котором не было бы цветной затейливой рекламы. Здесь рекламируют все, начиная от губной помады и кончая каналами Марса, которые, оказывается, тоже можно купить, вступив в общество «марсиан». Первое время новоиспеченный Дуглас Корк ходил по улицам Нью-Йорка с разинутым ртом: реклама ошеломляла его; будь у него куча долларов, он, наверное, только и делал бы, что бегал по магазинам и все покупал! Причем самые пустяковые товары, как, например, мыло «пальмолив» или зубную пасту, — на красочных плакатах и по телевидению рекламируют их известные на весь мир артисты, певцы, кинозвезды. Юл Бриннер из «Великолепной семерки» в форме шерифа назойливо сует с экрана в нос фотоаппарат, популярный в то время писатель Фредерик Форсайт в сверкающем кожаном пальто предлагает охотничьи ружья, кинодивы с красивыми чувственными ртами алчно жуют резинку и сосут леденцы, демонстрируют будто сотканные из паутины купальники, которые почти ничего не закрывают от нескромных глаз.

Американский «имидж» — это впечатление, которое предписывается рекламой данному товару, — целиком и полностью захватил Корка. Он просмотрел все фильмы ужасов Алфреда Хичкока, боевики с участием самых популярных киноартистов Америки — Стива Маккуина, Марлона Брандо, Пола Ньюмена, Чарлза Бронсона. Как и многие курсанты спецшколы, хотел походить на секретного агента 007 Джеймса Бонда, — его уже многому научили в школе, где властвовал и поощрялся культ жестокости и силы. Несколько раз Дуглас Корк был на концертах Элвиса Пресли, с удивлением наблюдал, как в зрительном зале с ума сходят поклонники и поклонницы знаменитого короля рок-н-ролла. У него в Москве были магнитофонные записи Пресли, но, оказывается, одно дело слушать магнитофон, а другое — видеть его выступление собственными глазами. Молодежь приходила в экстаз, парни ломали стулья, становясь друг другу на плечи, хватались руками за люстры, раскачивались и прыгали на головы зрителям. Девушки визжали, будто их режут, вцеплялись друг другу в волосы. А виновник всего этого скандала тайком убегал со сцены, чтобы его на куски не разорвали восторженные почитатели. Он иногда даже одевался в лохмотья, зная, что любой в зале может вырвать в качестве сувенира клок его одежды. Корк тоже заражался общим возбуждением, но не до такой степени.

Его размышления прервал капитан Фрэд Николс, он шепнул, что надо быть настороже, и показал глазами на группу подростков, которые явно что-то замышляли: бросали беспокойные взгляды на вход в отель, озирались на полицейских, куривших возле своих широких машин с мигалками. Дуглас кивнул и вместе с двумя другими курсантами подошел поближе к подросткам. Когда двери распахнулись и из зала повалили наружу солдаты и офицеры, мальчишки быстро расстелили на асфальте звездно-полосатый американский флаг, но поджечь не успели: Дуглас ребром ладони ударил по горлу парнишку с бутылкой горючки и зажигалкой, тот, вскрикнув, упал, другой курсант свалил еще пару юнцов, третий поспешно поднял с земли флаг. Куда деть его, он не знал и обернул вокруг своей руки. Кровь шла из носа и у высокого парня. Он прижимал к лицу испачканный платок и злобно смотрел на курсанта. Взвыла сирена, несколько высоких полицейских с резиновыми дубинками бросились к подросткам. Большая часть их убежала, троих полицейские успели схватить и, завернув руки за спины, увели к синему «форду».

— О’кэй! — похлопал Дугласа по плечу улыбающийся капитан Николс. — Ловко ты уложил этого подонка. Я знал, они что-то замышляют.

Воспользовавшись хорошим настроением начальника, Корк попросился отпустить его до отбоя пошататься по Бродвею, сходить в кино, он сказал, что хочет еще раз посмотреть фильм «Зеленые береты», — знал, что капитану это понравится. В «Зеленых беретах» прославляли насилие и жестокость американских парней во Вьетнаме.

— Скажи уж прямо, захотелось к девочкам на Бродвей? — улыбнулся капитан. — Гляди не подцепи какую-нибудь заразу. Справься у портье, что за девица.

Дуглас с ухмылкой похлопал себя по нагрудному карману рубашки. Там лежал пакетик разрекламированных презервативов…

— В двадцать четыре ноль-ноль чтобы был в казарме, — предупредил капитан.

— О’кэй, Фрэнк! — кивнул Дуглас. Когда они были на деле в гражданском, капитан разрешал называть себя по имени.

Побродив по «Золотому берегу» — так здесь называют Вторую и Третью авеню 50–60 улиц, где расположены самые известные кинотеатры, — Дуглас Корк отправился на бульвар Грез — это в районе Дафни-сквера и Бродвея, — тут в менее шикарных кинозалах демонстрировались развлекательные и порнографические фильмы. Реклама останавливала, выставляя напоказ прелести киногероинь, звала, уговаривала, тащила за рукав в кинозалы. Но Дугласа уже было не так легко уговорить: он не первый месяц в Штатах. Пока еще говорил по-английски с сильным акцентом, но надеялся, что скоро это пройдет. Учителей тут хватало. Теперь он, американский подданный, принес торжественную присягу звездно-полосатому флагу дяди Сэма. Несколько раз он встречал русских туристов, долго шел позади, прислушиваясь к знакомой речи, но ни разу не признался, что он русский. И потом, был уверен, что за ним наблюдают. Школа, в которую он попал, готовила «специалистов-международников». Может, название было и не совсем точным, но звучало весьма солидно. «Специалисты-международники» разных национальностей изучали военное, подрывное, шпионское дело. Прежде чем попасть в Нью-Йорк, Дуглас Корк побывал в Международной полицейской академии в Вашингтоне, в школе ЦРУ при Пограничной академии в штате Техас, а теперь заканчивал обучение в спецшколе. Здесь редко произносили слово «террорист», но все курсанты понимали, что под вывеской «специалистов-международников» их готовят к террористическим операциям в разных странах мира. В спецшколе обучались люди разных национальностей и разного возраста. Дуглас был в своей группе еще не самым старшим. Угрюмому чеху Поллаку недавно стукнуло пятьдесят лет. Поллак знал пять иностранных языков, в том числе и русский. В Нью-Йорке он прожил два года и вот завербовался сюда. Почему он оказался в Америке, Дуглас не знал: в школе не принято было откровенничать друг с другом. Вот о драках с неграми, о девочках, выпивке тут любили поговорить.

Дуглас одно время сблизился с кубинцем Родригесом, но тот вскоре неожиданно исчез, а спрашивать, куда он делся, было не принято. Скорее всего, был заброшен на Кубу.

Почувствовав, что проголодался, Дуглас вошел в маленькое кафе, съел горячие сардельки с отварным картофелем, посыпанным укропом, выпил бутылку кока-колы: спиртное в одиночных отлучках не рекомендовалось употреблять. Он знал, что, когда вернется в казарму, капитан Николс обязательно принюхается к нему. Из кафе Дуглас направился в маленький кинозал на 42-й улице, но порнофильм не досмотрел до конца — все они на один манер, и уже не было чувства новизны, — пошел в другой кинотеатр, где демонстрировалась лента о чемпионах каратэ и кунг-фу. В школе они тоже занимались каратэ и дзюдо, но так виртуозно работать, как азиатские чемпионы на экране, не мог и их тренер-китаец.

На 79-й улице жила одна знакомая мулатка, но времени уже оставалось в обрез, и Дуглас направился через парк к станции метрополитена. В столичных парках обычно пустынно, деревья еще не выбросили зеленую листву, но почки уже набухли на корявых почерневших ветвях. На двух скамейках друг против друга в странной позе сидели два парня. Положив руки на колени, они смотрели вверх, хотя, кроме вершин деревьев, ничего там не могли увидеть. Они даже не повернули головы, когда мимо прошел Дуглас. А он, насвистывая мотивчик, изображал из себя крепко подвыпившего: шатался и царапал подошвами землю. Уже стемнело, с улицы, огибающей парк, доносился глухой шум машин, треск электрических разрядов, — по-видимому, где-то вышла из строя неоновая реклама. Над головой чуть заметно мигали звезды, к ночи стало прохладно. Впереди, из-за деревьев, на фасаде невысокого здания виднелся гигантский неоновый ковбой в сомбреро, с кольтом в длинной кобуре на боку. Он поднимал и опускал ноги в высоких, с бахромой сапогах, доставал из кармана пачку сигарет и закуривал, пуская дым из ноздрей. Лихой ковбой рекламировал сигареты, а вот какой марки — издали не разглядеть.

И тут Дуглас услышал быстрые шаги позади. Два высоких парня, что сидели на скамейках, шли за ним. Дуглас улыбнулся, незаметным движением спустил вниз молнию куртки. Теперь, может, клюнут? Негры это или мексиканцы, в темноте трудно было определить. В столь поздний час обыватели предпочитают сидеть дома у телевизора. Ночь — время преступников и грабителей. Подставлять им спину не было смысла, и Дуглас, чуть отступив в сторону, мгновенно повернулся к ним лицом. Вроде бы чернокожие. Они были в сильно потертых джинсах и темных, с белыми полосами на рукавах куртках, оба держали правую руку в кармане.

— Выкладывай, парень, наличные, — грубо сказал один из них.

В темноте невозможно было отличить их друг от друга — в двух шагах от него неподвижно стояли будто две скульптуры, сошедшие с постамента. Глаз на их рожах он не смог разглядеть, зато белки блестели.

— Не забудь про часы и перстень, — прибавил второй, заходя сзади.

Дальше все произошло, как и предполагал Дуглас: он ударил носком ботинка в пах стоявшего перед ним парня, тот сломался пополам, скрипя зубами от дикой боли, выплюнул ругательство. Ударив грабителя, Дуглас отскочил в сторону кустов и развернулся, но на какую-то долю секунды, видно, опоздал; второй грабитель уже опускал руку с длинным узким ножом. Отшатнувшись, Дуглас привычно выбросил вперед ладонь. Жгучая боль, легкий позыв на рвоту и лютая злоба пронзили его. Краем глаза он увидел, что первый медленно разгибается. На темном лице его неестественно блестели огромные белки глаз. Ладонь в темноте почернела от крови, Дуглас мгновенно выхватил из кобуры пистолет и в упор выстрелил в замахнувшегося на него парня. Второй грабитель метнулся было к голым кустам, но выстрел швырнул его головой на пустую скамейку. Он задрыгал ногами и захрипел. Дуглас спрятал пистолет, достал из кармана носовой платок и крепко стянул ладонь. Перешагнув через лежавшего с оскаленным ртом и выпученными глазами человека, прямо через кусты по жухлой траве зашагал к ближайшей улице.

Курсанты до изнеможения тренировались в школе, отрабатывая друг на друге различные приемы рукопашного боя, но одно дело — защищаться и нападать на спортивной площадке, а другое — столкнуться с настоящим противником при самых неожиданных обстоятельствах.

В кино американские полицейские куда энергичнее действовали, чем на самом деле. Там они поминутно рисковали жизнью, преследуя шайку бандитов, а в действительности были медлительны и неповоротливы. Не лезли на рожон, избегали опасных ситуаций. Вот облавы на проституток совершали охотно: тут не было никакого риска, зато можно любую вволю полапать. Неприятно было лишь одно — ранение в руку. Зря он дал одному зайти сзади — нужно было сразу уложить рядком… Но, как говорится, после драки кулаками не машут.

В казарму он успел к сроку, доложил капитану Николсу о случившемся.

— Два черномазых трупа? — удивился он. — А ты знаешь, Корк, когда негр подыхает, его черная рожа становится голубоватой, а толстые вывернутые губы — серыми, как пепел.

— Не разглядел в темноте, — усмехнулся Дуглас.

— А полиция?

— Я не стал ее дожидаться, капитан.

— Ох уж наша полиция! Что бы они без нас делали, а, Корк?

— Я думаю, они до утра и не пошевелятся, капитан.

— О’кэй, хромай, парень, в медпункт на перевязку, — ворчливо сказал Николе. — В следующий раз не подставляйся. Учишь вас, учишь…

Он прекрасно знал про эти штучки курсантов и не осуждал их: он-то отлично знал, что предстоит после окончания школы этим парням, так что пусть себе на здоровье практикуются!..