Ратмир один сидит за большим столом и, хлебая алюминиевой ложкой горячее варево, смотрит на тоненько сопящий самовар, белый и с медалями на груди. Медалей много, больших и маленьких. Не самовар, а настоящий гвардеец. Тетка Серафима моет в лохани у печки посуду. Слышно, как бренчат тарелки, хлюпает вода. Иногда раздается протяжный вздох. У горбуньи такая привычка: делая любую работу, вздыхать. А спроси, чего вздыхает, толком и не ответит.

Обедает Ратмир потому один, что нынче задержался на работе: меняли шпалы на двести шестом километре, а ремонтная дрезина пришла за ними в четыре часа. Опытные путейцы всегда берут с собой еду, а Ратмир не догадался. Правда, бригадир Филимонов угостил его краюхой хлеба и печеной картошкой. Посыпав ее серой солью, Ратмир с удовольствием закусил. Бригадир предлагал ему и молока, но Ратмир из приличия отказался.

Облизав ложку, Ратмир бросает взгляд на горбунью, но та уже и сама отложила надраенную алюминиевую чашку в сторону и накладывает в фаянсовую тарелку стушенную вместе с репой картошку.

— Ешь, сынок, — говорит она, ставя перед ним тарелку. От второго вместе с паром распространяется сладковатый запах. И репа, и картофель подмерзли в подполе, поэтому все сладкое. Ратмир воротит нос в сторону от надоевшего кушанья. Он с удовольствием съел бы эту самую подмороженную картошку, если бы в ней был хотя бы малюсенький кусочек мяса. Но мяса давно не подавала тетка Серафима. Вместо мяса на продуктовые карточки давали перловую крупу и комбижир, отдающий солидолом. Случайные постояльцы рассказывали, что в блокадном Ленинграде выдают по карточкам крошечный кусочек хлеба. А Ратмир, как рабочий-путеец, получал шестьсот граммов хлеба каждый день. Серафима — немного поменьше, она работала в воинской части уборщицей.

Третий месяц работает Ратмир на станции. Председатель поселкового Совета Кондратьев определил его рабочим в путевую бригаду. По отцовским стопам пошел Ратмир. Железнодорожники ремонтируют поврежденный бомбами путь, меняют шпалы, ставят рельсы, забивают молотами костыли. Работа тяжелая, зато все время на свежем воздухе. Ратмир уже успел загореть. На участке он сбрасывает с себя рубаху и ворочает наравне со взрослыми. Солнце припекает, в лесу заливаются птицы.

Ратмир пробует, как бригадир Филимонов, с одного раза кувалдой загнать в шпалу костыль, но у него не получается: силенок маловато. Еда-то нынче какая! А отец запросто с одного взмаха забивал костыль, да и многие путейцы умеют это делать. Ратмиру нужно три-четыре раза тяпнуть тяжелым молотом на длинной ручке по упрямому горбатому костылю.

Первое время, возвращаясь домой и наскоро поужинав, он снопом валился на койку и засыпал, как в бездну проваливался, утром ныли все до единой мышцы. Теперь стало полегче. Филимонов ставит его туда, где не надо поднимать тяжести, но упрямый мальчишка сам хватается за молот, шпалы, становится в ряд наравне со взрослыми поднимать рельс. Он самый молодой в бригаде.

Пряча на чердаке пистолет, Ратмир наткнулся на большой деревянный ящик. Он и раньше видел его, но не обращал внимания: в ящике лежала старая обувь, части от граммофона, всякая рухлядь. Копнув поглубже, он обнаружил там желтые пыльные книги в мягких обложках. Это были дешевые собрания сочинений Джека Лондона, Льва Толстого, исторические романы Лажечникова, Алексея Константиновича Толстого — «Князь Серебряный» (этот роман Ратмир проглотил за две ночи) и Алексея Николаевича Толстого — «Петр Первый» и «Хождение по мукам». Были и другие книжки неизвестных авторов. Ратмир читал все без разбора.

Когда он раскрывал книжку, на смену настоящему тревожному миру приходил другой мир — далекий, малознакомый и тоже тревожный. И все равно тот, другой, мир ему нравился больше. Забывалась война, чувство постоянного голода, бомбежки, тяжелая работа. Раздвигались стены дома, да что стены — раздвигалось само пространство, исчезало время. Этот книжный мир был для мальчишки отдыхом, радостью. До чего же трудно было заставить себя дунуть на фитиль лампы и снова вернуться в настоящее… Его бы воля, он читал бы круглые сутки!

А сегодня, гоняя пустые чаи с хлебом у самовара, Ратмир думал о Мартине Идене. Он нравился ему, более того: казался близким, родным человеком. Может быть, потому, что тоже в одиночку, надеясь лишь на себя, пробивался в суровой жизни. Пробивался к свету и правде. Ратмиру нравились такие сильные мужественные люди, умеющие постоять за себя. Он, конечно, понимал, что Мартин Иден жил в другом, чуждом ему, Ратмиру, мире, но его чувства, радость и горе были понятны мальчишке. Где бы человек ни жил, что бы он ни делал, но если он настоящий человек, то его мысли и чувства, поступки близки и понятны всем людям. И для самого себя Ратмир сделал вывод: нужно во что бы то ни стало научиться драться, как Мартин Иден, освоить бокс, приемы вольной борьбы. Тяжелая физическая работа развивала его мышцы, он сам чувствовал, что стал намного сильнее своих сверстников. И это ощущение, что ты становишься крепче, заставляло его хвататься за конец рельса, толкать вагонетку, махать кувалдой. Хотелось испытать себя, убедиться, что тебе уже многое по плечу.

Хотя Мартин Иден и был сильной личностью, он тянулся к людям, у него смолоду было много друзей… А вот Ратмир остался один. Нет у него сейчас ни одного друга. Пашка на войне. На днях прибегала синеглазая Катя Тарасова, принесла почитать письмо от брата. Пашка пишет, что майор определил его на кухню, но Пашка там и месяца не задержался: подружился с разведчиками, стал проситься с ними в тыл к немцам. Его не взяли, тогда он самовольно отправился туда, вынюхал все что надо, вернулся и самому начальнику разведки обо всем доложил, а он много чего увидел. Ему легче, чем разведчикам, потому что на мальчишку никто внимания не обращает… В общем, теперь он живет вместе с разведчиками, ему выдали форму, автомат. Парабеллум тоже при нем. В конце Пашка так, между прочим сообщил, что его представили к медали «За отвагу»… Спрашивал он и про Ратмира, просил сообщить: где он и как живет?..

— А ты чего не пошел на войну? — посмотрела на него большими синими глазами девочка.

— Не взяли, — улыбнулся Ратмир.

— А Пашку взяли.

— Повезло, — сказал Ратмир. Признаться, он завидовал другу.

— На войне могут убить, — совсем как взрослая, проговорила девочка. — Я не хочу, чтобы тебя убили.

— Я напишу Пашке, — ответил озадаченный Ратмир и переписал с измятого треугольника письма адрес полевой почты.

— Приходи к нам, — потупясь, сказала Катька.

— Зачем? — удивился Ратмир.

— У нас скворец живет на яблоне! — сообщила девочка. — Каждое утро поет, заслуша-аешься!

Катя тоже подросла. Руки вылезают из рукавов плюшевого жакета, а старая юбчонка выше колен. На ногах девчонки грубые шерстяные чулки со штопкой на колонках и большие материнские стоптанные башмаки. Тихая она нынче н серьезная. В середине года в поселке открыли школу. Катя ходит в первый класс. На пальцах у нее фиолетовые пятна от чернил.

— А у нас скворцов не слышно, — сказал Ратмир. Дядя Ефим почему-то не сделал ни одного скворечника. Надо будет на досуге сколотить из досок парочку. Со скворцами веселее.

Катя подошла поближе и, заглянув в глаза, тихо попросила:

— Возьми меня, Родька, в лес пострелять?

Аня пригласила его в лес за подснежниками, а маленькая Катька — пострелять! Теперь опасно в лесу стрелять: кругом расположились воинские части. Саперы, химики, пехотинцы. Нарыли окопы, землянки. Ратмир несколько раз ходил в лес за березовым соком и всякий раз натыкался на бойцов. Они тоже пристраивали котелки к березам.

— Из чего стрелять-то? — сказал девчонке Ратмир. — Из пальца?

— У меня много патронов, — сообщила Катя. — Маленьких таких. Пашка спрятал в подполе за кадкой, а я нашла.

— И не боишься?

— Стрелять-то?

— Да нет, Пашки. Он приедет…

— Пашка не жадный, — перебила девочка. — Я ему написала, чтобы привез мне с фронта маленький наган. Беленький такой. И папке написала.

— Напиши, чтобы куклу прислали! — усмехнулся Ратмир.

— Я в куклы не играю, — нахмурилась Катька.

— Ты — девочка, зачем тебе наган? — назидательно заметил Ратмир. — Кавалеров будешь отпугивать?

— Каких кавалеров? — вытаращила васильковые глаза Катя. — Нету их у меня.

— Будут, — сказал Ратмир.

— Дурак, — обдала его презрительным взглядом девочка.

Обиделась и ушла. Надо бы и впрямь зайти к ним… послушать скворца.

Серафима надела стеганку, валенки с самодельными галошами и ушла. Наверное, к соседям, поболтать. Аня и Женя примолкли в своей комнате, пишут письма фронтовикам.

Ратмир отодвинул старую фарфоровую кружку, из которой пил чай, лег на койку и вытащил из-под подушки книгу, раскрыл на заложенной бумажкой странице, но на этот раз уйти в увлекательный книжный мир Джека Лондона не смог. Вспомнилось то зимнее утро, когда он вылез из-под скамьи и отправился навестить Налима и Володьку, ехавших в других вагонах…

Сначала он прошел в четвертый вагон, где укрылся Налим. Не найдя его там, он один за другим осмотрел все вагоны, но ни Степки Ненашева, ни Володьки Грошева не обнаружил. Поезд был дополнительный, и, наверное, поэтому в вагонах не сидели в проходе, более-менее было свободно. Пользуясь ключом, Ратмир легко открывал двери и переходил из вагона в вагон. Приятелей нигде не было. Дождавшись остановки, он выскочил наружу. Несколько раз прошелся вдоль состава, но никого не увидел. Выбрав удобный момент, залез под вагон и заглянул в собачий ящик: полушубок был на месте. Ладно, Налим мог сойти на любой станции, Ратмир был уверен, что выменянные женщиной на продукты драгоценности у него. А Володька? Куда он подевался? Если бы даже он решим уйти с Налимом, то нашел бы возможность сообщить Ратмиру. А может быть, они его искали и не нашли? А может, их сбросили? Те самые бандиты, что у него билет требовали?.. Промучавшись полночи без сна, он лишь под утро крепко заснул. Ребята могли тоже проскочить по вагонам, но тогда бы они обязательно наткнулись на него. Они знали, что «плацкартное» место Ратмира под нижним сиденьем.

Ратмир еще раз прошел весь состав, но ребят не было. Не встретил он и ночных «гостей», обшаривших его. Эти тоже исчезли. В мрачном настроении он забрался на свое место. Здесь за трубами водяного отопления был спрятан завернутый в портянку пистолет. Оставь Ратмир его при себе, бандиты сразу обнаружили бы. Все, кажется, предусмотрел Ратмир, а вот приятелей проморгал… Если бандиты опознали Налима, то он, наверное, уже не живой. Но Володьку они никак не могли опознать, потому что его в глаза-то не видели. Куда же он делся?..

В Шуе Ратмир, дождавшись попутного поезда, как обычно ключом открыл дверь последнего вагона и устроился под скамьей. Через три дня он уже переступал порог дядиного дома в Красном Бору. Серафима даже не удивилась, увидев его. Нагрела в русской печке в двух больших чугунах горячей воды, принесла из сеней деревянное корыто, выложила длинное с вышитыми по краям петухами полотенце, белье и ушла к соседке.

Ратмир вымылся в корыте. Заслонка в печи была открыта, и огненный отблеск плясал на стенах кухни. Два небольших окна с внутренней стороны для светомаскировки заложены фанерными щитами, покрашенными в черный цвет. Из печки тянуло теплом, на полу в мыльных лужах отражался свет керосиновой лампы.

К середине апреля снег в поселке сошел. На дороге разлились сверкающие в солнечных лучах лужи. По утрам грузовые машины со стеклянным звоном крошили скатами хрупкий ледок. Немецкий бомбардировщик ночью сбросил у железнодорожного моста, что у Дальнего луга, большую бомбу. Многие в поселке даже не проснулись. Ратмир тоже ничего не слышал. «Юнкерсы» теперь не так часто летали. А если и летали, то высоко и бомб давно не бросали. Фронт отодвинулся на запад, и почти все коренные жители вернулись в свои дома.

Газеты и радио сообщали, что наступление противника наконец-то остановлено. Радостные вести вселяли уверенность в завтрашнем дне, люди легче переносили голод и лишения. Ранним утром, до работы, и поздно вечером сельчане вскапывали запущенные огороды, вывозили на тачках навоз, жгли в садах листья и сучья.

Ратмир проснулся от гулких ударов: дом вздрагивал, дребезжали стекла. Было темно, как в склепе. На печи завозилась Серафима, забормотала:

— Господи, спаси нас и помилуй…

Но вниз не спустилась. Да и Ратмиру не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. Былой страх перед бомбежками притупился, инстинкт подсказывал, что стороной пронесет… И действительно, скоро тяжелые ухающие удары прекратились, удалился знакомый гул «юнкерса». Но заснуть ему в эту ночь больше не пришлось: примерно через полчаса после бомбежки раздался громкий стук в дверь. Стучал бригадир Алексей Васильевич Филимонов.

— Какое дело, парень, — сказал он, когда Ратмир в одних трусиках, взъерошенный и полусонный, вышел на крыльцо. — По-быстрому одевайся, на двести тридцать восьмом километре путь повредил сыч проклятый… Три эшелона скопилось. Надо до рассвета путь наладить. Дрезина на стрелке ждет.

Филимонов побежал дальше, будить других, а Ратмир пошел одеваться. В голове шумело: вчера допоздна вкалывали у Ближнего луга, теперь, не выспавшись и не отдохнув, надо двигать на Дальний луг…

Бомба угодила в железнодорожное полотно и разбросала стальные рельсы, как соломины. Один рельс, восьмеркой изогнутый взрывной волной, валялся под откосом, вывороченные из насыпи шпалы стояли торчком. А со стороны Дальнего луга, не доходя десяток метров до поврежденного пути, коптил небо паровоз. Смутные фигурки людей виднелись возле товарных вагонов. Небо было звездное, над кромкой бора висел яркий месяц, на востоке вспыхивали и гасли бледные зарницы. И что удивительно: совсем рядом, в березняке, скрывающем речку Боровинку, распевал соловей. Причем на редкость голосистый, выводил свою песню с замысловатыми переливами и руладами.

Соловей не обращал внимания на эшелон, путейцев, поспешно ремонтирующих путь, на звон кувалд, ударяющих по рельсам. Соловей самозабвенно пел.

Ратмир таскал с платформы, прицепленной к дрезине, новые, пахнущие пропиткой шпалы, вкапывал их в щебенку, вместе со всеми укладывал на полотно длинные тяжелые рельсы, забивал костыли. Воронку сровняли с насыпью, утрамбовали, сверху насыпали щебенки. Филимонов, сбросив ватник, махал и махал кувалдой, загоняя на зависть Ратмиру с первого удара костыли в шпалы. За его спиной черной громадой вырисовывался паровоз. Из трубы через равные промежутки выскакивали похожие на ватные затычки комки дыма.

Ратмир разогнул занемевшую спину, смахнул пот со лба и увидел прямо перед собой странное существо: вроде бы мальчишка, а вместе с тем и большеголовый старичок с крошечным сморщенным личиком, Не по-детски серьезные глаза внимательно смотрели на Ратмира. Существо было одето в стеганный ватник, из которого торчали голова в кепке на тонкой шее и две худущие ноги в громадных солдатских башмаках. Даже удивительно было, как они держались на этих слабых ногах-палках.

— Сколько она весит? — сурово спросил мальчишка, кивнув на кувалду, о которую оперся Ратмир.

— Не взвешивал, — ответил тот. — Но думаю, не меньше чем полпуда.

Мальчишка подошел поближе, взялся за длинную рукоятку, но поднять кувалду не смог, лишь немного протащил ее по заскрежетавшему гравию. Опустив молот, с отвращением посмотрел на свои руки.

— Никуда не годятся, — тихо произнес он. — Паучьи лапы.

— Больной, что ли? — спросил Ратмир.

— Дистрофик я, — солидно заметил мальчишка. Сколько ему лет, ни за что не определишь: ростом почти с Ратмира, а лицо стариковское, все в тонких морщинках, особенно глубокие они у губ, отчего на лице мальчишки застыло скорбное выражение.

— А что это такое? — удивился Ратмир — он никогда не слышал такого слова.

— У нас в Ленинграде про дистрофиков анекдоты рассказывают, — улыбнулся мальчишка, отчего морщинки паутиной расползлись по всему лицу. — Лежат дистрофики в больнице, один кричит тонким голоском: «Сестра, сестра! Сними с меня муху, она мне все ребра переломает!» — Из Ленинграда, значит? — с уважением посмотрел на него Ратмир. О героическом блокадном городе много писали и говорили. Ленинградцы умирали от голода, но врагу не желали сдаваться.

— Нас человек сто через Ладожское озеро переправили в тыл, — пояснил мальчишка. — Только по льду и по воздуху можно с Ленинградом держать связь. Ледовую дорогу бомбят, а в небе полно немецких самолетов. Нас три раза бомбили, пока переправлялись через Ладогу.

— И куда ты? — поинтересовался Ратмир.

— В Рыбинск, там моя тетя живет, а если ее нет, то в детдом. Родители мои погибли. Мать, сестренка, бабушка — умерли с голода, отца убили на фронте. Один я.

Все это мальчишка с лицом старичка говорил тихим бесцветным голосом. Казалось, даже равнодушным. Тонкие с синевой губы его почти не разжимались, отчего слова звучали глухо. Ратмиру приходилось нагибать голову, чтобы его услышать.

Расчистив путь, железнодорожники стали усаживаться на дрезину. Над бором занималась широкая желтая полоса. Соловей все еще пел, но не так задорно. Месяц куда-то исчез, наверное, скрылся за деревьями. Паровоз задышал чаще, из-под больших красных колес в обе стороны поползли облака пара.

— Пойду, — сказал мальчишка. — До Рыбинска еще далеко.

— Доедешь, заметил Ратмир, поднимая кувалду. Ему тоже нужно идти к дрезине. Уедут они — и сразу вслед отправится эшелон. Сначала один, потом второй. А на станции дожидается встречный.

— Я раньше тоже был сильный, — вздохнул мальчишка. — В своем классе никому не уступал.

— Были бы кости, — успокоил Ратмир, — мясо нарастет!

— Скорее бы, — сказал мальчишка, повернулся и, с трудом переставляя тонкие ноги в тяжелых башмаках, зашагал к эшелону.

Ватник, как на вороньем пугале, болтался на костлявых плечах мальчишки, тонкие ноги полоскались в широких штанинах, башмаки царапали насыпь, оставляя размазанные, вытянутые в длину следы. Ратмира будто кто-то под бок толкнул, он кинулся к путейцам и, глядя на них сузившимися глазами, быстро заговорил:

— Там, в эшелоне, голодные ленинградцы едут… Мальчишка, он — дистрофик. Дунет ветер — упадет… Голодные они, больные…

Рабочие смущенно переглядывались, никто в такую рань не взял с собой еды. Ратмир вывернул на землю содержимое своей сумки оттуда выпала книжка. Это был недочитанный потрепанный томик Джека Лондона «Мартин Иден». Он поднял книжку и бросился догонять мальчишку.

— На тебе. — Остановив его, Ратмир протянул книжку.

Мальчишка взял, взглянул на заголовок.

— Я люблю Джека Лондона, — сказал он. — Помнишь, у него есть рассказ «Белое безмолвие»? Как человек умирал на морозе от голода?

Ратмир не читал этого рассказа.

— Тебе понравится, — сказал он.

— Меня зовут Вадим, — протянул тонкую руку мальчишка.

Ратмир осторожно пожал бледные, как макаронины, пальцы и назвал свое имя, но в этот момент басисто загудел паровоз и стало ничего не слышно. Вадим, прижав книжку к груди, что-то говорил. Ратмир видел, как шевелятся его синие губы, но слов не слышал. Наверное, мальчишка благодарил. Он повернулся и все так же медленно побрел к эшелону.