Они сидят на поваленном телеграфном столбе, а чуть выше, на железнодорожной насыпи, путейцы разравнивают, утрамбовывают щебень. Мотодрезина, на которой приехал отец, стоит у каменного моста. Машинист ковыряется в моторе. На фарфоровых чашечках опрокинутого телеграфного столба сидят крапивницы. Ремонтники обнажены до пояса, загорелые тела блестят от пота.

— Я в сорок втором приезжал сюда, — говорит отец. — Выскочил из локомотива, добежал до дома, а на дверях замок. И соседей не видать.

— Нас сильно бомбили, все и разъехались кто куда, — вставляет Ратмир.

— А ты куда? — пытливо смотрит на сына Леонтий Иванович.

— Долго рассказывать, — уклоняется от ответа Ратмир.

— А чего же не уехал с тетей Маней?

— Нужен я им…

— Понятно, — хмурится отец. — Ефим Авдеевич… А сам-то он где?

— В Ярославле галифе и гимнастерки шьет… Говорят, скоро вернется сюда их часть. И тетя Маня приедет.

— Ты, ратоборец, не держи зла на них, — советует отец. — Валуев такой уж человек, не переделаешь. А Маша — добрая, душевная…

— Я знаю, — коротко говорит Ратмир.

— Погнали немца, — помолчав, продолжает отец. — Вот и пришел на нашу улицу праздник.

— Я был в Сергаче, маму не нашел, — сказал Ратмир. — Первое письмо от нее получили месяц назад.

— Я виноват, — вздохнул отец. — Написал ей, что Валуевы из Красного Бора уехали. Вот она и не писала сюда. Думала, что и ты с ними.

— Я бежал за машиной… — Ратмир мрачнеет. — Не догнал… А мою сумку выбросили на дорогу. В пыль.

— Главное — жив, — оглядывает его отец. — И возмужал, Илья Муромец! Вон какие бицепсы…

— Вернется Валуев — я уйду из дома, — говорит Ратмир.

— Скоро наши освободят Задвинск, и я мать привезу. Она ведь на Урале. С чего ты взял, что она в Горьковской области?

— Володька Грошев сказал. Я с ним случайно встретился.

— Разбросала война людей по белу свету…

— Возьми меня с собой? — не глядя на отца, попросил Ратмир.

Долго молчал Леонтий Иванович. Обдумывал слова сына. Не такой он человек, чтобы утешать или обманывать. Взвесив все, он сказал:

— Жди меня здесь, Соловей-разбойник. Говорю, скоро Задвинск освободят, привезу мать с Урала, приеду за тобой. Я ведь эту ветку сейчас восстанавливаю. Знаю, ты не трус, но там, где я, как на горячей сковороде. Нечего тебе там делать, дружище. Бригадир Филимонов доволен тобой, говорит, фамильная в тебе закваска… Я рад, что ты пошел по моей дорожке.

— Я не буду железнодорожником, — сказал Ратмир. — Учиться пойду.

— По-твоему, железнодорожники все безграмотные?

— Я историю, отец, люблю… Помнить, у тебя в шкафу были книжки Ключевского? В общем, я прочел его «Историю России»… Хочу все знать про наше прошлое!

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — усмехнулся отец. — Кстати, откуда пошло это выражение?

— После того как Борис Годунов отменил уход крестьян в Юрьев день от помещиков, — без запинки ответил Ратмир. — С того и началось на Руси крепостное право.

— Эх, мальчишки, мальчишки, — сказал отец. — Соскучились вы по школе! Ты бросай, пожалуй, работу, иди учиться, школу-то открыли?

— Осенью пойду в школу, — сказал Ратмир. — В Задвинске.

— Школу-то еще надо построить, — заметил отец. — Город сильно разрушен.

— Построим, — спокойно ответил Ратмир. — Я теперь никакой работы не боюсь.

— А как насчет дров?

— Каких дров? — удивился сын.

— Помню, какое у тебя лицо было, когда я тебя звал дрова пилить…

— Когда это было! — совсем по-взрослому заметил Ратмир.

И отец, и сын одновременно взглянули друг на друга: почти два года они не виделись, а такое ощущение, что прошла вечность. Да так оно и было! Два года войны можно приравнять к любому сроку. Даже к вечности!

Леонтий Иванович осунулся, у носа появились глубокие морщины, которых раньше не было. На скуле — шрам, на одну ногу прихрамывает. К железнодорожному френчу привинчены два боевых ордена: Красной Звезды и Красного Знамени. Вид у отца усталый, глаза стали жестче, меньше улыбается.

А отец, глядя на сына, с гордостью думает, что не сломала война мальчишку, вон какой крепыш растет! Только слишком серьезный и не по-детски рассудительный, а что характер проявляет — это хорошо. И пусть учится. На историка? Это замечательно! Что греха таить, Леонтий Иванович и сам мечтал об этом. Но его жизнь сложилась по-другому, а у сына все еще впереди.

Старший Денисов приехал в Красный Бор на дрезине. Ратмир не знает, а ему пора возвращаться, машинист уже нервничает, поглядывает в их сторону. Вечером Леонтий Иванович должен быть на месте, а до этого места езды пять часов, не меньше. А еще нужно в воинской части взять по разнарядке взрывчатку — за этим он, собственно, и приехал сюда на моторной дрезине. Сын поднялся со столба, посмотрел на путейцев. Леонтий Иванович с удовлетворением отметил, что Ратмир переживает, неудобно перед другими, что рассиживает в рабочее время, хотя кто его упрекнет? Столько не виделись!..

Без поцелуев и нежных слов простились отец и сын. В их семье это не принято. Однако рукопожатие было долгим и крепким. И кто знает, сколько усилий пришлось приложить Ратмиру, чтобы не броситься отцу на грудь и не прижаться лицом к его колючей щетинистой щеке. Да и отцу хотелось сказать сыну на прощание совсем не те слова, которые он произнес. А сказал он вот что:

— Мы с тобой, ратоборец, пережили самое страшное и вот выдюжили, теперь нас, русских, ничто не сломит!.. Такой уж он был человек.

Отец уехал на дрезине в ту сторону, куда все еще каждый день шли воинские эшелоны. В сторону фронта, все дальше отодвигавшегося от Красного Бора. Еще до приезда отца, как-то вернувшись с работы, Ратмир заметил у своей койки обшарпанный, перевязанный веревкой небольшой чемодан.

— Мальчонка такой востроносенький приволок давеча, — пояснила тетка Серафима. — Глаза бегают, вороватые. Бросил чемодан и говорит: на поезд надо бежать, едет куда-то… Жалел, что тебя не застал… Кто это?

— Налим, — улыбнулся Ратмир и, нагнувшись над чемоданом, стал развязывать веревку.

— И верно, Налим, — сказала Серафима. — Такой из любых рук выскользнет… Чего он приволок-то, Ратмирушка? Уж не краденое ли?

В чемодане лежали книги. Много книг. И художественные, и исторические. Кто бы мог подумать, что Степка Ненашев вспомнит о его страсти к чтению! Значит, жив курилка! Жаль, что не повидались, Налим, наверное, знает, где и Володька Грошев…

Между книжками Ратмир обнаружил в чемодане завернутое в грязную бумажку желтое колечко с красивым камнем. Расправив бумажку, прочел: «Привет, Кирюха! Читай свои книжки и не поминай Степку Ненашева лихом. Кантуюсь на поездах, может, когда встретимся? Не забывай, Керя, что от работы кони дохнут… Насчет колечка не сомневайся: не краденое, законный трофей — нашел на полу в вагоне, когда тебя шукал по всему составу. Побожился, что, коли жив останусь — бандиты не убьют, — тебе его отдам».

Вспомнилась та жуткая морозная ночь, лежащая на снегу раненая женщина в черном полушубке… До сих пор Ратмир не может до конца осознать, что он тогда застрелил человека. Он понимал, что это убийца, бандит, но, когда вспоминал об этом, чувство какой-то неосознанной вины долго не покидало его.

Книгам он был рад и с теплым чувством благодарности подумал о Степке Ненашеве: даже в нем, поездном воришке, сохранилось что-то человеческое, доброе… А вот что делать с кольцом, не знал. Мелькнула было мысль — отдать Серафиме, но та, пожалуй, не возьмет, начнет выпытывать: откуда оно, зачем? Да и к чему горбунье золотое кольцо? Ратмир, как и многие мальчишки его поколения, был равнодушен к таким металлам, как золото, серебро, платина. По правде говоря, он и не отличил бы начищенную медяшку от чистого золота. Мать его не носила драгоценностей, да у нее их и не было. Он засунул бумажку с кольцом в оцинкованную коробку из-под патронов, где лежали его мелкие вещи, и забыл про него.

Жизнь постепенно входила в свою колею. Уже давно на станцию не прилетали «юнкерсы». Нет-нет днем высоко пролетал немецкий разведчик. Зенитки даже не стреляли по нему, потому что самолет проходил на такой немыслимой высоте, что попасть в него было невозможно. Самолет тянул за собой бесконечную белую полосу, она долго маячила в небе, расползалась, расчленялась на дымчатые сегменты. Иногда за разведчиком устремлялись в погоню наши истребители.

Ратмир ждал отца, по радио передавали, что наши войска освободили Задвинск и теснят оккупантов на запад. Мать писала, что у Ратмира появился брат, а вот как звать его, не сообщила. Неужели опять наградили маленького братца старинным именем вроде Рюрика или Руслана?..

Осенью Ратмир твердо решил идти в школу. Отвык он за два года войны от учебы, непривычно будет садиться за парту. Лучше бы, конечно, пойти в школу в Задвинске, но сохранилась ли там хотя бы одна школа? Отец рассказывал, что город дважды переходил из рук в руки, там были сильные бои и почти все здания разрушены.

Второе лето войны тоже выдалось жаркое, путейцы работали без рубах, Ратмир загорел до черноты, а вот ноги были белые. Никто из ремонтников не снимал брюки, хотя почему бы на таком пекле не раздеться до трусов? Пострадавший от частых бомбежек путь нужно было заменять на огромных расстояниях. Специальный поезд, нагруженный рельсами, шпалами, щебенкой, увозил их эа десятки километров от станции, а вечером привозил обратно.

Усталый, с противогазной сумкой через плечо, Ратмир возвращался с вокзала домой. Плечи под ситцевой рубахой горели то ли от солнца, то ли от тяжести; нынче он штук пятьдесят перетаскал на себе с напарником тяжеленных сосновых шпал. До сих пор ощущался запах креозота. Волосы и кожа им пропитались, что ли?

Настроение было приподнятое: завтра воскресенье, хоть отоспится, да и книжка ждет его под подушкой интересная…

Открыв калитку, он увидел на крыльце Ефима Авдеевича Валуева. Дядя стоял на верхней ступеньке в белой майке и синих галифе. Вывернув колени вовнутрь, как умел лишь он один, покачивался на носках хромовых с солнечным блеском сапог. На плече — расшитое красными петухами полотняное полотенце. Дядя Ефим смотрел на Ратмира и улыбался.

— Здравствуй, здравствуй, племяшок! Давненько не виделись… Вижу, вырос, совсем мужичок! Пойдем-ка в тенечек да потолкуем по душам. Полный мне подавай отчет по дому. Ты тут оставался за хозяина, с тебя, племяшок, и спрос!

Ратмир отвернул большой камень у колодца, достал из-под него завернутый в промасленную тряпку пистолет. Поблизости никого не было, дядин голос слышался с огорода, о чем-то толковал он с соседкой. Наверное, упрекал, что она за своими курами не следит: опять в огород забрались…

Красивая штука пистолет, но что с ним делать? Как заноза сидит эта мысль в Ратмире, с тех самых пор как спрятал под камень пистолет. Тут же лежало в бумажке и золотое колечко.

— Рат, дай мне потрогать? — услышал он за спиной тоненький голосок.

Так и есть, Катька подкралась! Как же он не услышал? Валуева опасался, а Катя запросто подошла. Тоже разведчица, в брата!

— На, — протянул он ей пистолет. Обойма с патронами была вытащена и лежала отдельно. — Хочешь, подарю?

Катя всерьез приняла его слова. Долго вертела пистолет в руках, прицелилась в скворечник, прибитый к столбу забора, потом со вздохом отдала Ратмиру:

— Тяжелый… Если бы был маленький.

— Игрушечный? — улыбнулся Ратмир.

— Скоро война кончится, совсем по-взрослому сказала девочка. — Зачем тогда людям пистолеты?

— Верно, незачем они мирным людям, — сказал Ратмир. — Пошли отдадим его председателю поселкового Кондратьеву?

— Жалко, — вздохнула Катя. — И потом, у него одна рука, зачем ему оружие?

— Пошли, — решился Ратмир.

Девочка проводила его до поселкового Совета, подождала на крыльце. Ратмир вышел минут через десять. Лицо у него немного расстроенное.

— Ругался? — спросила Катя.

— Благодарность объявил, — улыбнулся Ратмир. — Руку жал, говорил, что я сознательный…

— Я тоже сознательная, — сказала Катя. — Нонче же сдам Кондратьеву все патроны, у меня их много!

— Зачем мне пистолет? — размышлял Ратмир вслух. — Сдал и сдал… Учиться надо, два года пропустил… Эх ты, Александр Македонский!

— Кто это такой? — спросила Катя.

— Великий полководец, — ответил Ратмир. — Он весь мир покорил… и у него не было никакого пистолета.

— Ой, я совсем забыла! — Катя достала из кармашка сарафана смятый треугольник солдатского письма. Васильковые глаза ее так и светились радостью. Она загорела, две толстые короткие косички с белыми лентами прыгали на ее плечах, когда она вертела пушистой головой.

— Катя шла, шла, шла и… — с улыбкой начал Ратмир.

— И письмо нашла! — тут же подхватила девочка.

Выросла Катя и похудела, ноги тонкие стали, на овальном лице выделяются большие синие глаза. Иногда их заволакивает недетская печаль, другой раз, как нынче, так и брызжут радостью.

— Рат, погляди, какой наш Пашка! — Она протянула ему фотографию.

Ратмир даже остановился, разглядывая ее: на любительской фотокарточке был запечатлен его друг в военной форме, на гимнастерке сияла медаль «За отвагу». Сурово и мужественно смотрел с маленькой любительской фотографии повзрослевший Павел Тарасов. Форма ладно сидела на нем, сбоку на ремне кобура, справные сапоги. Лишь буйные русые кудри напоминали в этом воине прежнего Пашку по прозвищу Шалый.

— А от папы нет и нет писем, — тихо произнесла девочка. — Мамка по ночам плачет, я слышу… Тогда и мне плакать хочется, только я тихонько.

— Не надо плакать, — сказал Ратмир и дотронулся рукой до ее золотистых волос.

— Я люблю своего папу, и маму, и Пашку… — Она посмотрела синими погрустневшими глазами на Ратмира. И тебя…

— Послушай, Катя, хочешь, я тебе подарю золотое колечко? — вспомнил про Налимов подарок Ратмир. — Красивое, с камнем?

Девочка подняла к нему порозовевшее лицо, в синих глазах плеснулась радость. Тогда еще Ратмир не знал, что есть много способов доставлять людям искреннюю радость. И один из них — это подарок. Для него это кольцо не представляло никакой ценности, просто вспомнил про него и предложил.

Катя примерила кольцо ни все пальчики, ни на одном оно не держалось. Со вздохом сожаления она протянула кольцо Ратмиру.

— Большое… — Как-то странно посмотрела ему в глаза и сказала: — Ты лучше подари его той толстой тете, ну, которая у вас живет.

— Бери-бери, — отвел ее руку Ратмир. — Сейчас велико, потом станет в самый раз.

— Ой, Рат, нагнись, что я тебе на ухо скажу, — обрадованно произнесла Катя.

Ратмир нагнулся, она обхватила его шею тонкими руками и чмокнула в щеку.

— Спасибо! Я его далеко-далеко спрячу, а когда вырасту, надену вот на этот… нет, на этот палец и буду до самой смерти носить!

Но Ратмир уже не слушал девочку — он думал о Пашке. И, честно говоря, завидовал ему. Пашка — разведчик, воюет, на груди медаль, а он, Ратмир, ворочает с утра до вечера шпалы, заколачивает в них костыли, укладывает на свежую насыпь тяжеленные рельсы… Правда, по этим рельсам мчатся на фронт составы с боевой техникой, солдатами, продовольствием… Не будь их, путейцев, что бы Пашка и другие делали там, на фронте? Понимал Ратмир, что его работа важная, почти приравнена к солдатской службе, но до Пашки Тарасова ему далеко… Пашка — герой, а он, Ратмир, обыкновенный путеец. Пашка на фронте в самой гуще борьбы с фашистами, а он, Ратмир, в тылу…

— Рат, она такая большая, эта тетя, а ее ка-ва-лер — совсем маленький, — говорила Катя, семеня рядом. — Зачем он ей нужен такой?

— Какой? — недоуменно посмотрел на нее Ратмир.

— Рат, если мы потеряемся, ну, ты уедешь куда-нибудь далеко, то по этому кольцу сразу меня узнаешь, да? — заглядывала ему в глаза девочка.

— А ты меня узнаешь? — рассеянно спросил он.

— Я тебя всегда узнаю, — помолчав, очень серьезно ответила девочка.

Ратмир рассмеялся, потрепал ее за одну из косичек и, совсем забыв, что он путеец и ему выдана рабочая хлебная карточка, предложил маленькой девчонке:

— Давай наперегонки, кто быстрее до водонапорной башни?

— Я сниму туфли, — сказала Катя. Шлепнулась прямо в пыль, расстегнула ремешки туфель, аккуратно связала их вместе, поднялась, начертила босой ногой черту на дороге, заставила рядом встать Ратмира.

— Раз-два-три, ну попробуй догони-и! — И припустилась во весь дух.

А Ратмир остался на месте: он увидел, как почти над самой головой бегущей девочки, весь облитый солнцем, трепетал крыльями золотой жаворонок. И звонкая серебристая песня его взлетала в чистое синее небо.

Ратмир смотрел на бегущую девочку, поющего жаворонка, на зубчатую кромку ярко-зеленого соснового бора и улыбался.

Так хорошо ему давно не было.