Утром, прибрав в доме, Серафима увязала свои вещички в большую цветастую наволочку, надела черный бархатный жакет — лучшее свое одеяние — и сказала Ратмиру:

— Собирайся, сынок, неча нам тут сидеть и чужой дом караулить. Уж котору ноченьку глаз не сомкну: летают, бонбы бросают… Какая это жизнь, родимый? Упакает в дом — и костей не соберут… У меня родня в Макарьеве, чай, приютят, а там, слышь, потише…

Не мог Ратмир поехать с горбуньей в тихое Макарьево, у него другие планы…

— Дядя Ефим на меня надеется, — греша истиной, ответил Ратмир. Узнает, что я бросил дом и уехал в деревню, — сильно расстроится.

— Не дом тебя, сынок, держит тут, — покачала головой Серафима. — Сорвиголова Шалый задурил тебе голову… Бывает же такое, господи помилуй: на обличье чистый херувим, а в натуре — разбойник, каких свет не видел!

— Ты езжай, тетя Серафима, а я тут останусь, — сказал Ратмир. Может, письмо от матери придет…

— Как же ты один-то? — не отступала Серафима. — Кто тебе поесть сготовит? Бельишко постирает? С голоду ведь помрешь, Ратмирушка? Коли бонбой не прихлопнет, упаси господи!

Продуктов в доме не осталось. Поросенка ночью воры увели со двора, так что не пришлось деду Василию резать его, а горбунье окорока для дяди коптить; куриц тоже всех давно порешили. Берегли ради яиц, не резали, так чужие по одной разворовали. Много теперь голодных да оборванных по дорогам бродит… Но Ратмир об этом не думал. У него тоже назревали большие перемены в жизни, и дядин дом он стеречь не собирался, да и кому теперь нужен дом? Вон сколько их стоит пустых в поселке! Стекла от бомбежек повылетали, забирайся в любую избу кому не лень и бери что хочешь. Только брать-то там нечего: более-менее ценное хозяева припрятали или с собой увезли, а кому нужна старая мебель?..

Теперь люди больше всего съестным интересовались. В магазине с утра выстраивалась очередь. Пройдешь по поселку, и кажется, что пустой он, заглянешь в магазин — всегда очередь за хлебом и крупой. Продавщица ловко состригает с карточек талоны и отвешивает пайки.

— Худо будет — притопаю к тебе в Макарьево, — пообещал Ратмир.

— У сродственницы-то большой огород, глядишь, скоро картошка поспеет — не пропадем. И озеро там рыбное: лещи, щуки.

— Обо мне не беспокойся, — сказал Ратмир.

Он помог ей дотащить узел до подводы, ожидавшей ее у изгороди. На телеге с вожжами, перекинутыми через плечо, сидел одноногий мужик и дымил самокруткой.

— Всего и добра-то? — ухмыльнулся он, глядя на них.

— А чемодан? — напомнил Ратмир.

— Куды он мне? — махнула рукой горбунья. — Я его под кровать сунула — пусть лежит.

Мужик поерзал на передке телеги, хлопнул ременными вожжами лошадь по худому крупу и неожиданно густым басом пропел:

— Н-но-о-о, комлата-я-я!

Уехала Серафима, и остался Ратмир единственным хозяином большого деревянного дома.

Вторая неделя пошла, как немцы не бомбят поселок. Люди перестали на ночь уходить в лес и спать в землянках. Не полыхают вечерами за бором зарницы, не слышно тупой канонады. Фронт отодвинулся от Красного Бора. Говорили, наши потеснили немцев километров на пятьдесят и надежно закрепились. От этой вести на душе у всех стало полегче. Люди рассуждали так: сначала остановили, а потом, глядишь, и погонят с нашей земли. Но до этого еще было далеко… Как бы там ни было, но жить стало поспокойнее. По-прежнему шли и шли на запад эшелоны с бойцами и военной техникой. А с той стороны больше не было эшелонов с эвакуированными, проезжали санитарные составы.

Лето незаметно переходило в осень, больше стало пасмурных дождливых дней, но все равно было тепло. Лес стал красивым, пестрым. И взрослые и ребятишки, которые остались в поселке, каждый день ходили в лес по грибы. Из ягод поспела брусника, гоноболь, или, как здесь ее называли, пьяная ягода.

В начале сентября в поселок пришла воинская часть и капитально расположилась. Бойцы рвзбили палатки в ближнем лесу, замаскировали машины, технику. Командиры расселились и домах. Пожаловали трое и к Ратмиру, но, узнав, что он хозяйствует тут один, ушли, хотя им дом и понравился. Дело в том, что бойцам и командирам пока выдавали сухой паек и им нужно было готовить, а Ратмир и сам-то дома не питался, разве что чай вечером вскипятит. Тетя Глаша, мать Пашки, раз его усадила обедать, другой, а потом он сам отдал ей свои продуктовые карточки и стал приходить каждый день. Вместе с Пашкой они накопали в дядином огороде два мешка картошки и привезли на тачке в дом Тарасовых. Они накопали бы и еще, но картошки больше не было: ее еще с начала августа подкапывали постояльцы, сам Ратмир, так что к сбору урожая картошки кот наплакал!

Впрочем, ребята так были заняты своими делами, что иной раз забывали даже про еду, хотя чувство голода почти никогда их не покидало: с жидкого супа с перловкой или пшенкой разве сыт будешь? Мяса уже давно на стол не подавалось, разве что от военных перепадет банка тушенки, так ее тетя Глаша растягивала на неделю. Ешь суп, в тарелке плавают жирные блестки и паутинки разваренного мяса, но зато до чего приятный запах! А вареная картошка с тушенкой?

Когда ели суп и картошку, приправленные мясными консервами, жизнь начинала казаться прекрасной, а уж если доставалось по кусочку колбасы, то это считалось праздником. Не верилось, что совсем недавно продавали круглое вафельное мороженое, ириски, французские булочки, шоколад. К чаю тетя Глаша на газете щипцами откалывала от серого остроугольного куска сахара маленькие дольки и выдавала своему семейству, в которое теперь влился и Ратмир.

Семейство состояло из самой тети Глаши, Пашки, младшего его брата — Сережки и малолетней сестры Катюши. Пашкиного отца в первые дни войны призвали в армию.

Дядя Ефим прислал письмо. Мастерская его находилась в Ярославле, там тоже бомбят, убило одного из лучших его портных… От семьи пока известий не имеет, но уверен, что им там живется не плохо, немец до Кунгура не долетает. Если есть письма от тети Мани, то их нужно сразу ему переслать по адресу полевой почты. Интересовался дядя и домом, хозяйством, спрашивал и про поросенка, которого украли. Он об этом еще не знал. Дядя просил Серафиму, чтобы сразу, как получит письмо, обстоятельно ответила. И еще рекомендовал вместо выбитых бомбежкой стекол вставлять фанеру, она есть на чердаке, а стекла вставлять не стоит, потому как снова могут вылететь…

Ратмир понимал, что нужно ответить дяде, но письмо было адресовано Серафиме, а потом, от тети Мани не было никаких вестей. Так что ничего приятного дяде сообщить он не мог. Серафима один раз в поселок наведалась, принесла пол-литровую банку меду, десяток яиц и буханку испеченного на поду хлеба с прилипшими к корочке капустными листьями. И два печеных леща. Горбунья опять звала его в Макарьево, говорила, что там тихо и ее родственница — она хорошая женщина — примет Ратмира как родного.

Ратмир пообещал как-нибудь туда наведаться, а сейчас недосуг, да и в поселке стало потише.

Ратмир очень обрадовался ее подаркам. Отрезав от буханки по громадному куску и густо намазав хлеб тягучим душистым медом, они с Пашкой тут же подзакусили. Сначала им показалось, что запросто умнут всю буханку с медом, но, съев по куску, призадумались: стоит ли по второму намазывать?..

Взяли и все отнесли тете Глаше, у которой глаза полезли на лоб от одного вида такого богатства.

— Украли? — между тем сурово спросила она.

— В улей к пчелам залезли и меду наскребли, — ухмыльнулся Пашка. Губы его были липкими, синие глаза довольно блестели.

— У нас тут и пчел никто не держит, — вздохнула тетя Глаша. — Липовый, деревенский…

Ратмир рассказал про приезд тетки Серафимы, и тетя Глаша успокоилась. Глаза у нее голубые. И только в гневе темнели. Нрав у Пашкиной матери был крутой, но, вспылив, она быстро отходила. Пашка прекрасно изучил характер матери: никогда не спорил с ней и старался поскорее уйти с глаз подальше, если мать начинала гневаться.

Восьмилетний Сережка уродился темноволосым, хотя у всех остальных волосы были русые. Сережа был молчаливым мальчиком, он любил одиночество и ковырялся часами в огороде, строя из палочек на песке избушку на курьих ножках.

Самой веселой и смешливой в доме была Катя. Волосы у нее густые, вьющиеся, как у Пашки, с бронзовым отливом, а хитроватые глаза — ярко-синие, как полевые васильки. Смех у девочки был тонкий, серебристый, когда Катька засмеется — будто колокольчик зазвенит. Она одна не любила играть, все время приставала к Пашке и Ратмиру, чтобы они ее взяли с собой в лес. Хитрая девчонка догадывалась, что у них какая-то тайна, и умирала от желания узнать ее. Но Пашка был так же суров с младшими, как мать с ним: Катьку, если она слишком надоедала, шлепал ладонью по крепкому задику и грозил достать узкий отцовский ремень, который, как предполагал Ратмир, не один раз прохаживался и по его спине…

В свои пять лет Катька была довольно рослой и независимой. Щуря на брата васильковые глаза, она надувала припухлые губы и, растягивая слова, говорила:

— Только, Шалый, посмей… До меня даже папа пальцем не дотрагивался!

— Я не пальцем, а ремнем, — улыбался Пашка. На большеглазую обиженную девчонку нельзя было без смеха смотреть.

Катька сразу улавливала перемену в настроении брата, бросалась к нему на шею, целовала куда придется и слезно умоляла:

— Пашенька, ну хороший, золотой, возьмите меня в лес? Я буду слушаться вас! И ничего маме не скажу… Ну возьмите, а?

Пашка с нарочитой недовольной миной высвобождался из ее объятий и грубовато советовал:

— Че ты лезешь к мальчишкам? Мы тебе пара, да? У нас свои дела — у тебя свои. Вали, патлатая, к подружкам и играй в куклы… Или помоги Сереге ведьмин дом построить, видишь, мается парень?..

— Я знаю, у тебя есть наган, — понизив голос, заявила Катька. — Не возьмешь — скажу мамане!

— Наган! — метнув взгляд на Ратмира, хмыкнул Пашка. — Игрушечный пугач, дурочка. Из него воробья не убьешь!

— Родя, скажи ему, чтобы взял меня в лес? — заглядывала в глаза Ратмиру девочка. — Я посмотрю, как вы палите.

Ратмир пожимал плечами и отворачивался: будь его воля, он взял бы Катьку. Пусть хоть она бы посмотрела, как он всаживает пулю за пулей точно в цель, а Пашка, случается, мажет из своего парабеллума. Когда промахнется, недовольно сдвинет свои густые брови вместе и начинает вертеть в руках, придирчиво рассматривать парабеллум, будто оружие виновато. Ратмир как-то предложил ему поменяться, но Пашка не пожелал расставаться с парабеллумом.

— Мы не в лес, а на станцию, — сказал Пашка.

— И я с вами, — заявила Катя.

Втроем они отправились на станцию. Дом Тарасовых находился на краю поселка, сразу за картофельным полем начинался молодой сосняк. Тетя Глаша не ходила прятаться от бомбежки в лес. Сережка тоже не ходил, а Катька иногда с ними спала в землянке. Эта настырная девчонка так и ходила за ними по пятам, со сверстницами она не водилась, может быть потому, что девчонок в Красном Бору мало осталось: все уехали в деревни.

Она взяла Ратмира за руку. И он иногда ловил на себе ее пристальный взгляд. Рука у нее маленькая, пухлая и теплая. Когда Катя вот так пристально взглядывала на него, широко распахнув васильковые глаза, опушенные длинными черными ресницами, она казалась взрослее.

— Родя (она звала его, как Пашка), почему ты идешь и не смотришь под ноги? — спрашивала она.

— А что там, мины? — улыбался он.

— Ты на листья наступаешь… — Она выпустила его руку, нагнулась и подняла красный осиновый лист. — Посмотри, какой он красивый!

Лист и вправду был тонкий, прозрачный, с паутинистой сеткой вдоль стебля. Красивый лист. Их много было, красивых листьев, под ногами, вот только в голову не приходило рассматривать их.

— Хочешь, я тебе из леса принесу дубовых листьев? Или кленовых? Они тоже красивые? — предложила Катя.

— Если бы из них можно было суп сварить, — улыбнулся Ратмир.

— Я тебе вечером кусочек шоколадки дам, — понизив голос, пообещала девочка. — Меня раненый летчик утром угостил… На вокзале.

— И не съела? — удивился Ратмир. Он уже забыл и вкус шоколада.

— Я тебе маленький кусочек оставила, — сбоку совсем по-женски взглянула на него Катя.

На станции стоял воинский состав. Паровоз пускал клубы дыма у самого переезда, а хвост торчал у стрелочной будки. На платформах вырисовывались очертания прикрытых брезентом танков, горбатились тяжелые орудия. Зеленые фургоны ничем были не замаскированы. Это радиостанции. Внутри них ехали радисты. Бойцы в новой форме, но почему-то в башмаках с обмотками не спеша направлялись с котелками к водонапорной башне. По перрону прогуливались командиры с кубиками и шпалами на черных петлицах.

Воинский состав дожидался встречного. В той стороне, откуда он должен прийти, был открыт семафор. Если санитарный, то пройдет без остановки.

Пашка сразу направился к теплушкам, возле которых курили бойцы и младшие командиры. Ратмир знал наперед, о чем заведет речь его приятель: далеко ли едут? Не возьмут ли на фронт его, Пашку? Стрелять он умеет, убил наповал диверсанта, что пускал над поселком ракеты…

Ратмиру нужно было говорить другое: мол, он попал в поезде под бомбежку, потерял родителей и теперь круглый сирота… Ратмир все это говорил, но, то ли потому, что он врать не умел, то ли по чему-либо другому, его жалостливые слова — он произносил их с отвращением — не вызывали сочувствия, ему советовали пробираться дальше в тыл и искать родителей…

День был пасмурный. Небо плотно обложили дымчатые облака. Утром высоко пролетел над поселком «юнкерс», потом низко прошли наши «Тубы» — четырехмоторные бомбардировщики. Эти тихоходы любят пасмурную погоду. В ясную их легко могут подловить «мессеры». Иногда начинал накрапывать мелкий дождь, но не надолго. Дома в поселке потемнели, заблестели бурые крыши теплушек.

Ратмир подошел к группе бойцов в обмотках и заученно завел нудный разговор о своей сиротской судьбине. Его молча слушали, но лица бойцов были непроницаемы. Когда он кончил, рябой боец с котелком в большой волосатой руке сказал:

— Таких, как ты, голубок, ох как много сейчас бродит по Расее-матушке!

— Вась, достань из моего мешка два ржаных сухаря, — повернулся к дверям теплушки другой боец, низенький и носатый. — И поищи сахару кусок.

— Я не побираться пришел, — покраснел Ратмир. — Я на фронт хочу. Воевать вместе с вами. Я стрелять умею из пистолета.

Василий протянул носатому два сухаря и извоженный кусок сахара.

— Добренький ты, Петруха! — заметил он. — Раздаешь весь свой сухой паек, а сам потом куковать будешь?

Ратмир отказался взять сухари и сахар. Тогда Петруха подозвал миловидную Катю и отдал ей. Девчонка, хлопая длинными ресницами, поблагодарила и, прижав угощение к груди, побежала домой. Ратмир знал, что она скоро вернется с полной банкой черники. Только успеет ли?.. Уже вдалеке послышался протяжный паровозный гудок. Немного погодя над бором появятся шапки дыма, а потом из-за сосен и елей вынырнет черная громада паровоза, тянущего за собой бесконечную вереницу товарных или пассажирских вагонов. Раненых доставляли в тыл в пассажирских. На крышах были нарисованы красные кресты, только фашисты все равно бомбили санитарные эшелоны. И теперь на крышах устанавливали зенитные крупнокалиберные пулеметы. А на этом воинском составе с танками на платформах даже установлены зенитки, уткнувшиеся длинными острыми стволами в серое небо.

— Бомбили? — спросил рябой боец, кивнув на поселок.

— Сколько раз, — ответил Ратмир. — Пять домов разрушили полностью, а стекла почти у всех повылетели. И людей положил, гад, немало.

— Да-а, война теперь кругом, — вздохнул низенький боец. — Нас тоже в одном месте фриц ущучил да все фугаски вдоль полотна положил, когда наши зенитчики дружно сыпанули по нему!

— Воюют же на фронте мальчишки? — гнул свое Ратмир, — И в газетах пишут, и по радио…

— Вон наш старшина стоит, — показал рябой на круглолицего мужчину в сапогах, беседующего с двумя другими бойцами. — Иди, милый, попытай свое счастье! Он у нас дядя добрый…

У круглолицего на черных петлицах по четыре красных треугольника. Лицо у старшины и впрямь улыбчивое, располагающее.

Ратмир подошел и все повторил, что рассказал бойцам. Кстати, те внимательно прислушивались, глядя в их сторону.

Круглолицый старшина понимающе покивал, улыбнулся, отчего полное лицо его стало совсем добрым.

— Повоевать, значит, соколик, захотел? — ласково взглянул он на мальчишку. — В красных и белых? Или в синих и зеленых?

— Я умею стрелять из пистолета, — ввернул Ратмир. — В любую цель попадаю.

— Снайпер, значит? — с улыбкой продолжал смотреть на него старшина. — А снайперы у нас в армии на вес золота! — Он рисстегнул кобуру, вытащил новенький пистолет ТТ и протянул Ратмиру: — Покажи-ка нам свое искусство, малыш!

Ратмир машинально взял тяжелый пистолет и недоуменно взглянул на старшину:

— Разве здесь можно?

— Можно, малыш, можно! — улыбался тот. Вокруг них стали собираться бойцы. Подошли рябой и носатый. Все с интересом смотрели на мальчишку, а тот стоял с пистолетом в руках и хлопал глазами, все еще не зная: шутка это или нет?

— Куда стрелять-то? — растерянно спросил он.

— Один секунд! — Старшина театрально снял с головы фуражку с бархатным черным околышем и вразвалку подошел к дощатой двери багажного сарая. На двери висел ржавый замок. Старшина повесил новенькую фуражку на него и отошел в сторону.

— Пали, малыш, в самую середку! — сказал он. Пропадай моя парадная фуражечка!

Ратмиру жаль было портить новую фуражку, но ему не понравилось, что добряк старшина называет его малышом. Он поднял пистолет, привычно отвел предохранитель и щелкнул затвором.

— Заряжен? — на всякий случай спросил он.

— Давай-давай! — кивнул старшина. Ему не стоялось на одном месте, и он приплясывал.

Ратмир согнул руку в локте, чтобы она не дрожала от тяжести, тщательно прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. «Цок!» — негромко щелкнуло. «Никак осечка?» — успел подумать он и услышал, как разом грохнули все присутствующие. Старшина смеялся тоненьким захлебывающимся смехом и хлопал себя по широким галифе. Из вагонов выглядывали бойцы и тоже смеялись.

Ратмир снова передернул затвор и только тут сообразил, что из пистолета вынута обойма. Как же он сразу не почувствовал, что пистолет стал легче, чем обычно!

Увидев направляющегося к ним командира с портупеей через плечо, старшина подскочил к мальчишке и выхватил пистолет. Запихав его в скрипучую кобуру, негромко произнес:

— Не ляпни капитану, что я тебе личное оружие доверил…

— Вам, наверное, не дают в дороге патроны? — невинно поинтересовался Ратмир, когда все умолкли. — На фронте под расписку выдадут?

К ним подошел капитан. Бросив взгляд на мальчишку, зычно скомандовал:

— По вагонам! — Привет снайперу! — широко улыбнулся старшина и подмигнул.

Ратмир отвернулся и поддел ногой камешек, который, отлетев в сторону, тоненько звякнул о рельс.

Бойцы направились к своим теплушкам. Из сосняка уже показался паровоз. Он тащил за собой зеленые пассажирские вагоны. Санитарный. Ратмир думал, что он с ходу минует станцию, но состав стал тормозить. И еще об одном подумал мальчишка. Странно как-то получается: старшина показался ему на вид добрым, душевным человеком, оказался совсем не таким… Как он противно смеялся! Визгливо, с причитаниями. Выходит, внешний вид еще ничего не значит. Потом, гораздо позже, Ратмир научится получше разбираться в людях… На бойцов он не обижался, даже хорошо, что он их развеселил…

Санитарный прибыл на второй путь. Из него никто не выходил, но из открытых окон выглядывали забинтованные люди. Не успел поезд остановиться, как вокруг стал распространяться больничный запах. Из стоявшего напротив воинского эшелона стали высовываться бойцы, завязался разговор с ранеными.

Откуда то из-под вагонов вынырнул Пашка и мигнул: дескать, айда за мной! У Пашки на лбу мазутное пятно, синие глаза сияют.

— Кажется, на этот раз мы уедем! — негромко проговорил он, снова ныряя под вагон.

Послышался тонкий шипящий звук воздушного тормоза, и Ратмир, боднув приятеля в зад головой, пулей выскочил вслед за ним из-под вагона.

— Не бойсь! — ухмыльнулся Пашка. — Без нас не уедет.

Они пробрались в конец состава. Оглянувшись, Пашка показал глазами на платформу, на которой возвышались продолговатые тюки спресованного сена. Сверху был закреплен выгоревший брезент.

— Не охраняется, — шепнул Пашка. — И с тамбуром. Как тронется — заберемся в тамбур, а потом — на платформу и в сено!

— А пистолет? — вспомнил Ратмир. — Я не захватил с собой.

— На кой нам оружие? — сверкнул на него синими глазами Пашка. На фронт едем! И пистолеты, и автоматы в первом же бою добудем!

— Долго ехать-то? — спросил Ратмир, пожалев, что не взял два ржаных сухаряи кусок сахару. — Заскучаем без жратвы…

— Живы будем — не помрем! — оптимистически заявил Пашка, зорко глядя вдоль состава.

Ратмир дотронулся до кармана: слава богу, хоть финка с собой! На досуге он сделал из широкого ремня, который нашел в доме дяди Ефима на чердаке, прочные ножны. Прошил дратвой и с тех пор всегда носил наточенную финку в правом кармане брюк. Финкой можно было выстругать палку, метнуть ее в дощатый забор или дерево. Ратмир научился ловко бросать финку в цель. Правда, не всегда нож вторкивался, — случалось, со звоном отлетал в сторону.

Впереди гукнул паровоз, Ратмир было направился к платформе, но Пашка остановил.

— На ходу вскочим, — сказал он и, нагнувшись, заглянул под вагон. Там, на перроне, военный что-то в нашу сторону все время поглядывает…

Ратмир тоже заглянул под вагон и сначала увидел крепенькие ножки Катьки, а потом ее большие синие глаза.

— Я отдала дяденьке с большим носом ягоды, — сообщила она, собираясь лезть под вагон.

— Стой! — крикнул Ратмир, забыв про осторожность. — Состав сейчас тронется. Хочешь под колеса попасть?

Девочка отпрянула от вагона, а издалека, раскатисто нарастая, приближался металлический перестук буферов: паровоз уже тронулся, а до вагонов еще не дошла очередь.

— Катя, скажи тете Глаше, что мы с Пашкой… — торопливо говорил Ратмир, шагая рядом с медленно ползущей подножкой. — В общем, мы едем на фронт.

— А я? — плачущим голосом спрашивала девочка, семеня с той стороны раскачивающейся платформы. — Я тоже хочу с вами… на фронт!

— И тете Серафиме — горбатой — скажи, что я уехал…

Состав постепенно набирал скорость, все чаще постукивали на стыках рельс колеса, Катькины ноги с белыми царапинами мелькали в промежутке между двумя вагонами.

— Родя-я! Когда вы вернетесь? — кричала девочка. — Приезжайте поскорей, я буду-у жда-ать!..

— Садись! — донесся до него голос Пашки.

— Мы напишем! — напоследок крикнул Ратмир и обеими руками уцепился за поравнявшуюся с ним деревянную подножку.

Пашка помог вскарабкаться в тамбур. Черное пятно на его лбу закрыла русая прядь, глаза сердито поблескивали.

— Еще слезу пусти, — проворчал он, даже не взглянув в сторону вокзала, где сиротливо стояла на краю перрона Катя и печальными глазами смотрела на уходящий состав.

— Что бы подумала о нас тетя Глаша?..

— Ты за мою мать не беспокойся, — оборвал Пашка. — Она только рада будет, что я из дому нарезал…

Ратмир ничего не ответил, но подумал, что Пашка ошибается: как бы тетя Глаша на него ни покрикивала и даже ни замахивалась коромыслом — ударить своего непокорного старшего сына она не решалась, — все равно он ей родной сын и она будет переживать за него. А вот из-за Ратмира никто не будет переживать… Где отец, мать? Может быть, там, поближе к передовой, он встретит своего отца?..

— Свобода! — услышал он голос приятеля. — Да здравствует свобода!

Пашка смеялся, ветер растрепал его густые волосы, из распахнутого ворота ситцевой рубашки выглядывала крепкая загорелая шея. А мимо мелькали сосны и ели, шуршал близко подступивший к откосам еще зеленый ольшаник.

— Вот что я надумал, — сказал Пашка. — Это танкисты, и они вряд ли нас возьмут к себе. Главное — добраться до фронта. Там много разных частей… Если не зачислят, уйдем в тыл к немцам, соберем побольше важных сведений о расположении их отрядов, складов с боеприпасами, военной техники и доложим нашим… Ты умеешь планы рисовать? Ну, чертежи всякие?

— Не пробовал, — пожал плечами Ратмир.

— В общем, будем действовать, — продолжал Пашка. — Только придется на передовой разбежаться в разные стороны… В одну часть сразу двоих, как пить дать, не оформят. Я — в разведку, это дело решенное. Пашка сбоку посмотрел на приятеля. — А ты куда?

— Лишь бы взяли, — вздохнул Ратмир. Он не разделял оптимизма Пашки. Шутка, которую выкинул с ним круглолицый весельчак-старшина, лишний раз убедила в том, что взрослые относятся к ним, как к несмышленышам. Завернут их как миленьких с фронта назад…

Пашка сидел на верхней ступеньке и, не держась за поручни, смотрел на мелькающий осенний пейзаж. Рубашка под мышкой оттопыривается — там неразлучный парабеллум. Ратмиру и в голову не пришло взять с собой на станцию пистолет, а приятель вот захватил. Никто его и не учил, сам сообразил пристроить парабеллум под мышкой. Во-первых, незаметно, во-вторых, можно быстро выдернуть оттуда. Пашка разорвал на полосы длинное холщовое полотенце и соорудил удобную перевязь. Надо было бы и Ратмиру сделать так, тем более что приятель отдал ему половину полотенца, но взыграло глупое самолюбие, и Ратмир заявил, что в кармане удобнее таскать пистолет… И вот теперь едет на фронт без оружия. А финка если и пригодится, так хлеб резать или консервы открывать. С финкой много не навоюешь…

Ярко-желтый с красными прожилками березовый лист вспорхнул Ратмиру на плечо. Воинский эшелон мчался сквозь осеннюю березовую рощу. Листья реяли в воздухе, пытались догнать вагон, но быстро отставали и снова падали на влажную с поникшей травой землю. На телеграфные провода будто кто-то нанизал черные комочки. Это отдыхали перед дальней дорогой скворцы.

Пашка поднялся со ступенек, ногой отодвинул в сторону дребезжащую жестянку и сделал рукой приглашающий жест:

— Просю, пан ротмистр, в спальное купе!

Далеко впереди глухо протрубил паровоз. Лес отодвинулся, открылось желтое пшеничное поле. Ветер и дождь спутали налитые колосья, волнами положили пшеницу на сырую землю. То тут, то там чернели крупные птицы, лениво клевавшие переспелое зерно. Людей было не видно.

Из тамбура они перешли на платформу, с трудом вытащили один тюк, натягали из него сена и забрались в душистую мягкую нору. Пашка в целях конспирации привалил початый тюк к убежищу: теперь их никто не обнаружит.

Колеса глухо постукивали, навевая дремоту, пахло разнотравьем. Пашка немного пошуршал в сене, устраиваясь поудобнее, и скоро послышалось негромкое сопение. Пашка быстро засыпал. Ратмир же ворочался, стараясь не задевать приятеля, таращил глаза в просвет между тюками и думал о том, что ожидает их впереди…

И все сильнее хотелось есть.