1

Уже несколько дней с утра до вечера Артём и Гаврилыч крыли крышу. Ослепительное солнце, чуть поднявшись над лесом, начинало нещадно припекать. Расколов знойную тишину мощным взрывом, в стороне иногда пролетали реактивные самолёты. Возникшая в небесной голубизне широкая белая полоса быстро расползалась, таяла. Одинокий и безмятежный, над посёлком парил ястреб. Дранка блестела так, что глазам было больно. Артём раздевался до трусов, а Гаврилыч как ни в чем не бывало работал в полном армейском обмундировании. От жары на сосновых горбылях закипала беловатая смола, а плотник даже не потел. Не спеша вытаскивал из брезентового мешочка на груди длинные кровельные гвозди, приставлял к горбатившейся дранке и точным ударом молотка забивал до шляпки. У Артёма тоже висел на шее мешочек с блестящими гвоздями, а в руках прыгал молоток. Однако так ловко, как у Гаврилыча, у него не получалось.

Покончив с крышей, плотник обшил комнату сосновыми досками — к этой работе он своего напарника не допустил. Артём тут же втащил громоздкую дедовскую кровать.

Комната получилась квадратная, светлая, с двумя окнами. Доски, пропитанные олифой, постепенно краснели, а многочисленные сучки в ореоле морщин темнели. В окна заглядывало солнце, и пока лучи ползли наискосок от некрашеного подоконника к потолку, стены в комнате все время меняли свой цвет.

Уже больше месяца Артёма занимают такие проблемы, как пиломатериалы, цемент, кирпич, штакетник, вагонка, гвозди семидесятка и восьмидесятка и тысяча других мелочей. Они часами обсуждают с Гаврилычем проект второй комнаты, кухни.

Артём втянулся в работу, и Гаврилыч — он сначала использовал Артёма как подсобника — стал поручать более сложную работу, например, подгонку ступенек к крыльцу или шлифовку фуганком досок. А вообще он любил все делать сам. Даже когда нужно было поднимать на чердак тяжёлые бревна, он придумывал хитроумные приспособления и управлялся без помощников. И к Артёму обращался редко, правда, никогда и не отказывался от помощи.

Как–то Артём спросил:

— Тяжело ведь ворочать все одному? Взял бы напарника. От меня тебе проку мало, я ведь не плотник.

— Я бы рад, да напарники со мной работать не желают… Вот какая штука!

— Понимаю…

— Ни шиша ты не понимаешь! Дело не в выпивке. В этом смысле мои напарники никогда от меня не отставали… Я, брат, не умею тяп–ляп, как твой Паровозников. Душа не позволяет гвоздь криво вбить али доску косо посадить в простенок… А нынешние плотнички–столяры избаловались!

— Это верно, — заметил Артём.

— В прошлом году сынок Ефима Сидорова ездил за границу, туристом, что ли, — вспомнил Гаврилыч. — Так разговору было на год: и дома там красивые белокаменные, и чисто на улицах, и кафе–рестораны всякие, и в магазинах чего только твоя душенька пожелает… Не знает Ефимов сынок, что к нам приезжают эти самые из–за границы и диву даются. Такого раздолья, богатства и красоты, как у нас, и нет–то ни у кого. Только ещё не научились мы ценить это богатство. Да какой там у них лес, ежели его испокон веков у нас на чистое золото покупают. Прошёл я за войну–то по всем этим Европам–заграницам, нагляделся на всякое! Ничего не скажешь, люди культурно живут. И дома справные, и хозяйство, особливо кто побогаче — очень крепкое. Там ни один клин земли не пропадёт. Ухожен, обработан, что городской парк. Каждое дерево помечено номером. Это все хорошо, конешно… Ну а зато такой природы–матери, как у нас, нигде не сыщешь. Там на речонке захудалой тыща рыбачков соберётся. Плечом к плечу, как в пехотном строю. А рыбёшка — форелька всякая — все одно клюёт! Следят, значит, чтобы рыбёшка в речках плавала, размножалась… А наш мужичок–рыбачок и сеткой её, неводом черпает, и ночью тёмной лучом–острогой колет, и в нерест из ружья палит… Откуда ж в озёрах–реках рыбе–то быть? Раньше–то, ещё я мальцом помню, охотой да рыбалкой богатеи баловались, а мужик — он завсегда был при деле: то с сохой–бороной, то на покосе, то на заработки ударится. До охоты ли, рыбалки ему? А теперь кажинный человек, как в отпуск, так в магазин бегом: подавай ему сетку, удочку, блесны, а то и ружьишко покупает. Какой же отпуск без охоты–рыбалки?

Гаврилыч вогнал топор в бревно и взялся за готовую потолочину для верхней комнаты. Артём подхватил тяжёлую доску с другой стороны. Молча взобрались по лестнице на чердак. Поставив потолочину на место, Гаврилыч поглядел на Артёма чистыми голубыми глазами. Артём никогда не знал, что сейчас скажет плотник. На его задубелом с бугристым носом лице никогда ничего не отражалось. То ли оттого, что он научился скрывать свои чувства, то ли оттого, что лицо было не слишком выразительным.

— Вот как ты думаешь, Иваныч, — сказал он. — Я все про охоту да рыбалку… Отчего такое получается: раньше мужик был бедный, а в лесах–озёрах богато дичь да рыба водилась, а нынче наоборот — люди неплохо зажили, а зверьё да рыба пропали. Помню, у нас на всю деревню один рыбак был — Стёпка Кривой, так его первым бездельником считали.

— А ты никогда не охотился и не рыбачил? — спросил Артём.

— Нестоющие это для человека занятия. Ну, понятно, когда голодный год или другая какая напасть, тут уж и воробья готов сожрать…

— Не прав ты, Гаврилыч, — сказал Артём. — Иной человек идёт с удочкой на озеро, чтобы побыть на природе, отдохнуть, а улов — дело второстепенное.

— Что–то я ещё не встречал рыбачка иль охотника, который бы от дармовой добычи отказался! Уж ежели стало клевать, полную лодку рыбы навалит, хоть и не нужно ему столько. Ловит и ловит, как ошалелый… Сидит вот в людях этакая непонятная жадность.

— Я вот тоже рыбак, а больше, чем на уху, мне рыбы и не надо.

— Что ни говори, Иваныч, а не уважаю я рыбаков–охотничков. Особенно жадных. А рыбалка и охота — сестры жадности да жестокости. И не спорь со мной, все одно не переспоришь!

 

2

Сидя на коньке крыши, Артём прилаживал к печной трубе цинковый защитный колпак от дождя. Гаврилыч с Эдом ушли обедать. Сверху было видно, как у семафора полуголые путейцы ремонтировали полотно. Чистый металлический стук — кто–то забивал кувалдой в шпалы костыли — далеко разносился окрест. Затарахтел мотоцикл: мимо дома проскочил на «Яве» Володя. Остановился у сельпо, поставил мотоцикл в сторонке, рядом с мопедами и велосипедами, а сам бодро взбежал по крутой лестнице в магазин. Появился он скоро. В руках кулёк, очевидно, с конфетами, карман нового пиджака оттопыривает бутылка.

Из сельпо Володя направился к дому, в котором жила Таня. У двери он пятернёй пригладил свои кудри, видно, по привычке чиркнул подошвами по ступеньке, так как на улице было сухо, и, толкнув дверь, скрылся в сенях.

Артём, забыв про трубу, озадаченно смотрел на дом: с какой бы это стати Володя в рабочее время вырядился в новый костюм, взял вино, конфеты и отправился к Тане?

После того как они уехали с острова, Артём виделся с Таней всего два раза. Первый — перед её отъездом в Москву на экзамены. Несколько раз он приходил к её дому. Таня не открывала. Однажды дверь открыла старуха и сказала, что Таня уже третий день у сестры.

Артём долго кружил по путям возле казармы и, дождавшись, когда сестры не было дома, зашёл к Тане. Она лежала на тахте. Увидев Артёма, захлопнула книжку и села. В глазах не поймёшь что: удивление или усмешка.

— Сестра говорит, что тебя ребятишки из детсада прозвали дядькой Черномором… — сказала она.

— Почему ты прячешься от меня?

— Я боюсь тебя, дядька Черномор, — улыбнулась она.

— Таня, я серьёзно спрашиваю…

— Если бы я попросила, ты сбрил бы бороду? Я никак не могу представить тебя без бороды.

— Давай ножницы!

— Лучше не надо, — улыбнулась девушка. — Вдруг без бороды ты окажешься совсем неинтересным?..

— И все–таки я очень прошу: объясни, что происходит?

— Ты, пожалуйста, не обижайся, но я не хочу тебя видеть.

— Почему? Почему?

— Не знаю, — вздохнула она. — Честное слово, не знаю.

В нем поднялась злость. Он назвал её дурочкой. Думал, что обидится, а она сказала:

— Не сердись, пожалуйста… Наверное, я действительно дурочка, что поделаешь?

Артём обнял её. Таня отталкивала и что–то говорила. Он не слышал.

— Уходи сейчас же! — вырывалась она. — Сестра идёт! Я не хочу, чтобы она тебя увидела.

С сестрой он столкнулся в дверях, растерянно кивнул ей. Она не ответила, лишь изумлённо проводила его взглядом. Не оглядываясь, он пошёл к своему дому. И до самого вечера пилил ножовкой трухлявые доски и бревна. А потом, расколов их, складывал в поленницу.

Нигде не видя Тани, Артём снова отправился искать её, на этот раз не дожидаясь, когда уйдёт сестра. Дверь открыла Лиза. С явным удовольствием она сообщила, что Таня автобусом уехала в Бологое.

Артём вскочил в «Москвич» и помчался в райцентр. Но когда он добрался туда, Тани на вокзале уже не было. Из Бологого в Москву поезда идут один за другим.

Артём всю ночь провёл без сна. Чувства утраты, обиды и всего, в чем он и сам толком не мог разобраться, терзали его до утра. Он даже решил с рассветом махнуть в Москву и разыскать её там. Но, пробудившись к полудню, раздумал: во–первых, это не что иное, как мальчишество, во–вторых, все–таки она будет сдавать приёмные экзамены, и в этот момент выяснять с ней отношения по меньшей мере нелепо.

Во второй раз они увиделись в день её приезда.

Встречаясь иногда у колодца с Лизой, Артём узнал, что Таня благополучно сдала два экзамена и завтра приезжает. Утром следующего дня Артём отправился в Бологое. Он прождал её четыре часа. Прочитал почти все газеты и журналы в киоске, выпил кружку пива, изучил расписание поездов прибывающих и убывающих со станции Бологое, подстригся в привокзальной парикмахерской.

Таня приехала в полдень. Он видел, как она вышла из вагона. Щурясь от бьющего в глаза солнца, не спеша зашагала по перрону к автобусной остановке. В одной руке чемодан, в другой — коричневый плащ. Она была в белой кофточке и серой юбке. Немного осунулась, с лица сошёл загар.

Артём медленно пошёл за ней. Спустившись с моста, она прошла мимо «Москвича», не обратив на него внимания. И тогда Артём окликнул её. Таня обернулась, блеснули в улыбке ровные белые зубы.

— Вот уж не ожидала тебя здесь увидеть… Ты меня встречал?

Она была рада, и Артём сразу простил ей все: и обиды, и разлуку, и внезапный отъезд. Простил за эту добрую улыбку. Он взял лёгкий чемодан и, открыв дверцу, положил на заднее сиденье. От Тани пахло незнакомыми приятными духами. Кое–где на щеках, у носа, появились крошечные веснушки. Когда выехали на асфальтированную городскую улицу, Артём спросил:

— Конечно, сдала?

— Сдала…

— Поздравляю! В сентябре в Москву?

— Нет, — сказала она.

— Не понимаю: сдала или не сдала? Помолчав, она ответила:

— Я перешла на заочное отделение… Стипендия маленькая, а сестра не сможет помогать. У неё двое детишек. Как видишь, все очень просто.

Дорога тянулась вдоль красивого бологоевского озера. Вдаль уходил небольшой белый катер. За ним волочился широкий веер взбаламученной воды с пенистыми закраинами. Показалась высокая белая церковь с зелёным куполом. Позади остались последние деревянные домишки, и машина выскочила на шоссе. В открытые окна повеяло прохладой.

— Как я соскучилась по сестре! — после затянувшегося молчания сказала Татьяна.

— Про меня–то хоть раз вспомнила?

— У меня ведь нет никого, кроме Лизы…

— А таких, как я, много? — усмехнулся Артём.

— Ты меня даже не спросил ни разу, откуда я, кто мои родители.

— Я ведь не отдел кадров, — сказал он. — Для меня достаточно, что ты есть на белом свете…

— Хочешь, расскажу про себя? — предложила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Мои родители погибли в войну, а мы воспитывались в детдоме… Я даже не знаю своей настоящей фамилии. И никто не знает. Лизе было пять лет, когда нас подобрали у разбитого эшелона после бомбёжки, а мне год. В детдоме были очень добрые люди, они подарили нам роскошную дворянскую фамилию — Милославские. А могли ведь и по–другому назвать. Например, Лошадкины или Блохины.

— А фамилия Тимашева тебе нравится?

— Милославская лучше.

— Таня Милославская, — очень проникновенно сказал Артём, — я тебя люблю.

— Не говори так… Тот, кто легко произносит это слово, не может любить.

— Неужели ты думаешь, что я часто это говорю?

— Когда я училась в третьем классе, к нам прислали новую воспитательницу. Длинную, худую, нос крючком… Мы её прозвали Кочергой. Десять раз на дню она говорила нам: «Дети, ну что вы за черствый народ? Думаете, мне хочется вас наказывать? Неужели вы не видите, как я вас люблю?» А сама наказывала на каждом шагу. И это ей доставляло удовольствие. По лицу было видно. Когда наказывала, всегда улыбалась, а нос её упирался в верхнюю губу. Это она настояла на том, чтобы мою сестру перевели в другой детдом. Кочерга считала, что Лиза плохо влияет на наш класс. Когда сестру увезли в другой город, я впервые научилась ненавидеть. Однажды Кочерга по привычке сказала мне: «Таня, я ведь люблю тебя…» Я ей ответила: «А я вас ненавижу!» Все в детдоме заметили, что у меня переменился характер, я стала скрытной, недоверчивой, и у меня не было подруг… И вот на экзаменах, увидев рядом так много незнакомых людей, я даже растерялась… Почему я тебе все это говорю?

— Мне очень интересно, — сказал Артём.

Но она замолчала, глядя на узкое выбитое шоссе. Они ехали мимо колхозных полей и небольших деревушек. На обочинах разлеглись замшелые валуны. Увидев впереди узкую просёлочную дорогу, Артём свернул на неё. Остановился в густом кустарнике, подмяв под радиатор ольховый прут, и выключил мотор. В высокой траве желтели ромашки, гудели пчелы, трещали кузнечики.

— Я в Москве часто вспоминала наше озеро… — сказала Таня.

Артёму было очень приятно, что она назвала его «нашим озером». Они вышли из машины, и лесная тишина обступила их со всех сторон. Где–то в стороне, невидимый в солнечном свете, тоненько звенел жаворонок. Там, за кустарником, колыхалось пшеничное поле. Артём прижал её к себе и поцеловал. Губы её были твёрдыми и холодными и не сразу оттаяли. Как–то робко и неумело она положила ему руки на плечи и, откинув голову, закрыла глаза.

— Ох, Артём, милый… — шептала она. — Мне очень хорошо сейчас. Ты злишься, когда говорю, что я не твоя… Ну скажи, что я твоя? Чья же ещё я? Конечно, твоя… Твоя, а ты мой, да?..

Это было три дня назад. Потом все снова началось, как тогда после земляничного острова: два вечера Артём стоял под её окном, но Таня не вышла. Когда он приходил, она гасила свет и укладывалась спать — он слышал через открытую форточку шлепанье босых ног, скрип кровати. Он негромко, но настойчиво звал её — Таня молчала. Артём злился, затаптывал в землю окурки и уходил.

И вот сейчас, неподалёку от её дома, у сельпо, стоял мотоцикл, а кудрявый Володя с длинными бачками был в гостях у Тани.

 

3

Артём спустился с крыши. Гаврилыч уже вернулся и постукивал молотком. Он заканчивал перегородку на кухне. Эд, отворив калитку, потрусил в сторону станции, останавливаясь и обнюхивая заборы и камни. Артём не стал заходить в избу, снял в сенях с гвоздя продуктовую сумку и отправился в сельпо. По дороге он подумал: «Может, тоже взять бутылку и присоединиться к ним? Весёлая цолучилась бы компания…»

Улица, на которой стоял его дом, была центральной. Тут и поселковый Совет, и клуб, оба магазина, автобусная остановка и на пригорке — зубоврачебный кабинет. Один раз в неделю в этом же кабинете стриг и брил смеховцев приезжий парикмахер. Вечерами, после танцев, по этой улице гуляла молодёжь и громко распевала под гитару.

Не доходя до магазина, Артём услышал пронзительные женские голоса. Посередине дороги вцепились друг в друга две женщины. У дома напротив, подперев щеку рукой, на них с удовольствием смотрела дородная Степанида, та самая, которую судили за чужую курицу. На земле у забора сидел голубоглазый симпатичный парень и не спеша сворачивал цигарку. Неподалёку, на дороге, стоял его самосвал.

— Чтоб ты высохла в щепку, чертова потаскуха! — кричала высокая худощавая женщина, таская за волосы другую — маленькую, вёрткую, чуть помоложе. — Чтоб лопнули твои бесстыжие бельма!

— Что случилось? — спросил Артём.

— Бабы и есть бабы, — философски расценил шофер.

— Чего же это они не поделили?

— Меня, — гордо сообщил он. Артём удивлённо уставился на него.

— Которая повыше, Марфа, — жёнка евоная, — охотно, певучим голосом пояснила Степанида. — А Верушка — полюбовница.

Шофер свернул цигарку и задымил.

— Марфа, ты ей все волосёнки выщипаешь, — сказал он. — У ней и так мало.

— Сейчас и до тебя доберусь, кобель проклятый! — тигрицей глянула на него жена.

— Вот уж не рискуй, — добродушно заметил шофер.

— Вместо того чтобы в карьере щебенку возить, он с этой… прости господи, прохлаждается!

— У меня обед, — сообщил шофер, выпуская облако дыма.

— Глаза б мои не видели тебя, постылого…

Говоря это, женщина успевала дёргать за волосы соперницу и плевать ей в лицо.

— Любишь ведь меня, зараза, — ухмыльнулся муж. — Тогда б не бегала, не ревновала!

— Я ревную? — Женщина даже выпустила свою жертву, которая, воспользовавшись этим, проворно юркнула в дверь низенькой избушки и захлопнула дверь. И уже оттуда визгливым, плачущим голосом выкрикнула:

— Да я б захотела, он давно бы на мне женился!

— Врёт, — сказал шофер. — Выдумщица.

Он поднялся с травы, вытащил из кармана смятую кепку, надел. Потом забрался в кабину. Взревел мотор мощного ЗИЛа. Дверца распахнулась, и шофер позвал:

— Навоевалась? Залезай, до дома подкину… Небось корова не доена?

— Мне с тобой и сидеть–то рядом тошно, — отмахнулась женщина и, показав тощие ляжки, залезла в кузов. И даже повернулась к кабине спиной.

— Это ж самосвал… А если механизм забарахлит? — сказал шофер. — Возьмёт да на ходу опрастается, тогда как?

— Её в кабинку сажай, стерву, — буркнула жена. — А мне и тут хорошо.

Шофер подмигнул Артёму:

— Отчаянная моя Марфа! Ни черта, ни бога не боится — все ей нипочём!

Рассмеялся, захлопнул дверцу и тронул самосвал. Подпрыгнув на повороте сразу двумя скатами, грузовик скрылся за углом.

— Ну и дела-а! — протянул ошеломлённый Артём.

— Уж который раз эту цирку под моими окнами вытворяют, — сказала Степанида. — Стёпка–то парень из себя видный, а нашёл какую–то замухрышку. Ни рожи, ни кожи. Веретено в сарафане!

— Дурища, у меня фигура не то что у тебя, колоды дубовой! — возмущённо крикнула из–за закрытых дверей Верушка.

Артём вспомнил про свои дела и, все убыстряя шаги, свернул к дому Тани. Мотоцикла не было. А на двери дома красовался увесистый черный замок. Пока он глазел на сцепившихся женщин, Таня и Володя куда–то укатили… Но куда?

Артём кинулся к поселковому Совету.

 

4

У крыльца поселкового Артём наткнулся на Мыльникова и Носкова. Попыхивая папиросами, они о чем–то мирно толковали.

— Лёгок на помине, — сказал Кирилл Евграфович. — Мы тут тебя вспоминали…

— Просьба к вам, Артём Иванович, — вступил в разговор и Мыльников. — К Ноябрьским праздникам задумали мы в заводской Аллее передовиков портреты вывесить… Не возьмётесь за это дело? Мы, конечно, заплатим…

— Я ведь у вас в долгу, — сказал Артём. — Спасибо за доски и цемент…

Он успокоился: раз Кирилл Евграфович здесь, значит, Володя и Таня не в поселковом. При обряде бракосочетания присутствие председателя обязательно. На всякий случай спросил:

— Не предвидится у вас сегодня никаких гражданских актов?

— Не слыхать, — сказал Носков. — А что, поприсутствовать желаешь?

— Только в качестве свидетеля, — улыбнулся Артём.

— У вас будет наверху большое окно? — спросил Алексей Иванович, кивнув на дом.

— Мастерская…

— Мда-а, а где же вы достанете стекло?

— Вероятнее всего, в Ленинграде. Только вот как его доставить сюда?

— Есть у вас складной метр или рулетка?

— Я и так знаю, — сказал Артём. — Метр восемьдесят на два.

Мыльников достал четырехцветную шариковую ручку и записал в блокнот.

— Во вторник вам привезут стекло… Вообще–то Осинский скупердяй известный, но мне не откажет.

— Алексей Иванович, я поклялся, что больше никогда оформительскими работами заниматься не буду, но, так и быть, нарушу свою клятву… — сказал Артём.

Это стекло для мастерской вот уже две недели не давало ему покоя. Попробуй такую махину везти из Ленинграда!

— Для родного посёлка постарайся, Артём Иваныч, — ввернул Носков. — Раз уж свою клятву нарушил…

Ох, как не хотелось Артёму браться за эту непрофессиональную работу… Но как объяснишь этим хорошим людям? Обидятся, подумают — нос дерёт, не хочет уважить…

— Ещё время у нас есть, — сказал Мыльников. — Не желаете пока на рыбалку? Я тут откопал такое озеро! Барсучье называется…

— Хоть сейчас! — обрадовался Артём.

— В пятницу вечером. Договорились?

— Я вас жду, — сказал Артём.

Мыльников вытащил из кармана несколько красных самодельных блесен.

— Специально заказал меднику для крупных щук, — сказал он. — Моей конструкции. Попробовал в воде — играет, как заводная. По штучке могу вам подарить.

Носков отказался, сказав, что не любит ловить на спиннинг, а Артём взял.

Мыльников попрощался, уселся за руль и уехал. На повороте «газик» козлом подпрыгнул в воздух. Из–под колёс в дощатый забор с дробным грохотом ударили комья грязи.

— Опять мы с ним из–за дороги схватились. Дело к осени, а как начнутся дожди — пиши пропало. Ни один автобус не пройдёт, — сказал Кирилл Евграфович. — А что стоило сейчас бы, пока сушь да теплынь, пройтись грейдером да засыпать песком? Вот что, я напишу заметку в районную газету, а ты нарисуй на него карикатуру посмешней. Ух, взовьётся! Мыльников не терпит критики. Привык, что всегда хвалят. И в газете и по радио.

— Он мне материалы подкидывает, вон стекло обещал, а я — карикатуру?

— Не даром же! Ты деньги в бухгалтерию платишь… А потом дорога — государственное дело. Забыл, как меня костерил? Я ж не обиделся. Как говорится, дружба дружбой, а служба службой…

— Кирилл Евграфович, у вас тут в поселковом браки регистрируют? — спросил Артём.

— Чего это ты вдруг заинтересовался? Никак жениться задумал? Выходит, наши девчонки получше питерских?

— Так уж и жениться…

— Давай приводи любую… — усмехнулся Носков. — За милую душу зарегистрирую. У меня тут без задержки.

— У вас тут своих женихов хватает…

— С такой знатной бородой ни одного нет. У нас все безусые.

— С бачками есть, как у Пушкина…

— Вон оно что… — протянул Кирилл Евграфович. — Это ты о Володьке Дмитриенко? У Мыльникова на заводе работает. Наладчик станков. Толковый парень, только вот, когда выпьет, побуянить любит… А ты что, имеешь против него что–нибудь?

— Наоборот, — сказал Артём. — Восхищаюсь.

— Чего–то ты темнишь, парень, — покачал головой Кирилл Евграфович.

— Гаврилыч меня ждёт, — сказал Артём. — Великолепный плотник! Спасибо за рекомендацию. Я очень рад, что он строит дом.

— Гляди не сглазь… — усмехнулся Носков. — Так прошу тебя: подумай насчёт карикатуры. Позанозистей, чтоб за живое задело…

У калитки Артём остановился. Носков курил и смотрел на него. И взгляд у него был задумчивый.