Ночью меня поднял пронзительный звонок в дверь. Мельком взглянув на настольные часы — было половина третьего ночи, я, набросив на себя халат, пошел открывать. Глаза со сна плохо видели, и я зацепил плечом за косяк, что-то со звоном упало на пол. Наверное, сорвалась латунная тарелка с изображением старинного парусника.
Словно вихрь на меня обрушилась Вероника. Дубленка, как всегда, расстегнута, глянцевитые волосы беспорядочным ворохом струятся по плечам, большие глаза широко распахнуты, в них — неестественный блеск. Щеки бледные, в руках скрученный в жгут толстый шерстяной шарф.
— Он украл ее… — возбужденно говорила она, стоя в прихожей. — Потихоньку, как вор, приехал в Репино, подкараулил у дачи, посадил в такси и увез… Что делать, Георгий?
— Увез? — Я туго соображал спросонья. — Куда, зачем?
— Ты только подумай, — не слушая меня, говорила Вероника. — Он даже в дом не зашел, слонялся по улице… Мама ничего не видела, это уже соседи рассказали… — Она всхлипнула и протянула мне разноцветный жгут. — Вот ее шарфик. Валялся на дороге…
— Успокойся, — бормотал я. — Ничего страшного…
— Он Оксану украл! — закричала Вероника. — А ты говоришь, ничего страшного!
— Не цыган же? — урезонивал я ее. — Отец все-таки…
— В Москву! Сейчас же! Немедленно! Слышишь?!
Из комнаты пришла Варя. Глаза заспанные, на щеке красная полоска. Она в длинной ночной сорочке, с распущенными темными волосами.
— Вероника Юрьевна, сейчас поезда не ходят… — начала было она, но та перебила:
— А самолеты?
— Да разденься же, — сказал я, почти насильно снимая с нее дубленку. — Какие ночью самолеты?
— Георгий, милый, — вдруг совсем другим, ласковым голосом сказала Вероника. — Я не доживу до утра, если ты… ты меня любишь, поехали сейчас же в Москву! Бог с ним, с самолетом, на машине. Только бы не сидеть на месте… Я бежала как сумасшедшая по шоссе из Репина. Электрички уже не ходили. Какой-то молоковоз остановился и подвез меня до города… Я умру, если мы сейчас не отправимся за ней!
Как ни туго соображала моя сонная голова, я понял, что возражать, призывать к здравому смыслу Веронику сейчас бесполезно и потом небезопасно, она способна на любые глупости.
— Поедем, — вздохнув, сказал я.
Она кинулась ко мне на шею, стала неистово целовать, ничуть не стесняясь Вари.
— Это была последняя капля… — сквозь слезы говорила она. — Я не прощу! Так мог поступить только негодяй…
— Ты молодчина, па, — сказала Варя. — Может, перед дорогой выпьете кофе? Я мигом…
Она увлекла Веронику на кухню, а я стал одеваться, лихорадочно соображая, как мне сообщить на работу, что я несколько дней буду отсутствовать. Решил, что утром откуда-нибудь с дороги позвоню Гоголевой или Федоренко, о Скобцове я даже и не вспомнил…
«Жигули» стояли во дворе, я как раз вчера отвозил в мастерскую вышедший из строя телевизор. Я стал искать сумку, нужно взять с собой зубную щетку, мыло, электробритву. Что еще взять?
Из кухни слышался взволнованный голос Вероники, она рассказывала, как Новиков похитил ее дочь. С последней электричкой приехав в Репино, она все узнала от расстроенной матери и тотчас опрометью бросилась бежать по шоссе в сторону Ленинграда… И тут как нельзя кстати подвернулся молоковоз… Она первый раз в жизни ехала на такой машине. От Кировского моста до нашего дома бежала по набережной, как назло, ни одного такси…
Я тоже выпил чашку крепкого кофе, чмокнул в щеку Варю и вместе с Вероникой спустился вниз. Была оттепель, повсюду блестели лужи, слава богу, гололеда не будет! Машина завелась сразу. Боба Быков постарался на совесть! Когда я садился за руль, сверху послышался Варин голос:
— Документы, деньги взял?
Конечно, забыл! Варя набросила на плечи пальто, принесла мне бумажник. Длинная голубая сорочка смешно торчала из-под пальто, на босых ногах у нее теплые тапочки.
— Варенька, простудишься, — сказала Вероника.
— Вы шарф забыли! — вспомнила Варя. — Я сейчас…
— Не надо, это Оксаночкин, — остановила ее Вероника.
Я, видно, сильно нажал на газ, и непрогревшийся мотор, чихнув, заглох.
— Привозите Оксану к нам, — сказала Варя. — Уж отсюда-то ее не украдут… У нас милиция рядом!
— Боже мой! — заволновалась Вероника. — Чего же ты стоишь?
Она удивительно красивой была сейчас: глаза гневно сверкали, маленький чуть вздернутый нос книзу расширился, по-моему, она даже топала ногами в сапожках по резиновому коврику. Кулаками она молотила по своим круглым коленям.
Наконец «Жигули» тронулись с места. Ни одной машины не попалось навстречу, в такое время ездят только таксисты или сумасшедшие, вроде нас с Вероникой.
— Георгий, если бы ты знал, как я тебя люблю! — засмеялась она и поцеловала меня в щеку.
В том состоянии, в котором она находилась последние часы, только быстрая езда могла ее хоть на время умиротворить. Бежать, двигаться, ехать, лишь бы не стоять на месте и ждать. Но ведь это было нелепо — тащиться весь день в Москву на машине, когда утром можно было бы сесть на первый же самолет и через час быть на Внуковском аэродроме.
Но я ничего не сказал Веронике, да она бы меня и не поняла.
Я бы его не ударил, но он стал последними словами при мне оскорблять Веронику. Мы только что приехали в Москву, с трудом отыскали улицу Панферова, где он жил в высотном доме на тринадцатом этаже. Было около десяти вечера. Пока дорога была нормальной, я гнал свыше ста километров в час, но после Валдая местами был гололед, приходилось снижать скорость. В общей сложности мы ехали до Москвы одиннадцать часов, один раз только в пути сделали получасовую остановку и пообедали в Вышнем Волочке. День пасмурный, иногда моросил дождь, за городом по сторонам шоссе еще белел снег; на обочинах он был грязный, с мазутными пятнами, а дальше — ослепительно белый. Голые деревья уныло покачивали ветвями на ветру. В снежных сугробах чернели деревенские избы, из труб тянулся в ватное небо сизый дым. Там, где мороз прихватил в оттепель снежный наст, он поблескивал наледью. Черные неторопливые птицы что-то склевывали на кромках шоссе. Это были грачи. Я впервые увидел их этой весной.
За Клином в сумерках дорогу неспешно перешел лось. По сторонам он не смотрел и не прибавил шагу, когда мы промчались мимо. Смешной он был на своих длиннущих ногах-ходулях, с реденькой длинной бородой, как у дьячка, и двумя широкими лопатами рогов. В свете фар розовым огнем блеснули его большие глаза.
По Москве пришлось изрядно поплутать, я тут плохо ориентировался. Вероника адрес знала, но на новой квартире мужа не была. Он все-таки получил трехкомнатную, но не успокоился. Молча поднялись на лифте, позвонили в обитую новеньким кожзаменителем черную дверь. Поблескивали никелированные диски мудреных замков.
Он сразу открыл, будто ждал нас.
Побледневшая, с громадными глазами, Вероника молча прошла мимо него в комнаты. Скоро вернувшись, незнакомым мне высоким голосом спросила: где Оксана?
Он стоял перед нами в трикотажных брюках, с молотком в руке. Наверное, дырки пробивал в стене шлямбуром, потому что руки его до локтей были припорошены белой пылью. Что-то мелькнуло в его глазах, дрогнула бородавка на мясистом подбородке, он усмехнулся:
— В такой квартире жить одному? Оксана останется здесь.
— Как ты мог, Новиков? — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, произнесла Вероника. — Тайком, как вор…
— А как ты могла?! — вдруг заорал он. — Разрушить семью, бросить мужа… Зачем тебе, такой… дочь?!
Казалось, его грубость сокрушила Веронику: ее плечи опустились, голова поникла, она с изумлением смотрела на орущего мужа. И что удивительно, на лице ее отразился не гнев, а глубокое изумление. Наверное, раньше Новиков никогда себе не позволял ничего подобного. Грязные слова сыпались из него, как горох из дырявого мешка. Сияние в глазах Вероники потускнело, потом совсем исчезло, растворилось в глубине черных зрачков.
Его лицо сделалось неприятным, бородавка прыгала на подбородке, будто хотела отскочить, губы кривились в злобной усмешке, небольшие глаза превратились в щелки, в довершение всего он размахивал молотком, один раз задел им за стену и машинально провел растопыренной ладонью по обоям. На меня он старался не смотреть, хотя оскорбления сыпались и в мой адрес. Два или три раза я попытался приостановить этот поток брани, но безуспешно. Вероника все еще с немым изумлением смотрела на него. Губы ее дрожали, на глазах заблестели слезы. А он вошел во вкус и, распалившись, выливал на нее ушаты оскорблений. Поймав растерянный и несчастный взгляд Вероники, я подошел к нему и наотмашь ударил в лицо, иначе невозможно было заткнуть этот грязный фонтан. Он отлетел к стене, поморгал и, еще больше побагровев, бросился на меня с поднятым молотком. Я перехватил его руку, немного вывернул ее за спину и заставил его рухнуть на колени. Он застонал, выронил молоток. Я отпустил его. Поднявшись на ноги, он смотрел на нас и молча потирал другой рукой приподнятое плечо. На скуле у него вздувался желвак. Весь ругательский пыл его разом улетучился. Майка вылезла из брюк и топорщилась на выпирающем животе.
— Извините, я вел себя как скотина, — негромко проговорил он.
Этот Новиков продолжал удивлять меня: из разнузданного хама он вдруг превратился в вежливого, добропорядочного человека. Отодвинув ногой в коричневом шлепанце молоток, он прочистил горло.
— Я, кажется, не поздоровался?
— Где Оксана? — повторила свой вопрос Вероника.
— Проходите, пожалуйста, в комнату, — все тем же приветливым голосом продолжал он. — Я недавно сюда переехал и еще не обустроился… Извините.
Передо мной был совершенно другой человек, ничего общего не имеющий с тем, который только что нас встретил на пороге своей квартиры. Даже злоба исчезла из его глаз. Он первым прошел в комнату, взял с тахты рубашку, надел на себя. Я с удовлетворением подумал, что, кажется, нашел самый действенный способ бороться с хамством…
Мы, не раздеваясь, прошли вслед за ним. В комнате кое-как была расставлена мебель. Стекла от серванта и книжного шкафа были прислонены к батарее парового отопления, на паркете — мелкая стружка, опилки, у стены — раскладная стремянка.
— Не мучай меня, Новиков, скажи, ради бога, где моя дочь?
Вероника стояла посередине комнаты. Когда она переступила, под острым каблуком ее сапога хрустнул кусочек штукатурки.
— Если я не скажу, вы снова меня ударите? — бросил на меня насмешливый взгляд Новиков.
Я поражался метаморфозам, происходящим с этим человеком! Он снова становился самоуверенным, так сказать, хозяином положения, от которого все зависит: хочу — казню, хочу — милую!
— Я жалею о случившемся, — сказал я. — Но вы сами вынудили меня к этому.
— Да, это конец. — Покачав головой, он скрестил большие волосатые руки на груди, гордо поднял голову и окинул нас высокомерным взглядом. — Извини, Вероника… Я тут много лишнего наговорил… Но ты должна понять мое состояние…
— Боже мой! — воскликнула Вероника. — Что он говорит! Куда ты подевал мою дочь?
Глаза ее снова засверкали, на щеках заалели два пятна. Ее длинные пальцы терзали сумку, губы подрагивали. Я боялся, что она сейчас заплачет.
— Нашу, — спокойно поправил он. — Нашу дочь. Об этом тебе не следовало бы никогда забывать.
— За что ты меня так ненавидишь? — вырвалось у Вероники. — Расходятся люди, но нельзя же так мучить меня за то, что… что я тебя не люблю? Думаешь, было бы лучше, если бы я тебя обманывала?
— Лучше, — вставил он.
— Но я не могу обманывать! — почти кричала она. — Пойми ты это, Новиков! Не могу и не умею! Я даже себя не умею обманывать, не только других… Ну, почему ты хочешь, чтобы мы расстались смертельными врагами? Чтобы ненавидели друг друга всю жизнь? Ты ведь не глупый человек, Новиков? Ты мучаешь всех: себя, меня, дочь… — Вероника взглянула на меня, но продолжать не стала.
— Видит бог, я хотел как лучше, — с театральным вздохом произнес Новиков.
— Кому от твоих диких фокусов лучше? — возрази ла Вероника. — Мне? Тебе? Оксане?
На этот раз она не взглянула на меня, по-видимому решила ограничиться кланом одних Новиковых…
— Посмотри, какая у меня квартира! Для кого я хлопотал, старался?
— Не знаю, — пожала плечами Вероника.
— Для нас с тобой, для Оксаны… Что я тут один буду делать? В этих стенах?
— Ты еще женишься… Алексей, — мягко сказала Вероника, впервые назвав его по имени. Он это истолковал по-своему.
— Я все прощу, жена, — горячо заговорил он. — Вернись! Ты никогда об этом не пожалеешь! Я стану другим…
— Это ты умеешь, — перебила Вероника. — Меняешься прямо на глазах. Ну о чем ты говоришь? Я тебя не люблю, это началось еще до встречи… — она бросила взгляд на меня, — с Георгием… Неужели я могу что-то вот так просто взять и изменить? К чему все твои слова? Зачем этот театр? Ты еще не стар, у тебя все есть, ты устроишь свою жизнь… Не мешай мне, уйди с дороги. Ведь ты казался мне порядочным человеком…
— Не тебе говорить о порядочности! — выкрикнул он.
— Я скорее повесилась бы, чем вернулась к тебе, — без всякой злости произнесла Вероника, и оттого эти слова должны были прозвучать для него похоронным колоколом.
— Я боролся за сохранение своей семьи изо всех сил, — вновь обрел театральный тон хозяин квартиры. — Но есть предел и моим возможностям…
— Слава богу! — воскликнула Вероника.
— Я дам тебе развод, верну дочь, но поклянись, что ты не выйдешь замуж за этого человека! — небрежно кивнул он в мою сторону.
Ей-богу, мне захотелось еще раз врезать ему. От всей души!
— Что? — Вероника секунду пристально смотрела на него, потом вдруг громко рассмеялась. — Ты думаешь хоть, что говоришь-то?
— Надо бы милицию вызвать, — дотрагиваясь до вздувшейся скулы, задумчиво проговорил он. — Врывается в квартиру посторонний человек и размахивает кулаками! Да это бандитизм!
— Перестань кривляться, — строго заметила Вероника. — И скажи наконец, где Оксана?
И тут он меня напоследок еще раз удивил — сделав скорбное лицо, сокрушенно вздохнул и смиренным голосом произнес:
— Ты меня знаешь, Вира, я ведь не злой… Если ты разочаруешься в этом… гражданине… — легкий кивок в мою сторону, взглядом он меня не удостоил, — то всегда можешь вернуться ко мне. Запомни это хорошенько… А дочь у моей сестры, на Кутузовском.
— Как я сразу не сообразила! — встрепенулась Вероника и, больше не взглянув на мужа, направилась к выходу.
— А драться… как там вас… — пробурчал он мне в спину, — пошло и неинтеллигентно.
— После всего, что я тут наслушался от вас, я уже не жалею об этом, Алексей Данилович, — не удержался и заметил я.
— Пошли, — нетерпеливо сказала Вероника.
Мы стояли у гудевшего лифта, когда он снова приоткрыл дверь своей квартиры и, покосившись на соседние двери, яростным шепотом сказал:
— Ох, как ты еще обо всем пожалеешь, Вира!
Тут, к счастью, подошел лифт, двери раскрылись и мы с протяжным стонущим гулом понеслись вниз.
— Что ты на все это скажешь? — взглянула мне в глаза Вероника.
— Я тебя никогда не буду называть Вирой, — усмехнулся я.
Я знал, что перед кем-то придется оправдываться за свою неожиданную поездку в Москву. Дозвониться из столицы мне удалось только до Великанова, я попросил его сообщить по начальству, что выйду на работу в понедельник. Выехали мы с Вероникой в ночь на среду, а вернулись с Оксаной домой в пятницу вечером.
В понедельник я, как обычно, пешком отправился в институт. В городе буйствовала ранняя весна: ярко светило солнце, звонкая капель сопровождала меня от дома к дому, дворники повсюду огородили веревками с красными тряпицами тротуары, с крыш лопатами сбрасывали наледь, разбивали сосульки. Из-под колес близко проносящихся машин во все стороны летели грязные брызги.
И хотя погода радовала, на душе было как-то тревожно. Субботу и воскресенье я провел на даче у Вероники в Репине. Оттуда позвонил Великанову домой, но никто не ответил.
На Владимирском меня догнал Григорий Аркадьевич. Тоненькие седые усики подбриты, от него резко пахло одеколоном. На лице радушная улыбочка.
— Георгий Иванович, у вас сзади плащик запачкан, — поздоровавшись, сообщил он. И, сощурив юркие глазки, развел короткие ручки. — А погода-то, господи! Весна, весна, грачи прилетели…
— Грачей в Ленинграде не видел, — сказал я.
— Забыл, чья это картина: березка, избенка и грачи?
— Саврасова.
— Картину помню со школьных времен, а вот фамилию художника забыл! — рассмеялся Гейгер. — Мне нравится Левитан, у него тоже что-то подобное есть… Избенка, березки, грачи… Или вороны?
— Я люблю Шишкина, — сказал я.
— В Эрмитаже уже сто лет не был, — вздохнул Гейгер.
— Шишкин выставлен в Русском музее, — сказал я.
Гейгер и виду не подавал, что обижен. А ему крепко от меня досталось, так же как Скобцову и Грымзиной. Я считал их главными возмутителями спокойствия в нашем институте, всю свару вокруг назначения директора затеяли они. После меня об этом говорили и другие выступавшие. Гейгер, сам на каждом собрании вылезавший на трибуну, на этот раз скромно помалкивал, даже не попросил слова для справки, что он любил делать, когда нужно было выгородить себя или своего патрона — Артура Германовича Скобцова.
— Сегодня в два часа представят нам нового директора, — трещал рядом Гейгер.
— Кому же вы теперь будете бить челом? — подковырнул я.
— Не все равно, какому богу молиться? — усмехнулся в усики Гейгер. Зубы у него были редкие и желтоватые.
— Богу?
— Может, богине, — со значением произнес он.
— Я гляжу, в институте полно новостей, — сказал я.
— Да, вы же где-то отсутствовали почти неделю… — ласково заметил он. — Вас тут многие спрашивали… Приболели? Или семейные обстоятельства? Не женитесь ли вы, несчастный?
— Наверное, Скобцову я понадобился… Жить без меня не может?
— Как же, интересовался Артур Германович, очень даже интересовался… — хихикая, защелкал Гейгер Аркадьевич.
— Чего доброго, возьмет и уволит за прогул, — усмехнулся я. Предчувствие меня не обмануло. Неужели Великанов не сообщил про мою отлучку?
— Не осмелится, — продолжал Гейгер. — Он не дурак, Артур Германович… Так, пожурит, ежели у вас причина неуважительная. Кто же за резкую критику… сразу увольняет? Таких теперь нет простаков!
— Надо материальчик накопить, подготовить фактики, пару выговоров объявить, создать общественное мнение… Кажется, такую картину вы в свое время мне нарисовали, Григорий Аркадьевич?
— Фантазии, фантазии! — развеселился Гейгер. — Остроумный вы человек, Георгий Иванович! С вами надо ухо держать востро-о!
— Как с вашей рукописью? — вспомнил я.
— Свет не без добрых людей, — проворковал Гей гер. — Одобрили, даже аванс к маю обещали.
— У вас же знакомый заместитель директора…
— Душевный человек… С ним и дело приятно иметь. И о вас хорошо отзывался, говорит, все в издательстве довольны вашими переводами…
— Мне такого они не говорили, — заметил я и подумал, что давно бы уже пора мне аванс выплатить за перевод Кусто. Дважды заходил в сберкассу — деньги еще не перевели. Я собирался сразу отдать хотя бы часть долга Острякову. Не любил я ходить в должниках даже у друзей.
— Великанов вконец завалил меня работой, — пожаловался Григорий Аркадьевич. — Как увидит в коридоре — выговор сделает… Не знаете, Георгий Иванович, чего это на него нашло?
— Откуда мне знать? — улыбнулся я. — Это вы у нас все знаете!
— Плохо вы влияете на милейшего Геннадия Андреевича, — притворно вздохнул программист. — В пятницу устроил мне нагоняй за то, что я не был на месте…
— Вы, конечно, были у Скобцова? — поддел я. — Или у Федоренко?
— Если я с утра не поздоровался с начальством, у меня весь день дурное настроение, — сказал Григорий Аркадьевич. — Работа из рук валится, не та производительность, а он этого не понимает…
— При чем же здесь я?
— Дурной пример заразителен… — ласково улыбнулся программист.
Я хотел было свернуть к киоску, чтобы купить почтовых марок, но Гейгер задержал меня за рукав и, став серьезным, заговорил:
— Гневается на вас Артур Германович… Гром и молнии мечет! Готов скушать вас без соли, да опасается подавиться. И меня и Грымзину привлекал, только я отказался ему содействовать…
— Чего же так? — поинтересовался я.
— Нравитесь вы мне, Георгий Иванович, — с обезоруживающей улыбкой заявил он.
— А как же Артур Германович? Вы ведь его… извините, продаете?
— Я уважаю сильных людей, Георгий Иванович, а вы — сильный. Сильнее Скобцова. Я вам не враг. А то, что было на собрании, это пройдет, как с белых яблонь дым… Вот, частенько употребляю это выражение, а чье оно — толком не знаю: Блока или Маяковского?
— Есенина, — сказал я.
— Выговорок вам готовит Артур Германович, просил меня справки навести насчет вашей личной жизни… — доверительно трещал Гейгер. — Отказаться не посмел, но против вас и пальцем не пошевелил…
— Скажу я об этом Скобцову, — пригрозил я.
Честно говоря, я не знал, что мне делать: рассмеяться или послать ко всем чертям этого приторного болтуна?
— Не скажете, Георгий Иванович, — заулыбался Гейгер. — Не такой вы человек, чтобы капать на людей…
— Это ваша привилегия? — съязвил я.
— Не плюйте в колодец… Я ведь еще могу вам пригодиться, — ласково ворковал Гейгер. — Не вышел я еще в тираж, ох не вышел!
— Зря распинаетесь, Григорий Аркадьевич, — ска зал я. — Начальником вашим я никогда не буду, так что проку вам от меня никакого.
— Пути господни неисповедимы, — улыбался он. — Не зря же меня прозвали Гейгером? Я за версту чую перемены…
Мы вошли в вестибюль, и Гейгер Аркадьевич наконец от меня отвязался. Не успел я переступить порог своего кабинета, как позвонил Скобцов и, вежливо поздоровавшись, попросил зайти к нему. По пути я заглянул в кабинет к Великанову, но того не было на месте. В мрачном настроении я пришел к Артуру Германовичу. После собрания мы не виделись и не разговаривали. Он встал из-за письменного стола, протянул руку, кивком пригласил сесть на придвинутое к столу кресло. Когда он хотел выглядеть дружески настроенным, он выходил из-за письменного стола и усаживался в другое кресло, напротив, как бы подчеркивая свое расположение и неофициальность обстановки. Сейчас он остался на месте.
Как и всегда, Артур Германович выглядел свежим, подтянутым, энергичным. Свои красивые серебряные волосы он отпустил по моде подлиннее, они завивались колечками на воротнике белоснежной рубашки, налезали на хрящеватые приплюснутые уши. Коричневый с иголочки костюм сидел на нем отлично, начищенные полуботинки пускали крошечные зайчики.
— Вы догадываетесь, зачем я вас вызвал? — осведомился он, доставая из пачки сигарету. На меня он не смотрел, но на лице его не было и тени раздражения или недовольства. Протянул руку и взял со стола зажигалку, мелодично щелкнул, и высокий голубой огонек облизал длинную сигарету.
— Вам Великанов ничего не передавал? — в свою очередь задал я ему вопрос.
— При чем тут Великанов? — излишне резко вырвалось у него, это лишь и выдало его недовольство мною. — Мне неприятно говорить об этом, но вы три дня отсутствовали на работе. Никого не поставили в известность, даже своих сотрудников! Вы нужны были, больше того, с вами хотел побеседовать работник райкома партии… Неужели вы думаете, что теперь все вам будет сходить с рук?
— Я так никогда не думал, — ввернул я.
— Признаться, не ожидал от вас такого… В какое положение вы меня ставите? Только что покритиковали меня на партийном собрании, а я вам объявляю взыскание? При желании подобные мои действия можно расценить как зажим критики. А с другой стороны, я не имею права спустить вам подобную вольность… Да что вольность! Грубое нарушение трудовой дисциплины! — Он сделал усилие и остановил на мне свой рассеянный взгляд. — Георгий Иванович, неужели вы не могли позвонить или дать в конце концов телеграмму? Как прикажете все это понимать?
— Черт бы побрал Великанова! — пробормотал я, поняв, что тот ничего не сообщил начальству о моей поездке в Москву.
— Опять Великанов! — поморщился Скобцов. — Пишите объяснительную записку на имя… — он замешкался, — …на имя и. о. директора товарища Гоголевой. Должен честно признаться, мне крайне неприятна эта миссия… Но вы ведь сами ставили вопрос об увольнении Грымзиной, когда она стала манкировать своими прямыми обязанностями в отделе? Да и ваше страстное выступление на собрании…
— Далось вам мое выступление! — вырвалось у меня.
— Ну как же! — не отказал себе в удовольствии подковырнуть меня Скобцов. — Вы так горячо ратовали за дисциплину в институте… И вдруг с вами такой пассаж!
— Именно «пассаж», — усмехнулся я. У вас все?
— Георгий Иванович, что все-таки случилось? — в голосе Скобцова неподдельное любопытство. — Загуляли? Вроде на вас не похоже… Должна же быть какая-то веская причина? Вы никогда не производили впечатление легкомысленного человека… Зачем же вы сами себе подложили свинью?
Мне не хотелось ему объяснять причину, да и вряд ли он меня понял бы. Пожалуй, и другие не поймут! И Скобцов тысячу раз будет прав, если влепит мне выговор. Может, даже и строгий…
— Я в объяснительной укажу причину, — сказал я и направился к выходу.
— Георгий Иванович, а вы смелый человек, — задумчиво проговорил Артур Германович.
Второй человек мне сегодня говорит, что я смелый. Велика смелость — правду в глаза сказать! Собрание, мое выступление — все это уже было в прошлом. Настоящее у меня — Вероника, Оксана, Варя, моя новая жизнь…
Через два часа после того, как я передал секретарше Гоголевой объяснение, на доске появился свежеотпечатанный приказ о вынесении мне выговора за самовольную отлучку в Москву. Внизу, где надпись «верно», красовалась размашистая подпись Скобцова. Не дождался отсутствующей Ольги Вадимовны и сам подмахнул приказ! Впрочем, я на него не был в обиде, сам виноват, что не послал из Москвы телеграмму с просьбой о краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам. Но кому объяснишь, что мне было тогда не до этого? А как бы обрадовался Скобцов, если бы Новиков написал жалобу на меня в институт, что я ему морду набил!.. Может, еще и напишет. Говорят же, что несчастья и беды не приходят в одиночку…
Сотрудница отдела технической информации сообщила мне, что Геннадий Андреевич Великанов с понедельника числится в командировке в Пскове. Вернется через неделю.
В самом мрачном настроении в три часа я отправился в конференц-зал, куда пригласили всех сотрудников института. Заведующий отделом обкома партии, тот самый, который присутствовал на последнем собрании и поддержал меня, представил нам нового директора института… Гоголеву Ольгу Вадимовну. Сидевший позади меня Гейгер тихонько толкнул меня в спину и прошептал:
— Да здравствует королева!
Неожиданно он захлопал в ладоши, некоторые поддержали его, но в общем хлопки были слабые, неуверенные. Если программист и хотел польстить Гоголевой, то это у него получилось неудачно.
— Поспешил Артур Германович с приказом-то, — хихикнул он.
Я промолчал, подумав, что вот уже второй раз подряд Гейгер почему-то оказывается в кресле как раз позади меня. Что это он, нарочно или совпадение?..
Незадолго до конца рабочего дня позвонил… опять все тот же неугомонный Гейгер!
— Георгий Иванович, не сочтите за труд спуститься вниз и взглянуть на доску приказов, — и, в своей неприятной манере хихикнув, повесил трубку.
«Как бы не так! — подумал я. — Бегом побежал…» Однако через несколько минут стал вертеться в кресле, работа не шла на ум. Что там могло еще приключиться? Вздохнув, поднялся и спустился в вестибюль. На доске приказов не было бумажки с объявленным мне выговором. Откуда ни возьмись, появился Григорий Аркадьевич.
— Тю-тю, приказик-то, — улыбался он. — Снят и с отвращением брошен в мусорную корзиночку! Поторопился Артур Германович, поторопился…
— А вам-то что за дело? — обозлился я. — Небось караулили, когда я приду сюда?
— Был грех, был…
— Что вы за человек, Григорий Аркадьевич!
— Рад за вас, честное слово, — рассыпался он мелким бесом. — Знаете что, Георгий Иванович? Не заглянете ко мне сегодня после работы, а? Отметим назначение нового директора, у меня для дорогих гостей коньячок армянского разлива… Вы у меня еще не были? — Он со значением посмотрел мне в глаза. — Не обижайте, я уже жене позвонил, ждет.
— Вы меня хотите отравить? — неудачно пошутил я.
— Времена Моцарта и Сальери миновали, — нашелся он. — Канули в вечность.
— Теперь своих врагов домой на ужин приглашают и превращают в друзей, — злословил я.
— Какой же вы мне враг, Георгий Иванович? — устыдил меня Гейгер. — И как язык у вас повернулся такое сказать?
И столько в его голосе было печали и обиды, что мне стало стыдно. Опять я не смог отказаться, наверное еще и потому, что наговорил Гейгеру в общем-то обидных слов.
— Ваша жена, кажется, славится приготовлением баранины в горшочках? — уже сдавшись, полюбопытствовал я.
— Будет баранина! — радостно замахал он коротенькими ручками. — И домашние пельмени со сметаной будут. Как говорится, все для вас!
Я уже пошел к себе, когда он догнал меня на втором этаже и, запыхавшись, произнес:
— Вот память, а? Склероз в нос, черт бы его побрал… Вас просили зайти к директору института.
Последние слова он проговорил без улыбки, уважительно.
У Гоголевой было усталое лицо, тени под глазами. Бронзовая жрица на мраморном цоколе гордо смотрела на меня огромными миндалевидными глазами. Хозяйка же кабинета — она все еще не перебралась в апартаменты директора — улыбалась мне вымученной улыбкой.
— Поздравляю, Ольга Вадимовна… — начал было я, но она отмахнулась.
— Хватит поздравлений… Вот что, Георгий Иванович, не вините Скобцова за выговор. Я в этой запарке совсем забыла ему передать, что мне звонил Великанов и все про вас объяснил. Что же вы ему ничего не сказали? Артуру Германовичу? Ну да ладно… Приказ я отменила… — Она посмотрела на меня и рассмеялась: — Первый мой директорский приказ — это отмена приказа… Великанов сказал, что решалась ваша судьба…
— Правильно сказал, — впервые за сегодняшний день я улыбнулся и вдруг неожиданно для себя все рассказал Гоголевой. Она с вниманием меня выслушала, ни разу не перебив, а когда я умолк, удивляясь сам себе — чего это я распоэзился? — она, без улыбки глядя мне в глаза, сказала:
— Жаль, что я не могу вам за этот… подвиг объявить благодарность… Я не шучу, Георгий Иванович, я восхищена вашим поступком. Много ли теперь у нас рыцарей-то осталось?..
— А что, если он… письмо пришлет в институт? — сказал я. — Он может.
— Я ему с удовольствием отвечу, — рассмеялась она. — По-женски, от души!
И когда я уже уходил, прибавила:
— Мне очень понравилось ваше выступление на собрании… — Она как-то смущенно посмотрела на меня. — Честно говоря, я не ожидала от вас такого…
— Вот это и плохо, Ольга Вадимовна, — сказал я. — Я ведь тоже мог не выступить… Молчал же до сих пор? Почему наши сотрудники молчат? Почему боятся сказать правду? Почему некоторые против своего желания подписывали разные заявления?
— Почему же?
— Мой лучший друг как-то очень верно заметил, что гниль и плесень заводятся в темных и сырых местах… Если в доме тепло, сухо и он постоянно проветривается, то ничего подобного не происходит.
— Глубокая мысль… — усмехнулась Ольга Вадимовна. — Вы намекаете на то, что мне следует взять швабру в руки и наводить чистоту?
— У вас богатый опыт, — невинно заметил я. — Вы ведь известный специалист по борьбе с загрязнением атмосферы…
— Не было печали… — совсем по-женски вырвалось у нее. — Если бы вы знали, как я отказывалась! Да что теперь об этом говорить…
— Вот именно, — сказал я.
— Все от меня чего-то ждут… Вы — тоже?
— У меня к вам огромная просьба, — сказал я.
В глазах ее что-то мелькнуло, белая рука машинально прикоснулась к статуэтке, будто Ольга Вадимовна черпала у нее силу.
— Я вас слушаю, — бесцветным голосом произнесла она.
— Когда будете перебираться в директорский кабинет, не забудьте захватить с собой эту… — я бросил взгляд на жрицу и сразу произвел ее в высший ранг: — Богиню… Она вам приносит счастье.