Мне приснился сон, будто я парю над планетой. Не тот детский сон, когда ты бежишь по росистому зеленому лугу, широко раскинув руки, и вдруг легко, как стриж, взмываешь в воздух и летишь себе над полями, холмами, лесами, озерами. Мой сон был вполне в духе сегодняшнего времени, а отнюдь не далекого розового детства: мне снилось, что я, в белом космическом скафандре и гермошлеме с антеннами, парю в невесомости. Черная космическая звездная ночь раскинулась кругом. Я вижу планеты, круглый диск Солнца без лучей в черной ночи, голубую с белым, не больше Луны, Землю, ее можно сравнить с новеньким футбольным мячом. И, с немыслимой высоты глядя на вращающийся, будто окутанный разноцветными лентами шар, я чувствую, что начинаю изменяться, становиться совсем другим существом. Я приспосабливаюсь к новой, космической жизни. Мне смешно, что на этом голубоватом шаре — я его вижу весь в его вечном медленном вращении — я когда-то передвигался по Земле со скоростью шесть километров в час, расстояние до горизонта казалось мне бесконечным. Из дали космоса я не различаю города, наверное даже целые области: Земля слишком медленно проворачивается перед моими глазами, сквозь атмосферу туманно очерчиваются моря, океаны, горные гряды…

Это чувство стороннего наблюдателя ново для меня, необычно. Я люблю, конечно, эту Землю, причастен к ней, меня с ней связывают невидимые нити, но вместе с тем чувствую, что вернусь туда другим. Я ее вижу всю, как на ладони, а ведь это противоестественно: человек появился на Земле, приспособился к ее силе тяжести, атмосфере, обитателям… Первые люди на Земле даже не подозревали, что она вот такая круглая, они просто не могли представить ее такой. Человеку дано видеть выгнутый край земли, ограниченный горизонтом. Только гениальные одиночки могли мысленно вознестись над Землей и взглянуть на нее сверху. До сих пор есть на Земле существа, которые не могут поднять голову и посмотреть на небо. Весь их мир — это плоская равнина. Видел ли кто-нибудь из нас, чтобы какое-либо животное, кроме волков и собак, задумчиво смотрело на небо…

Я проснулся и долго размышлял. Впервые мне отчетливо стало ясно, что сегодня на наших глазах совершается чудо: человек прорубает окно в таинственный космос.

Писатели-фантасты уже давно пишут, что в недалеком будущем люди будут летать на Луну, Марс, Венеру и другие планеты солнечной системы так же спокойно, как сейчас летают на самолетах в разные концы Земли. Наверное, будут, но это уже будут другие люди, отличающиеся от нас. Земное притяжение издревле держит человека на Земле, не каждый и на самолете-то чувствует себя в своей тарелке, а ведь нашим потомкам придется совсем оторваться от могучей пуповины Земли. И некоторым — навсегда. Уже сейчас ученые проявляют серьезное беспокойство по поводу с каждым годом растущей перенаселенности нашей планеты. Хочешь не хочешь, а потомкам придется подыскать для жилья во Вселенной новый, похожий на Землю дом…

Великий экспериментатор — природа придумала и такие варианты: живет себе в мутном иле личинка и год, и два, и три, а потом приходит время, выползает из воды на тростинку, сбрасывает с себя хитиновый подводный «скафандр», расправляет серебристые крылья и легкой, изящной стрекозой взлетает в голубое небо…

Кто знает, может быть, и человек на Земле лишь пока личинка, а со временем, самоусовершенствуясь, он улетит в дальний космос, где его, возможно, настоящая родина?..

С космоса мои мысли перескочили на более будничные дела: что сделать на обед? Сегодня суббота, в три из Парголова обещала приехать Оля. Обед себе в выходные дни я всегда готовил сам. Моя бывшая жена была не очень хорошей хозяйкой, и как-то получилось так, что частенько стряпал я. Разумеется, до рачительной домохозяйки мне было далеко, постоянно чего-либо не хватало под рукой: то луку, то перцу, то масла. Бывало и так: накрою стол, налью в тарелки, хвать, а хлеба нет ни кусочка…

В приподнятом настроении — я всегда радовался приходу Оли — я бродил с влажной тряпкой по квартире и вытирал пыль. У меня двухкомнатная квартира: одна комната метров двадцать пять, вторая — шесть. Когда у нас дома начались сложности, жена хотела разменять квартиру, но желающих на нашу не нашлось, и Оля Первая потребовала у меня наличные на кооператив. Когда она выписалась, из райжилконторы пришла комиссия и долго прикидывала, что делать с моей квартирой: подселять ко мне жильца или дать мне однокомнатную, а эту предоставить другим, у кого семья побольше.

Но маленькая комната меня выручила: никто не хотел мою квартиру считать двухкомнатной. Нашелся один здравомыслящий человек и, проницательно посмотрев на меня, заметил, что я, наверное, скоро снова женюсь и нечего тут мудрить… Квартиру мне оставили, но за излишки я стал платить. Правда, не очень много.

В большой комнате с одним высоким окном было просторно, лишнюю мебель я не любил. Одна стена заставлена книжными секциями, у другой, впритык к «интуристовской» стенке, — большой складной диван-кровать.

Пыли в квартире хватало, особенно она бросалась в глаза, когда в высокое окно забирался редкий солнечный луч.

Я обратил внимание, что Оле Журавлевой безразлично, прибрано у меня или нет, на кухню ее тоже не тянуло, а если я просил что-либо сделать, она долго раскачивалась, но зато если уж бралась за что, то делала на совесть. Мне бы никогда так чисто не помыть посуду, не почистить картошку, не протереть в комнате. Руки у нее были ловкие, проворные, но домашней работой она старалась себя не утруждать. Говорила, что дома мать все делает, вот она и не приучена к домашней работе.

Как бы я занят ни был, но никогда не лягу спать, если со стола не убрана и не вымыта посуда. Мои знакомые удивлялись: как это я без жены могу поддерживать в квартире порядок? И уж совсем изумлялись, когда узнавали, что я сам себе готовлю. «Зачем тебе жениться? — искренне говорили они. — Ты сам все умеешь делать!»

Вот в этом и проявлялся наш мужской эгоизм! Почему-то большинство мужчин считают, что быт, порядок в квартире, кухня — это удел женщины. И, вдруг оставшись один, такой мужчина оказывается полностью несостоятельным. Он буквально ничего не умеет делать, ходит в грязной рубашке с оторванной пуговицей, но ему в голову не придет выстирать ее или пуговицу пришить. Он не может даже себе представить, как это делается…

Для таких мужчин развод — это трагедия. Они беспомощны, быстро опускаются, могут даже запить. Лучший выход для них — это поскорее снова жениться, чтобы обрести утраченное жизненное равновесие. Они не ищут душевной гармонии, для них главное — чтобы жена готовила обед, стирала, убирала, одним словом ухаживала за ним… Большего такому мужчине, пожалуй, и не надо.

Сварив курицу, я сунулся в хлебницу на холодильнике и увидел там черствую горбушку. Быстро оделся и выскочил на улицу, уже подходя к булочной, вспомнил, что не захватил сумку или хотя бы сетку. Сколько раз мне приходилось все рассовывать по карманам, за пазуху, прижимать продукты к груди и таким образом, проклиная свою забывчивость, тащиться с горой пакетов домой. Хорошо еще зимой или осенью — на тебе пальто или плащ, всегда можно хоть в карман что-либо засунуть, а летом? Брюки теперь шьются такие узкие, что в карман дамский платок и то иногда не запихнешь. Батон и круглый хлеб я сунул под мышку, но тут как назло напротив метро «Чернышевская» с лотка продавали шампиньоны в коробках. Я отстоял в очереди и взял пару коробок. Оля любила грибы, особенно тушенные в сметане… Прижимая к груди расползающиеся картонные коробки, поспешил в молочный — без пяти два, не закрыли бы на обед! Сметана продавалась не в стеклянных банках, а в полиэтиленовых пакетах. К коробкам с шампиньонами присовокупил сметану. И тут вспомнил, что кончился кефир. Взял две бутылки. Их поставил на коробки с шампиньонами. Из-за коробок и бутылок, вздыбившихся перед глазами, я с трудом различал дорогу. Чтобы сократить путь, свернул под арку и пошел проходным двором.

Солнце било прямо в глаза, когда я, нагруженный таким образом, возвращался домой. На старых липах во внутреннем дворе верещали воробьи, на детской площадке играли дети. Молодая мама, сидя на скамейке перед детской коляской, увлеченно читала книгу. На каждом шагу коробки с шампиньонами предательски поскрипывали, я чувствовал, что они расползаются. Навстречу мне попалась улыбающаяся миловидная женщина с вместительной светлой сумкой в руке. Никелированный замок на сумке радостно посверкивал. Немного полегчало, когда, выйдя на свою улицу, увидел моих лет мужчину в тенниске, он, так же как и я, прижимал к груди две бутылки кефира и намокший кулек с творогом. Про себя я отметил, что творог он не донесет до дома… В этот момент у самых моих ног что-то мягко стукнулось об асфальт, чуть погодя еще раз.

— Дяденька-а! — услышал я звонкий голосок. — Вы грибок уронили.

Ко мне подбежала глазастая девочка со светленькими завитушками волос над выпуклым белым лбом. Она протянула мне круглый шампиньон. При всем желании взять я его не мог: руки заняты.

— А где же твой Пат? — узнав ее, спросил я. Глаза у девочки стали грустными, шмыгнув носом, она тихо сказала:

— У него чумка… Когда вети… собачий доктор приходит к нам делать ему уколы, Пат плачет и прячется.

— Как тебя звать?

— Анита, — ответила девочка. — А вас звать дядя Гоша.

— Откуда ты знаешь?

— Вы живете на третьем этаже, — продолжала Анита. — А напротив вашей квартиры живет Антошка.

— Черненький такой мальчик? У него родимое пятно на щеке?

— Антошка — это эрдельтерьер, — впервые улыбнулась девочка. — Он дружит с Патом.

Я вспомнил, действительно, на лестничной площадке я частенько встречал эрдельтерьера с прямыми пушистыми лапами, вот только не знал, что его зовут Антошкой.

Разговаривая с девочкой, я медленно шагал к своему дому. Дать что-нибудь ей понести я не догадался.

— Еще один гриб упал, — сообщила Анита, нагнулась и подняла кругленький, белый, будто резиновый шампиньон.

— Поправится Пат, приходи с ним ко мне в гости, — пригласил я девочку.

— Он поправится, дядя Гоша?

— Конечно, Анита! — заверил я. — Говорят же: все заживает, как на собаке.

— Хорошо бы, — прошептала Анита. — Пат такой умный.

Я бы еще поговорил с Анитой, но шампиньоны шевелились в расплющенных коробках как живые и норовили все разом вырваться на свободу. Бутылка с кефиром предательски наклонилась, на рубашке расползалось густое белое пятно. Ну что за дурацкие крышки делают? Поднимаясь с покупками на третий этаж, я с ужасом подумал, что ключ от квартиры засунут в задний карман брюк. Как же я извлеку его оттуда, если обе руки заняты?

Пришлось все выкладывать на зеленый резиновый коврик перед дверью, доставать ключ, затем по отдельности заносить все в квартиру Захлопнув за собой дверь, я отдышался. Глаза мои наткнулись на хозяйственную сумку, висевшую в прихожей на самом видном месте…

Бормоча под нос привязавшийся мотив, я накрывал стол. В окно заглядывал тоненький солнечный луч, он высветил на подоконнике хрустальную солонку, перескочил на вилки-ложки, которые я раскладывал в кухне на столе, заинтересованно остановился на хитроумной козлиной морде деревянной скульптурки. На газовой плите на маленьком огне доходил до нужной кондиции куриный бульон. Последнее время в ближайшем от моего дома магазине продавались импортные потрошеные куры в красных полиэтиленовых обертках. Были они на редкость жесткими, приходилось по два-три часа варить. Наши мороженые непотрошеные курицы были без упаковки и выглядели на прилавке в морозильнике очень непрезентабельно: синие, плохо ощипанные, шеи с лысой головой, скрюченные желтые лапы с когтями, ободранные пупырчатые бока. Но зато были мягче и вкуснее. И варились в несколько раз быстрее. Головы и ноги я отрубал и относил в цинковый бачок для отходов, что стоял на лестничной клетке. Не могу взять в толк: почему бы на птицефабрике сразу не отрубать лишние части?..

Как истинная хозяйка, накрыв стол, я с удовольствием обозрел дело рук своих: хлеб нарезан, кружки полукопченой колбасы красиво разложены на плоской тарелке, посередине чудом сохранившийся маринованный огурец, на другой тарелке — тоненько нарезанный сыр. И не какой-нибудь «Российский», а «Швейцарский». Правда, мне не везло с этим сыром: не было еще случая, чтобы я купил в магазине свежий, всегда попадался сухой, зачерствевший.

Грибы я чистить не стал, все равно к приходу Оли не успел бы приготовить их. Может, уговорю ее, вместе почистим, а вечером я приготовлю жюльен из шампиньонов.

Наигравшись с моим козликом во фраке и панталонах, солнечный луч юркнул в солонку, я залюбовался искрящимся посверкиванием и вдруг к досаде своей обнаружил, что солонка пуста! Бросился к кухонному столу — соли нет. Не было ее и в деревянной солонке, что висит рядом с холодильником. Взглянув на часы — без десяти три, — я снова помчался в магазин. Это было недалеко. И опять только на улице вспомнил, что позабыл захватить сумку…

С двумя пачками соли под мышкой я возвращался домой. Было около трех, но я не торопился: вся улица на виду, покажись Оля, я сразу бы ее увидел. Скорее всего, она приедет с Финляндского вокзала на трамвае.

На остановке малолюдно. Сегодня суббота и множество ленинградцев выехали за город. Зимой я не вспоминал про машину, а весной и летом сожалел, что ее у меня нет. В городе я никогда не любил ездить за рулем: интенсивное движение, бесконечный ремонт дорог, объезды, запрещающие знаки на каждом перекрестке. Где-то я читал, что японцы взяли за правило ежедневно отмерять по десять тысяч шагов, что, примерно, соответствует девяти километрам. По статистике продолжительность жизни мужчин в стране Восходящего солнца почти 72 года, это третье место в мире. У меня же мужчины, бегающие в тренировочных костюмах по оживленным улицам, а также деловито шагающие с шагомером в руках, вызывают раздражение, вот, мол, мы какие, печемся о своем драгоценнейшем здоровье и на всех остальных нам наплевать… Наверное, я не прав, но инерция — это сильная вещь и преодолеть ее весьма трудно…

Я увидел, как у кинотеатра «Спартак» остановились «Жигули» цвета слоновой кости. Когда распахнулась дверца, изнутри выплеснулась магнитофонная музыка. По-видимому, там были сильные динамики, потому что звук был чистый и отчетливый. Пела Алла Пугачева. Из машины вышла… Оля. Сквозь заднее стекло я видел желтую лохматую голову водителя — он не вышел из машины, приоткрыв дверцу, что-то говорил девушке. Оля с улыбкой кивнула ему и стала переходить улицу, направляясь к моему дому. Парень в «Жигулях» захлопнул дверцу, музыка сразу оборвалась, но не поехал, наверное в зеркало наблюдал за девушкой.

Не знаю почему — иногда мы совершаем необъяснимые поступки, — я незаметно отступил под каменный навес ближайшего дома и стал смотреть на улицу. Оле, чтобы подойти к моей парадной, нужно было пройти метров тридцать.

Походка у Оли очень своеобразная: свои длиннущие ноги она переставляла медленно, будто раздумывая, куда поставить маленькую ступню. Когда мы с ней вдвоем переходили улицу, я почему-то всегда оказывался раньше ее на другой стороне, а она спокойно стояла себе на краю тротуара и ждала, когда пройдут все машины, даже те, которые еще очень далеко. Оля не любила бегать, торопиться, как она говорила, «дергаться по пустякам».

Сегодня она была в длинном льняном платье, стянутом широким поясом на ее высокой талии, и в белых босоножках, в руках, как всегда, туго набитая сумка. Она имела обыкновение возить с собой сразу несколько толстых книг. Привыкла читать в электричке. Это еще можно понять, но зачем таскать с собой целую библиотеку?

Оглянувшись, Оля помахала водителю тонкой рукой, тот посигналил и тронул машину. Это был Леня Боровиков, известный баскетболист. Известный со слов Оли, я его не знал. Я двором опередил Олю, вышел к черному ходу своего дома, быстро взлетел по каменным ступенькам на свой этаж, открыл дверь и, прислонившись в прихожей к стене, отдышался.

Позже, когда мы почистили грибы и я поставил их на медленном огне тушиться, я как бы между прочим спросил Олю:

— На каком ты транспорте приехала с Финляндско го? На девятнадцатом трамвае?

Голос мой звучал спокойно, даже равнодушно. Оля — она полулежала на диване и смотрела телевизор — подняла на меня незамутненные чистые глаза.

— С Финляндского? Я приехала к тебе из Купчина.

— Вот как, — только и сказал я.

— Я вчера была у подруги, — продолжала она. — Ну, засиделись там, было уже поздно, я и осталась ночевать.

— У Милы Ципиной? — поинтересовался я.

— Можно подумать, что у меня, кроме Милы, нет подруг! Я была у Марины Барсуковой.

— Это кто еще такая?

— Очень симпатичная девочка. Брюнетка, глаза как вишни, мужчины сходят по ней с ума. Познакомить?

— А-а…

— Кто еще был? — с улыбкой перебила она. — Леня Боровиков с приятелями. Мы с Мариной еле выставили их в два часа ночи. А потом они снова пришли с шампанским, достали где-то в ресторане. Они все могут достать… — Она прикрыла рот тонкими длинными пальцами с розовыми ногтями. — Я совсем не выспалась..

— Я понимаю…

— Ничего ты не понимаешь, — отмахнулась она. — Боровиков, конечно, стал приставать ко мне, но я ушла в другую комнату и закрылась. Он грохотал, грозился дверь вышибить… Он такой, мог бы, только это ничего бы не изменило… Я так и сказала ему, он успокоился и переключился на Барсукову. Да-а, спрашивал, кто ты такой… Говорил, что когда-нибудь доберется до тебя, руки-ноги переломает. Он здоровенный, один с троими справится. Дурной он пьяный.

— А трезвый?

— Надоел он мне, как горькая редька! — она снова прикрыла зевающий рот ладошкой. — А Барсуковой нравится. Ей все мои знакомые нравятся, просила с тобой познакомить.

— У вас что — все общее? — съязвил я.

— С Мариной мы вместе в школе учились, — не возмутимо продолжала она. — Я поступила в Торговый, а она не прошла по конкурсу. Работает в парфюмерном магазине на Невском. Тебе английские лезвия «жиллетт» не нужны?

— Я бреюсь электрической, — сказал я.

— А хороший фирменный одеколон?

— У меня нет никакого желания знакомиться с твоей подружкой, — сказал я.

— Она все равно не даст мне покоя, — вздохнула Оля. — У нее пунктик: отбивать моих знакомых.

— Леню Боровикова жалко? — подковырнул я.

— Тут все получилось наоборот, — рассмеялась Оля. — Барсукова познакомила меня с Леней, он втюрился в меня и бросил ее. Она не растерялась и тут же подцепила моего Генриха…

— Все смешалось в доме Облонских, — усмехнулся я.

Странно было все это слышать мне от Оли Журавлевой. У меня было такое ощущение, что она меня разыгрывает, но, с другой стороны, я знал, что все так и было. Она будто бы понимала, что та жизнь, которую ведет она и ее подружки, — неинтересна и порочна, в душе осуждала эту жизнь, но вырваться из старого окружения не хотела или не могла. Я понимал, что сразу после института не станешь другим человеком. Старые знакомства, студенческие замашки — все это еще было при ней. И вместе с тем она понимала, что с окончанием института жизнь ее круто должна перемениться, хочет она того или нет. На ней теперь определенная ответственность, да и отношения с людьми стали иными, чем раньше. Одно дело — студентка, другое — ревизор.

Оля Журавлева безусловно была неглупой девушкой, рано или поздно она поймет, что нужно жить иначе. Вряд ли она любила по-настоящему. Романы ее были длительными, но не глубокими. Она оберегала свою свободу, желала распоряжаться собой и своим временем по своему усмотрению. Она не могла не замечать, что на нее обращают внимание мужчины, но надменность или высокомерие, которые нередко бывают у красивых избалованных девушек, у нее начисто отсутствовали. Как-то раз она приехала ко мне и сообщила, что ее до моего дома — она опаздывала — подвез на такси какой-то юноша лет семнадцати. Она стояла на автобусной остановке, переживала, что опаздывает, ну, он подошел, заговорил с ней, а потом предложил подвезти на такси. Дело было поздним вечером, но у нее даже мысли не возникло, что у молодого человека что-либо могло быть нечистое на уме. Однако с какой стати паренек повезет незнакомую девушку на свидание с другим мужчиной? Ну ладно, он шофер и просто решил подхалтурить, но тут совсем другое. В конце концов оказалось, что мальчик стал приставать к ней в машине, чтобы она дала ему свой телефон, и стал договариваться о свидании, а когда она сказала, что это ни к чему, хотел выскочить вслед за ней из такси, но тут шофер ухватил его за куртку и стал требовать, чтобы тот сначала по счетчику уплатил…

Есть девушки, к которым заведомые нахалы не решаются на улице подойти, а ну как получишь отпор! Оля всем приветливо улыбалась и доброжелательно отвечала на вопросы, хотя у нее и мысли не было завязать знакомство с этим человеком. Сплошь и рядом подбодренный ее вниманием мужчина начинал проявлять все большую настойчивость, просить номер телефона, назначать свидание, увязывался провожать. Оля мягко уклонялась, объясняла, что не может, но ее лепет никого не убеждал. И ей приходилось чуть ли не убегать от назойливых поклонников. А резко дать отпор она не могла, да и не умела. Такой уж у нее был характер. Я подозревал, что и в компании она попадала не потому, что хотела, а просто не могла отказать подругам. Она сама рассказывала о том, что вляпывалась в жуткие истории, когда обманутый на какой-нибудь вечеринке ее мягкостью и мнимой доступностью парень потом устраивал ей скандал, зверел и готов был пустить кулаки в ход. Однако это ее не отрезвляло. В следующий раз она вела себя точно так же.

Меня заинтересовала история с юношей, который довез ее до моего дома.

— Как ты могла ночью ехать с незнакомым человеком в такси? — спросил я.

— Я опаздывала к тебе, а тут он как раз остановил машину.

— Тебе в голову не пришло, что у него была какая-то цель?

— Разве мало на свете хороших людей, которые могут выручить человека без всякой цели? — глядя на меня лучезарными глазами, сказала Оля.

— Он мог черт знает что с тобой сделать, — возмущался я.

— На вид такой приличный мальчик, — беспечно отвечала Оля.

Нам приходится сталкиваться с грубыми, неприятными типами, которые вместе с тем отличные психологи. Например, идешь по улице и замечаешь, что навстречу тебе идет помятый, небритый человек с красными глазами. Прохожие стараются обойти его, им противно к нему прикоснуться. И вдруг этот тип в густой толпе совершенно безошибочно выберет человека, подойдет к нему и попросит полтинник на пиво. И будьте спокойны, он получит его. Никто другой ему не дал бы, а этот человек даст. Разве этот пропойца не хороший психолог? Или другой пример: в автомобильном магазине, где толпятся сотни покупателей и каждый что-то спрашивает у продавца, а тот лениво цедит, дескать, деталей нет. И вдруг лицо его оживляется, он кивает кому-то, мол, отойдем в сторонку, и доверительно сообщает покупателю, что нужную деталь можно найти, но придется заплатить за нее двойную цену или даже тройную. Обрадованный покупатель платит деньги, тихонько засовывает деталь в сумку — упаси бог, другие увидят и он подведет продавца-благодетеля! — и счастливый уходит из магазина.

И жулики, и воры, и бандиты могут быть отличными психологами. Они, как правило, безошибочно выбирают свою жертву.

Оля Журавлева как раз относилась к такому типу людей, которых выбирают в жертвы, будь то разные подозрительные типы, уличные ловеласы и даже знакомые и подруги. И при всем при том она не была беззащитной. Когда дело доходило до конфликта, Оля умела постоять за себя. Но зато сколько в ее жизни разных непредвиденных случаев! Есть люди, с которыми годами ничего особенного не происходит. С Олей же каждый день что-нибудь да случается. Она уже привыкла к этому и не удивляется. Днем, на Невском, подошел к ней прилично одетый молодой человек, краснея и путаясь, попросил передать десять рублей Галине, ее квартира на третьем этаже, он, дескать, взял эти деньги взаймы, но при матери девушки зайти ему туда неудобно, не выручит ли она его?.. Оля взяла две пятерки и потащилась на третий этаж, ее даже не поразило то обстоятельство, что некоторые двери распахнуты, на площадках рваные клочья обоев, под ногами штукатурка… На третьем этаже ее встретили два парня, не успела она рот раскрыть, как ей приказали снимать пальто и сапожки — дело происходило осенью — Оля повернулась и кинулась назад, ее тут же догнали, стали стаскивать пальто, вырывать из рук сумку. На ее счастье в парадную вошли строители, раздался свист и бандиты убежали… Оказалось, что пока рабочие обедали, жулики организовали свой бизнес: ловили на улице хорошо одетых дурочек и разыгрывали эту интермедию с Галей и мамой. А дом только что пошел на капитальный ремонт, даже не все еще жильцы выехали.

Оля мне призналась, что она толком не успела и напугаться, но как бы там ни было, пальто не дала с себя снять и сумку из рук не выпустила. А в награду за пережитые треволнения ей еще остались десять рублей…

Я почувствовал подозрительный запах и поспешил на кухню: так и есть, грибы подгорели! Когда я вернулся, Оля, поджав под себя длинные ноги, спала на диване. Черные ресницы оттеняли порозовевшие щеки, она ровно дышала. Золотистые волосы рассыпались по красной диванной подушке. Я выключил магнитофон, прикрыл ее пледом и уселся в кресло, мне приятно было смотреть на нее. Пусть она такая, пусть встречается с подругами… будь они неладны! Пусть к моей парадной привозит ее на «Жигулях» известный баскетболист Леня Боровиков, пусть он мне переломает руки-ноги… Это мы еще посмотрим! Главное, что она у меня, я ее вижу, слышу ее спокойное, ровное дыхание…

Ревновал ли ее? Наверное, да, но это было бессмысленно: Оля будет всегда делать то, что она захочет. Я верю, что, пока я ей нравлюсь, она будет мне верна. Но даже знай я, что у нее есть и еще кто-то, я растоптал бы свою ревность и делал вид, что все хорошо. Я не хотел бы потерять Олю, как потерял ее Генрих, который был ревнивцем.

Непонятное народилось после нас поколение! Бывало, женщины держались за мужей, ради сохранения семьи терпели рядом с собой нелюбимого. Теперь замуж выходят с оглядкой, а если что не так, тут же без особых трагедий разводятся. Оля не скрывает, что хочет замуж, но пока не желает на эту тему со мной разговаривать.

Я ей однажды предложил, когда она поругалась с матерью, переезжать из Парголова ко мне.

— А что я матери скажу? — возразила она.

— Что будешь жить у меня.

— Мать разыщет меня и заберет домой.

— Но ты же не вещь?

— Ты это объясни моей матери.

— Попробую…

— Ты ее не знаешь, — вздохнула она. — У меня мать с характером.

— А у тебя, значит, нет характера?

— Не знаю, — сказала она. — Я не хочу всерьез ссориться с ней.

— А со мной можешь?

— Я ни с кем не хочу ссориться, — улыбнулась она. — Говорят, когда люди ссорятся, скандалят — погибают невосстановимые нервные клетки.

— Ты сохранишь свои в неприкосновенности…

— А это плохо?

Когда была возможность, она оставалась у меня на ночь, в майские праздники мы прожили вместе три дня. Оля сказала, что ей жалко мать, если она уйдет из дома, то сожитель матери пустит ее по миру, все из дома пропьет, только она, Оля, держит его в узде. Мать ему все прощает, а он этим пользуется.

Я заметил, что мы с Олей мало разговариваем. Перекинемся несколькими фразами и молчим. Я занимаюсь уборкой или кухней, Оля сварит себе кофе и курит. Форточку она всегда открывает, знает, что я не терплю дыма. Много времени она тратит на глаза, ресницы, маникюр. Может часами сидеть перед зеркалом и орудовать тушью и кисточкой. Потом включит телевизор и засядет перед ним с книжкой. Я удивлялся, как это можно одновременно читать и смотреть телевизор? Причем любила смотреть днем, — вечером, когда самые интересные передачи, ее к телевизору не тянуло.

Если я ни о чем не спрашивал, Оля могла молчать и весь день. Сама она разговорами меня никогда не донимала. Зато по телефону с подружками болтала с упоением. Я как-то спросил, мол, ей скучно со мной? Почему все время молчит? Она улыбнулась и сказала, что я тоже молчу, а потом о чем нам говорить? Наряды меня не интересуют, общих знакомых у нас нет, каких-либо проблем — тоже.

— Мне у тебя хорошо, почти как дома, когда я одна, — без тени юмора сказала она. — А когда я одна — я всегда молчу.

Если бы я поразмыслил над ее словами, то, может, что-либо и понял бы, но я не стал задумываться. Оля не отвлекала меня от моих дел, а я не мешал ей. Наше молчание не было обременительным, наоборот, оно нас умиротворяло. Гораздо позже я понял, что нам с Олей попросту не о чем было говорить. Мы и в постели-то больше молчали.

Резко зазвонил телефон, сколько раз я собирался передвинуть рычажок, чтобы он трещал потише, да все забывал. Бросив взгляд на безмятежно спящую Олю, я снял трубку. Звонила Полина Неверова. Наверное, у меня голос изменился, потому что она стала допытываться, что со мной, не гриппую ли я. Волна эпидемий прошла, но в городе еще много случаев заболевания гриппом. Не так страшен сам грипп, как осложнения. Одна старушка на ее участке позавчера умерла от пневмонии…

Стараясь говорить потише, я сообщил, что со мной все в порядке: не чихаю и не кашляю. После паузы Полина спросила: я не один дома?.. Я ответил, что да. Она, конечно, поинтересовалась, кто она?..

Теперь ее голос изменился, в нем появились металлические нотки. Мне не хотелось ссориться с Полиной, но с какой стати она мне сегодня позвонила?

Не знаю, может быть, я и не прав, но у меня не хватило духу честно сказать Полине, что у меня теперь есть Оля и я не расположен разговаривать. Я вздыхал, что-то мямлил в трубку, словно оправдывался.

В общем, мы остались недовольны друг другом. Будь бы Полина поумнее, сказала бы, что позвонит в другой раз, так нет же, ей приспичило выяснить: кто находится у меня?

Я повесил трубку и снова взялся за своих американцев-физиков, но работа что-то не шла. Меня выбил из колеи звонок Полины.

Знай я, что у нас с Олей все будет в порядке, я, пожалуй, прекратил бы встречаться с Полиной, даже раз в месяц. Но Оля была для меня загадкой: я до сих пор не знал, как она ко мне относится. Полине нравилось опекать меня, так сказать, быть моим домашним врачом-наставником. Есть ли у нее еще кто-нибудь, я не знал, да по правде говоря и не интересовался. После развода с женой я перестал доверять женщинам. Вот почему я не хотел сильно привязываться ни к кому: заранее был готов к предательству. Не знаю, как бы я воспринял уход от меня Оли, но уверен, что это не было бы для меня трагедией. Хватит с меня одной трагедии, которая случилась два года назад… Раз ушла от меня к другому Оля Первая, почему же не сможет уйти и Оля Вторая?..

Я знал, что я не очень-то нежен с женщинами, об этом мне не раз говорила жена. Но сюсюкать и называть любимую разными глупыми словечками, вроде кошечки, рыбки, ласточки или зайчика, я не мог себя заставить. Мне просто было бы стыдно самого себя. Любовь к женщине можно проявлять и другим способом… Не скрою, Оля Вторая иногда вызывала у меня желание сказать ей что-нибудь ласковое, приятное, но я молчал, как истукан. Зато мы могли целоваться беспрерывно. Она ходила со вспухшими губами, а я — с запахом ее вкусной помады. В приливе нежности, я пальцем осторожно почесывал у нее за ухом, гладил ее волосы. Смеясь, она мне как-то сказала, что я принимаю ее за любимую собачку… Причем ничуть не обиделась. От нее я тоже не слышал нежных слов.

Возвращаясь в мыслях к годам, прожитым с Олей Первой, я все больше убеждался, что она морально обокрала меня. Пусть ее теперь нет со мной, нет во мне и былой любви к ней, но то, что было, — то теперь не вернешь, не восстановишь! А была первая чистая любовь, огромная вера в счастье, понимание, будущее… Оля Первая — я о ней теперь почти и не вспоминаю — все это уничтожила во мне. Остались недоверие, настороженность, готовность к самым неожиданным ударам судьбы… Хорошее-то все Оля Первая взяла, а безысходность, боль оставила. Как бы мне теперь хорошо ни было с Олей Второй, я все время помнил, что она, как та самая красивая бабочка, опустившаяся в солнечный день на вашу руку, в любой момент может взмахнуть бархатными крыльями и улететь… И не беги за ней с сачком в руках — никогда не поймаешь.

Живет человек с женой, кажется ему, что он счастлив, любит ее, на работе у него все в порядке, а потом в один прекрасный день все разом рухнет. И лишь встретив другую женщину, человек начинает понимать, что ведь раньше-то он обманывал себя, причем так искусно, что сам искренне верил в свое липовое счастье, которого на самом-то деле и не было. Разве возможно построить счастье на лжи и самообмане?..

Шорох в прихожей прервал мои размышления. Оля уже была одета, в босоножках, поправляла прическу у зеркала.

— Ты так увлекся своей работой, — улыбнулась она.

— Куда ты? — опешил я. — надеялся, что сегодняшний вечер и завтрашний воскресный день мы проведем вместе.

— Мне нужно домой, — сказала Оля. — Я маме обещала.

— Ох уж эта мама!.. — вырвалось у меня.

— У меня еще и брат есть, — невозмутимо заметила она.

— А меня нет?

— Переживешь, дорогой…

— Я билеты в кино взял… — вспомнил я. — На «Чудовище».

— Не пропадут, — сказала она.

И только после того, как она ушла, я сообразил, что Оля слышала мой разговор по телефону с Полиной.

Коняга развила бурную деятельность в НИИ: составляла письма в высшие инстанции, собирала подписи, доказывала, что Ольга Вадимовна неспособна руководить институтом, припоминала какие-то ее промахи и просчеты. Оказывается, она и не принципиальная, и у нее есть свои любимчики в институте, и характер деспотический, мол, если Гоголева станет директором, то лучшие кадры разбегутся… Есть в НИИ люди, способные взять бразды правления в свои руки. И называлась фамилия Скобцова. Главным козырем выдвигалось то, что он один из старейших работников института, ладит с сотрудниками, бессменный член парткома, пользуется авторитетом.

Грымзина бегала по кабинетам, подсаживалась в буфете за чужие столики, останавливала сотрудников в коридоре, горячо агитировала за Скобцова, как будто директор института — это выборная должность. К нам пожаловал инструктор райкома партии, потом представитель обкома профсоюза научных работников.

Я как-то пригласил к себе Грымзину и попытался ее образумить. Говорил, что это не ее дело, кому надо позаботятся о новом директоре, ну зачем она восстанавливает против себя Гоголеву? Будет она директором или нет, но вряд ли простит Евгении Валентиновне бессмысленные нападки на нее, да и любой другой руководитель такого бы не потерпел.

— Вы недооцениваете в наше время роль общественности, — снисходительно усмехнулась Грымзина. — Если бы не мы, Гоголева была бы уже утверждена, а пока она и. о…

— Она что, вам на хвост соли насыпала? — на прямик грубовато спросил я. — За что вы на нее взъелись?

— Скобцов — вот кто будет идеальным директором нашего института, — продолжала Коняга. — Он все хо ды и выходы знает, а Гоголева всегда была далека от хозяйственных дел. Будет директором Артур Германович — квартиры получим, путевки в лучшие санатории, и дети наших сотрудников будут устроены в детские сады и ясли.

— У вас квартира в центре, а маленьких детей, кажется, нет?

— Георгий Иванович, разве я о себе пекусь? — с укоризной посмотрела на меня Грымзина. — Общественные интересы всегда были для меня превыше личных.

— А кто же мешает Скобцову заниматься всеми этими делами на посту заместителя директора?

— Уверяю вас, Артур Германович — это то, что нам надо!

— Нам? — усмехнулся я.

— Кстати, он к вам очень хорошо относится, — доверительно произнесла Грымзина. — И ценит вас как большого специалиста в своем деле. Я присутствовала на заседании партбюро, где обсуждался вопрос о заграничных командировках сотрудников института на будущий год, Артур Германович самолично включил вас в список.

— Куда же меня хотят направить?

— В США или ФРГ, на ваш выбор.

— Я тронут вниманием Артура Германовича, но считаю, что будет большой ошибкой, если его назначат директором института, — сказал я. — Может быть, из него и получился бы… хороший хозяйственник, а вот на директора НИИ он, Евгения Валентиновна, никак не потянет.

— Гоголева потянет? — насмешливо заметила Грымзина.

— Гоголева будет заниматься научными проблемами нашего института, а Скобцов — хозяйственными. Поймите вы, он не ученый, у него нет никакого авторитета в научных кругах. Я верю, что он пробьет квартиры, ясли для детишек, но ведь не это главное?

— Поживем — увидим, — не стала больше переубеждать меня Грымзина.

Я нагрузил ее работой, надеясь, что у нее не останется свободного времени для болтовни в коридорах и кабинетах, но в глубине души понимал, что моя узда не удержит Конягу…

Я верил, никаких личных целей она не преследовала, есть такие энтузиасты, которых хлебом не корми, а дай лишь с кем-нибудь повоевать, якобы на благо общественности. Обычно у этих людей нет никакой личной жизни, и они всю неизрасходованную энергию употребляют на общественные дела. Якобы борясь за интересы коллектива, некоторые такие энтузиасты куда больше вреда ему приносят, чем пользы. Они — штатные ораторы, как правило, состоят в каких-то комиссиях, на собраниях сидят в президиумах, ведут протоколы, подсчитывают при голосовании количество поднятых рук. На лицах их — печать неподкупности и высокого предназначения служения обществу. Я сторонился таких людей, они скучны и однообразны. За каких-то десять минут Грымзина утомила меня, нагнала зеленую тоску.

Вскоре заглянул ко мне Григорий Аркадьевич и прямо с порога выдал пошлый анекдот про лисицу и зайца.

— Анекдот-то с бородой, — заметил я.

— Нету свеженьких, — развел коротенькими ручками Гейгер. — Перевелись умельцы… Не сочиняют.

Я понимал, что не ради бородатого анекдота пришел ко мне программист. И он, действительно, скоро тоже заговорил о Гоголевой и Скобцове. Ему, мол, безразлично, кто будет директором, он рад любому, но все-таки у Скобцова вроде бы шансов побольше, он знает местное начальство, его поддержат, а Гоголева…

— Григорий Аркадьевич, ведь вы программист, — перебил я его. — Заложите данные в ЭВМ, и она вам вычислит шансы претендентов на пост директора.

Гейгер захихикал, даже ручки потер от удовольствия.

— Я так и сделаю, — сказал он. — И по секрету только вам сообщу о результате.

— За что такая честь?

— Почему бы нам с вами не пообщаться у меня дома? — сказал он. — Моя Юля приготовит бараньи котлеты. Как вы на это посмотрите, Георгий Иванович?

— Как-нибудь в другой раз, — отказался я. — У меня вечером свидание.

— Счастливчик, — вздохнул он. — Холост, красив, свободен. Небось у вас и девушки самые шикарные?

— Не завидуйте, — сказал я. — У меня от них больше неприятностей, чем радостей.

Тут как нельзя кстати позвонил Остряков, и Гейгер испарился. Анатолий Павлович только что вернулся из Канады, приглашал к себе на чай. Он привез для меня несколько пластинок популярных зарубежных исполнителей.

— Завтра, сразу после работы, — сказал я.

— Все ясно, мой друг влюбился, — быстро сообразил Остряков. — Приходи с ней!..

— Я еще не знаю, придет ли она на свидание, — сказал я. — И потом, что обо мне твоя Рита подумает?

— Рита плохо могла бы подумать о тебе, если бы у тебя никого не было…

Мне очень хотелось повидать старого друга, послушать пластинки, но сегодня мы встречаемся с Олей. Впервые после той субботней размолвки.