1

Николай Евгеньевич Луков всегда гордился своим умением быстро печатать на машинке почти всеми пальцами. Ему ничего не стоило за день отстукать двадцать — тридцать страниц. Много лет назад он подрабатывал тем, что брал домой на перепечатку статьи и монографии сослуживцев. Его даже прозвали «машинистка Луков». Все его знакомые писатели, критики печатали двумя пальцами и не больше пяти-десяти страниц в день, он же мог за это время напечатать в несколько раз больше. Конечно, он уже давно не брал печатать чужие рукописи, но все свое, даже письма, всегда печатал сам.

Вот и сейчас его толстые пальцы проворно летали по коричневым клавишам югославской машинки «Юнион». Страница за страницей слетали с каретки и ложились в ровную стопку уже отпечатанных листов. От сотрясения тоненько позванивала бронзовая крышка на хрустальном чернильном приборе. Губы то и дело складывались в довольную улыбку. Она исчезала лишь тогда, когда проскакивала опечатка, — Николай Евгеньевич отодвигал каретку и сильным ударом пальца по клавише исправлял ошибку.

Когда кончилась очередная страница, он вытащил закладку с копиркой — Луков обычно печатал сразу три экземпляра своих статей, всегда может пригодиться, — вставил другую закладку и, откинувшись на спинку потертого кресла, задумался…

Могучий импульс к работе ему придал вчерашний звонок из Ленинграда: Леонид Ефимович Славин сообщил, что книга о Вячеславе Шубине включена в план издания на ближайшие годы. Он, Славин, лично рекомендовал ее издательству.

Луков писал рецензию на новый роман Казакова. Конечно, он его резко раскритиковал, в этой же статье дал высокую оценку творчеству Вячеслава Шубина. Луков извлек из папки свою внутреннюю рецензию на Казакова — вот что значит печатать несколько экземпляров! — прочел ее и решил большой кусок вставить в другую свою статью, подготовленную для журнала Монастырского. С заведующей отделом критики можно было и не договариваться: она полностью доверяла Николаю Евгеньевичу. Пока Казаков никак не реагировал на «укусы» критика. Или не обращал внимания на нападки Лукова, или просто делал вид, что ему наплевать на критику. Такая позиция вполне устраивала Николая Евгеньевича. В конце концов, он уже известный критик, доктор филологических наук.

Вячеслав Шубин снова недавно вынырнул на поверхность, опубликовал новый роман о молодоженах, организовал положительную критику — только Луков напечатал две хвалебные рецензии в московских газетах.

С Шубиным после длительного перерыва у них снова наладились дружеские отношения, опять Луков с женой наезжали к нему на загородную дачу — там бывали Роботов, Алферов, Монастырский, а это и поныне влиятельные люди в Москве… Умница Вячеслав Ильич — тонко повел разговор с ними о приеме в Союз писателей Николая Лукова. Решили, что, как только выйдет первая большая книжка, вернутся к этому вопросу. Так что звонок Славина из Ленинграда очень порадовал Николая Евгеньевича…

Он снова принялся стучать на машинке, заглядывая в чуть пожелтевшие листы старой внутренней рецензии… Если бы Николай Евгеньевич задал себе вопрос, за что он так невзлюбил Вадима Казакова, он бы вряд ли сумел на него честно ответить. Не обрати его внимание в Ялте Зиночка Иванова на этого писателя, он бы, наверное, не удосужился прочесть его книги. А теперь вступал в спор с теми, кому он нравился, пытался навязать свою точку зрения на писателя. Вячеслав Шубин как-то заметил, что Николай Евгеньевич слишком уж резко отзывается о Казакове, и с грубоватой прямотой сказал ему:

— Уж не отбил ли у тебя Вадим бабу, Никколо?

— Я — критик, — обиженно ответил Луков. — И у меня есть собственное мнение.

— Ну уж тут ты перехватил! — рассмеялся Вячеслав Ильич. — Чего-чего, а собственного мнения у тебя никогда не было… Пишешь, что скажут. И очень любишь прославлять наше начальство!

— Ты ведь теперь не начальство, — возразил Луков.

— Кто знает, кто знает… — поддразнивал Шубин. — Возьму и снова выставлю свою кандидатуру в секретари… Как ты думаешь, пройду?

— Если к тому времени выйдет моя книжка о тебе — пройдешь, — примирительно заметил Николай Евгеньевич.

— А не делаешь ли ты своими змеиными укусами Казакову еще большую рекламу? — посерьезнев, спросил Шубин.

С этим Николай Евгеньевич никак не мог согласиться: если не у читателей, то у литераторов, которые читают критику, статьи Лукова должны были вызвать отрицательное отношение к Казакову. В «Литературке» он прочел статью, в которой высказывалось мнение: дескать, стоит ли массовыми тиражами выпускать книги писателей, которых никто не читает? Не лучше ли дать право издательствам самим определять тиражи выпускаемых книг? Если автор популярен и за его книгами гоняются, значит, нужно его в первую очередь издавать и переиздавать. И издательство от этого выиграет, и, конечно, читатели… Если бы такое случилось, то многим расхваленным в свое время литераторам пришлось бы худо… Кто же это допустит! В редсоветах, коллегиях заседают роботовы, шубины, монастырские… Не станут же они рубить сук, на котором сидят?..

Николай Евгеньевич был убежден, что схлынет волна гласности, критики и все встанет на круги своя. Тому пример, что все крупные руководители от литературы удержались на своих местах…

За окном вдруг раздался грохот, будто самосвал с булыжником разгрузился. Николай Евгеньевич не поленился, подошел к окну: с крыши грохнулся вниз пласт снега. Внизу стояли люди и смотрели вверх. День был солнечный, с карнизов капало. Крыша высотного здания напротив угрожающе ощетинилась длинными сверкающими сосульками. Дворники поставили на тротуары заграждения, натянули веревки. В центре Москвы машины быстро слизывают снег с асфальта, а здесь кругом белым-бело. Если такая погода простоит с неделю, то снег стает. На деревьях в сквере сидели черные птицы, издали не разберешь — грачи или вороны. Вроде бы грачам еще рано — только начало марта. Девочка в красной куртке с белым воротником бегала за юркой черной собачонкой.

Николай Евгеньевич из всех времен года любил лето. Ему нравились тепло, море, пляжи. В мае он поедет в Ялту… Жена намекала, что тоже не прочь бы погреться на южном солнышке, но Луков никогда не проводил отпуск с женой — в Тулу со своим самоваром!.. Вспомнилась тоненькая стройная аспирантка Зина Иванова… Как они чудесно проводили в Ялте время! Маленькие уютные кафе с хорошо приготовленным кофе, неназойливая музыка из стереомагнитофона, а на деревянных стенах — металлические абстрактные фигуры. Зина так заразительно смеялась его шуткам! Он с ней тогда чувствовал себя тоже молодым, сильным, ловким. Они даже несколько раз ходили на танцы в ближайший дом отдыха. А какие у девушки теплые губы и сияющие глаза… А после встречи с Вадимом Казаковым в Доме творчества, когда он познакомился с ним сам и представил Зину, которая его об этом попросила, все вдруг пошло шиворот-навыворот!

Вспомнив про ленинградца, Николай Евгеньевич решительно отошел от окна, уселся в кресло и поднял над машинкой на мгновение толстые руки, как хирург над пациентом, когда приступает к ответственной операции. В следующее мгновение пальцы его яростно обрушились на податливые клавиши. Он с усмешкой подумал, что этот непрерывный треск машинки — гимн по прошедшей любви к Зине Ивановой… И еще подумал, что очень хотелось бы видеть лицо Вадима Казакова, когда он будет держать в руках журнал с его разгромной статьей…

 

2

Николай Луков был бы немало разочарован, если бы узнал, что Вадим Казаков даже не прочел его статьи. На этот раз критик разругал сразу несколько книг писателя, ядовито проехался по главным героям, назвав их рефлексирующими. Противопоставил Казакову романы ведущих, на его взгляд, советских писателей-классиков — дескать, это и есть настоящие романы, а повествования Казакова нельзя назвать и романами, это, скорее, растянутые повести… Снова упрекал автора за то, что слишком много внимания уделяет любовным отношениям, внутреннему миру героев, а не производству и коллективу, где лишь по настоящему и выковывается истинный характер нашего славного современника…

Про статью Лукова в журнале сообщил Вадиму Федоровичу Ушков. Они встретились в издательстве, и Николай Петрович, разводя руками и якобы сожалея, сказал:

— Луков-то опять разразился гнусной статьей… И чего это он на тебя так взъелся? Ладно, что еще критик бездарный, его никто всерьез не принимает…

— А ты — способный критик, — заметил Казаков. — Возьми и выступи против него.

— Ты же знаешь, как к тебе относятся… — сразу пошел на попятную Ушков. — Никто не напечатает мою статью. Неужели ты не понимаешь, что тебе завидуют? И радуются, что нашелся дурак, который исподтишка лягает тебя копытом!

— Но ты-то ведь не согласен со статьей? — возражал Вадим Федорович. — Об этом и скажи публично.

— Чушь! — не согласился Ушков. — Статья настолько тенденциозна и убога, что на нее и отвечать-то нелепо! Автор сам себя высек — это любому грамотному человеку видно.

— Теперь обязательно кто-нибудь позвонит и станет сочувствовать, — вздохнул Вадим Федорович.

— Ты все сетовал, что о тебе мало пишут, — радуйся; нашелся и твой постоянный критик! — засмеялся Ушков.

Русая бородка его была аккуратно пострижена, голубоватые глаза смотрели сочувственно. Он был в неизменном кожаном пиджаке и серых брюках. Под пиджаком — коричневый пуловер. Сколько лет его знал Вадим Федорович, приятель внешне не менялся. Правда, появилась некоторая солидность, которая проявлялась в том, что он говорил еще медленнее, тихим голосом, а взгляд стал еще более многозначительным. По-прежнему много курил, стряхивал пепел куда попало — тут его раздражающая чистоплотность почему-то не срабатывала.

Они стояли в просторном вестибюле, на стене — портреты лауреатов Государственных премий. На них с хитроватой усмешкой смотрел Леонид Славин, можно было подумать, что он радуется неприятностям Казакова. Впрочем, так оно, наверное, и было… Мимо проходили молодые женщины с папками, Николай Петрович со многими здоровался, а когда к ним подошел худощавый мужчина в помятом синем костюме, с изможденным лицом и затравленным взглядом, Ушков даже руки спрятал за спину, однако человек радушно протянул худую руку с давно не стриженными, грязными ногтями. Николаю Петровичу пришлось пожать.

— Здравствуйте, Вадим Федорович.

Казаков вежливо поздоровался, хотя вроде бы никогда не встречался с этим человеком.

— Читал, читал ваш последний романчик, — кривя тонкие губы в усмешке, быстро заговорил мужчина. — Здорово закручено! Романчик-то ваш не так просто достать… Знакомая библиотекарша в Публичке по блату дала почитать.

Вадима Федоровича неприятно резануло слово «романчик». Не терпел он и когда книги называли «книжечками». Сколько раз одергивал Мишу Супроновича, но тот всякий раз говорил «книжечка».

— Ну, какое же твое мнение? — поинтересовался Ушков.

— У меня нет своего мнения, вы же знаете, — цинично заявил «кузнечик», как его мысленно прозвал Вадим Федорович. — Личное мнение иметь в наш век — это роскошь!

— Напиши рецензию, — предложил Николай Петрович.

— Я не привык задаром работать, — рассмеялся «кузнечик». — Вы, Вадим Федорович, популярны у читателей, а редакторы журналов вас не любят…

Выпалив все это скороговоркой и сверля Казакова неприязненным взглядом, мужчина в помятом костюме снова пожал им руки, улыбнулся, показав испорченные зубы, и прыгающей походкой быстро ушел.

— Странный тип! — удивленно произнес Вадим Федорович. — И похож на кузнечика.

— Уж скорее на саранчу, — улыбнулся Николай Петрович, старательно вытирая каждый палец носовым платком. — Это Леша Петушков. Был способным критиком, потом сильно запил, опустился, его уволили с работы, теперь бегает по отделам, выпрашивает на внутренние рецензии рукописи. Только этим и живет… — Ушков рассмеялся: — Знаешь, какой он вопрос каждый раз задает редактору? «Раздолбать автора или похвалить?» Мол, что вам нужно, то и сделаю!

— Удобный рецензент! — покачал головой Казаков. У него осталось неприятное ощущение после этой встречи. — Зачем ему дают рукописи?

— Кстати, он бы мог на тебя написать положительную рецензию, если будет уверен, что она пойдет…

— Бога ради! — воскликнул Казаков. — Такой рецензент мне не нужен.

— Может и отрицательную… — поддразнивал Ушков. — Что скажут, то и напишет, а перо у него бойкое, и быстро пишет, когда трезв.

— Сейчас-то не пьет? — почему-то спросил Вадим Федорович. Помятое лицо «кузнечика» стояло перед ним. Но почему столько злости в нем? На себя надо злиться…

— Здесь пьяным не появляется, — ответил Николай Петрович. — А как запьет, так и сгинет на месяц-два, а бывает, и год о нем не слышно. А ведь не дурак! И когда-то хорошие статьи писал. И были свои принципы… Вот что водка с человеком делает!..

Обо всем этом вспомнил Вадим Федорович, сидя на крыше дома в Андреевке. Там еще держался снег, глубокие следы явственно чернели внизу. Ему пришлось подставить лестницу к пристройке, по ней подняться на крышу, потом с трудом взобраться на круто уходящую вверх крышу дома. Рукавицей смахнул сажу с кирпичной трубы и уселся на нее. Вот удивился бы народ, если бы увидел его! Но была ночь, над головой посверкивали звезды, из-за леса за станцией медленно выкатывалась будто слизанная с одного бока луна. Тихо в Андреевке. И на станции не фукает маневровый — он укатил в сторону Климова. В некоторых домах светятся окна, от редких уличных фонарей упали на снег желтые круги света, чуть слышно гудят провода. С крыши Вадим Федорович увидел дом Галины Прокошиной. Есть свет в окнах или нет, отсюда не видно. Он подносит к глазам бинокль, и темная пристройка с голубоватым снегом приближается, он даже различает цепочку кошачьих следов. Совсем рядом яблоневые ветви, дощатый, до половины спрятавшийся в сугробе забор, поленница дров.

Смотреть на смутные очертания домов, кромку бора неинтересно, Вадим Федорович поднимает бинокль выше, и яркие созвездия приближаются. Многие он уже знает. Вот туманность Андромеды — небольшое туманное пятно, чуть побольше нынешней луны. Подумать только, свет от этого созвездия идет до нас два миллиона лет! А вот Персей, он будто катится по Млечному Пути. Но ярче всех выделяется на зимнем небе созвездие Ориона. В старом звездном атласе Орион изображен в виде огромного охотника. Там, где плечи, сверкают две яркие звезды — это Бетельгейзе и Беллатрикс, но самая яркая звезда — Ригель. Фантасты нескольких поколений посылали на эти звезды космические экспедиции…

Но забрался Вадим Федорович нынче на крышу не за этим, его привлекала к себе знаменитая комета Галлея, которая в этом году близко пройдет от Земли, устремляясь к Солнцу. Он в сам не мог понять, почему его так притягивает к себе эта комета, раз в столетие посещающая нас. Он все прочел о ней. Астроном Галлей открыл комету почти двести с лишним лет назад и предсказал, когда она снова появится на небе. Сам он, конечно, не дожил до этого дня, слишком коротка человеческая жизнь, нельзя даже самому лично проверить то, что ты открыл. Коротка жизнь человека по сравнению с космосом, где расстояния измеряются миллионами световых лет. Мы смотрим на небо, видим звезды, которых, может быть, давно уже нет, потому что свет от них идет до нас тоже миллионы лет…

Сразу после Нового года Казаков и в городе в вечерние часы частенько поглядывал на небо, но кометы так еще и не увидел. Знал, что в январе она войдет в созвездие Водолея. Он пытался забраться на крышу и своего дома в Ленинграде, но обитая оцинкованным железом дверь на чердак была закрыта на замок. В Андреевке у него был трофейный немецкий бинокль. Удивительно, что он сохранился. Сколько ребят перебывало в доме! Чехла давно нет, а черный полевой бинокль с побуревшей от времени кожаной оболочкой сохранился. Память о войне. Вадим его снял с шеи убитого фашиста. Это было на дороге, ведущей в Леонтьево. Они напали на грузовик, перестреляли гитлеровцев, забрали оружие, трофеи, а машину подожгли. До сих пор обгоревший, проржавевший остов, вернее, железная рама торчит в кустах у лесной дороги…

Сколько он ни ощупывал небо в той стороне, где должна была пройти комета Галлея, он ее не обнаружил. И так уже который раз! Может, комета прошла во вьюжные ночи? С неделю завывала метель в Андреевке. Намела высокие сугробы у заборов, вылизала до ледяного блеска холм, на котором возвышались вековые сосны, нарастила на застрехах крыш белые крылья, забила дымоходные трубы, так что людям потом пришлось лопатами срывать снег. В лесу снежная буря вывернула с корнями деревья, обломала ветви, тонкие сосенки согнула в три погибели, а маленькие елки надежно укрыла белым саваном, так что лишь кое-где из сугробов торчали зеленые ветви. Казакову пришлось заново прокладывать лыжную колею до Утиного озера.

Из Ленинграда он не просто так уехал, — обычно приезжал в Андреевку встречать весну в середине апреля, — а позорно удрал! Лариса Васильевна Хлебникова замучила приглашениями на выступления. Почти через день приходилось ему ходить то в библиотеку, то в клуб на встречи с читателями, при встречах начинала бесконечные литературные разговоры. Пока речь шла о его, Казакова, книгах, он еще терпел — надо отдать должное Ларисе Васильевне, замечания ее были не лишены здравого смысла, — но как только начинала высказывать свои суждения вообще о литературе, Вадим Федорович уставал от этого. Признаться, ему и о своих книгах не очень-то хотелось подолгу разглагольствовать. Книга написана, считал он, попала к читателям, что о ней теперь толковать? Как говорится, переливать из пустого в порожнее? Ну, когда творческая конференция, другое дело: мнения читателей всегда интересны и порой совершенно неожиданны, а о том, что ему скажет Хлебникова, Вадим Федорович уже хорошо знал.

Поражался он другому. Или уже окончательно отвык от современных женщин, или просто Лариса Васильевна была какой-то особенной, только ее энергия, напор, мужская логика ставили его в тупик. Она без всякого стеснения навязывала ему свое мнение, считала свои оценки творчества того или иного писателя неоспоримыми, раздражалась, если он возражал, не соглашался…

В общем, он настолько от нее устал, что в один прекрасный день, вспомнив, что комету Галлея можно лучше всего увидеть за пределами задымленного города, в одночасье собрался и, предупредив Олю, чтобы никому не говорила, куда он скрылся, сел на поезд и уехал в Андреевку. Только тут он нашел настоящий покой и всего за неделю сумел написать столько, сколько не получалось в Ленинграде за месяц.

С Хлебниковой их отношения далеко не зашли: Казаков всегда опасался активных, решительных женщин с мужскими ухватками, а при ближайшем знакомстве Хлебникова именно такой и оказалась. Кстати, и ее, по-видимому, вполне устраивала только дружба с ним, но с женщинами Вадим Федорович никогда не дружил и считал, что это просто невозможно. Была Вика, которую он считал другом, но что из этого вышло? Трудная, беспокойная любовь их оборвалась. Дружба и любовь — это совсем разные вещи. И пожалуй, объединить одно с другим нельзя, хотя об этом все толкуют: мол, только тогда наступит гармония в отношениях мужчины и женщины, если их свяжет не только любовь, но и дружба…

Дружба с Хлебниковой была односторонней, она почему-то решила, что Казаков, как никто, подходит для нее в этой роли. На правах «друга» она стала с ним бесцеремонной, часто жаловалась на мужа, зато о детях говорила восторженно, была уверена, что обе ее дочери исключительно одаренные… Однажды лишь выразила удивление, что Вадим Федорович не чувствует в ней женщину. Мол, не ухаживает, не делает никаких соблазнительных предложений, а, наоборот, всякий раз неохотно откликается на ее инициативу… Впрочем, тут же заявила, что удивляться-то, в общем, нечего, потому что современные мужчины измельчали, власть в доме взяли в свои руки женщины, да и не только дома… Особенно это заметно в среде молодых людей. Девушки теперь во всем руководят своими кавалерами. Если раньше годами ждали, когда им сделают предложение, теперь сами выбирают себе мужей и тащат в загс. Неужели он, писатель, не чувствует новых веяний двадцатого века?..

Спорить с Хлебниковой было бесполезно — в этом он быстро убедился, — она, как говорится, заводилась с пол-оборота, и остановить ее уже было невозможно. Такой энергии можно было только позавидовать! Если первое время его и влекло к ней как к женщине, то скоро она убила в нем это чувство. Видно, отшельническая жизнь писателя сделала его нелюдимым, он никогда за последние годы так много ни с кем не говорил, как с ней. И даже когда они расставались, еще долго в его ушах звенел ее настырный голос. В черных блестящих глазах он теперь видел не нежность, а ожесточение против всего мужского рода. Лариса Васильевна долго и подробно рассказывала, как она три года любила одного человека, а он и не знал… Признаться, Вадим Федорович в это не поверил. Хлебникова как раз не из тех женщин, которые скрывают свои чувства.

В общем, Лариса Васильевна, не желая того, на практике лишний раз доказала Казакову, что дружба между мужчиной и женщиной невозможна.

Оля уже узнавала ее по голосу и с улыбкой звала отца к телефону:

— Твоя пассия… требует!

— Не говори «пассия»! — возмущался Казаков. — Противное слово.

— А голос у нее приятный, — поддразнивала дочь. Вадим Федорович со вздохом брал трубку… Лариса Васильевна могла болтать по полчаса и даже больше, остановить ее было невозможно. Перескакивая с одной темы на другую, она длинными очередями выстреливала в него новостями. Трубка липла к уху, он исчертил ручкой уже весь лист настольного календаря, дочь по нескольку раз заглядывала в комнату, намекая, что ей тоже нужно позвонить, а он не мог никак закончить затянувшийся пустой разговор. Он увязал в нем, как муха в меде. Хитрая Хлебникова, чувствуя, что он вот-вот положит трубку, говорила что-либо такое, что вызывало очередной вопрос Вадима Федоровича, и она начинала заливаться соловьем…

Дружба! Мужчину можно к черту послать, а женщину? Не дружба это, а зависимость. Женщина-друг начинает бессовестно подчинять тебя себе, а этого Казаков больше всего на свете не любил. Сам никого себе не подчинял, даже собственных детей, и уж конечно не терпел зависимости от других. Все понимал, смеялся сам над собой, а вот поделать ничего не мог — видно, все же и вправду у современных молодых женщин хватка железная!.. В один прекрасный день он наотрез отказался выступать и, бросив все, умчался в Андреевку.

Сейчас ему смешно, что он, как мальчишка, сбежал из собственного дома, потому что его затюкала женщина, с которой он даже не был близок. Права Хлебникова: двадцатый век — век женского преимущества, может, даже господства над мужчинами. Не зря даже сопливые девчонки как бы между прочим пренебрежительно проезжаются по адресу своих кавалеров. Вспомнилась одна сцена, происшедшая в автобусе незадолго до его отъезда. Он сел в автобус и поехал к своему редактору в издательство. Салон был переполнен, Казаков сидел у окна, спиной к нему примостилась молоденькая девушка в шубе, на этом же сиденье, чуть ли не на ней, сидела подружка, а еще две стояли рядом. Девушки между собой громко разговаривали, не обращая внимания на пассажиров. Надо сказать, что все были удивительно симпатичные, глазастые, рослые, по пятнадцать-шестнадцать лет.

Вот какой разговор шел между ними:

П е р в а я д е в у ш к а. К черту твоего Алика! Цыпленок недоношенный…

В т о р а я д е в у ш к а. Думаешь, Генка Осипов лучше?

П е р в а я д е в у ш к а. У Генки хоть папашка шишка. И дача в Комарове.

Т р е т ь я д е в у ш к а (довольно громко запела). На недельку до второго-о я уеду в Комарово-о…

В т о р а я д е в у ш к а. Ну и парни пошли, как говорит моя прабабушка, хуже летошних…

Т р е т ь я д е в у ш к а. Ну их к черту! Стоит ли о них толковать? Твой Алик, как щенок, в Новый год скулил у нашей двери, когда его мой брат из дома выбросил.

Ч е т в е р т а я д е в у ш к а. Я вот о чем думаю: брошу учиться и пойду в ПТУ. Моя сестра после десятилетки никуда не поступила, сейчас работает на стройке маляром. Такие «бабки» заколачивает!

П е р в а я д е в у ш к а (насмешливо). Куда она их девает? На приданое копит?

Т р е т ь я д е в у ш к а. Я считаю, теперь мужики должны приданое в дом приносить… Все будет хоть какой-то прок от них!

В т о р а я д е в у ш к а. Надо будет мне заняться Генкой Осиповым. Брошу школу — все равно институт мне не светит, — выскочу за него замуж. Родители у него в загранке все время, квартира набита музыкой, даже видик есть… И дача в Комарове.

Т р е т ь я д е в у ш к а (еще громче). На недельку до второго-о-о я уеду-у в Комарово-о…

На них вот уже несколько минут неодобрительно косился пожилой мужчина в синем зимнем пальто с каракулевым воротником. Он стоял как раз за высокой девушкой с тонкими, красивыми чертами лица и большими серыми глазами. Она говорила громче всех и, судя по всему, была заводилой в этой компании.

М у ж ч и н а. Девушки, вы не в лесу… Ведите себя прилично.

П е р в а я д е в у ш к а (не оборачиваясь). Дяденька, вы бы помалкивали в тряпочку, вас не задевают, ну и стойте себе. Кстати, вы сильно сзади прижимаетесь ко мне… Пожилой человек, а-я-яй!

Ее подружки громко прыснули. В автобусе разом заговорили: мол, что за молодежь пошла, разве можно так со старшими разговаривать?..

М у ж ч и н а. Вот попрошу водителя остановить автобус на Садовой у отделения милиции…

П е р в а я д е в у ш к а. Напугал! Да мы там давно прописаны, гражданин!

Вадим Федорович смотрел на девушек и изумлялся: такие хорошенькие, на вид интеллигентные, а что несут! Будь бы это парни, он давно призвал бы их к порядку, но девушки… Школьницы-девчонки! При всей их развязности, наглом поведении все равно они были симпатичными девчонками — во всем своем ореоле юности, свежести. Не верилось, что эти алые губки сейчас произносят бранные слова, а чистые, с блеском глаза с высокомерием смотрят на пассажиров. Трое из них вступили в перебранку, лишь четвертая помалкивала, и, хотя не одернула подруг, было видно, что ей все это не по душе.

Автобус остановился на Садовой, напротив Гостиного двора, девушки с хохотом вывалились из него, и тут самая из них симпатичная, с пышными белокурыми волосами и большими серыми глазами, повернулась к двери и совсем по-детски показала язык. Створки дверей с шипением затворились, автобус тронулся, а на тротуаре стояли четыре девчонки и смеялись…

Иные времена, иные нравы… Девчонки-школьницы курят, выпивают. И откуда такое пренебрежение к старшим? Вызов обществу? Своеобразный протест? Обидно, очень обидно, что такие милые, свежие девчонки культивируют в себе грубость, расчетливость, наглость! Девушек всех времен всегда украшали нежность, стыдливость, скромность…

Кто же виноват, что они стали такими? Надо думать, не все…

Звезды мерцали, переливались на всем обозримом пространстве неба, луна высоко поднялась над кромкой бора, как-то незаметно перебралась через железную дорогу и теперь сияла над поселком. Казаков навел бинокль на луну, различил туманные очертания кратеров, гор, каких-то неясных впадин. Помнится, выходя ночью из партизанской землянки, он подолгу смотрел на луну — знал, что на ней нет атмосферы, а значит, и жизни, но все равно где-то в душе теплилась надежда, навеянная романами Жюля Верна, что там тоже кто-то живет и вот сейчас оттуда смотрит на Землю… На веку Вадима Федоровича люди побывали на Луне, попрыгали по ней, взяли образцы лунной пыли и камней. А теперь скоро отправятся космонавты на Марс. Почему-то он был уверен, что первая космическая экспедиция будет не на Венеру или Меркурий, а именно на Марс. После Луны это второе небесное тело, которое волнует умы человечества. Если и на Марсе нет жизни, то, может, раньше была? Эти каналы, красные пустыни?..

Мороз набирал к ночи силу — защипало уши, лишь ногам в серых подшитых валенках было тепло. На дворе Широковых вдруг послышался громкий печальный вой. Сверху Вадим Федорович увидел у калитки собаку, задравшую острую морду к небу. Пес выл на луну. И в этом вое было что-то первобытное, далекое и необъяснимое. Свинья никогда не отрывает своего рыла от земли, а вот собаки смотрят на небо, видят луну и посылают к ней свой печальный вопль, выплескивая в нем все то, что не дано им высказать человеку.

 

3

Андрей Абросимов стоял на стремянке, в зубах у него были зажаты гвозди, в руке — молоток. Петя Викторов на новоселье подарил ему картину: северяне в меховых одеждах на берегу Охотского моря, меж ослепительно белых айсбергов плавают киты, в синее солнечное небо взлетают фонтаны, все кругом сверкает, лед разбросал по снегу солнечные зайчики. Картина Андрею очень понравилась, и он решил ее повесить над книжными полками. Сегодня суббота — Мария в университете, сын в яслях, а он, Андрей, дома один. Сел было за письменный стол поработать, но что-то не пошло. Квартира уже приняла обжитой вид, лишь в прихожей еще не было вешалки, и одежду приходилось вешать на гвозди, вбитые в настенный шкаф. С первой же зарплаты Андрей и Мария купили палас для большой комнаты.

Андрей уже давно заметил, что Мария — хорошая хозяйка. Домашнее хозяйство она вела с удовольствием; в букинистическом магазине — с месяц бегала туда — приобрела поваренную книгу и теперь вечерами изучала ее не хуже, чем какой-нибудь учебник по журналистике. Научилась хорошо готовить — это занятие ей очень нравилось. Андрей мог варить лишь уху и жарить шашлыки — этому он научился от отца. Когда толкался на кухне возле жены, та отсылала его заняться каким-нибудь другим делом, говоря, что кухня — это не мужское дело.

Гвозди не лезли в железобетонную стенку, гнулись, а шлямбуром долбить не хотелось: картина легкая, между стыками бетонных блоков есть пазы; если их нащупать, гвоздь входит, как в масло. С грехом пополам картину он повесил, слез и полюбовался на нее. Показалось, что висит криво, снова полез на стремянку, и тут услышал звонок в дверь.

Пришла Ася Цветкова. В руках коричневая коробка, крест-накрест перевязанная лентой. Андрей помог ей раздеться, повесил длинное, со стоячим воротником пальто на гвоздь. Девушка сбросила с ног туфли, ноги ее в колготках вызывающе торчали из-под короткой, с разрезом на боку шерстяной юбки. На ней — пушистый свитер, облегающий грудь. Ася стояла на паркетном полу и озиралась, блестя раскосыми глазами. На темно-русых волосах посверкивали капельки.

— А где у вас зеркало, новоселы? — весело спросила она, влезая в мужские тапочки, которые Андрей отыскал в углу прихожей.

Проведя щеткой по волосам, состроила Андрею смешную физиономию в зеркале.

— Главную роль дали, что ли, что ты такая веселая? — спросил Андрей.

— Рада, что тебя вижу и что ты один…

Ася и раньше делала вид, что неравнодушна к брату своей лучшей подруги, но Андрей никогда не воспринимал ее намеки и игривые взгляды всерьез. Она не раз при Оле и Марии поддразнивала его, толковала, что таких мужчин, как Андрей, уже и на свете нет: любит одну жену и на других женщин ноль внимания. Называла джентльменом и говорила, что ему нужно было родиться в семнадцатом веке, когда еще рыцарство было в моде. А теперь мужчины только Восьмого марта уступают женщинам место в общественном транспорте, а чтобы ручку поцеловать — такого и в помине нет, разве это сделает какой-нибудь замшелый старичок актер на репетиции.

Ася ходила по квартире, заглядывала во все углы, будто кого-то там искала. Она была на новоселье, которое Андрей и Мария устроили, когда мебель привезли, приставала к нему: мол, ради такого события необходимо выпить хотя бы сухого вина, иначе потолок обвалится… Андрей если раньше иногда и испытывал чувство неловкости в веселых компаниях, то теперь, наоборот, жалел тех, кто хлестал водку, понимая, как на следующее утро будет худо им. Правда, высидеть до конца в пьяной компании не мог: скоро надоедали глупые разговоры, похвальба.

— Я принесла вам к чаю шоколадный торт, — небрежно уронила Ася, разглядывая картину Пети Викторова. — Охота на китов? Их еще не всех выбили?

— Надеюсь, — усмехнулся Андрей.

— Надо же, Петя-то Викторов стал настоящим художником! — заметила Ася.

— Кофе или чай? — предложил Андрей.

— У нас сегодня съемка в павильоне сорвалась из-за одного известного артиста, — болтала Ася. — Больной человек… Режиссер уже два раза его выручал, бегал в милицию, умолял отпустить — мол, государственные тысячи летят в тартарары из-за простоя всей группы! Раз отпустили, два, а на третий уперлись: дескать, пусть посидит пятнадцать суток, а потом отправим на принудительное лечение. Артист, когда выпьет, становится шумным, драчливым… Режиссер прибежал в вытрезвитель чуть свет, привели артиста в кабинет начальника, спросили: «Будешь пить или нет?» А он отвечает: «Би, бю и би-би бю-бю…» То есть пил, пью и буду пить. Ну его и не отпустили.

— Занятная у вас группа, — улыбнулся Андрей.

Кофе пили на кухне. Ася сидела напротив и смотрела на Андрея. В клетчатой ковбойке с засученными рукавами, в полинявших джинсах в обтяжку, он выглядел юношей. В удлиненных к вискам глазах — спокойствие и уверенность в себе, скулы чуть выступают на матовых, с синевой щеках, со лба еще не сошел летний загар, волосы у Андрея всегда темнее зимой, чем летом. Черные брови вразлет, нижняя губа немного полнее, чем верхняя, зубы ровные, белые. Асе очень хотелось, чтобы он улыбнулся, — тогда лицо его становилось мягче. Но Андрей улыбался не так уж часто. Отхлебывая из маленькой керамической чашки черный кофе, Ася Цветкова думала: вот ведь повезло Марии! От знакомых только и слышишь: одни развелись, другие живут как собака с кошкой, третьи подрались, а иные гуляют напропалую. Андрей и Мария живут душа в душу, позавидуешь! Чем Мария лучше ее, Аси? Худощавая, тонконогая, лишь после родов округлилась, грудь-то хоть стала приличной, да глазищи большие… Да таких, как Мария, полно! А вот Андрей выбрал именно ее. Асе он нравился еще мальчишкой, да что скрывать, она была несколько лет в него влюблена, даже просила Олю посодействовать, чтобы брат обратил на нее внимание. Конечно, это глупость! И вряд ли подруга могла ей помочь. Андрей всегда был с Асей приветлив, ровен; когда учился в десятом классе, любил им рассказывать про древних философов: Диогена, Сократа, Платона… Хотя Ася и Оля делали вид, что им интересно, на самом деле умирали от скуки. И не уходили в другую комнату лишь потому, что Асе было приятно смотреть на Андрея. Глаза его светлели, голос звучал мягко, вообще, как и все уверенные в себе сильные люди, он был сдержан, даже на первый взгляд медлителен. Другие мальчишки в его возрасте уже приударяли за одноклассницами, а он либо пропадал на спортплощадке, либо часами торчал в Публичке, читая своих любимых философов. Может, Ася и заставила бы его в себя влюбиться, но был такой момент, когда она разочаровалась в юноше, — это когда он вдруг неожиданно для всех бросил университет и стал шофером. Почти год ездил на грузовиках, рефрижераторах, а потом уехал в Афганистан. Все эти его странные выходки были для нее необъяснимы. Она считала их неумными, легкомысленными, как она тогда говорила Оле — та всегда была на стороне брата, — мол, Андрюшка дурью мается… А оказалось, что все это он делал не зря. Университет закончил, много чего интересного за годы странствий повидал, теперь вот пишет рассказы, повести, знакомые говорят, что очень талантлив.

И вот результат: Андрей стал самостоятельным, прекрасно живет с женой, у них чудесный сын, получили квартиру. Может, станет знаменитым писателем… А она, Ася, уже второй год живет с «бизнесменом» Валерой… Разве его можно поставить рядом с Андреем?.. Правда, Валерой она вертит как хочет — тот, как говорится, смотрит ей в рот и выполняет все ее капризы… Но надолго ли все это? Теперь прижали любителей легкой наживы, а Валера, привыкший к легкой жизни, не желает порывать с прошлым…

— Еще налить? — спросил Андрей.

— Ты когда-нибудь изменял Марии? — вдруг спросила она, кроша длинными пальцами в кольцах печенье.

— Странный вопрос, — усмехнулся он. — Можно на него не отвечать?

— Я и так знаю, что ты ей не изменял.

— По-моему, ревность, измена, домострой — это отжившие понятия, — задумчиво глядя в окно, проговорил он. — То самое прошлое, которое не вернешь. Если мужчина, любя одну женщину, живет с другой, значит, он изменяет самому себе, а не ей.

— Я тебя не понимаю, — сказала она.

— Хорошо, допустим, жена не любит мужа, он не смирился с этим и нашел другую, — пояснял он. — Это что, измена? Ей, жене, наплевать, что нелюбимый муж ушел к другой.

— Почему же все-таки люди изменяют друг другу? — снова задала ему вопрос Ася.

— Мы по-разному с тобой понимаем слово «измена», — терпеливо ответил Андрей. — Любовь вечна, и у нее свои законы. Еще раз повторю тебе свою мысль: кто изменяет любви, тот изменяет себе самому…

Он поднялся с табурета, высокий, на мускулистых обнаженных руках темнеют редкие волоски. Глядя, как он ставит на газ кофейник, Ася подумала, что с такой фигурой ему бы плясать в грузинском ансамбле. Бедра узкие, талия тонкая, а плечи широкие. «Что чувствует мужчина, наделенный недюжинной физической силой? — размышляла девушка. — Андрей, пожалуй, с любым справится!»

Ася видела, как он расшвырял у ресторана «Волхов» здоровенных парней, да и Оля рассказывала о его схватках с хулиганьем. После того как Андрей устроил хорошую взбучку парням, ошивавшимся по вечерам на лестничных площадках их дома, те забыли туда дорогу, правда, потом напакостничали — сломали половину почтовых ящиков в парадной.

Когда Андрей снова разлил горячий кофе по чашкам, Ася подняла на него свои выразительные светлые глаза:

— Все кофе и кофе… Нет у тебя чего-нибудь покрепче?

Он встал, ушел в другую комнату и скоро вернулся с бутылкой боржоми.

— Это самое крепкое, что есть у нас в доме…

— Ты живешь в ногу со временем, — усмехнулась Ася, пристально глядя ему в глаза.

Он спокойно пил кофе, однако на лицо его набежала тень.

— Я терпеть не могу алкоголь, мне не нравится, когда девушки курят… И время тут ни при чем — я всегда был таким, Ася.

— А я тебе нравлюсь? Ты хочешь меня, Андрей?

Сказала и ахнула про себя: что-то сейчас будет! Торопливо стала открывать боржоми, открывашка упала на пол, она нагнулась за ней, ущипнула себя за кончик носа и, снова усевшись на стул, стыдливо подняла глаза на него.

Он поставил чашку на блюдце, долгим взглядом посмотрел ей в глаза. На высоком загорелом лбу его образовалась неглубокая складка.

— Нет, Ася, — негромко ответил он.

— Ты первый мужчина, от которого я это слышу, — помолчав, проговорила она.

— Я не думаю, чтобы ты другим задавала подобные вопросы, — усмехнулся он.

— Боишься себе изменить?

— Я ничего не боюсь, Ася, — мягко проговорил он. — У тебя неприятности? Ты поругалась с… купчиком своим?

— С ним невозможно поругаться, — усмехнулась она. — У него есть одна удивительная черта характера — он все в жизни воспринимает как должное. Даже кражу. Вся его житейская философия умещается в одной фразе: «Бог дал, бог взял».

— Бог добрый к нему, если сделал так, что ты с ним.

— Ты мне льстишь?

— Он ведь жулик, Ася, — сказал Андрей. — Я до сих пор не могу понять, почему ты с ним.

— Я и сама не знаю, — беспечно рассмеялась она. — Мне с ним легко, а то, что он подторговывает, так этим многие теперь занимаются. Я сама продавала девочкам в институте дефицитные кофточки.

— Ты не обидишься, если я напишу о нем? Фельетон в газету или рассказ? Личность он колоритная…

— Я тебе нравлюсь? — будто не слыша его, спросила Ася.

— Нравишься, — ответил он. — Ты мне всегда нравилась.

— Тогда в чем же дело?

— Я люблю Марию.

— А может, себя?

— Не будем больше об этом? — попросил он.

— Спасибо, Андрей, за откровенность, — поднялась Ася из-за стола. — Не принимай все это всерьез.

— Я так и понял, что ты пошутила, — спокойно ответил он.

Усевшись на тумбочку, она долго надевала и застегивала на липучки свои модные серые туфли. Длинные ноги ее елозили по паркету, черные ресницы вздрагивали, на губах играла легкая улыбка. Когда он помог надеть ей пальто, она притянула его к себе, крепко поцеловала в губы, потом легонько оттолкнула. Он без улыбки смотрел на нее своими серо-зелеными глазами. На поцелуй он не ответил.

— Это был дружеский поцелуй, — сказала она.

— Ты все-таки порви с ним, — сказал он. — Или посоветуй ему порвать с подпольным бизнесом… — Он улыбнулся, на минуту вышел в другую комнату и принес оттуда книгу в темно-синем переплете — «Уголовный кодекс РСФСР».

— Случайно два экземпляра купил… Сама почитай и дай почитать несостоявшемуся миллионеру…

— А ты злой, Андрей!

— Я думаю, Валере это понравится, — сказал он, а в глазах заплясали зеленые чертенята.

— Прощай, Андрей!

— Зачем же «прощай»? — улыбнулся он. — До свидания, Ася!

 

1

Солнечный зайчик, оторвавшись от лобового стекла черной «Волги», ослепительно стрельнул Оле Казаковой в глаза. Она зажмурилась, а когда снова открыла глаза, то увидела большой красивый автобус с длинными надписями на боку на финском языке. Автобус был насквозь пронизан солнечным светом, водитель в своей кабине сидел будто в радужном мыльном пузыре, а туристы, выглядывавшие в огромные чистые окна, походили друг на друга, потому что все были в солнцезащитных очках. Казалось, автобус парит над асфальтом, как диковинная стрекоза без крыльев. Улица Чайковского звенела и пела от частой капели. Все тротуары были огорожены, ветерок трепал маленькие красные тряпки. Прохожие шли, держась подальше от зданий, с которых свисали остроконечные сосульки. То и дело с какой-нибудь крыши рабочие сбрасывали оледенелый снег и лед. С пушечным грохотом разбивались об асфальт желтые глыбы. В городе давно снега не было, остался он лишь на крышах да набился в водосточные трубы, зевы которых обросли мокрыми волнистыми бородами. Небо над Ленинградом сине-зеленого цвета, солнце такое яркое, что глазам больно. Бывает, весна приносит в город дожди, слякоть, холодные ветры с Финского залива, а в этом году она пожаловала с солнцем, теплом, необычайной прозрачностью воздуха. Юноши и девушки уже ходили без головных уборов, на смену зимним пальто и меховым курткам пришли легкие пальто и плащи. Транспортное движение стало еще гуще: на улицы выехали автолюбители. Некоторые машины были заляпаны шпаклевкой — видно, подготовили их к ремонту; на станциях технического обслуживания выстроились огромные очереди. Одним словом, в Ленинград пришла настоящая весна с ее хлопотами, суетой, непостоянством погоды. После теплого солнечного дня к ночи мог ударить некрепкий мороз, а утром тротуар превращался в блестящий каток. Дворники чуть свет посыпали асфальт песком; часто случались автомобильные аварии, о чем регулярно сообщали по радио.

Оля шла по улице Чайковского к кинотеатру «Ленинград», где демонстрировался какой-то американский фильм с длинным названием. Ей утром позвонил Глеб Андреев и сказал, что фильм потрясающий, он с трудом взял два билета. Было воскресенье, и Оля с удовольствием отправилась в кинотеатр. С Глебом они виделись теперь часто. Инженер-конструктор иногда встречал ее на Моховой у института, они ходили в театр, не пропускали ни одного нового фильма. Билеты всегда доставал Глеб. У них в НИИ был на удивление активный культорганизатор — запросто добывал билеты даже в БДТ.

На углу улиц Чайковского и Чернышевского Оля увидела у газетного киоска высокого худощавого человека в драповом старом пальто с поднятым воротником, на голове косо сидела рыжая потертая зимняя шапка, изможденное лицо давно не брито, руки человек держал в карманах. Он скользнул равнодушным взглядом по лицу девушки, отвернулся. Оля прошла немного вперед и вдруг остановилась: это был Родион Вячеславович Рикошетов! Но как он изменился! Глаза потухшие, под ними мешки, острый нос опустился к верхней небритой губе; только сейчас она заметила грязные пятна на полах его пальто и огромные резиновые сапоги на ногах.

Не колеблясь, девушка подошла к нему, поздоровалась. Рикошетов поднял на нее мутные глаза, облизнул потрескавшиеся губы и хрипло сказал:

— Кто вы? Я вас не знаю…

— Патрик… То есть ваш Пират у меня.

В глазах Рикошетова появился некоторый интерес. Он еще раз посмотрел на девушку, страдальческая улыбка искривила его обметанные губы.

— Еще не попал Пират под машину? — равнодушно осведомился он.

— Как вы можете, Родион Вячеславович! — огорченно воскликнула Оля.

— Как вас…

— Оля. Оля Казакова.

— Девушка, у вас не найдется трешки? — умоляюще заглядывая ей в глаза, попросил он. — Я отдам, ей-богу, отдам! Когда-нибудь еще встретимся, и я вам верну.

Оля раскрыла кожаную сумочку, отыскала там один рубль бумажкой, второй — металлический и выгребла всю мелочь.

— Это все, что у меня есть. — Она протянула ему деньги.

Рикошетов воровато оглянулся, вытащил грязную руку из кармана и проворно схватил деньги.

— Спасибо, Оля! — радостно забормотал он. Глаза его оживились, на смену обреченной неподвижности пришла суетливость. — Ох выручили вы меня! — Он повернулся и быстро зашагал в сторону пивного бара. Обернувшись, повеселевшим голосом спросил: — Значит, жив Пират? Передавайте ему привет от бывшего хозяина! Как вы его назвали?

— Патрик…

— Что за дурацкая кличка… — пробормотал он и скоро исчез в толпе прохожих.

Расстроенная этой встречей, Оля смотрела ему вслед и видела перед собой его протянутую худую руку с мелко дрожащими пальцами, на которых отросли длинные, с черной каемкой ногти.

* * *

Они стояли у подъезда ее дома. Фильм был про любовь, играли известные американские артисты, конец фильма был трагический: он и она погибают в автомобильной катастрофе. Красивая жизнь, великолепные автомобили, роскошные виллы с прислугой. А конец такой печальный…

— Когда мы снова увидимся? — спросил Глеб. И в голосе его прозвучала безнадежность.

Рослый, без шапки, в черной куртке с капюшоном и полуботинках на каучуковой подошве, он стоял как раз под самой огромной сосулькой, свисавшей с крыши. Лицо его было задумчивым.

Оля потянула его за рукав к себе, он ошалело захлопал глазами, подумав, что она хочет его поцеловать. Нагнул свою большую голову с длинными русыми волосами, но девушка легонько отстранила его от себя и показала смеющимися глазами на сосульку. Он тоже посмотрел, усмехнулся:

— Пожалела?

— После такого жуткого фильма… А вдруг она упадет тебе на голову?

— Обидно будет — погибнет молодой, подающий надежды конструктор…

— Ты от скромности не умрешь!

— Так говорит мой шеф, — рассмеялся Глеб, но тут же лицо его стало озабоченным. — Может, плюнуть на все и уехать в Новосибирск? Меня туда приглашает наш бывший директор.

— Поезжай…

— А ты? — Он в упор смотрел на нее. Глаза у него сейчас голубые, ясные, в них затаилась глубокая печаль.

— Опять за старое, — вздохнула она. — Глеб, у тебя есть свои принципы, да? Уважай же и мои! Я тебе сказала, что, пока не закончу институт, замуж не выйду.

— Два года ждать! — воскликнул он. — А мне ведь уже скоро тридцать!

— Я думала, ты ровесник Андрею.

— Почему ты не можешь выйти за меня замуж и учиться? Я ведь не требую, чтобы ты бросила институт!..

Почему она упорствует, Оля и сама не знала. Глеб стал внимательнее к ней, нежнее, больше и не заикался, что презирает весь женский род. И никогда не вспоминал про свою первую неудачную любовь… Ну что ей еще надо? Всем ее подругам он нравится — она знает, ей завидуют. Ася Цветкова откровенно заявила, что, если бы Глеб сделал ей предложение, она побежала бы за ним хоть на край света… Ну Ася — это еще не авторитет. Она бегом побежала бы и за братом Андреем, хоть он и женат…

Глеб Андреев! Она не была уверена, что Глеб — именно тот мужчина, который предназначен ей судьбой. Почти все ее однокурсницы на переменах толковали о замужестве, устройстве в театры, некоторые уже повыходили замуж и продолжали учиться. Одна лишь родила и взяла академический отпуск на год. Когда Глеб подолгу не звонил, Оля сама ему звонила. Ей надо было слышать его голос! Глеб радовался ее звонку, как мальчишка. И что скрывать, ей нравилось, что такой видный из себя парень терялся в ее присутствии, краснел и бледнел, как тот самый капитан из известной песенки… Она как-то уже привыкла, что у нее есть парень, который ее любит, который никогда никуда не денется, но ведь это не может продолжаться вечно. Глеб встречает ее у института, провожает до дома, они ходят в театры, смотрят кинофильмы, потом расстаются у парадной… Иногда, когда дома Андрей и отец, Оля приглашает Глеба в гости. А сейчас отец неожиданно укатил в Андреевку, когда вернется — неизвестно. По телефону звонить он не любитель, письма тоже пишет редко. Оля готовится к летней сессии, иногда ездит к брату на Кондратьевский. Помогает Марии благоустраивать квартиру, вместе готовят ужин. Мария ведь тоже учится… А какие у нее счастливые глаза! Кто бы мог подумать, что Андрей окажется таким замечательным мужем и отцом! Сколько их Оля знает, они ни разу всерьез не поссорились. Да и несерьезно не ссорятся. Бывает, Мария поворчит на мужа, а он отделается шуткой — вот и вся размолвка. А когда маленький Ваня дома, так у них вообще праздник. Вырывают его друг у друга из рук, носятся с ним по комнатам, играют, счастливый папа даже возит сынишку на себе верхом…

Отказывает Глебу Оля не только потому, что для нее главное учеба, просто еще не уверена в себе, не убеждена, что настолько любит, чтобы стать его женой. Нет у нее этой уверенности. Да, когда он уезжает в командировку, Оля скучает, часто вспоминает его… Глеб возвращается, и снова все становится на свои места: он звонит, они встречаются и расстаются у ее парадной…

Глеб — человек откровенный и прямой, он не будет сознательно набивать себе цену, вызывать у нее ревность и все такое. Он любит ее — она это прекрасно знает. И вместе с тем уверенность в нем порождает неуверенность в ней самой. То, что принадлежит нам, и так наше, а ей пока еще не хочется никому принадлежать. Подруги из института беспечно делились с ней своими секретами, даже самыми интимными. Оля слушала их, но ей почему-то трудно было представить себя на их месте… Может, в этом виноват Михаил Ильич Бобриков? Он много рассказывал ей о сексе, о том, какое место занимает он в жизни мужчины и женщины. Толковал что-то о фригидных женщинах, которые, случается, жизнь проживут, а так и не испытают настоящего наслаждения. У Оли от такой «науки» осталось лишь глубокое отвращение к сексу. Глеб на эти темы никогда с ней не разговаривал.

Последнее время она все чаще задавала себе вопрос: а стоит ли ей быть такой уж упрямой? Да, она дала себе слово до окончания института не выходить замуж. Но ведь можно продолжать учебу и быть замужем. Разве мало в институте таких студенток?..

— Посмотри, чайка села на антенну! — вывел ее из глубокой задумчивости голос Глеба.

На фоне солнечного неба большая белая птица с крупной головой и желтым клювом казалась вырезанной из мрамора. Еще несколько чаек парили над крышей соседнего дома, выходящего на набережную Невы. С крыши, карнизов, навеса над парадной дробно сыпались на асфальт крупные капли, где-то на крыше ломами били по ледяным надолбам, с грохотом летели вниз осколки, недовольно ворчала водосточная труба. Маленькая девочка с белым полиэтиленовым ведром прошла мимо к мусорным бакам. Кудри на голове девочки золотом вспыхнули на солнце. Увидев серого котенка, девочка присела перед ним и, улыбаясь, стала гладить по выгнутой пушистой спине. Котенок замурлыкал и головой уткнулся в ладони.

— Даже не верится, что скоро эти голые черные деревья зазеленеют, на газонах появится трава, а на клумбах цветы, — заговорила девушка. — Отец любит осень, Андрей — зиму, а я? Наверное, лето…

— А я — тебя, — ввернул Глеб.

Она внимательно посмотрела на него. Говорит, что скоро тридцать, а шея белая, как у девушки, глаза чистые, с голубизной, на лице ни одной складки, разве что две тоненькие морщинки возле твердых губ. Глеб, как и Андрей, не терпит пьянства, но если брат вообще не употребляет ничего хмельного, даже шампанского в Новый год, то Глеб в праздники может выпить рюмку… Оля снова вспомнила помятого, преждевременно постаревшего Рикошетова — в глазах смертная тоска, небритый, жалкий, в грязном пальто, а как у него отвратительно дрожали руки, когда он схватил деньги!

— Почему ты не скажешь, что хочешь ко мне зайти? — спросила Оля, глядя мимо Глеба на крышу здания.

Чайка уже улетела, на голубом небе появилось овальное, пронизанное солнечным светом облако. Оно медленно выплыло из-за мокрых крыш.

— Ты меня приглашаешь? — пытливо посмотрел он на девушку. И в глазах его, почти одного цвета с небом, тоже отразились два маленьких белых облачка. — А что, отец приехал?

— При чем тут отец? — улыбнулась девушка. — Можно подумать, что я тебя боюсь.

Оле вдруг захотелось, чтобы он ее поцеловал, вот сейчас, здесь, среди бела дня, на глазах прохожих. И когда он приблизил к ней свое лицо с потемневшими, почти синими глазами, она привстала на цыпочки и вся потянулась к нему. Поцелуй получился длинным, глаза ее сами по себе закрылись, а голова вдруг немного закружилась. Раньше никогда такого не было. И когда они снова взглянули в глаза друг другу, ей показалось, что город оглох, куда-то отдалился, дома смазались в сплошную серую массу и в мире никого не осталось, кроме них двоих…

Утром следующего дня, закрыв дверь за счастливым, взбудораженным Глебом, Оля в халате остановилась перед огромным, во всю стену, старинным зеркалом и долго всматривалась в себя. Машинально сбросив халат — он мягко скользнул вдоль тела и упал на ковер, — девушка переступила через него, глаза ее ощупывали обнаженную стройную фигуру, отражающуюся в зеркале. Глеб сказал, что она сложена, как богиня… Хотя этот комплимент и отдавал банальностью, ей было приятно его услышать. Она как должное принимала его восхищение ею, постепенно, со всевозрастающим жаром, стала отвечать на его ласки, как будто когда-то это уже происходило с нею. Был один неприятный момент, когда ей захотелось оттолкнуть Глеба, даже ударить по лицу, но потом снова все затопили нежность, страсть, наслаждение… Где-то в глубине сознания всплыло лицо Михаила Ильича, вспомнились его сладкие слова… Наверное, в чем-то Бобриков и был прав. Но ему не приходило в голову другое — что истинное наслаждение можно испытать лишь тогда, когда ты любишь… А в эту ночь Оля любила Глеба так, как еще никого и никогда в своей двадцатилетней жизни. Еще утром она и не подозревала, что произойдет ночью. Что-то случилось с ней, когда Глеб показал белую чайку на телевизионной антенне, потом она поцеловала его и увидела в глазах два маленьких белых облачка — именно в этот момент всем своим существом Оля почувствовала, что он нужен ей, сейчас, немедленно…

Из старинного зеркала, оправленного в резную дубовую раму с завитушками, на нее смотрела стройная, с красивой белой грудью и тонкой талией, незнакомая женщина. Длинные, цвета соломы волосы спускались на узкие плечи, в светло-карих глазах — странное умиротворенное выражение, красные вспухшие губы тронула улыбка, на левом плече розой алеет пятно, точно такое же чуть повыше торчащей немного вбок груди.

Оля провела ладонями по белым выпуклым бедрам, коснулась грудей, отчего по телу электрической искрой пробежала приятная дрожь, и снова узнала себя в зеркале. Вроде бы она та, какой была прежде, и вместе с тем другая. Почему она почти два года держала Глеба на расстоянии, а нынче, так неожиданно для себя и него, позвала его к себе… Что вдруг так мощно пробудило в ней доселе дремавшее чувство? Весна? Любовь? И что она сейчас чувствует к Глебу?..

Телефонный звонок прервал ее размышления. Снова набросив на себя махровый халат, подошла к телефону. Услышав радостный голос Глеба, немного отвела трубку от маленького розового уха с золотой сережкой. Не перебивая, слушала, а когда он стал говорить, что работа не идет на ум, все линии на чертеже путаются, сквозь них он видит ее лицо, в общем, все бросает и мчится к ней, любимой…

— Я не хочу тебя видеть, — медленно произнесла Оля.

Он опешил, долго молчал, потом умоляющим голосом заявил, что приедет после работы.

— Сегодня — нет, — все тем же безразличным тоном сказала она.

— Что-нибудь случилось? — упавшим голосом спросил он.

— Ты еще спрашиваешь? — уронила она, все так же держа трубку далеко от уха.

— Я тебя люблю, Оля, ты понимаешь? — негромко заговорил он. — Я — твой муж! Ну почему ты меня мучаешь?!

— Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти… — прикрыв трубку ладонью, негромко произнесла она. И грустная улыбка тронула ее губы.

— Что? Я ничего не слышу! Что ты сказала, Оля?!

Она медленно опустила трубку на рычаг, но от телефона не отошла, он тут же снова зазвонил.

— Я уже всем в институте объявил, что женюсь! — возбужденно орал он в трубку. — Даже шефа пригласил на свадьбу… Мой шеф — без пяти минут академик! Мы сегодня же подадим заявление во Дворец бракосочетания… Слышишь, Оля?

— Ты как горный обвал, — рассмеялась она. — Сметаешь все на своем пути!

— В шесть, пожалуйста, будь дома, — торопливо говорил он, понизив голос. — У меня для тебя подарок…

«Хитрюга! — подумала Оля. — Знает, чем можно женщину прельстить…» Она уже называла себя женщиной, а раньше даже в мыслях называла себя девушкой…

— Завтра, Глеб, — твердо сказала Оля. — И больше сегодня не звони. Понял?

— Я ни черта не понимаю…

— Жаль, что ты такой бестолковый. — Оля бросила трубку и вырвала из розетки штепсель.

Ей не хотелось сегодня больше ни с кем разговаривать.

 

2

Главный редактор ходил по просторному кабинету, заложив маленькие руки за спину. У него было мальчишеское розовое лицо почти без морщин, черные усы и белые как снег волосы на маленькой голове. Главный редактор старался не смотреть на стоявшего перед ним Андрея Абросимова. Тот был на две головы выше. Главный редактор привык смотреть на авторов снизу вверх — за его письменным столом находилось специальное кресло с высокой поролоновой подушкой. Сидя в кресле, он хоть немного, но возвышался над автором. Но этот парень почему-то не сел на предложенный стул, пододвинутый к огромному письменному столу с зеленым сукном, а предпочитал стоять у окна.

— Поймите наконец, молодой человек, — говорил главный редактор, не глядя на него и все больше раздражаясь. — Ваша повесть и так растянута, зачем вам еще понадобился американский шпион? Этакий Джеймс Бонд? Пусть ваш герой честно сражается с душманами, а в детектив не стоит лезть… Детективщиков у нас и так хватает. Если вы выкинете линию со шпионом, сократите любовную коллизию, уберете описания природы…

— А что же останется? — не совсем вежливо перебил Андрей.

Главный редактор резко остановился, будто налетел на стену. Снизу вверх глянул на автора и тут же опустил глаза. Обычно с авторами разговаривали его заместители или заведующий отделом прозы, но ему доложили, что Абросимов был в Афганистане, имеет награды, да и повесть написана талантливо. У главного редактора своих дел было по горло, и рукописи он редко читал, разве что секретарей Союза писателей и лауреатов, но тут сделал исключение. И этот верзила еще дерзит ему!

— Останется самоотверженный труд советских людей, оказывающих помощь братскому Афганистану, подвиг наших солдат, выполняющих свой интернациональный долг… — Тут главный редактор дал волю своей фантазии — он сам писал на военные темы. Правда, война в Афганистане была совсем другой, чем Великая Отечественная, но, сев на своего конька, он уже не мог остановиться. Тонким голосом рассказывал, как красноармейцы сражались на фронтах и закончили войну в Берлине.

— Я все это знаю, — снова перебил его Андрей.

— Вы читали мои книги? — живо обернулся к нему главный редактор.

— О Великой Отечественной войне я много прочел, — ответил Андрей. Он чуть было не ляпнул, что книга главного редактора, которую он пытался осилить, ему не понравилась.

— Будете вы дорабатывать повесть? — взглянув на часы, нетерпеливо спросил главный редактор. — Если вы ее сократите на треть, она от этого лишь выиграет.

— Неужели для того, чтобы напечататься в вашем журнале, нужно обязательно испортить повесть? — задал ему вопрос Андрей.

Главный редактор опешил. Какое-то время пристально смотрел строптивому автору в глаза, потом ринулся к письменному столу, привычно уселся в кресло и сразу обрел внушительность и еще большую уверенность в себе. Что ни говори, кресло для руководителя — очень важная вещь! Оно не только отделяет чиновника от обыкновенного смертного, но и возвышает над ним. Постукивая шариковой ручкой по хрустальной пепельнице, сказал:

— Другой бы на вашем месте плясал от радости, что мы готовы его напечатать…

— Давайте я лучше спою, — улыбнулся Андрей.

Он уже понял, что никто его повесть печатать не собирается, а весь этот разговор забавлял его: главный редактор нес чепуху; если выбросить то, что он предлагает, повести не будет. Получится серая, конъюнктурная вещичка, которая никого не взволнует, не заденет. Проскочит, и все. Если кто и прочтет, она в памяти не останется. Почему ему нужно обязательно изуродовать повесть? Андрей долго работал над ней, как говорится, выложился полностью и был убежден, что повесть получилась, потому и предложил ее в московский журнал, а теперь не кто-нибудь, а сам главный редактор предлагает ее кастрировать…

— Я слышал, вы отличились в Афганистане? — подавив раздражение, перевел разговор на другое главный редактор.

— Я там работал шофером на строительстве.

— Вот про это и напишите! — оживился главный редактор. — А то полезли в детектив… Напишите о строительстве, о героизме советских людей…

— А разве моя повесть не про это? — сказал Андрей. — Там все правда. И шпион был, и изменник Родины.

— Так это вы написали про себя?

— Это же повесть, а не автобиография…

— Хорошо, — вдруг сдался главный редактор. — Уберите шпиона, а любовь, черт с ней, пусть остается… И сократите хотя бы страниц на тридцать…

— Я ничего не буду сокращать и убирать, — сказал Андрей.

— Больше мне вам нечего сказать, молодой человек, — развел руками главный редактор. — Вы — начинающий литератор, а разговариваете со мной, как признанный классик…

— Я могу повесть забрать?

Главный редактор взял с письменного стола синюю папку с белыми тесемками и протянул Абросимову. На тонких губах его промелькнула улыбка.

— Молодой человек, вам очень трудно будет входить в литературу, — с ноткой сожаления произнес он.

Андрей вдруг рассмеялся, вспомнив, как выходил из кабинета главного редактора какой-то московский писатель, — Абросимов сидел напротив секретарши в приемной, — тот, кланяясь, как китайский болванчик, вышел из обитой коричневым дерматином двери на полусогнутых… Может, для того чтобы легче войти в литературу, как сказал главный редактор, нужно научиться выходить из кабинетов литературного начальства задом?..

Когда Абросимов ушел, главный редактор, вертя в пальцах блестящую металлическую ручку, подумал, что не так уж часто ему приходилось встречать таких строптивых парней! У него писатели с именами искали покровительства, счастливы были напечатать рассказ… А ведь главный редактор сидел в своем кресле почти двадцать лет. Раньше много людей приходили в литературу через этот кабинет… Это последние пять лет он старается поменьше встречаться с начинающими авторами, у него куча всяких общественных нагрузок. Ведь если когда-нибудь будут принимать в Союз писателей этого Абросимова, то на секретариате будет присутствовать и он, главный редактор…

* * *

Андрей держал баранку в своих больших ладонях, из приемника лилась знакомая мелодия — передавали концерт для воинов Советской Армии. Некоторые песни он в годы службы распевал в строю, проходя по пыльным дорогам… Армию он всегда вспоминал с удовольствием, лишь там он почувствовал себя настоящим мужчиной, завоевал спортивные разряды, стал закаленным, выносливым. И эта армейская закваска ощущается до сих пор. Ему не нужно просить Марию пришить пуговицу к рубашке или отгладить брюки — все делает сам. С армии осталась привычка делать каждое утро зарядку.

Солнце клонилось к закату, и на шоссе Москва — Ленинград опрокинулись длинные тени от придорожных деревьев. Там, где асфальт сливается с голубым небом, на горизонте набухает широкая багровая полоса. Будто разваренные пельмени, разбросаны над вершинами деревьев бесформенные серые облака. Встречные машины неожиданно появлялись из-за уклона и с шумом проносились мимо. На каждом лобовом стекле — багровый отсвет. На обочинах уже зеленела весенняя трава, но деревья еще стояли голые, с растопыренными, узловатыми от надувшихся почек ветвями. Белоклювые грачи таскали сухие ветки, смело разгуливали у самой кромки асфальта, не обращая внимания на транспорт.

«Жигули» рвались вперед, нехотя теряли скорость перед населенными пунктами: Андрей после двух бесед с автоинспекторами и одного прокола в талоне предупреждения предпочитал соблюдать правила езды. Пусть и близко не было инспектора, он все равно перед каждым поселком снижал скорость до шестидесяти километров в час.

В Москве он пробыл всего два дня. Специально для встречи с главным редактором журнала он не поехал бы, но тут в издательстве подвернулась командировка. Две ночи он переночевал у Павла Дмитриевича Абросимова. Дядя жил в трехкомнатной квартире на Университетском проспекте, неподалеку от киностудии «Мосфильм». Встретил он племянника радушно, внимательной была и его жена — Елена Викторовна, а дочь Ира даже уговорила его сходить с ней в цирк.

Павел Дмитриевич выглядел усталым, постаревшим по сравнению с тем, каким его видел Андрей последний раз в Андреевке. Седые волосы отступили от выпуклого лба, серые абросимовские глаза малость потускнели, заметен стал живот. Правда, дядя и раньше был грузным. Много расспрашивал про отца, Андреевку — он там не был давно, от Вадима Федоровича слышал, что Александров покончил с собой, а его сын Иван женился на внучке Волоковой, матери Павла Дмитриевича. Андрей рассказал, что Жанна Найденова — дочь того самого Игоря Шмелева, который исчез во время войны, он сменил фамилию на Найденова, потом сбежал за границу… Поведал Андрей и о встрече с ним в Афганистане и его смерти от пули контрреволюционеров.

— Неужели даже такого отпетого… типа потянуло на Родину? — удивлялся Павел Дмитриевич.

— Честно говоря, если бы не он, мне бы не удалось удрать к своим, — сказал Андрей.

— Жил братец в Москве, а я и не знал! — продолжал удивляться Павел Дмитриевич. — А впрочем, я его вряд ли и узнал бы. Столько лет прошло, я ведь помню его мальчишкой.

— Отец тоже его не узнал в Казахстане, когда там был в командировке, — вспомнил Андрей. — Он встретился с ним в целинном совхозе. Найденов не признался, он ведь уже тогда готовился к побегу.

— Выходит, верна пословица: яблоко от яблони… — усмехнулся Павел Дмитриевич. — Поехал за океан, думал, там ему манна небесная на голову посыплется! А окончил жизнь, как и его папаша — Карнаков! Тот служил фашистам, а этот — иностранным разведкам. Вот зачем они нужны нашим врагам — совершать диверсии, убийства, быть наемниками! И могилы их сровняются с землей…

Павел Дмитриевич показал альбом с цветными фотографиями птиц и разных зверюшек, посетовал, что теперь совершенно нет времени заниматься любимым делом, вот выйдет на пенсию, тогда поедет в Андреевку и сделает с натуры массу снимков…

— Остались в Андреевке хоть зайцы-то? — поинтересовался он. Когда заговорил о поселке, лицо просветлело, морщины на лбу разгладились.

— Я не охотник, — улыбнулся Андрей. — Стрижи над водонапорной башней летают, черные дрозды каждую осень совершают налет на наши вишни. Дерюгин метлой их отгоняет… Зато дятел зимой живет в скворечнике.

Абросимовы оставляли Андрея ночевать: мол, какой смысл ехать на ночь глядя? Выспится, а утром рано выедет. Но Андрей любил вечернюю езду, пустынное шоссе — вечером машин всегда меньше, чем днем, — а потом, утром ему надо быть на работе. Когда устанет, можно свернуть на проселок и немного поспать в машине. Ему не привыкать.

Диктор сообщил, что в Москве ночью будет легкий мороз, а днем температура повысится до шести градусов тепла, осадков не будет, видимость на дорогах хорошая. Багровая полоса на горизонте стала разжижаться. В ней появились зеленоватые прожилки, вершины деревьев купались в золоте, накатанное шоссе розово заблестело. Миновав деревушку, Андрей прибавил газ, как вдруг пришлось затормозить: шоссе переходили домашние утки. На обочине холодно блеснуло озеро, это они оттуда возвращались в поселок. Утки шли не спеша, вразвалку, одна за другой. Эти не станут всполошно разбегаться, как куры, при виде машины, спокойно перейдут шоссе и даже не оглянутся.

Когда уже стало смеркаться, а на небе чуть вправо от шоссе засияла одинокая яркая звезда, Андрей увидел на обочине человека с поднятой рукой. Никаких вещей у его ног он не заметил. За спиной человека виднелся железный прицеп с опущенным передком. На прицепе громоздились железобетонные кольца для колодцев. Андрей притормозил, человек торопливо подошел, подергал за ручку двери, потом приблизил улыбающееся лицо к стеклу.

Андрей открыл дверь, хотел спросить, куда ему, но человек уже уселся рядом на переднее сиденье, передернул плечами.

— Наверное, ночью будет мороз!

— Куда вам? — спросил Андрей.

Тот не успел ответить, потому что к машине подошел еще один человек. Заглянув в окно, сделал движение пальцами — мол, откройте дверь. Прежде чем Андрей сообразил, откуда тот взялся, человек, только что севший в машину, перегнулся и открыл дверь в салон.

— Салют! — поприветствовал человек, усаживаясь на заднее сиденье. В руках у него был свернутый пиджак или куртка. Он бережно положил сверток на колени. В нем угадывался продолговатый предмет.

Андрей почувствовал какой-то странный специфический запах, но времени на то, чтобы разобраться, что это такое, не было. Парень, севший первым, повернул к нему плохо выбритое лицо — светлые кустики торчали у носа и на подбородке, — широко улыбнулся и сказал.

— Вот суки, эти частники, прут мимо, и никто не остановится, а ты молоток! Пожалел нас, бродяг!

— Вы довольно бесцеремонные ребята, — заметил Андрей.

— Жизнь всему научит, — улыбнулся сосед. — Верно, Гена?

Второй парень пошевелился сзади, но ничего не сказал. Первому можно было на вид дать лет двадцать пять, второй был немного старше. И тут Андрей наконец сообразил, что это за запах, — так пахло у них в солдатской казарме после генеральной уборки и дезинфекции Запах неприятный, тревожный…

— Далеко вам? — спросил он.

Он уже понял, что второй мужчина прятался за прицепом. Бывает, девушка на шоссе поднимает руку, водитель останавливается, а потом откуда-то появляется парень или два и тоже просят подвезти. Известный прием!

— Куда нам, кореш? — повернул к приятелю голову в серой, низко надвинутой на лоб кепке первый парень.

— Подальше отсюда, — буркнул тот.

— Пока прямо, — распорядился парень в кепке. У второго на голове была шапочка-«петушок» с надписью «Спорт».

— Пока… — покачал головой Андрей.

Надо сказать, его пассажиры ведут себя не очень-то тактично. Мелькнула было мысль предложить им выйти, но он отогнал ее: оба одеты легко, ночь на носу. Может, им нужно-то всего до первого населенного пункта. Только зачем надо было хитрить, прятаться? Раз остановился, и двоих бы подвез…

Он тронул машину с места, постепенно набрал скорость до девяноста километров.

— Не нарушаешь? — с ухмылкой кивнул на спидометр парень в кепке.

— С этими гадами лучше не связываться, — вставил второй.

В зеркале заднего обзора Андрей заметил, что худое, заостренное книзу лицо его скривилось. Руки крепко сжимали сверток. «Что он там прячет? — подумал Андрей. — Бутылку водки, что ли?»

— Куда сам-то едешь? — поинтересовался парень помоложе.

Андрей не любил, когда незнакомые обращались к нему на «ты», но не каждого же встречного будешь ставить на место.

— В Ленинград, — коротко ответил он.

— Есть там у меня в Купчине зазноба… — ухмыльнулся парень в кепке. — А что, Гена, может, в Питер махнем? — Он оглянулся через плечо на приятеля. — Тепло, не дует, и компания хорошая.

— Лопух, — добродушно заметил тот и отвернулся к окну, за которым проплывали распаханные поля.

Андрей вспомнил, что парни сели к нему между Торжком и Вышним Волочком. Это довольно большой перегон, крупных населенных пунктов вроде не будет до самого Вышнего Волочка. Все меньше попадается встречных машин, солнце давно скрылось, асфальт на холмистом шоссе потемнел, в придорожных кюветах серебристо взблескивает талая вода. На обочине белыми свечами тянулись в небо огромные березы. На некоторых чернели грачи, устроившиеся на ночевку.

Гена за спиной Андрея закурил, потянулся за папиросой и его сосед.

— Ребята, вы уж потерпите, — попросил Андрей: он не любил табачного дыма.

Бесцеремонность пассажиров все больше раздражала. Кстати, они так и не сказали, куда им ехать. До Ленинграда находиться в их обществе было бы не очень-то приятно.

— Уж лучше ты, кореш, потерпи, — нагло ответил парень в кепке. — Нас двое, а ты один.

— Ты же не красная девица, — вставил Гена.

— Девицы теперь смолят почище нас, мужиков, — хохотнул парень в кепке.

Андрей поймал на себе его косой холодный взгляд, бросились в глаза неестественная бледность, выпирающий кадык на худой шее. Синеватые губы то и дело кривились в недоброй усмешке. Повнимательнее разглядел в заднее зеркало и Гену. Тот тоже был бледнолицый, с цепким взглядом серых глаз. Заостренное, с длинным носом лицо было мрачным. Заметив, что водитель за ним наблюдает, заворочался на сиденье, недовольно хмыкнул:

— Не бойсь, не спалю твои сиденья…

— Я не боюсь, — коротко ответил Андрей.

— Чего же тогда зыркаешь?

— Понравился ты ему, Гена… — хохотнул парень в кепке.

Андрей стал понимать, что попутчиков он прихватил на пустынной дороге, пожалуй, далеко не обычных. Да и запах… Такой запах исходит от людей, проведших долгое время в тюремной камере. Конечно, их могли освободить, но тогда почему оба без вещей? Если не считать свертка на коленях у Гены. Остановиться и предложить им выйти? Гена больше помалкивает, а этот, в кепке, все наглеет. Андрею пришлось рукой отвести от себя крепкий папиросный дым, который сосед нахально пускал.

Андрей еще ниже опустил боковое стекло, в салон ворвался холодный воздух, засвистело в ветровом стекле. Идущий навстречу грузовик помигал фарами, что означало: где-то впереди укрылась машина ГАИ. Инспектора часто выбирают такое укромное местечко на обочине, где их не сразу заметишь. А у них в машине установлен радар. Превысил скорость — тебя тут же засекут!

— Видишь впереди пересечение дорог? — заговорил Гена. — Сверни на проселок.

Произнес он эти слова спокойно, но в них Андрею почудилась скрытая угроза.

— Это еще зачем? — не сбавляя скорости, спросил он.

— Приперло, понимаешь? — хихикнул парень в кепке.

Может, они тоже заметили, как посигналил водитель? И не хотят встречаться с ГАИ? Не успели сесть в машину, и приперло…

Что же делать? Подчиняться им не хотелось, этому противилось все нутро Андрея. Пассажиры все больше и больше ему не нравились. Дурацкая натура — никогда не может проехать мимо, видя впереди человека с поднятой рукой…

— Ты что же, кореш, не хочешь уважить нас? — ближе придвинулся к нему парень в кепке. Сейчас он не улыбался, синеватые губы его сжались в полоску, правая рука плавно нырнула в карман брюк.

— Тормози! — повелительно крикнул за спиной Гена.

И в то же мгновение что-то холодное и твердое уперлось Андрею в шею. Машинально скосив глаза, он увидел дуло автомата, а чуть выше заостренное лицо Гены с бешено округлившимися глазами.

Андрей немного тормознул, затем снова дал газ, машина дернулась вперед, короткое дуло, оцарапав шею, на мгновение исчезло. Парень в кепке, приоткрыв рот, смотрел на него, в руке у него блестел самодельный нож с деревянной рукояткой. И тогда Андрей резко нажал на педаль тормоза, отчего Гена, утробно крякнув, ударился о подголовник сиденья, а парень в кепке плотно припечатался к приборной «торпеде». Как Андрей и ожидал, «Жигули» занесло, сосед, оторвавшись от «торпеды», навалился плечом на него. Гена по-прежнему нависал над передним сиденьем. Автомата в его руках не было, зато парень в кепке сжимал деревянную рукоятку ножа. На бледных лицах одного и другого менялись, как кадры при ускоренной съемке, растерянность, страх, злоба.

Направив машину в кювет, так, что она чуть ли не легла набок, Андрей первым выскочил наружу, рванул дверцу салона и вытащил оттуда Гену. Ошалело хлопая глазами и шмыгая разбитым носом, тот упирался, стараясь нащупать выпавший из рук автомат.

— Ах ты сука! — шипел он, сверля Андрея злыми глазами. — Гвоздь, чего бельма вылупил?! Достань его перышком!

Андрей стукнул Гену головой о стойку двери, потом добавил кулаком. Тот, обмякнув, сунулся лицом в кучу сырого валежника, правая рука его уцепилась за травянистую кочку. Гвоздь перевесился через переднее сиденье, стараясь достать автомат.

Андрей сгреб его за пояс, вытащил из машины и сильным ударом в подбородок опрокинул на землю. Пока тот считал мельтешащие перед глазами зеленые звезды, подобрал с переднего сиденья нож, сунул его рукояткой вниз в карман куртки, достал с резинового коврика автомат. Передернув затвор, убедился, что он заряжен.

Первым очухался Гена, он встал на колени, снизу вверх уставился на Андрея сузившимися глазами, из носа текла тоненькая струйка крови.

— Надо было тебя, суку, в машине пришить… — сквозь стиснутые зубы выдавил он.

— За то, что я вас подвез? — усмехнулся Андрей.

Только сейчас он освободился от напряженности, которую всегда ощущал при реальной опасности. Это чувство знакомо ему еще по Афганистану… Удивительно, как живучи военные привычки! Мозг работал спокойно, правильно оценивал обстановку — оправдался расчет с торможением и заносом на обочину машины. Все-таки у него первый класс… Гену с автоматом он меньше опасался, потому что был уверен, что при резком торможении тот, схватившись за сиденье, выронит оружие, а вот от Гвоздя можно было ожидать сбоку удара ножом. Во время манипуляций на шоссе он краем глаза следил за бандитом. Был момент, когда тот мог воспользоваться финкой, но, по-видимому, страх за свою жизнь помешал ему.

— Не нужно было нам вылезать на шоссе, — лежа на мокрой траве и моргая слезящимся глазом, пробурчал Гвоздь.

— Заткнись, падла! — сказал Гена. — Ты же заныл, что сдохнем ночью от холода.

— Автомат надо было крепче держать в руках, — огрызнулся Гвоздь.

Тишину нарушало негромкое шипение под капотом, потрескивал остывающий мотор. Наверняка из аккумулятора выплеснулся гидролит. Попадет на окрашенные места или на пластик — оставит свои следы. Передний бампер был погнут от удара о кромку кювета, крыло помялось. Теперь набегаешься по станциям техобслуживания…

Андрей поднял автомат, оба его попутчика переглянулись, Гвоздь облизал губы, а Гена сделал движение, будто хотел спрятаться в валежник.

— Заряжен, — предупредил он.

Андрей поднял ствол выше и дал длинную раскатистую очередь. С ближайших берез с гомоном взлетели грачи, эхо покатилось к кромке леса, вернулось и пошло гулять по шоссе. Небо в той стороне, где скрылось солнце, было нежно-розовым с сине-зеленым оттенком. Рядом с яркой звездой появились еще несколько, заостренное облако нацелилось на деревянную тригонометрическую вышку, возвышающуюся на холме.

Скоро послышался шум приближающейся машины с синей мигалкой. «Волга» с надписью «ГАИ» резко затормозила рядом, из нее выскочили сержант и лейтенант. У обоих в руках пистолеты.

— Брось автомат! — приказал лейтенант, бесстрашно приближаясь к Андрею.

— Зачем бросать? — улыбнулся тот. — Отличное оружие… С ним надо бережно обращаться.

— Что тут произошло? — озирался молоденький сержант. Пистолет в его руке подрагивал, расширенные глаза перебегали с Андрея на мужчин, останавливались на сильно накренившейся в кювете машине.

— Попросили подвезти, — пояснил Андрей. — А потом решили поиграть со мной… Сунули под нос эту штучку… — Он подбросил в руке автомат. — Где они такой достали?

Лейтенант теперь без опаски подошел к нему, взял автомат, повесил на плечо.

— Гриша, вызови по рации ребят из райотдела, — распорядился он.

Сержант бросился к «Волге». Гена хотел было встать, но офицер велел сидеть на месте.

— Вот схвачу радикулит… — проворчал Гена. — На руках понесете… — Пододвинул валежник и уселся на него.

Гвоздь стащил с себя куртку и расположился на ней.

— Да, вот еще подарок… — протянул Андрей лейтенанту нож.

— Как вам это… одному удалось? — посмотрел тот с нескрываемым уважением на Андрея.

— Не люблю хамов, — сказал тот.

— Хамы… — усмехнулся лейтенант. — Мягко сказано… Это бандиты с большой дороги! — Он поочередно взглянул на сидевших на земле мужчин. — Геннадий Гришаев, тридцати восьми лет, дважды судим, и Леонид Гвоздев, двадцати шести лет, судим, прозвище — Гвоздь… Два дня назад сбежали из колонии, оглушив железной трубой конвоира…

— Значит, живой? — поинтересовался Геннадий Гришаев. — А я думал, его башка, как гнилой арбуз, лопнула.

— Слава богу, вышки не будет, — мрачно отозвался Гвоздь.

Вскоре подъехала крытая машина с синей полосой.

— Наш «воронок» подан, — сказал Гришаев. — Недолго же мы, Гвоздь, погуляли… — Он бросил неприязненный взгляд на Андрея. — Выжидали, выжидали и налетели на оперативника!

— У него же на морде не написано, — вяло возразил Гвоздев.

Молодые люди в гражданском быстро надели обоим наручники, отвели в машину с зарешеченным небольшим окном над задней дверцей. Высокий широкоплечий человек в синей куртке с капюшоном, негромко переговорив с лейтенантом, подошел к Андрею.

— Майор Никифоров, — представился он. — Спасибо за помощь, товарищ…

— Андрей Вадимович Абросимов, — подсказал Андрей.

— Очень опасные бандиты. Совершили нападение на конвоира, завладели автоматом… Сколько они могли бы беды наделать! Терять им нечего. За ними водятся такие грешки…

— Я все не могу взять в толк, — вмешался в разговор лейтенант ГАИ. — У вас же обе руки были заняты баранкой, как вы смогли с ними справиться? У одного взведенный автомат, у другого бандитский нож… Наверное, в армии служили в парашютно-десантных войсках? — допытывался лейтенант.

— Было дело, — улыбнулся Андрей.

Лейтенант с чувством пожал ему руку:

— Я прямо из десантников в милицию!

Майор Никифоров записал данные паспорта, адрес, место работы, сказал, что, возможно, потребуется еще встретиться с Андреем. Еще раз поблагодарил за честный гражданский поступок, как он выразился, и уехал со своими оперативниками и задержанными бандитами в Торжок.

С помощью инспекторов Андрей выбрался из кювета, лейтенант осмотрел машину.

— Пустяки! — пощупав вмятину на крыле, сказал он. — На станции вам все выправят за час-два.

Андрей подумал, что, может, работы и немного, но попасть в ремонтную зону станции будет не так-то просто! Будто угадав его мысли, лейтенант предложил:

— Переночуйте в Вышнем Волочке, а утром вам на нашей станции все сделают в самом лучшем виде.

— Утром я должен быть на работе, — с сожалением отказался Андрей.

— Мы вам справку дадим, — уговаривал лейтенант. — Гостиница у нас хорошая, отдохнете. Чего вам на ночь глядя ехать?

Андрей поблагодарил любезного лейтенанта, — признаться, среди работников ГАИ не так-то уж часто встретишь такого, — сел в «Жигули» и тронулся с места. Машина пошла довольно плавно, горохом просыпалась на асфальт засохшая на крыльях грязь; вроде бы не ведет, значит, передние тяги не повреждены. В зеркало заднего обзора он видел лейтенанта и сержанта, стоявших у «Волги» и смотревших ему вслед. Андрей посигналил им, в ответ оба помахали руками.

Андрей с минуту прислушивался к работе мотора, затем включил подфарники. Весенние сумерки сгущались, серые тени наползали на шоссе, небо потемнело, а деревья на обочинах стали размазываться, как на акварели. Перед глазами сначала возникло лицо Марии, затем сына Ивана… Всего три дня не был он дома, а уже соскучился по ним.

На обочине стоял человек с поднятой рукой. У ног его — пузатая пластиковая сумка. Андрей проскочил мимо, потом затормозил, дал задний ход и остановился напротив. Пожилой мужчина, приоткрыв дверцу, спросил:

— Товарищ, не подкинете до Вышнего Волочка?

— Садитесь, — сказал Андрей.

— Вот выручили! — обрадовался человек и уселся рядом. — Был у тещи в Сазоновке, последний автобус пропустил, хоть пешком топай до дома… И время-то такое, что никто не тормозит. Тут из колонии двое бандитов сбежали, так вчера все машины останавливали у поста ГАИ. Говорят, охранника ломом убили, взяли автомат… Вы ничего не слышали про это?

— Не слышал, — сказал Андрей, глядя на пустынную дорогу.

 

3

Вадим Федорович уже несколько минут слышал дробный стук синиц в кормушке. Он специально прибил ее у окна, чтобы наблюдать за птицами. Сегодня поработалось неплохо: на столе лежали три отпечатанные на машинке страницы, четвертая, только начатая, торчала в каретке. Солнце било в окна, на буром крашеном полу мельтешили желтые пятна, тонкий звон капели за окном настойчиво звал на улицу. В огороде уже обнажилась сероватая, будто заплесневелая, земля, снег еще держался в затененных углах под яблонями. Напротив дома Абросимовых разлилась большая сверкающая лужа. Сколько себя помнит Казаков, она всегда весной подступала к дощатому забору, пуская в глаза зеркальный солнечный отблеск. К вечеру лужу затягивал тонкий прозрачный лед, утром он весело хрустел под ногами школьников, а днем лужа сверкала, колыхалась, разлетаясь тысячью хрустальных брызг под колесами грузовиков.

Вадим Федорович поднялся из-за письменного стола, потянулся так, что захрустели кости, — от долгого сидения всегда немного ломило спину и шею. Подошел к окну и стал наблюдать за птицами: синицы хватали с кормушки, сделанной из оцинкованного листа, подсолнечные семечки и, отлетев на яблони, быстро расклевывали их. Семечки для них Казаков покупал в Ленинграде на Некрасовском рынке. Один раз, когда зимой пришлось срочно уехать, вернувшись, обнаружил полиэтиленовую посудину, где хранил семечки, прогрызенной мышами, а на полке и холодильнике — ворох серо-белой кожуры. Мыши попользовались… Теперь он семечки ссыпал в эмалированную кастрюлю и крышку сверху придавливал сковородкой.

Из всех птиц Казаков выделял синиц, ласточек и стрижей. Нравились ему и другие, но синицы каждую зиму, когда он приезжал в Андреевку, прилетали к дому, стучали в окна, требовали семечек. Значит, ждали его и рады встрече. Он научился различать их, мог с уверенностью отличить большую синицу от московки, а хохлатую синицу от лазоревки. Самые отчаянные были московки — они даже залезали в горловину трехлитровой банки, которую он укрепил липкой лентой на ветке яблони. Дело в том, что на синичий корм повадились прилетать сороки, сизоворонки, вороны. Для них Вадим Федорович специально крошил черствый хлеб, размачивал сухари, но большие разбойницы отгоняли синиц от кормушки и тоже хватали семечки и кусочки сала, которое Казаков мелко нарезал для своих любимиц. Вот он и надумал укрепить на яблоне стеклянную банку. Большие, с желтым брюшком, в черной шапочке, белошеие синицы долго не залетали в банку, а вот московки без всякого страха первыми нашли туда дорогу, хотя поначалу, прежде чем залететь в горловину, подолгу трепетали крыльями у отверстия, дивясь на необычную кормушку. Московки настолько привыкли к человеку, что садились на кормушку, когда Вадим Федорович насыпал туда крошки и мелко нарезанное сало, однако на руку, сколько он ни держал ее на весу, никогда не садились, не то что в городских парках и скверах.

Синицы держались у дома лишь зимой, прихватывали и немного весны, но как только таял снег, они больше к кормушке не прилетали. Весной и летом она вообще не привлекала птиц: им достаточно было корма. И потом, в апреле всех птиц у дома вытесняли скворцы — они чистили скворечники, завлекали песнями туда подруг, а когда образовывалась семья, начинали деятельно хлопотать вокруг своего семейства. Кормушка скворцов не привлекала, но вот схватить с выкопанной борозды червяка или улитку из-под самых ног они могли. Весной Вадим Федорович всегда просыпался в своей маленькой комнатке под крышей от песен скворцов, и еще его будили сороки, прилетающие из леса. Они бродили по коньку крыши, царапая когтями железо, трещали друг на дружку.

Глядя на синиц, летающих с яблони на кормушку и обратно, Вадим Федорович подумал, что, пожалуй, пора ему возвращаться в Ленинград. Скоро должен приехать Григорий Елисеевич Дерюгин. Ладно он, Вадим Федорович, справляется с хозяйством, сам себе варит, убирает в доме, работает, а вот каково одинокому старику? Живет летом в Андреевке один. Разве что в отпуск навещают родственники. Дерюгин с утра до вечера гнет спину на огороде, выпалывает сорняки, пересаживает землянику, выкорчевывает старые яблони, взамен сажает молодые, которые привозит из Петрозаводска.

Можно, конечно, Дерюгина дождаться, но тоска по Ленинграду всегда накатывалась на Казакова нежданно-негаданно. Значит, все, больше работа не пойдет, как говорится, свою норму выполнил и даже перевыполнил. Потянуло к людям, сыну, дочери, внуку Ивану. Здесь тоже много знакомых, но все заняты на работе, а вечером у них свои дела. Так что большую часть времени Вадим Федорович проводит в одиночестве. Бывает, зайдет Иван Степанович Широков, посидит с час, выкурит пяток «беломорин» и уйдет. Постарел сосед, сгорбился, вот уже третий год на пенсии по инвалидности: у него порок сердца. Ходит медленно, одышка. По дому еще стучит, что-то делает, а вот работать не может. Врачи советуют ему ехать в Ленинград и сделать операцию на сердце — заменить митральный клапан, — но Иван Степанович все не решается, говорит, мол, чует его сердце, что это будет конец. Так лучше умереть в Андреевке, чем на операционном столе. Его жена, Лида, в отчаянии, видит, как мучается муж, и ничем помочь не может. Как-то призналась Вадиму Федоровичу, что Иван спросил ее: «Скажешь: езжай на операцию — поеду!» А она не знает, что и делать! А вдруг и впрямь не встанет с операционного стола? Операция ведь очень сложная. Она себе вовек не простит, что посоветовала ехать…

Как и все пенсионеры, Иван Степанович теперь жил воспоминаниями, рассказывал о своем отце, службе на флоте, как охотился с братьями Корниловыми. Уважение к своей жене сохранил. Дети их уехали из Андреевки, теперь они живут одни в доме. Лида работает в поселковом Совете, депутат райсовета, недавно наградили медалью «За трудовое отличие»…

Прилетел дятел на яблоню, покосился круглым блестящим глазом на окно, вспорхнул на кормушку, схватил кусочек сала — и снова на ветку. Когда дятел садится на кормушку, синицы отлетают прочь. Садятся на ветви и с досадой посматривают на незваного гостя. Впрочем, дятел долго на кормушке не задерживается, ему привычнее сидеть на ветке — так, чтобы голова с твердым клювом была наверху, а жесткий хвост упирался в ветку.

Уехать из Андреевки можно было на автобусе. Он шел до Климова, а оттуда на Ленинград шло несколько поездов. Можно было и на пассажирском, проходящем через Андреевку в начале первого ночи. Вадим Федорович решил, что поедет на нем. Как обычно, часов в шесть он отправился прогуляться до железнодорожного поста. На откосах зеленела трава, верба уже распустилась, а тонкие березы будто окутались коричневой дымкой. По небу проплывали большие белоснежные облака, солнце позолотило стволы старых сосен, с серебристым блеском убегали вдаль накатанные рельсы. Путевой обходчик, стоявший у будки, взглянул на Казакова, покивал — он привык встречать в это время Вадима Федоровича. В руке у него была масленка с длинным лоснящимся носом. Из-под ног выскакивали мелкие камешки и со звоном ударялись в рельсы. На бетонных шпалах чернели мазутные пятна. Ветер прошумел по кустам, принес с собой запах талой воды и хвои. Тихо было, лишь по обеим сторонам насыпи в молодом ельнике попискивали птицы.

Дома Казакова ожидал сюрприз: не успел он переступить порог, как на его шее повисла дочь Оля.

— Приехала к любимому папочке, а дом на замке! — радостно заговорила она. — Хорошо, что вспомнила, куда ты ключ прячешь…

— С неба, что ли, свалилась? — удивился Вадим Федорович. — Вроде поезда в это время не ходят, автобусы тоже.

— Меня подвез из Климова на «газике» очень симпатичный инженер-геолог. Они тут полезные ископаемые ищут. Я ему предложила пробурить скважину у нас в огороде…

Вадиму Федоровичу было приятно видеть дочь — она, вся в него: тоже, когда стукнет в голову, все бросит и помчится куда глаза глядят. Держится бодро, веселая, а в глазах что-то прячется… Сколько он ее не видел? Два месяца, а вроде бы Оля изменилась, какая-то стала не такая. Выглядит, как обычно, хорошо, молодец, что мало употребляет косметики, она и так свежа, со здоровым цветом лица. Может, зря только волосы постригла. Раньше были до пояса, а теперь едва касаются узких плеч.

На подоконнике лежала раскрытая сумка, на столе — нарезанная колбаса, сыр, ветчина, на газовой плите шумел чайник. Вот что значит женщина в доме — не успела приехать, и сразу стало веселее, уютнее.

— Вроде бы у тебя не каникулы? — спросил он, вешая куртку на вешалку.

Дочь подошла к нему, заглянула в глаза, провела рукой по волосам:

— Папка, да у тебя появились седые волосы!

— Чего ты вдруг сорвалась? — не дал он сбить себя с толку. — И не говори, что соскучилась, — все равно не поверю!

— Бросил меня одну в пустой квартире… А тебе не могла прийти в голову мысль, что мне там страшно? Насмотрелась у Аси Цветковой фильмов ужасов по видику и всю ночь не сплю…

— Что-то раньше я не замечал, чтобы ты маялась бессонницей, — усмехнулся Вадим Федорович. — Видики тут ни при чем… Замуж собралась, что ли? Давай выкладывай.

— Папа, ты великий психолог! — рассмеялась Оля. — Глеб не дает мне житья: мол, выходи за меня замуж, и точка.

— Ну и выходи.

— Ты знаешь, чего я боюсь? — посерьезнела дочь. — Выйду замуж, рожу тебе внука, а через год-два разведусь. Есть ли смысл заводить всю эту кутерьму?

— Почему ты должна развестись через год-два?

— По статистике, папочка! Нынешняя любовь не держится больше трех лет.

— Это у вас…

— А у вас? — перебила она. — Ваша любовь с Виолеттой лопнула как мыльный пузырь через два года.

— Подсчитала? — вздохнул он. Лучше бы она про Виолетту не вспоминала…

— Извини, если я тебе сделала больно, — прикусила язык Оля.

Вадим Федорович прошелся по комнате, присел на корточки у печки, заглянул в нее, положил несколько поленьев, нащипал лучины, с треском сломал пахучие сосновые дощечки, приладил между поленьями. Оля внимательно наблюдала за ним. Когда затрещал огонь, Вадим Федорович прикрыл чугунную дверцу, мельком подумал, что надо бы выгрести золу из поддувала. Дерюгин наказывал всем, чтобы золу ссыпали в железную бочку в сарае, потом она пойдет на удобрение.

— Не скучно тебе одному? — спросила дочь.

— Когда идет работа, не бывает скучно.

— А когда не идет?

— Я все бросаю и еду к тебе, — улыбнулся он.

Огромная белая береза во дворе у Широковых впечаталась в густо-синее небо. Белое облако медленно наползало на трубу на крыше. А чуть выше облака летел на север клин гусей. Одна линия была ровной, а вторая — изломанной на конце. Тяжелые птицы медленно взмахивали крыльями. Если выйти на крыльцо, услышишь гортанный крик гусей.

— Ты обратил внимание, в печати, по телевидению — везде сейчас говорят о проблемах семьи, — продолжала Оля. — Дескать, нужно укреплять ее, больше заботиться о молодоженах, создавать им условия для нормальной семейной жизни. А то все стало у нас так легко и просто: поженились, родили ребенка и разошлись! Я не хочу, папа, чтобы мой ребенок воспитывался без отца.

— Еще замуж не вышла, а уже толкуешь о разводе! — подивился Вадим Федорович.

— Что Глебу нужно? Я! — заявила Оля. — Он, видите ли, без меня жить не может! Для него самое главное — это я, а не семья, дети… Проходит время, любовь проходит, и все меняется…

— Останови время, — вставил Вадим Федорович.

— Может, мне тоже нужно книги писать? — посмотрела на него дочь. — Слишком уж я все анализирую… По-видимому, нужно жить проще, папа? Ты прав, зачем загадывать на годы, когда вот сейчас все у нас и так хорошо. Он действительно меня очень любит…

— А ты?

— Я?

— Не увиливай! — сурово потребовал он.

— Не знаю, — опустила Оля пышноволосую голову, карие глаза ее стали несчастными. — Об этом я все время думаю. Даже в поезде… То Глеб мне кажется самым красивым, мужественным…

— Умным, — подсказал Вадим Федорович.

— Он не дурак, но нет в нем, папа, тонкости, чуткости, нежности… Как и все вы, мужчины, он убежден, что своим предложением осчастливил меня. Как же, решился на такой героический поступок! Предложил руку и сердце даме, а я, видишь ли, упираюсь, прошу подождать, хотя бы пока институт закончу. Он этого не понимает!.. Дай ему волю — заставит меня и театр бросить!

— Вот в чем собака зарыта! — рассмеялся Вадим Федорович. — Дать волю… С того самого момента, когда муж и жена начинают яростно бороться за первенство в доме, тогда и любовь умирает. Ты не захочешь ему уступить, он — тебе. А ты не очень-то покладистая девочка! И начнется многолетняя изнурительная борьба за главенство. Это при условии, что столкнулись два сильных характера. Если с сильным характером лишь он или она в семье, тогда проще. Она смотрит мужу в рот и молится на него, или он становится подкаблучником… Погоди, девочка! — Он внимательно посмотрел ей в глаза. — Тебя что пугает? То, что ты утратишь свою независимость? Свободу? Станешь примерной домохозяйкой, будешь нянчить детей, забудешь про театр?

— И это тоже, — призналась она.

— В кого же ты у нас уродилась, такая рассудочная? — покачал он головой. — Я женился, как говорится, в одночасье, потом еще два раза влюблялся и, честно говоря, никогда не думал, какое место займу я в семейной иерархии. Если так можно выразиться, мои чувства преобладали над разумом.

— Это плохо?

— Не знаю, — секунду помедлив, ответил он. — Любовь налетает на человека как смерч, тайфун! И уж тут не до рассуждений. Возможно, самое прекрасное в ней и есть именно безумие, страсть, самопожертвование. Когда думаешь не о себе, а о любимом человеке.

— А у меня все наоборот, — сказала Оля. — Я думаю о себе. Каково мне будет рядом с ним? Не разлюблю ли я его, еще не успев толком полюбить?..

— Если так можно выразиться, я сейчас живу у разбитого корыта, — заговорил отец. — Но я ни о чем не жалею. Все женщины, которых я любил, подарили мне счастье, радость, в конце концов — романы! И я не виню их, пожалуй, и себя не осуждаю: я всегда хотел иметь семью, но есть что-то во мне более сильное, чем любовь к женщине… Это, по-видимому, моя работа. А женщины по природе своей более ревнивы, чем мужчины. Никто не захотел делить меня с моей работой. Ведь можно быть рядом с любимым человеком и вместе с тем очень далеко…

— Мне этого не понять.

— Поймешь, когда станешь совсем взрослой, — улыбнулся Вадим Федорович.

— Иногда я кажусь сама себе старухой, — вздохнула Оля.

Они сидели за столом, пили из белых кружек крепко заваренный чай. В вазочке — вишневое варенье, в коробке — привезенное Олей печенье. На стене мерно тикали часы в деревянном футляре. С увеличенной, в рамке под стеклом, фотографии над столом на них смотрел дед Вадима Федоровича — Андрей Иванович Абросимов. Густые брови сурово насуплены, широкая, раздвоенная книзу борода спускается на могучую грудь, небольшие глаза прищурены.

— Значит, ты сбежала от Глеба? — поставив кружку, спросил Вадим Федорович.

— Сбежала? — сдвинула она тонкие черные брови. — Выходит, я его боюсь? Это новость!

— Мне Глеб нравится, — осторожно заговорил Вадим Федорович. — Он человек дела, способный конструктор, по-видимому, однолюб, порядочный человек. Чего еще надо? А каким будет мужем — это уж от тебя, дорогая, зависит. Он тебя любит, значит, и считаться с тобой будет. И потом, ты не из тех, кого можно поработить…

— А может, мне нравится быть рабыней, — уронила Оля, уткнувшись в кружку с чаем. Губы ее тронула легкая улыбка.

Вадим Федорович пристально посмотрел на нее, но дочь так глаз и не подняла. Молча смотрела в кружку, длинные черные ресницы чуть изгибались кверху, губы вздрагивали от потаенной улыбки.

— Что ты все-таки имеешь в виду? — наконец спросил он.

— Твоя дочь стала женщиной…

— Этого ты могла бы мне и не говорить, — помолчав, ответил он.

— Ты же с детства приучил меня говорить правду, и только правду, — сказала Оля.

— Тогда к чему весь этот разговор? Немедленно выходи за Глеба замуж.

— Ты рассуждаешь точь-в-точь как он!

— А как ты, интересно, рассуждаешь?

— Время любить… — задумчиво произнесла Оля. — Как там в Библии? Андрей это место не раз цитировал. Всему свое время… Понимаешь, папа, будто кто-то властно постучался в мое сердце… Что-то необъяснимое накатилось на меня — Глеб показался мне сказочным принцем, подарком судьбы… Не слишком ли я красиво говорю?

— Я тебя слушаю.

— Такого еще со мной никогда не было… Самое удивительное, что дело даже не в Глебе. Он и мечтать не смел, что я сама позову его… Еще утром я не знала, что случится вечером… У него были такие глаза… Никто не задумывается, когда к нему придет время любить… Иной даже не замечает этого. Все происходит само собой. А я это, папа, почувствовала! Время любить само постучалось ко мне… И это было сильнее меня! Наверное, сильнее всего на свете… Ну почему я жизнь не воспринимаю, как моя подруга Ася Цветкова? Другие девочки? Зачем мне нужно все время копаться в себе? Это от тебя, отец! Я все раскладываю по полочкам, ночи не сплю — думаю. Почему я поступила так? Кто толкнул меня на это? Не подумай, что я жалею! Нет, дело в другом: я не понимаю, почему это случилось со мной! Конечно, рано или поздно это должно было произойти. Удивляет меня другое: что-то неподвластное мне, Оле Казаковой, накатилось на меня… Я даже сначала возненавидела Глеба, хотя он тут был ни при чем.

— Вот как! — вырвалось у Вадима Федоровича.

— Потом это прошло. Глеб теперь меня не раздражает, мне очень хорошо с ним, но какая-то великая тайна осталась со мной. И мне ее никак не разгадать, а это мучает меня, понимаешь?

— Время любить… — задумчиво повторил Вадим Федорович. — Может, этим все и сказано? И незачем тебе разгадывать какую-то тайну?

— Я боюсь себя, папа! — с горечью воскликнула Оля. — Господи, защити меня от самого себя! Так говорят испанцы. Допустим, я выйду замуж за Глеба, а потом нечто подобное вдруг снова накатит на меня. Я полюблю другого. А я не хотела бы сделать Глеба несчастным. Он и так уже был наказан… Перед самой свадьбой его девушка ушла к другому. Второго такого удара он не перенесет.

— Ты не уйдешь к другому, — заметил Вадим Федорович.

— Как сказать, — ответила она. — В девятнадцать лет мне казалось, что я знаю себя, могу быть твердой… А теперь я засомневалась в себе. Я никому об этом еще не говорила, даже Глебу, только тебе. Я не хочу принести несчастье близкому человеку.

— Что же ты хочешь от меня?

— Только ты один можешь дать мне дельный совет, — твердо произнесла дочь. — И даже не потому, что ты писатель. Просто ты лучше всех знаешь меня.

— Слушай, зимой тебе не приходили в голову эти мысли? — спросил Казаков.

— Зимой? — удивленно посмотрела она на отца. — Что ты имеешь в виду?

— Это весна, Оля, — серьезно сказал он. — Весна всколыхнула тебя, заставила бросить все и приехать сюда, кружит голову, мутит разум. И такое случается не только с тобой. Весна — это время любви.

— И с тобой такое было? — пытливо заглянула ему в глаза Оля.

— Думаю, что со всеми нормальными людьми, — улыбнулся Вадим Федорович. — Только одни сдерживают свои эмоции, подчиняют их своей воле, суровой необходимости, а другие совершают опрометчивые поступки… Я где-то вычитал, что весной больше совершается преступлений против личности, чем в любое другое время года. И время свадеб — это весна.

— Боже, в каждом из нас живет дикарь!

— Не впадай только во фрейдизм, — сказал он. — Можно любое варварство оправдать нашим диким происхождением. В Бостоне когда-то был такой случай: в течение нескольких недель двенадцать женщин погибли от руки убийцы. Когда наконец полиция напала на его след, это оказался вполне приличный человек, имеющий жену, дочь, которых он очень любил. И что самое удивительное, он и не подозревал, что в нем уживаются два разных человека — нормальный, любящий муж и садист-убийца. Его даже не судили, тщательно обследовав, отправили в дом умалишенных.

— Ну спасибо, папочка, ты меня утешил, — заметила Оля. — Разве можно такие жуткие истории на ночь глядя рассказывать?

Вадим Федорович поднялся из-за стола, подбросил в плиту поленьев, приоткрыл чугунную дверцу. Держа в руке полено, замер на корточках, глядя на огонь. Багровый отблеск упал на его лицо, углубил складки у губ, сетку морщин под глазами. Короткие волосы у него были темные, но сейчас, при дрожащем печном освещении, будто изморозь, блеснули серебристые нити. Оля молча смотрела на него. Как бы отец ни выглядел молодо, время свое берет. Он немного похудел, впрочем, это ему идет, фигура у него по прежнему спортивная, держится прямо, походка стремительная. Каждый день перед обедом ходит в лес на лыжах, по утрам делает зарядку. Чревоугодием не страдает, ест все, что ему подашь, да еще похваливает. Отец и сам умеет готовить, особенно хорошо у него получаются супы, уха, шашлыки на шампурах. Оля любила летом ездить с ним на рыбалку, где на озере они разбивали палатку и жили там по два-три дня. Это было прекрасное время. Но последние годы отец редко ездит на рыбалку, говорит, и без него много рыбаков развелось, приедешь на любое озеро, а там негде приткнуться. Он и на озеро привозил с собой пишущую машинку и, сидя на солнцепеке в шапочке с целлулоидным козырьком, стучал на ней. Оле нравилось удить, она даже как-то поймала большого леща, которого помог вытащить Андрей.

Кажется, все это было совсем недавно: детство, летние сборища родственников в Андреевке, рыбалка, забавы, дальние походы за грибами и ягодами… Отец всегда ей казался моложавым, сильным, энергичным, нынче она впервые обратила внимание, что он уже далеко не такой, каким был прежде. Что-то в согбенной его фигуре у плиты было старческое, и на шее под подбородком иногда появлялись дряблые складки. Будто чувствуя их, отец часто поглаживал пальцами кадык. Оля не могла себя представить старой, ей казалось, что старение людей происходит в каком-то другом измерении и уж ни в коем случае не коснется ее. Не думала она и о смерти, а если сталкивалась с тем, что кто-то из знакомых или родственников умирал, то ей тоже казалось, что это происходит в ином мире. Просто был человек и куда-то исчез. Даже странно как-то представить себе, что человек живет, что-то делает, переживает, любит, страдает, а придет время, и он исчезнет без следа… А жизнь будет продолжаться, светить солнце для других, будут люди нарождаться, любить, страдать… Оля обратила внимание, что в последних книгах отца герои много размышляют о смысле жизни, смерти, справедливости, добре и зле. Когда читала, все это глубоко ее волновало, но стоило захлопнуть книгу и поставить на полку, как все навеянные грустные мысли уходили прочь. Наверное, тем и прекрасна жизнь, что она не хочет считаться со смертью, не желает ничего общего иметь с ней. Редкий человек, услышав о смерти знакомого, подумает, что и его рано или поздно ждет такой же конец. А если и подумает, то мысленно отмахнется и постарается поскорее забыть.

— Я бы здесь не выдержала одна и недели, — задумчиво произнесла Оля. — Я понимаю, природа, тишина и все такое… Но тебе же днями, наверное, не с кем словом перекинуться?

— Приеду в город и наговорюсь, — засмеялся Вадим Федорович. Морщинки сразу разгладились на его лице, глаза молодо блеснули. — Я уже давно заметил, что после Андреевки, вернувшись в Ленинград, язык мой крутится во рту как пропеллер! Становлюсь болтлив, как Коля Ушков… Кстати, ты давно его не видела? А Михаила Ильича Бобрикова?

— Папа, из тебя никогда бы не вышел дипломат, — помолчав, заметила дочь. — Я Ушкова не видела целую вечность. А Бобриков умер для меня. Уже давно.

— И чего это я вспомнил про него? — усмехнулся Вадим Федорович. — Я для Бобрикова тоже умер…

— Наверное, мне нужно было встретиться с Бобриковым, чтобы получше узнать мужчин, — сказала Оля.

— Ну и узнала?

— Ты думаешь, вы такие уж загадочные? — рассмеялась дочь.

— На сколько ты приехала? — перебил ее отец.

— Мне сдается, что мы вместе вернемся в Ленинград?

— Ты проницательна, — усмехнулся он. — Ладно, я хотел выехать нынче, но поедем с тобой в воскресенье. Кстати, кому ты Патрика отдала?

— Мой дорогой племянник Ваня спит с ним вместе. И Андрей с Марией без ума от спаниеля.

— Удивительно контактная собака! — заметил Вадим Федорович. — Собака с человеческими глазами… Я Патрика здесь часто вспоминал.

— Чаще, чем Виолетту Соболеву? — не удержалась и съязвила Оля.

— О ней я не думаю, — спокойно ответил отец. — И не виню ее ни в чем. Я тебе об этом уже говорил.

— Если бы она бросила своего красавчика грузина и вернулась к тебе…

— Она не вернется, — нахмурившись, перебил отец. И Оля поняла, что нужно тему сменить.

Убирая со стола, она слушала непривычное убаюкивающее тиканье часов — в городе теперь редко его услышишь, ходики сменили электронные часы-будильники со светящимся табло и даже приемником, — взглянув в окно, увидела медленно падающие снежные хлопья. Береза в огороде у Широковых превратилась в гигантский крутящийся белый волчок. На крыльце соседей сидел лопоухий пес и, подняв вверх голову, ловил раскрытой пастью снежинки. На дне молочного кувшина, надетого на жердину, наросла круглая белая шапочка. Оля так и замерла у окна с тряпкой в руке. Понемногу она начинала постигать красоту загородной жизни. Здесь нет ощущения стремительного движения жизни, когда все время куда-то торопишься, не успеваешь, отчего раздражаешься, нервничаешь. Здесь можно сколько угодно стоять у окна и смотреть на падающий снег, не боясь, что за спиной зазвонит телефон и тебе скажут в трубку какую-нибудь неприятность или заставят все бросить и мчаться в метро или троллейбусе на другой конец города, где в маленьком кинотеатре идет модный фильм…

Отец сидел на низкой скамейке у печки и смотрел на огонь. Поленья трещали, выстреливали на пол красными угольками, которые он спокойно брал двумя пальцами и снова бросал в печь. Оля знала, о чем он думает… И черт дернул ее за язык брякнуть про Виолетту! Что бы отец ни говорил, а она все еще занозой торчит у него в сердце. Кстати, после их разрыва Оля впервые обратила внимание, что отец как-то изменился: стал рассеяннее, что ли, тогда она и заметила седые нити в его черных волосах, реже можно было услышать его заразительный смех, да и из города он стал уезжать чаше, чем прежде. Может, здесь, в Андреевке, завел новую зазнобу? В это Оле было трудно поверить…

И словно в подтверждение ее мыслей дверь без стука отворилась, и на пороге появилась полная грудастая женщина с молодым порозовевшим лицом, темными блестящими глазами. Она была в коричневой куртке, черные волосы повязаны мохеровым шарфом. Снег сразу же превратился в сверкающие капельки на ее одежде.

— У тебя, Вадим, никак гости? — певучим звонким голосом произнесла она, с любопытством разглядывая девушку. — Господи, Оля! — воскликнула она. — Какая ты стала красивая! Небось уже и замуж выскочила?

И Оля узнала ее — это киномеханик Галя Прокошина. Особого знакомства они не водили, но при встречах иногда болтали, когда Оля приезжала на каникулы в Андреевку. И хотя девушку покоробило от ее последних слов, она приветливо улыбнулась и протянула Прокошиной руку. Это не город, и люди здесь особенно выражений не выбирали. Если ты, допустим, плохо выглядишь, тебе об этом прямо в глаза и скажут, а в городе и на смертном одре человека будут уверять, что он огурчик…

Вадим Федорович поднялся со скамейки, помог Гале раздеться, предложил чаю, но она отказалась.

— Я шла мимо, дай, думаю, зайду… — затараторила она. — У нас нынче идет картина «Вокзал на двоих», в главной роли Гурченко и этот, ну, как его?.. Еще играл в «Служебном романе» с этой, как ее?..

— Олег Басилашвили, — улыбнулась Оля.

— Пойдете в кино? — смотрела на них круглыми глазами Прокошина. — Я вас бесплатно проведу.

— Мы видели этот фильм, — взглянув на отца, сказала Оля.

— Я некоторые фильмы по нескольку раз смотрю, — говорила Галя. — Только хороших что-то мало присылают. А халтуру и крутить противно. Раз перепутала части, так никто и не заметил… — Она перевела взгляд на Олю. — Нынче пятница, так у нас после вечернего сеанса танцы. Приехали из Климова музыканты с электронными ящиками. Как забухают, хоть караул кричи… Придешь на танцы? От наших парней отбою не будет, вот увидишь!

— Там видно будет, — неопределенно ответила Оля.

Когда летом в доме собиралась молодежь, они ходили на танцы, но сейчас, одной, не было никакого желания идти. Помнится, в прошлом году у нее даже местный кавалер завелся — как же его звали? Петя или Вася… У него фамилия такая куриная, кажется Петухов.

— Мы в воскресенье уедем ночным, — сказал Вадим Федорович. — Вернусь в конце апреля. Что тебе, Галя, привезти?

— Колбасы палку и шоколадных конфет коробку, — стрельнув смеющимися глазами на Олю, сказала Прокошина. — Моя Надька так и заявила: «Скажи дяде Вадику, чтобы мне «трюфелей» привез!»

«Ну и папка! — подумала Оля. — И тут не теряется! А я-то думала, он, бедненький, здесь один-одинешенек мается без женского внимания и ласки! А он вон какую пышку завел!»

— Я в воскресенье днем забегу, — пообещала Прокошина. — Зря в кино не хотите. Эта Гурченко ну просто умора!..

Рассмеялась и колобком выкатилась за дверь, наградив напоследок Казакова многозначительным взглядом.

— Как тихо падает снег, — повернувшись к дочери спиной, произнес Вадим Федорович.

— Бедный папа, — подойдя к нему и положив руку на плечо, сказала Оля. — Живешь в глуши, смотришь старые фильмы…

— Я здесь работаю.

— Как она растолстела… Правда, я ее давно не видела.

— Она хорошая женщина.

— Разве я спорю? — сказала Оля.

— У нее забавная дочь Надя, — негромко уронил он. — Она зовет меня «дядя Вадик».

— Губа у нее не дура, — заметила Оля. — Подавай ей «трюфели», а не какие-нибудь другие… Балуешь ты их?

— Черт возьми, я ведь еще не старик!

— Я очень хочу, чтобы тебе было хорошо, — мягко произнесла Оля.

Отец повернулся к ней, секунду пристально смотрел ей в глаза, потом сказал:

— Я знаю.

— Если хочешь, пойдем в кино? — скрывая улыбку, предложила она. — Гурченко действительно хороша в роли официантки, а вот Басилашвили мне не очень-то понравился, особенно в конце.

— Я рад, что ты приехала, — провел он ладонью по ее густым светлым волосам и снова отвернулся к окну. — Вот и опять пришла зима…

— Ты иди… в кино, — сказала Оля. — А я белье постираю. Только сначала воды принеси из колодца.

— Завтра снег растает, и снова будет весна, — сказал он.

 

1

В фойе Дома писателей открылась выставка картин Петра Викторова. Он выставил около пятидесяти своих работ. Здесь были северный цикл, ленинградские пейзажи, акварели, натюрморты. Андрей искренне порадовался за друга. Петя здорово вырос как художник. Об этом все говорили и даже писали в «Смене» и «Вечерке». Одной картиной заинтересовался Русский музей, несколько приобрел областной краеведческий музей.

Петя заехал в субботу за Андреем на своем старом «Москвиче» с треснутым лобовым стеклом, Мария обещала прийти на выставку сразу после лекций. В машине сидел белобородый мужчина с розовым, младенческим, лицом, в оранжевом кожаном пиджаке.

— Черемисов Геннадий Евгеньевич, — солидно представился он Андрею. — Писатель.

Андрей знал уже многих ленинградских литераторов, но Черемисова видел впервые. Он было напряг память, вспоминая эту фамилию, но, кажется, ничего о нем не слышал.

— Геннадий Евгеньевич хочет статью в «Советскую культуру» написать обо мне, — сообщил Петя, ловко лавируя меж машин на Кондратьевском проспекте.

— Если подаришь своего «Китобоя», — улыбнулся в белую аккуратную бородку Черемисов.

— Считайте, что он у вас висит в прихожей, — заверил Петя. — Рядом с моим видом из окна академии на Неву.

День был погожий, на улицах виднелись по-летнему одетые люди. Среди джинсов и курток иногда мелькнет плащ или демисезонное пальто. Пожилые люди пока еще не доверяли коварной ленинградской весне. Асфальт был весь в выбоинах, «Москвич» трясло и подбрасывало, но хорошее Петино настроение ничем нельзя было омрачить. Он был без кепки, каштановые волосы коротко пострижены, в отличие от многих молодых художников он бороды не отпустил. На нем вельветовые джинсы, черная, с широкими рукавами куртка на молнии, на ногах желтые ботинки на толстой рубчатой подошве. Ему бы еще плащ с крестом и шляпу с страусовыми перьями — и был бы вылитый мушкетер. Петя стал шире в плечах и вроде бы ниже ростом. Раньше волосы у него были длинные и спускались на глаза, а теперь заметно отступили от широкого лба. Андрей уже не раз замечал: у кого в юности была пышная шевелюра, с годами заметно редела — среди своих одногодков он уже встречал полысевших.

— А вы тоже пишете? — повернул к Андрею небольшую голову с редкими белыми волосами Черемисов. — Петя говорил, у вас скоро выйдет первая книжка. В каком издательстве?

Андрей сказал. Черемисов пустился в рассуждения, что редактор попался Андрею не ахти какой, лучше было бы, если его книга попала к Лидочке — она отлично знает свое дело. Необходимо сразу же, как выйдет книга, организовать несколько рецензий. Это для молодого литератора очень много значит. Нужно еще до выхода книги дать верстку почитать знакомым журналистам из отделов литературы и искусства — у него, Черемисова, во всех ленинградских, да и не только ленинградских, газетах есть свои люди. Промолчат, не заметят — вторую издать будет еще труднее, чем первую.

— Сколько бездарей выставляют, пишут о них монографии, — вставил Петя Викторов.

— О, реклама и паблисити и в нашем обществе — это великая сила! — подхватил Геннадий Евгеньевич. — Появились положительные рецензии — значит, писатель хороший. Можно печатать его. А если бума не поднялось вокруг книги, выходит, он никуда не годный, зачем его издавать и переиздавать?

Петя бросил на Андрея веселый взгляд, хотел что-то сказать, но Андрей мигнул ему: дескать, молчи! Ему было интересно, что скажет Черемисов; по-видимому, Петя ему не сказал, что Андрей Абросимов — сын Вадима Казакова.

— Наверное, мучительно добивается признания своих мнимых заслуг лишь тот, кто знает, что он ничего на самом деле не стоит, — сказал Андрей. — А большому писателю это не нужно. Слава сама к нему придет.

— Пусть ждет! — усмехнулся Черемисов.

— Вы с Вадимом Казаковым знакомы? — подмигнув Андрею, спросил Петя.

— Он со мной не здоровается, — помолчав, ответил Геннадий Евгеньевич. — Я для него, по видимому, маленькая сошка.

Андрей знал, что это не так: главным критерием своего отношения к людям отец считал их гражданскую позицию, порядочность, честность. Беспринципность, зазнайство, выпячивание себя отец не прощал даже талантливым людям. Он вообще считал, что неуемное восхваление писателя приносит тому лишь вред. А так как талант и мудрость не всегда в едином строю, то в поучающих высказываниях, многочисленных интервью, которые журналисты охотно берут у раздутых «гениев», начинают выпирать невежество, необразованность, а иногда и откровенная глупость.

У Финляндского вокзала, как всегда, толпились люди. Напротив сквера стоял автобус ГАИ, в динамике раздавался мужской голос, призывавший пешеходов переходить улицу только по сигналу зеленого светофора. Между гранитными берегами маслянисто покачивалась Нева. Стального цвета буксир тащил из-под Литейного моста огромную баржу. Петя Викторов выехал на Литейный мост, свернул направо на улицу Воинова и поставил «Москвич» в коротком переулке в ряду разноцветных машин. Они вышли из «Москвича», Черемисов оказался ниже среднего роста, весь такой округлый, модный. Очевидно, ему не меньше пятидесяти, однако юношеский цвет лица совсем не вязался с его белыми волосами. Была в этом какая-то противоестественность. Голос у него вкрадчивый, мягкий. По тому, как с ними раскланялся в вестибюле вахтер, можно было понять, что Черемисов тут свой человек. На Викторова и Абросимова он посмотрел с подозрением, однако ничего не сказал.

Народу на выставке было немного, хотя в городе на афишах сообщались адрес выставки и время для посещения. Вечером народу больше соберется, потому что в восемнадцать часов в Белой гостиной состоится встреча с известным московским поэтом Роботовым. По всему городу распространялись платные билеты.

Они заняли столик в кафе, официантка принесла на подносе дымящийся кофе, бутерброды с копченой колбасой и балыком. Черемисов то и дело вскакивал из-за стола и спешил приветствовать того или иного писателя. Почтительно сгибал круглую спину, шел рядом до бара, улыбался, что-то быстро говорил. Возвращался за стол совсем иной походкой, напускал на лицо важность и небрежно ронял, что это директор издательства, главный редактор или секретарь Союза. Когда он это сделал, наверное, в пятый раз, Петя негромко заметил:

— Учись, как надо жить, Андрей. Черемисов знает все начальство в сфере искусства и литературы — с одним в сауну ходит, другому помогает на станции техобслуживания машину отремонтировать, третьему видеокассеты достает или модные тряпки. А если начальница женщина, прикинется влюбленным, на день рождения розы принесет… Я видел, как он вьюном крутился возле какой-то московской дамочки в очках. Сказал, что от нее зависят тиражи его книг… По правде, я ничего Черемисова не читал.

— А написал он вообще-то что-нибудь? — поинтересовался Андрей.

— Научно-популярные книжонки пишет, что ли, — небрежно ответил приятель. — За одну даже ухитрился какую-то ведомственную премию отхватить. Конечно, благодаря своим знакомствам. Он и в Москве свой человек. Во всех издательствах его знают.

— А чего он вдруг взялся тебя опекать?

— Не за красивые глаза, — рассмеялся Петя. — Попросил написать свой портрет, обещал, что устроит его покупку провинциальным музеем, где его дядя работает директором.

— И ты согласился?

— Сказал, что музей пятьсот карбованцев отвалит, — беспечно ответил Викторов. — Правда, рожа у него иезуитская, но мне-то что? Я его за неделю напишу. Мне деньги нужны, Андрюша! «Москвич» вот-вот рассыплется прямо на дороге. Коплю на «Ниву». Крепкая машина, погружу в нее мольберт, краски, зонт от солнца — и на пленэр! Мечтаю поставить машину в пустынном месте, на проселке, завалиться на зеленую траву и долго-долго смотреть на белые облака… И ни о чем не думать! Дышать, смотреть и наслаждаться!

— Наверное, мы с тобой одинаково думаем, — рассмеялся Андрей. — Меня тоже травка и облака манят… Так, кажется, это просто, а все как-то не получается…

— Хотите, познакомлю вас с директором издательства? — вернувшись за стол, взглянул на Андрея Черемисов.

— Не стоит, — усмехнулся Абросимов. — Кто я для него? Неизвестный автор.

— Сначала надо известность приобрести в деловых кругах, — поучающим тоном произнес Геннадий Евгеньевич. — А в позу непризнанного гения вам еще, Андрюша, рано становиться.

— Вы считаете ваш путь в литературу единственно правильным? — в упор посмотрел на него Андрей.

Черемисов отвел глаза, изящно оттопырив мизинец, отхлебнул из фарфоровой чашки кофе, солидно кашлянул и хотел было пространно ответить, но тут заметил вошедшего в зал Славина. Стремительно вскочил, чуть не опрокинув кресло, бросился к нему и обеими руками ухватился за небрежно протянутую ему как-то крюком сверху вниз руку. Низенький, плешивый Леонид Ефимович даже не остановился, медленно пересекал по проходу не очень-то просторный зал кафе. Он направлялся в бар, где за стойкой буфетчица варила на сверкающем никелем аппарате кофе, подавала бутерброды, безалкогольные напитки. Садиться на высокий пуфик Славин не стал, пил кофе стоя. Буфетчица включила аппарат, поставила на стойку тарелку с бутербродами.

— Пожалуйста, с икрой! — услышали они бархатный голос Черемисова. — Неужели вы не знаете, что Леонид Ефимович любит красную икру?

Рядом с солидным, в хорошем костюме драматургом Геннадий Евгеньевич в своем кожаном оранжевом пиджаке выглядел мальчиком на побегушках. Кстати, так оно, наверное, и было. Руки по швам, голова с ровным пробором чуть наклонена вбок, глазами он так и ел Славина. А тот, не поворачивая к нему головы, негромко что-то говорил, помешивая ложкой в чашке.

— Ну и знакомые у тебя, — упрекнул приятеля Андрей. — Прямо вьюн какой-то! Гоголевский тип. Помесь Манилова с Чичиковым!

— Знаешь, как Черемисов называет все это? — невозмутимо заметил Петя. — «Пойти потереться возле начальства». Мол, начальству приятно мое уважение, а меня, мол, не убудет. Зато от этого будет польза… Мы как-то с ним засиделись у меня в мастерской, и он стал учить меня уму-разуму. У него даже придуманы какие-то свои заповеди. Зря я не записал тогда… В общем, спина не сломается, если лишний раз поклонишься начальству; узнай слабости своего начальника и на них играй, тогда он будет петь под твою дудку; осторожно хули своих недругов и восхваляй друзей; добейся права звонить начальнику домой, он привыкнет к этому и будет считать тебя своим человеком; сразу не заваливай обработанного начальника своими просьбами, делай это с умом, постепенно, сначала попроси за приятеля — это начальству нравится, — а лишь потом устраивай свои дела.

— Прямо Никколо Макиавелли! — рассмеялся Андрей. — Тот утверждал, что плохое нужно делать все сразу, а хорошее — помаленьку. Тогда народ будет считать тебя мудрым и добрым государем.

— Я напишу его портрет… — задумчиво произнес Петя. — Только бы не обиделся он на меня.

Увидев, что Черемисов возвращается, — Славин, выпив кофе, ушел на встречу с Роботовым, — Андрей поднялся.

— Пойду Марию встречу, — сказал он приятелю, про себя решив больше сюда не возвращаться.

Хватит с него одного Черемисова! Кстати, тот пообещал им по пути сюда познакомить обоих с Роботовым. У Викторова выставка, ему все равно тут надо торчать до закрытия, а Андрей лучше погуляет с женой по набережной. Все-таки как-то мрачновато в кафе писателей. Может, оттого, что стены обиты черными панелями, а высокие окна задернуты плотными шторами, через которые с улицы не проникает свет?..

Вечер был теплый, Нева спокойно катила свои глянцевые, с радужным отблеском воды в Финский залив, все позолоченные шпили ослепительно сияли, зеркальные окна отражали солнце. Небольшой серый катер, тарахтя движком, как-то боком не очень быстро продвигался от Кировского моста к Литейному. Стоя у гранитного парапета, Андрей вспомнил слова приятеля о проселке, зеленой траве, солнечном небе и белых облаках… Все это созвучно и его нынешнему настроению — махнуть бы на машине в Андреевку! Там сосновый бор, пышные айсберги облаков над вершинами, а небо такое глубокое и синее, что в нем можно утонуть, раствориться… За его спиной проносились по набережной Кутузова машины. Мария должна была приехать из университета на автобусе, который останавливался неподалеку. Петины картины она видела в мастерской, но, если захочет, можно снова зайти в Дом писателей.

Ближе к Литейному мосту расположились рыболовы с удочками. Некоторые сидели на низких складных скамейках, принесенных с собой, у ног — сумки, банки с наживкой, садки для рыбы. Прохожие останавливались, подолгу наблюдали за рыбаками, но обычно в такие моменты рыба не клевала, что, впрочем, ничуть не огорчало рыболовов. Им терпения не занимать. Изредка перекидывались словами друг с другом, не обращая внимания на зевак. От проезжающих трамваев и троллейбусов громоздкий мост басисто гудел, грохотал железом, скрипуче вздыхал. В застекленной будке, будто кукушка в часах, сидел милиционер с телефонной трубкой у уха. Фуражка была снята, и ветер с Невы взлохматил его волосы.

Вдруг вспомнился разговор с отцом… Это было после рождения сына. Отец спросил:

— Почему ты мальчика назвал Иваном?

Андрей ответил:

— В честь своего деда…

— И я назвал тебя Андреем в честь своего деда… — с грустью заметил отец. — Но ты ведь никогда не видел Кузнецова?

— Я полюбил его, прочитав твою книгу о нем, — ответил Андрей.

— Это хорошо, что ты назвал сына Иваном, — улыбнулся отец. — И я рад, что ты чтишь память своих предков!

Память предков… Она живуча в людях, и никто никогда ее не вытравит из сознания русских людей. Потому его, Андрея, и тянет в Андреевку, что там начался его род, а где твой род, там и твоя Родина. Защищая ее, погиб могучий Андрей Иванович Абросимов, фамилию которого с гордостью носит его правнук, за Родину погиб в Берлине его дед — Иван Васильевич Кузнецов.

Каким вырастет его сын Иван? В нем соединились два рода — Абросимовых и Кузнецовых. Будет ли он чтить память своих предков?..

«Будет, — решил Андрей. — Иначе и быть не может!..»

Уже два автобуса прошли, а Марии все не было. Андрей увидел ее не на остановке, а на противоположной стороне проспекта. Жена шла рядом с невысоким юношей в джинсах и небесно-голубой куртке с черной окантовкой. Черноволосый, худощавый, он что-то оживленно говорил, жестикулируя свободной рукой, в другой у него был черный дипломат. Увлеченные разговором, они ничего не замечали. Мария была в красивой облегающей куртке, короткой юбке, открывающей ее стройные ноги. Ветер заносил вбок ее длинные каштановые волосы, крупные глаза блестели, она улыбалась и кивала. Солнце, отражаясь от чисто вымытых зеркальных окон, отбрасывало на них розоватые блики. Юноша неожиданно схватил Марию за тонкую руку, провел ее ладонью по своей щеке. Мария засмеялась, осторожно высвободила руку, сумка на длинном ремне соскользнула с ее плеча, но удержалась на сгибе локтя.

Андрей смотрел на них, и противоречивые чувства овладевали им. Когда-то в юности, будучи свидетелем домашних ссор, он дал себе слово никогда не ревновать женщину, тем более донимать ее упреками. Слыша скандалы, видя слезы матери, он мальчишкой понимал, что она унижает себя. Надо отдать должное отцу — тот никогда не устраивал дома сцен ревности… И вот сейчас, видя жену с другим мужчиной, Андрей почувствовал неприятный укол в самое сердце. Одно дело — внушить себе отвращение к ревности, так сказать, теоретически, другое — испытать ревность на самом деле. Почему вдруг так тоскливо стало на душе? Теплый солнечный вечер вдруг показался таким неприветливым. Только что он любовался красивым полетом чаек над Невой, а сейчас его раздражают их резкие, пронзительные крики…

Мария и юноша остановились у переулка перед Литейным мостом, где Петя поставил свой «Москвич», еще какое-то время оживленно беседовали. Мария лишь один раз бросила рассеянный взгляд на Дом писателей. Неужели этот тип в небесно-голубой куртке так задурил ей голову, что она забыла обо всем на свете? Юноша поставил дипломат у ног на асфальт, положил обе руки Марии на плечи, придвинул ее к себе и поцеловал. Смеясь, та вырвалась из его объятий, что-то сказала и, погрозив ему кулачком, направилась к парадной.

Андрей хотел было окликнуть ее, но вовремя раздумал: они подумают, что он следил за ними. Юноша стоял на тротуаре и смотрел вслед молодой женщине. На губах его играла улыбка. Даже издали было видно, что он хорошо сложен, лицо у него приятное. Подняв дипломат, он озабоченно взглянул на циферблат своих электронных часов и, весело насвистывая, зашагал по набережной Кутузова. Прядь черных волос упала ему на глаза, он резко откинул ее головой назад. Вид у него был довольный, на губах легкая улыбка. Выйдя на Литейный, он свернул направо и исчез за углом каменного здания.

Андрей стоял на прежнем месте. Сейчас ему не хотелось встречаться с женой. Она по его лицу поймет, что он не в своей тарелке. Андрей не умел скрывать своих чувств. Сейчас он ни в коем случае не должен подать виду, что только что испытал настоящее потрясение. Задавить поднявшуюся ревность в самом зародыше. Мозг его услужливо рисовал перед глазами самые непристойные картины, где главными героями были Мария и этот тип в небесно-голубой куртке… И почему так сердце стучит в груди, а кулаки сами по себе сжимаются и разжимаются?.. Жена не должна знать, что он видел ее и парня. Нет, он не злился на жену, скорее — на себя, что такой в общем-то пустяк вызвал в его душе целую бурю, а он-то полагал, что умеет управлять своими чувствами! И надо сказать, до сей поры управлял. Даже в очень рискованных и сложных жизненных ситуациях.

Руки его зашарили по карманам… Чудеса! Всего-то несколько раз в школе на переменах тайком курил с Петей в уборной, с тех пор ни разу не брал сигарету в рот, а вот сейчас вдруг мучительно захотелось закурить… Хорошо, что еще не выпить! До чего же человеческая натура коварна и хитра! Если тебя что-то вышибло из колеи, в душе поднялась муть, то кто-то чужой, скрытно сидящий в тебе, услужливо предлагает на выбор сигарету или рюмку! Это что, соломинка утопающему? Или веревка самоубийце?..

Петя встретит в гостиной Марию, займет ее разговорами — болтать приятель любит. Кстати, на выставке висит и портрет Марии, который Петя написал два года назад. Он уже раз выставлял его, говорил, что знакомые художники считают эту работу удачной. Мария были изображена в черном платье с низким вырезом. Шея высокая, белая, а волосы черные, как вороново крыло, хотя на самом деле они у Марии каштановые. Приковывают к себе ее глаза — большие, почти прозрачные, с затаенной грустью. Мария утверждала, что она на портрете на себя не похожа, так казалось и Андрею, а может, как раз Викторов и сумел разгадать истинную сущность Марии? С талантливыми художниками это часто случается.

Небольшое розовое облако заслонило клонящееся к закату солнце, набежавший откуда-то ветер взрябил блестящую поверхность Невы, закачались красные поплавки рыболовов. Белый речной трамвай, оставляя за собой широкий сверкающий веер, бесшумно подошел к причалу, с открытой палубы доносилась музыка. Андрей, перегнувшись через парапет, задумчиво смотрел в воду. У гранитной отвесной стены она была зеленовато-мутной, с серыми хлопьями — наверное, где-то рядом выходила канализационная труба. И тем не менее в этой мути мелькали небольшие серебристые рыбешки. В том месте, где особенно было много пены и всякой дряни, плавали чистые, белоснежные чайки. И было удивительно видеть их в этой грязи. Изгибая точеные шеи, птицы жадно выхватывали из воды пищевые отходы.

Андрей не помнил, сколько времени он простоял на набережной, когда вернулся в Дом писателей и разыскал Марию — она вместе с Черемисовым слушала в Белом зале поэта Роботова. Увидев в дверях мужа, Мария встала и потихоньку пробралась к нему. Народу в зале собралось порядочно. Поэт глыбой громоздился на трибуне и громко читал свои длинные вирши. Андрей немного послушал и недоуменно обвел взглядом зал: люди тихо, во все глаза смотрели на знаменитого поэта. Неужели нравится? Или просто имя сверх всякой меры раздутого поэта завораживает?

— Если нравится, оставайся, — сказал жене Андрей, когда они оказались за дверью.

— Он Асе Цветковой нравится, — засмеялась Мария. На ее нежных щеках заметно выделялись два розовых пятна.

— Хочешь кофе? Или пепси?

— Меня напоили и накормили бутербродами Петя и этот пухленький беленький старикашка.

— Черемисов? — улыбнулся Андрей. — Какой же он старикашка? Ему и пятидесяти нет.

— Липкий, как сливочная тянучка… Знаешь, что он мне шептал в зале? Мол, я очень красивая, обаятельная, и он меня в перерыве познакомит со своим другом Роботовым… И мало того, попросит его поставить свой автограф на книжке. Внизу весь вечер торгуют его книжками.

— И ты отказалась?

— А где ты, милый друг, пропадал? — пытливо взглянула ему в глаза Мария.

— Смотрел на Неву… И знаешь, что меня поразило? Белые как снег красавицы чайки плавали в самом дерьме…

— Нашел, на что глазеть, — покачала головой Мария и внимательно посмотрела на него.

— Наверное, к чистому, красивому и грязь не пристает, — сказал Андрей.

Петю Викторова они не нашли и отправились домой пешком. Литейный мост под ногами вздрагивал, когда по нему проносились грузовики, большие часы на башне Финляндского вокзала показывали девять вечера, а небо над Стрелкой Васильевского острова багрово сияло, косые лучи солнца, вырываясь из-за каменных зданий, полосовали широкими лезвиями железные крыши и антенные рогатки. Ослепительно горел крылатый ангел на шпиле Петропавловской крепости. Почти не касаясь воды, со стороны Охты летел длинный изящный катер на подводных крыльях.

Подлаживаясь под шаг жены — Андрей обычно ходил быстро, — он искоса поглядывал на нее. Андрею казалось, что мужчины с интересом смотрят на Марию. Он поймал себя на мысли, что это ему не очень-то нравится. Неужели теперь ржа ревности так и будет разъедать его изнутри? Чем же ее, проклятую, придушить?

— Ты сегодня какой-то странный, — заметила жена.

— На меня сильное впечатление произвел твой портрет, — ответил он. — Петя говорит, что это его лучшая работа.

— Петя — хороший художник, но мой портрет он написал неудачно, — помолчав, сказала Мария.

— Кто знает… — протянул Андрей.

— И все-таки что-то тебя мучает, — проницательно заметила жена. — Многое ты можешь, дорогой, но вот скрывать свои чувства не научился…

— Чем же тебе не нравится портрет?

— Я сама себя не узнаю, — сказала Мария.

— Думаешь, это просто — себя узнать? — сказал Андрей.

Они поговорили о других картинах. Как и Андрею, ей нравились северный цикл и ленинградские акварели. На новой квартире у них было шесть Петиных картин.

Когда Мария испытующе смотрела на него, Андрей старался отвести свой взгляд: он еще не обрел душевного равновесия. Он знал: что бы там ни было, Марию любит и всегда будет любить, а если она сочтет нужным уйти от него, он удерживать не будет, как бы ему ни было тяжело. И если у нее есть еще какая-то личная жизнь, то тут уж ничего не поделаешь. Он, Андрей, не станет мешать ей… В жизни не бывает так, чтобы тебе светило лишь одно безоблачное счастье. В человеческой жизни совершается некий круговорот, неподвластный нашим желаниям и чувствам. Стоит ли все так уж близко принимать к сердцу? Все зависит от той точки зрения, с которой ты смотришь на мир… Если ты любишь человека, значит, ты желаешь ему счастья. Мог бы он, Андрей, ради ее счастья отдать ее другому?.. Впрочем, современных женщин не надо отдавать; когда им нужно, они сами уходят. Современные женщины сами кузнецы своего счастья, им жертвы не нужны…

Уже почти у самого дома Мария вдруг сказала:

— Что это нынешняя весна так действует на мужчин? Сегодня мне признался в любви Гоша Леонидов, наш комсорг. Кстати, он стихи сочиняет и, провожая меня до Дома писателей, всю дорогу свои вирши читал!

— Ну и как?

— Что как?

— Хорошие стихи?

— Ужасные! Сплошная сентиментальщина… Свою любимую…

— Это тебя? — ввернул Андрей.

— …он сравнивает с какой-то птичкой… Вспомнила! С зябликом! А себя — с волнистым попугайчиком!

— Может, он в душе орнитолог.

— Графоман! — воскликнула Мария. — Закончив оду зяблику и влюбленному волнистому попугайчику, он, нахал этакий, так расчувствовался, что взял и поцеловал меня. Я размахнулась…

— На поэта? — ужаснулся Андрей.

— На графомана, — перебила жена.

— Тем более он достоин снисхождения…

— Я его не ударила, — рассмеялась Мария. — Он и вправду разительно был похож на попугайчика! Волнистого, с распущенными перышками.

Андрей остановился, повернулся к жене и поцеловал ее. Ему захотелось схватить ее на руки и нести до самого дома… Мария права: видимо, нынешняя весна так странно действует на мужчин. И даже на мужей.

 

2

Весна в этом году пришла в Ленинград в начале марта. Первыми почувствовали ее приближение утки. Когда февральские морозы с метелями прогнали их из города, ленинградцы долго еще с надеждой смотрели с мостов и набережных на места их зимнего обитания.

Утки теперь, как и голуби, стали привычным явлением в Ленинграде. И вот еще задолго до ледохода снова раздалось кряканье на Фонтанке, Неве, Обводном канале. Со свойственной им медлительностью утки вышагивали по ледяным кромкам пока еще небольших полыней, поглядывали вверх на набережные, откуда им бросали корм. Солнце еще не грело, но к полудню с крыш начинало капать.

Как-то незаметно растаял снег на тротуарах, асфальт по-летнему заблестел под косыми лучами еще низкого солнца, в центре стало чисто и сухо. Зато на окраинах разлились огромные лужи, талая вода днем заливала большие участки дорог. В лужах отражалось светло-голубое небо с редкими размазанными облаками. С этой ранней весной люди связывали свои надежды на лучшее будущее, крепла уверенность, что мир на земле можно сохранить. О наших мирных инициативах и мораториях говорят и пишут во всех странах. И империалистам приходится считаться с этим, хотя они и пытаются нам вставлять палки в колеса. Да и в самой нашей стране происходят радующие души людей знаменательные перемены: объявлена самая непримиримая война пьянству, тунеядству, взяточничеству, бюрократизму. Люди стали открыто высказывать свое мнение, критиковать заевшихся чинуш, требовать их ухода с руководящих постов.

Но старое, отжившее яростно цеплялось за свои привилегии, шипело, как залитые водой уголья, распространяя удушливую вонь. Трудно некоторым людям было поверить, что к старому возврата больше нет. Надеялись снова дождаться своего часа… Но не надо быть философом или провидцем, чтобы не понять, что большие надежды, вспыхнувшие в сердцах честных людей, кто-либо сможет погасить. Колесо истории невозможно повернуть вспять!

Шел 1987 год.

Оля Казакова, с распущенными по плечам белокурыми волосами, шагала по Моховой улице. Институт находился всего в десяти минутах ходьбы от дома. Окна зданий блестели: через две недели Первомай. И хотя весна ранняя, погода в Ленинграде в любой момент может измениться — уже было, когда после погожих теплых дней свирепо налетал с Финского залива холодный порывистый ветер, сковывал льдом раструбы водосточных труб, а ночью ударял мороз со снегом. Весна вместе с теплом и солнцем принесла с собой и очередную волну гриппа. Пронеслась эпидемия над городом, подобно метели, и быстро исчезла, на этот раз без тяжелых последствий. Видно, и гриппозным вирусам не под силу противостоять теплу, солнцу.

У дома на улице Чайковского Олю поджидала Ася Цветкова. В отличие от Оли, у нее волосы коротко подстрижены. Под глазами девушки синие круги, лицо осунулось.

— Я думала, ты опять со своим Валерой укатила в Прибалтику, — сказала Оля.

Ася три дня подряд не была в институте. Телефона у нее нет, и Оля решила, что подруга развлекается. Цветкова считалась способной студенткой, часто снималась на «Ленфильме», поэтому на ее пропуски занятий смотрели сквозь пальцы.

— В Прибалтику? — усмехнулась Ася. — Я думаю, мой Валерик скоро укатит куда-нибудь подальше…

— Поссорились, что ли?

— Ты же знаешь, что с Валерой невозможно поссориться, — отозвалась Ася. — Наверное, поэтому я столько времени с ним не могла расстаться.

— А теперь вдруг рассталась? — заглянула в глаза подруге Оля. — И надолго?

Обычно веселая и насмешливая, Ася была нынче тихой и печальной. И светлые глаза покраснели, будто она плакала.

— Расстались… Разлучили нас, Оля! И видно, навсегда.

— Попался? — сообразила наконец Оля. — Арестовали его?

— Пять лет получил Валерик, — ответила подруга. — Оказывается, он и раньше попадался на фарцовке, но, как говорится, отделывался легким испугом, а тут взяли его с поличным.

— Я тебе и раньше говорила, что все это добром не кончится…

— Ну дура я, Олька, дура! — вырвалось у Аси. — Ну почему мне так не везет? У тебя чудесный парень Глеб, а я связалась с уголовником!

— То-то он не слишком убивался, когда его обчистили! — насмешливо заметила Оля.

— Это-то его и сгубило, — вздохнула Ася. — Он решил как можно быстрее восстановить все то, что потерял. Развил бурную деятельность и погорел.

— Я давно заметила, что тебе больше нравятся, как ты говоришь, «крутые ребята», — вздохнула Оля.

Ей было жаль подругу, но, с другой стороны, не могла удержаться, чтобы не упрекнуть ее: ведь сколько раз предостерегала Асю от сомнительных связей! И до Валеры были у нее знакомые деляги…

Подруга посмотрела на нее, усмехнулась:

— Это тебе, Олька, повезло: у тебя отец — писатель, мать — художница, брат — умница… А ты не удивилась, что я тебя ни разу домой к себе не пригласила? Отец мой спился и сгинул, не знаю даже, жив ли он. Мать — торговка, только и думает о барыше да копит на старость… Ты бы посмотрела, что у нас дома. Одни ковры и хрусталь. С детства только и слышу: «Ищи, дочка, богатенького мужика, нынче инженеры да учителя не в моде… Кто умеет деньгу загребать, тот и человек! С таким никогда не пропадешь…» А вон как все повернулось.

— Ты мне никогда про это не рассказывала, — проговорила Оля.

— Хвастать-то было нечем, подружка! — грустно усмехнулась Ася. — Мать — мещанка, в квартире — магазин!

Они уселись на единственную некрашеную скамью в сквере напротив Олиного дома, под черной липой с набухшими почками. Неподалеку от них, на детской площадке, играли мальчик и девочка, они что то строили на песке. Мама в расстегнутом плаще сидела на деревянном раскрашенном слоне и читала газету. Изредка отрываясь от нее, бросала рассеянный взгляд на играющих детей. Стайка воробьев галдела на чугунной ограде.

— Ты понимаешь, Олька, он ведь по сути неплохой парень! — заговорила Ася. — Нежадный, внимательный, может, немного вульгарный, но мне с ним было легко и весело, и он любил меня.

— Носи ему передачи, — сказала Оля.

— А ты жестокая, Ольга! — сбоку посмотрела на нее подруга.

— Я не могу лить слезы по человеку, который занимался такими делами. Он знал, на что шел. Работа была для него прикрытием, а сам делал деньги, как ты говоришь… И на ком? На таких дурочках, как мы с тобой!

— Да разве мы в этом виноваты? — воскликнула Ася. — Не будь таких, как Валера, мы все ходили бы в уродливых платьях, носили бы жуткую обувь! Как ты одета? Пальто — итальянское, сапожки — голландские, свитер — финский… И где ты все это купила? В магазине? Черта с два! А теперь, как и все, будем в очередях стоять за дефицитом или снова искать нужного человека.

— Спекулянта, — вставила Оля.

— Надо сказать, что он с меня не драл за тряпки и обувь по три шкуры, как с других, — поделилась Ася. — Привыкла к нему: когда его забрали, поверишь, места себе не находила! Посмотрела бы ты сейчас на него. Всегда такой модный, прикинутый, а теперь стоит у решетки наголо остриженный, несчастный, бледный…

— Я сейчас заплачу…

Оле не верилось, что Ася переживает всерьез. Не такой она человек, чтобы беды других принимать близко к сердцу. Или она, Оля, действительно плохо знает свою подругу? Такая болтушка, а про мать и отца никогда словом не обмолвилась… И ведь верно, Оля ни разу у нее дома не была. Кажется, лишь раз подруга сказала: дескать, родители разводятся, и дома бывать ей тошно…

— Ты удивляешься, что я нашла в Валерике? — произнесла Ася. — Родственную душу, если хочешь знать. Мы — два сапога пара… У тебя Глеб — способный инженер-конструктор, высокий, симпатичный, любит тебя… Почему же ты не выходишь замуж за него?

— Может быть, и выйду, — неуверенно ответила Оля.

— Может быть… — усмехнулась подруга. — Чего же ты колеблешься? Тебе встретился положительный герой нашего времени. Глеб не опустится до спекуляции тряпками. Выходи за него замуж! Правда, зарплата у него не ахти какая, но разве это имеет для любви какое-либо значение?

— При чем тут зарплата? Я еще в себе самой не разобралась… — сказала Оля.

— Я тоже за Валерика не собиралась выходить замуж, — помолчав, сказала Ася. — Я не уверена, что вообще выйду замуж. Глеб тебе еще не ставил условий?

— Каких? — удивилась Оля. Пожалуй, условия она могла поставить Глебу. Он на все был согласен, лишь бы она вышла за него.

— Дескать, порви с театром, с кино… Ну, не сейчас, понятно, а когда закончишь институт.

— Он мне не будет ставить никаких условий, — твердо ответила Оля.

— Не будь, подружка, наивной! — продолжала Ася. — Это сейчас. А как станешь его женой, начнешь до ночи пропадать в театре, сниматься в кино, ездить на гастроли… Он или заставит тебя, если по настоящему любит, бросить искусство, или тебя бросит. Сколько было таких случаев… Мужчины — собственники и не хотят красивую жену делить ни с кем, даже с искусством.

— Глеб не такой…

— Откуда ты знаешь, какой он будет муж? — возразила Ася. — Одно дело — ухаживать за девушкой, другое — жить годы с женой. Чего надо нормальному мужчине? Домашний очаг, преданная, работящая жена, которая еще будет воспитывать и детей. Кажется, снова пошла мода на двух-трех и больше детишек? Мужчина всеми правдами и неправдами стремится поскорее закабалить жену, приковать цепями к этому самому домашнему очагу! А наша профессия как раз и не позволяет женщине быть покорной мужу-собственнику. Мы жаждем славы, аплодисментов, поклонения…

— Послушаешь тебя, так артистке вообще нельзя выходить замуж!

— Великие актрисы были одинокими, — сказала Ася, — рано или поздно единственной их любовью становился театр.

Воробьи скатились с чугунной ограды, с чириканьем запрыгали серыми комочками по желтому песку, ничуть не боясь детишек. Напротив на третьем этаже распахнулось окно, женщина с белыми обнаженными руками выставила на подоконник глиняный горшок с бледно-лиловыми цветами. Этажом выше на балконе мужчина в синей майке возился с большим аквариумом — то ли чистил его, то ли что-то прилаживал на дно.

— То великие актрисы, — улыбнулась Оля. Слова подруги произвели на нее впечатление.

— Твой брат опять отличился, — сказала Ася. — Вот уж кому повезло с мужем, так это Маше!

— Ты это про что? — спросила Оля.

— Газет не читаешь? — покосилась на нее подруга. — Была маленькая заметка, что Андрей Абросимов под Торжком задержал двух опасных вооруженных преступников. По-моему, его даже чем-то наградили.

Оля ничего про это не слышала, газету тоже не читала. Вообще-то, на Андрея похоже! Вчера был на улице Чайковского, вечером пили чай, брат расспрашивал про Андреевку — Оля с отцом только что вернулись оттуда — и словом не обмолвился про схватку с бандитами. Отец говорил, что Андрею не следовало бы становиться писателем. Одно дело — схватываться в открытую с хулиганами и бандитами, надеясь на свои кулаки, а другое — утвердить себя в литературном мире, где даже самая ожесточенная борьба ведется исподволь, скрытно, с улыбками и лицемерными комплиментами друг другу. Отец предрекал Андрею трудную судьбу. От знакомых москвичей Казаков узнал про ссору Андрея с главным редактором журнала, который вроде бы и не прочь был напечатать его афганскую повесть. Брат не пошел ни на какие уступки. Впрочем, отец и сам всегда поступал так же.

— Узнаю Андрея! — рассмеялась Ася. — Настоящие герои держатся в тени — он даже тебе не похвастался о своем мужественном гражданском поступке, как написано в газете?

— Я заметила, что хвастают чаще своими мнимыми подвигами как раз слабаки, которые разве что с женщиной могут справиться, а сильные, смелые люди, даже совершив подвиг, считают, что это в порядке вещей. Андрей как раз относится к таким людям, — заметила Оля, а про себя подумала, что брат мог бы ей-то рассказать о случившемся…

— Какой странный мир! — задумчиво глядя на играющих детей, произнесла Оля. — Один, рискуя свободой, занимается спекуляцией ради наживы, другой, рискуя жизнью, схватывается с бандитами…

— Андрей другим быть не может, — сказала Ася.

— И слава богу, — улыбнулась Оля.

— Есть у него хоть какие-нибудь недостатки? Сколько я его знаю, он всегда был для меня идеалом мужчины.

— Недостатки? — наморщила белый лоб Оля. — Как же, есть! По утрам он так же, как герой из романа Юрия Олеши «Зависть», поет в клозете.

— У него хороший голос?

— В том-то все и дело, что ужасный! Ему еще в детстве медведь на ухо наступил!

— Собака лаяла-а на дядю фраера-а… — невесело пропела Ася.

— На кого? — удивилась Оля.

— Валерик так напевал, бреясь по утрам, — сказала подруга.

— Это что-то из уголовного репертуара, — заметила Оля.

— Ох, не до песен сейчас ему! — вздохнула Ася. — Наверное, волком хочется завыть на луну. Всю жизнь как сыр в масле катался, а теперь спит на жестких нарах…

— Может, поумнеет…

— Вот ведь какая штука, подружка, Валера не считает себя виноватым, говорит, что ему просто не повезло.

— Трудные времена наступили для мелких и крупных жуликов, — безжалостно сказала Оля.

 

3

Вадим Федорович полтора часа просидел за письменным столом, но не написал ни строки. За окном бушевала солнечная весна, гомонили на крыше голуби, на детской площадке чирикали воробьи, слышались веселые голоса ребятишек. Где-то внизу равномерно шаркала об асфальт метла дворника. Запах молодой клейкой листвы — во дворе дружно распустились старые липы — будоражил, вызывал в душе легкую грусть. Не успел приехать из Андреевки, как снова властно потянуло туда.

Взглянув на часы, Вадим Федорович отодвинул пишущую машинку на край письменного стола, взялся за газеты. Оля доставала их из почтового ящика и складывала на тумбочку возле письменного стола. Интересно, сама она прочитывает их? «Комсомольскую правду» и «Смену» он выписывает специально для нее.

Зацепившись взглядом за знакомую фамилию — Луков, Казаков углубился в большую статью в еженедельнике. Мелькнула было мысль, что Николай Луков опять, наверное, проехался по нему, Казакову, однако своей фамилии на этот раз не встретил. Московский критик вдруг обрушился на поэта Роботова и на Алферова, которых всегда раньше ставил в пример всем другим писателям, называл их классиками, даже один раз договорился до того, что сравнил Алферова и Монастырского с Уильямом Фолкнером. Дескать, мы, русские, восхищаемся зарубежными писателями, а у себя под носом не замечаем своих Хемингуэев, Фолкнеров, Стейнбеков… Такая беззастенчивая похвальба, помнится, вызвала недоумение других критиков. И вот Николай Луков, вскользь покаявшись, что и сам грешен, мол, в свое время хвалил этих литераторов, теперь якобы прозрел и решил откровенно высказать свое мнение о них, их книгах, которые залеживаются в книжных магазинах, на полках библиотек. Да, мы, критики, ошибались, больше того, добровольно заблуждались по поводу некоторых писателей, попавших в «обоймы», хвалили за все, что бы они ни опубликовали. Хвалили по инерции, да и что греха таить, нас, критиков, подталкивали на это сами же литераторы, занимающие руководящие посты в Союзе писателей и журналах…

Казакову стало неприятно читать эту муть: Луков был давно ему ясен, этот, как говорится, ради красного словца не пожалеет и родного отца… Удивило его другое — неужели наконец-то грянут долгожданные перемены? Большие изменения произошли в кинематографии, к руководству пришли молодые энергичные люди, которые не боятся открыто говорить правду. Признали, что за последнее десятилетие экран наводнили серые, бездарные ленты, за которые награждали, давали высокие премии. Если уж стали менять свое обличье такие ловкачи от литературы, как Луков, значит, свежий ветер подул и в литературе и искусстве! Может, скоро все встанет на свои места? Недавно выдвинули на Государственную премию Монастырского — кажется, это уже четвертая его премия. В «Роман-газете» напечатали его новый роман с портретом на обложке, а он красуется в каждом ленинградском книжном киоске. И самое постыдное для писателей и издателей — книжка, изданная миллионным тиражом, уценена в два раза! Весело глядит с зеленой обложки «Роман-газеты» круглощекий, отъевшийся Михаил Монастырский — дескать, уценяйте книжку хоть до пятака, а я все равно получу за нее сполна и отхвачу четвертую или пятую премию!..

В другом литературном еженедельнике Вадим Федорович наткнулся на статью Роботова. Известный поэт пространно делился с корреспондентом своими творческими планами: скоро выходит трехтомник его избранных стихотворений и поэм, на «Мосфильме» снимается картина, где прозвучат две его новые песни о металлургах, на днях появится в печати его новая поэма «Ускорение»…

Может, и зашатался раздутый Роботов, раз на него ополчился Луков, но сшибить его с пьедестала будет не так-то просто: закаленный в борьбе за свой авторитет Роботов не даст себя в обиду. Наоборот, критика лишь привлечет к его имени еще большее внимание. Не исключено, что вся эта шумиха вокруг него — тонкая игра. Последнее время о Роботове почти не писали, да и по телевидению давно его не видели, вот они с Луковым снова привлекли к его персоне внимание общественности…

Сладкая жизнь у литературных чиновников, если они всеми правдами и неправдами так цепляются за свое место… Наверное, понимают, что оторви их от кормушки и почетной должности — и они сразу станут никем, пустым местом… И по-видимому, страх держит рукой за горло таких людей: ведь когда он станет «голым королем», любой может сказать в глаза, кто он есть на самом деле, а может, даже потребует ответа за все содеянное за десятилетия…

Читая подобные выступления, Вадим Федорович только усмехался: как же после всего этого некоторым именитым критикам верить? Если они сознались, что врали? Прославляли начальство и замалчивали талантливых? Как, интересно, чувствует себя Луков? Андрей нашел статью в теоретическом журнале, где Лукова назвали «дубовым конъюнктурщиком», критиком из породы «чего изволите?». И вот после всего этого Николай Луков «исправился» — написал критическую статью о Роботове и Алферове…

Месяц назад Казакова пригласили в Москву на совет по художественной литературе — он и не знал, что избран туда. В актовом зале увидел Виктора Викторовича Малярова. Тот стал еще грузнее, живот распирал широченные в поясе брюки, а светлые глаза с мешками вроде бы стали меньше. Как всегда, был чисто выбрит, в дорогом костюме, при галстуке.

Полный, улыбчивый Алферов что-то толковал с трибуны о перестройке, о новом подходе издательств к публикации книг: мол, теперь издатели будут считаться с книжным спросом, мнением читателей и библиотекарей, пересматриваются планы по выпуску избранных сочинений…

— Сам-то ухитрился два или три раза выпустить свои полные собрания сочинений, — шепнул Маляров. — Я слышал, его турнули из двух или трех редсоветов, где он сидел как монумент десятилетиями.

— А кто это в президиуме рядом с Роботовым? — поинтересовался Вадим Федорович.

— Шубин, — ответил Маляров.

— Кажется, он был с бородой?

— Прет, как танк, в начальство, — усмехнулся Виктор Викторович. — На этой новой волне, когда колоссы на глиняных ногах закачались, хочет проскочить в руководители нового типа. Мол, в свое время пострадал, потому что критиковал начальство.

— Он и тогда был в чести, — заметил Вадим Федорович. — Славили во всех газетах, да и издавался широко.

— Ловкач, — согласился Виктор Викторович. — Ловит рыбку в мутной воде… Кстати, знаешь, когда он снова пошел в гору? В Ленинграде вышла книжка о его творчестве. Это Никколо Луков написал…

— Как он поживает?

— Луков? Ты разве не читал разгромной статьи, где его с дерьмом смешали: дескать, хвалил с пеной у рта только литературное начальство, преследовал талантливых писателей и вообще никакой он не критик, а спекулянт от литературы и конъюнктурщик.

— Ну а как твои литературные дела? — перевел разговор на другое Казаков…

Он почему-то даже не ощутил удовлетворения, что злобный недруг его, Луков, наконец выведен на чистую воду. Луков получил по заслугам, а бездарный Шубин снова на плаву… Выходит, такие, как Шубин, пристраиваются к новым условиям существования. Да и как может перестроиться писатель, который всю свою жизнь лгал, изворачивался, подстраивался под каждую новую волну?.. Затаился Никколо Луков! Ждет своего часа — такие, как он, не сдают своих позиций… Наверное, не нужно писателям литературное начальство. Писатель не связан с производством, как киноработник или артист. Писатель — сам производство, фабрика, завод… Хороший, талантливый писатель!

Все это вспомнилось Казакову, когда он просматривал «Литературку». Взглянув в окно, он надел костюм, летние туфли, поколебавшись, захватил легкий синий плащ. У него в три часа выступление в центральной библиотеке Московского района. Сегодня суббота, день по-летнему теплый, солнечный. Почти половину апреля стоит такая погода — в городе вряд ли осталась хотя бы одна ледяная глыба, разве что в старых парках и скверах под ворохом прошлогодних опавших листьев.

Он пешком дошел до станции метро «Чернышевская», опустил пятнадцать копеек в автомат, тот кашлянул и выплюнул в железный лоток три зазвеневших пятака. Как бы человек ни спешил, а лишь стоит ему ступить на убегающую вниз лестницу эскалатора, как время будто останавливается — тебе уже не нужно торопиться. Стоя на шуршащей лестнице, Казаков вглядывался в лица людей, поднимающихся по другой лестнице эскалатора вверх. Сколько лиц! И все разные. Интереснее всего смотреть на лица задумавшихся людей: взгляд невидящий, лоб нахмурен, рука каменно замерла на резиновом поручне. Мелькнет лицо и навсегда исчезнет, и унесет с собой незнакомый человек свои мысли, заботы, радости, печали… Иногда Вадим Федорович задумывался: каждый ли человек несет в себе огромный непознаваемый мир или все думают и поступают в определенных обстоятельствах одинаково? Однажды лестница резко остановилась, и люди повели себя по-разному: одни стали обеспокоенными, другие — испуганными, третьи вообще никак не отреагировали, будто ничего не случилось. Одна лестница продолжала совершать свой неторопливый бег вверх, а вторая замерла. И те, кто безучастно стоял на ней, вдруг показались Казакову людьми из другого мира. Из заколдованного сонного царства, терпеливо ожидающего доброго волшебника, который придет и всех разбудит…

Выступление затянулось, читатели задавали много вопросов, интересовались личной жизнью писателя. В какой-то момент Вадим Федорович вдруг подумал, что в этих встречах есть нечто, стирающее грань между обыденной жизнью и волшебством художественного вымысла. Читая роман, каждый читатель по-своему представляет себе автора, если вообще думает о нем. Писатель создает в своей книге особенный мир, окрашенный только ему присущим мироощущением, вылепливает образы героев, пропуская их сквозь себя, но вот с писателем встречаются читатели, иные задают ему самые обычные вопросы: женаты ли вы? Долго ли писали этот роман? Кто послужил прообразом главного героя? И много ли вы получили за книгу? И не снижает ли эта «проза» жизни художественный мир, созданный писателем в романе?..

Вадим Федорович не раз замечал: когда он встает из-за стола, на него устремляются десятки и сотни любопытных взглядов, в которых и ожидание чего-то необыкновенного и, может быть, восхищение, а потом, к концу встречи, все это исчезает, люди смотрят на тебя как на такого же труженика, как и они сами, и уже литературный процесс, который, кстати, почти невозможно обыкновенными словами объяснить, становится для них обычной работой, короче говоря, оказывается, писатель, создавший романтический мир своих героев, — простой человек, ничего общего не имеющий с миром, поразившим их воображение…

Вот и сейчас, возвращаясь с букетом алых гвоздик к станции метро «Звездная», Казаков размышлял: что дала эта встреча читателям? Радость или разочарование? Ведь писатель — это не артист, не волшебник. Иной и говорить-то красиво не умеет…

— Вадим! Здравствуй! — услышал он до боли знакомый голос.

Он даже не сразу остановился, по инерции сделал еще несколько шагов, будто это не к нему обратились.

— Привет, — бесцветным голосом произнес он, оборачиваясь.

Перед ним стояла Виолетта Соболева. Все такая же вызывающе красивая, а может, он просто такой ее видит? Полное лицо с чуть оттопыренной нижней губой и маленьким носом вовсе не образец классической красоты. Золотистые волосы у Виолетты, выбиваясь из-под синего берета, спускаются до плеч. Как любил он брать жестковатые пряди в ладони и пропускать между пальцами… И вместе с тем что-то изменилось в облике молодой женщины. Сколько они не виделись? Наверное, год? Или больше? Он уже редко думал о ней, а если мысли и приходили в голову, то гнал их прочь. Что же изменилось в ней? Глаза… Светло-карие, с длинными накрашенными ресницами, они смотрели на него с какой-то не свойственной ей грустью, даже растерянностью. Раньше Виолетта держалась увереннее.

— Ты ничуть не изменился, — произнесла она, машинально доставая из сумочки сигареты и зажигалку. — Тебя время не берет. Счастливый человек!

— Это я-то? — усмехнулся Казаков.

— Ты не очень спешишь? — спросила она.

И в голосе ее ему почудились нотки неуверенности. Виолетта никогда не задавала ему подобных вопросов. Она знала, что когда он с ней, то забывал о времени, о своих делах.

— В городе все скамейки покрашены, — сказал он. — И посидеть-то негде.

— Тут рядом маленькое кафе, — кивнула она на ряд высоченных зеленоватых зданий на Московском шоссе.

В кафе было всего четыре стола, за одним из них сидели три школьницы и, весело переговариваясь, ели мороженое с вареньем. Взглянув на Виолетту, Вадим Федорович тоже заказал две порции мороженого и апельсинового сока. В зашторенное окно ударял луч солнца, гардина просвечивала, отчего лица школьниц, сидящих у окна, казались морковного цвета.

— Я была на твоем выступлении, — ковыряя ложкой варенье, произнесла Виолетта.

— Я тебя не заметил, — удивился он.

— Много народу было… И потом, я не хотела, чтобы ты меня увидел.

— Да, ты же тут рядом живешь, — вспомнил Вадим Федорович.

— Мне сегодня позвонила знакомая библиотекарша, сказала, что ты сегодня будешь там выступать.

— Последнее мое выступление в этом году, — сказал он, подумав, что оно было, кстати, и не самое лучшее.

За широким занавешенным окном шумели тяжелые грузовики, солнечный луч нашел в занавесе щель и будто сверкающим лезвием рассек на две части буфетную стойку, за которой скучала полная женщина с кружевной наколкой на пышной прическе. Она задумчиво смотрела поверх голов на окно, и лицо у нее тоже было морковного цвета.

Вадим Федорович молчал. Да и что он мог сказать Виолетте? Она нанесла ему, пожалуй, самый чувствительный удар за последние годы. Сколько раз он предлагал ей выйти за него замуж! Толковала, что ей дорога свобода, браки, мол, недолговечны стали, разве плохо им и без штампика в паспорте?.. А сама взяла да и выскочила за другого! Можно ли больнее ударить мужчину в его возрасте? Виолетта предпочла ему более молодого мужчину. И он вдруг утратил уверенность в себе, стал сторониться молодых женщин, в голову все чаще лезли мысли, что он теперь обречен на одиночество до самой смерти. Виолетта поколебала в нем уверенность не только в себе, но и в женщинах. Казаков перестал им верить. Наверное, поэтому в его романах стали звучать пессимистические нотки. Одна читательница откровенно заявила ему, что он, Казаков, ранее создававший привлекательные романтические образы наших современниц, в последних книгах выводит иные характеры, героини заметно утратили женственность, стали расчетливее, целеустремленнее, что-то появилось в них сродни мужчинам…

Довольно тонкое замечание…

Глядя на Виолетту, Вадим Федорович думал, что вот и она теперь курит. Может, и раньше курила, но, зная, что он не терпит табачного дыма, сдерживала себя?

Пауза затянулась, Казаков уже жалел, что пришел сюда с Виолеттой. Если где-то в глубине души он и мечтал о встрече, то сейчас понял, что все это лишнее. Перед ним сидела чужая женщина, нервно курила выпачканную помадой сигарету, рассеянно щелкала газовой зажигалкой. И не казалась ему уже такой красивой. Оттопыренная нижняя губа придавала ей недовольно-презрительный вид. Как они теперь далеки друг от друга! Он даже не знает, о чем она сейчас думает.

— Почему ты не спросишь, как я живу? — наконец нарушила молчание Виолетта. — Неужели тебе неинтересно?

Она права: ему это совершенно неинтересно. Как это у Сергея Есенина?

— Я ушла от Вахтанга, — со значением произнесла она и долгим изучающим взглядом посмотрела ему в глаза. Наверное, она ничего обнадеживающего или сочувствующего не прочла в них, вздохнув, прибавила: — Я все время вас сравнивала. И это сравнение оказалось не в его пользу.

— Я польщен, — улыбнулся он.

— Скажи честно, в твоем последнем романе ты не меня вывел под именем Ларисы?

— Вряд ли, — неуверенно произнес он.

Казаков знал, что прототипами многих его героев и героинь служат знакомые люди, но вот так, с фотографической точностью, он никого не выводил в своих романах. И был убежден, что даже внешне похожие на его героев или героинь люди внутренне разительно отличаются от своих оригиналов. Ему уже надоело объяснять читателям и знакомым, что художественный образ в романе почти всегда собирательный, обобщенный. Черты характеров многих знакомых ему людей соединяются в одном каком-нибудь герое. А чаще всего герой весь придуман им… Нет слов, и жена Ирина, и Вика Савицкая, и, наверное, Виолетта послужили толчком для создания того или иного женского образа, но потом он уходил от конкретного лица и, по сути дела, создавал новый, обобщенный характер. Иногда, правда, придавал им внешние черты знакомых людей. А уж поступки они совершали в романе совсем иные, чем в жизни. Ожив на страницах рукописи, образ действовал и поступал так, как подсказывал сюжет, развитие характера.

Все это он не стал объяснять Виолетте, да и ее, по-видимому, не это интересовало. Помешивая ложкой растаявшее мороженое, она морщила свой белый лоб, будто решала для себя какую-то сложную задачу. На пальце ее не было обручального кольца. И вообще она была без всяких украшений, если не считать каплевидных золотых сережек в ушах.

— Как-то раньше я быстро прочитывала твои книги, и они меня, понимаешь, не трогали. Может, потому, что ты был всегда рядом, я даже слышала, когда читала, твой голос, интонации… А вот последний твой роман, как говорится, пронял меня до самых печенок. Я звонила тебе, но, услышав голос твоей дочери, вешала трубку… А один раз пришла к твоему дому и долго слонялась у парадной, ждала тебя. Видела красивую коричневую спаниельку, которую выводила гулять Оля, но не подошла к ней, а спряталась за липу в сквере. А ты так и не вышел.

— Я был в Андреевке, — уронил Вадим Федорович.

— Судя по твоему роману, ты стал хуже относиться к нам, женщинам, — довольно проницательно заметила Виолетта. — И я вдруг подумала, что в этом есть и моя вина.

— Может быть, — признал Казаков.

— А с Вахтангом я рассталась…

— Ты уже говорила, — сказал он.

— И ты не хочешь узнать почему? — Она удивленно посмотрела ему в глаза.

— Мне неинтересно.

— Писатель — и неинтересно? — попробовала она перевести в шутку. — Может, пригодится для следующего романа…

— Я думаю, что это очень уж банальная история.

Она быстро взглянула ему в глаза, чуть приметно улыбнулась:

— Как всегда, ты прав!

— Лучше бы я ошибся, — вырвалось у него.

— Разве нельзя сделать так, чтобы все было как раньше?

Она не смотрела на него, раздражающе помешивала ложечкой мутную жижу с малиновыми пятнами варенья, форменные пуговицы на ее сером облегающем костюме тускло светились. И еще он заметил, что под глазами обозначились синие тени, а в уголках у самых висков появилась тоненькая сеточка морщинок.

— Я думала, тебе будет приятно узнать, что я поступила глупо, уйдя от тебя, — негромко проговорила она.

Школьницы, бросая на них любопытные взгляды, ушли из кафе. В дверь сунулся какой-то небритый мужчина в мятом сером пиджаке и коротких бумажных брюках, но, увидев на полках бутылки с минеральной и банки с соками, скорчил разочарованную мину и, пробормотав что-то под нос, исчез.

— Я ни в чем не виню тебя, — сказал он, понимая бессмысленность всего этого трудного разговора.

Почему женщина, совершив предательство, считает, что один лишь намек на раскаяние снимает всю вину с нее? То, что испытал Вадим Федорович, когда она с милой улыбкой сообщила, что выходит замуж за Вахтанга — красивое имя! — очевидно, отразилось не только на нем самом, но и на его творчестве — не случайно Виолетта заметила, что героини его романов стали иными. Если раньше он искал идеал женщины, то теперь будто бы разочаровался в нем…

— Все говорят, что ты талантливый писатель, а я раньше как-то об этом не задумывалась, — заговорила она. — И только прочтя твой последний роман, поняла, что совсем не знала тебя. Вернее, не пыталась получше узнать… Тебе не стоит жалеть, что ты не женился на мне.

— Я не жалею.

— У тебя кто-нибудь сейчас есть?

— Что ты имеешь в виду? — сделал он вид, что не понял ее.

— У тебя есть женщина?

— Не много ли ты задаешь мне вопросов? — помолчав, сказал он. — И почему я должен отвечать тебе на них?

— Ты же сегодня на встрече говорил: мол, задавайте вопросы, я вам на них с удовольствием отвечу, — нервно засмеялась Виолетта.

— Еще что-нибудь хочешь?

— Что? — Теперь не поняла его она.

— Мороженого или соку?

— Я бы выпила еще соку, — сказала она. — Если хочешь, зайдем ко мне? Ты не забыл, где я живу?

— Я ничего не забыл, Виолетта, — ответил он. — Но к тебе мы не пойдем. И наверное, не стоит нам больше встречаться.

Ее нижняя толстая губа дрогнула, маленький нос сморщился, будто она собралась чихнуть, но вместо этого вдруг весело и вместе с тем зло рассмеялась:

— А я-то думала, что только поманю тебя пальцем, и ты снова прибежишь!

— Даже так? — Он с любопытством посмотрел ей в глаза: нарочно она напускает на себя этакую бесшабашность, вернее, цинизм? Или за этим прячет свою растерянность?

— Теперь я окончательно поверила, что разбитый горшок не склеишь, — вздохнув, совсем другим тоном произнесла Виолетта.

— Ты сама его вдребезги разбила, — усмехнулся Вадим Федорович.

Она первой поднялась из-за стола, подождала, пока Казаков рассчитался с буфетчицей, резко толкнула рукой стеклянную дверь. Косые лучи клонящегося к закату солнца ослепили их, жаркий багрянец вспыхнул на широких зеркальных окнах кафе. У тротуара стояли «Жигули» с задранным капотом, водитель, перегнувшись, тыкал в мотор длинной отверткой. Рыжеватые волосы на голове блестели.

— Я тебе скажу сейчас одну неприятную вещь, — не глядя на него, произнесла Виолетта. — Я никогда тебя не любила.

— Я это знал, — спокойно ответил он.

— Может, тебе будет приятно услышать, но Вахтанга я тоже не любила, — продолжала она, щелкая никелированным замком своей замшевой сумочки. Длинная нога ее в телесного цвета чулке в белой туфле притоптывала в такт каждому слову.

— Бедный Вахтанг! — насмешливо заметил Казаков.

— Я вообще никого не любила.

— Неправда, себя ты всегда любила, — бросил он косой взгляд на нее.

Они стояли у серой скамьи, неподалеку от автобусной остановки. Над головой шелестели молодые листья старой липы. Добродушно ворча, весь в багровом ореоле, пошел на посадку большой серебристый лайнер. На хвосте и крыльях ритмично вспыхивали белые и красные огни. Казаков вдруг сравнил его с огромным орлом, выпустившим скрюченные когти…

— Я ведь не виновата в этом, Вадим? — почти с мольбой заглянула ему в глаза Виолетта.

Она была ростом почти с него. Золотистые волосы ее сияли, светло-карие глаза чуть сузились. Она отворачивалась от солнца, даже один раз прикрылась сумочкой, морщинок возле глаз стало больше, а родинка у носа крупнее.

— Не знаю, — рассеянно ответил он.

— Люблю ли я себя? — задумчиво произнесла она. — Скорее — ненавижу! Поверь, Вадим, мне совсем не доставляет радости приносить людям несчастье, а получается всегда так, что я одна во всем виновата.

— Ты же знаешь, я утешать не умею, — сказал он.

— Прощай, Вадим! — протянула она ему узкую белую ладонь с розовыми ногтями. — Наверное, больше мы никогда не встретимся: ведь ты не любишь летать на самолетах!

— До свидания, Виолетта.

Как ни хотелось ему тоже сказать ей «прощай», язык не повернулся. Он вдруг понял, что, если они вот так рядом простоят еще несколько минут, ему совсем будет трудно распрощаться с ней.

Женщина почувствовала, как дрогнул его голос, наверное, поняла и его состояние. Она улыбнулась, и опять ее улыбка показалась ему насмешливой, с примесью злости.

— А на всех женщин на свете ты уж, пожалуйста, не обижайся, Вадим, — сказала она, растягивая слова. — Встретишь и ты еще героиню своего романа…

Вадим Федорович про себя бога возблагодарил, что сумел удержать свои чувства в узде. Виолетта заявила, что совсем не знала, вернее, не понимала его, — что ж, и он может сказать, что недостаточно хорошо знал ее… Вот этой злой иронии он раньше в ней не замечал. И когда она толковала о том, что приносит близким людям несчастье, в голосе ее, помимо воли, прозвучали нотки удовлетворения. Не так уж она скорбит по своим жертвам, как ей это хочется показать.

Он долго смотрел ей вслед: Виолетта красиво несла свою статную фигуру, — кажется, она немного пополнела, — острые каблуки ее звонко всверливались в тротуар. Серая юбка обтягивала бедра, фирменный пиджак подчеркивал талию. Миновав автобусную остановку, она на ходу закурила, ореолом поднялся над ее золотистой головой синий дым. Виолетта ни разу не оглянулась, будто, расставшись с ним, сразу о нем и забыла. А впрочем, наверное, так оно и было.

Над Московским шоссе, легко и изящно набирая высоту, прямо в расплавленное золото заката вошел другой пассажирский самолет. Одни прилетают, другие улетают. Проводив лайнер взглядом, Казаков, все убыстряя шаг, пошел к округлой, похожей на гигантский гриб станции метро. Странная это была встреча! Чего хотела от него Виолетта? Убедиться, что он все еще любит ее? Или вернуть то, что уже быльем поросло? Как вы то ни было, но последнюю его фразу — «до свидания» в ответ на ее «прощай» — она восприняла как свою победу. Ее женское самолюбие было удовлетворено — это видно по ее горделивой походке… И как ему хотелось догнать ее! Вообще-то и сейчас еще не поздно. Нет, он не побежит за ней, ни за одной женщиной Казаков больше не побежит…

Виолетта права; уязвленный ее предательством — иначе Вадим Федорович никак не мог назвать то, что она сделала, — он, писатель, разочаровался в женщинах. И она сочла своим долгом прийти к нему на встречу с читателями и откровенно сказать, что он, Казаков, не прав?.. «Ты еще встретишь героиню своего нового романа…» — сказала Виолетта.

И, уже спускаясь по бесконечной лестнице эскалатора вниз, Вадим Федорович подумал: в ведь и он нынче одержал над собою трудную победу! Разве длинными ночами в Андреевке он не мечтал именно о такой встрече с Виолеттой? Когда она придет и скажет, что совершила ошибку и согласна вернуться к нему. И вот она пришла и сказала. Почему же он оттолкнул ее? Наверное, потому, что, если бы побежал за ней, как собачка, которую поманили, — так, кажется, она выразилась? — он никогда бы себе этого не простил. Соболева и сейчас была дорога ему, но, очевидно, нельзя вернуть то, что потеряно. А потеряно уважение к ней. Не хватало еще, чтобы он потерял уважение к себе!..

Вспомнились поразившие его слова Эдмона Гонкура из его дневника: «Человек, который углубляется в литературное творчество и расточает себя в нем, не нуждается в привязанности, в жене и детях. Его сердце перестает существовать, оно превращается в мозг».

Неужели это и к нему, Казакову, относится?

 

4

Глеб встретил Олю у института, и они пошли по залитой солнцем улице к набережной Невы. Радовали глаз зеленые островки газонов, окутавшиеся листьями деревья в скверах, на больших клумбах у некоторых зданий проклюнулись первые бледно-розовые цветы, Кое-где уже по чугунным решеткам ползли вверх вьющиеся растения, над головой стремительно проносились ласточки, выбирая себе подходящие места для гнезд.

Высокий, со спустившейся на лоб русой челкой, Глеб прищуривал глаза от солнца, то и дело обгонял девушку, но потом замедлял шаги. Он явно был чем-то озабочен, однако Оля не торопила его, ни о чем не спрашивала. С Глебом можно было и помолчать, подумать о своем. Скоро сессия, а потом каникулы. Глеб приурочил свой отпуск к ним. Он предложил Оле вдвоем отправиться в туристическое путешествие по Карелии, сказал, что у него есть отличная разборная байдарка, спальные мешки, за зиму заготовил разных консервов, в общем, обо всем подумал, кроме одного: Оля не была уверена, что путешествие вдвоем на байдарке — это лучшее, что можно было бы придумать на лето. Колебалась она еще и потому, что никогда не путешествовала таким образом. Ася Цветкова расхваливала юг, море, золотые пляжи, прогулки по нарядной набережной, а Глеб взахлеб рассказывал о прелестях жизни на природе, о замечательных рыбалках, диких нехоженых тропах, быстрых чистых реках и тихих глубоких озерах, где водятся огромные щуки и судаки. А какие прекрасные ночи на берегу в палатке! Над головой звездное небо, луна, и никого рядом, только он и она… Постепенно Оля и сама заразилась его энтузиазмом, один раз ей даже приснилось, что они с Глебом плывут по порожистой речке, на берегах ощетинились корягами старые поваленные деревья, на пути байдарки то и дела возникают в водоворотах белой пены гладкие камни, валуны, лодчонку их крутит-вертит быстрое течение, а впереди поджидает водопад… С каменистого уступа широкая бурлящая полоса воды с грохотом срывается вниз, в ущелье. Глеб сидит к водопаду спиной, орудует деревянными веслами и не видит опасности, а Оля с ужасом смотрит на приближающуюся пенистую полоску, после которой начинается крутой обрыв, и от страха ничего вымолвить не может. Глеб смотрит на нее, смеется, ветер залепил волосами его голубые глаза. Большие белые птицы пронзительно кричат над их головами… В этот момент Оля проснулась.

— У тебя паспорт с собой? — озабоченно спросил Глеб.

— Уж не ведешь ли ты меня в загс? — улыбнулась Оля.

— Ну да, — сказал он.

Девушка остановилась — они как раз вышли на набережную Фонтанки, — взглянула ему в глаза. Глеб выдержал ее взгляд, ничто не дрогнуло в его чуть тронутом загаром смуглом лице. Распахнутый воротник голубой рубашки открывал крепкую шею, на подбородке блестел оставшийся после бритвы золотистый волосок.

— Ты серьезно? — тихо спросила она.

— Зачем тянуть? По-моему, все ясно…

— Это тебе ясно! — возразила она. — А мне еще год учиться!

— Я разве против? — улыбнулся он.

Улыбка у Глеба красивая, мужественное лицо его сразу становится мягким, добрым, а вот когда хмурится, в чертах лица и в светлых глазах появляется холодность. Это выражение его лица и глаз Оле не нравится. Наверное, такими глазами Глеб смотрел на своего противника на ринге.

— Глеб, ну давай еще немножко подождем? — умоляюще посмотрела она ему в глаза. — Ну хотя бы один год.

— Что пошли за времена! — развел руками Глеб. Они стояли у чугунной ограды, за которой медленно проплывала длинная, будто лакированная, красная с белым лодка. — Любимую девушку приходится чуть ли не силком тащить в загс!

Наверное, он произнес эти слова громко, потому что три пары гребцов в одинаковых спортивных майках и трусах весело рассмеялись, а звонкий юношеский голос сказал:

— На такой девушке любой с удовольствием женится! Рулевой, право руля! Держать по направлению к загсу!

— Остряки! — проворчал Глеб, проводив взглядом удаляющуюся байдарку с улыбающимися спортсменами. Один из них поднял вверх красное весло, второй театрально прижал руку к сердцу.

— Глеб, я позабыла дома паспорт! — ухватилась за последнюю ниточку Оля, поняв, что Андреев сегодня настроен решительно, как никогда.

Он молча отобрал у нее сумку, открыл, порылся в ней и с удовлетворенной улыбкой переложил паспорт во внутренний карман своей куртки.

— Ты не умеешь лгать, — заметил он.

Выйдя на набережную Кутузова, они пошли в сторону Литейного моста. В девушке все больше зрел протест против его упрямства. В глубине души она понимала, что Глеб прав и, если бы он согласился еще подождать год, пожалуй, она бы обиделась. Для себя Оля уже решила, что выйдет замуж за него, но вот когда ее, как маленькую девчонку, почти за руку ведут во Дворец бракосочетания, хочется вырваться и убежать…

— Ты так уверенно шагаешь, будто не раз уже был в загсе, — уколола она Глеба.

— Разве я тебе не говорил, что три раза был женат? — Он сбоку посмотрел на нее. — Я ведь Синяя Борода! Женюсь, а потом уморю голодом свою жену.

— Со мной у тебя этот номер не пройдет, — едва поспевая за ним — длинноногий Глеб, забывшись, начинал шагать быстро и широко, — сказала Оля. — Я не умею готовить, даже яйца варить, ты сам от меня через два месяца сбежишь!

— Не зря я весь год изучал поваренную книгу, — продолжал Глеб. — Научился восемнадцать разных блюд приготавливать. Даже умею пельмени ляпать…

— Ляпать?

— За час могу пятьдесят штук сляпать, — похвастался он.

— Пельмени лепят, дурачок, — рассмеялась Оля.

— Я умею варить суп из курицы… — перечислял он. — Я могу…

— А я ничего не могу!

— …жарить котлеты…

— Я их терпеть не могу.

— …делать салат из кальмаров с майонезом.

— Мне нравится из крабов, — вставила Оля.

— Я чай завариваю по-китайски.

— Зачем я тебе, такая неумеха?

— Я буду стоять у плиты и кухарить, — заявил Глеб. — А ты — каждое утро под проигрыватель исполнять танец маленьких лебедей.

— Я не балерина, — оскорбилась она.

— Я буду пылесосить квартиру, а ты…

— У меня голова болит от шума пылесоса…

— Я изобрету для тебя бесшумный пылесос. Я все-таки инженер-конструктор! Что же ты любишь, невеста?

— Я люблю тебя, — очень серьезно сказала Оля. — И все буду делать сама по дому.

— Нет, вдвоем! Я не хочу в землю закапывать свои таланты! — воскликнул Глеб, неожиданно остановился, повернулся к ней и, подхватив на руки, как пушинку, понес по многолюдной улице.

Девушка отбивалась, шептала, чтобы немедленно отпустил, мол, что люди подумают? Но он, улыбаясь во весь рот, могучий, счастливый, нес ее на руках, не обращая ни на кого внимания.

— Сумасшедший, — шептала она. — Отпусти!

— Зачем нам машина с двумя кольцами? — говорил Глеб. — Я тебя из Дворца на руках понесу домой. В фате и длинном белом платье!..

* * *

Вечером со стороны Стрелки Васильевского острова, будто старинные парусники с распущенными парусами, прошли над Невой пышные белые облака, вслед за ними хищными подводными лодками надвинулись узкие округлые тучи стального цвета. Зеленоватая молния затмила блеск шпиля Петропавловской крепости. Первый майский гром тяжелой грохочущей колымагой раскатисто прокатился над городом. Порывистым ветром унесло куда-то парящих над Невой чаек, исчезли с тротуаров голуби, притихли воробьи и ласточки. Поглядывая на стремительно темнеющее небо, быстрее задвигались на тротуарах прохожие, захлопали на этажах форточки, огненным языком выплеснулась из окна пятого этажа красная занавеска, яростно защелкала на ветру, стремясь взлететь в грозовое небо. Еще одна молния — зеленоватая стрела вонзилась в Неву как раз между Дворцовым и Кировским мостами. Одинокий катер с наклоненной широкой трубой и белой рубкой торопливо спешил к своему причалу.

На какое-то время над городом повисла гнетущая тишина, даже не стало слышно машин и трамваев, а затем с нарастающим шелестящим шумом из темно-синего брюха разросшейся тучи обрадованно хлынул прямой плотный дождь. Длинные серебристые струи отвесно ударили в крыши зданий, асфальт, враз заставили вскипеть, запузыриться воду в Неве. Крошечные бесенята-фонтанчики заплясали повсюду. Протяжно застонали водосточные трубы, с надсадным кашлем выплюнули комья прошлогодних ржавых листьев, с осени застрявших в их жестяных глотках. И вот с веселым звоном хлынули из раструбов потоки прозрачной дождевой воды.

Город как будто вымер, прохожие укрылись в арках, парадных, под навесами и козырьками у входов. В каком-то будто прозрачно-хрустальном мире медленно двигались по чисто умытым улицам машины. Будто в туманных туннелях вспыхивали красные, желтые, зеленые огни светофоров. Небо и Нева стали одного цвета, огромные мосты чуть заметно проступали в сверкающем ореоле серебристых всплесков.

Тучи, подгоняемые мощными порывами ветра, ушли на просторы Финского залива, вслед за ними, обгоняя друг дружку, пронеслись клочья разодранных облаков, небо над Васильевским островом стало расчищаться, уже то там, то здесь из синих прорех, как мечи из ножен, высовывались прямые солнечные лучи, заставляя все окрест сверкать бриллиантовым блеском. Серебристые струи, отвесно падавшие с неба, стали истончаться, превращаться в нити, рваться и на глазах исчезать. Уже не плясали на асфальте белые чертики, перестали фыркать водосточные трубы, лишь железные крыши зданий еще долго издавали протяжный шелестящий стон.

Патрик лежал на подоконнике и не отрываясь смотрел на разыгравшуюся за окном стихию. Слабые разряды удалявшихся вслед за тучами молний отражались в его карих глазах, влажный нос втягивал свежий, напоенный упоительными запахами воздух, длинные коричневые уши вздрагивали от сдерживаемого возбуждения.

Оля сидела рядом в кресле и тоже слушала затихающий дождь. На коленях у нее — раскрытая книжка, на столе — конспекты, учебники. Когда за окном потемнело и заблистали молнии, она, отложив книгу, стала смотреть на грозу. Не заметила даже, как Патрик вскочил ей на колени, а потом перебрался на подоконник. Гроза принесла с собой настоящее лето. В раскатах грома, шуме дождя, сверкании голубовато-зеленых молний чудились большие перемены в ее жизни… Они с Глебом подали заявление во Дворец бракосочетания. Еще два-три месяца она будет свободной, а потом — свадьба. Новая жизнь с человеком, который так неожиданно вошел в ее жизнь. Любит ли она Глеба Андреева так, чтобы стать его женой? Оля смотрела на свое замужество очень серьезно, знала, что если выйдет замуж, то по ее вине семья никогда не распадется. Потому она так долго и сопротивлялась, что хотела получше узнать, понять Глеба. И надо сказать, сейчас Глеб совсем не такой, каким он ей встретился впервые на улице Маяковского, когда на нее напали хулиганы, — Глеб стал мягче, добрее. И он очень любит ее, Олю. В этом она не сомневалась. Наверное, и она его любит, но ее чувство к нему спокойнее, рассудочнее. Когда она долго не видит Глеба, то начинает испытывать беспокойство, а потом и тоску. Сама звонит ему, велит срочно прийти к ней. Пока верховодит она, Оля, хотя это совсем и не доставляет ей глубокого удовлетворения. Она воспитывалась в окружении мужчин — брата и отца, привыкла не уступать им, иметь свое мнение и сумела заставить их уважать ее принципы. Глеб поначалу заартачился, а потом изменил свое отношение к Оле. Стал видеть в ней не только красивую девушку, но и умного товарища, который может дать совет, помочь, выручить.

Оля прекрасно знала о домострое, о мнимом превосходстве мужчин над женщинами. И все это ей не нравилось, даже намек на пренебрежение к женщине выводил ее из себя. И в жизни, и в любви Оля считала себя равной мужчине. И в семейной жизни не должно быть никакого неравноправия. Да, она уступила Глебу в том, что согласилась еще до окончания института выйти за него замуж, хотя поначалу и мысли такой не допускала. Но жизнь сама вносит свои поправки в наше существование. Зачем искусственно отодвигать то, что неизбежно должно было случиться? Они с Глебом любят друг друга, значит, должны быть вместе. А упрямилась она лишь потому, что Глеб настаивал. Если бы он молчал, наверное, ее это задело бы. Так стоит ли так уж рьяно отстаивать в семейной жизни свои принципы? Даже в мелочах? Наверное, семейная жизнь — это бесконечные уступки друг другу. И нужно сразу выработать в себе эту терпимость, которая и поможет сохранить семью. Многие ее одноклассницы уже успели повыскакивать замуж и через год-два разойтись и ничуть не сожалели об этом. Детей отдавали родителям, бабушкам, а если их не было, то в круглосуточные детские сады и ясли.

Может, потому Оля и не хотела спешить с замужеством, что не желала создавать скороспелую семью, у которой нет будущего. Сейчас она была уверена в Глебе и в себе. Да, они пара. Глеб всегда будет относиться к ней с уважением. Пусть он думает, что только благодаря его настойчивости и упорству Оля сдалась… Она-то знает, что это не так. Наверное, в каждой девушке заложено природой кокетство, и желание подразнить любимого, и вызвать у него ревность, и дать понять ему, что за счастье его ожидает в будущем… И что нужно сделать, чтобы эта любовная игра продолжалась и тогда, когда они станут мужем и женой?..

Патрик ткнулся носом Оле в грудь, заглянул в глаза и завертел своим коротким хвостом. За окном снова сияло солнце, от пронесшейся грозы остался лишь волнующий запах свежей земли, аромат липового листа да ощущение легкости и тихого, необъяснимого счастья.

— Гулять пойдем? — спросила Оля.

Патрик спрыгнул с подоконника, помчался в прихожую и притащил в зубах туфлю. Пока Оля надевала, сбегал за второй. Наверное, гроза и на него подействовала: пес суетился, носился от девушки к двери, показывал в своеобразной улыбке белые зубы. Он всегда радовался, когда Оля выводила его на прогулку, но нынче был особенно возбужден. Пока Оля надевала куртку и доставала из шкафа в прихожей зонт, Патрик тыкался носом ей в колени, повизгивал, переводя взгляд с нее на дверь. Лишь они вышли на лестничную площадку, пес стремглав помчался по бетонным ступенькам вниз, не дожидаясь хозяйки. Она слышала, как хлопнула парадная, раздался лай Патрика, — наверное, с ходу бросился за кошкой.

Оля не волновалась: Патрик — умный пес и без нее на проезжую часть не выбежит даже за кошкой, а вот по скверу будет за ней носиться, пока не загонит на дерево. Солнце ослепило ее, едва она вышла из прохладной, сумеречной парадной, пришлось даже прижмурить глаза. Вокруг все сверкало, небольшие лужи, появившиеся на детской площадке, стреляли зайчиками, каждый липовый лист розово светился, с карнизов, ветвей лип срывались сверкающие капли. Асфальт влажно блестел и чуть заметно дымился, песок вокруг деревянных лошадок потемнел, детей еще не было видно на площадке.

Патрик бежал впереди по тротуару и часто оглядывался на хозяйку. Нынче он мельком обследовал деревья, прыгал через лужи, один раз вскочил на серую скамью, в сквере и долго ее обнюхивал. Спрыгнув, снова оглянулся на девушку и еще быстрее потрусил вперед, к проспекту Чернышевского. Прохожие оглядывались на озабоченного пса, улыбались, наверное, многим хотелось погладить веселую длинноухую спаниельку. На шее Патрика поблескивал металлическими бляхами новый ошейник.

В насыщенном влагой и озоном воздухе еще не ощущался привычный запах гари и выхлопных газов. На какое-то время грозовой ливень смыл вместе с пылью следы городского транспорта.

Еще издали Оля увидела, как Патрик бросается на грудь высокого человека в модном светлом плаще. Оля хотела прикрикнуть на собаку — ведь испачкает одежду, но тут узнала в прохожем Родиона Вячеславовича Рикошетова. Он тоже повернул к ней лицо, улыбнулся. Оля всего три раза в жизни встречала этого человека, и три раза он выглядел по-разному. Сейчас перед ней стоял моложавый, чисто выбритый мужчина с ясными глазами и растроганной улыбкой, которая предназначалась, конечно, Патрику, Длинные темно-русые волосы, зачесанные назад, спускаются на поднятый воротник плаща. Немного удлиненное лицо спокойно, только теперь Оля разглядела, какого цвета у него глаза — серые, с чуть заметными ржавыми пятнышками у зрачков.

— Здравствуйте, Оля, — первым поздоровался Рикошетов. Быстро засунул руку в карман, — Я вам должен три рубля…

Оля вяло запротестовала, но он решительно протянул ей трешку.

— Кажется, это последний мой долг, — засмеялся он и стал еще моложе.

Модно одетый, в новых, с желтым рантом полуботинках Родион Вячеславович походил на именинника или жениха.

— Вы хотите сказать, что я изменился? — взглянул он на девушку своими умными и чуть грустными глазами. — Я тоже хочу так думать. В общем, я бросил пить. И на этот раз окончательно.

— Я рада за вас, — пробормотала она, не отрывая взгляда от Патрика.

Пес вел себя необычно: положив передние лапы на скамью, он, казалось, жадно внимал каждому слову своего бывшего хозяина, наклонял набок голову, оттопыривал длинные уши. Пасть была немного приоткрыта, с красного языка капала слюна. Оля почувствовала неясную тревогу, потянула руку и дотронулась до напряженно изогнутой спины спаниельки. Патрик вздрогнул, бросил на нее быстрый, чуть виноватый взгляд и снова уставился на Рикошетова.

— Ну что ты, Пират? — ласково проговорил тот, гладя Патрика. — Давно не виделись? Как поживаешь, старый бродяга?

Патрик вспрыгнул на скамью, уперев лапами в грудь Родиону Вячеславовичу и заливисто, с какими то рыдающими нотками залаял. Подпрыгнув, он лизнул того в лицо, а Рикошетов подхватил его на руки, иначе пес упал бы. Оказавшись на руках, Патрик стал неистово облизывать хозяина, бурная радость так и выплескивалась из него. Раньше ничего подобного Оля не замечала за ним. Встречая ее из института, он вел себя намного сдержаннее.

— Что это с Патриком? — ревниво вырвалось у нее. — Прямо обезумел.

— Да нет, тут другое… — задумчиво глядя в глаза спаниельке, произнес Родион Вячеславович, — Пират поверил мне…

— В каком смысле? — непонимающе уставилась на него девушка.

— Вы никогда не задумывались, что животные гораздо сообразительнее, чем мы с вами думаем? И они способны чувствовать то, что нам недоступно. Об этом сейчас много пишут. Возьмите хотя бы землетрясения. Животные задолго до толчков ощущают опасность, предупреждают об этом нас, людей, но мы не обращаем внимания! Как же, мы — господа природы! Нам ли прислушиваться к неразумным тварям. А твари-то, оказывается, умнее нас, хотя бы в этом.

— Вы хотите сказать, что Патрик почувствовал, что вы… — Она запнулась.

— Бросил пить, — подсказал Рикошетов. — Я понимаю, вы мне не верите. Я, наверное, напоминаю вам того самого курильщика из анекдота, который утверждал, что бросить курить — это раз плюнуть, мол, я уже сто раз бросал…

— Я вам верю, — сказала Оля и сама почувствовала, что слова ее прозвучали неубедительно, но Родион Вячеславович, казалось, и внимания не обратил на ее слова.

— Помните, я вам рассказывал про свою жизнь, вернее, свое падение на дно, приводил какие-то аргументы, дескать, то виновато, другое… А на самом деле собака, как говорится, была зарыта в другом: тяжко и тоскливо мне было жить на белом свете, Оля, когда кругом такое творилось!.. Ну как бы мне вам это объяснить? Беспросветность была вокруг, большая скука, как метко выразился один болгарский писатель. Неинтересно жить было. И не только мне, поверьте, — многим, но молчали, топили свой немой протест в вине. Вы еще очень молоды, Оля, жизнь летит мимо вас стремительно, и то, что может сильно ранить людей моего поколения, вас пока мало занимает. Ложь, искажение истории, неподвластные народному осуждению деятели, игра в демократию, доведенная до абсурда всесильная бюрократия, нищенский быт, безудержное хамство даже у нас в Ленинграде — городе, славящемся своими высококультурными традициями… Я думаю, пьянство — это не только распущенность, слабоволие, но еще и бегство от себя самого, от лжи и фальши. Я вот сказал «большая скука», а ведь мы десятилетиями жили в ней… Газеты читать не хотелось — одно и то же вранье, мол, у нас все отлично, а «там» — отвратительно. А чего же, спрашивается, «туда» едут евреи?..

— Значит, сейчас все очень сильно изменилось, да? — спросила Оля.

— Да разве вы не обратили внимания на то, что теперь газету купить невозможно, а какими интересными стали телепередачи!.. А журналы? Что ни журнал или еженедельник, то потрясающая статья! Короче говоря, правдой в нашем доме, милая девушка, запахло! Жить-то стало интереснее, честное слово! Захотелось и мне самому что-нибудь полезное сделать. Я ведь еще нестар. А что вы думаете? И сделаю. Скажу вам откровенно, у меня вдруг прозрение какое-то наступило, понимаете? Огромный интерес к жизни пробудился.

— Я очень рада за вас, Родион Вячеславович, честное слово, — искренне сказала Оля.

— А я — за вас, милая Оленька, — улыбнулся Рикошетов. — В новом мире будете жить, в мире правды, а это в жизни человека, пожалуй, самое главное. Ничто так не унижает личность, как отсутствие достоинства.

Оля ничего не ответила, она смотрела на Патрика, положившего острую морду на плечо Родиона Вячеславовича.

— Шельмец, наверное, увидел во мне прежнего своего хозяина. — Родион Вячеславович передал собаку из рук в руки девушке: — До свидания, Оля, точнее, прощайте! Я сегодня вечером улетаю… Впрочем, какое это имеет значение? Если менять свой образ жизни, так надо менять все: квартиру, работу, город. Смешно, конечно, начинать новую жизнь в пятьдесят лет, но это даже интересно! — Он рассмеялся. — Если бы вы знали, как мне надоело быть Рикошетовым!

— Тогда уж смените и фамилию, — улыбнулась Оля.

— Жалко, очень уж у меня редкостная фамилия.

Родион Вячеславович пожал девушке руку, потрепал по голове Патрика-Пирата и решительно направился к метро. У него даже походка изменилась — держался он прямо, ноги в огромных новых полуботинках ставил твердо, будто печатал каждый свой шаг. Ветер шевелил на его голове густые волосы. Оля с Патриком на руках смотрела ему вслед, про себя она загадала: если Рикошетов, дойдя до газетного киоска, не оглянется, то у него все будет хорошо, а если оглянется…

Родион Вячеславович не оглянулся.

Оля опустила пса на землю, хотела было пристегнуть к ошейнику поводок, но вспомнила, что не взяла его. Патрик не выбегал на проезжую часть, не приставал к собакам и слушался хозяйку. С ним можно было гулять и без поводка. Пес стоял на протоптанной тропинке посередине сквера и пристально смотрел вслед бывшему хозяину. По его напряженной спине с пятнистой шерстью пробежала легкая дрожь, длинные уши вздернулись и снова опустились, чуть ли не касаясь коричневой бахромой земли.

— Патрик, домой, — негромко произнесла Оля. Пес повернул к ней красивую голову с влажными карими глазами, завилял хвостом, гладкий лоб его собрался складками, пасть приоткрылась, будто он хотел что-то сказать. Опустив голову, подошел к ее ногам, Оля машинально присела перед ним. Патрик осторожно лизнул ее в щеку, нос, издал странный звук, нечто между визгом и лаем, на секунду прижал свой коричневый нос к ее коленям, тяжело вздохнул, отвернул голову от нее, снова посмотрел в сторону удаляющегося Рикошетова и вдруг пружинисто помчался вслед за ним.

— Патрик! Патрик! — с отчаянием в голосе крикнула Оля. На нее оглянулась мать с ребенком в коляске. — Ты не можешь… Патрик?!

Маленький, коричневый с серым клубок стремительно катился по тропинке мимо садовых скамеек, на которых сидели люди и провожали его глазами. Черные липы с мокрой листвой роняли тяжелые капли, одна из них шлепнулась девушке на золотистые волосы, но она даже не почувствовала этого. Молодая, будто подстриженная под гребенку трава вдруг показалась ей нестерпимо ярко-зеленой, на каждой травинке дрожала сверкающая капля, а может, слеза?..

— Патрик… — прошептала Оля.

Как и Рикошетов, пес не оглянулся. Из Дворца бракосочетания повалили молодые нарядные люди, послышались музыка, смех, заурчали моторы белых «волг» с позолоченными кольцами на крышах.

На тропинке, под толстой липой, стояла стройная девушка и смотрела на веселую шумную свадьбу. С длинных ресниц, будто дождевые капли с листьев, срывались и катились по щекам тяжелые крупные слезы.

Конец